Лэди Анна Грей была внука Генриха VIII со стороны своей бабки Маріи, сестры сего короля и вдовы Лудовика XII; она была въ супружествѣ съ Лордомъ Гильдфордомъ, сыномъ Герцога Нортумберладскаго. Сей послѣдній преклонилъ Эдуарда VI, Генрикова Сына, на то, чтобы онъ отказалъ ей престолъ по завѣщанію 1553 года во вредъ Маріи и Елисаветы; первая имѣла матерью Екатерину Инфантину Испанскую, и нетерпимости ея Католической вѣры приводила въ страхъ Англійскихъ протестантовъ; рожденіе дочери отъ Анны Болейнъ могло быта не признано законами.
Сими причинами убѣдилъ Герцогъ Эдуарда VI. Анна Грей, не находя сама права свои на корону довольно законными; отказалася сперва выполнить завѣщаніе Эдуардово; но прозьба ея супруга, котораго она очень любила и надъ которымъ Герцогъ Нортумберландскій имѣлъ великую власть, заставила Анну Грей согласиться. Она царствовала девять дней, или лучше сказать Герцогъ царствовалъ подъ ея именемъ.
Марія, старшая дочь Генриха VIII, одержала верхъ, не смотря на послѣдователей реформаціи, и въ удовлетвореніе жестокому и мстительному духу опредѣлила казнь Герцогу Нортумберландскому, сыну его Гидфорду и невинной Аннѣ Грей. Ей было только 18 лѣтѣ отъ роду, когда она погибла, а ея имя было уже славно по знанію древнихъ и новыхъ языковъ; отъ нее остались письма, писанныя по Латинѣ и по Гречески, и доказывающія рѣдкія по ея лѣтамъ способности Ея благочестіе было совершенное и теченіе жизни запечатлѣно кротостію и величіемъ. Мать и отецъ ея настояли оба въ томъ, чтобы она взошла на Англійскій престолъ, сколько она ни отговаривалась. Мать, сама несла ея мантію въ день коронаціи; а отецъ, Герцогъ Суфолкскій, покушался возбудить партію Анны Грей, когда она сидѣла въ заключеніи и была уже осуждена на смерть, за то осудили и казнили самаго Герцога Суфолкскаго, немного времени спустя, послѣ смерти его дочери.
Слѣдующее письмо вѣроятнымъ образомъ писано въ февралѣ мѣсяцѣ 1554 года: Лина Грей изъ темницы своей вела переписку съ друзьями и родственниками; и до послѣдняго часу жизни не измѣнилась ни философическая, ни Христіанская твердость ея.
Тебѣ обязана я, мой достойный другѣ, Христіанскимъ ученіемъ, Симъ Источникомъ вѣры и жизни безконечной. Мои послѣднія мысли къ тебѣ обращаются въ торжественнномъ искушеніи, на которое осуждена я. Протекли три мѣсяца съ того времени, какъ Марія Королева подписала смертный приговоръ мнѣ и моему супругу за роковое девятидневное царствованіе, за тотъ вѣнецъ терновый, который голову мою обрекъ на жертву смерти. Признаюсь, я думала, что Королева хочетъ устрашить меня симъ приговоромъ, а не въ самомъ дѣлѣ пролить кровь мою, которая течетъ и въ ея жилахъ. Мнѣ казалось, что молодыя лѣта мои требовали пощады и снисхожденія, естьли бы и не извѣстно было, что я не соглашалась долго принять тотъ великій санъ, который грозилъ мнѣ погибелью, и что въ угожденіе только волѣ Моего Свекра, Герцога Нортумберландскаго, подверглась я неумышленному преступленію. Но я пишу къ тебѣ не для обвиненія враговъ моихъ; они суть орудія небеснаго Промысла, какъ и всѣ другія произшествія сего міра; и я должна обращать только вниманіе на мои собственныя чувства. Въ сей башнѣ, гдѣ заключена я, жизнь моя состоитъ въ сердечныхъ движеніяхъ, а мои нравственныя и Христіанскія дѣла во внутреннемъ бореніи съ самой собою.
Вчерась нашъ другѣ Ашамъ посѣтилъ меня, и съ начала крайне обрадовалъ своимъ посѣщеніемъ, приведя мнѣ на памяти тѣ сладкіе и благословенные часы, которые проводила я съ нимъ въ чтеніи древнихъ. Я хотѣла только говорить съ нимъ о тѣхъ знаменитыхъ мужахъ, которыхъ творенія открыли передо мною обширное поле размышленія. Ашамъ, какъ тебѣ извѣстно, имѣетъ нравъ тихій и важной; онъ несетъ бремя жизни, опираясь на старость; въ самомъ дѣлѣ мыслящій старецъ не есть старецъ ветхій; его подкрѣпляютъ опыты и вѣра, и когда остается уже путь короткій, довольно послѣдняго усилія, чтобы довершить странствіе; сей конецъ ближе ко мнѣ, нежели къ старцамъ; но страданія послѣднихъ дней моихъ мучительнѣе.
Ашамъ объявилъ мнѣ, что Королева позволяетъ мнѣ дышать чистымъ воздухомъ въ саду темничномъ, и я не умѣю сказать тебѣ, какъ я обрадовалася. Нашъ бѣдный другѣ не имѣлъ духа потревожить моей радости. Мы сошли въ садъ; и онъ далъ мнѣ полную волю наслаждаться тою природою, которой такъ давно не утѣшалась. День былъ ясный, какъ бываетъ предъ началомъ весны; не знаю, могло ли бы прекраснѣйшее время года такъ дѣйствовать на мое воображеніе, какъ дѣйствовало предчувствіе скорой весны; древесныя вѣтви, еще безъ листьевъ, обращались къ солнцу, лугъ зеленѣлъ, нѣкоторые ранніе цвѣты благоухали, какъ будто бы являясь предвѣстниками великолѣпія оживотворенной природы; воздухѣ былъ самый теплый; мнѣ казалось, будто я слышу голосъ Божій въ томъ невидимомъ и всесильномъ дыханіи, которое ежеминутно возвращало мнѣ жизнь; жизнь! какое слово произнесла я! Донынѣ она казалась мнѣ вѣрною собственностію; а теперь вкушаю послѣднія блага ея, какъ бесѣду съ другомъ передѣ вѣчною разлукою.
Мы сошли на берегѣ Темзы и сѣли въ лѣсу, который не одѣлся еще зеленью; рѣка отражала сіяніе небеснаго свѣта; но хотя такое зрѣлище представляетъ торжественное великолѣпіе, есть нѣчто меланхолическое въ теченіи водъ, и не льзя долго смотрѣть на нихъ, не склоняясь къ задумчивости, которая приводитъ насъ въ сладкое забвеніе самихъ себя, Ашамъ замѣтилъ направленіе моихъ мыслей, и вдругъ, схвативъ мою руку и залившися слезами, сказалъ; о моя Государыня! какой жестокой долгъ велитъ твоему вѣрноподданному возвѣстить тебѣ приближеніе грознаго часа! Родитель твой истощилъ послѣдній способъ для твоего спасенія, и Королева видя справедливое къ себѣ презрѣніе, жалуется на любовь, тобой заслуженную…-- Рыданіе перервало его голосъ. Договори, о мой другъ! — сказала я, и помни тѣхъ мудрецовъ, которые твердымъ окомъ взирали на смерть ихъ друзей; они знали, откуда человѣкъ произошелъ и куда онъ возвращается: этаго довольно.
И такъ, продолжалъ онъ, смертный приговорѣ подписанъ, но я принесъ вамъ, чѣмъ освободиться и чемъ многіе знаменитые люди освобождались отъ гоненія тирановъ. — И старецъ, другъ моей юности, съ трепетомъ подалъ мнѣ ядъ, отъ котораго согласился бы конечно избавить меня пролитіемъ крови своей. Я вспомнила, сколько разъ мы удивлялися съ нимъ древнимъ героямъ, прекращавшимъ дни жизни своей, и погрузилась въ глубокую задумчивость, какъ будто угасли предо мною лучи Христіанскаго ученія, сомнительная, нерѣшимость овладѣла мною. Ашамъ сталъ на колѣни передо мною: покрытая сѣдинами голова его склонилась къ землѣ, и закрывъ глаза одною рукою, онѣ предлагалъ мнѣ другое бѣдственное спасеніе, имъ изготовленное. Тихонько отдалила я руку его; и подкрѣпя себя молитвою, отвѣчала ему такимъ образомъ:
— Ашамъ, тебѣ извѣстно, съ какимъ восторгомъ читала я съ тобою философовъ и поэтовъ Греческихъ. и Римскихъ; мужественное краснорѣчіе и душевныя силы ихъ останутся вѣчно безпримѣрными. Нынѣшній порядокъ общества преклонилъ многіе умы къ суетности и тщеславію; и люди не стыдятся жить безъ размышленія, безъ всякаго вниманія въ чудеснымъ твореніямъ природы, созданнымъ для просвѣщенія смертныхъ. Древніе имѣютъ передъ мы великое превосходство, ибо они сами себя образовали; но что вложено откровеніемъ въ душу Христіанина, то свыше смертнаго человѣка. Отъ изобретенныхъ искусствъ до нравственныхъ правилъ нашихъ, все имѣетъ и должно имѣть отношеніе къ вѣрѣ; и для человѣческой жизни нѣтъ другаго предмета, кромѣ науки безсмертія. Естьли бы я укрылась однѣ великаго удара мнѣ грозящаго, то сей примѣръ не подкрѣпилъ бы надежды людей, тронутыхъ моей участью. Древніе возносились духомъ, обращая взорѣ и умѣ на свои собственныя силы; Христіане имѣютъ Свидѣтеля-Сердцевѣдца, передѣ Которымъ должна быть открыта и жизнь, и смерть ихъ. Древніе хотѣли возвеличить природу человѣческую; Христіане почитаютъ себя только посланными на землю отъ Бога, Древніе полагали въ числѣ первыхъ добродѣтелей смерть, укрывающую отъ угнѣтенія земныхъ властелиновъ; а Христіяніе предпочитаютъ смиреніе предъ волей вышняго Промысла. Дѣятельность и терпѣніе имѣютъ свое время и свою очередь, надобно дѣйствовать волею, пока можетъ обращать ее на пользу другихъ, и приводить себя въ большее совершенство; за когда стоитъ передѣ рокомъ, такъ сказать, лицемъ въ лицу, онъ требуетъ бодраго духа, и гораздо величавѣе стоятъ передъ нимъ съ гордостію, нежели бѣжать отъ лица его съ робостію. Душа заключается тогда въ своихъ собственныхъ таинствахъ: всякое внѣшнее дѣйствіе была бы земное, уступающее Христіанскому смиренію.
— Не буду изслѣдовать, сказалъ мнѣ Ашамъ, тѣхъ мнѣній, которыхъ непоколебивая твердость можетъ быть для васъ полезна; сожалѣю только, что судьба готовитъ вамъ страданіе. Можете ли вы перенесть ихъ, и не свыше ли силѣ вашихъ ожиданіе смертельнаго удара опредѣленнаго часа? Не легче ли бы вамъ было, естьли бы вы сами положили конецъ вашему жребію? — Нѣтъ, отвѣчала я; пускай сама божественная Премудрость возьметъ обратно даръ, Ею низпосланный. Безсмертіе, начинается прежде гроба, когда мы по собственной волѣ разстаемся съ любовію къ жизни; въ семъ положеніи душа наша блаженствуетъ. Источникъ таинственной радости не имѣетъ сообщенія со внѣшними вокругъ насъ предметами, и Богѣ Ѣдинъ опредѣляетъ тогда нашъ жребій въ сокровенномъ святилищѣ сердца. — Но для чего, возразилъ Ашамъ, въ угожденіе вашимъ непримиримымъ врагамъ, жестокой Королевѣ, безжалостному народу, выходить вамъ на позорище… и старецъ не могъ договорить,
— Добровольная смерть, отвѣчала я, укрывъ меня отъ ярости Королевы, раздражитъ ея гордость и не доведетъ ея до раскаянія. Кто знаетъ, не принесетъ ли казнь моя пользы для будущихъ вѣковъ? Могу я и судить, какое мѣсто займетъ память въ связи историческихъ произшествій? Умертвивъ себя собственною рукою, докажу только отчаяніе, до котораго доводитъ насильственное тиранство, и ту гордость, которая побуждаетъ въ добровольной смерти. Но идя на страшную казнь съ тою твердостію, которою вооружаетъ меня Христіанское ученіе, принесу ввергнутымъ въ бурю, подобно мнѣ, кораблямъ утѣшеніе и довѣренность къ якорю небесной вѣры,
— Народъ, говорилъ Ашамъ, считаетъ виновными тѣхъ, которые погибаютъ смертію преступниковъ. — Ложь, отвѣчала я, можетъ обмануть нѣкоторыхъ людей на краткое время; но истина торжествуетъ передъ народами и вѣками; во всемъ, что относится къ добродѣтели, есть уже вѣчность, и посвященные ей дѣла прольются въ необозримый океанъ, какимъ бы слабымъ ручьемъ ни текли дни наши. Нѣтъ, безъ стыда предстану на мѣсто казни, ибо невинность ведетъ меня къ участи преступниковъ; но самая невинность моя постраждетъ, естьли лишу себя жизни. Не могу на то отважиться, не помрачивъ въ себѣ спокойствія и ясности, которыя съ разверзающимися небесами кротко озаряютъ душу. — Ахъ! что можетъ быть мучительнѣе, воскликнулъ другѣ нашъ, сей кровопролитной смерти? — Кровь, мучениковъ, отвѣчала я, проливаетъ цѣлебный бальзамъ на раны страждущихъ. — И какая смерть! возразилъ Ахшамъ; та, которую назначаетъ воля людей, которой ударъ совершается варварскою рукою палача! — Другъ мой, сказала я, когда бы послѣдніе часы жизни моей были окружены почтеніемъ, они были бы для меня равно страшны, на блѣдномъ челѣ смерти нѣтъ ни вѣнца, ни украшенія. Не всегда ли грозитъ она острою косою? Естьли бы смерть увлекала насъ во мракъ ничтожества, стоило ли бы труда сражаться съ тѣнью? Когда же Богъ зоветъ насъ подѣ симъ покровомъ мрака, то, изъ глубокой ночи возсіяетъ вѣчный день, и передъ райскими небесами изчезнутъ грозныя привидѣнія.
Какъ, повторилъ еще дрожащимъ голосомъ нашъ другъ, котораго видала я столь покойнымъ въ другое время; знаете ли, что казнь можетъ быть мучительна, страданіе продолжительно, что рука палача можетъ дрогнуть и?… Знаю, перервала я, знаю; но этого не случится. Кто вселяетъ въ васъ такую надежду? — Моя слабость. Я всегда боялась физическаго страданія; и никакія усилія не могли принесши мнѣ духа твердости. И такъ думаю, что избавлюсь страданія. При томъ же есть всевидящее Око; оно подкрѣпляетъ Христіанина, когда онъ мучится; и что кажется, свыше силѣ его, то облегчается тайнымъ покровительствомъ Неба, извѣстны только наружныя дѣйствія человѣческаго характера, а что въ немъ самомъ происходить, то можетъ быть предметомъ новыхъ наблюденій въ теченіи многихъ вѣковъ. Невѣріе принесло легкомысленность; разумъ смотрѣлъ на все въ одномъ отношеніи къ наружности, къ обстоятельствамъ, по щастію; но истинныя сокровища, мысли и воображенія, заключаются въ отношеніи ихъ человѣческаго сердца ко Творцу своему тамъ предчувствія, тамъ оракулы, тамъ чудотворенія. И въ природѣ только видѣли древніе, отраженіе того, что происходило въ тайнѣ ихъ чувства.
Нѣсколько времени молчали мы, съ Ашамомъ и тайное безпокойство меня тревожило; и я не смѣла выговорить его. — Видѣлся ли ты съ моимъ супругомъ? спросила наконецъ. Видѣлся, отвѣчалъ Ашамъ. — Говорилъ ли съ нимъ о твоемъ намѣреніи въ разсужденіи меня? Говорилъ, отвѣчалъ мнѣ. — Доскажи, ради Бога! повторила я, естьли Гильфордъ и совѣсть моя не согласны, то кого изъ обоихъ совѣтниковъ предпочесть мнѣ? Лордъ Гильфордъ, сказалъ Ашамъ, не изъяснилъ своего мнѣній обѣ васъ, но въ разсужденій самаго себя: онѣ рѣшился твердо идти на эшафотъ. О другъ мой! воскликнула я, сколько благодарна тебѣ за то, что ты предоставилъ мнѣ достоинство выбора! Естьли бы напередъ знала о рѣшительномъ намѣреніи Гильфорда, то не задумалась бы конечно; и одна любовь безъ вѣры опредѣлила бы мое рѣшеніе. Могу ли не раздѣлять участи такого супруга? Могу ли избавить себя отъ его страданій? и каждый шагъ его къ смерти не указываетъ ли мнѣ пути моего? Тогда Ашамъ увѣрился, что мое намѣреніе непоколебимо; онѣ удалился отъ меня, въ горести и въ задумчивости, но обѣщалъ увидѣться со мною.
Докторъ Феккенгамъ, Священникъ Королевы, пришелъ спустя нѣсколько часовъ послѣ него объявить мнѣ, что день моей казни назначенъ въ пятницу, отъ которой пять дней меня еще отдѣляли. Но признаюсь, мнѣ казалось, что я не была ни къ чему готова: такъ поразило меня назначеніе дня. Я старалась сокрыть мое смятеніе; но конечно Фенненгамѣ замѣтилъ его, ибо онъ воспользовался симъ мгновеніемъ, чтобъ предложить мнѣ помилованіе, естьли перемѣню вѣру. Скажу тебѣ, достойный другъ, что Богъ подалъ мнѣ помощь на ту минуту; ибо негодованіе возвратило мнѣ силы.
Докторъ Феккенгамъ хотѣлъ завести Богословскія прѣнія; но я остановила его, сказавъ ему, что, какъ теперешнее мое положеніе затемняетъ мой разсудокъ очевиднымъ образомъ, то не приступлю наканунѣ смерти къ разсмотрѣнію тѣхъ истинъ, которымъ вѣрила во всей силѣ моего разума. Онъ хотѣлъ поколебать меня ужасомъ, объявивъ мнѣ, что никогда со мной не увидится, ни въ здѣшнемъ мірѣ, ни въ небесномъ царствѣ, отъ котораго на вѣки удаляетъ меня настоящая моя вѣра. — Ваша рѣчь была бы для меня страшнѣе сѣкиры палача, отвѣчала я, есть ли бы вы могли убѣдить меня; но та вѣра, для которой мы жертвуемъ жизнію, есть всегда истинная для нашего сердца вѣра. Такіе важные вопросы темны для слабаго ума нашего, довольно таинства великой жертвы? вотъ чему вѣрю и въ чемъ вы сомнѣваюся.
Сей разговорѣ съ Докторомъ Феккенгазномъ вывелъ душу мою изъ унынія и слабости, ибо Провидѣнію угодно было даровать мнѣ, чего желалъ другъ мой Ашамъ, добровольную смерть: я не умертвила себя, но отказалась отъ жизни, и волею моею избранный эшафотъ казался мнѣ олтаремъ, украшеннымъ для жертвы. Отвергнуть жизнь, которую не льзя спасти безъ ущерба совѣсти, есть родъ единственнаго самоубійства, возможнаго добродѣтельному человѣку.
По исполненіи моего долга, я надѣялась болѣе на мою твердость; но скоро любовь въ жизни, которою не рѣдко упрекала себя въ другіе. благополучнѣйшіе дни, пробудилась въ моемъ слабомъ сердцѣ. Ашамъ увидѣлся со мною на другой день, и мы сошли опять на берега рѣки Темзы, украшающей страну нашу. Я старалась возвратиться къ моимъ обыкновеннымъ и любимымъ удовольствіямъ: читала наизусть нѣкоторыя мѣста изъ прекрасныхъ поэмъ Гомера и Виргилія, которыми вмѣстѣ мы восхищались; но Поэзія проливаетъ въ душу пламя, и радости жизни; прелестное сліяніе картинъ и мыслей, сердца и природы, живописнаго языка и сердечныхъ движеній, приводятъ насъ въ упоеніе чувства; не для меня были сотворены тѣ радости; и я обратила разговоръ на важныя творенія философовъ. Ашамъ почитаетъ Платона мудрецомъ предопредѣленнымъ для Христіанства; но самъ Платонъ и многіе изъ древнихъ излишнимъ образомъ гордятся силами человѣческаго разума. До того наслаждались они способностію мыслить, что ихъ желанія не простирались за границы земнаго бытія; они предвкушали блага небеснаго Міра въ таинственныхъ размышленіяхъ: нѣкогда я блаженствовала, созерцая небо, разумъ и природу. И вдругъ безразсудная тоска овладѣла мною, я представила себѣ жизнь въ самой цвѣтущей картинѣ, передѣ которою вѣчность показалась мнѣ одной безотрадной пустыней, однимъ холоднымъ мечтаніемъ. Можетъ ли, говорила я сама въ себѣ, безпрерывное теченіе однѣхъ мыслей сравниться съ чувствомъ надежды и страха, которыя такъ пріятно обновляютъ живость сердечныхъ склонностей? Познанія тайны вселенной сравните ли съ той прелестною завѣсою, которая сокрываетъ ее? будетъ ли извѣстность имѣть очарованіе сомнѣнія? Принесетъ ли сіяніе истины ту радость, какую приноситъ ея изслѣдованіе, ея открытіе? Что будетъ юность, надежда, память, навыкъ, когда прекратится теченіе времени? Наконецъ, можетъ ли высочайшее Существо, во всемъ Своемъ милосердіи даровать твари блаженство, превосходнѣйшее любви?
Такія сомнѣнія были конечно безбожны! смиренно каюсь въ томъ передѣ тобою, мой достойный другъ. Ашамъ, который наканунѣ казался не столь богобоязливымъ какъ я, скоро возъимѣлъ верхѣ надъ моею тоскою мятежною. — Нѣтъ, сказалъ онъ мнѣ, нѣтъ, вамъ не должно извлекать изъ благодѣяній сомнѣнія о всемогуществѣ благодѣтельнаго Бога. Кто сотворилъ ту жизнь, о которой вы жалѣете? И естьли неполныя блага ея имѣютъ такую великую цѣну, то почему полагать ихъ невозвратными? Одно воображеніе наше можетъ постигать нѣчто свыше земныхъ удовольствій; но естьли бы оно и не постигало сего таинства, то намъ ли ограничивать силы Божества, и уподоблять его поэту, который не можетъ произвести втораго творенія, совершеннѣе перваго? — Эта мысль возвратила меня въ разсудку, и я стыдилась того заблужденія, въ которое ввергла меня тоска по жизни. О мой другѣ! какъ дорого стоитъ углубиться въ мысль о смерти! бездны за безднами разверзаются передѣ очами!
Черезъ четыре дня меня нестанетъ; царящая въ воздухѣ птица переживетъ меня, для нее есть нѣсколько дней впереди; самыя бездушныя вещи сохранятъ свою форму; но отъ меня ничего неостанется на землѣ кромѣ памяти моей въ сердцахъ друзей. Непостижимое таинство для разума, который предвидитъ здѣсь конецъ свой, и не можетъ отвратишь удара! руда удерживаетъ бразды несущихъ насъ коней; а мысль не можетъ единаго часа похитить у смерти! Прости слабость мою, о мой отецъ по Христіанскому ученію! и благослови любимую дочь твою! Мы увидимся на небесахъ; но услышу ли тотъ пріятный голосѣ, который возвѣщалъ мнѣ милосердаго Бога? будутъ ли очи мои взирать на почтенное лице твое? О Гильфордъ! о мой супругъ! ты, котораго благородный образѣ начертанъ во глубинѣ моего сердца! увижу ли, между Ангелами, тебя.имѣ подобнаго? Но что говорю? безсильная душа моя умѣетъ только желать за предѣлами гроба возвращенія теперешней жизни.
Супругѣ мой хотѣлъ со мною, видѣться сего дня въ послѣдній разъ, я отказалась отъ свиданія, въ которомъ радость и: отчаяніе посѣтили бы вмѣстѣ наши сердца. Я боялась не имѣть твердости. Ты видѣ я ѣ, какъ я дорожу благополучіемъ; слѣдственно надлежало мнѣ остеречься отъ прежней слабости. Отецъ мой! одобришь ли ты мое рѣшеніе? Не очистилась ли я сею жертвою? Теперь не страшно, чтобы жизнь была для меня дорога.
О мой другъ! Я видѣла его! Онѣ шелъ на казнь твердымъ шагомъ; вязалось, что онъ повелѣвалъ тѣми, которые вели его, Гильфордъ обратилъ глаза намою темницу; потомъ возвелъ ихъ выше. Я угадала мысль его. Онъ продолжалъ путь свой далѣе. На поворотъ дороги, ведущей къ тому мѣсту, гдѣ смерть ожидала насъ обоихъ, онѣ остановился, чтобы, видѣть меня въ послѣдній разѣ; послѣдніе взоры его благословили ту, которая была вѣрною ему подругой на тронѣ и на эшафотѣ.
Тѣло Гильфорда пронесли передѣ моими окнами, изъ подъ мрачнаго покрова мелькнулъ образѣ страшный… Естьли бы не назначено было сразить меня тѣмъ же ударомъ, то могла ли бы земля поднять меня, столь тяжко страждущую? Ахъ! и я могла сожалѣть о дняхъ этихъ! Благословенная смерть! великій даръ, подобный дару жизни, ангелъ покровитель! ты приносишь мнѣ успокоеніе! Вседержавный Владыка небесъ положилъ конецъ моей жизни; но когда сей конецъ не разлучаетъ меня съ другомъ и товарищемъ; то посланное имъ искушеніе не превосходитъ мѣры силѣ монахъ безъ страха и трепета предаю душу мои, въ руки Отца небеснаго.
Сей вопросъ предложили нѣкогда въ моемъ присутствіи. Государственные люди отвѣчали, что первенствующая Держава есть первая сила на землѣ. Физики наименовали огонь и силу электрическую. Одинъ молодой человѣкѣ сказалъ: любовь, другой разумѣ, третій наука, иной деньги.
Милостивые государи, отвѣчалъ я въ мою очередь, первенствующая на землѣ сила есть та, которая мятетъ Царства и окровавляетъ лице земли; возноситъ и низпровергаетъ Имперіи, творитъ и разрушаетъ уставы государственные; разсѣеваетъ, какъ стада, Царей и народы: вотъ первенствующая сила. Позвольте изъясниться мнѣ прямо, и назвать ее простымъ именемъ: эта сила есть глупость. Обозрите связь произшествіи со времени Французской революціи, взгляните на Европу, скажите, не вездѣ ли видны ея творенія.
Древность покланялася сей великой царицѣ міра; она воздвигала олтари Зевесу, Валу и Крокодилу. Люди курили фиміамъ передъ животными, по увѣренію превосходныхъ умовъ, есть искра Божества въ безсловесныхъ тваряхъ; имъ обязаны мы многими открытіями.
Сіе мнѣніе принято; но выводимое изъ того заключеніе оспоривается. Мы соглашаемся удивляться безсмыслію пчелъ и Муравьевъ, а не хотимъ удивляться глупостямъ завоевателей и государственныхъ преобразителей; но послѣдняя кажется достойнѣе удивленія: она произвела перемѣны вѣка и чудеса нашего времени.
Отвсюду слышу возраженія: «Безсмысліе животныхъ удивительно; ибо оно согласна съ ихъ назначеніемъ. У людей напротивъ того глупость противорѣчитъ ихъ понятію. Руководствуетъ ли она писателей? — являются поэты въ прозѣ, или прозаическія стихотворенія. Руководствуются ли ею великіе Герои? — она губитъ тѣ народы, которымъ обѣщаетъ спасеніе; спасаетъ тѣ, которыхъ погубить хочетъ; приводитъ Государства къ свободѣ, имѣя въ виду ихъ порабощеніе, и порабощаетъ ихъ, стараясь обѣ освобожденіи.» —
Эта истина неоспорима. Мнѣ остается только сожалѣть о семъ роковомъ бѣдствіи; но, Милостивые государи, рѣчь идетъ о силѣ, не о намѣреніи. Я говорилъ о ея чудотвореніяхъ; сколько, ихъ было въ глазахъ нашихъ!
Какой корабль идетъ такъ тяжело противъ вѣтра и валовъ? Увы! корабль ума и генія! съ трудомъ пристанетъ онъ къ берегу. Корабль глупости никогда не достигнетъ до своей цѣли, но за то летитъ на всѣхъ парусахъ. Смотрите, какъ онъ качается легко на хребтѣ бурныхъ волнъ среди клика и плеска корабельныхъ служителей, оживотворенныхъ радостію и надеждою! Скажу, не въ посрамленіе гордости человѣческой, что разумѣ кажется мнѣ весьма ничтожнымъ. Иногда онъ творитъ трудное возможнымъ — и только; а глупость творитъ и легкое невозможнымъ, умный человѣкъ представитъ доказательства — и не убѣдитъ никого; глупость представитъ нелѣпость и обратитъ людей въ свою пользу.
Другое преимущество глупости передъ разумомъ: она имѣетъ вліянія въ одно время на самыя важныя дѣла, и на самыя мѣлкія бездѣлицы въ жизни. Люди, встрѣчаясь, привѣтствуютъ другъ друга не съ поэзіей, не съ краснорѣчіемъ, не съ умомъ, не съ разсудкомъ; но съ чѣмъ же? съ глупостію. Естьли на улицѣ встрѣчаю пріятеля въ совершенномъ и цвѣтущемъ здоровьѣ, и то спрашиваю еще, здоровъ ли онъ, и, не дождавшись отвѣта, объявляю себя покорнымъ его слугою; въ то-же время отвѣсю ему низкій поклонъ.
Господа ученые! господа Философы! смѣйтесь сему обычаю; почитайте его, естьли угодно, смѣсью лжи и раболѣпства о глупость знаетъ лучше васъ тайныя пружины сердца человѣческаго; ей извѣстно, сколько угождаетъ тщеславію принесенная ему дань привѣтствія. Будь уменъ какъ Гомеръ, ученъ какъ Аристотель, силенъ какъ Цезарь; естьли ты немного гордъ и тщеславенъ, тобой повелѣвать буде-то глупецъ. Глупецъ преклонитъ подъ свои законы умъ, дарованіе и красоту. Большая часть людей въ Сенатахъ, въ будуарахъ, въ академіяхъ будутъ всегда управляемы глупцами.
Здравый смыслъ говоритъ, что для сооруженія хорошихъ зданій надобно употреблять людей свѣдущихъ въ искусствѣ строенія; онъ же говорить, что для изцѣленія больнаго надобно прибѣгать въ человѣку свѣдущему въ наукѣ врачебной: глупость опровергаетъ такія мнѣнія. Жаловать въ Маршалы людей неспособныхъ предводительствовать арміями, въ Принцы, людей недостойныхъ управлять народами: вотъ ея правила, утверждаемыя героемъ нашего времени.
Умные люди, истинные мудрецы, доказывали несправедливость сего мнѣнія: ихъ возраженія отвергли, и по общему согласію, изгнали дарованіе какъ вещь безпокойную, науку какъ ничтожную, добродѣтель какъ вредную"
Новая Франція и зависившая отъ нее часть Европы возблистала по сему великому плану множествомъ искусныхъ Министровъ, великихъ полководцевъ, знаменитыхъ Государей; оставалось только глупости вывести ихъ на театръ міра — и явился ихъ достойный предводитель….
Глупость желаетъ нынѣ разпространить далѣе свои подвиги. Не знаю, что воспослѣдуетъ. Не хочу заглядывать подъ завѣсу будущаго, довольно, что я оправдалъ мое мнѣніе. Естьли величайшая на землѣ сила, та, которая производитъ всего болѣе шуму, движенья и безпорядка, то глупость есть конечно эта самая сила.