Искушение (Мошин)/ДО

Искушеніе
авторъ Алексѣй Николаевичъ Мошинъ

Источникъ: Мошинъ А. Н. Гашишъ и другіе новые разсказы. — СПб.: Изданіе Г. В. Малаховскаго, 1905. — С. 79.

I

Было десять часовъ вечера. Черезъ два часа наступитъ Новый годъ. Подпоручикъ Синелевъ оглядывалъ пустой вагонъ второго класса, и брала его досада, что поѣздъ опоздалъ на полчаса и онъ еле-еле поспѣетъ пріѣхать ко встрѣчѣ Новаго года. Его ждетъ старуха мать, съ которой онъ полгода не видался, ждетъ его еще та, которую мать давно считаетъ его невѣстой и на которой онъ давно женился бы съ восторгомъ, если бы не бѣдность… Нужно было внести реверсъ нѣсколько тысячъ, — а ихъ не было… А потомъ страхъ за положеніе въ обществѣ, — за то, что онъ не въ силахъ будетъ жить въ полку женатый, по семейному, прилично, чтобы нужда не бросалась въ глаза.

О, бѣдность, проклятая бѣдность!

Онъ прислушивался къ мягкому громыханью поѣзда и смотрѣлъ въ окно, какъ черную тьму прорѣзали огненныя нити, — искры отъ паровоза.

«Какъ трудно самому бороться съ жизнью, когда не поддерживаетъ судьба, — думалъ Синелевъ, — вотъ онъ въ полку на самомъ лучшемъ счету, — безукоризненный офицеръ, — хорошій товарищъ, — безусловно порядочный человѣкъ. Но что же есть у него?.. Потертый мундиръ, который вѣчно заставляетъ ломать голову какъ его вычистить, какъ перемѣнить погоны, чтобъ не казался мундиръ старымъ, и долги, — уже довольно много долговъ. А чѣмъ ихъ платить?..

Онъ могъ жениться, выгодно жениться… Но онъ не былъ подлецомъ и не переставалъ любить ту дѣвушку, круглую сироту, которая, окончивъ институтъ, живетъ около его матери, и которую онъ любитъ съ первой встрѣчи, когда онъ только что кончилъ гимназію и еще раздумывалъ, куда ему итти, — въ университетъ или въ военное училище.

Она, любимая дѣвушка, уговаривала его итти въ университетъ, — но онъ не послушалъ. Какъ онъ теперь жалѣетъ объ этомъ… Та дорога, которую онъ выбралъ, слишкомъ трудна для бѣдняковъ»…

II

Милая бѣлокурая головка съ ясными глазами вспоминается Синелеву… Какая чудная и вмѣстѣ странная дѣвушка… Энергичная… Съ нею поговорить, такъ выходитъ, что все на свѣтѣ превосходно, чудно устроено и что мы только не хотимъ видѣть, въ чемъ наше благополучіе… Какіе смѣшные проекты она совѣтуетъ иногда: «Вы, — говоритъ, — способный, вы всему научиться можете… Научитесь шить сапоги, самые лучшіе сапоги… Ваши товарищи всѣ станутъ вамъ заказывать, а платятъ они дорого всегда… Вы даже можете съ нихъ дешевле брать, чѣмъ другіе мастера… И въ свободное время работайте… Времени свободнаго, вѣдь, много у васъ?.. Не правда-ли, вѣдь лучше же посвящать свободное время работѣ, чѣмъ билліарду, какъ это принято у васъ?»

Потомъ она говорила, краснѣя: «Вотъ и могли бы мы жить, не нуждаясь… Я тоже работала бы… Я, вѣдь, все умѣю… Хотя насъ мало чему въ институтѣ учили, но я сама догадалась, что трудъ — это не что-то низменное, а, напротивъ, трудъ возвышаетъ человѣка надъ всѣмъ… И развѣ трудъ мѣшаетъ читать, думать, говорить съ умными людьми, развѣ трудъ мѣшаетъ любить?..» Синелевъ помнитъ почти слово въ слово ея милыя, такія наивныя рѣчи…

Какъ она прелестна, когда говоритъ свои смѣшные проекты… Вотъ потѣха!.. Что если бы вправду… потерпѣли бы офицеры въ полку такого товарища?.. Конечно, они на перебой одинъ передъ другимъ стали бы заказывать ему сапоги, чтобы сказать: «А вотъ. когда Синелевъ снималъ мѣрку съ моей ноги, я нечаянно ткнулъ ему ногой въ морду!..» Кто бы ему подалъ руку? Или на балу: какая дама пошла бы съ нимъ въ мазуркѣ? Онъ былъ бы ходячимъ анекдотомъ… На него бы всѣ пальцемъ показывали…

— Ого, — сказалъ себѣ Синелевъ, — однако я, кажется, чуть не въ серьезъ обсуждаю иногда эти курьезные совѣты… Не до курьезовъ, когда жизнь гладитъ противъ шерсти… Другимъ вотъ везетъ… У Брыкина дядя богатый умеръ… Теперь онъ весь полкъ шампанскимъ поитъ… Рысаковъ какихъ завелъ!.. И уже никто не зоветъ Брыкина Пустозвонскимъ… Всѣ въ немъ заискиваютъ, у него занимаютъ… И, вѣдь, достается же этакая прорва денегъ такому дураку… Все равно ихъ спуститъ. А если бы ему, Синелеву, досталось… Хотя бы тысячъ десять. Онъ заплатилъ бы долги и какъ бы счастливо устроили они свое гнѣздышко… Но не откуда ждать наслѣдства, не откуда ждать поддержки… тяжелымъ гнетомъ начинаетъ казаться и молодая жизнь… На сердцѣ скверно… Злоба какая-то нахлынула… И тоска… И уже хочется, чтобы не такъ скоро пріѣхать туда, гдѣ заглянутъ въ сумрачную душу свѣтлые, чистые глаза…

III

Поѣздъ сталъ замедлять ходъ и остановился у маленькой станціи, Минуты черезъ три опять поѣздъ тронулся, и въ вагонъ вошелъ человѣкъ съ сѣдоватой бородкой и въ картузѣ, съ большой кожаной сумкой черезъ плечо. Онъ съ тревогой осмотрѣлъ пустой вагонъ и успокоился, увидѣвъ офицера, единственнаго пассажира.

Подсѣвъ поближе, человѣкъ съ сумкой сказалъ:

— Жуть беретъ, ваше благородіе, нашему брату, артельщику, подъ большіе праздники ѣздить, или, какъ вотъ теперь, подъ Новый годъ… Пассажировъ почти никого, какъ разъ лихой человѣкъ тѣмъ случаемъ попользуется, да вздумаетъ прикончить… Денегъ-то много набираемъ по станціямъ…

— А бываютъ лихіе случаи?.. — заинтересовался Синелевъ.

— Бываютъ, какъ не бывать? Все изъ-за денегъ, самый проклятый металлъ…

Артельщикъ вынулъ изъ кармана нѣсколько рублей и какіе-то документы, которые онъ не успѣлъ на станціи положить на мѣсто и открылъ сумку. Пока онъ клалъ въ одно отдѣленіе документы, а въ другое деньги, Синелевъ увидѣлъ пачки сотенныхъ бумажекъ, свертки серебра и золота.

— И по многу вамъ собирать приходится?

— Тысячъ до сорока, а то и больше… Самая непріятная наша обязанность… И то еще опасно: часто приходится слѣзать на ходу и садиться на ходу… Спаси Богъ, оступишься…

Какая-то ужасная мысль, которая, какъ молнія, мелькнула въ головѣ Синелева… Мысль эта не успѣла сложиться, оформиться, но онъ почувствовалъ такой ужасъ и такая слабость вдругъ появилась у него въ рукахъ и ногахъ, что онъ думалъ, не умираетъ-ли онъ отъ разрыва сердца.

Поѣздъ сталъ замедлять ходъ, приближаясь къ станціи. Артельщикъ сталъ собираться выходить, чтобы получить еще деньги и еще документы. Онъ замкнулъ сумку на ключъ и сказалъ:

— Позвольте, ваше благородіе, около васъ оставить сумку: ужъ очень тяжело таскать.

Синелевъ пролепеталъ.

— Пожалуйста… какъ хотите…

Раздался глухой свистокъ паровоза, сигналъ приближенія къ станціи. Артельщикъ вышелъ на тормозную площадку вагона.

IV

Едва онъ захлопнулъ за собой дверь вагона, Синелевъ хотѣлъ броситься вслѣдъ за нимъ, чтобы заставить его взять съ собой свою проклятую сумку. Но не двигались ноги, не было силъ шевельнуться, словно загипнотизированный чѣмъ-то, Синелевъ погрузился въ странный сонъ… Что-то въ немъ раздѣлилось пополамъ, и стало два Синелева: одинъ не могъ двигаться и только смотрѣлъ, какъ живетъ, какъ дѣйствуетъ другой Синелевъ.

Нужно скорѣе отдать сумку, пока еще не остановился поѣздъ, пока еще артельщикъ не сошелъ на станціи… Вѣдь, это сатана, навѣрное, онъ внушилъ артельщику такую шальную мысль: довѣрить сумку человѣку, нуждающемуся въ деньгахъ… О, какъ бы хорошо было съ этими деньгами! Но нѣтъ, скорѣе, скорѣе… возвратить… отдать…

Синелевъ идетъ. Открывъ дверь на площадку вагона, онъ видитъ артельщика: тотъ стоитъ у открытой выходной двери и держится за скобку, обтянутую сукномъ, чтобы не морозила рукъ, и, перегнувшись впередъ, смотритъ на приближающуюся станцію. Поѣздъ еще идетъ довольно быстро.

Синелевъ вспоминаетъ ту первую ужасную мысль, вспоминаетъ какъ нѣчто такое, что онъ долженъ выполнить непремѣнно, во что бы то ни стало, и вдругъ изо всей силы толкаетъ артельщика…

Тотъ срывается и летитъ… Раздается долгій, раздирающій душу крикъ…

Синелевъ бросается въ вагонъ, захлопываетъ обѣ двери, въ одну минуту разрѣзаетъ саквояжъ, и набиваетъ карманы золотомъ и свертками кредитныхъ билетовъ…

Поѣздъ остановился.

Синелевъ бросаетъ подъ диванъ еще не совсѣмъ опорожненный саквояжъ и выбѣгаетъ изъ вагона въ дверь, противоположную станціи. Вотъ, онъ уже на рельсахъ, по близости ни души. Но по ту сторону поѣзда идетъ суетня, слышится громкій разговоръ…

Доносятся фразы:

— Живъ… въ снѣгъ упалъ… офицеръ вытолкнулъ… сумка… скрылся…

— Значитъ, ищутъ, спрятаться негдѣ… форма выдастъ… Найдутъ, — сейчасъ найдутъ.

— Такъ вотъ же вамъ!..

И Синелевъ выбрасываетъ изъ кармана все, что онъ награбилъ изъ сумки; потомъ вывертываетъ карманы, — тамъ ничего не осталось.

«Мертвые сраму не имутъ», — вспоминаетъ Синелевъ и вынимаетъ шашку. Эфесъ упираетъ въ землю, становится на колѣни, сгибается; кончикъ лезвія шпаги касается горла.

Люди ищутъ его; вотъ они приближаются, мелькаютъ въ ихъ рукахъ фонари… Они громко говорятъ. Спѣшатъ къ нему…

— Такъ вотъ же вамъ, — повторяетъ Синелевъ…

V

— Ваше благородіе, эй, ваше благородіе!.. Охъ, и уснули же вы крѣпко! Ваше благородіе, да что вы такъ смотрите?.. Крѣпко, говорю, вы уснули!.. Насилу васъ растолкалъ… Стонали шибко… А въ сумку вцѣпились какъ!.. Бережете чужое добро… Покорнѣйше благодаримъ… Вотъ сейчасъ и къ вашей станціи подъѣдемъ… Выходить вамъ…

Синелевъ оглядываетъ вагонъ, артельщика, который беретъ свою сумку и добродушно улыбается, Синелевъ смотритъ въ окно на темную ночь и на летящія огненныя нити, крѣпко третъ лобъ…

— Такъ это сонъ!.. О-о-о-о!..

Тяжелый вздохъ со стономъ вырвался изъ груди Синелева.

Онъ поднялся блѣдный и не помнилъ, какъ вышелъ на станцію, какъ вынесли его вещи, какъ онъ поздоровался съ начальникомъ станціи, который поздравилъ его съ пріѣздомъ и сказалъ: «Вотъ когда повинтимъ!»

Синелеву казалось, что онъ постарѣлъ на много лѣтъ и сталъ другимъ, совсѣмъ другимъ человѣкомъ.

— Здравствуйте, ваше благородіе!

Это Захаръ, крестьянинъ, который у матери Синелева служитъ и за кузнеца, и за работника, и пахаря.

Захаръ улыбается радостно, какъ улыбался каждый разъ, пріѣзжая на барыниной лошадкѣ за молодымъ бариномъ, когда тотъ былъ еще гимназистомъ и потомъ юнкеромъ, а потомъ офицеромъ… Въ такихъ случаяхъ Синелевъ покровительственно говорилъ Захару:

— Здравствуй, братецъ, — какъ поживаешь?

А теперь Синелевъ, снявъ перчатку, протянулъ руку и тѣмъ до того удивилъ Захара, что тотъ оторопѣлъ…

— Что же ты Захаръ, не даешь мнѣ руки?..

Захаръ, сконфуженно улыбаясь, протягиваетъ барину заскорузлую руку и тотъ ее жметъ крѣпко своей красивой, нѣжной рукой.

— Барышня хотѣли ѣхать со мной васъ встрѣчать, а барыня ихъ не пустили, — какъ бы не простудились… Холода завернули дюжіе…

Ночь была темная. Когда выѣхали въ поле, — вѣтеръ сталъ осыпать мелкой снѣжной пылью. Захаръ не видѣлъ дороги и отпустилъ возжи, умная лошадь сама бѣжала рысью по знакомому пути; колокольчикъ неторопливо звенѣлъ у дуги; Синелевъ едва различалъ спину Захара. И въ эту темную ночь хорошо было у него на сердцѣ, словно онъ избавился отъ какой-то опасности, отъ страшной бѣды. Жизнь казалась прекрасной и вѣрилось ему въ свои силы и въ то, что онъ хорошо устроится и будетъ счастливъ. И радостно вспоминалъ онъ о невѣстѣ, которая ждетъ его, которую онъ увидитъ черезъ нѣсколько минутъ и уже не страшно было ему, что въ самую глубину его души заглянутъ чистыя очи молодой дѣвушки.

Показались огни. Захаръ смѣло дернулъ за возжу; лошадь повернула къ знакомымъ воротамъ.

— То-то будетъ радости!.. — сказалъ Захаръ.

Синелевъ не хотѣлъ ждать, пока лошадь остановится и готовился на ходу выпрыгнуть изъ саней.