Истиннорусский Емельян (Дорошевич)
| Истиннорусский Емельян : Невероятное, но истинное происшествие |
| Источник: Русский фельетон. В помощь работникам печати. — М.: Политической литературы, 1958.[1] |
«На днях в Уфу прибыл минский мещанин Тополев, который, явившись ко мне, заявил, что он командирован в Уфу „Советом Союза русского народа“… Мною было предложено полицеймейстеру оказать всякое содействие г. Тополеву… Но он содействие полиции отклонил на том лишь основании, что уфимский полицеймейстер — католик… Будучи направлен к полицеймейстеру, Тополев ушёл от него и напился пьяным до бесчувствия, так что с улицы был взят в полицейский участок для вытрезвления. Протрезвившись, он снова напился и снова был взят в участок… Ввиду всего происшедшего, я вынужден был по телеграфу запросить Совет Союза, действительно ли Тополев командирован Союзом. Глубоко сочувствуя „Союзу русского народа“ и так далее».Из донесений г. уфимского губернатора г. Пуришкевичу
К сожалению, название губернии не разобрано. Но настоящий дневник, принадлежащий перу одного из губернаторов, получен нами из самых достоверных рук: от одного экспроприатора. Так что никаких сомнений в подлинности!
День прошёл благополучно.
И я жив, и злоумышленники все живы.
Ни одного покушения, ни одной казни.
(Название не разобрано) губерния должна быть признана исключительной по благополучию.
В город прибыл мещанин Емельян Берёзкин.
Член «Союза русского народа»!
Узнал об этом совершенно случайно.
Слава богу, он сделал скандал.
Вечером в трактире купца Власова один посетитель напился водки, наелся сёмги, а когда с него потребовали деньги, — начал бить посуду, зеркала, посетителей и кричать:
— Что? Измена? Да вы знаете — кто я? Да я член «Союза русского народа»! Из Петербурга прислали! Да я Дубровину! Да я Пуришкевичу! Подать мне сейчас телеграфную бланку! Бейте телеграмму на казённый счёт!
Да по морде всем, да по морде!
Полиция донесла полицеймейстеру:
— Что делать?
Полицеймейстер мне.
Чёрт знает что такое!
Губернатор, словно муж: узнаёт всё последним.
Этакое лицо в городе! А я не знаю.
Хорошо ещё, что он в первый же день скандал сделал.
Каналью-трактирщика приказал оштрафовать на 500 рублей.
Мещанина Емельяна Берёзкина перевезли в лучшую гостиницу в городе. Поместили в номере, где останавливался в прошлом году проездом персидский принц.
Спит.
Сегодня утром был у мещанина Емельяна Берёзкина с визитом.
Долг службы.
Был в полной парадной форме и при всех орденах.
Принял благосклонно. Жаловался на головную боль.
Наружность значительная.
Волосы такие рыжие и во все стороны. Лицо тоже красное. В бороде остатки пищи. Спереди двух зубов не хватает.
Говорит:
— Потерял в борьбе со внутренними врагами.
Положил зубы на алтарь, так сказать!
Пригласил его обедать. Но с дороги он несколько запылился.
Предложил:
— Не угодно ли, по русскому обычаю, сначала посетить баню?
Согласился:
— Давненько, — говорит, — собираюсь!
Курьер, который его мыл, — нарочно ему курьера послал, хорошо, подлец, парит!.. Пусть видит, до чего губернатор — русский человек, каких курьеров при себе держит.
Курьер говорит, что мещанин Емельян Берёзкин какие-то знаки в бане на теле показывал.
— А после бани, в предбаннике, — говорит, — изволил одним духом две бутылки водки выпить и двух холодных жареных гусей съесть. Сразу видать, что истиннорусский человек[2].
Сегодня сам убедился.
Несмотря на сочельник, начались торжества в честь мещанина Берёзкина.
Делал для него смотр пожарным командам.
Проезжали по частям. Сначала шагом, потом во весь карьер. В заключение проходили церемониальным маршем, как после пожара.
Брандмейстер на фланге. Флаг впереди. Вестовой замыкающим.
Мещанин потребовал водки и тут же на площади пил за здоровье команды из пожарной каски!
Положительно в нём есть что-то богатырское!
И вдруг полицеймейстер, возвращаясь, мне говорит:
— А всё-такий, не мешайло б из него удостоферений на лишность потребовайт!
Только посмотрел на него.
— У вас, Карл Карлович, в городе бомбы, как вареники, в каждом доме делают! Вы бы за этим лучше смотрели!
Он тебе покажет «удостоферений на лишность»!
Так и случилось!
Сегодня мещанин Берёзкин поставил мне на вид, что у меня полицеймейстер лютеранского вероисповедания.
Действительно, не доглядел!
— Ежели, — говорит, — об этом Дубровин узнает, он, брат, лютеранства не потерпит.
Предложил полицеймейстеру изменить веру.
Послал даже за соборным протоиереем.
Вообразите, в амбицию вломился:
— Всякий каждый фон-дер-Шнель-Клопс был, — говорит, — лютеран и умирай лютеран. Я, — говорит, — Лютер на всякий мещанин не меняй!
Скажите, как за Лютера держится!
Приказал полицеймейстера отставить.
Без прошения.
Торжества в честь мещанина Берёзкина продолжаются.
Сегодня вечером были в театре.
Давали «Марию Стюарт».
В последнем акте Емельян приказал:
— Не сметь казнить Марию Стюарт! Пущай живёт!
Поднялся в ложе и кричал:
— Она королева! Я люблю королев!
Потом приказал, чтобы Мария Стюарт на радостях русскую плясала.
— Я, — говорит, — тебе жизнь пощадил! Веселись!
Мария Стюарт плясала вприсядку.
Дежурные полицейские кричали:
— Ура!
Хотел посылать почему-то телеграмму королеве Вильгельмине. Но я кое-как отговорил.
Емельян — трудный человек.
Во-первых, говорит мне «ты».
— «Вы», — говорит, — слово немецкое. Я тебя, — говорит, — по-русски буду! Ты!
Действительно, в старину… Оно, действительно, больше по-русски… Но всё-таки я губернатор… И губернатор — слово нерусское…
Просил его, чтобы хоть звал меня:
— Ты, воевода!
Слава богу, согласился.
Сам обращаюсь к нему:
— Уж ты гой еси!
Всё-таки не так фамильярно.
Сегодня у меня был в честь Емельяна большой обед, а вечером бал.
Были тосты.
Емельян, как он говорит:
— Себя не выдал!
Так пил, что вызвал удивление всего стола.
Особенно, когда какой-то оратор в пылу красноречия упомянул:
— Заложим жён и детей!
Емельян вскочил, треснул кулаком по столу и завопил:
— Верно! Сию минуту! Воевода! Бери жену в охапку, понесём её к жиду! Заложим, а деньги пропьём!
Жена была в обмороке.
Но Емельян кричал:
— Ничего, что в обмороке! Тащить способнее!
И стащил со стола скатерть, чтобы завязать жену в узел и нести.
Уложили Емельяна отдохнуть в нашей спальне.
На балу тоже вышел инцидент.
Всё шло как следует.
Как вдруг в середине котильона Емельян воодушевился, прибежал из буфета на середину зала и скомандовал:
— Ноги вверх!..
— Это, — говорит, — революционеры кричат «руки вверх», а по-нашему — «ноги».
Произошло смятение.
Старался объяснить истиннорусской шуткой.
Однако барышень увезли с бала в обмороке.
Досадно!
Но сами виноваты! Зачем барышень на бал возят!
Емельян — подозрительный человек.
Сегодня, встретивши на площади соборного псаломщика, заподозрил его в принадлежности к магометанству.
Заставил его тут же всенародно читать молитвы и, стоя в снегу, бить земные поклоны.
Потом отпустил.
Было много народу.
Это уж бог знает, что такое!
Положим, он член «Союза русских людей». Но всё-таки…
Емельян сегодня отправился в часть, приказал поднять шары, звонить в звонок, и с пожарными, сам на трубе, поскакал в женскую гимназию.
Командовал:
— Качай!
Приказывал качать проходящим.
Подставлял к окнам лестницы, кричал:
— Ломай переплёты! Двери! Потолки!
И поливал выбегавших гимназисток водой.
Многие обледенели.
Чтобы выйти из неловкого положения, должен был телеграфировать в Петербург:
«В женской гимназии вспыхнули волнения, грозившие государству. Удалось погасить, не прибегая к помощи воинских частей».
Ах, Емельян!
Сегодня Емельян меня осматривал.
На предмет принадлежности к иудейству.
— Ты, — говорит, — мне подозрителен, кто тебя знает!
Велел раздеться.
Разделся.
Емельян похвалил моё сложение.
— Ничего еврейского в тебе не нашёл. Можешь одеваться!
Потом хотел осматривать также мою жену.
— А может, ты на жидовке женат? Почём я знаю?
Умолил его, доказывая, что… предмет щекотливый!.. Вообще, признаков не бывает.
Согласился.
Только взял её за волосы. Дёрнул несколько раз.
— Не ходит ли в парике? — говорит.
Дочь — ничего.
Дочь у меня всё это время в погребице сидит.
Печку ей там железную поставили, чтобы не замёрзла.
Девушка молодая. Из института. Требований политического момента не понимает.
Может нагрубить.
Сегодня жене пришла в голову ужасная мысль.
Я вставал, она была ещё в постели.
И вдруг она мне:
— А вдруг, — говорит, — твой Емельян самозванец?! Весь город свидетельствует, а может быть, он в жизнь свою не видал ни Дубровина, ни Пуришкевича! Знаки на теле! А может быть, его секли? Арестант беглый…
Я кинулся и накрыл ей голову подушкой.
Себя не помнил от ужаса.
Тогда пустил, когда хрипеть начала.
— Ты, — говорю, — с ума сошла? Такие слова говоришь! Прислуга может услышать! До него дойдёт!
Полузадушенная, а своё твердит!
Вот женщина!
— А ты, — говорит, — телеграмму лучше пошли, чем жену душить!
Уши затыкал.
Пилит:
— А ты пошли! Пошли!
Допилила.
Послал.
С ужасом жду ответа.
Вдруг Дубровин:
«Не усматривая в вас достаточно веры, предлагаю немедленно оставить должность и сдать её Емельяну».
Ночь, а не сплю.
Жду.
Батюшки…
Что ж это?
Свидетельствовал… Полицеймейстер… Мария Стюарт в присядку пляшет… Емельян… Гимназистки… Самозв…
Тут чьей-то другой рукой приписано:
«У Аммоса Ивановича отнялся язык, правая рука и правая нога, правый глаз стал стеклянным, а левый светится безумием».
К дневнику подшиты два документа:
1) Телеграмма:
«Губернатору такому-то. Никакого Емельяна Берёзкина Союзом не командировалось. Проверке списков членов такой фамилии не оказалось. Пуришкевич».
2) Форменная бумага:
«Первый департамент Сената. Ввиду того что постановление об исключении статского советника Карла Карловича фон-дер-Шнель-Клопс со службы без прошения состоялось с соблюдением всех требуемых законом форм, — постановили: прошение его об обратном зачислении на должность полицеймейстера оставить без последствий».
Примечания[править]
- ↑ Печатается по изданию: В. Дорошевич. Пирог с околоточным. — М.—Л., 1926.
- ↑ Читатель сам видит, что подробности словно заимствованы из Капитанской дочки.