Изъ матеріаловъ для біографіи Александра Ивановича Герцена.
[править]Мнѣ шелъ десятый годъ, когда Александръ Ивановичъ Герценъ, въ 1847 году, навсегда оставилъ Россію; тѣмъ не менѣе, я довольно живо помню его самого, жену его Наталью Александровну и двухъ сыновей; помню также его отца, Ивана Алексѣевича Яковлева, мать Луизу Ивановну и часто бывавшихъ у Герцена друзей его, Николая Платоновича Огарева и Тимоѳея Николаевича Грановскаго. Старшій сынъ Герцена, Александръ, — крестникъ моей матери, года на полтора моложе меня, — былъ необыкновенно умный, живой мальчикъ, развитой не по лѣтамъ и часто пускавшійся въ сужденія, несвойственныя его возрасту. Мы иногда играли съ нимъ. Не знаю, помнитъ ли онъ, а мнѣ особенно живо вспоминается одна наша ссора, загорѣвшаяся по поводу такихъ сужденій. Наслушавшись отъ отца и его друзей восторженныхъ похвалъ свободолюбивой Франціи и ея политической жизни, восьмилѣтній Саша началъ однажды пресерьезно доказывать мнѣ ея неизмѣримое превосходство передъ Россіей и споръ нашъ кончился ссорой и даже легкою потасовкой. Живо врѣзалась мнѣ также въ память наружность втораго сына Герцена — Николая, прелестнаго, къ сожалѣнію, глухонѣмаго ребенка, лѣтъ четырехъ[1], бѣлокураго, съ большими, задумчивыми голубыми глазами, очень похожаго на свою мать.
Онъ былъ любимцемъ бабушки Луизы Ивановны, почти не отходилъ отъ нея и съ ней же впослѣдствіи утонулъ въ Средиземномъ морѣ. Какъ живой, встаетъ въ моей памяти отецъ Герцена — довольно высокій, сухой старикъ, всегда больной, одѣтый въ халатъ, съ ермолкой на головѣ, безвыходно сидѣвшій въ своей огромной спальной, которую онъ сдѣлалъ себѣ изъ большой гостиной. Я немножко боялся его, несмотря на то, что онъ всегда былъ ласковъ и, повидимому, любилъ дѣтей. Саша постоянно за бѣгалъ къ дѣду, а за нимъ, хотя и не охотно, входилъ къ нему и я. Къ. этимъ дѣтскимъ впечатлѣніямъ присоединяются разсказы о Герценѣ моей матери и нѣкоторыя личныя воспоминанія о немъ изъ болѣе поздняго времени.
Наталья Александровна очень любила мою мать и называла ее не иначе, какъ «мамаша», а себя — ея «дочерью по душѣ». Сближеніе Герцена съ нашимъ семействомъ произошло въ то время, когда онъ, переведенный изъ Вятки во Владиміръ, числился въ канцеляріи моего отца, служившаго тогда Владимірскимъ гражданскимъ губернаторомъ. Въ теченіе двухъ лѣтъ слишкомъ (съ 1838 по 1840 г.) онъ бывалъ у насъ почти ежедневно и давалъ уроки моимъ двумъ сестрамъ. Со времени оставленія имъ Владиміра до того, когда сперва онъ (съ конца 1842 г.), а потомъ и мы (съ начала 1845 года) сдѣлались постоянными жителями Москвы, Герценъ и его жена находились въ перепискѣ съ моею матерью.
Часть этихъ писемъ сохранилась; это обстоятельство, а также надежда на содѣйствіе нѣкоторыхъ лицъ, близкихъ покойному Александру Ивановичу, подали мнѣ мысль собрать и издать нѣкоторые матеріалы для его біографіи и этимъ вызвать, можетъ быть, обнародованіе другихъ матеріаловъ и писемъ, касающихся жизни и дѣятельности этого публициста. Но такъ какъ собраніе возможно-полнаго матеріала потребуетъ не мало времени, а, между тѣмъ" изъ имѣющихся у меня писемъ Александра Ивановича и Натальи Александровны Герценыхъ тридцать шесть относятся къ періоду съ августа 1839 года по январь 1842 года, то я рѣшаюсь предложить пока вниманію- читателей настоящій отрывокъ изъ предполагаемаго мной къ изданію біографическаго матеріала. Конечно, письма Герцена и его жены къ моей матери носятъ чисто семейный характеръ и не заключаютъ въ себѣ почти никакихъ указаній ни на его литературную дѣятельность, ни на связи его съ другими замѣчательными дѣятелями той эпохи; но, съ одной стороны, онѣ выясняютъ нѣкоторыя біографическія подробности, съ другой — не лишены интереса сами по себѣ: письма Александра Ивановича, какъ обращики его. эпистолярнаго слога и игриваго остроумія, письма Натальи Александровны, какъ прекрасная характеристика той полной прелести, тихой семейной жизни, которою они за это время наслаждались, и той безконечной привязанности къ дѣтямъ, которою дышетъ каждая ея строчка. Большая часть писемъ писана ими обоими, только иногда писала — одна Наталья Александровна, нерѣдка — одинъ Александръ Ивановичъ. Его письма и даже приписки я привожу почти цѣликомъ, — изъ писемъ его жены дѣлаю болѣе или менѣе пространныя извлеченія.
I.
[править]Получивъ разрѣшеніе жить въ столицахъ, Герценъ воспользовался имъ и во второй половинѣ августа 1839 года, оставаясь еще на службѣ во Владимірѣ, пріѣхалъ съ женой въ Москву. Въ своихъ запискахъ Герценъ говоритъ, что оставилъ Владиміръ въ началѣ 1339 года, но, очевидно, ошибается. Вларміръ онъ оставилъ окончательно весной 1840 года, а первый разъ посѣтилъ на довольно продолжительное время Москву осенью 1839 года. Въ іюнѣ и іюлѣ послѣдняго года онъ былъ еще во Владимірѣ и 13 іюня у него тамъ родился первый ребенокъ — сынъ Александръ", а о томъ, что онъ и жена его въ первый разъ пріѣхали въ Москву 23 августа 1839 года, свидѣтельствуетъ письмо ихъ отъ 26 числа этого мѣсяца. Вотъ это письмо:
"Вотъ уже мы и пользуемся вашимъ позволеніемъ писать и пишемъ изъ Москвы, куда довольно благополучно пріѣхали въ середу[2] вечеромъ въ 7 часовъ. Малютка было занемогъ, но, кажется, ему гораздо лучше; Наташа перенесла дорогу очень хорошо. Я еще не оглядѣлся, еще не понимаю себя въ Москвѣ и потому ничего не могу сказать о себѣ, слишкомъ много чувствъ и воспоминаній, и мыслей, и знакомыхъ лицъ, и знакомыхъ улицъ, и пыли, и колокольнаго звона, и новостей, и все это въ ужасномъ безпорядкѣ сыплется въ голову, а у меня голова гораздо не такъ помѣстительна, какъ у общаго знакомаго нашего — слона, котораго я еще разъ имѣлъ удовольствіе видѣть въ Ундолахъ[3].
"А главное, что все то вмѣстѣ такъ сухо, скучно и такъ перемѣнилось въ 5 лѣтъ, что мнѣ подчасъ становится грустно по нашей пустой улицѣ, въ началѣ которой М. И. Алякринскій[4], а въ концѣ ничего нѣтъ, грустно по Владиміру, т.-е. хотѣлось бы идти къ вамъ — такого искренна то привѣта намъ здѣсь нѣтъ, гдѣ же взять? Можетъ, въ Петровскомъ, ну, тамъ я еще не былъ, а говорятъ, что все туда выѣзжаетъ дышать пылью.
"Истинно, Юлія Ѳеодоровна, здѣсь мы со всякимъ днемъ яснѣе, свѣтлѣе понимаемъ вашу дружбу, ваше вниманіе; вы избаловали насъ. О, дай Богъ, чтобы съ января и вы переѣхали въ Москву!
"Впрочемъ, дурное впечатлѣніе пройдетъ; большіе города, это — большія поэмы; надобно вчитаться, чтобъ постигнуть поэзію Данта, такъ и Москва — поэма немного водянистая, съ большими маржами, съ пробѣлами, но лишь только приживемся, поймемъ поэму въ 40 квадратныхъ верстъ.
"Батюшку я засталъ довольно здоровымъ, онъ усердно кланяется и свидѣтельствуетъ свое почтеніе вамъ и Ивану Емануйловичу[5], повторяя, что до гроба будетъ считать себя облагодѣтельствованнымъ Иваномъ Емануйловичемъ. Присоедините къ этому и отъ меня подтвержденіе тѣхъ чувствъ преданности, въ которыхъ, я думаю, Иванъ Емануйловичъ и не сомнѣвается.
"Обѣщанное мною относительно Прасковьи Петровны[6] начинаетъ сбываться, нѣсколько добрыхъ знакомыхъ обѣщались достать ей мѣсто, но я къ ней тогда напишу, когда навѣрное узнаю.
"Пріѣхала ли Софья Ѳеодоровна[7]? Сдѣлайте одолженіе свидѣтельствуйте ей мое почтеніе, также Евгеніи Ивановнѣ, Ольгѣ Ивановнѣ[8], а ученицамъ[9] учительскій поклонъ. Засимъ позвольте мнѣ замолчать, но не прежде, какъ повторивши (и, притомъ, не перомъ, а сердцемъ, всемъ сердцемъ) тѣ чувства искренняго уваженія, съ которыми и т. д.
Москва, 1839 г., августа 26.
На томъ же листѣ (большаго формата) пишетъ и Наталья Александровна:
"Вотъ какъ мы далеко отъ васъ, безцѣнная maman! Собираться въ Москву весело было, а разставаться съ вами грустно, я бы ужъ готова была и воротиться. На дорогѣ Саша былъ хорошъ, а пріѣхавши сюда занемогъ и два дня я была не своя; теперь, слава Богу, ему лучше, несмотря на то, я далека отъ того, чтобъ такъ жаловаться на Москву, какъ Александръ, — нѣтъ, я въѣзжала съ восхищеніемъ и до сихъ поръ не насмотрюсь на нее; онъ, кажется, сердитъ на нее за меня, потому что минуты нѣтъ для отдыха… Вы меня простите, chère maman, что еще до сихъ поръ я не исполнила вашу коммиссію, ей-Богу, некогда было, къ слѣдующей почтѣ непремѣнно постараюсь приготовить; вмѣстѣ съ шерстями вы получите портретъ слона; онъ сдѣлалъ такое впечатлѣніе на меня, что я не могла выдержать, чтобъ не нарисовать его портретъ.
"На этотъ разъ письмо мое коротко и пусто, я еще не образумилась, безпрерывно новые предметы, новыя лица, минуты нѣтъ свободной, и теперь я встала чѣмъ-свѣтъ для того, чтобъ написать вамъ нѣсколько строкъ; недаромъ я не люблю разсѣянную жизнь, — она лишаетъ истинныхъ, душевныхъ удовольствій и даритъ за нихъ пустыми, сухими.
"Прощайте, ангелъ мой, мамашенька, обнимаю васъ, цѣлую и т. д.
Въ слѣдующемъ письмѣ отъ 31 августа Наталья Александровна благодаритъ мать за первое полученное отъ нея письмо, извѣщаетъ, что по ея совѣту обращалась къ доктору Рихтеру и что онъ не нашелъ въ. ея болѣзни ничего опаснаго.
«Такъ хочется все и обо всѣхъ знать, — говоритъ она въ этомъ письмѣ, — слетать хоть на минутку во Владиміръ, взглянуть на васъ. Хорошо здѣсь, хорошо и такъ; я не привыкла къ разсѣянной жизни, мнѣ секунды не даютъ остаться одной…»
За письмомъ Натальи Александровны вскорѣ слѣдовали изъ Москвы еще три письма: отъ 6, 12 и 14 сентября.
"Милостивая государыня
"Нѣтъ, благодарить за ваше второе письмо лучше я не буду, потому что не умѣю высказать всего, а одну долю мало. Начну просто съ повѣствованія о нашемъ житьѣ-бытьѣ въ градѣ Москвѣ. Наташа почти здорова, «маленькая собаца»[10] тоже здорова, слѣдственно у меня на душѣ весело и досужно присматриваться и вглядываться въ Москву. Важнѣйшее, что я здѣсь узналъ, состоитъ въ томъ, что модные духи называются paccioni и пахнутъ алоемъ, что Жуковскій получилъ аренду и деньги впередъ за 25 лѣтъ, что Блекшмидтъ дѣлаетъ чудесную мебель (à propos я обѣщалъ Ольгѣ Ивановнѣ заказать ему табуретъ къ фортепіано, но не заказалъ, потому что онъ меньше 250 руб. не беретъ), что князь С. М. Голицынъ намѣренъ дать балъ, а митрополитъ сказать рѣчь на закладкѣ храма. Мнѣ кажется, что все это знать скучно; вотъ какова Москва, даже Жуковскій въ ея разсказахъ является не поэтомъ, а арендаторомъ. Москва только по костюму похожа на Европу; я рѣшительно недоволенъ ею въ нынѣшній пріѣздъ. Одна изъ самыхъ замѣчательныхъ статей для меня былъ нашъ старый, забытый каменный, домъ. Я бродилъ по пустымъ комнатамъ его и сердце билось: въ этотъ домъ я переѣхалъ ребенкомъ (въ 1824 г.) и прожилъ 9 лѣтъ. Тутъ рорлась первая мысль, первый восторгъ, тутъ душа распустилась изъ почки, тутъ я былъ юнъ, неопытенъ, чистъ, свѣжъ. Я всматривался въ стѣны: черты карандашемъ остались, разныя нарѣзки, какъ было 10 лѣтъ-тому назадъ, и будто я 1839 года тотъ юноша 1829? Я pater familias, я титулярный совѣтникъ, я, не можетъ быть!
Примѣривая прежнія комнатки къ душѣ, вижу, сколько душа перемѣнилась, къ лучшему ли? — можетъ; къ изящнѣйшему ли? — не знаю. Однако, очень глупо занимать собою.
"Днемъ десять разъ, по крайней мѣрѣ, бываемъ мы во Владимірѣ, т.-е. у васъ. Я всегда былъ очень недоволенъ, что человѣкъ ограниченъ пространствомъ, ну, какъ это можно снести такое притѣсненіе? Хотѣлъ сегодня вечеромъ быть у васъ — нельзя, отчего? — оттого, что люди не умѣютъ побѣдить версты. Но это придетъ, я вѣрую, что откроютъ средства ѣздить изъ Москвы завтракать къ Tortoni въ Парижъ, обѣдать — въ Лондонъ и послѣ на концертъ въ римскую консерваторію — одними сутками! Есть же въ Москвѣ церковь, построенная въ 24 часа — «Иліи обыденнаго». А видитъ Богъ, я сейчасъ бросилъ бы Москву съ готовящеюся иллюминаціей ея и явился бы съ Наташей къ вамъ и сѣлъ бы возлѣ пялецъ, въ которыхъ, я думаю, распустилось много и много цвѣтовъ послѣ нашего отъѣзда, и отдохнулъ бы не отъ устали, а отъ треска, шума и хлопотливаго бездѣлья. Въ концѣ сентября я думаю это совершить о чью, до тѣхъ поръ позвольте письменно засвидѣтельствовать вамъ и т. д.
«P. S. Государь пріѣхалъ 3 и пробудетъ до 15. Закладка будетъ 8 или 9[11]. Дѣло Прасковьи Петровны (которое какъ гангрена терзало меня) приводится къ концу. М-me Жарнье рѣшается ее взять съ дѣтьми».
Въ томъ же письмѣ Наталья Александровна пишетъ:
«Второе письмо ваше второй разъ заставило навернуться слезамъ благодарности на глазахъ, слезамъ умиленія и истиннаго, полнаго, неограниченнаго счастья. О, дай Богъ, чтобы послѣ новаго года и вы переселились въ Москву, — безъ васъ скучно здѣсь. Я еще рѣшительно не была нигдѣ и нѣтъ желанія, но Александръ непремѣнно хочетъ свозить меня въ театръ. Вчера Сашѣ привили оспу, теперь онъ блажитъ и потому я не могу писать, — мысли и руки не повинуются мнѣ… Благословите вашего крестника… Прощайте» и т. д.
Какъ это, такъ и большинство послѣдующихъ писемъ Натальи Александровны рисуютъ ее домосѣдкой, всецѣло преданной своему ребенку и семьѣ, не любящей свѣтскихъ удовольствій и, несмотря на свою молодость, нахорщей полное удовлетвореніе въ тихой семейной жизни.
12 сентября 1739 г. Герценъ пишетъ:
"Получили мы послѣднее письмо ваше съ тѣмъ же восторгомъ и радостью, съ тою же благодарностью, какъ и предыдущія. Много видѣлъ я здѣсь, живу разсѣянно, а бѣдная Наташа такъ вполнѣ посвятила себя Сашѣ, что не учавствуетъ ни въ чемъ. 10 сентября была закладка: похороны Витберговой славы, колыбель извѣстности Тона. Шествіе весьма было торжественно: духовенство, гвардія, посланники и тысячи народа на крышахъ, на заборахъ, въ окнахъ; самая рама — Замоскворѣчье бъ своими церквами, хижинами и огромными зданіями дѣлала еще торжественнѣе картину. Видѣлъ я и Сильфиду, маленькое, воздушное, граціозное творенье, être papilionnée — Санковскую. Мила, очень мила! Видѣлъ я Паскевича; онъ гораздо выше Банковской и безъ крылушекъ, за то съ цѣлою системой звѣздъ Видѣлъ принца Лейхтенбергскаго, а отъ принца до его полка — одинъ шагъ. Лишь только я запечаталъ и отослалъ къ вамъ мое прошлое письмо, явился къ намъ Христофоръ Павловичъ[12]. Съ искреннимъ восхищеніемъ приняли мы его; онъ представился намъ репрезентантомъ всѣхъ васъ. Скоро вы увидите его; ей-Богу, мнѣ грустно но Владиміру; быть можетъ, я скорѣе пріѣду, нежели вы думаете.
"Середь писанія я былъ прерванъ, во-первыхъ, Христофоромъ Павловичемъ, который былъ такъ добръ, что раздѣлилъ нашъ обѣдъ сегодня, и, во-вторыхъ, Егоромъ Ивановичемъ[13], который сообщилъ мнѣ, что въ конторѣ уже получены бумаги отъ Ивана Емануйловича обо мнѣ. Опять долженъ "я благодарить, опять знакъ того драгоцѣннаго для насъ вниманія, которое согрѣло нашу Владимірскую жизнь и останется однимъ изъ самыхъ лучшихъ воспоминаній въ нашей жизни. Прошу васъ передать эти чувства Ивану Емануйловичу.
"Всѣ наши свидѣтельствуютъ и т. д.
Владиміръ *,
1889 г., сент. 11.
«* Сейчасъ увидѣлъ ошибку. Видите ли, какъ Владиміръ безпрестанно у меня въ головѣ?»
Изъ письма на томъ же листѣ Натальи Александровны видно, что въ -это время они думали уже объ обратномъ переѣздѣ во Владиміръ.
«Скоро писать не нужно будетъ, — говоритъ она, — мы уже думаемъ о возвращеніи во Владиміръ; нова вы тамъ, онъ много перевѣшиваетъ Москву». «Бѣдный мой Саша въ жестокомъ насморкѣ», — увѣдомляетъ она въ концѣ письма, какъ и всегда поглощенная заботами о своемъ ребенкѣ.
Письмо отъ 14 сентября — шутливое посланіе, которое Герценъ вручилъ для доставленія нѣкоему Лихареву, хлопотавшему о полученіи должности врача во Владимірѣ:
"Вотъ какое было положеніе Веньямина Франклина, жившаго посланникомъ въ Парижѣ: каждое утро являлось къ нему множество особъ, просившихъ рекомендательныя письма къ Вашингтону, — особы, хотѣвшія par anticipation assaier la répnblique. Что дѣлать? Не дать письма — совѣстно передъ просителемъ, дать — совѣстно передъ собою. Какъ же быть? Неужели человѣкъ, выдумавшій громоотводы, не найдется? Онъ и нашелся, сталъ всѣмъ давать рекомендательныя письма такого содержанія:
"Le porteur de cettè lettre m’est parfaitement inconnu, or il n’y a pas cause de le croire mauvais — je vous le recommende donc… etc.[14].
"То же случилось со мной, когда я пріѣхалъ въ старый свѣтъ, какъ Франклинъ, а именно — меня познакомили съ г. Лѣхйревымъ, который желаетъ получить убійственное мѣсто (лѣкаря) во Владимірѣ, несмотря на то, что его зовутъ Ѳедоромъ Григорьевичемъ. Этотъ Ѳедоръ Григорьевичъ проситъ неотступно способствовать его погребальнымъ видамъ и говоритъ, что онъ честный и бѣдный человѣкъ, вслѣдствіе чего я ему посовѣтовалъ, во-первыхъ, какъ можно болѣе натирать виски оподельдокомъ, принимать мятныя капли бутылками[15] и, во-вторыхъ, молиться Діонисію Ареопагиту. Наконецъ, рѣшился даже дать ему это письмо для доставленія вамъ, зная ангельскую доброту, съ которой вы готовы протянуть руку помощи каждому просящему, и зная это по собственному опыту.
«Простите меня!…»
Въ концѣ письма Герценъ прибавляетъ:
"Огаревъ здѣсь. Москва расцвѣла.
"Въ заключеніе прошу свидѣтельствовать мое почтеніе Ивану Емануйловичу, Софьѣ Ѳеодоровнѣ и всѣмъ. Ей-Богу, мы васъ очень, очень любимъ и уважаемъ. Наташа, вѣроятно, будетъ писать сама, да и мужу въ жениныхъ дѣлахъ не идетъ въ доносчики.
Того же числа Наталья Александровна пишетъ:
"Вотъ, неоцѣнимая maman, Александръ мнѣ и строчки не далъ написать, а самъ наполнилъ все письмо пустяками; право, мнѣ совѣстно за него, но я убѣждена въ вашемъ снисхожденіи.
«Слава Богу, Александръ помирился съ Москвой. Пріѣздъ друга усладилъ все. А я до сихъ поръ не вижу ничего, кромѣ дѣтской; Марья Львовна[16] нездорова я не можетъ бывать у меня, а я не могу оставлять моего Сашу и навѣщать ее, къ тому же, хлопоты искать нянюшку (съ прежней мы принуждены были разстаться), изъ десяти не было ни одной, которая бы удовлетворяла моимъ желаніямъ; день и ночь я неразлучна съ моимъ Сашей, оспа идетъ какъ надо, — дай-то Богъ, чтобъ благополучно окончилась: насъ застала стужа съ невставленными окнами. А» Александра, напротивъ, вовсе не вижу…
Въ запискахъ своихъ Герценъ говоритъ, что В.[17] пріѣхалъ за нѣсколько мѣсяцевъ прежде него въ Москву. Это, повидимому, противорѣчитъ только что приведенному письму отъ 14 сентября; но Огаревъ вернулся изъ ссылки въ Москву дѣйствительно ранѣе перваго пріѣзда туда Герценыхъ и, вѣроятно, только временно уѣзжалъ изъ Москвы, куда затѣмъ возвратился въ сентябрѣ 1839 года.
Въ письмѣ отъ 20 сентября Н. А. Герценъ пишетъ:
"Я еще не отвѣчала на, послѣднее ваше письмо, да вѣрю, вѣрю, что вы съ удовольствіемъ получаете наши письма, вѣрю, потому что онѣ полны не пустыми словами, а истинными чувствами. Милосердому Богу казалось мало счастія, пославши намъ другъ друга, Онъ послалъ намъ васъ… право, говорить много не умѣю и не стану… Новаго я вамъ ничего не нахожу сказать, — далѣе десяти шаговъ отъ своего крыльца я не была нигдѣ. къ счастію, Огаревы наняли близко насъ, а то бы я не имѣла возможности и Марію видѣть часто. Грозный мой повелитель Мерзулекъ держитъ меня въ большомъ повиновеніи. Я было оставила мѣсто Александру, но у него ужасно разболѣлась голова и онъ не можетъ писать. И я заключу мое письмо душевнымъ почтеніемъ и т. д.
Въ письмѣ безъ числа, писанномъ между 21 и 25 сентября, Наталья Александровна поздравляетъ мою мать съ именинами моего отца (26 сент.), а Александръ Ивановичъ приписываетъ только одну строчку:
«Мнѣ даже для поздравленія не оставлено мѣста».
Не могу отказать себѣ въ удовольствіи привести изъ этого письма нѣсколько строкъ, интересныхъ по заключающейся въ нихъ наивной чертѣ характера Натальи Александровны:
«… Ахъ, мамашенька! теперь я съ повинною головой къ вамъ, — grâce! grâce!… Александра не было дома, когда человѣкъ Елизаветы» Павловны[18] принесъ ваше письмо, — я, по обыкновенію, чрезвычайно обрадовалась, сказала «благодари» и распечатала письмо, — «ахъ», но ужъ человѣка не было и я не успѣла спросить квартиры Елизаветы Павловны. Можете вообразить, какъ это меня мучаетъ, но Александръ утѣшаетъ меня, говоря, что есть средство отыскать ихъ; не знаю, что-то будетъ нынѣшній день?
«Александра не было дома»… а будь онъ дома, конечно, этого не случилось бы.
"Уже въ этомъ письмѣ она говоритъ: «Пора проститься съ вами, душечка мамашенька, увидимся скоро, тогда наговоримся»; изъ письма же ея отъ 28 сентября 1839 года видно, что она и Александръ Ивановичъ собирались оставить въ этомъ мѣсяцѣ Москву. Говоря о томъ, какую тревогу причиняютъ ей страданія ея малютки, она пишетъ: «…Болѣзнь его задержала насъ въ Москвѣ, 26 мы совсѣмъ было собрались въ путь. Мой бѣдный Саша такъ хвораетъ, пресильный насморкъ и жаръ, по цѣлой ночи я не сплю, Здѣсь Капацинскаго[19] нѣтъ и разлучить насъ не кому, онъ со мной въ одной комнатѣ. Иные увѣряютъ, что ужъ у него рѣжутся зубки; чтобъ ни было, невыносимо видѣть страданія малютки; минутами онъ веселъ, обыкновенно вскрикиваетъ во снѣ и послѣ долго не утѣшенъ; не знаю, чѣмъ все это кончится… но Господь милосердъ, я вѣрую въ Его благость!»
1 октября 1839 года Герцены были уже опять во Владимірѣ, какъ видно изъ письма Александра Ивановича отъ этого числа къ Витбергу, напечатанному въ Воспоминаніяхъ Т. П. Пассекъ[20], а изъ сохранившагося у меня; письма Герцена отъ 29 сентября 1839 г. къ моей теткѣ, жившей въ это время во Владимірѣ, видно, что они выѣхали изъ Москвы 30 числа этого мѣсяца. Въ письмѣ этомъ онъ Говоритъ: «Вотъ мой обозъ, состоящій изъ сундука, трехъ ящиковъ, одного повара, одной прачки и троихъ дѣтей. Сдѣлайте милость, препроводите ихъ на мою квартиру, которую я вовсе не знаю. Я сейчасъ же посылаю письмо по экстръ-почтѣ, а самъ ѣду завтра. Можетъ, увидимся прежде письма этого». И такъ, на этотъ разъ Герцены пробыли въ Москвѣ только пять недѣль. Но это не помѣшало Александру Ивановичу возобновить прежнія и сдѣлать новыя знакомства. Поселившись съ женой въ отдѣланномъ для нихъ Иваномъ Алексѣевичемъ маленькомъ домѣ, находившемся въ связи съ тѣмъ, въ которомъ онъ жидъ самъ, Герценъ принималъ друзей своихъ поздно вечеромъ, такъ какъ до 9 часовъ долженъ былъ оставаться у отца. «Принимать друзей, безъ которыхъ онъ не могъ жить, чуть не украдкой, урывками было для него пыткой, — говоритъ Т. А. Астракова въ своихъ запискахъ. — Невидимому, старикъ не любилъ и ни во что не ставилъ товарищей сына. Александръ покорялся водѣ отца не изъ одного разсчета, — онъ цѣнилъ въ старикѣ умъ, любовь къ себѣ и къ своему маленькому сыну, несмотря на то, что все это у Ивана Алексѣевича выражалось по-своему»[21]. Дружба его къ Огареву заставляетъ Герцена отчасти преувеличивать значеніе послѣдняго въ кругу московской интеллигентной молодежи, когда онъ говоритъ, что Огаревъ въ 1839 году занялъ такое же центральное мѣсто, какое занималъ въ немъ до отъѣзда своего за границу Станкевичъ. По его мягкая, любящая натура, дѣтски-увлекающаяся и многосторонняя, дѣйствительно, привлекала къ нему многихъ. Знакомые поглощали у него много времени, онъ страдалъ отъ этого иногда, но дверей своихъ не запиралъ, а встрѣчалъ каждаго своею кроткою улыбкой. Многіе находили въ этомъ большую слабость, но за это онъ пріобрѣталъ любовь не только близкихъ людей, но и постороннихъ. Служить связью цѣлаго круга людей составляетъ не малую заслугу, особенно въ такомъ разобщенномъ обществѣ, какъ русское общество того времени. Самъ Герценъ признаетъ благотворное вліяніе на него дружбы Огарева.
Въ кругу Огарева на первомъ планѣ стояли друзья Станкевича и во главѣ ихъ Бѣлинскій и Бакунинъ. Въ друзьямъ его и Герцена принадлежали также Сатинъ, Боткинъ, Бетчеръ, Батковъ, Галаховъ и другіе. Съ Вадимомъ Пассекомъ, женатымъ на родственницѣ Герцена, Татьянѣ Петровнѣ Кучиной, Герценъ хотя и оставался въ товарищески-дружескихъ отношеніяхъ, но, несмотря на это, какъ бы уклонялся отъ него вслѣдствіе сочувствія Пассека идеямъ славянофиловъ и своимъ вліяніемъ отклонилъ отъ него и Огарева.
Станкевичъ сдѣлался центромъ кружка еще во время своего студенчества; вліяніемъ своимъ на товарищей и тѣмъ поклоненіемъ, которымъ они его окружали, онъ былъ обязанъ своей чрезвычайно симпатичной, поэтически-нѣжной и до крайности чувствительной натурѣ и тому сантиментальному настроенію, которое составляло принадлежность тогдашней университетской молодежи. Уже по окончаніи курса Станкевичъ приступилъ къ изученію философіи Шеллинга (1835 г.), отъ котораго тотчасъ перешелъ къ послѣдовательному и глубокому изученію всѣхъ германскихъ философовъ, начиная съ Банта и кончая Гегелемъ. Его примѣръ увлекъ большой кругъ друзей, изъ которыхъ многіе составили себѣ потомъ имя въ наукѣ и литературѣ. До ареста Герцена и Огарева въ 1834 году, между кругомъ Станкевича и ихъ кружкомъ[22] не было большой симпатіи. Членамъ перваго не нравились почти исключительно политическое направленіе и сочувствіе къ свободолюбивымъ идеямъ французовъ Герцена и его друзей; послѣдніе упрекали кругъ Станкевича въ политическомъ инрфферентизмѣ, исключительно умозрительномъ направленіи и преувеличенномъ поклоненіи нѣмцамъ. Связующимъ звеномъ между обоими кружками былъ въ то время T. Н. Грановскій съ своею мягкою, примиряющею натурой; но когда Герценъ пріѣхалъ въ Москву, его тамъ не было, онъ слушалъ въ это время лекціи въ Берлинѣ. Станкевичъ еще въ 1837 году уѣхалъ за границу и 27-ми лѣтъ потухалъ въ Италіи на берегахъ Lago di Como. Послѣ его отъѣзда началось крайнее увлеченіе его друзей философіей Гегеля. Они приняли Герцена радушно, но относились къ нему нѣсколько свысока, считая его отставшимъ отъ ихъ современнаго философскаго развитія, и требовали отъ него безусловнаго принятія Гегелевой феноменологіи и логики, и, притомъ, по ихъ толкованію. Ихъ наивно-книжное отношеніе къ жизни, презрѣніе къ французской литературѣ и всему французскому, отвращеніе ко всему, что относилось къ политикѣ, не могли не встрѣтить энергическаго протеста со стороны человѣка съ такою живою и трезвою натурой, какъ Герценъ. Особенно сильно возмущало его возведенное московскими гегеліанцами въ основной принципъ изреченіе ихъ учителя: все, что дѣйствительно, то разумно, и что разумно, то дѣйствительно. Изреченію этому они придавали значеніе безусловной законности существующихъ порядковъ. Бѣлинскій былъ тогда самымъ страстнымъ представителемъ этихъ воззрѣній: глубоко вѣруя въ ихъ непреложность, онъ открыто проповѣдывалъ индійскій квіэтизмъ и теоретическое изученіе, вмѣсто борьбы. Его не страшили ни логическія послѣдствія такихъ взглядовъ, ни мнѣнія другихъ, потому что онъ былъ вполнѣ искрененъ, совѣсть его была чиста. Столкновеніе его съ Герценомъ было неизбѣжно; благодаря ихъ размолвкѣ, кругъ сталъ распадаться. Бѣлинскій, раздраженный и недовольный, около 20 октября уѣхалъ въ Петербургъ, гдѣ отдалъ въ Отечественныя Записки свою извѣстную рецензію на книгу Ѳ. Глинки Очерки Бородинскаго сраженія. Въ статьѣ этой, названной Бородинская годовщина, какъ извѣстно, Бѣлинскій дошелъ до геркулесовыхъ столбовъ въ логическомъ развитіи идеи о разумности всего дѣйствительнаго. Герценъ послѣ этого прервалъ съ нимъ всякія сношенія. Михаилъ Бакунинъ, которому Бѣлинскій читалъ свою статью еще въ рукописи и который (по свидѣтельству Бѣлинскаго[23]) пришелъ отъ нея въ восторгъ, хотя еще спорилъ за него, но сталъ призадумываться, а послѣдній упрекалъ его въ слабости, въ уступкахъ и дошелъ до такихъ преувеличенныхъ крайностей, что испугалъ своихъ собственныхъ пріятелей и почитателей. Въ это время Герценъ нашелъ нужнымъ серьезно заняться Гегелемъ. Освоившись съ его языкомъ и овладѣвъ его философскимъ методомъ, онъ, къ уриленію своему, нашелъ, что Гегель гораздо ближе къ его воззрѣніямъ, нежели въ воззрѣніямъ московскихъ послѣдователей Гегеля. Такимъ образомъ, въ 1839 году Герценымъ былъ сдѣланъ первый шагъ на пути возникновенія между русскими послѣдователями Гегеля такъ называемой лѣвой стороны, приходившей къ совершенно инымъ выводамъ изъ ученія нѣмецкаго философа, чѣмъ тѣ, которые привели Бѣлинскаго къ идеямъ, высказаннымъ имъ въ Бородинской годовщинѣ. Но самъ Герценъ, раздѣлявшій еще въ 1839 году христіанскій мистицизмъ Витберга, не долго оставался въ ихъ рядахъ и уже въ 1841 году, какъ видно изъ его записокъ, перешелъ къ еще болѣе радикальнымъ воззрѣніямъ. Метафизика и мистицизмъ были ему несвойственны и не могли надолго овладѣть его духомъ. Тѣмъ не менѣе, было время, когда Герценъ, по собственному сознанію, увлеченный примѣромъ молодыхъ московскихъ философовъ, писалъ такимъ же, какъ они, условнымъ, мало понятнымъ языкомъ, который извѣстный математикъ и астрономъ Перевощиковъ назвалъ птичьимъ.
Въ декабрѣ 1839 г., какъ видно изъ письма его отъ 16 декабря этого года, Герценъ ѣздилъ въ Петербургъ безъ семьи и, проѣздомъ туда, дня четыре провелъ въ Москвѣ и въ это время помирился съ М. Л. Огаревой, размолвка съ которой Герцена мучительно дѣйствовала на ея мужа.
Отправляя его въ Петербургъ хлопотать по дѣлу[24], отецъ Герцена предупреждалъ его, чтобъ онъ былъ крайне остороженъ, боялся всѣхъ, начиная отъ кондукторовъ въ дилижансѣ и кончая его знакомыми, къ которымъ онъ далъ ему письма, и чтобъ никому не довѣрялся.
Герценъ не долго оставался въ Петербургѣ, въ три недѣли покончивъ съ дѣломъ, которое поручилъ ему устроить въ герольдіи отецъ, и, представившись графу Строганову[25], обѣщавшему опредѣлить его въ свою канцелярію къ новому (1840) году, вернулся во Владиміръ, гдѣ оставалась его семья. Изъ Петербурга онъ написалъ моей матери только одно письмо отъ 16 декабря:
"Хотя и не предвидится возможность, чтобы мое письмо пришло къ 20, но позвольте мнѣ имѣть честь пріобщить и мое поздравленіе съ днемъ вашего рожденія; оно будетъ поздно, но, вѣдь, жаворонки, прилетающіе послѣ 9 марта, не худшіе, особенно ежели ихъ сравнить съ печеными на, постномъ маслѣ. Дай Богъ одного вознагражденія за ту небесную доброту, съ которой вы встрѣтили насъ, странниковъ и скитальцевъ.
"Я въ Петербургѣ. Доселѣ одно зданіе привело меня въ восторгъ, это — Зимній дворецъ, дивно-чудное зданіе; можетъ, одни Palazzi въ Венеціи и Эскуріалъ могутъ стать съ нимъ на одну доску; самый безпорядокъ этихъ, пристроекъ, дополненій, разнохарактерность частей, — все придаетъ ему то широкое, многообразное изящество, которое находимъ мы въ трагедіяхъ Шекспира. Я непремѣнно куплю дагеротипный видъ его; но это не легко: солнце здѣсь живетъ бонтонно, встаетъ въ десятомъ часу и такое блѣдное, торопливое, какъ всѣ петербургскіе жители, что его не поймаешь въ дагерротипъ. Здѣсь раскупили всѣ картинки, привезенныя изъ Парижа; въ самомъ дѣлѣ, удивительная вѣрность рисунка и отдѣлки; ежели привезутъ еще, я попрошу позволенія прислать одну или двѣ вамъ для образца.
"Въ Ольгѣ Александровнѣ[26] я поѣду завтра и тотчасъ напишу Ивану Емануйловичу; папенька меня тоже снабдилъ письмомъ къ ней.
"Вотъ ужъ одиннадцатый день, какъ я не имѣю вѣсти объ Наташѣ, и отъ этого мнѣ грустно, и шпицъ адмиралтейства, который передъ самыми окнами моими, меня не утѣшаетъ. Мнѣ что-то страшны и даль отъ Владиміра, и одиночество въ этой огромной массѣ людей; должно быть, я скоро отсюда уѣду. Я здѣсь не дома, — въ дилижансѣ я какъ-то привыкъ жить, а здѣсь нѣтъ.
"Въ заключеніе позвольте мнѣ попросить васъ передать мое усерднѣйшее поздравленіе Евгеніи Ивановнѣ съ 24 декабремъ; я думаю, приду самъ поздравить въ 12 часовъ и для этого надѣну фракъ и бѣлыя перчатки, сидя дома въ Hôtel de Londre № 4.
"Прелестный голосъ Ольги Ивановны здѣсь извѣстенъ; меня спрашивалъ генералъ Боровинъ, имѣлъ ли я во Владимірѣ случай слышать Ольгу Ивановну?
"Позвольте утрудить васъ просьбой засвидѣтельствовать мое глубочайшее почтеніе и т. д.
1839 г., декабря 16.
С.-Петербургъ.
Въ началѣ 1840 года была получена во Владимірѣ бумага по поводу перевода Герцена на службу въ канцелярію министра внутреннихъ дѣлъ.
Въ мартѣ этого года Александръ Ивановичъ окончательно оставилъ Владиміръ и, пробывъ въ Москвѣ около двухъ мѣсяцевъ, 10 мая выѣхалъ оттуда на жительство въ Петербургъ.
Въ письмѣ изъ Москвы отъ 28 марта Наталья Александровна жалуется, что едва отдохнула отъ дороги и все еще въ хлопотахъ, изъ чего можно заключить, что переѣздъ ихъ изъ Владиміра въ Москву совершился не ранѣе половины этого мѣсяца. Описывая свое житье въ Москвѣ, она говоритъ: "До 10 часовъ утра мы дома, а тутъ папенька встаетъ и присылаетъ за Шушкой, онъ цѣлый день тамъ сидитъ подлѣ него на диванѣ, Маменька его няньчитъ, покупаютъ ему игрушки, балуютъ ужаснымъ образомъ; онъ послѣ дороги поумнѣлъ ужасно; начиная съ дѣдушки, знаетъ всѣхъ и гостей, звенитъ колокольчикомъ и говоритъ: «динь, динъ, динь», началъ ползать и до сихъ поръ не насмотрится на папенькиныхъ собакъ; няню я отпустила и днемъ въ ней нѣтъ никакой нужды, а ночь я ухаживаю за нимъ одна.
«Сколько удовольствія доставили вы Александру вашимъ прощальнымъ подаркомъ: головка Рафаэля виситъ въ его кабинетѣ; онъ не можетъ на нее довольно налюбоваться и по нѣскольку разъ въ день мы приходимъ смотрѣть ее».
Въ припискѣ къ этому письму Александръ Ивановичъ, благодаря мою мать за полученное отъ нея письмо, говоритъ: "оно насъ возвратило на цѣлый вечеръ во Владиміръ, мы вспоминали васъ, нашу тихую, тихую жизнь. Ба этотъ разъ я болѣе доволенъ Москвою, нежели въ прошлыя поѣздки, можетъ, оттого, что я смотрю на нее взоромъ разстающагося.
«Я получилъ изъ Петербурга подтвержденія, что дѣло за канцеляріей, — министръ подписалъ журналъ 29 февраля. Но и это не дурно, дольше въ Москвѣ».
Во время этого непродолжительнаго своего прибыванія въ Москвѣ Герценъ встрѣтился съ Грановскимъ, вернувшимся изъ-за границы и занявшимъ въ Московскомъ университетѣ каѳедру исторіи. "Впослѣдствіи, когда въ 1842 году Герценъ переѣхалъ изъ Новгорода въ Москву, они такъ тѣсно сблизились, что стали видѣться почти ежедневно.
До отъѣзда Герценыхъ въ Петербургъ, моею матерью получено отъ нихъ еще четыре письма.
"Ваше письмо и какое длинное, и какое прекрасное! Благодарю, благодарю васъ за наслажденье, которое оно принесло мнѣ. Какъ жаль мнѣ. душку Володичку; я воображаю, какъ вы, мой ангелъ, встревожились. Не рѣзвись, Володичка, не шали, милый дружочекъ, опять ушибешься, огорчишь папеньку, маменьку и тетенька будетъ плавать; Саша мой тебя обнимаетъ, онъ никогда не рѣзвится.
"Меня весьма утѣшило вниманіе Ивана Емануйловича къ Сарнецкому; этотъ человѣкъ истинно достоинъ улучшенія своей участи, на васъ хе я надѣюсь, какъ на друга всего страждущаго.
"Вотъ и свѣтлый праздникъ приближается; я не могу жалѣть о томъ, что мы проведемъ его здѣсь, въ кругу добрыхъ родныхъ, съ которыми долго, долго не увидимся, а истинно грустно, что поздравленіе наше, прежде нежели достигнетъ до васъ, должно пропутешествовать столько верстъ, но что кругъ родныхъ много не полонъ, но Богъ милостивъ, можетъ быть, мы скоро увидимся, что даль раздѣляющая насъ — уменьшится. Право, въ иную минуту сдѣлается такъ грустно, захочется такъ взглянуть на васъ, и прошедшее такъ живо, живо въ воображеніи… иду на лѣстницу… Фиделичка лаетъ, а Володя почиваетъ, боишься дохнуть; вотъ вы, моя мамаша, другъ мой милый, съ вашею ангельскою улыбкой, съ вашимъ вѣчнотеплымъ, материнскимъ привѣтомъ… вотъ и добрая моя тетенька, моя наставница и учительница… право, сердце такъ забьется и полетѣлъ бы къ вамъ! Будутъ ли съ вами Палеологъ на праздникахъ? Скажите имъ нашъ искренній, сердечный поклонъ. Маленькая собаца цѣлуетъ милаго Поличку.
«Гимназію вашу намъ очень жаль, — Владиміръ и безъ опустошенія былъ весьма не богатъ зданьями. Я же особенно новаго не имѣю ничего Намъ сказать, большею частью сижу дома, или, лучше сказать, перехожу изъ дома въ домъ, однако, была разъ въ концертѣ; Vieuxtems играетъ превосходно и многіе утверждаютъ, что лучше Серве, котораго мнѣ не удалось слышать. Была на базарѣ, видѣла много хорошаго, между прочимъ, точеную игрушку въ тысячу рублей. Такъ какъ васъ интересуетъ каждая бездѣлица, касающаяся насъ, то скажу вамъ и то, что папенька далъ намъ полтораста тысячъ, только съ тѣмъ, чтобъ капиталъ не трогать. Пора окончить, я слишкомъ распространилась… Александра я почти не вижу здѣсь, не живетъ вовсе дома, сдѣлалъ много новаго знакомства…»
16 апрѣля 1840 г.
Письмо Александра Ивановича, безъ числа, относящееся, какъ видно изъ его содержанія, къ концу апрѣля 1840 г., заключаетъ въ себѣ поздравленіе съ днемъ рожденія моего отца (4 мая) и ограничивается неполною страничкой: «Я въ хлопотахъ, дѣла и бездѣлья много, то и другое отнимаетъ у меня часовъ, право, 28 въ сутки, потому позвольте мнѣ ограничиться этими немногими строками», — такъ кончаетъ его онъ. Въ томъ же письмѣ Наталья Александровна, между прочимъ, пишетъ: «Послѣдніе деньки доживаемъ здѣсь — грустно, особенно смотря на папеньку; онъ цѣлые часы, дни проводитъ съ Шушкой и никто его не можетъ разсмѣшить и занять, какъ онъ; право, въ иныя минуты мнѣ приходитъ въ голову: что, еслибъ его оставить у него?…»
Письмо Натальи Александровны отъ 1 мая не заключаетъ въ себѣ ничего особенно интереснаго, — видно, что она вся поглощена безконечною любовью къ своему малюткѣ, о которомъ пишетъ разныя подробности: «Мой маленькій Саша цѣлуетъ ваши ручки; съ каждымъ днемъ въ немъ является что-нибудь новенькое, — теперь онъ проворно ползаетъ у дѣдушки на полу и пресмѣшно припрыгиваетъ, точно лягушечка, лепечетъ иного словъ, всѣхъ знаетъ». «Ежели бы вы не были матерью, — прибавляетъ она, — я не стада бы описывать вамъ такъ подробно, но вы знаете, что такое родительское чувство — и простите меня».
Замѣтно также, что близкій отъѣздъ въ Петербургъ какъ будто пугаетъ ее. "Мамашенька, душенька, грустно думать, что мы еще далѣе будемъ отъ васъ, — восклицаетъ она, — и когда увидимся?… И гдѣ?.. И какъ? Не забудьте, мой ангелъ, написать письмо Евреиновой; я буду находить отраду, въ разлукѣ съ вами, съ такою близкою вамъ особой.
«А васъ, моя милая тетенька[27], позвольте обнять и расцѣловать крѣпко, крѣпко… Что вы, моя душечка, здоровы ли, что подѣлываете, вѣрите ли, какъ все хочется знать о васъ, ну, даже что Фиделичка, Карочка? Дружочекъ мой, утѣшьте когда-нибудь словечкомъ вашу племянницу…»
Наконецъ, четвертое и послѣднее письмо изъ Москвы (отъ 9 мая) писано наканунѣ ихъ отъѣзда.
"Вспомнили ли вы, милостивая государыня Юлія Ѳеодоровна, сегодня объ насъ[28]? Два года тому назадъ вечеромъ сказалъ вамъ Модзолевскій[29], что Герценъ женился. Годъ тому назадъ вы вспомнили розой этотъ день.
"Мы встали въ шестомъ часу и поѣхали въ Симоновъ монастырь. Тамъ прощались съ Москвой, которая стелется вся подъ колокольней, и вспоминали прошлые два 9 мая. Вечеромъ были близкіе сердцу друзья. Конечно, этотъ день долженъ я болѣе праздновать, нежели безсмысленный день именинъ. День полнаго духовнаго возрожденія, начало гармонической жизни и блаженства, которому конца не видать.
«Мы ѣдемъ завтра. Прощайте, пожелайте счастливаго пути намъ…» Въ концѣ приписка: "10-го, когда вы получите это письмо, мы будемъ за 400 верстъ отъ васъ, когда-то увидимся?
На оборотѣ той же странички письмо Натальи Александровны начинается такими теплыми, задушевными словами:
«Прощайте, мой ангелъ мамаша, ѣдемъ, ѣдемъ… благословите насъ, не забывайте насъ, мы любимъ васъ, много любимъ. Вчера я посмотрѣла на тотъ букетъ, который вы прислали прошлаго года, и прочла ту записку. Да хранитъ всѣхъ васъ Господь».
Изъ матеріаловъ для біографіи Александра Ивановича Герцена *).
[править]II.
[править]По прибытіи въ Петербургъ, Герценъ поступилъ на службу въ канцелярію министра внутреннихъ дѣлъ, въ которой былъ причисленъ безъ опредѣленной должности. Въ припискѣ къ письму жены отъ 20 мая 1840 г., помѣченной 22-мъ мая, онъ говоритъ:
"Д былъ, милостивая государыня Юлія Ѳеодоровна, у г-жи Евреиновой, но она нездорова и я не видалъ ее, а потому поѣду на-дняхъ опять. Ивану Емануйловичу доношу, что министръ меня принялъ хорошо, званія никакого у меня нѣтъ, просто причисленъ, а чиновникомъ особыхъ порученій — сдѣлать обѣщаютъ. Ф.-Поль весьма благосклоненъ.
"Вчера мы ѣздили въ лодкѣ до взморья, чтобъ тоже сказать: «и я плавалъ по широкому морю», а моря надлежащимъ образомъ не видали за лѣсомъ мачтъ и парусовъ; надобно будетъ ѣхать въ Кронштадтъ, чтобы поближе познакомиться съ водою…
«А что мое фортепіано? И что Похвисневы?[30] (filiation des idées: отъ фортепіано до Прасковьи Николаевны одинъ шагъ!). Сарнецкому позвольте черезъ васъ послать поклонъ».
"Вотъ мы и въ Петербургѣ! Мнѣ поперемѣнно, смотря по погодѣ, дѣлается то грустно, то весело. Какъ проглянетъ солнышко, мы, какъ узники изъ тюрьмы, бѣжимъ съ Александромъ на воздухъ, на волю… Много новыхъ ощущеній сладкихъ и пріятныхъ наполняютъ душу. При въѣздѣ тѣсно и душно стало мнѣ отъ высокихъ стѣнъ Петербурга, но Зимній дворецъ, Нева, катанье въ лодкѣ и на кораблѣ примирили меня совершенно съ здѣшнимъ городомъ; мнѣ хочется здѣсь жить, но не всегда. Путешествіе наше совершалось очень благополучно, всѣ мы вели себя превосходно, чего я особенно отъ себя никакъ не ожидала; Саша утѣшалъ насъ всю дорогу. Теперь живемъ пока въ трактирѣ у Демута; тѣснота и дороговизна; сегодня переѣзжаемъ къ сестрѣ[31], пока найдется хорошая, годовая квартира. Болѣзнь Александра — мотовство — усилилась здѣсь еще болѣе; онъ уже успѣлъ потратить на меня около тысячи рублей. Кромѣ сестры, я ни у кого не бываю; какъ устроимся, я постараюсь воспользоваться знакомствомъ Александры Григорьевны[32]; теперь Александръ поѣхалъ къ ней съ вашимъ письмомъ. Ахъ, мамаша, когда же мы дождемся васъ сюда? Я сойду съ ума тогда отъ радости. Далеко, далеко нашъ милый Владиміръ… но, вѣдь, и сердце видитъ далеко, о, я ясно вижу васъ, моя душечка, и все, все, что мило во Владимірѣ. Напишите мнѣ поскорѣй, мамаша, смертельно хочется имѣть вѣсточку объ васъ. Крестникъ вашъ цѣлуетъ ваши ручки и обнимаетъ братца…
На первой страницѣ этого письма сдѣлана поперекъ приписка: «Мама ша, здѣсь Витбергъ; вы можете себѣ представить, что для насъ его присутствіе?»
Само собою разумѣется, что служба въ министерствѣ не могла нравиться Герцену, — онъ служилъ по необходимости и, какъ самъ сознается въ своихъ запискахъ, всячески лынялъ отъ дѣла. Непрестанное писаніе, которымъ по нѣскольку часовъ въ день занимались чиновники канцеляріи, наводило на него нестерпимую скуку. Ему поручили, какъ человѣку, свободно владѣвшему перомъ, составленіе общаго отчета по министерству изъ частныхъ губернскихъ. Но и этого отчета Герцену не пришлось написать.
По пріѣздѣ въ Петербургъ, Герценъ не шелъ къ Бѣлинскому; ссора ихъ была очень прискорбна Огареву, который понималъ, что нелѣпое воззрѣніе у Бѣлинскаго было временнымъ и, притомъ, совершенно искреннимъ и безкорыстнымъ заблужденіемъ. Понималъ это, конечно, и Герценъ, но не рѣшался сдѣлать первый шагъ къ примиренію. Обоими письмами Огаревъ натянулъ, наконецъ, между ними свиданіе. Ихъ встрѣча сначала была холодна, но когда въ разговорѣ Герценъ помянулъ статью о «бородинской годовщинѣ», Бѣлинскій вскочилъ съ своего мѣста и, вспыхнувъ въ лицѣ, сказалъ: "Ну, слава Богу; договорились же, а то я съ моимъ глупымъ нравомъ не зналъ, какъ начать… Ваша взяла: три-четыре мѣсяца въ Петербургѣ меня лучше убѣдили, нежели всѣ доводы. Забудемте этотъ вздоръ. Довольно вамъ сказать, что на-дняхъ я обѣдалъ у одного знакомаго; тамъ былъ инженерный офицеръ; хозяинъ спросилъ его, хочетъ ли онъ со Мной познакомиться? «Это авторъ статьи „о бородинской годовщинѣ“? — спросилъ его на ухо офицеръ. — „Да“. — „Нѣтъ, покорно благодарю“, — сухо отвѣтилъ онъ. Я слышалъ все и не могъ вытерпѣть, — я горячо пожалъ руку офицера и сказалъ ему: „Вы — благородный человѣкъ, я васъ уважаю“. Чего же вамъ больше?»
Съ этой минуты и до конца жизни Бѣлинскаго дружескія отношенія между нимъ и Герценомъ не прекращались. Вокругъ нихъ образовался избранный кругъ мыслящихъ людей. Вращаясь преимущественно въ кругу молодыхъ писателей и ученыхъ, Герценъ, однако, долго не рѣшался ничего печатать. 1840-й и начало 1841-го года были и для него, какъ для Бѣлинскаго, годами умственнаго броженія и жгучихъ сомнѣній; но въ то время, какъ Бѣлинскій принужденъ былъ жить перомъ, Герценъ имѣлъ возможность не торопиться печатнымъ выраженіемъ своихъ еще не установившихся взглядовъ. къ тому же, въ первые мѣсяцы пребыванія своего въ Петербургѣ у него уходило много времени на устройство обстановки и на прогулки по Петербургу и его окрестностямъ. Только въ декабрьской книжки Отечественныхъ Записокъ 1840 г. появилось начало его первой статьи подъ заглавіемъ: Записки одного молодаго человѣка, подписанной псевдонимомъ «Искандеръ» и помѣченной 1838 годомъ.
Записки эти представляютъ его автобіографію за первыя двадцать пять лѣтъ его жизни.
Наконецъ, Герценъ успѣлъ устроиться въ Петербургѣ съ нѣкоторымъ комфортомъ. Изъ письма Натальи Александровны отъ 11 іюня 1840 года видно, что изъ гостиницы Демута они переѣхали сначала къ ея сестрѣ, потомъ, послѣ болѣе чѣмъ двухнедѣльныхъ поисковъ, наняли квартиру на углу Гороховой и Морской за 2,500 руб. Мебель и всѣ домашнія принадлежности имъ пришлось купить. Пожаловавшись на хлопоты и расходы, она прибавляетъ: "Но, несмотря на это, хорошъ Петербургъ, хороша его Нева! Для отдыха мы ходимъ гулять, катаемся на лодкѣ, разъ ѣздили на взморье — за Лисій носъ; поздно вечеромъ тамъ съ нами были приключенія: наша маленькая лодочка стала на мель; гребецъ сбивался съ дороги и мы возвратились домой въ 12-мъ часу; вечеръ былъ чудный, небо ясно я что за прелесть картина: кругомъ берега исчезли, впереди синѣется море, бѣлѣютъ паруса и лѣсъ мачтъ движется, направо — солнце, яркое, пышное, опускается въ воду и тамъ другое солнце, такое же пышное, ему на встрѣчу… Незабвенный вечеръ: въ первый разъ я видѣла море! Много, много новыхъ ощущеній для души. Картина Брюлова[33] (она въ академіи, — Эрмитажъ передѣлываютъ) — долго стояли мы передъ ней, наконецъ, кажется, громъ и весь этотъ шумъ и трескъ слышны; кажется, насъ самихъ сейчасъ ожидаетъ гибель и смерть. Была я въ лютеранской церкви, тамъ Распятіе Брюлова, дивное произведеніе, тишина и благоговѣніе, а звуки органа поразили меня. Въ нашей церкви душа не поднимается такъ высоко, не забудешь такъ все земное, какъ тамъ…
"О, Боже мой, какъ часто и съ какимъ наслажденіемъ я воскрешаю прошедшее, полное вами… Милый, милый Владиміръ, да будетъ надъ тобой благословеніе Божіе!
"Сейчасъ бы побѣжала по этой лѣсенкѣ вверхъ, расцѣловала бы васъ всѣхъ, ной дорогіе, и Ивана Емануйловича разцѣловала бы. Мамаша, другъ ной, умоляю васъ, напишите поскорѣе.
"Саша цѣлуетъ ваши ручки. Я продолжаю еще кормитъ его, съ этими переѣздами возможности не было перестать, только еще теперь у него идутъ вторые зубы. А вспомнитъ ли завтра моя милая тетенька[34], что она въ первый разъ увидѣла Сашу? Да, вотъ жизнь: тогда мы были во Владимірѣ, а вы — въ Петербургѣ.
"Александръ былъ два раза у Александры Григорьевны, но она не приняла его, нездорова, потому и я не смѣла ѣхать къ ней.
"Прощайте, maman! Же забывайте же свою дочку; она васъ любитъ много, истинно…
«Мы были въ театрѣ, слышали Фенеллу и Роберта; я оба раза думала объ Ольгѣ Ивановнѣ и жалѣла, что нѣтъ ея съ нами».
Того же числа пишетъ Александръ Ивановичъ:
"Болтливость моей жены заставила меня приняться за другой листокъ, чтобы повторить вамъ, милостивая государыня Юлія Ѳеодоровна, давно извѣстную преданность нашу. Отъѣздъ нашъ удвоилъ это чувство, набросивъ на всѣ воспоминанія Владимірской жизни неуловимую прелесть, которая принадлежитъ всему милому въ прошедшемъ. Ежели сравнить прошлогодній іюнь и нынѣшній, то разница огромна. Гдѣ тихій Владиміръ съ своею скромненькою Клязьмой, съ своими помороженными вишнями? Онъ исчезъ, и изъ него сдѣлалась въ памяти прелестная рамка, въ которой намъ виднѣются ваши черты и вы сами, т.-е. не орѣ черты лица, какъ на портретѣ, а черты души. Вмѣсто Владиміра, Петербургъ, городъ шестиэтажныхъ домовъ, шестимачтовыхъ кораблей, мельница, въ которой толкутъ страсти, деньги, подчасъ воду, но, главное, безпрестанно толкутъ, съ шумомъ, трескомъ. Что сказалъ бы Соломонъ, который, спокойно сидя въ Іерусалимѣ, находилъ, что тамъ «суета-суетствій и всяческая суета»? Домъ, въ которомъ мы живемъ, отъ души петербургскій домъ, — во-первыхъ, шестиэтажный; во-вторыхъ, въ немъ нѣтъ секунды, когда бы не пилили бы, не звонили бы въ колокольчикъ, не играли бы на гитарѣ и проч. Жильцовъ малымъ чѣмъ меньше, нежели въ Ноевомъ ковчегѣ, да и составъ похожъ, т.-е. нѣсколько человѣкъ и потомъ отъ каждаго рода птицъ, рыбъ, животныхъ — пара. Въ числу людей я присчитываю m-me Allan[35], нашу ближайшую сосѣдку.
"Я увѣренъ, что въ годъ мнѣ Петербургъ такъ надоѣстъ, что я буду проситься въ Судогду или куда угодно, только вонъ отсюда; хорошіе тротуары никакъ не удовлетворяютъ всѣхъ потребностей души. Когда-то сбудутся мои мечты о путешествіи?… Вотъ оно, море: можетъ, зоветъ, пароходъ ждетъ, кажется, только насъ, куря свою огромную сигару отъ Петербурга до Любека.
«Haben sie warten gelernt?» — говаривала мнѣ m-me Proveau[36]. — «Ja, ja, liebe Lisaweta Iwanowna, aber doch nicht ganz aus gelernt, bliebstehen am 4 Capitel», а эта 4 глава, подъ заглавіемъ: «man will was man kan?»
"Получили ли вы наше первое письмо? Я теперь вспомнилъ, что оно было послано съ Лонъ-Лакимъ изъ трактира Демута.
"Въ заключеніе прошу васъ переданное глубочайшее почтеніе Ивану Емануйловичу. По службѣ еще ничего нѣтъ дурнаго, что не мѣшаетъ никакъ и тому, что нѣтъ ничего и хорошаго. Подождемъ, да посмотримъ, что будетъ.
"Усерднѣйшее почтеніе Софіи Ѳеодоровнѣ; послѣ завтра рожденіе Сашки; этотъ день невольно приведетъ на память все то дружеское вниманіе, всѣ одолженія, которыми въ это время насъ наградила такъ щедро Софья Ѳеодоровна.
"Ольгѣ Ивановнѣ и моимъ ученицамъ тоже прошу меня напомнить. Гдѣ Евгенія Ивановна? «Маленькая собаца» кланяется вамъ.
— "Однако, большая собаца должна честь знать.
«Душевно преданный вамъ А. Герценъ».
"P.S. Совсѣмъ забылъ написать очень интересное панданъ къ «аллегоріи» и «филадельфіи»[37]. Наши люди, видя статую Барклая и Кутузова, замѣтили, «что и въ Петербургѣ есть Мининъ и Пожарскій, только стоятъ врозь».
Изъ этого письма, а также изъ слѣдующаго письма Натальи Александровны, съ припиской Александра Ивановича отъ 21 и 22 іюня 1840 года, видно, что, несмотря на развлеченія и эстетическія наслажденія, представляемыя Петербургомъ, тамошняя жизнь была имъ не по сердцу, и что Герценъ тогда уже мечталъ о путешествіи за границу.
Послѣ выраженія сожалѣнія по поводу болѣзни моей матери, Наталья Александровна пишетъ отъ 21 іюня: "Зачѣмъ же вы насъ заставляете плакать надъ каждымъ письмомъ вашимъ? Да, право, мы еще не можемъ все привыкнуть къ тому взиманію, которымъ вы дарите насъ. Воспоминаніе ваше 9 мая[38] тронуло насъ до глубины души! Да благословитъ васъ Богъ, мамаша!
"Сколько вопросовъ надѣлали вы мнѣ, душечка моя! Начну съ самаго ближайшаго моему сердцу.
"Саша дѣлаетъ зубки и уже болѣе недѣли все хвораетъ немножко. Няня у него есть, и прекрасная; бывши въ Москвѣ, мы взяли ее только для того, чтобы проводить насъ до Петербурга, думая искать здѣсь иностранку, не она вышла такъ хороша, такъ Саша полюбилъ ее, что мы оставили ее на годъ, — простая русская дѣвушка. Онъ начинаетъ самъ вставать на ножки, держась за стулъ, и говоритъ по-своему почти все…
"Къ Евреиновой черезъ часъ ѣду; дурная погода. Сашина болѣзнь и всѣ хлопоты до сихъ поръ не позволяли мнѣ исполнить свои желанія. Но, наконецъ, слава Богу, мы немножко устроились. Я жду съ нетерпѣніемъ того времени, когда наша жизнь польется опять тихо, стройно…
"Въ прошломъ письмѣ, кажется, я описала вамъ довольно подробно о себѣ, послѣ того мы были еще въ домикѣ Петра Перваго. Боже мой, сколько думъ и думъ является на этомъ мѣстѣ!…
«Теперь мы часто пользуемся посѣщеніями Витберга, но скоро онъ оставляетъ Петербургъ, чтобы переселиться сюда совсѣмъ. Повторю и повторю опять: хорошъ Петербургъ, хорошо пожить въ немъ, но не всегда здѣсь оставаться, — все-таки, климатъ для меня — одно изъ важнѣйшихъ условій».
Въ этомъ мѣстѣ рукой Александра Ивановича сдѣлана въ скобкахъ приписка: «да и кромѣ климата есть многое».
«Вы спрашиваете о Катенькѣ[39]: она пока осталась въ Москвѣ, но скоро переселится сюда, — сестра Орлова желаетъ ее имѣть у себя».
"Вчера не удалось мнѣ продолжать. Наконецъ, я видѣла милую, почтенную Александру Григорьевну. Еслибъ я не боялась обезпокоить ее, осталась бы на цѣлый день у нея, — такъ хотѣлось мнѣ поговорить съ ней о васъ, милая maman; она васъ такъ любитъ, такъ понимаетъ васъ. Дружочекъ мой, я съ большимъ наслажденіемъ провела у нея цѣлый часъ.
«Она нашла въ выраженіи моего лица что-то общее съ вами; болѣе комплимента она не могла мнѣ сдѣлать. Прощайте, голубчикъ мой, обнимаю васъ».
Къ этому письму Александръ Ивановичъ прибавляетъ слѣдующія строки:
"Весьма иного благодарю васъ, милостивая государыня Юлія Ѳеодоровна, за трудъ вашъ или болѣе за скуку, которую вы имѣли при продажѣ моего скромнаго фортепіано. Деньги потрудитесь прислать сюда, адресъ я послалъ въ прошедшемъ письмѣ[40]: на углу Гороховой и Морской, домъ Дерхе, кв. № 21. Я имѣю самыя вѣрныя свѣдѣнія, что во Владиміръ послано въ мартѣ изъ Вятки письмо на мое имя. Нельзя ли вамъ сдѣлать, мнѣ огромное одолженіе, приказавши кому-нибудь выправить по картѣ, куда оно дѣлось?…
«Ивану Емануйловичу и Софьѣ Ѳеодоровнѣ мое глубочайшее почтеніе», равно всѣмъ вашимъ
Въ письмѣ отъ 14 августа Наталья Александровна описываетъ болѣзнь Саши и ту тревогу, которую они изъ-за нея вынесли.
«Кажется, мы всѣ трое страдали ровно; бѣдный Александръ такъ похудѣлъ въ это время, что на него жалко было смотрѣть, и мы почти три недѣли не выходили изъ комнаты; было нѣсколько дней, въ которые мы ожидали непремѣнно близкаго конца страданіямъ малютки, но, слава Богу, теперь онъ начинаетъ оправляться; мученія наши сначала были увеличены. Докторомъ къ намъ ѣздилъ Adam, гомеопатъ, и больному безпрестанно становилось хуже, но Деппъ спасъ его».
Въ томъ же письмѣ Наталья Александровна говоритъ о своемъ посѣщеніи Александры Григорьевны Евреиновой и выражается о ней такъ: "Я съ наслажденіемъ провела съ нею часа два; она истинная отрада въ разлукѣ съ вами; я полюбила ее искренно; какъ жаль, что такая даль раздѣляетъ насъ.
Вотъ приписка къ этому письму Александра Ивановича:
"Я думаю, милостивая государыня, Юлія Ѳеодоровна, что Софья Ѳеодоровна съ досадой услышитъ, что гомеопатія чуть-чуть не лишила насъ Саши и что аллопатія рѣшительно тутъ восторжествовала надъ гомеопатизмомъ[41]. Что дѣлать, истина впередъ всего. Здѣсь начинается холодная осень, взамѣнъ мокрой осени, что довольно скучно. Петербургъ — городъ стѣнъ и улицъ; осмотрѣвши его разъ, останется, можетъ, одна Нева, а остальное надоѣстъ.
«Служба моя идетъ обыкновеннымъ, прескучнымъ образомъ. Новостей здѣсь много; о томъ, что Араратъ въ половину провалился, вы, вѣрно, слышали, но за то, вѣрно, не знаете, что третьяго дня здѣсь на Волховомъ полѣ при артиллерійскихъ опытахъ убитъ генералъ Ботай, ранены генералы Берхманъ и Моллеръ и нѣсколько рядовыхъ…»
Въ письмѣ отъ 3 сентября Наталья Александровна, между прочимъ, говорить: «Наконецъ, побывавши въ Петергофѣ, въ Парголовѣ, нагулявшись до сыта, мы сѣли дома и забываемъ, что мы въ Петербургѣ: опять тихая, уединенная, трудолюбивая жизнь… А Петербургъ въ ожиданіи невѣсты Наслѣдника хлопочетъ, суетится, приготовляетъ удивительную иллюминацію».
Осенью 1840 года Герценъ получилъ чинъ коллежскаго асессора, какъ видно изъ приписки его къ письму жены отъ 19 октября. Увѣдомляя объ этомъ въ своемъ всегдашнемъ шутливомъ тонѣ, онъ пишетъ:
"Мнѣ пріятно, милостивая государыня Юлія Ѳеодоровна, быть вѣстникомъ веселой новости для подчиненныхъ Ивана Емануйловича, а именно: оба Томасовы[42] произведены и, конечно, въ ускореніи дѣла должны сказать мнѣ спасибо. И я — Божіею, Ивана Емануйловичиной и сенатской милостью — асессоръ. Для меня чинъ этотъ важенъ… Мы не успѣли писать съ Павломъ Сергѣевичемъ[43]; онъ едва мелькнулъ у насъ и уѣхалъ… Вспоминаетъ ли Людмила Ивановна наши уроки[44]?
Въ томъ же письмѣ Наталья Александровна говорить: «Я очень сожалѣю, что мнѣ не только не удалось разспросить о васъ Павла Сергѣевича, но даже и видѣть его; онъ былъ у насъ рано утромъ, а такъ какъ я занимаю теперь и должность нянюшки, то и не успѣла выйти къ нему. Вотъ какъ мудрено за деньги найти то, чего бы мы желали въ нянѣ! Сколько времени мучились съ перемѣнными, наконецъ, я рѣшилась, возможно, исполнять все самой. Теперь не вижу какъ время проходитъ, не успѣваю даже исполнять другихъ обязанностей».
Письмо отъ 26 ноября, написанное на половину Натальей Александровной, на половину Александромъ Ивановичемъ, интересно вдвойнѣ. Въ немъ находятся свѣдѣнія о первой статьѣ Герцена, напечатанной въ послѣдней книжкѣ Отечественныхъ Записокъ 1840 года, и сообщаются петербургскіе толки объ убійствѣ, совершенномъ будочникомъ у Синяго моста, — толки, по поводу которыхъ на Герцена обрушилась серьезная невзгода.
Относительно статьи Герцена пишетъ его жена: "Вы спрашивали о занятіяхъ Александра: Лициній[45] его такъ и остался неоконченнымъ; въ Отечественныхъ Запискахъ скоро будетъ статья, знакомая вамъ, отрывокъ изъ О себѣ[46]; мнѣ страшно жаль, что въ печати она потеряетъ много[47].
«Благодарю васъ, душечка моя, что вспомнили моихъ племянниковъ; мы прелестно провели этотъ день: у Саши были маленькіе гости, въ числѣ ихъ и Битберговы дѣти; изъ Москвы ему прислали много подарковъ. Глядя на этихъ крошекъ, расположившихся на полу, я думала о Володичкѣ и Палеологахъ, — зачѣмъ ихъ нѣтъ тутъ? Когда же придетъ то время, какъ мы опять будемъ вмѣстѣ?»
Письмо Александра Ивановича привожу цѣликомъ:
"Скоро настанетъ и январь, милостивая государыня Юлія Ѳеодоровна, а носился слухъ, что въ январѣ Иванъ Емануйловичъ будетъ здѣсь. Съ какимъ истиннымъ удовольствіемъ увидимъ мы васъ здѣсь, среди этого непривѣтнаго, отталкивающаго общества 1 Нѣтъ, я остаюсь москвичъ — au fon de l'âme и тамъ скучно, но здѣсь скучнѣе.
"Паста здѣсь и весьма недовольна пріемомъ; я слышалъ ее — это не бархатное пѣніе, какъ вы выражались, а крикъ уязвленной львицы. Ужасный голосъ — Богъ знаетъ, граціи столько ли, сколько силъ. Я слышалъ извѣстную Гейнефетеръ въ Нормѣ, на casta diva вспомнилъ Ольгу Ивановну. Жду теперь Донъ-Жуана, въ которомъ, говорятъ, будутъ участвовать, сверхъ Гейнефетеръ, Гюмберъ (теноръ) и другіе. Ферзингъ здѣшній истинно отличный пѣвецъ. Я еще Донъ-Жуана не слыхалъ никогда. Теперь кричатъ о бенефисѣ Талыми, который будетъ на-дняхъ. На прошлой недѣлѣ кричали о томъ, что будочникъ у Синяго моста зарѣзалъ и ограбилъ какого-то купца и, пойманный, повинился, что это уже пятое душегубство въ этой будкѣ. Ботъ наши новости. Засимъ снова и снова отъ души свидѣтельствую мое глубокое почтеніе и т. д.
«P. S. Не знаю, какъ благодарить васъ за вашу память о такихъ бездѣлицахъ, какъ 23 ноября»[48].
Сообщеніе въ письмѣ къ отцу своему тѣхъ же толковъ объ убійствахъ въ полицейской будкѣ, съ добавленіемъ словъ: «по этому вы можете судить, какова здѣсь полиція», подняло цѣлую бурю. Письмо это было вскрыто на почтѣ и едва не привело Герцена опять въ Вятку. Приведу здѣсь еще одно письмо его, безъ обозначенія мѣсяца и числа, написанное, повидимому, въ началѣ декабря 1840 г.[49], до катастрофы, вызванной письмомъ о будочникѣ:
"Одно изъ самыхъ полныхъ, самыхъ святыхъ наслажденій въ жизни людей, это — мысль, что пространство не дѣлитъ людей и что время не въ силахъ своею гумиластиковою лапой стереть память о прекрасныхъ мгновеніяхъ. Мы забываемъ только то, къ чему совершенно равнодушны, чего не любимъ. Чего не любимъ, то будто не существуетъ. Напротивъ, то, что человѣкъ любитъ, почитаетъ — то вѣчно съ нимъ, въ немъ. Такъ и вы часто бываете съ нами и мы тогда нѣсколько юнѣемъ, возвращаемся къ нашимъ прекраснымъ Fierwochen и благословляемъ тысячу разъ встрѣчу съ вами.
"Послѣ того, какъ я не имѣлъ чести васъ видѣть, я, въ самомъ дѣлѣ, состарился; я ежедневно проживаю лѣтъ пять и увѣренъ, что если вы встрѣтите меня черезъ годъ, то спросите: «Кто этотъ старичокъ? Не смотритель ли Владимірской библіотеки, который вѣчно удитъ рыбу?» Да, я буду похожъ на него.
«Но я неизлечимый болтунъ: взялъ перо, чтобы принести вамъ и Ивану Емануйловичу усердныя и искреннія поздравленія, и этого именно не сдѣлалъ»…
Вотъ выдержка изъ письма Натальи Александровны отъ 18 декабря 1840 года:
"На-дняхъ я была у почтенной Александры Григорьевны и простилась уже съ нею надолго. Можетъ быть, въ концѣ января число вашихъ внучатъ прибавится. Всѣ праздники я просижу дома, да, видно, мнѣ и никогда не суждено вкусить удовольствій шумной, разсѣянной жизни, и Богъ съ ней: въ замѣну ихъ дано столько истиннаго счастья. Да, милая мамаша, конечно, теперь меня лелѣять и ходить такъ некому, какъ, бывало, вы, tout passe avec le temps; впрочемъ, я совершенно здорова.
«Крестникъ вашъ приводитъ въ удивленіе всѣхъ своими разговорами и понятіемъ; скоро ли-то вы увидите его?»
Въ этомъ же письмѣ Александръ Ивановичъ вскользь упоминаетъ о постигшей его невзгодѣ:
"Позвольте и мнѣ, милостивая государыня Юлія Ѳеодоровна, поздравить васъ съ милостью, полученною Иваномъ Емануйловичемъ[50], и ему передать и мое поздравленіе, и усердное желаніе скораго перемѣщенія. Ольгѣ Александровнѣ[51] передали все, что вы изволите писать; я и Наташа бываемъ у нея довольно часто. Вы, вѣроятно, услышите отъ нашихъ не совсѣмъ радостную вѣсть объ насъ. Провидѣніе знаетъ, какими путями оно ведетъ.
"Поздравляю васъ и съ новымъ годомъ. Чудеса! Въ прошлый новый годъ, т.-е. 1 января 1840 г., я пріѣхалъ изъ Петербурга въ нашъ мирный Владиміръ и впереди предстояло такъ много «и мѣсяцъ съ правой стороны» свѣтилъ. Вотъ опять новый годъ — «и мѣсяцъ съ лѣвой стороны»…
"Въ заключеніе я попрошу васъ передать Ольгѣ Ивановнѣ мое почтеніе и сказать Софіи Ѳеодоровнѣ, что чѣмъ ближе подходитъ время для Наташи, тѣмъ чаще вспоминаемъ мы всю безсчетность ея одолженій.
19 декабря 1840 года.
С.-Петербургъ.
Второе письмо отъ 17 января:
"Милая моя, неоцѣненная maman, послѣднее ваше письмо мы получили; я виновата, что долго не писала къ вамъ. Добрая моя мамаша, мы читали и перечитывали ваши строки. Какое счастье видѣть къ себѣ такое живое, истинное участіе, какое счастье встрѣтить родную, близкую душу въ такой душѣ, какъ ваша!
"Не суждено намъ было видѣться съ вами въ Петербургѣ, — не забудьте проѣздомъ завернуть въ тотъ уголокъ Новгорода, гдѣ васъ встрѣтитъ безпредѣльная любовь и истинное уваженіе.
«Мы всѣ здоровы. Крестникъ вашъ развивается съ необыкновенною» быстротой; онъ иного разъ цѣлуетъ ваши ручки и братца своего обнимаетъ.
"Я буду васъ просить, милая мамаша, быть воспріемницей будущаго малютки; я вѣрую, что черезъ таинство крещенія будетъ имѣть вліяніе на младенца ваша добродѣтель. Я еще не знаю вѣрно время пришествія новаго жителя, также и нашего переселенія въ Новгородъ.
"Будьте здоровы вы и всѣ близкіе вашему сердцу; благословеніе Божіе да будетъ надъ всѣми вами!
А вотъ что въ томъ же письмѣ пишетъ самъ Александръ Ивановичъ:
"Мнѣ очень хотѣлось въ Одессу, самый новый городъ въ Россіи, а меня перевели въ Новгородъ, самый старый городъ. Судьба не перестала тѣшиться мною; дай Богъ, чтобы въ тундрахъ новгородскихъ я нашелъ долю того привѣта, какъ въ миломъ Владимірѣ, и ежели Владиміръ радъ, что мы его поминаемъ съ любовью, онъ долженъ Золотыми воротами своими поклониться вамъ, милостивая государыня Юлія Ѳеодоровна.
"Что будетъ, то будетъ; я употреблю всѣ силы не заживаться въ Новгородѣ; хочется въ Тверь; тамъ нѣкогда расцвѣталъ Дмитрій Небаба[52], а какъ расцвѣлъ — изволите сами знать.
"Признаюсь, нѣсколько я усталъ отъ кочевой жизни, но я безропотно вручаю внѣшнее моей жизни судьбѣ, внутреннее — дѣло независимое отъ нея.
"Засвидѣтельствуйте мое почтеніе Ивану Емануйловичу… ахъ, ежели бы лопасть опять подъ его начальство, а, можетъ, это и возможно, ежели Ивану Емануйловичу, вмѣсто сенаторскихъ креселъ, дадутъ нѣсколько губерній.
"Напомните обо мнѣ Софіи Ѳеодоровнѣ и всѣмъ членамъ вашего семейства.
«Просьба, съ которою Наташа обращается къ вамъ, такъ глубоко вы шла изъ нашей души, что намъ кажется не можетъ даже иначе быть, чта х малютка будетъ не въ малютку, ежели не вы, Юлія Ѳеодоровна, сдѣлаете намъ милость и новый знакъ вашего расположенія. Впрочемъ, позвольте объ этомъ написать къ вамъ особое письмо въ началѣ февраля».
Слѣдующее письмо написано отъ 8 марта:
"Мы такъ смутно и безпокойно провели послѣднее время, что я даже хорошенько не помню, когда именно я писалъ вамъ. Обстоятельства оправдываютъ меня въ молчаніи послѣ послѣдняго письма. Малютка Ваня, — черезъ три дня послѣ того, какъ былъ окрещенъ отъ вашего имени, — скончался. Мнѣ нечего разсказывать вамъ, что происходило въ душѣ отъ удара, такъ безумно, внезапно отнявшаго новую свѣтлую надежду. Наташа, слабая еще и въ постели, была сильно потрясена кончиной, и мы въ двѣ недѣли прожили два тяжелыхъ года, отъ которыхъ останутся горькія воспоминанія на душѣ и морщины на тѣлѣ. Вскорѣ послѣ кончины его получили ваше письмо, исполненное той любви и того участія, которыя грѣли насъ два года, и мы горячо благодаримъ васъ за письмо.
"Я еще здѣсь. Вѣроятно, до конца апрѣля не выѣду: здоровье Наташи далеко не въ томъ положеніи, чтобы рисковать вешнимъ путемъ подъ 59 градусомъ сѣверной широты. Je suis dans les bonnes grâces du C-te Stroganoff и увѣренъ, что онъ не поторопить меня.
"Одна жертва тяжелаго времени есть.
"Меня назначаютъ совѣтникомъ губернскаго правленія; это почти также идетъ вмѣстѣ, какъ Небаба и финалъ, о которомъ вы пишете[53]. И это лучшее изъ возможнаго.
"Передайте мое глубочайшее почтеніе и т. д.
8 марта 1841 г.
С.-Петербургъ.
Въ томъ же письмѣ приписываетъ Наталья Александровна:
«Александръ сказалъ вамъ все, безцѣнный другъ мамаша! Давно хотѣлось мнѣ писать къ вамъ, но плохо поправляюсь и глаза такъ слабы… да, все сказалъ Александръ… мнѣ только крестикъ остался на память; тяжело, мамаша, вы знаете.. Поцѣлуйте за меня ангела Володичку, здоровъ ли онъ? О, сохрани его Богъ! Напишите мнѣ, мамаша. Я буду писать вамъ много, только послѣ. Да хранитъ васъ всѣхъ сила небесная! Мое душевное почтеніе всему семейству вашему. Какъ пусто, какъ много недостаетъ; вѣдь, онъ не недѣлю жилъ, 9 мѣсяцевъ, — 9 мѣсяцевъ съ нимъ вмѣстѣ росли попеченія, любовь, куда же все это дѣть теперь?… Послѣ, мамаша, я буду писать вамъ…»
За послѣднее время, проведенное Герценомъ въ Петербургѣ до отъѣзда въ Новгородъ, я имѣю еще два письма — отъ 16 мая и 16 іюня 1841 г. Въ первомъ письмѣ Наталья Александровна пишетъ:
«Часто, часто душа переносится въ прежнюю, тихую, безоблачную жизнь Владиміра, часто бесѣдуетъ съ вами; съ тѣхъ поръ мы не встрѣчали еще такого существа. Какъ вы утѣшили меня, голубчикъ мой, поздравленіемъ съ 9-мъ мая, вы вспомнили этотъ день, — у меня навернулись слезы, когда я читала: три года!… Пусть вся жизнь протечетъ такъ свѣтло, такъ хорошо! Мы еще не знаемъ, когда оставимъ Петербургъ; утвержденіе въ совѣтники еще не получено, а прежде ѣхать, говорятъ, не нужно. Подчасъ бываетъ скучно и грустно отъ этихъ нежданныхъ путешествій, но часто забывается внѣшнее и живешь любовью, счастьемъ. Меня огорчаетъ мой Саша: ему скоро два года, а онъ еще не ходить, на ручкахъ и ножкахъ маленькіе признаки англійской болѣзни; доктора увѣряютъ, что это ничего не значитъ и скоро пройдетъ. Странно: кажется, нельзя быть внимательнымъ въ содержаніи ребенка, — откуда же эта болѣзнь?… Ольга Александровна теперь въ Москвѣ; я ходила къ ней прощаться и нарочно сказала поклонъ отъ Ивана Емануйловича; она подтвердила еще надежду на исполненіе его желанія (дѣло уже въ ходу). Готовясь оставить Петербургъ, я пустилась въ роскоши, слышала Росси[54]; нечего и говорить о ея пѣніи, бываемъ часто въ театрѣ, въ Эрмитажѣ, и еще нигдѣ не бываю…»
"И такъ, вы вспомнили, милостивая государыня Юлія Ѳеодоровна, 9 мая, — пишетъ Герценъ. — Для этого надобно имѣть высокую душу: чтобъ вспомнить день, счастливый для другаго, принять истинное участіе въ блаженствѣ чьемъ-нибудь — несравненно выше, нежели сострадать несчастью. Обыкновенно мы откликаемся на стонъ, но остаемся нѣмы къ счастью. Да благословитъ же васъ Богъ за вашу высокочеловѣческую симпатію. Между прочимъ, самая возможность такой симпатіи есть благословеніе Его.
"Дѣло, извѣстное вамъ, теперь у министра юстиціи, куда оно отослано съ согласія Государя, и посему, во всякомъ случаѣ, можно надѣяться на скорый успѣхъ.
"Въ началѣ іюня мы оставимъ Петербургъ; опять скитаться, опять кругъ занятій, чуждый мнѣ, чужіе люди. Но нѣтъ такихъ непріятныхъ, даже темныхъ положеній, въ которыя бы подчасъ не прорѣзывался солнечный лучъ…
6 іюня Наталья Александровна извѣщаетъ, что «предписанія все еще нѣтъ»[55], и продолжаетъ: "Третьяго дня пріѣхала Ольга Александровна, сегодня я буду у нея, — вотъ удивительное соединеніе ума съ добротою!
«Вы можете представить, какъ бы хотѣлось намъ въ Москву, тѣмъ болѣе, что и вы теперь тамъ. Саша мой все еще не ходитъ, однако же, ножки его стали покрѣпче и онъ можетъ приступать на нихъ, и это уже насъ радуетъ; впрочемъ, онъ чрезвычайно живъ и здоровъ. Вы можете увидѣть его рожицу у папеньки: мы посылаемъ ему его портретъ, разительно похожій».
«Дней черезъ десять, думаемъ мы, милостивая государыня Юлія Ѳеодоровна, — прибавляетъ Александръ Ивановичъ, — оставить Петербургъ, и врядъ буду ли я въ Москвѣ или Петербургѣ въ 1841 г. Вчера видѣлся я съ Ольгой Александровной: она, пріѣхавши сюда, прислала за мной, сказывала, что видѣлась съ Иваномъ Емануйловичемъ» и пр.
"Я нѣсколько разъ встрѣчала здѣсь Шамбелана[56]; онъ какъ-то и здѣсь нашелъ средство драматически и поразительно одѣться: носитъ картузъ суконный и пальто изъ картузной матеріи, что придаетъ ему видъ ежели не m-eur Сталь, то m-eur Besoumny…
«Ивана Емануйловича душевно благодарю за приписку».
Въ Новгородѣ Герцену не суждено было встрѣтить такого теплаго привѣта, какъ во Владимірѣ. Передъ отъѣздомъ его изъ Петербурга графъ Строгановъ сказалъ ему, что новгородскій военный губернаторъ Зуровъвъ Петербургѣ, и совѣтовалъ ему съѣздить къ нему. Онъ показался Герцену довольно простымъ и добродушнымъ генераломъ, обще-армейской наружности, но, пріѣхавши въ Новгородъ, Герценъ вскорѣ убѣдился, что всякое сближеніе съ его новымъ начальникомъ для него невозможно. Между ними установились холодныя, почти непріязненныя отношенія. Несмотря на это, Александру Ивановичу еще въ началѣ сентября 1841 г. удалось побывать въ Москвѣ, — конечно, не безъ вѣдома Зурова.
Изъ письма Натальи Александровны изъ Новгорода отъ 27 іюля видно, что они тогда уже думали о поѣздкѣ въ Москву: «Нѣтъ, -не хочетъ судьба, чтобы мы увидѣлись, — пишетъ она. — Намъ пишутъ, что вы ѣдете изъ Москвы 18 августа, а мы ранѣе конца этого мѣсяца или начала сентября не можемъ быть въ Москвѣ, а еслибъ вы знали, моя душечка, какъ бы хотѣлось, какъ бы хотѣлось! Не встрѣчали такого привѣта, да и не встрѣтимъ, — я увѣрена. Вотъ здѣсь ужь мы три недѣли, а я не могу рѣшиться начать знакомство, — кажется, еслибъ можно, прожила бы все время такъ; мы же нашли прекрасную квартиру, на берегу Волхова, съ большимъ садомъ, въ уединеніи, ни прохода, ни проѣзда нѣтъ мимо насъ, точно деревня, только жаль, что пользоваться всѣмъ этимъ нельзя: почти мѣсяцъ здѣсь безпрерывные проливные дожди. Вы давно не давали о себѣ вѣсточки; что ваши больные, что сами вы — не разлюбили ли вы насъ, мамашенька? Ахъ, нѣтъ, любите насъ, не забывайте; искреннѣе и полнѣе отголоска не можетъ быть, какой въ нашихъ сердцахъ… Саша мой поправляется, и я надѣюсь, что съ помощью чистаго воздуха скоро не будетъ и слѣдовъ его болѣзни. Теперь меня занимаетъ болѣе моральная сторона его воспитанія и я трепещу, думая, что уже и теперешнее будетъ имѣть вліяніе на его будущность. Читали ли вы Эмиля Руссо? Какъ думаете о его методѣ? Не возможно же, чтобы у великаго человѣка было все нелѣпо: иное невозможно физически исполнить, иные совѣты спасительны; я читаю его и въ иномъ слѣдую ему, — мнѣ страшно на себя принять всю отвѣтственность».
Послѣднія строки особенно интересны, какъ бросающія нѣкоторый свѣтъ на тогдашніе взгляды Герцена и его жены на воспитаніе.
Слѣдующее письмо, отъ 22 сентября 1841 года, уже изъ Москвы:
«Сколько я виновата передъ вами и сколько вы снисходительны… но вотъ уже мы здѣсь двѣ недѣля, а все еще не успѣли опомниться. Я хотѣла писать къ вамъ и получаю отъ васъ письмо, за которое цѣлую васъ, дружочекъ мой, — въ немъ столько теплаго, роднаго. Вы хотите знать подробности о нашемъ путешествіи. Это было первое, исполненное происшествій; насъ опрокинули, и ночью мы должны были идти до гостиницы пѣшкомъ въ ужасную стужу, темноту и грязь, но это не имѣло никакихъ дурныхъ послѣдствій, кромѣ того, что мы ночевали не дома, а въ черной грязи. Потомъ на дилижансѣ у насъ разрѣзали кожу и вынули многое, но не все; говорятъ, что это нерѣдко случается по этой дорогѣ. О Новгородѣ что вамъ сказать? О службѣ Александра я ужь ничего не скажу; если вы только имѣете понятіе о должности совѣтника, то знаете, каково ему; я по необходимости сдѣлала знакомства и вижу, что не надо убѣгать отъ людей, всегда между ними можно встрѣтить хорошихъ и добрыхъ, но я не надѣюсь никогда и нигдѣ встрѣтить то, что встрѣтила во Владимірѣ. Вы спрашиваете о надеждахъ насчетъ будущей службы Александра. Во всякомъ случаѣ, въ Новгородѣ мы будемъ недолго, то лѣто хотѣлось бы провести въ деревнѣ… Не знаю навѣрное, много ли мы пробудемъ здѣсь, только уже недолго. Александръ все не совершенно здоровъ…»
Въ небольшой припискѣ Александра Ивановича къ этому письму находятся слѣдующія строки:
«Мы ужасно часто вспоминаемъ Владиміръ. Ежели бы можно было много предвидѣть, я не лишился бы такого начальника, какъ Иванъ Емануйловичъ».
Тяжела и непріятна была Александру Ивановичу служба въ Новгородѣ. Положеніе его въ качествѣ совѣтника губернскаго правленія было не только непріятно, но даже опасно. Каждый совѣтникъ отвѣчалъ за свое отдѣленіе и дѣлилъ отвѣтственность за всѣ остальныя. Читать бумаги по всѣмъ отдѣленіямъ было рѣшительно невозможно, надобно было подписывать на вѣру, т.-е. довѣряя тому изъ совѣтниковъ, по отдѣленію котораго была бумага. Между тѣмъ, сослуживцы Герцена были чиновники стараго закала. Получая 1,200 руб. ассигн. въ годъ и не имѣя, кромѣ службы, другихъ средствъ къ существованію, они жили взятками. Убѣдившись, что Герценъ взятокъ не беретъ, они стали смотрѣть на него какъ на опаснаго свидѣтеля, предостерегали и берегли другъ друга отъ него. Герценъ искалъ поддержки въ столоначальникахъ своего отдѣленія, старался привязать ихъ къ себѣ учтивымъ обращеніемъ, помогалъ имъ деньгами и достигъ только того, что они перестали его слушаться и стали въ пьяномъ видѣ приходить на службу. По своему отдѣленію, стало быть, приходилось тоже быть насторожѣ.
Сначала Герцену было поручено IV отдѣленіе, въ которомъ были сосредоточены всякія денежныя, въ томъ числѣ и откупныя дѣла, но онъ вскорѣ, съ согласія совѣтника II отдѣленія и губернатора, помѣнялся съ первымъ отдѣленіями и получилъ въ свое завѣдываніе дѣла о злоупотребленіяхъ помѣщичьей власти, о раскольникахъ, фальшивыхъ монетчикахъ я лицахъ, находящихся подъ полицейскимъ надзоромъ.
Въ теченіе полугодичной своей службы Александръ Ивановичъ имѣлъ случай освободить горничную, которую держала у себя одна барыня, не имѣя на нее никакихъ документовъ, и отдать въ опекунское управленіе имѣніе одного отставнаго моряка, а его самого подъ надзоръ полиціи за разныя неистовства, которыя онъ творилъ надъ своими дворовыми и крестьянами. Дѣло это долго лежало подъ спудомъ и морякъ былъ вполнѣ увѣренъ, что оно уже кончено; узнавъ, кто былъ виновникомъ его неблагопріятнаго, на отношенію къ нему, исхода, онъ собирался подкупить бурлаковъ и сдѣлать, засаду, но «непривычный къ сухопутнымъ кампаніямъ, — говоритъ Герценъ, — мирно скрылся въ какой-то уѣздный городъ».
28 ноября 1841 г. Наталья Александровна пишетъ опять изъ Новгорода:
"Давича получила ваше письмо. Я не могу выразить, сколько оно принесло намъ радости, только дай Богъ, чтобы это исполнилось! Истинно, минута свиданія съ вами будетъ исполнена для насъ счастья, только мнѣ. хотѣлось бы знать подробнѣе, какъ и съ кѣмъ вы поѣдете, — во всякомъ, случаѣ, вы будете столь добры, что подарите намъ хоть нѣсколько часовъ… Я уже воображаю себѣ все такъ живо и восхищаюсь… Боже мой, это будутъ истинно блаженные часы! Найти насъ очень легко, на берегу Волхова, да, впрочемъ, вы знаете адресъ… Я не знаю, что же прибавить? Саша здоровъ, рѣзвъ и большой болтунъ; право, еслибъ онъ продолжалъ, свое развитіе такъ, какъ началъ, то изъ него долженъ бы былъ выйти геній, но, къ сожалѣнію, большею частью бываетъ наоборотъ; пусть будетъ, что Богу угодно, только я трепещу при каждомъ прикосновеніи къ его душѣ, вѣрно ли направленіе и какой будетъ слѣдъ? Мнѣ все что-то плохо здоровится; послѣдній несчастный случай[57] разливаетъ какую-то мрачность на ожидаемый и я, несмотря на все прекрасное, которымъ такъ полно настоящее моей жизни, не могу разсѣять невольной грусти, а, можетъ быть, это и предчувствія; если вы, поѣдете въ февралѣ, милая мамаша, вы не откажетесь породниться съ нами въ третій разъ? Вы спрашиваете, съ кѣмъ мы познакомились. Образъ здѣшней жизни нашей весьма сходенъ съ Владимірской (да, вѣроятно, и вездѣ будетъ одинаковъ); нѣкоторыя знакомства сдѣланы по необходимости, объ нихъ нечего и говорить, но вотъ недавно, — и я очень сожалѣю, что этого не случилось ранѣе, — мы познакомились съ Филипповичемъ; это — люди, поставленные образованіемъ и чувствами много выше другихъ; одна эта встрѣча выкупаетъ для меня много новгородскаго холода и пустоты; а потомъ сосѣдъ нашъ Рейхель, — неоцѣненный человѣкъ, — художникъ, юноша въ 50 лѣтъ, неограниченной доброты, путешествовавшій лѣтъ 20 и неистощимый въ разсказахъ, съ большимъ образованіемъ и познаніями; онъ посѣщаетъ васъ почти ежедневно и для бѣднаго Александра это истинный кладъ… Не знаю, успѣетъ ли Александръ письменно принести вамъ и всему семейству почтеніе, — пока поручилъ мнѣ передать оное; онъ, бѣдный, мучается отъ своей службы, и когда этому будетъ конецъ?… Саша обнимаетъ своего крестнаго братца.
Въ письмѣ своемъ Наталья Александровна упоминаетъ, какъ о единственныхъ симпатичныхъ людяхъ, съ которыми имъ удалось познакомиться въ Новгородѣ, о Рейхелѣ и Филипповичахъ[58], не о послѣднихъ ли говорить Герценъ въ своихъ запискахъ, разсказывая, какъ споръ съ дамой излечилъ его отъ увлеченія метафизическими и діалектическими построеніями?
Мѣсяца два спустя вернувшійся изъ поѣздки за границу Н. П. Огаревъ былъ проѣздомъ въ Новгородѣ и привезъ Герцену Wesen des Christenthums Фейербаха. Прочтеніе этой книги окончательно укрѣпило Герцена въ его новыхъ убѣжденіяхъ и онъ тогда же началъ рядъ статей своихъ О диллетантизмѣ въ наукѣ.
Въ декабрѣ 1841 года Герценыхъ опять постигло несчастіе: родившаяся у нихъ 22 декабря дочь черезъ двое сутокъ умерла.
"Неоцѣненный другъ мамаша, — пишетъ Наталья Александровна отъ 13 января 1842 года, — тороплюсь писать къ вамъ, несмотря на то, что силы мои едва это позволяютъ. Чувствовало ли ваше сердце, что происходило съ нами это время?… Я ожидала умноженія семейства своего въ февралѣ и ошиблась двумя мѣсяцами, вдругъ неожиданно 22 декабря Богъ далъ намъ дочку, — Боже мой, до сихъ поръ сама не вѣрю тому, что говорю… безмѣрна была наша радость, намъ такъ хотѣлось дочь, но Богу не угодно было продлить эту радость: черезъ двое сутокъ Онъ взялъ ее назадъ… Не скажу болѣе ни слова объ этомъ, тяжело, слишкомъ тяжело; сама я поправляюсь. Какая пустота!…
«Вы пишете, милая maman, что не получали до сего времени отъ насъ писемъ, куда же они дѣвались? Я писала вамъ два, одно предлинное въ началѣ декабря, другимъ поздравляла васъ съ днемъ вашего рожденія и съ праздниками, — жаль, если пропали». Въ скобкахъ рукой Александра Ивановича написано: «посл. 17 декабря»!
"И меня поразила кончина Ивана Петровича[59]. Боже мой! какъ грустно! Куда ни оглянись, едва радость просвѣчиваетъ сквозь мракъ и тучи — жаль его, — вотъ и воспоминаніе 9 мая смѣшалось съ грустнымъ воспоминаніемъ, — вотъ жизнь… и въ нашемъ сердцѣ съ тѣхъ поръ ужь вырыты двѣ могилки… глубоки и больны удары заступа… но да будетъ Его воля!…
«Устала, другъ мой, прощайте».
"Мало могу я прибавить, милостивая государыня Юлія Ѳеодоровна, — говоритъ въ томъ же письмѣ Александръ Ивановичъ, — кромѣ повторенія словъ Гамлета: «несчастія рѣдко ходятъ въ одиночку, а всегда толпою». И, между тѣмъ, донолѣ человѣкъ живъ, онъ все надѣется, все чего-то ждетъ отъ будущаго. Послѣднее время было для насъ нелегко.
"Неужели въ февралѣ мы увидимъ васъ? Дай Богъ! Какъ искренно хочется мнѣ лично высказать еще разъ благодарность и уваженіе Ивану Ежануйловичу и вамъ. Пока дѣлаю это письменно и остаюсь покорный слуга
Однако, служба въ Новгородѣ становилась для Герцена съ каждымъ днемъ тяжелѣе и нестерпимѣе. Онъ искалъ предлога, какъ бы отдѣлаться отъ нея.
Разъ въ холодное, зимнее утро, пріѣхавъ въ правленіе, онъ увидѣлъ въ передней лѣтъ тридцати крестьянку, которая бросилась передъ нимъ на колѣни и, обливаясь слезами, просила его заступиться. Баринъ ея, Мусинъ-Пушкинъ, ссылалъ ее съ мужемъ на поселеніе, а, между тѣмъ, ихъ сынъ, лѣтъ 10, оставался, и она умоляла дозволить ей взять съ собой мальчика. Пока она разсказывала ему, въ чемъ дѣло, вошелъ военный губернаторъ; Герценъ указалъ ей на него и передалъ губернатору ея просьбу. Послѣдній объяснилъ ей, что дѣти старше десяти лѣтъ оставляются у помѣщика. Мать продолжала просить, ему было скучно, женщина, рыдая, цѣплялась за его ноги, и онъ сказалъ, грубо отталкивая ее отъ себя: «Да что ты за дура такая? Вѣдь, по-русски тебѣ говорятъ, что я ничего не могу сдѣлать, что же ты пристаешь?» Послѣ этого онъ пошелъ твердымъ и рѣшительнымъ шагомъ въ уголъ, гдѣ ставилъ саблю.
Эта сцена такъ потрясла Герцена, что онъ немедленно вышелъ изъ правленія, уѣхалъ домой и въ тотъ же день подалъ рапортъ о болѣзни, а затѣмъ и просьбу объ отставкѣ «по болѣзни». Отставку онъ получилъ и получилъ даже чинъ надворнаго совѣтника; но графъ Бенкендорфъ, вмѣстѣ съ тѣмъ, сообщилъ новгородскому губернатору, что въѣздъ въ столицы ему воспрещенъ и что для жительства ему назначенъ Новгородъ.
Тѣмъ временемъ Н. П. Огаревъ принялся энергически хлопотать въ Петербургѣ, чтобы Герцену было разрѣшено переѣхать въ Москву. Герценъ мало вѣрилъ въ успѣхъ такого ходатайства. Однако же, Огареву удалось все устроить. 1 іюля 1842 года Императрица, пользуясь семейнымъ праздникомъ, просила Государя разрѣшить Герцену жить въ Москвѣ, взявъ во вниманіе болѣзнь его жены и ея желаніе переѣхать туда. Государь согласился и черезъ три дня Наталья Александровна получила отъ графа Бенкендорфа письмо, въ которомъ онъ сообщалъ, что, вслѣдствіе предстательства Государыни Императрицы, ея мужу разрѣшено сопровождать ее въ Москву.
Несмотря на разрѣшеніе Герцену жить въ Москвѣ, полицейскій надзоръ не былъ съ него снять и продолжался вплоть до отъѣзда его за границу въ 1847 году.
Само собою разумѣется, что онъ поспѣшилъ оставить Новгородъ и переѣхалъ въ Москву. Время его переѣзда въ столицу мнѣ въ точности неизвѣстно, такъ какъ писемъ за это время къ моей матери разыскать же удалось, хотя переписка ихъ несомнѣнно продолжалась, потому что есть у меня письмо болѣе поздняго времени — отъ 12 сентября 1843 г. изъ Москвы. Въ запискахъ Т. П. Пассекъ есть письмо Герцена къ А. Л. Витбергу, помѣченное 16 іюля 1842 г., изъ Новгорода[60]. Изъ письма этого видно, что онъ сбирался выѣхать въ Москву въ слѣдующее воскресенье или понедѣльникъ, т.-е. 12 или 13 іюля.
Въ Москвѣ ждалъ Герцена кругъ друзей, изъ которыхъ нѣкоторые занимали каѳедры въ университетѣ, другіе писали въ журналахъ, занимались исторіей и пр. На этотъ разъ его приняли горячѣе и радушнѣе, нежели два года тому назадъ.
«Такого круга людей талантливыхъ, развитыхъ, многостороннихъ и чистыхъ, — говоритъ Герценъ, — я не встрѣчалъ потомъ нигдѣ, ни на высшихъ вершинахъ политическаго міра, ни на послѣднихъ маковкахъ литературнаго и артистическаго»[61]. «Нашъ небольшой кружокъ, — прибавляетъ онъ, — собирался часто то у того, то у другаго, чаще всего у меня. Рядомъ съ болтовней, шуткой, ужиномъ и виномъ, шелъ самый дѣятельный, самый быстрый обмѣнъ мыслей, новостей и знаній; каждый передавалъ прочтенное и узнанное, споры обобщали взглядъ и выработанное каждымъ дѣлалось достояніемъ всѣхъ. Ни въ одной области вѣдѣнія, ни въ одной литературѣ, ни въ одномъ искусствѣ не было значительнаго явленія, которое не попалось бы кому-нибудь изъ насъ и не было бы тотчасъ сообщено всѣмъ»[62].
Въ этомъ сочувственномъ кругу замѣчательныя литературныя дарованія Герцена разцвѣли и дали тѣ замѣчательныя произведенія[63], которыя еще до отъѣзда его за границу поставили его въ ряду нашихъ лучшихъ писателей.
- ↑ Онъ родился 30 декабря 1848 г., какъ видно изъ письма; Герцена къ Витбергу отъ 7 января 1844 г., напечатанномъ въ запискахъ Т. П. Пассекъ; Изъ дальнихъ лѣтъ, т. II, стр, 179.
- ↑ 29 августа 1889 года было въ субботу, слѣдовательно, среда была 28.
- ↑ Незадолго до отъѣзда Герцена изъ Владиміра туда приводили громаднаго слона. Ундолъ — деревня по дорогѣ изъ Владиміра въ Москву, между Владиміромъ и гор. Покровомъ.
- ↑ Инспекторъ Владимірской врачебной управы.
- ↑ Иванъ Эммануиловичъ Курута — мой отецъ.
- ↑ Прасковья Петровна Медвѣдева, которую Александръ Ивановичъ зналъ еще въ Вяткѣ.
- ↑ Софья Ѳедоровна Каппель — старшая, незамужняя сестра моей матери.
- ↑ Евгенія Ивановна Палеологъ и Ольга Ивановна, впослѣдствіи вышедшая за С. М. Ліонъ — мои старшія сестры.
- ↑ Мои сестры — Клавдія Ивановна (умершая еще въ 1847 г.) и Людмила Ивановна.
- ↑ Такъ называлъ маленькаго Сашу Герцена сынъ старшей сестры моей Е. И. Палеологъ, жившей въ 1889 г. во Владимірѣ; онъ старше на 1 годъ и 9 мѣс. перваго сына Герцена.
- ↑ Закладка храма Спасителя.
- ↑ Христофоръ Павловичъ Палеологъ — мужъ моей сестры Евгеніи Ивановны, служившій въ то время въ лейхтенбергскомъ гусарскомъ полку.
- ↑ На что здѣсь намекаетъ Александръ Ивановичъ — не знаю.
- ↑ «Любезный генералъ! Податель этого письма мнѣ совершенно неизвѣстенъ, слѣдовательно, нѣтъ основаній предполагать, что онъ дурной человѣкъ, а потому я вамъ его и рекомендую»…и т. д.
- ↑ Здѣсь, повидимому, Александръ Ивановичъ намекаетъ на моренковскій оподельдокъ и мятныя капли, привилегіей на продажу которыхъ пользовался инспекторъ Владимірской врачебной управы Алякринскій, усыновленный изобрѣтателемъ этихъ предметовъ, Моренковымъ, будущій начальникъ Лихарева.
- ↑ Марья Львовна Огарева — жена Н. П. Огарева.
- ↑ Этою буквой Герценъ обозначаетъ друга своего Николая Платоновича Огарева.
- ↑ Елизавета Павловна Безобразова — жена тогдашняго предсѣдателя Владимірской Удѣльной конторы и мать писателя В. П. Безобразова.
- ↑ Докторъ во Владимірѣ.
- ↑ Т. II, стр. 169.
- ↑ Т. А. Астракова, жена учителя математики Николая Ивановича Астракова, одного изъ друзей Герцена, была близкою участницей жизни Герценыхъ почти съ самаго пріѣзда ихъ во Владиміръ до отъѣзда за границу. T. II, стр. 106.
- ↑ Въ кружку этому, кромѣ Герцена и Огарева, принадлежали: Сатинъ, Вадимъ Пассекъ, Сазоновъ, Кетчеръ, Савинъ, Носковъ, Іохтинь и другіе. Молодые люди, его составлявшіе, увлекались идеями Фурье и Сенъ-Симона и мечтали о преобразованіи всего общественнаго строя.
- ↑ Воспоминанія о Бѣлинскомъ И. И. Панаева.
- ↑ Иванъ Алексѣевичъ, желая передать сыну имѣніе, отправилъ его въ Петербургъ, хлопотать въ герольдіи объ утвержденія его въ чинѣ, который давалъ ему право на владѣніе населеннымъ имѣніемъ.
- ↑ Сергѣй Григорьевичъ Строгановъ былъ въ то время министромъ внутрен. дѣлъ.
- ↑ Ольга Александровна Жеребцова.
- ↑ Такъ называетъ Наталья Александровна сестру моей матери; Софью Ѳедоровну Каппель.
- ↑ 9 мая 1838 г. — день свадьбы Герценыхъ.
- ↑ Кажется, чиновникъ особыхъ порученій Владимірскаго губернатора.
- ↑ Похвисневъ — Владимірскій вице-губернаторъ, а Прасковья Николаевна — его дочь, отличная піанистка.
- ↑ Анна Александровна Орлова — сестра Натальи Александровны Герценъ.
- ↑ А. Г. Евреинова.
- ↑ Послѣдній день Помпеи.
- ↑ Старшая сестра моей матеря С. Ѳ. Каппель была при рожденіи Ал. Ал. Герценъ 13 іюня 1839 года.
- ↑ Извѣстная французская актриса.
- ↑ Елизавета Ивановна Прово — первая воспитательница А. И. Герцена.
- ↑ Во Владимірѣ жилъ старикъ Ляпуновъ съ семействомъ, имѣвшій страсть къ употребленію французскихъ словъ, не зная этого языка. Такъ, однажды онъ разсказывалъ, что ходилъ но своей «аллегоріи» (т.-е. галлереѣ) и увидалъ на улицѣ «филадельфію», что должно было означать драку двухъ пьяныхъ мужиковъ.
- ↑ День свадьбы Герценыхъ.
- ↑ Екатерина Александровна — младшая сестра Наталіи Александровна, вышедшая впослѣдствіи за профессора Кіевскаго университета Силина.
- ↑ Письма этого не сохранилось.
- ↑ С. Ѳ. Каппель была горячею сторонницей гомеопатическаго леченія.
- ↑ Одинъ изъ Томасовыхъ былъ правителемъ канцеляріи Владимірскаго губернатора.
- ↑ П. С. Кожинъ былъ въ то время Владимірскимъ вице-губернаторомъ и посѣтитъ Герцена въ Петербургѣ.
- ↑ Людмила Ивановна, моя сестра, вышедшая впослѣдствіи за М. И. Шульгина, въ письмѣ ко мнѣ такъ отзывается объ урокахъ Герцена: «Онъ училъ меня древней исторія и литературѣ и такъ интересно и хорошо занимался этимъ, что я ни прежде, ни послѣ ни съ кѣмъ не училась такъ охотно и съ пользой».
- ↑ Отрывокъ изъ этого неоконченнаго произведенія, въ духѣ религіознаго мистицизма, напечатанъ въ запискахъ Т. И. Пассекъ Изъ дальнихъ лѣтъ, т. II, стр. 71—86.
- ↑ Статья появилась, подъ заглавіемъ Записки одного молодою человѣка, въ декабрьской книжкѣ Отечественныхъ Записокъ 1840 года, слѣдующій затѣмъ отрывокъ, подъ заглавіемъ Еще изъ записокъ одного молодого человѣка, былъ напечатанъ въ августовской книжкѣ Отечественныхъ Записокъ 1841 г.
- ↑ Повидимому, изъ статьи дѣйствительно пришлось выпустить нѣсколько страницъ; авторъ говорилъ, что ихъ выдрала изъ тетради «молодаго человѣка» черная quasi-датская собака.
- ↑ День именинъ Александра Ивановича.
- ↑ Это можно заключить изъ того, что часть письма, писанная Натальей Александровной, заключаетъ въ себѣ поздравленіе моей матери со днемъ ей рожденія 20 декабря.
- ↑ 5 декабря отецъ мой получилъ чинъ тайнаго совѣтника.
- ↑ Жеребцова.
- ↑ Небаба, учитель физики владимірской гимназіи, былъ большой чудакъ, жившій во Владимірѣ одновременно съ Герценомъ и окончившій жизнь самоубійствомъ. Находя, что одному жить неудобно и дорого, онъ женился на молодой и милой дѣвушкѣ и имѣлъ отъ нея ребенка, но вскорѣ по его рожденіи убѣдился, что съ женой и ребенкомъ жизнь еще дороже, и лишилъ себя жизни.
- ↑ Самоубійство Небабы.
- ↑ Знаменитая пѣвица, урожденная Зонтагъ. Была замужемъ за Росси, итальянскимъ посланникомъ при русскомъ дворѣ.
- ↑ О назначеніи Герцена въ совѣтники губернскаго правленія въ Новгородѣ.
- ↑ Шамбеланомъ Герценъ называлъ, кажется, владимірскаго помѣщика Акрянинова.
- ↑ Смерть втораго сына.
- ↑ Хотя она и говоритъ: «мы познакомились съ Филипповичемъ», но вслѣдъ затѣмъ прибавляетъ: «это — люди, поставленные образованіемъ» и т. д.
- ↑ Модзолевскаго, бывшаго у нихъ шаферомъ.
- ↑ Изъ дальнихъ лѣтъ, т. II, стр. 178.
- ↑ Ib., т. II, стр. 816.
- ↑ Ib., т. II, стр. 816.
- ↑ Письма объ изученіи природы, Диллетантизмъ въ наукѣ, романъ Кто виноватъ, повѣсть Сорока-Воровка, Записки доктора Крупова, Капризы и Раздумье, Объ историческомъ развитіи чести.