Исторіософія г. Карѣева.[править]
|
«Если бы мы нашли, что мы не имѣемъ права вносить въ философію исторіи субъективной оцѣнки, и если мы найдемъ, что психологія и соціологія не даютъ намъ ничего для основанія теоріи прогресса, намъ нужно отказаться отъ философіи исторіи». T. I, стр. 130.
| |
|
«Вся философія исторіи держится на идеѣ прогресса, идея прогресса субъективна, всякая субъективная идея ненаучна, слѣдовательно, философія исторіи не имѣетъ смысла». Ibid., стр. 152.
|
Мѣста, выписанныя въ эпиграфѣ, показываютъ, что г. Карѣевъ предвидѣлъ возможность возраженій такого рода, какія предлагаются въ настоящей статьѣ; если предвидѣлъ, то, очевидно, онъ позаботился себя оградить со стороны этихъ возраженій. Онъ, повидимому, и огражденъ отъ нихъ достаточно, потому что все, что мы могли бы сказать ему, идетъ не противъ того, что онъ знаетъ, а противъ того, во что онъ вѣритъ. Вотъ почему мы не имѣемъ въ виду новою критикой вызывать автора на новое «исповѣданіе вѣры», какъ онъ назвалъ самъ свой отвѣтъ прежнимъ критикамъ; его вѣра намъ достаточно ясна; дѣло идетъ только о пропагандѣ этой вѣры и объ ея «объективной» убѣдительности.
Безъ насъ и до насъ автору возражали не мало. Новое, второе изданіе его книги представляетъ, однако, измѣненія только въ выраженіяхъ и въ веденіи доказательствъ; мнѣнія автора остались прежнія. Виноватъ ли въ этомъ авторъ, или его критики, мы разбирать здѣсь не будемъ; замѣтимъ только, что, принимаясь сами за критику, мы займемъ положеніе нѣсколько иное относительно теоріи автора. Положеніе его критиковъ затруднялось тѣмъ, что они сами отчасти, иди и вполнѣ, вѣрили въ то, во что вѣритъ и г. Карѣевъ; попробуемъ не повѣрить и будемъ искать доказательствъ. Для облегченія задачи, мы примемъ безъ возраженій терминологическія нововведенія автора, оставимъ въ сторонѣ и всю критическую часть сочиненія и остановимся только на конструктивной.
Авторъ исходитъ изъ положенія, что для той безконечно-сложной ткани переплетающихся между собою нитей и параллельныхъ процессовъ, которая называется исторіей, нельзя искать объясненія въ какомъ-нибудь одномъ законѣ или планѣ; закона нѣтъ, потому что есть законы, свойственные каждому изъ такихъ параллельныхъ процессовъ, а такъ какъ эти элементарные процессы суть или процессы психологическіе, или процессы соціологическіе, то и ихъ законы выходятъ изъ области исторіи въ область соціологіи и психологіи. Вслѣдъ за Миллемъ авторъ думаетъ, что такая сложность историческихъ явленій дѣлаетъ пріемы индукціи при изслѣдованіи ихъ недостаточными.
Такое начало очень заманчиво. За недостаточностью индуктивныхъ пріемовъ можно считать возможнымъ построить дедуктивно, на основаніи законовъ психологическихъ и политико-экономическихъ, преемственную связь нѣкоторыхъ психическихъ и матеріальныхъ состояній человѣческаго общества и затѣмъ слѣдить въ конкретныхъ историческихъ процессахъ за видоизмѣненіями этой дедуктивно построенной преемственности. Въ возможности такого построенія нѣтъ основанія отчаяваться. Но это, во всякомъ случаѣ, дѣло очень трудное. Если съ политической экономіи не выходило со времени Смита ни одного замѣчательнаго труда, который бы не подготовлялъ матеріала для такой дедукціи, то психологія, можетъ быть, далеко еще для нея не созрѣла; только элементарные психическіе процессы трактуются научно, и то только по отношенію къ психологіи представленій; психологія чувствованій едва начинаетъ разрабатываться; въ остальномъ эта наука не имѣетъ ни общепринятаго описанія, ни общепринятой терминологіи и классификаціи своихъ явленій. Такимъ образомъ, задавшись указанною задачей, изслѣдователь въ настоящее время врядъ ли можетъ выставить что-нибудь, кромѣ гипотезы, болѣе или менѣе вѣроятной.
Но къ такой постановкѣ вопроса г. Карѣевъ болѣе не возвращается. Повторивши мысль Милля о недостаточности индуктивныхъ пріемовъ для объясненія исторіи, онъ затѣмъ вовсе обходитъ вопросъ о возможности научной дедукціи. По нѣкоторымъ выраженіямъ въ его книгѣ можно предполагать, что онъ не считаетъ такой дедукціи невозможною; у него срываются фразы о пониманіи исторіи «по категоріямъ законовъ соціологіи и психологіи». Но его руководящія мысли ведутъ читателя прямо въ противоположную сторону. Въ исторіи, — доказываетъ г. Карѣевъ, — нѣтъ закона, нѣтъ плана, по которому бы она развивалась, нѣтъ внутренняго единства, — словомъ, нѣтъ ничего, что искали въ ней старые философы исторіи. Можетъ быть, отсюда слѣдуетъ, что вообще философія исторіи въ старомъ смыслѣ теряетъ всякое право на существованіе, что философія исторіи нашего времени можетъ быть только абстрактною наукой объ обществѣ? Выводъ очень естественный, но г. Карѣевъ не хочетъ пожертвовать философіей исторіи. Подорвавши наше довѣріе къ прежнему содержанію ея, онъ ищетъ для нея новаго, при которомъ она снова должна сдѣлаться необходимой. Каково же должно быть новое содержаніе философіи исторіи? Разборъ этого вопроса составляетъ у автора нѣкоторое введеніе къ самой философіи исторіи. Изслѣдованіе о возможности и необходимомъ содержаніи философіи исторіи авторъ называетъ «исторіософіей»; этому предварительному изслѣдованію и посвящены два разбираемые тома.
Первый выводъ автора на этомъ пути — отрицательный. Философія исторіи не есть знаніе конкретныхъ явленій, составляющихъ содержаніе конкретной науки. Она не есть и знаніе законовъ человѣческаго общества, каковое составляетъ содержаніе паукъ абстрактныхъ — соціологіи и психологіи. И, однако, философія исторіи есть нѣкоторое знаніе. Какъ же относится это знаніе къ знанію конкретному и абстрактному, къ единственному извѣстному намъ человѣческому знанію?
Г. Карѣевъ начинаетъ отвѣтъ издалека. Между знаніемъ конкретнымъ и абстрактнымъ, точно, трудно указать третье особое знаніе. Но самые термины Конта — «конкретныя» и «абстрактныя» науки — не правятся автору. Они какъ будто указываютъ, что конкретное и обстрактное знанія различаются не по качеству своему, о только по степени. Г. Карѣевъ думаетъ иначе. Всѣ науки, по его мнѣнію, изучаютъ что-нибудь одно: или законы, или явленія. Онъ предлагаетъ, поэтому, дѣлить науки на «помологическія», изучающія законы, и «феноменологическія», изучающія явленія. Въ дѣйствительности, можно видѣть достоинство контовской терминологіи какъ разъ въ томъ, въ чемъ г. Карѣевъ видитъ ея недостатокъ. Конечно, всякое описаніе явленія, какъ бы оно конкретно ни было, будетъ всегда общимъ описаніемъ, будетъ, слѣдовательно, всегда въ нѣкоторой степени абстрактно: наши представленія есть уже плодъ нѣкоторой абстракціи. Въ этомъ смыслѣ совершенно конкретнаго описанія и, слѣд., конкретной науки не существуетъ и не можетъ существовать. И съ другой стороны, всякій законъ, какъ бы абстрактенъ онъ ни былъ, всегда есть законъ нѣкотораго конкретнаго явленія, въ немъ только существующій и наблюдаемый. Однимъ словомъ, нѣтъ явленій безъ законовъ и нѣтъ законовъ безъ явленій. Г. Карѣевъ изъ этихъ понятій дѣлаетъ какія-то сущности; онъ точно персонифицируетъ законъ, такъ что законъ начинаетъ у автора «управлять» явленіями. Весьма возможно, что все это просто неточности выраженія и авторъ не думаетъ утверждать существованія закона «ante rem»; но эти неточности очень важны для теоріи автора: на этихъ неточностяхъ основано дѣленіе наукъ у автора на «изучающія законы» и «изучающія явленія». Споръ объ этомъ дѣленіи не есть споръ о словахъ, потому что самъ авторъ сознаетъ, что съ помощью его онъ «достигаетъ важныхъ результатовъ» (т. I, стр. 11). Онъ вырываетъ пропасть между «помологіей» и «феноменологіей» для того, чтобы занять эту пропасть своею философіей исторіи. Если нельзя объяснить конкретныхъ явленій абстрактными науками, то г. Карѣевъ можетъ явиться кстати съ своимъ новымъ способомъ объясненія; напротивъ, если связь между «абстрактными» и «конкретными» науками непрерывна или должна быть такою, этотъ демаркаціонный туманъ разсѣевается и для «философіи исторіи» не остается мѣста. Если мы не ошибаемся, проф. Троицкій именно это имѣлъ въ виду, когда на диспутѣ г. Карѣева доказывалъ ему существованіе вторичныхъ «историческихъ законовъ», кромѣ законовъ соціологіи и психологіи; г. Карѣевъ въ своемъ отвѣтѣ (Моимъ критикамъ) только исказилъ мысль оппонента своими иллюстраціями.
«Знаніе должно быть копіей объективнаго міра. Но можетъ ли наука охватить знаніе всѣхъ явленій?» — спрашиваетъ г. Карѣевъ (т. I, стр. 156). Если это значитъ, можетъ ли наука зарегистрировать всякій конкретный фактъ, отвѣчаемъ: конечно, не можетъ и не должна, потому что всякая конкретная наука есть только низшая степень абстрактной; всякая конкретная наука даетъ только общія описанія. «Не должна ли она (наука), — продолжаетъ авторъ, — сдѣлать въ немъ (матеріалѣ) извѣстный выборъ, произвести извѣстную группировку?» Смотря по тому, какова будетъ цѣль этой группировки и выбора: если эта цѣль совмѣстима съ пріемами абстрактной науки и группировка произведена правильною логическою операціей, то, конечно, «да». Но авторъ продолжаетъ: «Въ такомъ случаѣ, передъ творческимъ синтезомъ познающаго субъекта въ науку открываются настежь двери»… и далѣе такъ изображаетъ роль этого творческаго синтеза: «Творческій синтезъ можетъ создать цѣлый идеальный міръ нормъ, міръ должнаго, міръ истиннаго и справедливаго, съ которымъ будетъ сравниваться дѣйствительная исторія» (т. I, стр. 156).
И такъ, вотъ то третье знаніе, которое должно занять средину между номологическимъ и феноменологическимъ: его орудіе — творческій синтезъ; его содержаніе — идеальный міръ нормъ, съ которымъ сравнивается дѣйствительная исторія. Необходимость этого знанія черезъ-чуръ торопливо доказывается въ приведенномъ отрывкѣ тѣмъ, что объективное знаніе невозможно. Почему оно невозможно, почему понять явленія исторіи «по категоріямъ законовъ психологіи и соціологіи» не значитъ имѣть объективное знаніе, почему, въ случаѣ даже неимѣнія объективнаго знанія, мы въ правѣ замѣнить его какимъ-то другимъ, — «субъективнымъ, но не произвольнымъ», — все это остается тайной автора. Но мы начинаемъ теперь понимать, о какомъ знаніи идетъ дѣло: научнаго знанія философія исторіи не даетъ; но такъ какъ наука сильна лишь по стольку, по скольку изучаетъ особо законъ, или особо явленія, а явленій объяснить законами, все равно, не можетъ, то необходимо другое знаніе; за недостаткомъ закона, это другое знаніе приложитъ норму къ явленію; дѣло будетъ идти не объ объясненіи исторіи, а объ ея оцѣнкѣ, не о дедукціи изъ соціологіи и психологіи, а о пониманіи смысла исторіи; можетъ быть, и возможно, но недостаточно «понять ходъ исторіи по категоріямъ законовъ психологіи и соціологіи» (т. I, стр. 130); однимъ словомъ, дѣло идетъ не о знаніи научномъ, а о знаніи философскомъ, о томъ, «что придаетъ философіи исторіи философскій характеръ окончательно» (т. I, стр. 128). Что разумѣетъ авторъ подъ знаніемъ философскимъ? На этотъ вопросъ онъ отвѣчалъ многократно или, лучше, многократно повторялъ тѣ же фразы: «творчество мысли въ умственной работѣ, имѣющей цѣлью знаніе, способно идти и далѣе (науки): кромѣ отвлеченныхъ понятій, мы образуемъ еще идеи, творимъ идеалы, коимъ не соотвѣтствуютъ въ дѣйствительности ни отдѣльные предметы, ни цѣлые ихъ классы; мы можемъ строить знаніе, соединяя ею элементы по одной изъ многихъ формъ, допускаемыхъ его содержаніемъ, когда дѣйствительность не навязываетъ этой формы; мы создаемъ и такія гипотезы, которыя не могутъ быть провѣрены строго-научнымъ методомъ. Конечно, такія идеи, построенія, гипотезы не въ состояніи дать точности знанія: онѣ служатъ для его объединенія, т.-е. для его полноты, стройности и цѣлостности, ибо знаніе неполно безъ знанія идеальнаго типа вещей, т.-е. того, чѣмъ онѣ могутъ и должны быть, чтобы соотвѣтствовать своему назначенію, нами имъ приписываемому; знаніе и нестройно безъ приведенія въ порядокъ всей его области; оно лишено и цѣлостности безъ внесенія въ него объединяющаго начала. Вотъ такое-то творчество, сообщающее знанію полноту, стройность и цѣлостность, и представляетъ изъ себя главный признакъ философіи» (т. I, стр. 123, ср. введ. V—VI и рѣчь передъ диспутомъ, напечатанную въ Русскихъ Вѣд. 1884 г., № 85, и въ брошюрѣ Моимъ критикамъ, стр. II). И такъ, знаніе научное неполно, нестройно и нецѣлостно, а сдѣлать его стройнымъ и полнымъ мы можемъ только внеся точку зрѣнія идеала. Мы понимаемъ, что такое знаніе научное; признаемъ и законность точки зрѣнія идеала въ извѣстныхъ областяхъ, но чѣмъ должна быть эта гибридная форма знанія, основаннаго на наукѣ, но поправленнаго идеаломъ, и почему это знаніе есть знаніе высшее, философское, мы понять не можемъ. Не понимаемъ также, что значитъ «строить знаніе но формѣ, допускаемой его содержаніямъ, но не навязываемой дѣйствительностью». Сколько бы мы ни строили знаніе, мы не выйдемъ изъ сферы знанія; единственная форма построенія знанія, допускаемая содержаніемъ знанія, есть научная гипотеза. Если дѣйствительность ее не навязываетъ, тогда это должна быть очень плохая гипотеза. Но у автора процитированная фраза обладаетъ алхимическимъ свойствомъ превращать знаніе въ этическое требованіе; сказавъ эту формулу, которая, повидимому, ему очень понравилась, онъ считаетъ, что доказалъ, что было нужно, и побѣдоносно опровергнулъ противниковъ. Дѣйствительно, въ ней есть всѣ слова и термины философскаго жаргона; отчего бы, кажется, не быть въ ней и смыслу? Притомъ, отъ нея немножко и Кантомъ пахнетъ; есть только небольшая разница; тотъ свои логическія надстройки выводилъ изъ предѣловъ дѣйствительности и признавалъ за нимъ характеръ метафизическій, а г. Карѣевъ не хочетъ, чтобъ его считали за метафизика, и протестуетъ, когда его «философію» называютъ скрытою метафизикой; его «философское» знаніе умѣщается рядомъ съ научнымъ въ рамкахъ одной и той же дѣйствительности; переставъ быть знаніемъ метафизическимъ, которое могло еще имѣть нѣкоторый условный смыслъ, оно претендуетъ на роль какого-то знанія этическаго, за которымъ уже никакого смысла признать невозможно.
Вопросъ о томъ, зачѣмъ нужно искать смысла исторіи, разрѣшается теперь авторомъ, какъ и слѣдовало бы. съ его точки зрѣнія, гораздо проще и ближе: нужно, потому что есть потребность, потому что «этотъ вопросъ существуетъ. Онъ поставленъ давно и ставится нынѣ и впредь будетъ ставиться, пока человѣчество будетъ жить и мыслить» (т. I, стр. 128). На это отвѣчать нечего; напомнимъ только слова самого автора: «доктрина, въ которой воплощались извѣстныя идеальныя потребности души, могла быть своего рода вѣрой, но у всякой вѣры есть свои энтузіасты и свои скептики, свои фарисеи и индифферентисты» (т. I, стр. 147).
Нѣтъ, отвѣчаетъ намъ г. Карѣевъ, наша субъективная доктрина можетъ быть обставлена научными доказательствами, мы можемъ выбрать руководящую идею, которая заключаетъ въ себѣ такой минимумъ субъективизма, въ коемъ субъективизмъ становится законнымъ[1], — словомъ, мы можемъ положить въ основу философіи исторіи идею прогресса.
Послѣдуемъ и мы за авторомъ. Если необходима субъективная точка зрѣнія и руководящая идея, почему именно идеѣ прогресса должна достаться эта роль? Вводя эту идею, авторъ становится патетиченъ. «На этой высотѣ философскаго отношенія къ исторіи умъ спускается изъ надзвѣздныхъ сферъ идеала на вершину горы, откуда взоръ охватываетъ всю исторію человѣчества: онъ не паритъ въ чистомъ эѳирѣ идеи, онъ становится на твердую почву реальности, принося съ собою мѣрку для ея измѣренія. Эта мѣрка есть идея прогресса» (т. I, стр. 129). Можетъ быть, этотъ языкъ и приличествуетъ «философскому» объясненію; но скептики и индифферентисты дожидаются доказательствъ. Однако, и черезъ эти доказательства г. Карѣевъ такъ же торопливо и неловко перескакиваетъ, какъ выше мы видѣли, съ доказательствами необходимости субъективной точки зрѣнія. Въ первомъ изданіи эти доказательства въ одномъ мѣстѣ книги были собраны на одной страницѣ. Вотъ что можно выбрать, какъ доказательства, изъ перваго изданія: 1) «Почти всѣ философы видѣли смыслъ исторій въ самомъ общемъ его теченіи, которое называется прогрессомъ». 2) «Если эмпирическое изученіе исторіи наводитъ насъ на мысль о прогрессѣ, то это значитъ, что общее ея теченіе можетъ быть разсматриваемо какъ прогрессивное». Отъ общей прогрессивности исторіи заключается затѣмъ о прогрессивности отдѣльныхъ составляющихъ ея элементарныхъ процессовъ психическихъ и соціальныхъ. 3) Но такъ какъ есть скептики и отрицатели прогресса, то «на эмпирической почвѣ вопросъ рѣшаться не можетъ»… «Тутъ именно нужно подняться выше, постигнуть возможность прогресса въ немъ самомъ, какъ общей тенденціи духовной природы человѣка» (т. I, стр. 243). Во второмъ изданіи авторъ опустилъ первое и третье замѣчанія, замѣнивъ ихъ лирическою тирадой, конецъ которой мы привели выше (т. I, стр. 128—9); неловкость втораго онъ тоже замѣтилъ, и передѣлалъ такъ: «уже эмпирическое изученіе исторіи наводитъ насъ на мысль о прогрессѣ, заставляя разсматривать общее ея теченіе, какъ прогрессивное». Въ другомъ мѣстѣ перваго изданія авторъ развивалъ подробнѣе второе изъ приведенныхъ доказательствъ и это мѣсто сохранено бо второмъ изданіи (т. I, стр. 157—162).По смыслу этого доказательства, предпочтеніе при выборѣ руководящей идеи должно быть оказано той идеѣ, которая указываетъ наиболѣе существенное въ исторіи. Мѣрило существенности есть повторяемость. То повторяющееся, что изучаетъ философія исторіи, есть повтореніе одного процесса разными народами, повтореніе перехода на высшую ступень однимъ и тѣмъ же народомъ. Но это и есть прогрессъ («и такъ, то общее, въ которомъ получаетъ смыслъ все индивидуальное, есть въ философіи исторіи прогрессъ человѣчества»). Эта аргументація (не говоря уже о томъ, что въ изложенной формѣ она принимаетъ за доказанное то, что требуется еще доказать) возвращается!къ предположенію, что идея прогресса добыта эмпирическимъ изученіемъ исторіи. По собственному признанію автора, для скептиковъ, пришедшихъ путемъ того же эмпирическаго изученія къ отрицанію прогресса, она неубѣдительна. Такимъ образомъ, для тѣхъ, кто нуждается въ доказательствѣ, она ничего не доказываетъ. Остается, слѣдовательно, оставить эмпирическую почву и «подняться выше, постигнуть возможность прогресса въ немъ самомъ»? Довидимому, авторъ и считаетъ вполнѣ убѣдительнымъ только третье доказательство (см. Моимъ критикамъ, стр. 26). Но тогда нужно разъяснить, что разумѣть подъ этою «общею тенденціей духовной природы человѣка», обусловливающей возможность прогресса. Если здѣсь разумѣется какой-нибудь фактъ психической жизни, наприм., законъ самосохраненія, зачѣмъ тогда подниматься выше? Зачѣмъ не изслѣдовать этой тенденціи объективно, на ряду съ другими факторами исторической жизни? Если же разумѣть здѣсь точку зрѣнія идеала и подняться выше — значитъ самому стать на эту точку зрѣнія, тогда мы опять приходимъ къ ultima ratio субъективизма г. Карѣева, его категорическому императиву — практическому требованію тамъ, гдѣ долженъ стоять теоретическій аргументъ. И, опять-таки, необходимости этой точки зрѣнія идеала въ человѣческой дѣятельности мы не можемъ отрицать, но не понимаемъ надобности прилагать ее къ исторіи. Идею прогресса съ деонтологической точки зрѣнія легче раскрыть, чѣмъ доказать самую приложимость въ данномъ случаѣ деонтологической точки зрѣнія. Въ послѣдней главѣ перваго тома г. Карѣевъ и раскрываетъ это деонтологическое содержаніе по Спенсеру. Но Спенсеръ ограничиваетъ приложеніе своихъ идей областью личнаго поведенія; а г. Карѣевъ дѣлаетъ поправку: «мы только распространяемъ его, — говоритъ онъ, — на то всеобщее поведеніе, изъ котораго состоитъ процессъ исторіи». Только при такомъ распространеніи оно и теряетъ всякій смыслъ (т. I, стр. 453 по 1 изд.;во 2-мъ эти ссылки опущены).
Выведя въ первомъ томѣ необходимость субъективной оцѣнки, основанной на идеѣ прогресса, изъ высшихъ требованій духа, раскрывши понятіе прогресса изъ правилъ личнаго поведенія, г. Карѣевъ возвращается во второмъ томѣ къ мысли вывести «общіе законы» прогресса изъ данныхъ соціологіи и психологіи и построить такимъ образомъ содержаніе, «научную формулу прогресса», на основаніи этихъ наукъ. Можетъ быть, тутъ мы встрѣтимся, наконецъ, съ попыткой научной дедукціи?
Не будемъ заслонять вопросы автора своими и для большей ясности будемъ твердо помнить его общую цѣль. Что нужно ему отъ соціологіи и психологіи? Очевидно, не открытіе «общей тенденціи историческаго процесса». Эта тенденція ему уже извѣстна: прогрессъ; по его собственному признанію, она указана ему его внутреннимъ чувствомъ; она подтверждена въ его глазахъ «эмпирическимъ изученіемъ исторіи», раньше всякихъ справокъ съ психологіей и соціологіей. Мы припомнимъ, что самая прогрессивность въ психологическихъ и соціологическихъ процессахъ дедуцируется имъ изъ прогрессивности общаго историческаго теченія; такимъ образомъ, понятіе прогрессирующей личности не выводится, а вносится въ данныя соціологіи и психологіи. По нужно закону прогресса расчистить мѣсто среди законовъ эволюціи, прогрессирующей личности нужна обстановка. Этого-то пассивнаго матеріала, а не какихъ-нибудь внутреннихъ законовъ развитія духа и общества, ищетъ г. Карѣевъ въ соціологіи и психологіи.
Въ отдѣлѣ, посвященномъ «природѣ человѣческаго общества и исторіи», г. Карѣевъ не входитъ поэтому въ разборъ по существу какихъ-либо соціологическихъ и психологическихъ ученій. Онъ только опредѣляетъ общее содержаніе этихъ наукъ, устанавливаетъ понятіе «коллективной психологіи», составляющей переходъ къ соціологіи, и для означенія явленій соціологіи вводитъ терминъ, уже употреблявшійся Шеффле и Спенсеромъ: «надъорганическія явленія». Затѣмъ разбирается существенное содержаніе надъорганическаго порядка явленій и выводится, что таковое составляютъ «идеи» и «учрежденія», полнѣе — «культурная группа» и «соціальная форма».
Противъ всего этого ничего нельзя было бы возразить, если бы г. Карѣевъ въ эти понятія не вводилъ нѣкоторыхъ признаковъ, существенно ихъ искажающихъ въ видахъ теоріи автора. Если говорятъ объ «надъорганической эволюціи», или «надъорганическомъ порядкѣ явленій», разумѣя подъ этимъ всю совокупность явленій соціальной и коллективной психологіи, то этимъ включаютъ сюда и «личность»; личность оказывается, въ такомъ случаѣ, подлежащею изслѣдованію въ тѣхъ же рамкахъ надъорганическаго порядка явленій. Но г. Карѣеву личность нужна какъ факторъ прогресса; поэтому онъ ее исключаетъ изъ надъорганическаго порядка. Для этого, прежде всего, онъ измѣняетъ терминологію: онъ говоритъ объ надъорганической средѣ; среда предполагаетъ дѣятеля. Затѣмъ, онъ надѣляетъ явленія надъорганическаго порядка признакомъ неизмѣняемости и постоянства. «Культура общества (понятіе, объединяющее идеи и учрежденія) есть ничто иное, какъ совокупность постоянно и единообразно повторяемыхъ его членами мыслей, поступковъ и отношеній, въ зависимости отъ психическаго взаимодѣйствія этихъ членовъ и условій общежитія» (т. II, стр. 55). Этимъ опредѣленіемъ личность исключена изъ рамокъ культуры и противупоставляется ей, какъ начало дѣятельное, творческое, «начало движенія». «Соціальная организація есть предѣлъ личной свободы, культурная группа есть предѣлъ личной оригинальности» (ib., стр. 56). Сама въ себѣ органическая среда не носитъ начала измѣненія: «простая смѣна поколѣній (т.-е. чистобіологическое явленіе) не измѣняетъ надъорганической среды, потому что каждое поколѣніе ей необходимо подчиняется, перенимаетъ языкъ своихъ отцовъ, воспитывается въ ихъ взглядахъ, пріучается жить въ тѣхъ же отношеніяхъ. Формы надъорганической среды держатся подражаніемъ, переходящимъ въ привычку и повиновеніемъ авторитету» (ib., стр. 64). Такимъ образомъ, личности принадлежитъ огромная роль въ исторіи: «въ исторіи все существуетъ чрезъ личность, въ ней и для нея»; это положеніе самъ авторъ считаетъ краеугольнымъ въ своей теоріи (Моимъ критикамъ, стр. 70). Мы собираемся возражать противъ пониманія личности, какъ единственнаго источника движенія, безъ котораго «нѣтъ исторіи, а есть лишь неизмѣнный бытъ»; но получаемъ въ дальнѣйшемъ разъясненія. Кромѣ прогресса, создаваемаго усиліями личности, есть еще эволюція, т.-е. «развитіе духовной и общественной жизни по извѣстнымъ законамъ, которые изслѣдуются въ психологіи и соціологіи». (Моимъ критикомъ, стр. 45). Законъ измѣненія, какъ эволюціи, авторъ вполнѣ признаетъ; мало того, онъ даже «указываетъ именно на то, что дѣятельность отдѣльныхъ личностей нейтрализуется въ нѣкоторой равнодѣйствующей, болѣе или менѣе совпадающей съ тою линіей, по которой ведутъ общество законъ эволюціи и общія условія, въ какія общество поставлено». Онъ самъ утверждаетъ, что «общія причины сильнѣе частныхъ, и отдѣльныя личности не въ силахъ нарушить законы эволюціи» (Моимъ критикамъ, стр. 46). Затѣмъ, если мы предположимъ, что у автора личная иниціатива является не мотивированной, безпричинной, — онъ опять намъ отвѣтитъ: «и по моей теоріи каждая иниціатива есть назрѣвшій плодъ извѣстной эволюціи въ обществѣ, и у меня иниціатива не съ неба сваливается, а есть продуктъ состоянія общества на данной ступени развитія, переработанный личною мыслью». Наконецъ, личность у автора не есть правитель или великій человѣкъ: каждый членъ общества есть личность, поскольку онъ «освобождается отъ подчиненія средѣ» (ib., стр. 73). Такимъ образомъ, граница между надъорганическою средой и личностью проходитъ не между реформаторомъ и массой, а въ каждомъ индивидуумѣ, между системой его привычекъ и его способностью къ иниціативѣ. Корни этой иниціативы личности всѣ въ надъорганической средѣ, и, все-таки, личность является творцомъ исторіи. Психологически такого раздѣленія быть не можетъ. Методически, оно невыполнимо (не говоря уже о его безполезности, на что можно имѣть различные взгляды). Если бы авторъ разумѣлъ своею фразой, что «все существуетъ чрезъ личность, въ ней и для нея», то обстоятельство, что личность является необходимымъ психическимъ медіумомъ, что все существующее существуетъ въ сознаніи, конечно, это было бы внѣ спора, хотя это былъ бы труизмъ. Но у него, какъ и прежде, смѣшаны здѣсь теоретическая точка зрѣнія съ практической. Надъорганическая среда — понятіе теоретическое; а личность у автора — понятіе практическое; если держаться послѣдовательно теоретической точки зрѣнія, протестующая личность потонетъ среди явленій надъорганическаго порядка, куда, рядомъ съ явленіями психической традиціи, должны быть отнесены и явленія личной иниціативы. Если выдерживать точку зрѣнія идеала, тогда нечего претендовать на научное значеніе термина личности. Совмѣстить же употребленіе термина «надъорганическая среда» въ теоретическомъ смыслѣ съ употребленіемъ термина «личность» въ практическомъ невозможно, ибо первое поглощаетъ второе, а второе исключаетъ первое.
Какъ видимъ, г. Карѣевъ взялъ изъ психологіи и соціологіи немного, — всего три слова: надъорганическая среда, культурная группа, соціальная организація, — но дорогія слова! Вѣдь,
«Eben wo Begriffe fehlen
Da stellt ein Wort zur rechter Zeit sich ein.
Mit Worten lässt sich trefflich streiten,
Mit Worten ein System bereiten,
An Worten lässt sieb trefflich glauben,
Yon einem Wort lässt sich kein Iota rauben».
Оглянемся на пройденное пространство. Въ первомъ томѣ была установлена точка зрѣнія идеала — идея прогресса. Во второмъ — содержаніе, въ которомъ проявляется прогрессъ, выведено изъ соціологіи и психологіи — установлено понятіе надъорганической среды. Г. Карѣевъ, мы видѣли, позаботился снабдить это понятіе такими признаками, чтобы оно какъ разъ пришлось обрѣзанными краями къ идеѣ прогресса. Теперь остается ихъ соединить, во-первыхъ, и раскрыть ихъ взаимное отношеніе, во-вторыхъ, чтобы получить содержаніе и формулу прогресса. Соединяемъ: «историческій процессъ сводится къ взаимодѣйствію личности и надъорганической среды: это процессъ личной дѣятельности, перерабатывающей идеи и учрежденія, и процессъ надъорганической эволюціи, вліяющей на личную дѣятельность». Но тогда, wozu der Lärm? Это нѣсколько болѣе тонкое выраженіе того, что мы давно изъ Гизо знали и что мы давно отбросили, какъ слишкомъ увѣренную въ себѣ схоластику понятій, притомъ, еще другъ друга задѣвающихъ: порядокъ и свобода, личность и общество.
Нетрудно оказывается вывести и формулу прогресса. Нужно только привести эту машину категорій въ движеніе. Если поперемѣнно побѣждаетъ личность и надъорганическая среда, то отдѣльные моменты побѣдъ должны составить послѣдовательныя ступени въ ходѣ прогресса. «Это напоминаетъ гегелевскій законъ прогресса, по которому прогрессъ заключается въ послѣдовательности трехъ моментовъ — тезиса, антитезиса и сиптезиса. Тезисъ — самоопредѣленіе личности внѣ культурныхъ и соціальныхъ формъ, антитезисъ — подчиненіе ея идеямъ и учрежденіямъ надъорганической среды, синтезисъ — подчиненіе надъорганической среды личности, самоопредѣленіе личности съ помощью культуры и соціальной организаціи» (т. II, стр. 270). Критики напали на автора за то, что, отвергнувши гегелевскую тріаду въ смыслѣ плана исторіи, онъ принялъ ее для общаго хода прогресса. Но авторъ отвѣчалъ, что въ этомъ двойномъ отношеніи къ Гегелю «право, нѣтъ противорѣчія». И, выслушавъ его, мы готовы ему повѣрить. Дѣло въ томъ, что своею теоріей прогресса онъ не думаетъ объяснять дѣйствительнаго хода исторіи. Онъ дѣлаетъ изъ исторіи выборъ тѣхъ явленій, которыя ему кажутся «разумными» и имѣющими «смыслъ». Такого рода выборъ, конечно, «не вредитъ научности», потому что ничего не имѣетъ общаго съ наукой; такъ что если это и забава, то забава невинная. Г. Карѣевъ съ большою теплотой чувства доказываетъ, что это полезно и даже необходимо; можно въ этомъ сомнѣваться уже по главному результату двухъ разбираемыхъ томовъ: мы получили, въ концѣ-концовъ, два избитыхъ положенія, которымъ авторъ тщетно пытается придать интересъ новизны.
Когда появится третій томъ, если только онъ появится, полная безплодность того, что разумѣетъ г. Карѣевъ подъ философіей исторіи, будетъ еще яснѣе; но уже теперь, по «исторіософій» автора, мы можемъ судить о ней. Разорвавъ естественную связь между абстрактною и конкретною наукой, г. Карѣевъ превращаетъ прошедшее въ «книгу за семью печатями», только для того, чтобы ввести въ эту область непроницаемаго свой законный субъективизмъ и имѣть удовольствіе любоваться въ прошломъ современными идеалами[2].
Самъ г. Карѣевъ лучше всего знаетъ эти слабыя стороны своей теоріи. Не дождавшись отъ критиковъ нападенія на эти именно стороны, онъ самъ наталкивалъ ихъ на возраженія и приглашалъ: «доказать пенаучность отдѣленія личности отъ надъорганической среды», «разсмотрѣть къ принципѣ вопросъ о субъективизмѣ» и т. д. (Моимъ критикамъ, passim). Онъ упустилъ изъ вида только одно обстоятельство: не на критикѣ, а на авторѣ лежитъ onus probandi; авторъ долженъ доказать научность своихъ положеній, прежде чѣмъ критикъ станетъ доказывать ихъ ненэучность. Такихъ доказательствъ научности мы въ сочиненіи не видимъ; утвержденія автора появляются какъ-то сразу, per purum tonaus, и затѣмъ только переворачиваются на разныя стороны; въ послѣдней инстанціи авторъ прибѣгаетъ всегда къ одному аргументу: требованію чувства. Такъ какъ этотъ аргументъ можетъ устранить доказательство, по не можетъ замѣнить его, то дѣло критики можно считать оконченнымъ.
- ↑ Чтобы пояснить читателю, незнакомому съ книгой г. Карѣева, что разумѣетъ авторъ подъ «законнымъ субъективизмомъ», приводимъ слѣдующее мѣсто, въ которомъ этотъ законный субъективизмъ подвергается довольно тяжелому испытанію: «Гдѣ искать нормальнаго субъективизма, если не полагать его въ точкахъ зрѣнія нѣмца или француза, католика или протестанта, феодала или буржуа, метафизика или позитивиста, общественнаго дѣятеля или кабинетнаго ученаго, націоналиста или государственника, экономиста или юриста? Я думаю, что просто въ человѣческой личности, какъ таковой, т.-е. освобожденной отъ указанныхъ случайныхъ опредѣленій. Смотрѣть глазами живой личности на исторію себѣ подобныхъ, — котъ что мы называемъ единственно законнымъ субъективизмомъ въ философіи исторіи» (т. I, стр. 246—7).
- ↑ T. I, стр. 271: «Философія исторіи есть критика прошлаго съ точки зрѣнія вашихъ идеаловъ».