М. В. Крестовская.[править]
Испытаніе.[править]
I.[править]
Вѣра Павловна не спала всю ночь и встала на утро съ тяжелой головой и какимъ-то страннымъ, щемящимъ чувствомъ въ груди, не то радостнымъ, не то тревожнымъ… Снова взяла она записку и перечла ее двадцатый разъ, какъ бы все еще ища въ ней чего-то между строкъ и будя въ себѣ опять и опять старыя воспоминанія, которыя этотъ крупный, такъ хорошо знакомый ей когда-то, мужской почеркъ невольно пробуждалъ въ ней. Теперь она читала уже спокойнѣе, буквы не прыгали передъ ея глазами и не застилались туманомъ, сердце не такъ уже билось, но все-таки буквы эти поднимали въ ней еще сильнѣе то странное, щемящее чувство, которое тревожило и мучило ее всю ночь и утро.
— «Вы правы, — читала она, — я былъ глупецъ, мечтая о возвратѣ прежняго счастья и любви… Дѣйствительно, я не долженъ былъ писать вамъ „такъ“, какъ написалъ — но это вырвалось у меня невольно и теперь я прошу васъ простить меня за то, что говорилъ и просилъ о томъ, на что уже утратилъ право. Но одно право у меня всё-таки осталось — это видѣть Павлушу, и я надѣюсь, что вы не откажете мнѣ въ немъ, тѣмъ болѣе, что на этихъ же дняхъ я снова уѣзжаю, заграницу и уже не скоро, вѣроятно, побезпокою васъ вновь подобной просьбой. Если вы будете столь добры, что разрѣшите это свиданье, то потрудитесь увѣдомить меня, гдѣ и когда я могу видѣть его».
Вѣра Павловна дочла записку до конца, но все еще не отрывала отъ нея задумчиваго, теплившагося какимъ-то мягкимъ блескомъ, взгляда.
— Да, конечно, она должна позволить мужу это свиданье, Павлуша столько же и его сынъ, какъ ея. Хотя, если бы она пожелала, то имѣла бы полное нравственное право не разрѣшить этого. Онъ самъ бросилъ когда-то этого ребенка, жалѣя его еще меньше, чѣмъ ее, и въ продолженіе пяти лѣтъ ни разу не вспомнилъ его, не освѣдомился о немъ, не старался даже узнать, живъ ли онъ, здоровъ ли… И за эти годы, путешествуя и скитаясь по всѣмъ уголкамъ Европы, мѣняя одно увлеченіе на другое, онъ, вѣроятно, думалъ и о Павлушѣ и о ней еще меньше, чѣмъ о другихъ женщинахъ, съ которыми у него завязывались пикантныя, но мимолетныя отношенія.
Такъ, по крайней мѣрѣ, говорила себѣ и желала думать теперь Вѣра Павловна, стараясь поднять въ себѣ озлобленіе противъ мужа. Она нарочно припомнила всю ту муку, которую вынесла изъ за него тогда пять лѣтъ назадъ, и, возмущая свою оскорбленную гордость, силилась вызвать вновь то чувство стыда, горя и мучительнаго униженія, которые терзали ее тогда, въ тѣ дни, когда она впервые поняла, что онъ разлюбилъ и бросаетъ ее… Румянецъ жгучимъ стыдомъ заливалъ ея лицо и на мгновеніе гнѣвъ и оскорбленная злоба страстно поднимались въ ней… Но чрезъ минуту въ душу ея, точно стыдясь и крадучись отъ нея самой, проскальзывало какое-то другое чувство и румянецъ блѣднѣлъ, а въ глазахъ вспыхивали нѣжныя, свѣтлыя искорки…
Помимо ея воли вмѣстѣ съ этими, насильно вызываемыми воспоминаніями, возставало рядомъ что-то еще другое… Предъ ней невольно летѣли картины прошлаго, почти забытаго уже въ послѣдніе годы, но теперь вдругъ снова воскресшія и ожившія. Она видѣла себя такой молоденькой, счастливой и довѣрчивой и его рядомъ съ собой, такимъ, какъ онъ былъ тогда, въ первое время ихъ любви, нѣжнымъ и страстно влюбленнымъ въ нее… Видѣла даже берега синѣющаго до безконечной дали моря, на которое они, бывало, крѣпко прижавшись другъ къ другу, глядѣли по вечерамъ изъ своего окна, любуясь горячимъ закатомъ солнца, золотившаго морскую гладь своими послѣдними розовыми лучами… Тамъ провели они свои лучшіе первые мѣсяцы… Изъ Крыма они поѣхали на Кавказъ, съ Кавказа въ Италію. И такъ кочевали почти всѣ три года, повинуясь его страсти къ вѣчной перемѣнѣ мѣста.
Тогда и ей это нравилось. Сегодня они на югѣ, залитые солнцемъ среди горъ и роскошной зелени; чрезъ недѣлю мчатся въ кибиткѣ гдѣ-то по Оренбургской губерніи… Но когда родился Павлуша, кочевки эти сдѣлались труднѣе. Цѣлый годъ они сидѣли въ Петербургѣ подъ сѣренькимъ небомъ, отъ котораго уже отвыкли. Онъ скучалъ, сердился, работа не клеилась и даже картины выходили у него теперь какими-то мутными и сѣрыми — имъ недоставало яркихъ красокъ и колорита, а у него пропадало воображеніе и охота писать. Она тревожно приглядывалась къ его то безпокойному, то апатичному лицу, инстинктивно угадывая, что онъ скучаетъ, что ему надоѣлъ и Петербургъ, и Павлуша съ его няньками и болѣзнями, и сама она, что его снова тянетъ куда-то, а онъ связанъ. Въ ней же, напротивъ, съ рожденіемъ Павлуши многое перемѣнилось; ее уже никуда не тянуло; кочевая жизнь теперь даже почему-то пугала ее, ей хотѣлось бы остаться тутъ; навсегда устроить тутъ уютное гнѣздышко и воспитывать своего птенца. Материнство разомъ ее развило и убило въ ней прежніе порывы и безпечность. И, глядя на мужа, ей становилось и страшно, и больно, и обидно! Да, обидно. Она вдругъ поняла, что лично сама она и ея ребенокъ никогда не наполнятъ ея существованія, не дадутъ собой цѣли жизни. Ему нужно что-то другое, а она была нужна только, пока бѣгала съ нимъ, смѣясь и радуясь, по всѣмъ сторонамъ свѣта, забавляла его неистощимой веселостью своихъ 18 лѣтъ и нравилась больше какъ граціозная фигурка и хорошенькая типичная головка, чѣмъ какъ жена и мать его дѣтей, съ которой, женившись, онъ долженъ былъ прожить всю жизнь.
Тѣмъ-то именно она прежде и восхищала его, что совсѣмъ не напоминала обыкновенную жену, какими бываетъ большинство другихъ женщинъ. Она похожа была скорѣе на дѣвочку или даже на молоденькаго шаловливаго мальчугана, славнаго и смѣлаго товарища всѣхъ его затѣй и фантазій. Онъ былъ влюбленъ въ ея маленькую стриженую головку съ короткими завитками пушистыхъ темныхъ волосъ, съ неправильными чертами лица, но чудными огромными глазами, постоянно мѣнявшими свой цвѣтъ и выраженіе. И онъ писалъ съ нея картины, набрасывалъ этюды и рисовалъ ее во всѣхъ своихъ альбомахъ. Иногда онъ одѣвалъ ее въ какой-нибудь фантастическій костюмъ, задрапировывалъ ея тонкую граціозную фигуру красивыми мягкими складками пестраго восточнаго шелка, и она стояла предъ нимъ съ голыми руками и открытой шеей на разныхъ столахъ и табуретахъ, позируя для его картинъ. А потомъ, бросая кисть и палитру, онъ бѣжалъ вмѣстѣ съ ней въ горы или уплывалъ въ открытое море, и пока она гребла или справлялась съ парусомъ — онъ заносилъ въ альбомъ виды и эскизы. Одинъ такой альбомъ цѣлъ до сихъ поръ. Послѣдніе три года Вѣра Павловна уже не вынимала его изъ своего комода, и порой, если доставая что-нибудь изъ того ящика, на днѣ котораго лежалъ онъ, взглядъ ея нечаянно падалъ на его сѣрую полотняную обертку — глаза ея оставались спокойными и равнодушными и она глядѣла на него тѣмъ же взглядомъ, какимъ глядѣла и на стоящую рядомъ съ нимъ коробку съ перчатками… Она почти не замѣчала его и ни одна мысль, ни одно воспоминаніе не поднимались въ ней…
Все это когда-то такъ страстно, такъ мучительно пережитое ею, теперь уже перебродило, заснуло и успокоилось въ ней…
Вчера же Вѣра Павловна снова вынула этотъ альбомъ и долго съ какою-то нѣжностью глядѣла на его шершавыя, покрытыя набросками странички. И почти каждая изъ нихъ, каждый рисунокъ оживляли въ ея памяти какой-нибудь день, сцену, фразу… Вотъ ея головка съ короткими вьющимися волосами на лбу… Головка только набросана, краски наложены грубо и пятнисто, но сходство уловлено замѣчательно. Смѣющіеся, веселые глаза ея глядятъ какъ живые и вотъ-вотъ, кажется, раскроются эти пунцовыя, почти дѣтскія еще, губы и она захохочетъ о чемъ-то тѣмъ безпечнымъ, безпричиннымъ, заразительнымъ хохотомъ, которымъ умѣютъ смѣяться только очень молоденькія, еще беззаботныя дѣвушки… Ей тогда было всего 18 лѣтъ, это еще въ первый годъ ея замужества! Но, Боже мой, какъ уже это давно! Сколько пережито съ тѣхъ поръ и какъ она перемѣнилась! И Вѣра Павловна невольно грустно и пытливо взглянула въ зеркало. Да, теперь сходство уже совсѣмъ потерялось. Почти невозможно догадаться, что эта цвѣтущая, смѣющаяся полудѣвочка, полумальчикъ въ альбомѣ и это блѣдное, съ грустными глазами лицо, отражающееся въ зеркалѣ — одно и то же лицо. За эти годы сама она вся какъ-то выросла и пополнѣла, но лицо ея похудѣло и удлинилось, глаза слегка запали и кажутся серьезными и печальными, щеки поблѣднѣли, а волосы давно ужъ отросли, даже перестали виться и зачесаны гладко съ прямымъ проборомъ посерединѣ, какъ любитъ Сергѣй Дмитричъ…
Сергѣй Дмитричъ! Вѣра Павловна слегка вздрогнула и поблѣднѣла.
— Да, Сергѣй Дмитричъ! — повторила она грустно и что-то жуткое сжало ей грудь…
Она быстро захлопнула альбомъ и откинулась на спинку кресла…
— И зачѣмъ, зачѣмъ наплывъ всѣхъ этихъ старыхъ воспоминаній теперь… именно теперь… когда уже поздно… Зачѣмъ пахнуло на нее всѣмъ этимъ прошлымъ, уже отжитымъ, теперь, когда она готовилась стать женою другого… Неужели же только для того, чтобы помѣшать начать ей новую жизнь, чтобы снова оторвать отъ спокойнаго счастья и чувства и увлечь куда-то за собой?
— Нѣтъ, нѣтъ. — Она взволнованно вскочила съ кресла и быстро заходила по комнатѣ. Нѣтъ, теперь уже поздно, слишкомъ поздно; еще два года тому назадъ она обрадовалась бы, можетъ быть, этому возврату; даже годъ назадъ… Но теперь… нѣтъ, теперь она не хочетъ и не можетъ возвращаться опять къ тому же, съ чѣмъ уже навсегда все порвано и разбито! Нѣтъ, не хочетъ, не хочетъ…
Она упрямо и съ негодованіемъ повторяла себѣ, что не хочетъ, и чувствовала съ мучительнымъ ужасомъ, что она лжетъ себѣ, обманываетъ сама себя и въ глубинѣ души… хочетъ!
— Нѣтъ, ложь, это только такъ кажется, она напускаетъ. Конечно она не хочетъ, она любитъ другого и никогда уже не вернется къ мужу… И въ то же время она съ какимъ-то жуткимъ, но радостнымъ удивленіемъ спрашивала себя:
— Неужели вернусь?.. — И останавливалась на этомъ вопросѣ, широко раскрывая вспыхивавшіе безпокойнымъ, страстнымъ блескомъ глаза, смотрѣла вдаль, чему-то безсознательно улыбаясь. Потомъ снова брала первое письмо мужа, первое послѣ пятилѣтняго молчанія и съ мечтательной улыбкой снова прочитывала его.
Въ этомъ письмѣ онъ клялся ей въ любви, просилъ ея прощенія за годы долгихъ измѣнъ и молилъ ее подождать — не брать развода, который требовалъ ея повѣренный, а увидѣться съ нимъ еще разъ и снова вернуться къ нему. Онъ виноватъ, страшно, глубоко виноватъ; но она добра, проститъ его, и онъ отдастъ ей теперь всю жизнь, всю любовь, чтобы только загладить хоть сколько-нибудь свою вину предъ ней. Онъ увѣрялъ, что любилъ и любитъ только одну ее, что теперь онъ это понялъ, всѣ эти пять лѣтъ были сплошной ошибкой его увлекающейся гадкой натуры! Онъ скучалъ и по ней, и по Павлушѣ; двадцать разъ хотѣлъ вернуться къ ней, но боялся, что она его не проститъ. Но теперь, когда онъ понялъ, что съ этимъ разводомъ и выходомъ ея замужъ за другого онъ теряетъ ее уже навсегда, теряетъ даже надежду когда-нибудь снова примириться съ нею, даже возможность видѣть ее, онъ понялъ, какъ глубоко и страстно любилъ ее всегда и рѣшилъ пойти на все, чтобы только добиться свиданья съ нею. Онъ не вѣритъ, не можетъ вѣрить, чтобы она дѣйствительно разлюбила его совсѣмъ и будетъ навсегда принадлежать другому человѣку… И съ страстнымъ краснорѣчіемъ влюбленнаго онъ напоминалъ ей ихъ любовь, убѣждалъ ее, что она ошибается въ своемъ новомъ чувствѣ, а между тѣмъ этой ужасной ошибкой испортитъ жизнь не только ему и себѣ, но и маленькому Павлушѣ, у котораго есть настоящій отецъ и котораго отчимъ никогда не полюбитъ такъ, какъ будетъ теперь любить онъ, его родной отецъ… Теперь онъ тутъ же, въ одномъ городѣ съ ней, такъ близко другъ къ другу, и неужели они все-таки не увидятся?..
На это письмо, полученное шесть дней тому назадъ, Вѣра Павловна отвѣтила короткой, но сухой и строгой запиской:
«Ваше объясненіе въ любви послѣ того, какъ мы пять лѣтъ были вполнѣ чужими людьми (и не но моей, винѣ, — прибавляла она въ скобкахъ, съ чисто женскимъ чувствомъ колкой мести) и особенно теперь, когда я невѣста другого человѣка, только оскорбляютъ меня и унижаютъ васъ. Никакого возврата къ прошлому быть не можетъ и не должно. Ошибаюсь не я, а, вы, предполагая во мнѣ остатокъ, хоть, какого-нибудь чувства къ себѣ, и потому я надѣюсь, что, на будущее время вы уволите меня отъ повторенія подобныхъ объясненій и поздняго раскаянія, если не захотите потерять въ моихъ глазахъ и послѣднее уваженіе къ себѣ».
Тогда письмо это, дѣйствительно, только возмутило ее и она отвѣчала нарочно какъ можно жостче, искренно убѣжденная, что, дѣйствительно, не желаетъ возобновленія даже переписки и что отвѣчать такъ — ея прямой долгъ, и вечеромъ, когда пришелъ Сергѣй Дмитріевичъ, Вѣра Павловна, не желая напрасно разстраивать его, ничего не сказала ему объ этомъ обмѣнѣ писемъ съ мужемъ,
Но въ душѣ она не была покойна, и когда прошли цѣлыя сутки, а на ея записку не было никакого отвѣта, ей стало казаться, что она написала ужъ слишкомъ рѣзко и что можно было бы написать то же самое, на гораздо мягче, что жестокость ея была отчасти даже излишня и ей стало жаль и того, что она «такъ» написала и того, кому она такъ написала.
Послѣ такого отвѣта съ ея стороны, она понимала, что ему уже нечего больше писать ей и онъ даже и не можетъ писать снова, если онъ хоть сколько-нибудь самолюбивый человѣкъ, но все-таки же, она желала, чтобы онъ написалъ ей что- нибудь, и, безсознательно для самой себя, все время ждала отъ него какого-то извѣстія.
Къ вечеру второго дня, дѣйствительно, принесли второе письмо о Павлушѣ.
Сердце Вѣры Павловны сильно забилось и лицо ярко вспыхнуло, когда она увидала новый конвертъ, съ знакомымъ почеркомъ, и разорвала его. Она быстро прочла его, не вполнѣ ясно почему-то сознавая суть и, только пробѣжавъ глазами письмо въ третій разъ, поняла, наконецъ, что онъ проситъ повидаться съ Павлушей.
И снова ей сдѣлалось ужасно жаль его и она тутъ же рѣшила допустить это свиданье, которымъ она хоть отчасти могла смягчить свой первый жестокій отвѣтъ ему.
Но ни это письмо, ни свиданье съ Павлушей она уже не считала себя вправѣ скрыть отъ Сергѣя Дмитрича, хотя, показавъ второе, ей нужно было признаться и о первомъ.
Она рѣшила, что такъ и сдѣлаетъ.
За послѣдніе два года, Вѣра Павловна привыкла всегда и во всемъ совѣтоваться съ нимъ.
Чувство ея къ этому человѣку не было никогда такимъ экзальтированнымъ и страстнымъ, какъ къ первому мужу. Въ Сергѣя Дмитрича она никогда не была даже влюблена, но чѣмъ дальше шло время, тѣмъ сильнѣе привязывалась она къ нему. И она была безконечно благодарна судьбѣ, столкнувшей ее съ этимъ человѣкомъ, который любилъ не только самое ее, но даже и ея маленькаго бѣднаго Павлушу. Сергѣй Дмитричъ былъ серьезенъ, дѣловитъ и постояненъ даже въ привычкахъ, служа какъ бы полнымъ контрастомъ Михаилу Николаевичу. Съ нимъ Вѣра Павловна чувствовала себя въ спокойной пристани, зная, что онъ никогда не измѣнитъ ей и не броситъ ея. Сознавая его безусловно честнымъ, умнымъ и добрымъ человѣкомъ, она горячо уважала его, что еще болѣе усиливало и ея любовь къ нему, но, несмотря на его мягкость и доброту, въ немъ было что-то, что заставляло ее охотно повиноваться ему во всемъ, чего онъ желалъ. Сергѣй Дмитричъ постепенно какъ бы переработалъ даже и самый характеръ ея. Въ ней исчезли тѣ порывы и неровности, которые привились къ ней за время ея жизни съ мужемъ. Прошло уже болѣе трехъ лѣтъ, какъ Вѣра Павловна встрѣтилась съ нимъ; съ тѣхъ поръ тоска ея по первому мужу и страданіе, причиненное его измѣной и разрывомъ съ нимъ, стали понемногу въ ней затихать и успокаиваться, пока не заглохли совсѣмъ. Послѣднее время она вспоминала мужа только тогда, когда думала о трудностяхъ развода, затягивавшихъ ея бракъ съ дорогимъ для нея человѣкомъ.
Теперь ея первое замужество, ея любовь къ мужу, страданіе и прошлая жизнь казались ей какимъ-то смутнымъ сномъ, которому она сама невольно удивлялась и порой даже какъ бы не вѣрила, точно ли это все было? Теперь ей казалось, что она всю жизнь знала и любила только одного Сергѣя Дмитрича и не могла представить своей жизни помимо его…
II.[править]
Вечеромъ, когда пришелъ Сергѣй Дмитричъ, Вѣра Павловна встрѣтила его особенно ласково и, взявъ его за руку, какъ бы желая заранѣе успокоить его этимъ прикосновеніемъ и заставить еще больше вѣрить въ себя, тихимъ, но спокойнымъ голосомъ, прямо и нѣжно глядя ему въ глаза, разсказала всю исторію писемъ, прибавляя, что не говорила объ этомъ раньше только потому, что не хотѣла напрасно тревожить его и думала, что вся переписка ограничится только первыми двумя письмами… Но теперь она хотѣла бы его совѣта… И она еще горячѣе сжала его руку и еще ласковѣе глядѣла на него, точно молча хотѣла сказать ему — ты вѣдь не сердишься, что такъ случилось… и ты вѣдь одобряешь все, что я сдѣлала? не правда ли?..
Сергѣй Дмитричъ покойно слушалъ ее, куря сигару, и только изрѣдка отвѣчалъ легкими, едва замѣтными пожатіями ея руки.
— Вамъ слѣдуетъ разрѣшить это свиданье! — сказалъ онъ, когда она замолчала.
Вѣра Павловна слегка покраснѣла, радуясь, что и онъ одобряетъ ея мысль, потому что иначе ей пришлось бы или дѣйствовать помимо его воли, или не допускать свиданья, — и то, и другое было бы для нея очень тяжело.
— Да, я то же думала, но я не знаю…-- на мгновеніе она замялась, — какъ и гдѣ это устроить.
Сергѣй Дмитричъ немного помолчалъ и подумалъ.
— Лучше всего это было бы устроить тутъ же у васъ.
Вѣра Павловна удивленно и пытливо вскинула на него глаза.
— Это было бы приличнѣе и удобнѣе всего для мальчика…-- добавилъ онъ спокойно.
Она молчала, не совсѣмъ понимая, и, не довѣряя его спокойствію, думала, что онъ только испытываетъ ее, надѣясь, что она, конечно, откажется отъ подобнаго предложенія.
— Я даже не вижу, — продолжалъ онъ, немного помолчавъ и задумчиво, — отчего бы и самой вамъ не присутствовать при этомъ свиданьи. Для Павлуши это было бы лучше…
Вѣра Павловна уже совсѣмъ пытливо взглянула на него, думая по лицу понять его мысли; но онъ смотрѣлъ на нее спокойно, съ легкой только грустью въ своихъ задумчивыхъ прекрасныхъ глазахъ, и она не могла понять, чего онъ хочетъ и искренно ли предлагаетъ ей такую вещь.
Тогда Сергѣй Дмитричъ ласково взялъ ея руку и нѣжно поцѣловалъ ее, не то желая успокоить этимъ ея сомнѣнья, не то желая показать, что онъ безусловно довѣряетъ ей.
Вѣра Павловна усмѣхнулась какъ-то смущенно и подозрительно. — «А! ты хочешь испытать меня! — подумала она, пристально всматриваясь въ него, пока онъ цѣловалъ ея руку. — Да, да, ты хочешь знать, какъ подѣйствуетъ на меня это свиданье, и провѣрить въ послѣдній разъ мое чувство къ себѣ и къ нему… Да, да, это такъ, я понимаю тебя».
И она засмѣялась, довольная, что разгадала его сокровенныя мысли и въ одно и то же время ей хотѣлось броситься къ нему и обнять его горячо, чтобы теперь же завѣрить его въ своей любви, и въ то же время въ душѣ ея, помимо яснаго сознанія, поднималось противъ него какое-то раздраженіе за то, что онъ самъ нарочно подвергалъ ее этому искусу, за исходъ, котораго она инстинктивно боялась…
III.[править]
Когда Сергѣй Дмитричъ ушелъ, Вѣра Павловна пошла въ дѣтскую къ Павлушѣ, чтобы перекрестить сына на ночь.
Эмма, его бонна, еще не ложилась и сидѣла у стола, освѣщеннаго лампой подъ зеленымъ колпакомъ, что-то работая.
Вѣра Павловна перекрестила Павлушу, поцѣловала его и нерѣшительно остановилась у его кровати. Она хотѣла бы сѣсть рядомъ съ нимъ и вглядѣться въ его разгорѣвшееся личико, напоминавшее ей другое, какое-то такъ любимое ею лицо… Но ей казалось, что Эмма угадаетъ ея мысли, и ей дѣлалось и совѣстно, и досадно и на эти мысли, и на Эмму.
— Эмма, — сказала она вполголоса, чтобъ не разбудить Павлушу, — велите Машѣ приготовить мнѣ лимонадъ къ ночи, или, лучше, приготовьте сами — вы вкуснѣе дѣлаете его.
Эмма вышла, и она осталась одна подлѣ кровати сына.
Павлуша разметался во снѣ, губы его полуоткрылись и прямыя, черныя бровки слегка изогнулись.
Вѣра Павловна уже давно привыкла считать Павлушу только своимъ сыномъ, мысленно отнимая у него отца. Она находила у ребенка свои наклонности, свои черты, свой характеръ и почти ничего не находила въ немъ отцовскаго. Съ тѣхъ поръ, какъ этотъ человѣкъ бросилъ ее и измѣнилъ ей, она не хотѣла видѣть въ своемъ Павлушѣ ничего, что бы напоминало ей мужа, потому что всякое воспоминаніе было ей еще слишкомъ мучительно и тяжело. Потомъ, когда страданье улеглось и боль затихла, она продолжала дѣлать это уже по привычкѣ и говорила «мой Павлуша», безсознательно присвоивая его одной себѣ и забывая, что гдѣ-то у него есть еще, кромѣ ея, и отецъ. Скорѣй Сергѣй Дмитричъ казался ей болѣе отцомъ Павлуши, нежели Михаилъ Николаевичъ. Сергѣй Дмитричъ былъ всегда съ ними, онъ ласкалъ Павлушу, привозилъ ему игрушки, игралъ съ нимъ, безпокоился, когда мальчикъ заболѣвалъ, ѣздилъ за докторами и помогалъ ей ухаживать тогда за нимъ, а въ недалекомъ будущемъ долженъ былъ сдѣлаться его отчимомъ и уже вполнѣ замѣнить ему отца. И, зная его, Вѣра Павловна вѣрила, что онъ, дѣйствительно, замѣнитъ ему этого отца, котораго такъ недоставало ея ребенку, и, раздѣливъ съ ней всѣ заботы о немъ, поможетъ ей воспитать и образовать его. И это трогало и радовало ее, успокаивая заранѣе всѣ ея тревоги за будущность сына, и еще горячѣе привязывало къ Сергѣю Дмитричу.
И вотъ вдругъ явился откуда-то его настоящій отецъ и напоминаетъ о своемъ существованіи не только ей, но и маленькому Павлушѣ, которому она почти никогда и ничего не говорила объ его родномъ отцѣ.
Прислушиваясь къ ровному, дѣтски тихому дыханію сына, она всматривалась въ его лицо съ какимъ-то страннымъ и жуткимъ любопытствомъ. Теперь эти темныя брови и пухлыя губы напоминали ей уже черты мужа и она впервые увидѣла, какъ страшно похожъ онъ на отца, и удивлялась, какъ не замѣчала этого раньше и какъ могла думать, что онъ похожъ, только на нее.
Но сходство это уже не мучило и не сердило ея. Нѣтъ, оно только смущало ее тревожно и радостно. Все съ большей и большей нѣжностью взглядывалась она въ лицо сына, ища въ немъ отпечатокъ другого лица, вызывавшаго въ душѣ ея что-то далекое, нодорогое.
И это далекое снова нахлынуло на нее своими воспоминаніями и, будя въ душѣ ея старую любовь и раны, охватывало ее все сильнѣе и сильнѣе…
Она осторожно наклонилась и страстно поцѣловала, сына, но какъ бы мысленно предназначая эти поцѣлуи не ему, а его отцу…
Вошла Эмма и сказала, что лимонадъ приготовленъ.
Вѣра Павловна смущенно и быстро поднялась съ колѣнъ. Она сердилась и на себя, и на Эмму, и, снова чего-то испугавшись, подозрительно взглянула на нее, мучаясь, что та отгадываетъ то, что происходитъ теперь въ душѣ ея.
Уйдя къ себѣ, Вѣра Павловна долго взволнованно ходила по комнатѣ.
На лицѣ ея горѣли жгучія пятна, а руки совсѣмъ холодѣли..
Послѣдніе годы вся жизнь ея шла такъ ровно и спокойно; она совсѣмъ отвыкла отъ бурь и треволненій и душевная ломка, поднявшаяся въ ней, мучила и пугала ее.
Она сердилась на себя за эту ломку, создавая, что ей не должно бы быть теперь, именно теперь, когда, она готовилась стать женой другого. Но мысль эта, бывшая ея горячей мечтой, вдругъ начала почему-то раздражать ее. Еще утромъ говорила она себѣ, что мужъ явился только для того, чтобы помѣшать ея новому счастью; теперь же ей казалось, что счастью мѣшаетъ не мужъ, а онъ — Серрѣй Дмитричъ. И, ловя себя на этихъ мысляхъ, она возмущалась ими, какъ чѣмъ-то порочнымъ и отвратительнымъ, противъ чего поднималось все ея нравственное существо, но онѣ все-таки, помимо ея воли и желанія, шли къ ней и обхватывали ее сомнѣніемъ и тоской.
Она невольно вспоминала слова мужа изъ перваго письма, въ которомъ онъ убѣждалъ ее, что она ошибается въ своемъ новомъ чувствѣ, а любитъ все еще его, и съ ужасомъ и отчаяніемъ спрашивала себя: «неужели это правда»?
Она старалась представить себѣ, какъ разойдется съ Сергѣемъ Дмитричемъ и вернется снова къ мужу, но при одной этой мысли ее охватывала такая тоска, страхъ и жалость, что она съ облегченіемъ говорила себѣ, что это невозможно, и радовалась этой невозможности, какъ доказательству того, что она, дѣйствительно, любитъ Сергѣя Дмитрича, котораго даже мысленно боится лишиться, а не мужа, отъ котораго давно уже отвыкла и разлюбила! Но когда она это рѣшала и успокаивалась на минуту, воспоминанія о первой любви ея, о томъ времени, лучшемъ въ ея жизни, снова подползали къ ней и снова ее влекло къ мужу!..
Всю ночь она не могла заснуть и металась въ лихорадочномъ жару. Она чувствовала, что стоитъ на перепутьи двухъ дорогъ и не знала, на которую изъ нихъ толкнетъ ее судьба и куда пойдетъ она завтра.
IV.[править]
Утромъ Вѣра Павловна встала гораздо спокойнѣе, чѣмъ ожидала. За ночь ея волненіе отчасти какъ бы улеглось, и она уже не такъ мучилась въ сомнѣніяхъ, рѣшившись покориться судьбѣ и предоставивъ устроить ей все по-своему.
Она вышла въ столовую напиться чаю вмѣстѣ съ Павлушей и, слушая его дѣтскую болтовню, думала какъ ей лучше сказать ему, что сегодня онъ увидитъ своего отца.
— Павлуша, — начала она, слегка колеблясь, — сегодня пріѣдетъ твой папа!
Павлуша приподнялъ голову отъ чашки съ молокомъ и смотрѣлъ на нее своими веселыми, умными глазами.
— Папа? — повторилъ онъ безъ особеннаго удивленія, — какой папа, дядя Сережа?
Вѣра Павловна невольно вспыхнула. Во всякое другое время ей было бы пріятно, что Павлуша называетъ Сергѣя Дмитрича отцомъ, но теперь это коробило ее.
— Сергѣй Дмитричъ тебѣ не папа! — сказала она сухо.
— А Эмма говоритъ, что онъ будетъ скоро моимъ папой, и я долженъ называть его папа.
Мальчикъ сбивалъ ее еще больше и въ эту минуту она раскаивалась, зачѣмъ раньше никогда не говорила съ ребенкомъ объ его отцѣ.
— Твой папа былъ далеко, — начала она снова, и, снявъ сына со стула, она посадила его къ себѣ на колѣни и ласкала его, — а теперь пріѣхалъ и сегодня ты его увидишь.
Павлуша, задумчиво раскрывъ глазенки, смотрѣлъ на нее.
— А онъ гдѣ былъ? далеко, заграницей, какъ Эмма? ты мнѣ, мамочка, разскажи что-нибудь про заграницу, хорошо?
Мальчикъ видимо интересовался гораздо больше прежнимъ мѣстопребываніемъ отца и заграницей, про которую ему часто разсказывала Эмма, уроженка Швейцаріи, чѣмъ самимъ отцомъ и предстоящимъ свиданьемъ съ нимъ, который уѣхалъ, когда ему едва минулъ годъ, и котораго теперь онъ не помнилъ и не зналъ.
Но Вѣра Павловна не стала ни о чемъ разсказывать ему, она молча поцѣловала его еще нѣсколько разъ, всматриваясь въ него все съ тѣмъ же тревожно-радостнымъ любопытствомъ, которое проснулось въ ней впервые вчера вечеромъ и, спустивъ его съ колѣнъ, пошла въ свою комнату.
Павлуша, захвативъ свои книжки съ картинками, побѣжалъ за ней туда же, и, сѣвъ за работу на своемъ обычномъ мѣстѣ у маленькаго столика предъ окномъ, она спокойно объясняла ему содержаніе картинокъ, заказывала обѣдъ пришедшей кухаркѣ и отдавала прислугѣ разныя приказанія по хозяйству.
На видъ она казалась совсѣмъ спокойной, только уголки губъ ея слегка подергивались, да путался счетъ и тѣни гаруса вышиваемаго ею рисунка по канвѣ. Но чѣмъ ближе подходило время къ двумъ часамъ, тѣмъ сильнѣе холодѣли у нея руки и сжималось щемящей болью сердце. Лицо ея все блѣднѣло и только глаза горѣли сухимъ нервнымъ блескомъ.
Около часа подали завтракъ. Она пошла въ столовую вмѣстѣ съ Павлушей, но ѣсть сама не могла. Ей нездоровилось и во всемъ тѣлѣ она чувствовала непріятный лихорадочный ознобъ.
Послѣ завтрака она начала волноваться все больше и больше, уже съ трудомъ удерживая спокойный видъ. Павлуша даже спрашивалъ, отчего у нея такія холодныя руки, а Эмма, знавшая о предстоящемъ свиданьи, на которомъ ей поручено даже было присутствовать, застѣнчиво поглядывала на нее съ безпокойствомъ и какою-то жалостью.
Вѣра Павловна чувствовала, что волненіе ея замѣчаютъ, и отослала Эмму съ Павлушей въ дѣтскую, предпочитая остаться одной.
Почти каждую минуту взглядывала она то на часы, то на улицу и въ каждомъ проходившемъ мимо оконъ мужчинѣ ей чудился мужъ и въ то же время казалось, что теперь она не узнаетъ его такъ далеко изъ окна. Нѣсколько разъ къ подъѣзду глухо подъѣзжали дрожки и каждый разъ сердце ея при этомъ, точно обливаясь горячею кровью, и трепетно замирало, и билось.
Чѣмъ ближе двигались стрѣлки къ двумъ часамъ, тѣмъ ей становилось все страшнѣе, жутче и… радостнѣе. Теперь она сама уже не могла понять, рада ли она, или же только чего-то ужасно боится. Теперь она уже не думала больше ни о Сергѣѣ Дмитричѣ, ни о томъ, чѣмъ все это кончится и имѣетъ ли она право «такъ» ждать его. Она думала только о томъ, что сейчасъ пріѣдетъ «онъ», и сейчасъ она увидитъ его.
И она ждала, ждала мучительно, страстно и нетерпѣливо, желая, чтобы онъ пріѣхалъ скорѣй, скорѣй, и желая, чтобы онъ не пріѣзжалъ совсѣмъ…
V.[править]
Безъ четверти два раздался звонокъ.
Его звонокъ; Вѣра Павловна сразу узнала его, хотя и не слыхала уже болѣе пяти лѣтъ.
И все вдругъ спуталось въ ея головѣ.
Въ глазахъ потемнѣло, кругомъ заходили волны какого-то зеленоватаго тумана и ей казалось, что она сейчасъ упадетъ въ какую-то бездонную, колышащуюся подъ ея ногами пустоту.
Но вбѣжала Эмма, то же взволнованная и вся раскраснѣвшаяся и проговорила быстро запыхавшимся голосомъ:
— Пріѣхали! — въ гостиной!..
Вѣра Павловна глядѣла на нее и чувствовала, что Эмма тоже чего-то боится и смотритъ на нее испуганными, тревожными глазами.
— Ну, что же…-- сказала она тихо, съ трудомъ выговаривая слова, — возьмите Павлушу и идите туда… я сейчасъ вы…
Она хотѣла договорить слово «выйду», но оно вдругъ оборвалось и она только слабо махнула рукой.
Эмма все также испуганно и поспѣшно выбѣжала, а Вѣра Павловна машинально опустилась въ кресло. Все кружилось у нея предъ глазами: и комната, и мебель, и коверъ на полу, и картины по стѣнамъ.
Она откинула ослабѣвшую голову на спинку мягкаго кресла и закрыла глаза, слабо сознавая, что теряетъ силы и сознаніе и одна только мысль, легкая какъ туманъ, но ясная и радостная, наполняла ее.
— Онъ здѣсь!..
Здѣсь! совсѣмъ подлѣ нея, всего въ другой комнатѣ, стоитъ перешатуть порогъ, открыть портьеру — и она увидитъ его… увидитъ!
И она хотѣла бы перешагнуть этотъ порогъ, и, бросившись къ нему на грудь, замереть на ней, въ этомъ сладкомъ сознаніи счастья, любви и радости свиданья съ нимъ…
Но силъ не было; она только слегка пріоткрыла глаза и приподняла голову. Зеленые круги стали меньше и блѣднѣе, комната кружилась тише, колебаніе пола подъ ея ногами все замирало, замирало и, наконецъ, остановилось совсѣмъ.
Въ сосѣдней комнатѣ слышался звонкій голосъ Павлуши. Онъ, кажется, смѣялся, но въ ушахъ ея еще слегка звенѣло, и разслушать ясно его слова она не могла. И, напрягая слухъ всѣми силами, она старалась различить «его» голосъ.
Но онъ говорилъ очень тихо. Вѣра Павловна больше угадывала, что онъ что-то говоритъ, чѣмъ ясно слышала это.
— Да, вотъ онъ тутъ, опять… какъ и пять лѣтъ тому назадъ… и Павлуша вмѣстѣ съ нимъ.
Она сейчасъ встанетъ, перейдетъ въ комнату, раздвинетъ портьеры и увидитъ ихъ обоихъ вмѣстѣ. И глубокая нѣжность охватывала ее при этой мысли, и ей хотѣлось крикнуть ему, что она тутъ, рядомъ съ нимъ ждетъ его, зоветъ къ себѣ! Хотѣлось, чтобы онъ самъ, не дожидаясь ея зова, сейчасъ-бы вошелъ сюда… И осторожно, слегка еще шатаясь и придерживаясь по дорогѣ рукой за мебель, она встала и подошла къ двери, отдѣлявшей ее отъ мужа.
Павлуша вдругъ громко засмѣялся.
Вѣра Павловна остановилась на мгновеніе и, придерживаясь за край портьеры, старалась заглянуть въ небольшую щель между двумя драпировками и увидѣть ихъ… Но они сидѣли въ сторонѣ отъ двери и, не видя ихъ, она слышала только ихъ голоса, но теперь уже совсѣмъ ясно и отчетливо.
— Нѣтъ, вы не такъ, — говорилъ Павлуша, — вотъ видите: тутъ есть пружинка, вотъ эту пружинку нужно придавить, онъ и пойдетъ…
— Какая пружинка? — подумала она съ недоумѣніемъ и удивляясь тому, какъ могутъ они говорить о какой-то пружинкѣ «теперь»!
Въ щель ей виднѣлись оборки коричневаго Эмминаго платья — и это было ей непріятно.
— Зачѣмъ тутъ Эмма? ей хотѣлось бы, чтобы они были только втроемъ…
— Нѣтъ, вы не умѣете, дайте я самъ заведу! — сказалъ снова Павлуша и вдругъ, захлопалъ въ ладоши и радостно закричалъ:
— Видите, видите какъ пошла! глядите! глядите!
«Я вышлю Эмму»… подумала Вѣра Павловна и раскрыла портьеру…
VI.[править]
Но легкаго шуршанья матеріи никто не замѣтилъ. Прямо предъ Вѣрой Павловной, загораживая ей дорогу, стояла Эмма, спиной къ ней, а навстрѣчу бѣжалъ Павлуша подлѣ игрушечнаго паровоза, который шипѣлъ и свистѣлъ на ходу къ полному восхищенію мальчика.
Всѣ были заняты этимъ паровозомъ, и изъ-за плеча
Эммы, Вѣрѣ Павловнѣ виднѣлась только наклонившаяся внизъ голова Михаила Николаевича съ темными, вьющимися, но уже сильно рѣдѣющими волосами.
— Вотъ сейчасъ на ножку кресла наѣдетъ! сказалъ онъ.
Вѣра Павловна съ какимъ-то страннымъ чувствомъ прислушивалась къ его голосу, узнавая его въ знакомыхъ звукахъ, но уже не волнуясь какъ за минуту, и самая фраза почему-то удивила ее и была ей даже непріятна.
— Эмма, Эмма, отодвинь кресло! — закричалъ Павлуша вдругъ съ такимъ отчаяніемъ, что и Эмма, и Михаилъ Николаевичъ засмѣялись. Эмма хотѣла кинуться отодвигать стулъ, но вдругъ задѣла за Вѣру Павловну.
Она обернулась и, увидѣвъ ее сзади себя, быстро и сконфуженно отодвинулась въ сторону, давая ей дорогу.
Михаилъ Николаевичъ тоже поднялъ голову и, увидѣвъ жену, поспѣшно поднялся ей навстрѣчу. Повидимому, онъ не ожидалъ ея и появленіе ея удивило и смутило его. Онъ слегка покраснѣлъ, нагнувъ голову низкимъ почтительнымъ поклономъ, остался на мѣстѣ, какъ бы не рѣшаясь подойти ближе и даже протянуть ей руку. Она сама сдѣлала навстрѣчу къ нему нѣсколько шаговъ и молча, съ легкимъ поклономъ, протянула ему руку.
— Мамочка, знаешь, я самъ завелъ паровозъ, самъ, а ты говорила, что я не умѣю, а я самъ!
И Павлуша прыгалъ, радуясь и смѣясь отъ своей удачи, въ то время какъ остальные стояли съ смущенными лицами.
Вѣра Павловна опустилась на стулъ и движеніемъ руки пригласила также сѣсть и Михаила Николаевича.
Они сѣли у круглаго стола, возлѣ котораго она всегда почему-то садилась, когда принимала визиты и въ такихъ же даже позахъ, слегка натянутыхъ и строго оффиціальныхъ, которыя невольно принимаются въ этихъ случаяхъ между мало знакомыми людьми.
Михаилъ Николаевичъ сидѣлъ съ такимъ сдержаннымъ и почтительнымъ видомъ, какъ будто желалъ дать ей понять однимъ уже этимъ видомъ, что онъ не скажетъ и не сдѣлаетъ ничего такого, что могло бы «оскорбить» ее, какъ выразилась она въ своей запискѣ. А на лицѣ Вѣры Павловны лежала легкая тѣнь и глаза ея, которые она старалась не останавливать на мужѣ, глядѣли холодно и сумрачно. Она слегка улыбнулась на наивный восторгъ сына, но улыбка вышла натянутой и блѣдной.
Что-то болѣзненно ныло въ душѣ ея, чего-то ей было мучительно жаль и въ чемъ-то она чувствовала себя обманутой и разочарованной…
Почти цѣлую минуту они сидѣли молча, видимо не зная, что сказать, и избѣгая даже глядѣть другъ на друга, слѣдя глазами какъ ползъ локомотивъ Павлуши, за которымъ, наполняя всю комнату своимъ шумнымъ восхищеніемъ, бѣгалъ онъ самъ. Эмма ходила за нимъ и отстраняла встрѣчавшіяся по дорогѣ препятствія.
— Какъ онъ выросъ! — сказалъ, наконецъ, Михаилъ Николаевичъ, видимо только для того, чтобы сказать что-нибудь.
— Да, онъ очень выросъ, — холодно отвѣтила Вѣра Павловна, и подумала, что немудрено, если мальчикъ кажется ему выросшимъ послѣ того, какъ онъ оставилъ его еще почти груднымъ и не видалъ больше пяти лѣтъ.
— Вѣдь ему уже седьмой годъ! — добавила она съ легкой насмѣшкой въ голосѣ.
Михаилъ Николаевичъ понялъ намекъ.
Онъ снова чуть-чуть покраснѣлъ и быстро опустилъ глаза, какъ бы интересуясь игрой Павлуши.
Вѣра Павловна вспомнила, что она хотѣла выслать Эмму и велѣла ей распорядиться чаемъ. Но тутъ же почувствовала, что теперь это уже не нужно, что и при Эммѣ и безъ Эммы будетъ одно и то же.
— Къ чему? — сказала она себѣ — не все ли равно… И лицо ея поблѣднѣло надѣлалось усталымъ и апатичнымъ.
VII.[править]
— А на Рождество, — объявилъ Павлуша, радостно улыбаясь, — мнѣ дядя обѣщалъ подарить еще пароходъ! Большой, вотъ какой! — и онъ широко разставилъ руки, стараясь ими какъ можно больше захватить пространства.
— Какой дядя? — спросилъ Михаилъ Николаевичъ.
Съ тѣхъ поръ какъ ушла Эмма, онъ видимо чувствовалъ себя неловко и всѣ вопросы старался обращать исключительно къ Павлушѣ, внимательно занимаясь его игрушками.
Павлуша слегка какъ будто удивился его незнанію.
— Дядя Сережа! — объяснилъ онъ, — развѣ вы не знаете его? Сергѣй Дмитричъ.
И мужъ и жена слегка вздрогнули при этомъ имени и вдругъ какое-то отрадное спокойствіе разлилось въ душѣ Вѣры Павловны.
«Дядя Сережа…-- мысленно повторила она, — Сергѣй Дмитричъ…» И онъ всталъ передъ ней какъ живой съ его задумчивымъ лицомъ и серьезными глазами, съ его спокойнымъ голосомъ и тѣмъ взглядомъ довѣрія и любви, которыми вчера, цѣлуя на прощанье ея руку, онъ взглянулъ ей прямо въ глаза, какъ будто видѣлъ ими всю ея душу, читалъ все, что творилось въ ней тогда — читалъ и… и все-таки же вѣрилъ въ нее.
О, милый! Какъ могла она думать, что она измѣнитъ ему? Что ошибается въ своей любви къ нему! Нѣтъ, нѣтъ, «его» и только «его» любитъ она, и теперь это стало вдругъ такъ ясно ей, такъ просто и понятно, что она невольно удивлялась и тому волненію, и ожиданію, въ которомъ мучилась цѣлыя сутки, и своему теперешнему разочарованію, которое сначала показалось ей такимъ горькимъ и тоскливымъ, какъ будто бы за нимъ открывалась страшная пустота и одиночество.
И на душѣ ея сдѣлалось такъ легко, спокойно и радостію, какъ будто бы она вдругъ освободилась, наконецъ, отъ какого-то тяжелаго позорнаго бремени давившаго ее.
Она всматривалась въ лицо мужа — и онъ казался ей совсѣмъ чужимъ. Все — лицо его, голосъ, фигура, взглядъ и вся жизнь, которой она не знала уже такъ давно, все было ей чуждо, и даже непріятно. И она не понимала, какъ могла желать вернуться къ нему? Какъ могла ждать его такъ страстно и нетерпѣливо! Что онъ «ей»? — чужой, посторонній человѣкъ!
Да, чужой, совсѣмъ чужой. И слѣдя за его взглядами, которые порой онъ искоса и быстро бросалъ на нее, она догадывалась, что и онъ думаетъ то же самое, что и она стала для него такъ же чужда и непонятна, какъ и онъ для нея… Но чѣмъ яснѣе охватывало ее это сознаніе, чѣмъ дальше становился отъ нея этотъ, когда-то такъ любимый и дорогой ей человѣкъ, тѣмъ все ближе и дороже дѣлался Сергѣй Дмитричъ.
И снова ей казалось какимъ-то страннымъ и невѣроятнымъ сномъ, что когда-то она такъ любила этого чужого человѣка, что когда-то она была ему такъ близка, что они жили одной жизнью съ нимъ и что она такъ долго и мучительно страдала изъ-за него.. Теперь она уже знала, чѣмъ кончится это свиданье, отъ котораго ждала такъ много и видѣла въ этомъ не болѣе, какъ просто свиданье Павлуши съ отцемъ, на которомъ она хотя и присутствуетъ, но которое лично «ея» ничѣмъ не касается.
И какъ-то разомъ, неожиданно для самой себя разрѣшивъ такъ просто всѣ свои сомнѣнья, она вдругъ успокоилась и стала ласковѣе и привѣтливѣе съ мужемъ.
Она заговорила съ нимъ, стараясь говорить мягче и не затрогивая ничего, что могло бы быть ему чѣмъ-нибудь непріятно, о томъ, гдѣ онъ былъ послѣднее время и думаетъ ли опять уѣхать куда-нибудь или остаться въ Россіи.
Глаза ея смотрѣли на него ласково и спокойно, но въ этой спокойной привѣтливости еще сильнѣе чувствовалось ихъ полное разъединеніе и полная невозможность къ возврату прошлаго, чѣмъ даже за нѣсколько минутъ назадъ, когда она глядѣла на него сумрачно и говорила холодно, сердясь за то, что онъ не понялъ состоянія ея души и того, какъ близка къ нему была она за минуту.
Михаилъ Николаевичъ отвѣчалъ, заводя Павлушѣ паровозъ и не глядя на нее, что жилъ все послѣднее время въ Парижѣ и въ Швейцаріи, а послѣ окончанія дѣла думаетъ проѣхать на Уралъ, гдѣ есть прекрасныя незнакомыя ему еще мѣста.
Когда Михаилъ Николаевичъ сказалъ «послѣ окончанія дѣла», Вѣра Павловна поняла, что онъ говоритъ о разводѣ, но онъ сказалъ это такимъ тономъ, какъ будто дѣло это ея ничѣмъ не касалось. — «Скоро ли придетъ Эмма?» — подумала она, жалѣя, что услала ее.
Павлуша притащилъ еще новыя игрушки., большинство которыхъ было ему подарено Сергѣемъ Дмитричемъ, и, усѣвшись на полу, гдѣ ему удобнѣе было раскладывать ихъ, громко объяснялъ отцу происхожденіе и назначеніе каждой игрушки.
Наконецъ вошла Эмма съ подносомъ въ рукахъ.
Вѣра Павловна взяла свою маленькую розовую чашку съ птичкой и предложила стаканъ чаю Михаилу Николаевичу.
И вдругъ ей бросился въ глаза старинный подстаканникъ изъ массивнаго чеканнаго серебра, плотно охватывавшій стаканъ Михаила Николаевича своими двумя орлиными лапами.
Она кинула на мужа смущенный взглядъ и по грустной усмѣшкѣ, съ которой онъ смотрѣлъ на него, поняла, что и онъ тоже узналъ его.
Теперь въ немъ всегда подавали чай Сергѣю Дмитричу, когда по вечерамъ онъ приходилъ къ ней. На мгновеніе они взглянули другъ на друга съ какимъ-то страннымъ испытующимъ выраженіемъ въ глазахъ и отчего-то ей стало совѣстно, и неловко, и даже казалось, что она какъ-будто въ чемъ-то виновата передъ нимъ — виновата и за себя, и за Павлушу, за то, что они стали совсѣмъ чужіе ему, и за этотъ подстаканникъ, изъ котораго пилъ уже другой.
А между тѣмъ не самъ ли онъ бросилъ ее?.. и бросилъ тогда, когда она такъ любила его еще! И вотъ онъ сидитъ предъ ней чужой и ненужный… чрезъ нѣсколько минутъ онъ встанетъ и уйдетъ, и, быть можетъ, они уже никогда не увидятся больше!
Но ей не страшно это и не жалко его… Подлѣ него, быть можетъ, будутъ другія женщины, онъ будетъ любить ихъ, увлекаться… но ей все равно, это не наполнитъ се ни ревностью… ни страданіями, а тогда… Тогда въ первый разъ она чуть не убила его любовницу… Теперь она была бы ему плохимъ товарищемъ… Она не могла бы уже, радуясь и восхищаясь, какъ прежде, кочевать съ нимъ по всему міру, не могла бы, шутя и смѣясь, одѣваться въ фантастическіе костюмы и по цѣлымъ часамъ позировать ему для картинъ.
Нѣтъ, она устала… ей хочется спокойствія и тишины. Но когда она успѣла такъ перемѣниться? состариться? Куда исчезла изъ нея та (милая ей теперь) веселая, беззаботная дѣвочка, безпечность которой оставалась въ ней такъ долго? Когда переродилась она въ такую спокойную, серьезную женщину, съ этимъ болѣзненнымъ, утомленнымъ лицомъ?
А онъ? Вѣра Павловна пытливо всматривалась въ лицо мужа. Когда они познакомились ему не было еще и 30-ти лѣтъ, а теперь уже подъ сорокъ… и онъ тоже измѣнился, но не такъ замѣтно… У него осталась почти та же фигура, почти то же лицо, та же манера носить волосы… тѣ же глаза… нѣтъ глаза уже не тѣ, въ нихъ — тоже рѣже уже вспыхиваетъ тотъ страстный огонекъ, который когда-то она такъ любила… Быть можетъ, и онъ усталъ? и онъ ищетъ покоя и тишины?
Она машинально отвѣчала ему, говоря съ нимъ о разныхъ мелочахъ, не интересовавшихъ въ сущности ни ее, ни его, и, вся занятая въ душѣ своими мыслями и ощущеніями, старалась сохранить наружно спокойный и безстрастный видъ.
— Говорятъ, въ Швейцаріи нынѣшнею зимою были сильные холода? — и, спрашивая это, она думала про себя:
«Ну, вотъ я выйду замужъ за милаго, хорошаго человѣка, котораго люблю и уважаю, и начну постепенно стариться, спокойно и счастливо, но все-таки стариться, и такъ будетъ итти ровно и хорошо до самаго конца… И больше я ничего не хочу… Ну, а ты? Какъ ты устроишь теперь свою жизнь? и что она тебѣ еще дастъ и будешь ли ты доволенъ и счастливъ, и чѣмъ кончишь?..»
Наконецъ Михаилъ Николаевичъ поднялся и всталъ.
Вѣра Павловна немножко удивилась.
— Такъ скоро?
Да, ему пора уже! Его еще ждутъ къ четыремъ часамъ въ одномъ мѣстѣ… И почтительнымъ, но нѣсколько церемоннымъ поклономъ, онъ наклонилъ предъ ней свою красивую, уже сѣдѣющую голову.
Она поспѣшно протянула ему руку, но пожатіе, которымъ они обмѣнялись, вышло такъ холодно и торопливо, какъ будто оба они радовались, что прерываютъ, наконецъ, это тяжелое для нихъ обоихъ свиданье..Потомъ Михаилъ Николаевичъ поднялъ сына на руки и поцѣловалъ его.
Павлуша улыбнулся ему, но точно такой же улыбкой онъ улыбался и всѣмъ другимъ знакомымъ.
— А у васъ есть раковинки? — спросилъ онъ его на прощанье.
Михаилъ Николаевичъ не понялъ сразу.
— Какія раковинки?
— Разныя: и маленькія, и большія, и всякія? У Эммы много есть, она тоже заграницей жила; она говоритъ, тамъ много, много ихъ есть!
И мать, и отецъ слегка усмѣхнулись:
— Нѣтъ! у меня нѣтъ раковинъ! — сказалъ, улыбаясь, Михаилъ Николаевичъ.
— Нѣтъ! — нѣсколько мгновеній Павлуша казался очень удивленнымъ и разочарованнымъ, но чрезъ секунду его игривое личико снова все оживилось.
— А вѣдь вы опять скоро уѣдете? — спросилъ онъ, радостно блестя глазами.
— Уѣду.
— Ну, такъ вы тогда наберите и пришлите мнѣ! Только побольше, очень побольше и всякихъ: и маленькихъ, и большихъ, и розовыхъ также! Хорошо?
Михаилъ Николаевичъ засмѣялся, снова поднялъ сына и крѣпко поцѣловалъ его.
Потомъ, обратившись къ Вѣрѣ Павловнѣ, заговорилъ слегка смущеннымъ тономъ, что надѣется на ея доброту и разсчитываетъ, что она не будетъ препятствовать видѣться ему время отъ времени съ сыномъ.
Вѣра Павловна покраснѣла и сконфузилась.
— Ахъ, да, да, — отвѣтила она спѣшно, — конечно, пожалуйста, я всегда буду очень рада…
Эта просьба о свиданьяхъ смутила ее; ей было стыдно и неловко, что мужъ проситъ ее о томъ, на что имѣлъ полное право. Своимъ замужествомъ она какъ бы квиталась съ нимъ за измѣну и этимъ онъ вновь пріобрѣталъ право видѣться съ сыномъ.
Когда Михаилъ Николаевичъ пожалъ ея протянутую холодную руку, ей показалось, что онъ задержалъ ее на одно мгновеніе въ своей и даже чуть-чуть приподнялъ; какъ бы желая поднести ее къ своимъ губамъ и поцѣловать… Но глаза ихъ встрѣтились и онъ быстро опустилъ ея руку, не поцѣловавъ и даже не пожавъ крѣпче, чѣмъ то позволяло строгое приличіе, котораго онъ, повидимому, рѣшилъ безусловно держаться съ женой.
Вѣра Павловна взглянула на него, и ей вдругъ сдѣлалось такъ жаль и такъ грустно, что онъ не поцѣловалъ ея руку. Ей хотѣлось сказать ему что-то доброе и теплое, о томъ, что она всегда готова быть его другомъ и что онъ всегда, всегда можетъ видѣть Павлушу… Но не сказала ничего, а только молча поклонилась ему и онъ вышелъ… Съ минуту она прислушивалась, какъ надѣвалъ онъ въ передней шинель и галоши, и еще разъ поцѣловалъ Павлушу… Потомъ дверь раскрыли, и онъ сказалъ кому-то «прощайте», вѣрно Эммѣ, и дверь снова захлопнулась и замокъ щелкнулъ.
Что-то болѣзненно сжалось въ груди Вѣры Павловны.
— Ну, вотъ и уѣхалъ! — сказала она себѣ спокойно, но какъ-то удивленно.
Вотъ и кончилось все… Ей вдругъ вспомнилось, какъ ждала она его, какъ волновалась сегодня утромъ, и она улыбнулась съ легкой насмѣшкой.
— Чего же она ждала?.. Такъ и должно было все кончиться, и слава Богу, что кончилось такъ, а не иначе…-- И она даже съ облегченіемъ вздохнула. — Славу Богу, — повторяла она, точно убѣждая себя въ этомъ радоваться. — Мало ли какъ могло выйти подъ первымъ впечатлѣніемъ, а потомъ бы мучилась и раскаивалась бы всю жизнь… и всю жизнь испортила бы и разбила бы себѣ — такъ, въ порывѣ какомъ-то… Нѣтъ, слава Богу! Но какъ все это просто вышло… и спокойно…
На столѣ стоялъ еще его недопитый стаканъ чая, и она съ грустнымъ недоумѣніемъ оглядывалась кругомъ, какъ бы ища въ чемъ-то его слѣдовъ.
На душѣ ея было какъ-то странно; она и радовалась, что все кончилось такъ благополучно; и жаль было чего-то…
— Но чего же мнѣ жаль? — И она сама не понимала и удивлялась.
На часахъ пробило четыре.
Черезъ часъ пріѣдетъ къ обѣду Сергѣй Дмитричъ. Онъ такъ же вѣрно волновался бѣдный, она все разскажетъ ему, какъ «онъ» пріѣхалъ, о чемъ говорилъ, какъ уѣхалъ, и невольно сознавала, что хотя за эти сутки перечувствовала такъ много и сильно, а разсказать будетъ почти нечего…
Но во всякомъ случаѣ онъ долженъ остаться доволенъ. Искусъ прошелъ благополучно!
Она печально и задумчиво глядѣла на стаканъ чая, и какіе-то отрывки прошлаго бродили въ ея памяти.
— Жить съ нимъ снова — нѣтъ, она бы не могла! Нѣтъ, онъ уже чуждъ ей совсѣмъ, совсѣмъ чуждъ и полюбить его снова — она тоже бы не могла, это правда, — но тотъ, котораго она когда-то такъ любила въ немъ, тотъ все-таки останется ей дорогъ и близокъ, хотя бы прошли еще десятки лѣтъ! Но вернуться къ нему уже нельзя, какъ нельзя вернуться и къ той первой радостной молодости и къ тому времени, милому, хорошему времени… Но и эту молодость и то время она никогда не забудетъ, для нея они останутся лучшей порой жизни и будутъ всегда дороги и близки… всегда… всегда… хотя и остались теперь уже гдѣ-то такъ далеко… а сегодня онъ точно унесъ и послѣднюю частицу ихъ… И что-то сжалось въ ея горлѣ, и слезы горячей струей хлынули вдругъ изъ глазъ ея…
— О, зачѣмъ!.. о чемъ? о чемъ я плачу?.. — спрашивала она себя съ какимъ-то безпомощнымъ испугомъ — о чемъ… Но слезы сами собой катились по ея щекамъ. Она поспѣшно бросилась въ свою комнату, боясь, что кто-нибудь увидитъ ее теперь и, кинувшись на диванъ, заплакала тихо, но горячо.
Что-то оборвалось въ ней какъ будто и исчезло навсегда, и ей было жаль, мучительно, до боли жаль; но не себя и не его, а только свою милую невозвратную молодость съ ея ошибками, страстями, вѣрой и увлеченіями, которую уже невозможно было вернуть…
VIII.[править]
Сергѣй Дмитричъ пришелъ только вечеромъ. Когда раздался его звонокъ, Вѣра Павловна вздрогнула и сердце ея забилось почти такъ же, какъ билось утромъ, когда позвонилъ мужъ. За эти часы ея волненіе замерло и успокоилось, и она поджидала его съ такимъ тихимъ, отраднымъ чувствомъ.
Услышавъ его звонокъ, первымъ ея движеніемъ было броситься ему навстрѣчу, какъ бы спѣша скорѣй возвѣстить ему то радостное и счастливое для него, что теперь радовало за него и ее самое. Но она вспомнила, что тамъ горничная и, не желая, чтобы кто-нибудь видѣлъ ихъ при первой встрѣчѣ послѣ свиданья съ мужемъ, она остановилась посреди своей комнаты, прижимая къ замирающей груди свои холодныя руки.
По гостиной она уже слышала смягченные ковромъ его шаги и въ нихъ ей чудилось что-то торопливое и тревожное. Чрезъ секунду Сергѣй Дмитричъ показался въ ея дверяхъ, но на порогѣ комнаты на мгновеніе остановился. Его лицо казалось блѣднымъ и осунувшимся за этотъ день, а въ томъ взглядѣ нѣмого мучительнаго вопроса, который онъ остановилъ на ней, войдя въ комнату, свѣтилась и надежда, и томительный страхъ.
И Вѣра Павловна вдругъ, разомъ, поняла, какъ страдалъ онъ весь этотъ день, какъ боится теперь и какъ сама она любитъ его, какъ самой ей больно и близко его страданіе, и съ тихимъ крикомъ она бросилась къ нему на грудь, счастливая и радостная, что можетъ снова возвратить ему его счастье.
И онъ понялъ ее и, горячо прижавъ къ себѣ, приподнялъ ее на своихъ сильныхъ рукахъ, точно желая куда-то унести, и тотъ крикъ радости, счастья и любви, которымъ встрѣтила она его, невольно отозвался и въ немъ.
Онъ цѣловалъ ея лицо страстными, непривычными для него самого поцѣлуями и, вдругъ откинувъ рукой со лба ея пушистые волосы, взглянулъ ей прямо въ глаза, смѣющимися, счастливыми глазами и спросилъ тихимъ, чуть слышнымъ ей голосомъ:
— Моя?
Она хотѣла что-то отвѣтить. ему, сказать про все, что выстрадала и прочувствовала за эти ужасные сутки, сказать ему, какъ поняла, что любитъ только его, одного его, какъ она рада, какъ счастлива… Но не могла — и, только смѣясь и плача, прятала на его груди свое счастливое лицо, радуясь тому, что все тяжелое уже кончилось и отошло отъ нихъ, и тому, что только въ эту минуту поняла она, какъ любятъ они другъ друга и какъ хороша, какъ дорога имъ обоимъ эта спокойная, тихая любовь…