Изъ переписки В. Г. Бѣлинскаго.[править]
Въ «Русскихъ Вѣдомостяхъ» напечатаны нѣсколько писемъ Бѣлинскаго, интересныхъ и въ біографическомъ отношеніи. Приводимъ ихъ здѣсь цѣликомъ, вмѣстѣ съ объяснительными примѣчаніями г. Джаншіева, напечатанными въ этой газетѣ.
Печатаемыя здѣсь письма Бѣлинскаго, пишетъ г. Джаншіевъ, адресованы Марьѣ Васильевнѣ Орловой, которой онъ сдѣлалъ предложеніе лѣтомъ 1843 г. и съ которой обвѣнчался въ ноябрѣ того-же года. Сообщаемъ, со словъ ея сестры А. В. Орловой, нѣкоторыя біографическія данныя. М. В. Орлова родилась въ 1812 г. Воспитаніе она получила въ московскомъ александровскомъ институтѣ, гдѣ кончила курсъ съ первою медалью. Выдаваясь среди сверстницъ по своимъ умственнымъ способностямъ, М. В. отличалась замѣчательною красотою, и на ней остановилъ вниманіе Николай I во время коронаціонныхъ празднествъ 1826 г. По окончаніи курса М. В. оставлена была пепиньеркою при институтѣ, затѣмъ она была гувернанткой въ семьѣ племянницы извѣстнаго писателя Лажечникова, а въ 1835 г. поступила классной дамой въ екатерининскій институтъ. Знакомство ея съ Бѣлинскимъ относится къ тому-же году. Познакомилась М. В. съ Бѣлинскимъ въ домѣ П. Я. Петрова, впослѣдствіи ученаго оріенталиста. Бѣлинскій посѣщалъ М. В. въ институтѣ и приносилъ ей кппги для чтенія. Такъ продолжалось до переѣзда Бѣлинскаго въ Петербургъ въ 1839 г. М. В. Бѣлинская умерла въ Москвѣ въ 1890 г.
Вотъ первыя четыре письма Бѣлинскаго:
Хочется много сказать вамъ, и потому ничего не говорится. Буду писать, какъ напишется. Вы хотѣли, чтобы я подробно увѣдомилъ васъ обо всемъ, что было со мною со дня нашей разлуки. Какъ съумѣю, выполню вашу волю. Вопервыхъ, я долженъ вамъ сказать, что уѣхалъ я изъ Москвы не въ четвергъ, а въ пятницу. Въ среду мнѣ было не то, чтобы тяжело или грустно, а какъ-то неловко. Я смотрѣлъ по обыкновенію въ окна, слѣдя за видоизмѣненіями облаковъ, — погода была, помните, довольно дурна, — и на душѣ было и пусто, и тревожно. Я поѣхалъ кой-куда, а вечеромъ располагался къ Коршу, и мысль объ этомъ визигѣ бросила меня въ жаръ. Но мнѣ не удалось быть у К., а былъ я у Щ--хъ[1], гдѣ только слегка упрекали меня въ забвеніи и гдѣ. отдѣлался я наглымъ молчаніемъ. Вечеромъ у меня былъ Кудрявцевъ и m-r l’Adolescent[2], который ни разу не упомянулъ при мнѣ вашего имени, но снова просилъ меня epouser m-lle Ostr.[3]. На другой день поутру поѣхалъ я къ Коршу. Меня встрѣтила его сестра[4]. — Узнаете-ли вы меня? Не забыли-ли вы, гдѣ мы живемъ? и пр. Выходитъ его жена[5], и я пришелъ въ ужасъ отъ ея коварной улыбки, чувствуя, что погибнуть мнѣ отъ нея во цвѣтѣ лѣтъ и красоты. Однимъ словомъ, между множествомъ злыхъ намековъ, меня спросили: здоровъ-ли мнѣ воздухъ сосновой рощи и какъ я нахожу московскія окрестности? Я почувствовалъ себя въ паровой ваннѣ въ 40 градусовъ, краснѣлъ, блѣднѣлъ, хохоталъ какъ сумасшедшій и, что всего ужаснѣе, онѣ видѣли ясно, что это распеканіе доставляетъ мнѣ больше наслажденія, чѣмъ досады. Къ стыду моему, я самъ это чувствовалъ. Какъ-же узнали онѣ о сосновой рощѣ? Имъ сказала одна знакомая имъ дама, что я часто бываю въ Скл.[6], И какъ они давно замѣтили перемѣну во мнѣ и какъ я разъ надоѣлъ самому К. моею разсѣянностью и натянутостью, то они и смекнули въ чемъ дѣло. Женщины — кошки: я давно имѣлъ честь докладывать вамъ это. Онѣ сейчасъ замѣтятъ мысль и начнутъ ее мучить, играя съ нею. А мои непріятельницы находили особенное удовольствіе мучить меня, ибо я всегда смѣялся надъ бракомъ, любовью и всякими сердечными привязанностями. Но въ ихъ злости было столько женскаго торжества, столько доброты, желанія мнѣ счастія и радости за мое счастіе, что я покаялся передъ ними въ грѣхѣ моемъ. Впрочемъ, ваше имя осталось для нихъ тайною и онѣ узнали только фактъ моего сердечнаго состоянія. Мнѣ стало съ ними легко и весело, и вечеромъ я опять, пришелъ къ нимъ. Онѣ посадили меня между собою за самоварнымъ столомъ, и я сидѣлъ подъ перекрестнымъ огнемъ лукавыхъ улыбокъ и торжественныхъ взглядовъ, и былъ веселъ, счастливъ, какъ ребенокъ, какъ дуракъ. Я уже имѣлъ честь доложить вамъ, что женщины на то и созданы, чтобы дѣлать, мужчинъ дураками; но всего обиднѣе въ этомъ то, что мужчины до смерти рады своей глупости. Но видно ужъ такъ суждено самимъ Господомъ Богомъ, и волтеріанцы напрасно противъ этого возстаютъ.
Проснувшись на другой день, я почувствовалъ нѣчто въ родѣ тоски разлуки, и если-бы поѣздка была отложена до субботы, то я право не ручаюсь, чтобы не явился къ вамъ въ институтъ. Подобный Sehnsucht подмывалъ меня еще и въ четвергъ. Поѣхалъ я съ Языковымъ, Клыковъ тоже съ нами. Къ вечеру все сильнѣе и сильнѣе овладѣвало мною тоскливое порываніе къ вамъ. Засыпая тяжелымъ сномъ (ибо не могу хорошо спать, сидя, при стукѣ громоздкаго экипажа), я или видѣлъ васъ, или чувствовалъ ваше присутствіе, и потому старался какъ можно больше и больше спать, хотя отъ этого спанья у меня только болѣла голова. Ѣхать въ каретѣ для меня пытка, потому что нельзя лежать, а все надо сидѣть. Наконецъ кое-какъ доѣхали. Послѣдняя станція передъ Петербургомъ называется Ижоры. Такъ какъ отъ нея шоссе до Петербурга сдѣлано заново и ѣздить по немъ тяжело, то ямщики сворачиваютъ на царскосельскую дорогу. Пріѣхавши въ Царское, мы съ Клыковымъ вздумали высадиться изъ дилижанса, чтобы пріѣхать въ П. по желѣзной дорогѣ, а Языковъ съ женою поѣхалъ въ дилижансѣ. Это было въ 6 ч. вечера, въ понедѣльникъ, и намъ надо было дожидаться цѣлый часъ. Въ вокзалѣ я повстрѣчалъ человѣка Панаева, который сказалъ мнѣ, что Боткинъ съ Arm. остановились на квартирѣ Панаева (который живетъ на дачѣ въ Павловскѣ). Пріѣзжаю домой, вхожу въ квартиру, которой еще не видалъ (потому что мой человѣкъ безъ меня перебрался на нее), не снимая картуза бѣгу въ мой кабинетъ — и отступаю въ изумленіи назадъ: въ кабинетѣ за моимъ рабочимъ столомъ на креслахъ сидитъ женщина. Я такъ былъ увѣренъ, что Б. съ А.[7] на квартирѣ Панаева, что съ трудомъ могъ убѣдиться, что предо мною m-lle Armance, тѣмъ болѣе, что въ комнатѣ только одна свѣча, какъ-то тускло горѣвшая. Мысль, что моя комната освящена присутствіемъ женщины и что въ этой-же самой комнатѣ я могъ-бы видѣть другую женщину — эта мысль обезумила меня, такъ что когда m-lle Arm. съ веселымъ привѣтствіемъ подала мнѣ руку, я забылъ даже то немногое количество французскихъ словъ, которое зналъ. Къ этому присоединилось еще и другое. Я ужасно любилъ и прежнюю мою квартиру; но эта (въ которой жилъ Краевскій) еще лучше той, по какъ она невелика, то я и рѣшилъ въ Москвѣ, что надо искать другой. Это меня безпокоило, потому что въ Петербургѣ легко находить или самыя лучшія, т. е. самыя дорогія, или самыя скверныя квартиры, и, главное, это повело-бы меня къ разнымъ глупымъ затѣямъ. Между тѣмъ моя квартира, чистая, опрятная, красивая, свѣтлая, смотрѣла на меня такъ привѣтливо, какъ будто-бы хотѣла меня отъ души съ чѣмъ-то поздравить. Смѣшно подумать и стыдно признаться — сердце мое болѣзненно сжалось. Является Б. и начинаетъ хвалить мою квартиру, говоря, что я сдѣлалъ-бы крайне глупо, если-бы перемѣнилъ ее, что Arm. въ восторгѣ отъ нея и не хотѣла-бы никогда жить на другой, что она любуется безпрестанно моими картинами, разстановкой мебели и восклицаетъ: il a du goût. Все это меня потрясло чуть не до лихорадки. На другой день я увидѣлся съ Краевскимъ, я былъ даже нѣсколько тронутъ участіемъ и деликатностью, съ какими онъ говорилъ со мною — вы понимаете о чемъ. Онъ окончательно утвердилъ меня въ рѣшеніи не перемѣнять квартиры. Я видѣлъ, что былъ очень глупъ, желая пустыми затѣями, которыя ничего не прибавятъ къ счастью, откладывать истинное счастье. И это повидимому пустое обстоятельство имѣло своимъ результатомъ то, что я пріѣду въ Москву уже не на праздникахъ и не послѣ праздниковъ, а передъ рождественскимъ постомъ, и не считаю невозможнымъ пріѣхать даже въ половинѣ октября. Я опьянѣлъ отъ этой мысли, и хожу теперь дуракъ дуракомъ. Ни о чемъ не могу думать, ничего не могу дѣлать. Если письмо мое нескладно, то вотъ причина этому. Боже май, когда-же это будетъ! Насъ будетъ раздѣлять одна только дверь — и это радуетъ меня, ибо чѣмъ ближе будете вы ко мнѣ, тѣмъ счастливѣе буду я. Квартира моя высока — въ третьемъ этажѣ; но въ Петербургѣ квартиры нижнихъ этажей — хлѣвы и подвалы, а вторыхъ этажей непомѣрно дороги. Къ удобствамъ квартиры моей принадлежитъ то, что она свѣтла, окнами на солнце, суха и тепла, а это въ Петербургѣ большая рѣдкость. Она состоитъ изъ двухъ комнатъ. Задняя — мой теперешній кабинетъ, довольно длинная комната, съ двумя окнами на дворъ. Ее можно перегородить ширмами и тогда изъ нея выйдетъ для васъ двѣ комнаты, изъ задней ходъ черезъ коридоръ въ кухню и прихожую, а изъ передней въ теперешнюю залу, которую я обращу тогда въ кабинетъ. Все это до того занимаетъ меня, что я только и думаю о томъ, какой видъ дать моимъ комнатамъ. Я теперь ночую у знакомыхъ и къ себѣ на квартиру хожу въ гости съ Б. Здоровье мое такъ и сякъ, да я теперь и неспособенъ чувствовать ни болѣзни, ни здоровья. Я разорванъ пополамъ и чувствую, что недостаетъ цѣлой половины меня самого, что жизнь моя не полна, и что я тогда только буду жить, когда вы будете со мной, подлѣ меня. Бываютъ минуты страстнаго, тоскливаго стремленія къ вамъ. Вотъ полетѣлъ-бы хоть на минуту, крѣпко, крѣпко пожалъ-бы вамъ руку, тихо сказалъ-бы вамъ на ухо, какъ много я люблю васъ, какъ пуста и безсмысленна для меня жизнь безъ васъ. Нѣтъ, нѣтъ — скорѣе, скорѣе, или я съ ума сойду.
Что вы, какъ вы? Здоровы-ли, веселы-ли, счастливы-ли? Отъ этой минуты съ тоскою буду ждать вашего письма, буду считать дни и минуты, когда получу отъ васъ первое письмо. Отвѣчайте мнѣ скорѣе, если не хотите заставить меня страдать. Адресуйте ваши письма вотъ по этому адресу: Въ С.-Петербургъ, на Невскомъ проспектѣ, у Аничкина моста, въ домѣ Лопатина, квартира № 47. Адресъ тотъ-же, что и у васъ, только No квартиры надо прибавить.
Въ среду, 1-го октября, Боткинъ обвѣнчался съ Arm. Теперь онъ хлопочетъ, чтобы въ субботу отправиться за границу. Онъ вамъ кланяется и благодаритъ васъ за память о немъ.
Аграфенѣ Васильевнѣ[8] посылаю мой искренній, задушевный привѣтъ и прошу, умоляю ее какъ можно меньше сердиться на всѣхъ, а въ особенности на самое себя, на васъ и на меня. Правда, я много виноватъ передъ ней, но это такая вина, въ которой я нимало не намѣренъ ни раскаяться, ни исправиться.
Прощайте. Да хранитъ васъ Господь для вашего и моего счастія. Посылаю вамъ всѣ благословенія и обѣты навсегда преданнаго вамъ моего сердца.
Спб. 1843, сентября 3.
Спб. 1843. Сентября 7-го, вторникъ. Вчера должны были вы получить первое письмо мое къ вамъ. Я знаю, съ какимъ нетерпѣніемъ, съ какимъ волненіемъ ждали вы его; знаю, съ какою радостію и какимъ страхомъ услышали вы, что есть письмо къ А. В., и какого труда стоило вамъ съ сестрою принять на себя видъ равнодушія. Я не могъ писать къ вамъ тотчасъ-же по пріѣздѣ въ Петербургъ, потому-что жилъ на бивакахъ и былъ внѣ себя. Первое письмо мое написано кое-какъ. Въ продолженіе дней, въ которые должно было идти оно въ М., я только и думалъ о томъ, когда вы получите его; я мучился тѣмъ-же нетерпѣніемъ, какъ и вы, мысль моя погоняла лѣнивое время и упреждала его, съ радостію видѣлъ я наступленіе вечера и говорилъ себѣ — днемъ меньше! Но вчера я былъ какъ на угольяхъ, разсчитывая, въ которомъ часу должны вы получить мое письмо. Я не могу видѣть васъ, говорить съ вами, и мнѣ остается только писать къ вамъ, вотъ почему второе письмо мое получаете вы, не успѣвши освободиться изъ-подъ впечатлѣнія отъ перваго. Мысль о васъ дѣлаетъ меня счастливымъ, и я несчастенъ моимъ счастіемъ, ибо могу только думать о васъ. Самая роскошная мечта стоитъ меньше самой небогатой существенности; а меня ожидаетъ богатая существенность; что-же и къ чему мнѣ всѣ мечты и могутъ-ли онѣ дать мнѣ счастіе? Нѣтъ, до тѣхъ поръ, пока вы не со мной, — я самъ не свой, не могу ничего дѣлать, ничего думать. Послѣ этого очень естественно, что всѣ мои думы, желанія, стремленія сосредоточились въ одной мысли, въ одномъ вопросѣ, когда-же это будетъ? И пока я еще не знаю, когда именно, но что-то внутри меня говоритъ мнѣ, что скоро. О, если-бы это могло быть въ будущемъ мѣсяцѣ!
Погода въ Петербургѣ чудесная, весенняя. Она прибыла сюда вмѣстѣ со мною, потому-что до моего пріѣзда здѣсь были дождь и холодъ. А теперь на небѣ ни облачка, все облито блескомъ солнца, тепло, какъ въ ясный апрѣльскій день. Вчера было туманно, и я думалъ, что погода перемѣнится, по сегодня снова блещетъ солнце, и мои окна отворены. А ночи? Если-бы вы знали, какія теперь ночи! Цвѣтъ неба густо-теменъ и въ то-же время ярко блестящъ усыпавшими его звѣздами. Не думайте, что я не берегусь, обрадовавшись такой погодѣ. Напротивъ: я и днемъ, какъ и вечеромъ, хожу въ моемъ тепломъ пальто, чему, между прочимъ, причиною и то, что еще не пришелъ въ Петербургъ посланный по транспорту ящикъ съ моими вещами, гдѣ обрѣтается и мое лѣтнее пальто. Впрочемъ, днемъ нѣтъ никакой опасности ходить въ одномъ сюртукѣ, безъ, всякаго пальто, по вечеромъ это довольно опасно, и вотъ ради чего я и днемъ жарюсь… (въ) зимнемъ пальто. Мнѣ кажется, что въ Москвѣ теперь должна быть хорошая погода. Не забудьте увѣдомить меня объ этомъ: московская погода очень интересуетъ меня. Не повѣрите, какъ жарко: окна отворены, а я задыхаюсь отъ жару. На небѣ такъ (ярко) и свѣтло, а на душѣ такъ легко и весело!
Безъ меня мои растенія ужасно разрослись, а что больше всего обрадовало меня, такъ это то, что безъ меня разцвѣла одна изъ моихъ олеандръ. Я очень люблю это растеніе, и у меня ихъ цѣлыхъ три горшка. Одна олеандра выше меня ростомъ. Послѣ тысячи мелкихъ и ядовитыхъ досадъ и хлопотъ, Боткинъ наконецъ уѣхалъ за границу. Это было въ субботу (4-го сент.). Я провожалъ его до Кронштадта. День былъ чудесный, — и мнѣ такъ отрадно было думать и мечтать о васъ на морѣ. Разстались мы съ Боткинымъ довольно грустно, чему была важная причина, о которой узнаете послѣ. Странное дѣло! Я едва могъ дождаться, когда перейду на мою квартиру, а тутъ мнѣ тяжела была мысль, что я вотъ сегодня-же ночую въ ней. И теперь еще мнѣ какъ-то дико въ ней. Впрочемъ, это будетъ такъ до тѣхъ поръ, пока я вновь не найду самого себя, т. е. пока вы не возвратите меня самому мнѣ. До тѣхъ-же поръ мнѣ одно утѣшеніе и одно наслажденіе: смотрѣть на стѣны и мысленно опредѣлять перемѣщеніе картинъ и мебели. Это меня ужасно занимаетъ.
Скажите: скоро-ли получу я отъ васъ письмо? Жду — и не вѣрю, что доведусь; увѣренъ, что получу скоро — и боюсь даже надѣяться. О, не мучьте меня; но вѣдь, вы уже послали ваше письмо, и я получу его сегодня, завтра! — не правда-ли?
Прощайте. Храни васъ Господь. Пусть добрые духи окружаютъ васъ днемъ, нашептываютъ вамъ слова любви и счастія, а ночью посылаютъ вамъ хорошіе сны. А я, — я хотѣлъ-бы теперь хоть на минуту увидать васъ, долго, долго посмотрѣть вамъ въ глаза, обнять ваши колѣна и поцѣловать край вашего платья. Но нѣтъ, лучше дольше, какъ можно дольше не видѣться, совсѣмъ, нежели увидѣться на одну только минуту и вновь разстаться, какъ мы уже разстались разъ. Простите меня за эту болтовню; грудь моя горитъ, на глазахъ накипаетъ слеза: въ такомъ глупомъ состояніи обыкновенно хочется сказать много и ничего не говорится, или говорится очень глупо. Странное дѣло! Въ мечтахъ я лучше говорю съ вами, чѣмъ на письмѣ, какъ нѣкогда заочно я лучше говорилъ съ вами, чѣмъ при свиданіяхъ. Что-то теперь Сокольники? Что завѣтная дорожка, зеленая скамеечка, великолѣпная аллея? Какъ грустно вспоминать обо всемъ этомъ, и сколько отрады и счастія въ грусти этого воспоминанія!
Сентября 8-го. Скажите, Бога ради, что Ваня — здоровъ или боленъ, живъ или умеръ? Не смѣшно-ли, что я васъ спрашиваю такъ, какъ будто-бы вы уже писали ко мнѣ, да забыли только упомянуть объ этомъ обстоятельствѣ. Когда-же дождусь я письма отъ васъ? Сегодня на небѣ сѣро, и не знаю, пробьется-ли солнце сквозь облачную пелену. Это досадно — я такъ люблю ясную погоду, и такъ рѣдко наслаждаюсь ею.
Что вамъ сказать о моемъ здоровьѣ? Я пріѣхалъ въ Петербургъ съ лихорадкою, но теперь она оставила меня. Когда это случилось — не помню, потому-что рѣшительно неспособенъ различать болѣзненное состояніе отъ здороваго и наоборотъ. Теперь я и здоровъ, и боленъ однимъ, объ одномъ могу думать и однимъ полонъ, и это одно — вы. Прощайте. Вашъ навсегда
Спб. 1894, сентября 14-го. Наконецъ-то вы и Богъ сжалились надо мною. О, если-бы вы знали, чего мнѣ стоило ваше долгое молчаніе. Первое письмо мое пошло къ вамъ 3-го сентября (въ пятницу), слѣдовательно 6-го (въ понедѣльникъ) вы получили его. Я разсчелъ, что во вторникъ Агр. В. дежурная, и потому думалъ, что вашъ отвѣтъ пойдетъ въ середу (8-го), а ко мнѣ придетъ въ субботу. Но въ субботу ничего не пришло, и мнѣ съ чего-то вообразилось, что я жду вашего отвѣта на мое письмо уже недѣли двѣ. Въ воскресенье нѣтъ- я пріунылъ, — и въ голову полѣзли разные вздоры: то мое письмо пропало на почтѣ и не дошло до васъ, то вы больны, и больны тяжко, то (смѣйтесь надо мною — я зналъ, что я глупъ — вѣдь вы-же сдѣлали меня дуракомъ) вы вдругъ охладѣли ко мнѣ. Я не могъ работать (а съ работою и такъ опоздалъ, все думаю объ васъ); мнѣ было тяжело, жизнь опять приняла въ глазахъ моихъ мрачный колоритъ. Къ тому-же съ воскресенья началась холодная и дождливая погода, а погода всегда имѣетъ сильное вліяніе на расположеніе моего духа. Въ понедѣльникъ опять нѣтъ, сегодня ждалъ почти до 3-хъ часовъ, и съ горя, несмотря на дождь, пошелъ обѣдать на другой конецъ Невскаго проспекта. Возвращаясь домой, возымѣлъ благое желаніе утѣшить себя въ горѣ двумя десятками грушъ, твердо рѣшившись истребить ихъ менѣе, чѣмъ въ двадцать минутъ. Прихожу домой, и изъ залы вижу въ кабинетѣ, на бюро, что-то въ родѣ письма. У меня зарябило въ глазахъ и захватило духъ. Рука женская, но можетъ быть это отъ Бак--хъ?[9] Нѣтъ, на конвертѣ штемпель московскій. Что-жъ-бы вы думали! — я сейчасъ схватилъ, распечаталъ, прочелъ? — Ничуть не бывало. Я переодѣлся, дождался, пока мой валетъ уйдетъ въ свою комнату, — а сердце между тѣмъ билось…
Боже мой: сколько мученій прекратило ваше письмо! Сколько разъ думалъ я: если это отъ болѣзни, то сохрани и помилуй меня Богъ (это чуть-ли не первая была моя молитва въ жизни), если-же это такъ — нынче да завтра, то прости ее, Господи! Я сталъ робокъ и всего боюсь, но больше всего въ мірѣ — вашей болѣзни. Мнѣ кажется, что я такъ крѣпокъ, что смѣшно и думать и заботиться обо мнѣ; но вы — о Боже мой, Боже мой; сколько тяжелыхъ грезъ, сколько мрачныхъ опасеній!
Тысячу и тысячу разъ благодарю васъ за ваше милое письмо. Оно такъ просто, такъ чуждо всякой изысканности, и между тѣмъ такъ много говоритъ. Особенно восхитило оно меня тѣмъ, что въ немъ вашъ характеръ какъ живой мечется у меня передъ глазами, — вашъ характеръ, весь составленный изъ благородной простоты, твердости и достоинства. Ваши выговоры мнѣ за то и другое — я перечитывалъ ихъ слово по слову, буква по буквѣ, медленно, какъ гастрономъ, наслаждающійся лакомымъ кушаньемъ. Я далъ себѣ слово какъ можно больше провиниться передъ вами, чтобы вы какъ можно больше бранили меня. Впрочемъ, вы въ одномъ вашемъ упрекѣ мнѣ рѣшительно неправы. Какъ вы мало меня знаете, говорите вы мнѣ и говорите неправду. Я васъ знаю хорошо, и самая ваша безтребовательность могла уже меня заставить немножко зафантазироваться. Притомъ-же, какъ русскій человѣкъ, я какъ-то привыкъ думать, что, женясь, надо жить шире. Это, конечно, глупо. Я васъ знаю, — знаю, что васъ нельзя ни удивить, ни обрадовать мелочами и вздорами; но не отнимайте-же совсѣмъ у меня права думать больше о васъ, чѣмъ о себѣ. Я знаю, что для васъ все равно, тотъ или этотъ стулъ, лишь-бы можно было сидѣть на немъ- но что-жъ мнѣ дѣлать, если я счастливъ мыслію, что лучшій стулъ будетъ у васъ, а не у меня. Глупо, глупо и глупо — вижу самъ; да развѣ я претендую теперь хоть на капельку ума? Развѣ я не знаю, что съ тѣхъ поръ, какъ началъ посѣщать Сок.[10], — сдѣлался такимъ дуракомъ, какимъ еще не бывалъ. Теперь я понялъ ту великую истину, что на свѣтѣ только дураки счастливы. Я было отчаялся въ возможности быть сколько-нибудь счастливымъ, не понимая того, что не велика бѣда, если родился не дуракомъ — стоитъ сойти съ ума. Зарапортовался!
Все, что вы пишете о томъ, что было съ вами со дня нашей разлуки, все это такъ истинно, такъ естественно и такъ понятно мнѣ. За ваши мысли о неприличіи приносить въ общество свою нарядную печаль мнѣ хотѣлось бы поцѣловать вашу ножку. А что вы пустились въ плясъ, это мнѣ не совсѣмъ по сердцу, потому что усиленное движеніе можетъ вамъ быть вредно, пожалуй еще простудитесь.
А вѣдь Аграфена-то Васильевна права, упрекая васъ, что вы не говорили со мною откровенно о будущемъ. Я было не разъ думалъ начинать такіе разговоры, да какъ-то все прилипалъ языкъ къ гортани. Впрочемъ, пользы отъ этого для меня не было-бы никакой, но эти разговоры дѣлали-бы меня безумно счастливымъ, и болѣе и болѣе сближали-бы. насъ другъ съ другомъ. А то меня всегда и постоянно мучила мысль, что мы не довольно близки другъ къ другу, что мы ребячились, сбиваясь немного на провинціальный идеализмъ.
Мое здоровье! да Богъ его знаетъ — говорю вамъ, что не разберу, живъ-ли я, или умеръ. Въ воскресенье, поѣхавъ обѣдать къ Комарову, простудился слегка — кашель и насморкъ — оттого, что мое теплое пальто насквозь промокло отъ дождя. Впрочемъ, простудный кашель — наслажденіе въ сравненіи съ нервическимъ и желудочнымъ. Теперь все прошло. Я долженъ покаяться предъ вами въ грѣхѣ. Вотъ въ чемъ дѣло: не имѣть никого, съ кѣмъ-бы я могъ иногда поговорить объ васъ, — для меня мученіе. Вотъ почему Марья Алекс. Комарова знаетъ то, чего не знаютъ Корши. Я сказалъ ея мужу, ибо самъ не имѣлъ духу даже передать ей вашего поклона. Прихожу послѣ и вижу, что ей какъ-то неловко со мною. Хочется ей потрунить на мой счетъ — и боится. Тогда я самъ прехрабро началъ наводить ее на шутки на мой счетъ. 11 что-же? Она такъ конфузилась, такъ ярко вспыхивала, что мы съ ея мужемъ стали смѣяться, а я просто былъ въ неистовомъ восторгѣ. И было отъ чего! Я, который краснѣю за другихъ — не только за себя, я былъ тутъ геройски безстыденъ, а бѣдная М. А. за меня рѣзалась. Но въ прошлое воскр. мы съ нею таки потолковали о васъ и объ институтѣ. Вообще, я радъ, что К--вы знаютъ; чрезъ это я обдерживаюсь, привыкаю къ мысли о новомъ положеніи и пріучаюсь не бояться фразы: все былъ неженатъ, а то вдругъ женатъ!
Я совершенно согласенъ съ А. В., что вы были лучше всѣхъ на маленькомъ балѣ вашей начальницы. Другія могли быть свѣжѣе, граціознѣе, миловиднѣе васъ, — это такъ, но только у одной у васъ черты лица такъ строго правильны, и дышатъ такимъ благородствомъ, такимъ достоинствомъ. Въ вашей красотѣ есть то величіе и та грандіозность, которыя даются умомъ и глубокимъ чувствомъ. Вы были красавицей въ полномъ значеніи этого слова, и вы много утратили отъ своей красоты; но при васъ осталось еще то, чему позавидуютъ и красота и молодость, и что не можетъ быть отнято отъ васъ никогда. Я это давно ужъ начиналъ понимать; но опытъ — лучшій учитель, и я недавно, чужимъ опытомъ, еще болѣе убѣдился въ томъ, что ничего нѣтъ опаснѣе, какъ связывать свою участь съ участью женщины за то только, что она прекрасна и молода. Долго было-бы распространяться объ этомъ «чужомъ опытѣ», и мнѣ хотѣлось-бы разсказать вамъ о немъ не на письмѣ. И потому пока скажу вамъ одно, что Б.[11] глубоко завидуетъ мнѣ, а я ему нисколько, или, лучше сказать, очень, очень жалѣю его и понимаю его восклицанія еще въ Москвѣ: зачѣмъ ей не 30 лѣтъ?
Хотѣлось-бы мнѣ сказать вамъ, какъ глубоко, какъ сильно люблю я васъ, сказать вамъ, что вы дали смыслъ моей жизни, и много, много хотѣлось-бы сказать мнѣ вамъ такого, что вы и безъ оказыванья должны знать. Но не буду говорить, потому что и на словахъ и на письмѣ все это выходитъ у меня какъ-то пошло и нисколько не выражаетъ того, что-бы должно было выразить. Теперь я понимаю, что поэту совсѣмъ не нужно влюбляться, чтобы хорошо писать о любви, а скорѣе не нужно влюбляться, чтобы мочь хорошо писать о любви. Теперь я понялъ, что мы лучше всего умѣемъ говорить о томъ, чего-бы намъ хотѣлось, но чего у насъ нѣтъ, и что мы совсѣмъ не умѣемъ говорить о томъ, чѣмъ мы полны.
Прощайте, Marie. Вы просите меня не мучить васъ, заставляя долго ждать моихъ писемъ: я отвѣчаю вамъ въ тотъ-же день, какъ получилъ ваше письмо, и посылаю мой отвѣтъ завтра. Такъ хочу я всегда дѣлать.
Очень меня тронуло то, что вы пишете мнѣ объ А. В. Со мною ей было тѣсно, а безъ меня скучно. Я понимаю это, и оно иначе быть не могло. А. В. не можетъ не быть расположена къ человѣку, который долженъ сдѣлать счастливою ея сестру, и въ то же время она не могла защититься отъ какого-то враждебнаго чувства къ человѣку, который долженъ разлучить ее съ тѣмъ, что составляло все ея счастіе и всю ея любовь. Кромѣ того, мои къ ней отношенія (въ которыхъ я не совсѣмъ виноватъ) не могли-же особенно расположить ее ко мнѣ: ея видъ болѣе огорчалъ меня, чѣмъ радовалъ, ибо я хотѣлъ видѣть только одну васъ и быть съ одною вами. Но несмотря на то, у меня всегда было самое радушное, самое теплое чувство къ А. В. И теперь я люблю ее какъ добрую, милую сестру мою — конечно ни она, ни вы не найдете это выраженіе дерзкимъ или неумѣстнымъ. Жму руку Аграфенѣ Васильевнѣ и низко ей кланяюсь. Богъ дастъ, можетъ быть когда-нибудь мы и всѣ трое будемъ жить вмѣстѣ. По крайней мѣрѣ, я отъ всей души желаю этого. Я привыкъ ложиться и вставать рано. Это полезно мнѣ. Но сегодня досидѣлъ до 12 часовъ — писалъ статью, потомъ письмо, и рука крѣпко ноетъ. Немного остается бѣлой бумаги, и мнѣ жаль этого — все бы говорилъ съ вами.
Бѣдный Ваня — мнѣ жаль, что онъ умеръ, жаль и его самого, и его матери, потому что для матери тяжела потеря дитяти. Радуюсь вашей храбрости съ Миловзоромъ и вашей радости по случаю моей рѣзни у Корпіей. Читали-ли вы 9-й No Отеч. Записокъ! Моя статья о Жук. надѣлала шуму, — всѣ хвалятъ. Вотъ уже не понимаю, какъ эта статья вышла хороша; я писалъ ее наканунѣ дня, въ который можно было ѣхать въ Сок.
Пожалуйста, побраните меня хорошенько въ слѣдующемъ письмѣ вашемъ, которое (надѣюсь) скоро придетъ ко мнѣ. Вы меня по вечерамъ крестите: почему-жъ и не такъ, если это забавляетъ васъ? А я — меня тоже забавляетъ эта игра: продолжайте. Что-же касается до лѣченія, право не до него. Скажу вамъ не шутя: пока вы не со мной, я безъ головы, безъ ума, самъ не свой, ничего не могу дѣлать и ни о чемъ думать. Я самъ не вдругъ въ этомъ увѣрился, но теперь, касательно этого, поставилъ 4, помноживши 2 на 2.
Еще разъ прощайте. Вашъ В. Бѣлинскій.