Сочиненія И. С. Аксакова. Славянофильство и западничество (1860—1886)
Статьи изъ «Дня», «Москвы», «Москвича» и «Руси». Томъ второй. Изданіе второе
С.-Петербургъ. Типографія А. С. Суворина. Эртелевъ пер., д. 13. 1891
Имѣется ли работа на Руси?[править]
Вольно, всею грудью вздохнула Россія, выпроваживая старый годъ, — добрымъ привѣтомъ встрѣчая новый. Какъ различны предзнаменованія, съ которыми начинались прошлый и наступившій годы, такъ различны и встрѣчи обоихъ. Словно кошмаръ вспоминаются первые мѣсяцы восьмидесятаго: этотъ спертый воздухъ, это смрадная атмосфера позора, этотъ гнетъ сверху и снизу, — темь безъ просвѣта… Теперь же и воздухъ свѣжѣе, прозрачнѣе, и общественное настроеніе оживленнѣе и бодрѣе; все какъ-то обнадежилось, повеселѣло. Чему же приписать такую перемѣну? Никакого особеннаго крупнаго «мѣропріятія» указать нельзя; никакой капитальной реформы, въ родѣ тѣхъ, которыя такъ двигали общественный духъ въ началѣ царствованія, не было. Врачеваніе, примѣненное къ нашему недугу, было до сихъ поръ большею частью тоническаго свойства, какъ говорятъ медики, — но этого уже было достаточно, для того чтобы отнять у недуга его воспалительный острый характеръ. Снято осадное положеніе — и не столько внѣшнее, сколько нравственное, — администрація перестала воображать себя какъ бы во вражьей землѣ, — правительство, круто перемѣнивъ направленіе, отнеслось съ довѣріемъ въ обществу, и все общество одушевилось благодарностью и довѣріемъ. Въ этомъ сказался тотъ тайный нашъ историческій инстинктъ, что только во взаимномъ союзѣ Русской власти съ народомъ или съ Русскою землею лежитъ залогъ нашей силы и преуспѣянія, что какъ безъ содѣйствія милліоновъ умовъ и сердецъ сама власть не властна свершить свои начинанія, такъ и оппозиція у насъ, добровольно ли или по необходимости возникшая, лишена почвы, а потому и зиждительной, творческой силы, — осуждена на тоску и безплодное изнываніе. Почуялось, что гдѣ-то, откуда-то прибыло ума, и умъ, естественно, позвалъ, потянулъ въ себѣ снизу родственную ему стихію мысли. Слово стало свободнѣе и ему обѣщанъ еще большій просторъ… Нужды нѣтъ, что помчится или уже помчалось оно, какъ рѣка весною — стремительнымъ, мутнымъ, подчасъ грязнымъ потокомъ, унося разломанный ледъ, широко затопляя окрестность; мудрый и опытный наблюдатель не смутится видомъ этого бурнаго мнимаго моря съ его фальшивымъ просторомъ и повсемѣстною будто бы глубиною: сойдетъ вода, мнимыя глубины обмелѣютъ до дна, рѣка вступитъ въ берега, образовавъ, правда, все-гдѣ болота, и обозначится материкъ съ его настоящею силою и глубью. Только не смущаться и переждать.
Какъ бы то ни было, но все встрепенулось и пытливо глядитъ впередъ. Чему-то вѣрится, чего-то ждется. Чему именно вѣрится, чего именно ждется, — этого выразить въ точной, конкретной формулѣ не съумѣетъ, сдается намъ, ни одинъ гражданинъ Россійской Имперіи, какъ бы ни была пылка его фантазія, — но въ этомъ большой бѣды еще пѣтъ, напротивъ: эти неопредѣленныя, смутныя чаянія и вожделѣнія никакой сами въ себѣ особенной злокачественности для власти не заключаютъ, и было бы именно ошибкою, можетъ быть даже вредною, придавать имъ, уже и теперь, значеніе серьезныхъ сложившихся мнѣній и дѣлать изъ нихъ преждевременные положительные выводы. Надобно только предоставить полную свободу взаимной тяжбѣ нашихъ литературно-политическихъ направленій.
Нѣкоторыя газеты сравниваютъ настоящее нравственное настроеніе Россіи или точнѣе Русскаго общества, съ тѣмъ оживленнымъ состояніемъ, въ которомъ находилось оно послѣ заключенія Парижскаго мира, когда все чаяло преобразованій и чертило реформы, все заспѣшило «жить и чувствовать». Это не совсѣмъ такъ, не потому только, что впечатлѣніе, произведенное Парижскимъ трактатомъ на Русское общество било несравненно менѣе удручающаго свойства, чѣмъ дѣйствіе трактата Берлинскаго, — но и потому, что самыя задачи предстояли тогда опредѣленныя, точныя, такъ сказать осязательныя, — чего теперь нѣтъ. Тогда на первомъ планѣ и очереди стояла исполинская задача освобожденія крестьянъ; за нею послѣдовали: реформа судовъ, введеніе суда присяжныхъ, и т. д. Все это были задачи трудныя, но въ то же время ясно очерченныя, не туманныя, не отвлеченныя. Онѣ и были рѣшены, если не вполнѣ, то болѣе или менѣе удовлетворительно. Освобожденіе крестьянъ, введеніе суда присяжныхъ, всесословная воинская повинность успѣли даже пустить глубокіе корни въ народномъ сознаніи; не менѣе также была важна по своему принципу, хотя неправильно учинена, а потому и не авторитетна въ народѣ, организація земства. Задачи рѣшены; предстояло укрѣпить, утвердить всѣ эти новыя насажденія, выждать и провѣрить ихъ результаты, упрочить ихъ условія жизни и преуспѣянія, заняться полотьемъ заглушающихъ ихъ сорныхъ травъ, исправить погрѣшности, однимъ словомъ — потрудиться надъ дѣломъ въ качествѣ чернорабочихъ. Вышло однако не совсѣмъ такъ. Наше общество обуяла лихорадочная манія задачъ и реформъ по новымъ, новѣйшимъ и самоновѣйшимъ принципамъ. Новыя задачи однакоже были большею частью уже мельче, дробнѣе и въ то же время сложнѣе, находились въ зависимости отъ общаго современнаго уровня нравственности и просвѣщенія или же путались съ такими коренными вопросами, которые не подлежали рѣшенію. Заслуживающихъ ликвидаціи порядковъ было конечно не мало, но вѣдь не все же ликвидировать да ликвидировать! Нужно вѣдь наконецъ и вопить, наживать силы и средства, — необходимо и при самой ликвидаціи старыхъ порядковъ умѣть отличить старое исконно пребывающее, историческое начало отъ новаго стараго, сравнительно недавно привнесеннаго. Однакожъ въ своемъ ликвидаціонномъ и преобразовательномъ жарѣ наша интеллигенція большею частью не отличала причинъ отъ явленій, обрушивалась на послѣднія, не отмѣняя первыхъ; пересаживанія принимала за пересозданія, и какъ древніе Римляне алкали только panem et circenses, жаждала только реформъ, реформъ, ликвидаціи и реформъ, вездѣ, всюду, чуть не ежечасно, и наконецъ договорилась, какъ недавно, чуть не до преобразованія литургіи! Мы такъ сказать еще не живемъ, но все еще собираемся жить, а пока только реформируемъ да ликвидируемъ.
И такъ, если поставить вопросъ: имѣется ли въ настоящую пору такая общая крупная, видная, опредѣленная задача, которая бы равномѣрно занимала и одушевляла умы, подобно тѣмъ задачамъ, какія были поставлены въ началѣ царствованія? — отвѣтъ приходится дать отрицательный. Другой вопросъ: имѣется ли работа на Руси, работа, въ которой нашей интеллигенціи стоило бы и была возможность приложить и умъ, и волю, и знаніе? О, такой работы не исчерпать, но работы черной, невзрачной, нешумной, черствой, упорной, медленной! Работы много, но охоты въ ней нѣтъ. А охоты нѣтъ не только вслѣдствіе нашей непривычки, нашего отвращенія отъ серьезнаго труда, но и отчасти, если не главнымъ образомъ, вслѣдствіе нашего раздраженнаго преобразовательнаго аппетита, избалованнаго легкостью реформъ, ломки и ликвидаціи. Безспорно, что изъ этихъ послѣднихъ многія были вызваны, вызываются даже и теперь историческою необходимостью, во тѣмъ не менѣе, самая эта необходимость реформъ поддерживала одновременно, роковымъ образомъ, то радикальное въ нашемъ обществѣ настроеніе, которое, не дорожа ничѣмъ въ Русской жизни, вѣруя лишь въ послѣднее слово Европейской науки и жизни, обольщается надеждою, истощается въ вожделѣніяхъ: изломить и преобразить по чужому образу и подобію весь Русскій народный историческій складъ. Никому въ Россіи легко не живется, — это не подлежитъ сомнѣнію. Хотя мы и сказали, что теперь все встрепенулось и повеселѣло, но это только сравнительно: въ сущности только полегчало. Всего легче жить той части нашей интеллигенціи, которая не считается ни съ исторіей, ни съ народомъ, не несетъ на своихъ плечахъ тяжелаго груза преданій и воспоминаній, и, не утруждая много головы, успокоивается на чужихъ готовыхъ формулахъ и идеалахъ. Но если и ей и всѣмъ вполнѣ естественно и извинительно желать большаго облегченія, то изъ этого никакъ еще не слѣдуетъ, чтобъ было позволительно тратить время и силы въ неопредѣленныхъ пожеланіяхъ, или приносить въ жертву своимъ мечтамъ и теоріямъ нравственные и духовные интересы народа, самобытность и правду нашего органическаго развитія. Вотъ тутъ-то и расходится (пусть примутъ это въ свѣдѣнію господа Модестовы и даже профессоръ Градовскій) направленіе такъ называемое славянофильское съ «западнымъ», хотя они и могли дѣйствовать сообща и дружно въ разрѣшеніи предшествовавшихъ нѣкоторыхъ задачъ. Въ самомъ дѣлѣ, есть же границы и для ликвидаціи: нельзя же наконецъ ликвидировать тысячу лѣтъ исторической жизни и самый народъ! (Впрочемъ препрославленный Сперанскій отрицалъ или (одно и то же) ликвидировалъ все бытіе Россіи до Петра, начиналъ его только съ эпохи преобразованія и, признавая массы народа за tabula rasa, сочинялъ для императора Александра I проектъ аристократической конституціи!)
Въ своихъ преобразовательныхъ поискахъ (мы разумѣемъ лишь область общественнаго сознанія) доходятъ у насъ теперь до самаго кореннаго вопроса, до вопроса вопросовъ, на разрѣшеніе котораго не имѣетъ права не только интеллигенція, но и сама власть безъ всенароднаго сознательнаго соизволенія. Тутъ уже приходится имѣть дѣло не съ аспираціями общественными, не съ доктринами и теоріями, а съ основными стихіями народнаго организма, пренебреженіе къ которымъ не обходится безнаказанно. Но наша такъ называемая либеральная интеллигенція точно форрейторъ, оборвавшій постромки и ускакавшій впередъ, не оглядываясь, безъ экипажа: доскакавшись до крайняго предѣла, она въ простодушіи своемъ думаетъ, можетъ быть, порѣшить задачу съ налета, — но тутъ-то и желательно осадить ее окликомъ: «а гдѣ же экипажъ? Онъ далеко назади, завязъ и ни съ мѣста; не угодно ли возвратиться?» Наша легкая кавалерія и забыла, что ея обязанность тащить экипажъ за собою, однимъ словомъ идти вмѣстѣ съ народомъ, хотя бы и впереди его. Оно, конечно, и скучно, и трудно, — но уже такова наша историческая повинность.
Вотъ, въ виду этой исторической повинности, въ виду необходимости скрѣпить на твердомъ искреннемъ основаніи союзъ интеллигентныхъ Русскихъ силъ съ народомъ, мы и поставили въ первомъ No «Руси» задачу объ организаціи уѣзднаго земскаго самоуправленія. Только поставивши это мѣстное самоуправленіе на основу жизненной правды, только устроивши нашу уѣздную rem publicam, говорили мы, можно подвигаться къ идеалу самоуправляющейся Русской земли въ органическомъ союзѣ съ верховною личною властью. Только добывъ авторитета въ народѣ уѣздному земству и истины въ земскомъ уѣздномъ представительствѣ, можно добыть ихъ и для дальнѣйшей градаціи. Но это пришлось не по душѣ нашимъ либераламъ всѣхъ степеней и оттѣнковъ, даже самыхъ умѣренныхъ и солидныхъ. Вотъ какъ отнесся къ нашей задачѣ самый невоздержный, за то самый искренній органъ, enfant terrible нашей либеральной, въ сущности солидарной между собою прессы. Газета «Русь», — восклицаетъ онъ, съ благороднымъ негодованіемъ просвѣщенной, но обиженной интеллигенціи, — настаиваетъ на томъ, чтобы «Русское общество пребывало въ уѣздной кутузкѣ вмѣстѣ съ оборваннымъ народомъ, одѣтымъ въ національные лапти»… Такъ вотъ оно что! Вотъ въ чемъ разгадка негодованію! Тайное презрѣніе къ нашему простому народу, скрытый высокомѣрный аристократизмъ западника-либерала невольно прорвались въ порывѣ искренняго гнѣва. Ужъ не въ этомъ ли усматриваетъ профессоръ Градовскій то проникновеніе нашей современной либеральной интеллигенціи національными началами, на которое онъ указываетъ въ своемъ возраженіи сРуси"?.. Можно ли въ самомъ дѣлѣ, да и интересно ли интеллигентному либералу возиться съ оборваннымъ мужикомъ, да еще обутымъ въ лапти! «Либералу» прилично только благодѣтельствовать ему сверху, навязывая «національнымъ лаптямъ и сѣрому зипуну» свои благодѣянія силою, — благодѣянія согласныя съ требованіями «общеевропейской науки». хотя бы и несогласныя съ требованіями «національной» жизни! И что это за «общеевропейская» или «общечеловѣческая наука» которой провозвѣстниками считаютъ себя наши либералы, точно какіе-то жрецы, одни исключительно обладающіе знаніемъ таинствъ! Развѣ наука остановилась? Развѣ наука строитъ законы для жизни, а не сама напротивъ поставляетъ себѣ жизнь объектомъ изученія и изслѣдованія, стараясь уразумить и опредѣлить дѣйствующіе въ жизни законы? Развѣ освобожденіе крестьянъ въ Россіи и надѣленіе ихъ землею совершилось по правиламъ общеевропейской юридической науки? развѣ крестьянское общинное землевладѣніе подходитъ подъ какія-либо нормы, признанныя общеевропейскою наукою права? Но наука — истинная наука, въ лицѣ истинныхъ ученыхъ, а не раболѣпныхъ учениковъ, какими являются наши «либералы», — непремѣнно, рано или поздно, сочтется съ этими фактами русской жизни и признаетъ, что они обогатили науку, раздвинули сферу ея созерцанія и опредѣленныхъ доселѣ юридическихъ нормъ… Невѣжды и лицемѣры! Они только компрометтируютъ и науку и идею свободы!
Нѣтъ, не любовь къ «общечеловѣческой» наукѣ и не любовь къ истинному прогрессу и къ истинной свободѣ отвращаетъ нашихъ «либераловъ» отъ черствой, но плодотворной работы, предлагаемой имъ «Русью», и побуждаетъ ихъ простираться въ высь и въ ширь, а не въ глубь да около, какъ мы совѣтовали въ нашей газетѣ. Невольно вспоминается письмо къ редактору «Дня» Ю. Ѳ. Самарина, въ 27 No «Дня» 1862 г., изъ Самары, гдѣ онъ трудился въ званіи члена Губернскаго по крестьянскимъ дѣламъ Присутствія. «Въ тотъ самый день — пишетъ онъ, какъ я прочелъ вашу статью, въ которой вы такъ кстати обличили современную общую нашу привычку винить во всемъ то, что надъ нами или около насъ, тогда какъ цѣлое невозмутимое царство лѣни, эгоизма и дряблой привязанности въ комфорту внутрь насъ есть», въ этотъ самый день, разсказываетъ Ю. Ѳ. Самаринъ, получилъ онъ оффиціальное свѣдѣніе, что никто изъ мѣстныхъ помѣщиковъ, вызванныхъ въ коммиссію для распредѣленія мелкопомѣстнымъ владѣльцамъ денежныхъ казенныхъ пособій не пріѣхалъ." Что дѣлать правительству"? спрашиваетъ этотъ неутомимый работникъ общественнаго дѣла.
"Руководствуясь административнымъ преданіемъ, учредить пеструю, сводную изъ разныхъ вѣдомствъ коммиссію и приказать ей принять къ сердцу нужды и потребности мелкопомѣстныхъ дворянъ?.. Къ этому вѣроятно и прибѣгнугъ, а затѣмъ на слѣдующемъ дворянскомъ собраніи мы услышимъ вѣроятно, что мы томимся желаніемъ взять въ наши руки общественное и земское дѣло, что насъ снѣдаетъ жажда самоуправленія и дѣятельности, но намъ нѣтъ воли, нѣтъ простора! проклятая бюрократія преградила намъ всѣ пути, связала насъ по рукамъ и по ногамъ, казенная администрація всюду втирается, вытѣсняя общественное мнѣніе, личную и общественную иниціативу, и т. д. и т. д. Полно, такъ ли?.. Бюрократія и казенная администрація раздвинулись и разрослись потому, что управленіе, какъ и природа, не терпитъ пустоты (конечно не въ переносномъ смыслѣ)…
"Господа! поучились бы вы у раскольниковъ, какъ и чѣмъ берутъ, или хоть у своей братьи Остзейскихъ дворянъ. Я не говорю о цѣляхъ, которымъ я не сочувствую нисколько, но говорю о постоянствѣ, выдержкѣ и устойчивости. Теперь говорятъ другое: «уѣздное дѣло, губернское дѣло! Вишь чѣмъ соблазняютъ! Нѣтъ, не на такихъ наскочили. Станемъ мы изъ-за такой дряни руки марать. Нѣтъ, вы попробуйте насъ на другомъ поприщѣ, гдѣ повиднѣе да попросторнѣе. Вотъ если бы того… тогда бы мы показали себя. А это что? Дрянь». Всякому человѣку сродно и извинительно мечтать о себѣ, воображать свою собственную личность въ разныхъ картинныхъ положеніяхъ… Вотъ напр. одинъ барабанитъ въ окно и улыбается. Передъ нимъ круглая зала, ряды стульевъ или лаковъ, на хорахъ дамы. Въ толпѣ шумъ и волненіе. Онъ медленно всходитъ на каѳедру, желчные, ядовитые взгляды провожаюгъ его; но онъ улыбается, окидываетъ толпу горделивымъ взоромъ, закладываетъ руку за пуговицу застегнутаго фрака: «господа» — и все умолкаетъ, все превращается въ слухъ…
"Нѣтъ, не вѣрится, чтобъ была готовность трудиться, дѣйствительно и серьезно потрудиться въ обще-Русскомъ дѣлѣ, когда мы равнодушны въ дѣлу мѣстному, губернскому. Я очень знаю, что было бы нелѣпо откладывать призывъ въ общественному дѣлу, пока къ нему не пробудится и не разовьется живое участіе, какъ будто участіе въ дѣлу можетъ пробудиться и развиться внѣ дѣла, въ бездѣйствіи; но я утверждаю, что наша современная дѣятельность (разумѣю дѣятельность свободную, невынужденную и незаказную) не только не перелила черезъ края, въ которыхъ она заключена, а совершенно наоборотъ, далеко еще не наполнила отведеннаго ей простора.
«Наконецъ, я убѣжденъ, что это пренебреженіе мелкою, невидною, однообразною и скучною дѣятельностью, и этотъ позывъ въ дѣятельности громкой, видной и картинной есть только ребяческое увлеченіе невинными, но безплодными мечтами, или полусознательная сдѣлка съ нашею совѣстью, упрекающею насъ въ распущенности и лѣни».
Почти двадцать лѣтъ прошло съ тѣхъ поръ какъ сказалось это мѣткое слово, и — обидно вымолвить — оно не потеряло силы и теперь. Но уже не столько въ помѣстному дворянству, сколько въ литературнымъ либеральнымъ проповѣдникамъ нашихъ дней обращенъ теперь этотъ замогильный горькій упрекъ. Разница еще и въ томъ, что «ребяческія увлеченія невинными, но безплодными мечтами», о которыхъ двадцать лѣтъ тому назадъ говорилъ Самаринъ, уже состарились, перешли теперь въ ребячество заматерѣлое, упрямое, самонадѣянное, даже высокомѣрное, возведены въ проповѣдь, чуть не въ догму и не могутъ быть названы вполнѣ невинными уже потому, что отвлекаютъ множество умовъ отъ серьезной, плодотворной работы. Отъ той работы, которая одна творитъ не разрушая и созидаетъ одновременно на органической прочной основѣ порядокъ и свободу.