ИСТОРИЧЕСКІЙ ПРОГРЕССЪ.[править]
Воззрѣнія г. Карѣева на единство человѣческаго рода чрезвычайно сбивчивы и смутны, какъ и другіе его взгляды.[1] Г. Карѣевъ, очевидно, размышлялъ много объ этомъ предметѣ, но онъ еще больше перечиталъ иностранныхъ книжекъ на ту-же тему, которыя, кажется, только сбивали его съ толку и были главной причиной вялости его мысли и его боязни высказаться опредѣленно и остановиться на какомъ-нибудь одномъ заключеніи. Это, конечно, очень жаль, такъ какъ единство человѣчества есть одинъ изъ самыхъ крупныхъ и интересныхъ вопросовъ въ философіи исторіи. Читатель, дойдя до этого мѣста въ книгѣ г. Карѣева, долженъ вооружиться громаднымъ терпѣніемъ, и въ концѣ концовъ онѣ, все-таки, ничего кажется, не вынесетъ изъ туманныхъ и противорѣчивыхъ соображеній автора. На одной страницѣ г. Карѣевъ раза три измѣняетъ свои мнѣнія, кассируетъ ихъ и снова возстановляетъ, путается въ философскихъ опредѣленіяхъ и еще болѣе въ разнообразіи взглядовъ и идей цитируемыхъ имъ писателей.
Въ чемъ же, однако, заключается идея человѣчества, какъ цѣлаго, имѣетъ ли она опредѣленное содержаніе, или-же это фикція идеологовъ, измышленіе мечтателей и философовъ. О человѣчествѣ говорятъ всѣ мыслители, оно на устахъ у всѣхъ моралистовъ, писателей и поэтовъ; но ясно, что въ этомъ случаѣ человѣчество разумѣется въ смыслѣ человѣка вообще, человѣческой природы, на сколько она одинакова у всѣхъ людей и у всѣхъ націй. Но дѣло идетъ, однако, о человѣчествѣ, какъ о дѣйствительномъ союзѣ народовъ, основанномъ на духовномъ и матеріальномъ взаимодѣйствіи между ними, объ «универсальномъ обществѣ» въ въ смыслѣ Фихте, или о той всемірной конфедераціи, о которой мечталъ Кантъ. Такое объединенное человѣчество представлялось прежнимъ мыслителямъ и лишь какъ идеалъ будущаго. Феррари, цитируемый г. Карѣевымъ, утверждаетъ, что всѣ попытки философіи найти единство во всемірной исторіи, ни къ чему не привели до сихъ поръ, но онъ вѣритъ, однако, что оно опредѣлится въ будущемъ, «въ прошломъ-же мы можемъ только наблюдать тенденцію всѣхъ народовъ къ единому человѣчеству грядущихъ вѣковъ». Наиболѣе замѣчательны въ этомъ отношеніи размышленія Канта, исходящаго изъ того (безусловно справедливаго, по нашему мнѣнію) положенія, что каждое существо, въ силу своей природы, можетъ достигнуть полнаго развитія всѣхъ своихъ способностей только въ цѣломъ человѣческомъ родѣ, въ средѣ всемірнаго гражданскаго общества, — которое распространялось-бы на всѣ націи и въ которомъ царствовала-бы политическая справедливость". Но и у Канта единство человѣчества не есть законченный фактъ, а скорѣе только возможная цѣль историческаго развитія. Можно, однако, спросить, существуютъ-ли въ дѣйствительности какіе-либо осязательные признаки единаго союза изъ всѣхъ націй, и замѣчается-ли на самомъ дѣлѣ, чтобы историческій процессъ происходилъ и въ средѣ отдѣльныхъ народовъ и въ то-же время охватывалъ-бы все человѣчество, какъ цѣлое?
На этотъ вопросъ г. Карѣевъ склоненъ отвѣчать отрицательно; онъ не видитъ взаимной связи между націями, и ихъ частныя исторіи, по его мнѣнію, не сходятся между собой; замѣчаемыя-же иногда совпаденія по большей части случайны. Скептицизмъ г. Карѣева весьма слабо мотивированъ; вообще его разсужденія довольно уклончивы, приводимыя-же имъ историческія, параллели ничего не объясняютъ. Прежде всего спрашивается, какая цѣль обращаться къ отдаленному прошлому, когда единства сознательнаго, какъ само собою разумѣется, быть не могло, когда оно было только въ потенціальной формѣ, т. е. безсознательнымъ, основаннымъ не на фактическомъ взаимодѣйствіи между народами, а на тождествѣ ихъ человѣческихъ свойствъ? Но въ силу этого безсознательнаго единства въ прошлой жизни народовъ несомнѣнно должно быть множество общихъ чертъ; по крайней мѣрѣ, совпаденія крупнѣйшихъ событій въ исторіи разныхъ націй не могутъ считаться случайными, но объясняются именно безсознательнымъ единствомъ. Г. Карѣевъ приводитъ, между прочимъ, замѣчательныя совпаденія событій въ концѣ 40-хъ годовъ XVII вѣка. «Вспомните, говоритъ онъ, что это — эпоха англійской революціи, французской фронды, возстанія Мазаньелло въ Неаполѣ, казацкаго движенія противъ Польши, бунтовъ въ Московскомъ государствѣ… Но на самомъ дѣлѣ, что общаго между Кромвелемъ, Мазаньелло, Богданомъ Хмельницкимъ? Развѣ они дѣйствовали подъ вліяніемъ однѣхъ и тѣхъ же идей, какъ заговорщики и предводители возстаній въ двадцатыхъ годахъ текущаго столѣтія»? (T. I, стр. 149). Г. Карѣевъ моръ-бы привести и другіе примѣры совпаденія истинно народныхъ движеній въ отдаленныя эпохи, и, конечно, онъ назвалъ бы и эти совпаденія случайными. Но онъ былъ бы такъ-же не правъ, какъ и тѣ историки-философы, которые приписываютъ подобнаго рода совпаденія какимъ-то таинственнымъ вѣяніямъ или космическимъ вліяніямъ, располагавшимъ, якобы, народы къ одинаковымъ дѣйствіямъ. Конечно, здѣсь все дѣло въ безсознательномъ единствѣ, въ томъ, что люди вездѣ люди, къ какимъ-бы націямъ они не принадлежали; они обладаютъ способностями мышленія, чувствованія и воли, и этаго достаточно для того, чтобы они, безъ всякаго предварительнаго соглашенія, поступали въ общемъ одинаково, сами того не сознавая. Положеніе народныхъ массъ во всѣхъ государствахъ было въ главныхъ чертахъ одинаково въ отдаленныя времени, да оно остается почти такимъ-же и до сихъ поръ; ничего поэтому нѣтъ удивительнаго и случайнаго въ томъ, что эти массы въ дѣлѣ, касающемся ихъ важнѣйшихъ интересовъ, поступаютъ, какъ-бы сговорившись, проявляя одинаковымъ образомъ свое недовольство дѣйствительностію. Изъ этого безсознательнаго единства развивается единство сознательное, которое съ теченіемъ времени постоянно крѣпнетъ, становится все болѣе и болѣе тѣснымъ и распространяется на большее и большее число націй. Уже съ конца прошлаго столѣтія событія въ одномъ государствѣ начинаютъ отзываться въ другихъ государствахъ. Первая французская революція, какъ извѣстно, нашла нѣкоторый откликъ въ различныхъ частяхъ Германіи. Самъ г. Карѣевъ говоритъ, что «народныя движенія въ западной Европѣ въ 20 годахъ нынѣшняго столѣтія, равно какъ въ 1830 и 48 гг., дѣйствительно находятся въ связи между собой» (стр. 149). Февральская революція взволновала, по крайней мѣрѣ, половину Европы, а въ послѣднее время, какъ всѣмъ извѣстно, Европа уже вся охвачена совершенно однороднымъ движеніямъ. Можно сказать, что въ наши дни всѣ націи Европы и даже другихъ континентовъ окончательно вступили во взаимодѣйствіе, и введены такъ сказать въ одну сомкнутую цѣпь, служащую, подобно телеграфной проволокѣ, средствомъ для международнаго обмѣна идей, фактовъ, желаній, интересовъ. Изолированная жизнь становится едвали возможной даже для обитателей какихъ нибудь Сандвичевыхъ острововъ, между тѣмъ какъ взаимная зависимость между націями въ сферахъ умственной, экономической и политической дѣлается вполнѣ осязательнымъ фактомъ, вліяющимъ на каждый народъ въ отдѣльности, не менѣе, можетъ быть даже сильнѣе, еще, чѣмъ другіе факторы его исторической жизни и его соціальнаго прогресса. Мы полагаемъ поэтому, что г. Карѣевъ дѣлаетъ важную ошибку, исключая единое человѣчество изъ своей теоріи прогресса; безъ этого она должна быть односторонней, или, правильнѣе сказать, устарѣвшей. Объединенное человѣчество есть новый соціальный факторъ высшаго порядка, еще очень мало изслѣдованный наукой, но заслуживающій, по своей чрезвычайной вліятельности въ жизни современныхъ народовъ, самаго внимательнаго и подробнаго изученія. Теперь уже обратилось въ трюизмъ, что личность полнаго совершенства только въ обществѣ себѣ подобныхъ, въ средѣ соціальной или, по Спенсеровской терминологіи, надъорганической. Въ такой-же трюизмъ, по всей вѣроятности, обратится и то, что отдѣльная нація осуждена на самое низменное, и жалкое прозябаніе, если она замкнется въ самое себя и не вступитъ въ общеніе съ другими націями, образующими соціальную или надъорганическую среду втораго, высшаго порядка. Эта вторая надъорганическая среда или объединенное человѣчество должно быть ближайшимъ предметомъ изслѣдованія для современной соціональной науки. Всего важнѣе, по нашему мнѣнію, установить, что человѣчество, какъ совокупность націй, есть существующій фактъ и такое-же цѣлое, какъ и отдѣльная нація (отдѣльное общество); что оно способно къ одинаковымъ, но только высшимъ по степени отправленіямъ, что въ немъ есть своя духовная жизнь и совершаются свои экономическіе, соціальные и политическіе процессы. Универсализмъ въ сферѣ умственной есть, конечно, самое яркое и наиболѣе опредѣлившееся явленіе въ жизни человѣчества: литература его становится все богаче и богаче, и при томъ всѣ геніи и самые выдающіеся таланты — дѣятели его, а не раціональныхъ литературъ. Универсальная литература, обнимающая поэзію, беллетристику, журналистику и науку, является самымъ могущественнымъ объединителемъ народовъ; она непрерывно вербуетъ изъ всѣхъ націй новыхъ членовъ человѣчества, если можно такъ выразиться, съ ея успѣхами увеличивается численный составъ его активныхъ интеллигентныхъ представителей отторгаемыхъ постепенно отъ своей національности для жизни болѣе полной, болѣе сложной и прогрессивной" Такое вліяніе всемірной литературы необходимо вытекаетъ изъ самой сущности человѣческой мысли, которая всегда и во всемъ стремится отъ различій и частностей къ всеобщему, слѣдовательно отъ національностей, къ космополитизму.
Но общечеловѣческая литература только частью является въ активной роли объединительницы народовъ, частью-же она служитъ простымъ отраженіемъ идей и стремленій, сложившихся помимо ея въ большей или меньшей массѣ лицъ различныхъ національностей. Эти-то лица и составляютъ главный контингентъ объединеннаго человѣчества, его публику или массу, соотвѣтствующую массѣ отдѣльнаго народа, но отличающуюся отъ послѣдней тѣмъ, что дна есть масса высшаго порядка, какъ и вообще все въ человѣчествѣ напоминаетъ среду отдѣльной націи и отличается отъ ея явленій, ея строя и объектовъ лишь болѣе высокой степенью развитія. Какъ произошла эта масса, реально воплощающая въ себѣ человѣчество, и существуетъ-ли она въ дѣйствительности? Это одинъ изъ самыхъ сложныхъ и тонкихъ вопросовъ соціальной науки; отъ его рѣшенія зависитъ быть или не быть человѣчеству, какъ реальному и самостоятельному обществу высшаго разряда. Конечно, мы можемъ представить здѣсь лишь общій эскизъ генезиса или соціальной родословной этого новаго общественнаго слоя, какъ носителя общечеловѣческихъ идей и стремленій. До извѣстной степени можно согласиться съ мнѣніемъ нѣкоторыхъ писателей, что предвѣстникамъ и первымъ, хотя весьма слабымъ намекомъ на этотъ слой служитъ буржуазія въ обще-историческомъ значеніи этого термина, а не въ томъ спеціальномъ и сильно опошленномъ смыслѣ, который придается этому слову въ настоящее время. Но, кажется, правильнѣе принять, что вообще городъ былъ первоначальной колыбелью человѣчества, и въ этомъ заключается его великая роль въ исторіи соціальныхъ отношеній. Начиная съ среднихъ вѣковъ и до нашихъ дней городъ служитъ той лабораторіей, гдѣ группа людей извѣстной національности постепенно переработывается умственно и воспитывается въ духѣ равенства и общечеловѣчности. Если, мы возьмемъ, напримѣръ, французскій средневѣковой городъ, что увидимъ, что въ немъ съ самыхъ раннихъ поръ совмѣщались условія для подготовки отдѣльныхъ націй къ послѣдующему образованію изъ нихъ единаго союза. Прежде всего городъ представлялъ собою благопріятную среду для критической работы мысли и для возвышенія умственнаго уровня его обитателей. Какая огромная разница, напр., между, средневѣковымъ замкомъ феодала, гдѣ властвуетъ и командуетъ онъ одинъ, и городомъ, гдѣ тысячи людей сходятся на совѣщанія о своихъ дѣлахъ, гдѣ они учатся другъ у друга, обмѣниваются идеями и опытомъ, гдѣ, наконецъ, торговля часто заставляла людей надолго покидать не только свой городъ, но и свою сторону, и жить въ мірѣ иныхъ идей и иныхъ соціальныхъ стремленій. Но самая важная особенность городовъ состоитъ въ томъ, что ихъ населеніе постоянно возобновляется. Между тѣмъ какъ знать представляла замкнутую касту, въ которую прегражденъ былъ доступъ стороннимъ элементамъ, городъ, открытый для всѣхъ, постоянно принималъ въ себя Новыхъ пришельцевъ и такимъ путемъ возрождался заново; населеніе пользовалось притокомъ свѣжихъ силъ и уже поэтому дѣлалось склоннымъ къ измѣненію идей и нравовъ, къ духовному прогрессу вообще. Въ средневѣковыхъ французскихъ городахъ разнообразіе въ составѣ населенія было особенно велико; здѣсь собирались не только лица разныхъ профессій, но и разныя сословія, неисключая крестьянъ и даже рабовъ. Если, напр., рабъ, скрываясь въ какомъ-нибудь городѣ отъ преслѣдованій, проживетъ въ немъ годъ и одинъ день, онъ дѣлался свободнымъ и могъ жить въ мирѣ и безопасности. Иногда-же право гражданства докупалось за деньги или-же оно предоставлялось всякому, кто обяжется обзавестись домомъ извѣстной цѣнности (cm. Hist. de la Société franè. au moyen age, par R. Bosières, т. II; 438); при этомъ не требовалось никакихъ формальностей, достаточно было личнаго заявленія о желаніи сдѣлаться гражданиномъ такого-то города. Естественно, что при такомъ разнообразіи и пестротѣ населенія городъ дѣлался въ нѣкоторомъ родѣ соціальной школой для гражданъ, онъ воспитывалъ въ нихъ склонность къ равенству, сословія теряли здѣсь свое значеніе, и даже болѣе того, въ населеніи отчасти ослабѣвало и тяготѣніе къ своему государству, такъ какъ средневѣковые города управлялись почти самостоятельно и даже имѣли свою милицію. Въ особенности нѣмецкіе города пользовались большою свободой и самостоятельностью, но внутри ихъ далеко не такъ развита была безсословность и равенство, какъ въ городскихъ общинахъ средневѣковой Франціи, хотя и въ Германіи городъ все-таки былъ ячейкой будущаго универсальнаго общества. Какъ французскіе буржуа, такъ и нѣмецкіе бюргеры ближе всего стоятъ къ всемірному гражданскому обществу нашего времени, они были носителями общихъ принциповъ и широкихъ идеаловъ равенства и свободы, они создали общечеловѣческую литературу, и внесли въ политическую жизнь отдѣльныхъ народовъ новые факторы, благодаря которымъ пріобщеніе націй къ человѣчеству должно несравненно быстрѣе подвигаться впередъ, чѣмъ это было до тѣхъ поръ. Слѣдуетъ, впрочемъ, замѣтить, что какъ буржуазія, такъ и бюргерство все болѣе и болѣе теряютъ свою общечеловѣчность, по мѣрѣ приближенія къ новѣйшему времени. Нѣмецкое бюргерство въ соціально-политическомъ отношеніи достигло полнаго расцвѣта въ эпоху реформаціи и гуманизма, когда идеи равенства прилагались на практикѣ и проповѣдывались всѣми дѣятелями реформаціи. Лютеръ напр., говорилъ: «Должныли оставаться владѣтельными князьями и дворянами всѣ тѣ, которые родились въ княжескихъ и дворянскихъ семействахъ? Что худого, если князь, возьметъ за себя бюргерскую дочку и долженъ будетъ ограничиваться средствами бюргера? И почему благородной дѣвушкѣ не выйти за мужъ за бюргера? Вѣдь нельзя родовому дворянству вѣчно брачиться толькосъ дворянствомъ. Если мы не равны въ глазахъ міра, то всѣ мы равны передъ Богомъ, всѣ дѣти Адама, твари Господнія, и каждый человѣкъ не хуже другаго». («Гражд. Общество», Риля, стр. 226). Но значеніе нѣмецкаго бюргерства, какъ ближайшей ступени къ общеловѣчеству, выразилось главнымъ образомъ въ умственномъ отношеніи, въ философіи и наукѣ, въ космополитической поээіи Шиллера и Гете, въ идеалахъ Лессинга, такъ мѣтко; формулировавшаго реформаторскую тенденцію человѣческой мысли въ своемъ классическомъ изрѣченіи, что если-бы Богъ предоставилъ ему выборъ между истиною и стремленіемъ къ истинѣ — онъ выбралъ-бы послѣднее. Въ нашемъ столѣтіи, однако, роль бюргерства постоянно умаляется и оно все болѣе и болѣе вытѣсняется новымъ общественнымъ слоемъ. Судьбы французской буржуазіи въ общемъ одинаковы, но она служила общему дѣлу человѣчества съ большимъ блескомъ и не столько на почвѣ идей, сколько фактами и примѣромъ. Если нѣмецкое бюргерство внесло основной фондъ въ умственную сокровищницу человѣчества, то французская буржуазія, обезпечила за нимъ равенство, какъ англійская — свободу. Въ періодъ первой французской революціи буржуазія во Франціи достигла своего зенита, а затѣмъ и она постепенно стала клониться къ упадку, уступая историческую сцену представителямъ новой эпохи. Буржуазія не выполнила задачи всесторонняго очеловѣченія народовъ, она не только не привела къ уничтоженію національной исключительности, но не могла даже водворить безсословности въ обществахъ, она умалила значеніе только нѣкоторыхъ сословій, наиболѣе мѣшавшихъ личности возвыситься до «общечеловѣка», она нанесла ударъ клерикализму, подавлявшему духовный ростъ общества и аристократіи, препятствовавшей утвержденію равенства между гражданами, но она сама, однако, оставалась сословіемъ, по имущественному своему положенію. Поставленная исторіей въ необходимость осуществлять идею всечеловѣчества, буржуазія, однако, носила въ себѣ ветхаго человѣка и постоянно сбивалась на націонализмъ, какъ прежде она сбивалась на сословность. Положеніе буржуазіи по отношенію къ человѣчеству денаціонализированному можно охарактеризовать анекдотомъ, хорошо рисующимъ еще не установившееся сознаніе безсословности и братства, сознаніе, стремящееся къ новому, но еще не успѣвшему забыть старое. Такъ, разсказываютъ, что вскорѣ послѣ февральской революціи, на дверяхъ одного парижскаго клуба, посѣтители котораго обязались говорить другъ другу «ты», сдѣлана была подпись: «Id tout le monde ee tutoie; — fermez la porte s’il Vous plait». Но національность выражена въ буржуазіи, несмотря на ея международныя поползновенія, несравненно сильнѣе, конечно, чѣмъ невинная привычка говорить другъ другу «вы». Для буржуазіи совершенно невозможно отдѣлаться отъ привычнаго націонализма, въ этомъ отношеніи она даже на словахъ оказались-бы неспособной къ той послѣдовательности съ какою напр. Жители Майнца, въ концѣ прошлаго столѣтія замѣняли слово «господинъ» словомъ «гражданинъ», распространивши эту замѣну даже на Бога, такъ что, вмѣсто «хвалите Господа Бога», они пѣли: «хвалите Бога-гражданина» «(вмѣс. lobet Gott den Herrn — lobet Gott den Bürger)». «Гражд. Общ.», Рили, стр. 310)".
По отношенію къ національности буржуазія подвинулась лишь настолько впередъ, что она мотивируетъ свое національное пристрастье интересами всего человѣчества, составляющими, однако, часто только маску, прикрывающую грубый національный эгоизмъ и самомнѣніе. Даже наука не чужда бываетъ національной окраски, какъ показываетъ на многихъ примѣрахъ г. Карѣевъ. Такъ Гизо, разсматривая «исторію цивилизаціи въ Европѣ», говоритъ только объ одной Франціи и оправдываетъ это тѣмъ, что въ сравненіи съ другими государствами его отечество всего полнѣе и разностороннѣе выражало сущность цивилизаціи; онъ говоритъ, что въ Англіи интеллектуальное развитіе отстало отъ соціальнаго, въ Германіи наоборотъ, въ Италіи не было между тѣмъ и другимъ развитіемъ надлежащаго взаимодѣйствія, въ Испаніи исторія слишкомъ отрывочна. Совершенно по тѣмъ-же причинамъ, которыя заставили Гизо отдать предпочтеніе Франціи, Бокль останавливается исключительно на Англіи, потому что, по его словамъ, въ ея исторіи наиболѣе правильно дѣйствовали законы, управляющіе судьбами человѣчества; въ одной только Англіи, говоритъ Бокль, правительство долгое время было пассивно, а народъ активенъ; въ одной Англіи существовала свобода и потому прогрессъ ничѣмъ не сдерживался и не извращался. Даже италіанецъ Джіоберти, ухитрился такъ возвеличить свое отечество, что оно у него затмѣваетъ всю Европу. О нѣмцахъ, конечно, и говорить нечего. Гегель считаетъ Гёрманію выразительницей послѣдняго момента въ развитіи «всемірнаго духа», также какъ и Фихте, обратившійся, при первомъ удобномъ случаѣ, отъ пропаганды «универсальнаго общества» къ національному самопоклоненію какъ это мы видимъ въ его «Рѣчахъ къ нѣмецкой націи», гдѣ онъ представляетъ себѣ Германію истинной спасительницей чѣловѣчества. (См. Осн. Вопр. Ист. Фил., 366, 357, 368, 363). Читатель видитъ что во всѣхъ этихъ случаяхъ національное пристрастье по крайней мѣрѣ мотивируется идеей общечеловѣчности и это уже значительный шатъ впередъ въ сравненіи напр. съ нашимъ доморощеннымъ націонализмомъ, не идущимъ далѣе стихійнаго, слѣпого тяготѣнія къ прошлому, къ старинѣ an sich и für sich, не всегда сознательно къ языку, и даже просто, къ территоріи. И Гнэо и Бокль, и Гегель, и Фихте несовсѣмъ неправы въ своемъ пристрастіи, они только односторонне Отечества ихъ кое-что сдѣлали въ интересахъ человѣчества, но лишь кое-что, а не все. Но мы, конечно, въ прошломъ ровно ничего не успѣли сдѣлать ни для человѣчества, за для себя, а между тѣмъ сколько крику о чемъ-то «своемъ», сколько самообожанія и въ какія гордыя презрительныя позы передъ «гнилымъ западомъ» становятся наши газетная запѣвалы. Къ счастью, среди истинной интеллигенціи нѣтъ подходящаго для нихъ хора; какъ ни стараются они составить его. Въ послѣднее время, собственно говоря, во всей Европѣ возрождается грубый націонализмъ, націонализмъ sans phrase, безъ всякаго очеловѣчивающаго его мотива, но опять лишь въ извѣстныхъ общественныхъ слояхъ, преимущественно-же въ буржуазіи, отживающей свои дни. Въ этомъ мы видимъ весьма знаменательнѣйшее историческое явленіе. Въ дни своей юношеской свѣжести и силы буржуазія была носительницею чистаго, абстрактнаго космополитизма, какъ напр., въ прошломъ вѣкѣ; она всего болѣе была вѣрна тогда своему принципу, въ ней жилъ духъ общечеловѣчности, составляющей ея природу. Но когда, вслѣдствіе различныхъ причинъ, буржуазія стала клониться къ упадку, она начала ратовать за націонализмъ. Въ наше время буржуазія съ особенной силой выдвигаетъ принципъ національностей, но въ этой-то силѣ, и выражается злѣйшая иронія историческаго рока, эта сила лишь форма внутренняго упадка силъ, сила предсмертной агоніи, являющаяся самымъ серьезнымъ свидѣтельствомъ саморазрушенія, буржуазіи; она теряетъ свой верховный жизненный принципъ, отъ нея отлетаетъ душа, безъ которой она должна обратиться въ мертвый грузъ соціальнаго общества, служащій для него лишь помѣхой въ его стремленіи разсшириться до союза всѣхъ націй.
Но тамъ, гдѣ останавливается буржуазія въ безсиліи довести до конца высшую историческую задачу созданія единаго человѣчества, является на смѣну ей новая соціальная группа, которую можно было-бы назвать сословіемъ лишь съ формальной точки зрѣнія, такъ какъ ея сущность заключается въ безсословности. Намъ еще не случалось встрѣчать сколько-нибудь обстоятельнаго и серьезнаго изслѣдованія, которое выяснило-бы значеніе этого новаго соціальнаго элемента; иногда только къ періодической литературѣ попадаются легкіе абрисы его и какіе-то смутные намеки на его настоящую роль, затемненные, по большей части, субъективнымъ пристрастіемъ и односторонностью сужденія, столь обыкновеннаго, когда дѣло идетъ о явленіяхъ, происходящихъ какъ-бы на нашихъ глазахъ. Къ такого рода намекамъ можно отнести и нѣсколько страницъ въ цитированномъ уже нами сочиненіи Риля, отношеніе котораго къ занимающему насъ вопросу въ высшей степени характерно. Риль называетъ новую соціальную группу, о которой идетъ рѣчь, четвертымъ сословіемъ — терминъ весьма неудачный, какъ мы только что замѣтили. Но совсѣмъ ясно понимая ея историческую преемственность, Риль, такъ сказать, улавливаетъ лишь отдѣльныя ея черты, обнаруживая иногда замѣчательную наблюдательность и мѣткость анализа, хотя въ цѣломъ онъ все-таки плохо изображаетъ этотъ еще, впрочемъ, не совсѣмъ законченный соціальный типъ. Для насъ, однако, свидѣтельство Риля имѣетъ особенную цѣну, такъ какъ, при его крайнемъ консерватизмѣ, доходящимъ даже до обскурантизма во многихъ соціально-политическихъ вопросахъ, онъ все-таки утверждаетъ, что явленіе, которое такъ сильно смущаетъ его, имѣетъ какъ-бы законное право на существованіе, какъ-бы обусловлено исторической необходимостью. Явленіе это, по Рилю, беретъ начало въ разложеніи существующихъ сословій — крестьянства, аристократіи и буржуазіи. Изъ остатковъ этихъ истлѣвающихъ сословныхъ организмовъ образуется, говоритъ Риль, «новая, странная жизнь».
Признавая, что четвертое сословіе состоитъ изъ рабочихъ массъ Риль замѣчаетъ, что ими, однако, не ограничивается составъ, оно «вездѣ и нигдѣ», оно находится между гражданами, крестьянами и господами, можетъ быть даже между князьями и принцами («Гражд. Общ.», стр. 297). Послѣднее замѣчаніе повторяется Рилемъ и далѣе; причисляя къ четвертому сословію всѣхъ образованныхъ пролетаріевъ, онъ говоритъ: «образованные пролетаріи составляютъ, такъ сказать, закваску, приводящую въ броженіе весь остальной пролетаріатъ. Самый опасный для Германіи пролетаріатъ не одѣвается въ блузу, но наряжается во фракъ; онъ встрѣчается между медіатизированными князьями» (стр. 312). Включая въ четвертое сословіе даже князей и принцевъ, Риль, какъ кажется, имѣлъ основаніе, и нельзя думать, что это исключительная особенность Германіи. Точно также, Риль не погрѣшаетъ противъ факта, когда въ дальнѣйшей характеристикѣ четвертаго сословія отмѣчаетъ въ его средѣ даже и лицъ богатыхъ. «Не пролетаріи собственно, говоритъ онъ, образуютъ четвертое сословіе, не одни неимущіе, которые ѣдятъ только тогда, когда заработываютъ на хлѣбъ, не одни эти рабы капитала, эти одушевленные инструменты, эти колеса, валы, рукоятки изъ плоти и крови, которые вмѣстѣ съ желѣзными колесами, валами и рукоятками, неотвязно и на вѣки захвачены механизмомъ нашего баснословнаго машиннаго міра: всѣ они образуютъ только одну и самую безсознательную часть четвертаго сословія. Четвертое сословіе заключаетъ въ себѣ не только „рабочихъ“, но и лѣнивцевъ, не только бѣдныхъ, но и богатыхъ, не только низшихъ, но и высшихъ; для насъ это понятіе обнимаетъ всѣхъ тѣхъ, которые вырвались или были вытѣснены изъ общественной группы, къ которой они до тѣхъ поръ принадлежали, которые считаютъ преступленіемъ противъ человѣчества говорить о господахъ, бюргерахъ и крестьянахъ, которые сами себя объявляютъ „настоящимъ народомъ“ и которые хотятъ, чтобы всякое органическое разъясненіе сословій было уничтожено и поглощено въ общей смѣси» (стр. 295). Совершенно справедливо, что четвертое сословіе состоитъ не изъ однихъ бѣдняковъ: можно сказать, что экономическія условія даже не главная причина, отторгающая людей отъ стараго общества и заставляющая ихъ вступать въ новое, она вліяетъ лишь на ряду съ прогрессомъ въ духовной сферѣ, съ расширеніемъ умственнаго горизонта людей, съ успѣхами мысли въ ея непрерывномъ движеніи къ всеобщему и возвышеніемъ уровня нравственныхъ идеаловъ. Оттого-то въ наше время все чаще и чаще приходится встрѣчаться съ страннымъ на первый взглядъ явленіемъ, что даже люди богатые, капиталисты и фабриканты, вооружаются, повидимому, съ полной искренностью противъ своего привилегированнаго положенія и заявляютъ, что они съ радостью сольются съ рабочей массой изъ-за выгодъ совершенно идеальнаго свойства[2]. Мы полагаемъ, что въ этомъ обстоятельствѣ можно видѣть лучшее доказательство существованія того историческаго родства между буржуазіей сословной, буржуазіей капитала и новой соціальной группой, о которомъ мы говорили выше. Можетъ быть, по тѣмъ же причинамъ, которыя сближаютъ буржуазію съ новымъ обществомъ, отъ него обыкновенно изолированы крестьяне, которые, впрочемъ, и въ обществѣ старомъ составляютъ наиболѣе косный и пассивный элементъ. Но особенной мѣткостью отличаются замѣчанія Риля, когда онъ характеризуетъ четвертое сословіе со стороны его отношенія къ національностямъ, хотя и здѣсь онъ не можетъ отдѣлаться отъ своихъ личныхъ, субъективныхъ порывовъ. Онъ называетъ четвертое сословіе «космополитическимъ» въ отличіе отъ остальныхъ сословій, которыя всѣ окрашены въ цвѣтъ своей національности. Тогда какъ буржуа, крестьянинъ, аристократъ во всякой странѣ имѣютъ свой особый отпечатокъ, членъ четвертаго сословія, по словамъ Риля, вездѣ одинаковъ, и онъ приписываетъ это тому, что «цивилизація и бѣдность — самыя лучшія ннвеллирующія силы». Изъ этого замѣчанія Риля мы можемъ сдѣлать тотъ выводъ, что какъ въ прежнее время происходилъ главнымъ образомъ процессъ соціальнаго приспособленія личности къ личности, такъ теперь приспособленіе происходитъ между націями. Личности изъ каждой націи, приспособившіяся другъ къ другу, и составляютъ ту международную массу, которая служитъ положительнымъ идеальнымъ содержаніемъ человѣчества. Эта международная, космополитическая масса вовсе не есть призракъ, до словамъ Риля; всѣ націи заключаютъ въ себѣ ея членовъ. Даже въ Германіи образованный членъ четвертаго сословія думаетъ, по словамъ Риля, о полякахъ, мадьярахъ, итальянцахъ, французахъ, — только не о нѣмцахъ" (стр. 309). И далѣе Риль, характеризуя массу четвертаго сословія, говорить: «Если обратимъ вниманіе на всѣхъ этихъ разсѣянныхъ по всей Европѣ членовъ четвертаго сословія, которые единодушно дѣйствуютъ въ борьбѣ противъ сословныхъ и національныхъ ограниченій, то увидимъ, что, рядомъ съ извѣстными народами, существуетъ еще могущественный неизвѣстный народъ, какое-то X въ системѣ народовъ, народъ, котораго пребываніе нельзя обозначить на картѣ земного шара, но который тѣмъ не менѣе существуетъ, національность котораго состоитъ въ томъ, чтобы не имѣть національности» (стр. 701). Нужно отдать справедливость Рилю въ томъ, что вообще онъ вѣрно констатируетъ фактъ" Въ своемъ опредѣленіи четвертаго сословія онъ очень близко подходитъ къ тому, что мы назвали выше публикой или массой объединеннаго человѣчества; это именно «народъ въ системѣ народовъ», народъ новѣйшаго происхожденія, сплоченный воедино болѣе могущественными связями, чѣмъ общность языка и одинаковая территорія. Но, правильно констатируя фактъ, Риль, однако, совершенно не понимаетъ смысла его. Подобно всѣмъ «патріотамъ своего отечества», Риль особенно сильно нападаетъ на четвертое сословіе за то, что оно будто-бы отрѣшается отъ своей національности, что оно спѣшитъ на помощь всякой угнетенной націи, то собираясь подъ итальянскія знамена, то являясь на защиту Франціи, то становясь въ ряды болгаръ и сербовъ. Но слѣдуетъ-ли, однако, отсюда, что четвертое сословіе «стремится уничтожить сознаніе національное, какъ уничтожило оно въ себѣ сознаніе сословное?» Отъ отсутствія національной исключительности еще далеко до уничтоженія національнаго. сознанія. Справедливѣе было-бы сказать, что національное сознаніе замѣняется въ четвертомъ сословіи сознаніемъ общечеловѣческимъ, которое, въ окончательномъ итогѣ, несравненно болѣе полезно для націи, чѣмъ ограниченное себялюбіе, которое, усыпляя критическую мысль націи, дѣлаетъ ее въ концѣ концовъ неспособной къ международному сотрудничеству и силою вещей понижаетъ ея цѣнность въ общемъ союзѣ націй. Риль, кромѣ того, не хочетъ понять, что это общечеловѣческое или космополитическое сознаніе, являющееся на смѣну сознанію сословному и національному, есть единственный путь къ водворенію мира и порядка, какъ внутри государствъ, такъ и въ ихъ внѣшнихъ отношеніяхъ, и нельзя понять, какое можетъ быть еще иное средство оградить народы отъ повальнаго ихъ истребленія по волѣ одного какого нибудь Бисмарка, имѣющаго теперь возможность во всякую минуту возжечь пожарище всеобщей войны, подъ страхомъ которой онъ держитъ всю Европу Весьма понятно, что такое противуественное и чудовищное положеніе мыслимо лишь при господствѣ въ каждой націи личнаго эгоизма, съ одной стороны и индеферентизма къ другимъ націямъ съ другой, мыслимо слѣдовательно, при томъ порядкѣ вещей, который поддерживается и защищается Рилемъ. Но какъ-бы то ни было, среди грозныхъ всеобщихъ приготовленій въ какой-то будущей международной Катастрофѣ, въ виду. всюду разставленныхъ пушекъ, изъ которыхъ вотъ-вотъ грянетъ яростный залпъ по Европѣ, въ этой зловѣщей обстановкѣ, приготовленной, повидимому лишь для, взаимнаго истребленія народовъ, совершается, однако, великая сознательная работа объединенія націй. Этотъ благодѣтельный процессъ уже начался, человѣчество перестаетъ быть «пустымъ звукомъ», излюбленнымъ терминомъ идеалоговъ, на нашихъ глазамъ оно облекается въ живую плоть и обращается въ такой-же по. существу соціальный объектъ, какимъ принято считать отдѣльное общество или отдѣльную націю.
Г. Карѣевъ совершенно упустилъ все это изъ виду, и это конечно не могло не отразиться на его понятіяхъ о прогрессѣ и историческихъ процессахъ, происходящихъ въ средѣ отдѣльныхъ обществъ. Человѣчество есть фактъ настоящаго, а не только идеалъ будущаго, и притомъ такой фактъ, который необходимо долженъ вліять на прогрессъ отдѣльнаго народа. Международное общеніе несомнѣнно упрочиваетъ этотъ прогрессъ, и даже болѣе того, оно можетъ служить импульсомъ къ нему, первоначально даже единственнымъ. Если разсматривать націю изолированной, внѣ всякой связи съ другими народами, то ея прогрессъ можетъ подвергаться значительнымъ колебаніямъ и даже тогда, когда онъ пройдетъ черезъ нѣсколько ступеней, онъ еще не можетъ считаться окончательно упроченнымъ, какъ объ этомъ говоритъ и г. Карѣевъ. Но не совсѣмъ такъ въ международномъ союзѣ, ограниченномъ хотя бы Европой; здѣсь въ прогрессивное движеніе вовлекаются даже тѣ общества, у которыхъ, безъ этого, прогрессъ долго не могъ-бы возникнуть, или-же онъ всегда подавлялся-бы въ самомъ зародышѣ. Достаточно, однако, принадлежать къ семьѣ европейскихъ народовъ, чтобы, хотя-нехотя, съ большей или меньшей мѣрѣ, пріобщиться прогрессу. Заслуга Петра предъ Россіей заключается главнымъ образомъ въ его западничествѣ; онъ понялъ, что Россія съ наибольшей выгодой для себя можетъ жить въ Европѣ лишь подъ условіемъ дѣятельнаго участья ея въ международномъ сотрудничествѣ, и дѣйствительно, только со времени нашего сближенія съ Западомъ, у насъ стала водворяться, хотя и крайне медленно, нѣкоторая культура, и начала развиваться литература и вырабатываться интеллигенція. Интеллигенція наша, безъ сомнѣнія, вскормлена исключительно духовной пищей и опытомъ Запада, она есть плоть отъ плоти, кость отъ костей его. Образуя, правда, еще очень небольшую и слабую группу, она тѣмъ съ большимъ трудомъ поддерживаетъ въ нашемъ отечествѣ божественный огонь прогресса, охраняетъ, его и возжигаетъ снова, когда онъ угасаетъ. Если-бы г. Карѣевъ пожелалъ объяснить характеръ и роль нашей интеллигенціи, съ точки зрѣнія принциповъ, выведенныхъ изъ изученія отдѣльнаго общества, онъ едвали успѣлъ-бы въ этомъ. Наша интеллигенція не могла быть продуктомъ историческаго прогресса Россіи по той простой причинѣ, что его не было; на интеллигенціи, конечно, отразились судьбы русскаго народа, но своей активно-прогрессивной силой, она обязана по преимуществу Западу. Этимъ быть можетъ, всего болѣе объясняется, что интеллигенція наша, вслѣдствіе самыхъ условій своего соціальнаго рожденія и развитія, чувствуетъ себя свободной отъ національно-историческихъ узъ и тяготѣетъ къ Западу, этимъ объясняется то «всечеловѣчество» русской интеллигенціи, о которомъ говорилъ Достоевскій въ своей рѣчи по поводу открытія памятника Пушкину.
Намъ остается еще сказать нѣсколько словъ о тѣхъ сторонахъ историческаго прогресса, которыя собственно и подлежали изслѣдованію г. Карѣева. Въ общемъ взгляды автора должны быть признаны вполнѣ справедливыми, но они, къ сожалѣнію, плохо обоснованы и изложены крайне безпорядочно; иногда же сама по себѣ вѣрная мысль теряетъ у г. Карѣева всякую силу, вслѣдствіе признанія имъ принципа случайностей. Такъ авторъ вполнѣ основательно считаетъ личность главнымъ факторомъ исторіи, но «появленіе той или другой личности, вносящей въ исторію свою иниціативу совершенно случайно» (T. II, стр. 270). Между тѣмъ, авторъ самъ въ разныхъ мѣстахъ указываетъ на нѣкоторыя общія условія, опредѣляющія историческую дѣятельность личностей. «Недовольство данной дѣйствительностью, стремленіе ее измѣнить — вотъ двигатель исторіи», говоритъ авторъ (Т. II, стр. 243) Конечно, обстоятельство это, между прочимъ, вліяетъ и на личность, вводящую въ исторію перемѣны. Съ другой стороны есть еще и другое общее условіе, управляющее появленіемъ «историческихъ» личностей, это — индивидуальная измѣнчивость, существованіе въ обществѣ индивидуальностей, т. е. разнообразіе въ умственныхъ силахъ, въ способностяхъ и характерахъ. Присоедините, наконецъ, сюда логическую преемственность идей и опытъ прошлаго, и въ общемъ итогѣ получится довольно осязательная законосообразность въ появленіи такихъ, а не иныхъ личностей въ исторіи. Конечно, здѣсь корень вопроса въ индивидуальной измѣнчивости, которая весьма плохо изучена и въ чисто біологическомъ и въ соціальномъ отношеніи.
Совершенно правъ также г. Карѣевъ, когда онъ говоритъ, что исторія не только дѣлается черезъ личность, но и для личности Это принципъ особой важности, и можно пожалѣть, что г. Карѣевъ такъ отрывочно и неполно трактуетъ о немъ. Обыкновенно исторіи ставятся всякія цѣли, кромѣ блага личности: Одни видятъ эту цѣль въ образованіи совершеннаго государства въ отдаленномъ будущемъ, другіе — въ развитіи какой-нибудь отвлеченной идеи, третьи — въ осуществленіи Божественнаго предначертанія, четвертые — въ удовлетвореніи стремленіямъ и интересамъ общества, какъ утверждали, напр., французскіе реакціонные писатели XIX вѣка. Въ отвѣтъ всѣмъ этимъ историкамъ-философамъ можно привести отзывъ Литце о Гегелѣ: «Камнемъ, вмѣсто хлѣба, подчуетъ насъ этотъ взглядъ съ своимъ пренебреженіемъ къ индивидуальной жизни въ виду отвлеченнаго развитія идеи… Кто видитъ въ исторіи развитіе идеи, тотъ непремѣнно обязанъ сказать, въ чью пользу совершается это развитіе… Люди не декорація для развитія идеи, и исторія совершается не для того, чтобы философы философски понимали ее». (Цит. эта заимств. У г. Карѣева, T. I, 449). Для личности въ сущности нѣтъ большой разницы, принимается-ли за конечную цѣль исторіи развитіе отвлеченной идеи, или-же какія-то стремленія и интересы общества; ни отъ того, ни отъ другого личности не легче, въ обоихъ случаяхъ положеніе ея въ исторіи полно неизвѣстности и не застраховано ни отъ какихъ «философскихъ возможностей». Существуетъ-же взглядъ, принадлежащій Лорану, будто то или другое зло можетъ быть полезно и выгодно будущему человѣчеству. Въ совершенно иномъ свѣтѣ является предъ вами исторія, когда мы придемъ къ убѣжденію, что не личность существуетъ для общества, а общество для личности, или, какъ выражается г. Карѣевъ, не человѣкъ для субботы, а суббота для человѣка. Разъ личность является факторомъ историческаго процесса, разъ она дѣйствуетъ подъ импульсомъ желаній, движимая недовольствомъ данной дѣйствительности, она не можетъ, конечно, забыть себя, свое благо и свои интересы. Представить-же себѣ личность, хотя-бы и «историческую», безъ желаній и чувствъ, безъ способности испытывать удовольствіе и страданіе, заглушившую въ себѣ собственныя потребности, чтобы лучше выполнять какія-то стороннія цѣли и служить слѣпымъ орудіемъ отвлеченной идеи или общества. — представить себѣ это весьма мудрено, и можно спросить, не была-ли-бы исторія, создаваемая такими деревянными и безплотными личностями, сплошнымъ рядомъ невообразимыхъ нелѣпостей и безсмыслицъ. Личность, говоритъ г. Карѣевъ, есть «единственное реальное существо, съ которымъ имѣетъ дѣло наука исторіи», "какъ субъектъ, творящій всю культуру, и какъ объектъ, испытывающій на себѣ ея вліяніе, личность есть то реальное существо, чрезъ которое, въ которомъ и для котораго существуетъ и государство, и экономическія отношенія, и общественая жизнь, и право, и философія, и мораль, и религія, и наука, и литература, и искусство (T. I, 402). Положеніе «исторія дѣлается личностью и для личности» совершенно послѣдовательно проводится г. Кирѣевымъ далѣе. Почти всф историки-философы, даже тѣ, которые повидимому понимаютъ значеніе личности въ исторіи, видятъ ея цѣль только въ отдаленномъ будущемъ, а настоящее и прошедшее для нихъ лишь какіе-то переходные моменты, въ которые могутъ совершаться всякія безобразія. По удачному выраженію г. Карѣева, исторія согласно этому взгляду существуетъ «для имѣющихъ придти послѣдними», но такимъ образомъ счастье будущихъ поколѣній можетъ покупаться цѣною страданій поколѣній живущихъ и сошедшихъ со сцены. Этотъ ужасный взглядъ прочно утвердился не въ одной только философіи исторіи, онъ занимаетъ видное мѣсто въ соціальномъ міровозрѣніи всей образованной публики. Противъ этого взгляда и вооружается г. Карѣевъ, основываясь на идеяхъ Спенсера, изложенныхъ въ его «основаніяхъ науки о нравственности». Какъ ни запутана аргументація г. Карѣева, она все-таки производитъ кое-какое впечатлѣніе; съ своей, или лучше сказать съ Спенсеровской, точки зрѣнія онъ довольно удачно разрушаетъ эту чудовищную историческую доктрину. По Спенсеру, всякое нарушеніе счастья въ обществѣ непремѣнно сопровождается задержкой развитія, и наоборотъ, всякое развитіе влечетъ за собой счастье, извѣстную степень удовлетворенности. Если поэтому настоящее поколѣніе чувствуемъ себя несчастнымъ и неудовлетвореннымъ, то это значитъ, что оно испытываетъ задержку въ развитіи, которая необходима должна отозваться на развитіи и слѣдовательно, на счастьи будущихъ поколѣній. Можно сказать, такимъ образомъ, вмѣстѣ съ г. Карѣевымъ, что «степень развитія предковъ обусловливаетъ количество счастья потомковъ» (T. I. 452), и если первые отставали въ своемъ развитіи, (т. е. страдали и бѣдствовали) то и послѣдніе, въ назначенный имъ періодъ времени менѣе сдѣлаютъ для своего развитія, чѣмъ это было бы иначе, ибо понятно, что, если дѣло идетъ о развитіи, то дальнѣйшія фазы его не могутъ наступать, пока не пройдутъ фазы ближайшія. Въ концѣ концовъ, значитъ, всякій недочетъ въ развитіи и счастьи настоящихъ поколѣній вреденъ для поколѣній будущихъ. Такова сущность аргументаціи г. Карѣева; она логически вытекаетъ изъ теоріи развитія Спенсера, но хорошо былобы обходиться безъ нея и прибѣгать къ ней какъ можно осторожнѣе, потому что нерѣдко она даетъ мало, а отнимаетъ очень много. — На этомъ мы и закончимъ нашу замѣтку. О соціальномъ прогрессѣ мы еще ничего говорили, но объ этомъ предметѣ удобнѣе будетъ поговорить, когда выйдетъ въ свѣтъ обѣщанный г. Карѣевымъ третій томъ его сочиненій.