Именинник (Мамин-Сибиряк)/XXIV
В кабинете Сажина произошло маленькое недоразумение. Сейчас после завтрака хозяин выразил некоторое беспокойство и два раза посмотрел на часы.
— Господа, вы меня извините… — говорил он, отыскивая шляпу. — Мне необходимо сходить по делу. Всего на час, много на два…
— Пожалуйста… — брякнул Окунев, стараясь не смотреть на вертевшего головой Пружинкина.
Вышла неловкая сцена, точно Сажин хотел скрыться от своих друзей потихоньку. Пружинкин не мог понять, как это Павел Васильевич пойдет один. Окунев молчал и только закручивал свои рыжие усы.
— Во всяком случае, я скоро вернусь… — говорил Сажин, по пути рассматривая свою фигуру в зеркале.
Друзья так и остались при собственном недоумении, а Сажин торопливо шагал по направлению к городскому саду: он боялся опоздать и еще раз посмотрел на часы. Оставалось полчаса. День был солнечный, и Сажин сильно задыхался. Но вот и сад, обыкновенно пустой в это время. Пробежав центральную площадку, Сажин в заветной липовой аллее носом к носу встретился с Прасковьей Львовной, которая, видимо, его поджидала.
— Вы аккуратны, как гимназист… — встретила она его, протягивая руку. — Ну, здравствуйте. Что вы так дико смотрите на меня?.. Не бойтесь, не продам… Я пришла сюда на свидание по поручению известной вам особы, которая послала мне записку… Позвольте, где она у меня?
В кармане нигде записки не оказалось, и Сажин растерянно смотрел, как Прасковья Львовна ощупывала себя. Он не ожидал именно этой встречи и не знал, как себя держать с недавним врагом.
— Ах, какая проклятая память! — вскричала она, делая энергический жест. — Оставила в своей комнате на столике… Да, теперь отлично помню. Но это все равно — эта особа просила вам передать, что она сегодня не может приехать, и еще… позвольте… что она такое пишет? Послушайте, будет самое лучшее, если мы поедем сейчас же ко мне… это послужит кстати доказательством, что вы не сердитесь на меня. Не правда ли?
— Было бы удобнее, если бы вы постарались припомнить… — настаивал Сажин.
— Помню, что есть что-то такое, но эти записочки пишутся такими экивоками, что мудреца сведут с ума… Верно одно, что дело идет о вас.
Не дожидаясь согласия, Прасковья Львовна подхватила Сажина под руку и потащила из сада. Он не сопротивлялся и покорно выслушивал сыпавшуюся на него болтовню.
— Во-первых, я не только не сержусь на вас, но даже считаю себя виноватой перед вами, — объясняла Прасковья Львовна на ходу. — В сущности, мы все одинаково виноваты… Но вы-то хороши, милый человек!.. Хоть бы одно слово все время… Ну, скажите откровенно, легко женщине первой прийти на свидание, первой протянуть руку и первой начать объяснения?.. Да… А вы именно поставили так ту особу, о которой я говорю…
— Позвольте, мы, кажется, не понимаем друг друга, Прасковья Львовна?
— Не притворяйтесь, пожалуйста… О чем вы могли вчера толковать битый час?.. Мне до этого нет дела, а только поставьте себя в положение женщины, которая даже в таком исключительном случае должна принимать на себя почин…
— Все-таки я не понимаю, для чего вы все это говорите, Прасковья Львовна? — удивлялся Сажин, едва сдерживаясь, чтобы не расхохотаться.
— И вы спрашиваете?.. Вы, значит, не хотите видеть той великой в своей чистоте женской души, которая жертвует всем для… ах, для этого нет слов, а можно только чувствовать.
Они взяли первого попавшегося на глаза извозчика и отправились на окраину, где желтой однообразной полосой тянулась казенная больница. На правом крыле помещалась квартира Глюкозовых, и уже издали пахнуло специфической лекарственной струей. Прасковья Львовна нетерпеливо дернула за ручку звонка и с самым торжественным видом вошла в переднюю. Что поразило Сажина, так это голос о. Евграфа, доносившийся из кабинета — он о чем-то по обыкновению спорил.
— Сюда… — коротко пригласила Прасковья Львовна гостя в небольшую залу, в которой Сажин успел заметить угол рояля.
Когда-то он бывал здесь, но теперь совсем забыл обстановку. В зале, на сером диванчике, обитом выцветшим репсом, сидела Анна Ивановна. Она смущенно поднялась при появлении Сажина и молча протянула ему руку.
— А я не утерпела: соврала… — каялась Прасковья Львовна, довольная своей выдумкой. — Хотела испытать его чувства. Да и что за свиданья в городском саду, куда бегают одни гимназисты… Можно попасть в очень неприятную историю.
— У вас неистощимая фантазия, Прасковья Львовна… — проговорил Сажин, прислушиваясь к голосам в кабинете.
— Хорошо, хорошо… Я не буду вам мешать и скромно удаляюсь.
Исполнить это благочестивое намерение ей помешал умоляющий взгляд Анны Ивановны, которая еще не проронила ни одного слова. Сажин тоже чувствовал себя неловко, что уже окончательно возмутило Прасковью Львовну.
— Что же, прикажете мне за вас объясняться? — бранилась она, размахивая руками. — По-моему, господа, прежде всего вам нужно куда-нибудь уехать… Да, да. Не спорьте: в Крым, на Кавказ, в Италию. Путешествия имеют глубокий философский смысл… Да и необходимо встряхнуться от домашней паутины. Послушайте, Павел Васильевич, что вы смотрите на меня такими глазами? Анюта сегодня объяснилась с господином Куткевичем… Все кончено.
Одним словом, язык Прасковьи Львовны выговаривал все, что давило Сажина целую ночь и о чем он не решался бы спросить Анну Ивановну. Все вышло как-то само собой… На лице Анны Ивановны он прочитал свой приговор и горячо поцеловал ее руку.
— Ну, дети мои, обнимитесь же… — шептала Прасковья Львовна, напрасно стараясь сдержать душившие ее слезы.
Но они и не думали обниматься, слишком счастливые налетевшим вихрем. В дверях залы в это время появился о. Евграф и смотрел с удивлением на взволнованную Прасковью Львовну: кажется, ничего особенного не случилось? Недоумение о. Евграфа послужило развязкой общего напряженного состояния, тем более, что о. Евграф в своей святой простоте не подозревал даже ничего особенного в этом появлении Сажина именно здесь, у Глюкозовых, и во встрече его с Анной Ивановной. Вошел и сам доктор Глюкозов, высокий и плотный господин с серьезным и симпатичным лицом. Сажин первый протянул ему руку и проговорил:
— Мы теперь постараемся быть совсем здоровыми людьми, доктор…
— О, да… Это самое непременное условие общего благосостояния, — подтвердил о. Евграф. — Mens sana in corpore sano.
Таким образом состоялось примирение, и доктор Глюкозов объяснил появление Сажина именно этим обстоятельством. Он не принадлежал к числу дальновидных и подозрительных людей. Отец Евграф торжествовал, счастливый общим мирным настроением.
За обедом толковали о земских делах, и Сажин говорил с небывалым одушевлением. Он очень коротко и остроумно представил пройденный моховским земством опыт и те поправки, которые необходимо внести.
— Да, эти писаря и кабатчики уж слишком… — соглашался Глюкозов. — Действительно, нужно что-нибудь такое… да. Во всяком случае, это — сила, с которой приходится считаться…
Анна Ивановна почти не принимала участия в общем разговоре, точно боялась проснуться от охватившего ее счастливого сна. Ей было неприятно, что Прасковья Львовна осыпала ее всевозможными знаками участия: заглядывала ей в глаза, ловила под столом ее руку и жала с институтским азартом, и т. д. Голос Сажина отдавался у нее в ушах как призывный звук… Да, она его любит и всегда любила… Под конец обеда, когда Прасковья Львовна не преминула сказать несколько прочувствованных слов о «подлеце», Анна Ивановна вдруг побледнела — ей нужно было возвращаться домой… Сажин понял это движение и смотрел на нее таким хорошим, полным сочувствия взглядом. Да, он болел душой за нее и разделял ее тревогу.
После обеда мужчины ушли в кабинет курить, а дамы остались в гостиной.
— Ну что, голубчик?.. — шептала Прасковья Львовна, обнимая свою задушевную гостью. — А он любит вас… Вот и разгадка его сиденья в четырех стенах. Вы теперь счастливы?..
— Да…
Сажин вошел в гостиную и сел на кресло около Анны Ивановны. Присутствие Прасковьи Львовны его стесняло, но он преодолел себя и заговорил:
— Анна Ивановна, сейчас необходимо обдумать, что делать… Я не хочу подставлять вас под обух. Самое лучшее, как мне кажется, уехать из Мохова на время…
— Нет, я не согласна бежать… — ответила спокойно Анна Ивановна, опуская глаза. — Муж уже знает, что я ухожу, мать тоже.
— Что же она? — вступилась Прасковья Львовна.
— Обыкновенная история: упреки, брань, угрозы… Муж грозит не выдавать вида на жительство, а мать проклинает вперед. Но это все равно… Было бы странно ожидать от них чего-нибудь другого. Я ухожу из дому, а не бегу. Мои личные отношения никого не касаются…
— Подлецы, подобные господину Куткевичу, обыкновенно хватаются в таких случаях за единственное средство: отнимать у матери детей, — говорила Прасковья Львовна, — но у вас, к счастью, нет этой петли… Господин Куткевич может грозить только тем, что по этапу вытребует вас на место жительства…
Счастье имело свою тень, но Анна Ивановна с истинно-женским героизмом шла навстречу опасности с открытым лицом. Она была даже рада этому случаю, точно хотела купить дорогой ценой свободу. Приходилось начинать жить снова, а для этого она чувствовала в себе достаточно силы.
— Относительно подробностей мы договоримся в следующий раз, а сегодня я не могу, — сказала она на прощанье Сажину.
Он хотел ее проводить, но она запретила с печальной улыбкой:- после, после, а теперь не до того.
Когда она ушла, Прасковья Львовна строго взглянула на Сажина и заговорила:
— Вот она, русская женщина… Смотрите и казнитесь.
Сажин вернулся в гостиную и, сидя в кресле, ничего не замечал, что делалось кругом. Ему было и жутко и хорошо. Он сравнивал себя с нею и мучился угрызениями совести. Что он такое?.. Может ли он вознаградить хоть сотой долей за это налетевшее счастье? В ней каждое движение так просто и естественно, как в растении: нет ни одной фальшивой ноты или вынужденного штриха, а он полон мучительной раздвоенности и сомнений. Каждый шаг вперед выкупался внутренним разладом и разными побочными внушениями. Не было этой цельности и крепости чувства. И теперь, когда замер шум ее шагов, Сажин вдруг почувствовал поднимавшееся в глубине души знакомое чувство, и его душой овладел страх… Как она посмотрит на него, когда первый пыл страсти минует?
— Что же вы молчите, Павел Васильевич? — спрашивала его Прасковья Львовна, принимая вызывающую позу. — Вы недовольны? Вам мало этого?..
— Я?.. Что я хочу?.. — спрашивал Сажин в свою очередь и горько усмехнулся.
— О чем вы еще думаете?..
Он не понимал ее вопроса и смотрел куда-то в пространство.
— Думали ли вы о том, что нам, женщинам, некого любить?.. — говорила Прасковья Львовна, краснея от волнения. — Некого!.. В другом мы любим наше неудовлетворенное чувство, потому что в наши руки любимый человек поступает инвалидом… Женщина отдает все и получает плату стертой монетой, вышедшей из употребления. В этом — величайшее и непоправимое зло…
— Что же делать?..
— Ах, я сама не знаю…
Сажин отвернулся. Потом он быстро поднялся, как-то неловко сунул холодную руку своей собеседнице и, пошатываясь, как пьяный, вышел из комнаты. Прасковья Львовна проводила его глазами, пока Сажин дошел до угла — он шел с опущенной головой, какой-то расслабленной, колеблющейся походкой.