ИСТОРИЧЕСКІЙ РОМАНЪ.[править]
Въ литературной области у насъ совершаются странныя явленія. Критика и общественное мнѣніе не только разошлись на безконечно далекое разстояніе, но даже помѣнялись ролями. Критика оставляетъ въ невѣдѣніи самыя крупныя и талантливыя литературныя явленія или относится къ нимъ съ тупымъ непониманіемъ или предвзятымъ глумленіемъ; общественное мнѣніе, то-есть публика, отыскиваетъ ихъ, создаетъ имъ успѣхъ, указываетъ имъ мѣсто въ ряду другихъ литературныхъ явленій. Критика раздуваетъ всевозможныя тенденціозныя посредственности, возводя ихъ поочередно на вакантное мѣсто «перваго русскаго беллетриста»; публика хранитъ полнѣйшее равнодушіе, и раздутыя литературныя репутаціи лопаются подобно мыльнымъ пузырямъ. Критика, вмѣсто всякой руководящей идеи, движется по большей части тѣми личными, посторонними соображеніями, которыми всегда бываетъ чревата спертая атмосфера обособившихся литературныхъ кружковъ; публика, напротивъ, при кажущейся несознательности и случайности своихъ приговоровъ, обнаруживаетъ въ нихъ нѣчто такое что указываетъ на присутствіе въ образованной массѣ весьма вѣрныхъ и рѣдко себѣ измѣняющихъ литературныхъ инстинктовъ.
Иногда критика, сознавъ смѣшную сторону своей роли — роли вопіющаго въ пустынѣ — начинаетъ такъ-сказать заискивать у публики, прислушиваться и приглядываться къ происходящему среди нея, ловить впечатлѣнія общественнаго мнѣнія, чтобы не упустить его вовсе изъ рукъ. Такъ она отчасти поступила и съ произведеніемъ которому мы предположили посвятить настоящую статью.
Романъ графъ Саліаса: Пугачевцы, чрезвычайно понравился публикѣ. Успѣхъ этого романа, разумѣется, сталъ совершено въ разрѣзъ всему тому что такъ долго и такъ настойчиво проводила петербургская журналистика. Ни одному изъ требованій заявляемыхъ этого журналистикою романъ гр. Саліаса не удовлетворилъ; напротивъ, требованія рѣшительно отвергнутыя критикою шестидесятыхъ годовъ явились въ немъ удовлетворенными въ высокой степени. Журналисты, если она не хотѣла лопасть вновь въ комическое положеніе въ какое однажды поставилъ ее успѣхъ Войны и Міра, оставалось забѣжать впередъ, приписать себѣ честь первой оцѣнки новаго таланта и, какъ ни въ чемъ не бывало, статьи его сторонѣ. Ну, а какъ же понимать все то что толковая журналистика о растлѣвающемъ вліяніи искусства, о безполезности объективнаго, художественнаго изображенія дѣйствительности, тѣмъ болѣе исторической, о ненужности идеаловъ, о необходимости обличенія гражданскихъ язвъ, служенія освободительнымъ идеямъ и такъ далѣе, и такъ далѣе? Вѣдь въ романѣ гр. Саліаса есть искусство, есть художественность, есть идеалы, и нѣтъ именно гражданскихъ мотивовъ въ петербургскомъ смыслѣ?
Увы, на все это нашей критикѣ нечего отвѣчать. Она совершила необходимое ей антрша — не спрашивайте въ какой связи находится это антрша съ ея предыдущими прыжками.
Какъ бы то ни было, на этотъ разъ критика оказалась въ хвостѣ общественнаго мнѣнія, что и случается съ нею постоянно когда она не расходится съ публикой въ разрѣзъ. Поэтому заниматься отношеніями петербургской печати къ роману гр. Саліаса было бы дѣломъ совершенно празднымъ. Но раскрыть чему этотъ романъ обязанъ своимъ успѣхомъ въ публикѣ, мы считаемъ дѣломъ непосредственно связаннымъ съ нашею задачей, такъ какъ этимъ путемъ мы прямо подойдемъ къ оцѣнкѣ важнѣйшихъ сторонъ новаго литературнаго произведенія.
Нынѣшній упадокъ литературы давно сдѣлался общимъ мѣстомъ, и заводить объ этомъ рѣчь почти въ такой же степени неловко какъ о погодѣ. И печать, и публика давно уже согласились на этотъ счетъ. Еслибы литературы не оживляло еще присутствіе нѣсколькихъ старыхъ талантовъ, интересъ къ ней вѣроятно заглохъ бы окончательно. Есть, правда, и новые таланты, но положеніе ихъ продолжаетъ быть неопредѣленнымъ; ихъ читаютъ, во въ возбуждаемомъ ими интересѣ не достаетъ чего-то очень важнаго, отъ чего зависитъ сила всякой литературы. Въ благосклонности которою награждаетъ ихъ общественное вниманіе постоянно какъ будто слышится невысказанная фраза: faute de mieux. Новыя произведенія старыхъ писателей, хотя и носящія всѣ признаки ослабѣвшаго таланта, возбуждаютъ постоянно гораздо большій интересъ чѣмъ романы и повѣсти новыхъ беллетристовъ. Одни говорятъ что. это дѣло привычки, другіе ссылаются на слабость новыхъ дарованій. То и другое объясненіе конечно невѣрны и происходятъ отъ того что публика не привыкла анализовать своихъ отношеній къ литературѣ и докапываться до источника получаемыхъ впечатлѣній. Предъ произведеніями художественнаго пера она находится большею частью въ такомъ же положеніи какъ предъ произведеніями кисти: она воспринимаетъ впечатлѣніе, но не знаетъ какимъ средствомъ художникъ достигъ его. Оттого успѣхъ какого-нибудь новаго литературнаго явленія часто бываетъ неожиданностію для самой публики, тогда какъ на самомъ дѣлѣ успѣхъ этотъ имѣетъ вполнѣ законныя основанія, и при болѣе сознательномъ пониманіи литературнаго положенія могъ бы быть предсказанъ.
Пугачевцы гр. Саліаса находятся въ ближайшей связи съ лучшими преданіями нашей литературы ^шестидесятыхъ годовъ. Публика, быть-можетъ не сознавая того, продолжала и продолжаетъ любить эти преданія, и вотъ почему она такъ благосклонно отнеслась къ этому произведенію, неожиданно напомнившему ей лучшія времена литературы. Разумѣется, говоря такимъ образомъ, мы оставляемъ въ сторонѣ вопросъ о талантѣ: объ этомъ рѣчь еще впереди.
Подъ преданіями нашей старой литературы мы понимаемъ весьма многое. Это многое однако жъ настолько между собою связано что производитъ довольно цѣльный отпечатокъ, который и лежитъ на созданіяхъ прежнихъ писателей и до такой степени отличаетъ ихъ отъ новѣйшее беллетристики что всякій прочитавшій, напримѣръ, романъ гр. Саліаса, прежде чѣмъ разобрать въ подробности свое впечатлѣніе, непремѣнно почувствовалъ самое главное — именно полное несходство этого романа съ другими новыми.
Выскажемся яснѣе. Одна ли только относительная слабость молодыхъ дарованій служитъ причиною нашего нынѣшняго литературнаго упадка и притупившагося интереса общества къ литературѣ? Конечно нѣтъ. Избранныя, сильныя дарованія гораздо важнѣе для будущаго чѣмъ для настоящаго; они увѣковѣчиваютъ блескъ своей эпохи для грядущихъ поколѣній, но современники не всегда чувствуютъ этотъ блескъ и часто гораздо болѣе интересуются талантами второстепенными, которые всегда доступнѣе пониманію массы и ближе къ ея умственному и нравственному уровню, къ ея насущныхъ потребностямъ и стремленіямъ. Литература то же что театральная труппа: хорошая школа, хорошія преданія, хорошій ансамбль столько же могутъ удовлетворить публику, какъ и присутствіе въ труппѣ одного-двухъ первокласснымъ дарованій. Настоящій упадокъ является лишь когда нѣтъ ни первоклассныхъ талантовъ, ни школы. Въ такомъ именно положеніи находится наша нынѣшняя молодая литература. Она имѣетъ нѣсколькихъ писателей не безъ таланта, во въ ней нѣтъ школы, нѣтъ преданій, нѣтъ сознанія извѣстнаго уровня, къ которому она могла бы стремиться. Литературная цѣль у насъ считается достигнутою тамъ гдѣ она только-что начинается. Уровень литературы понизился до такой степени что человѣкъ серіозно образованный, со зрѣлымъ и развитымъ умомъ, привыкшій къ общенію съ интересами болѣе высокаго порядка, уже ничего не находитъ для себя въ русскомъ романѣ и долженъ страшно скучать за нимъ. въ этомъ отношеніи нельзя не видѣть огромной разницы между нашею старою литературою и нынѣшнею. Съ двадцатыхъ и до шестидесятыхъ годовъ, беллетристика безспорно была отраженіемъ нашего высшаго просвѣщенія въ каждую данную эпоху. Современники Грибоѣдова и Пушкина, читая Горе отъ ума или Евгенія Онѣгина, переживали со своими поэтами самые высокіе изъ доступныхъ имъ интересовъ. Въ тогдашнемъ обществѣ не было людей умнѣе, благороднѣе и изящнѣе, не существовало формъ общежитія болѣе развитыхъ и утонченныхъ, чѣмъ тѣ съ которыми читатель встрѣчался въ литературѣ. Въ сороковыхъ а пятидесятыхъ годахъ беллетристика продолжала держаться за томъ же уровнѣ; вѣрнѣе сказать, уровень ея подымался вмѣстѣ съ тѣмъ какъ возвышалась самая цивилизація общества, какъ становились сложнѣе интересы и стремленія образованныхъ представителей поколѣнія. Нельзя при этомъ не сознаться что самыя нормальныя, ясныя отношенія литературы къ обществу мы находимъ въ то время у г. Тургенева. Этотъ писатель болѣе всѣхъ, кажется, понималъ что литература непремѣнно должна быть на уровнѣ нѣсколько высшемъ господствующаго средняго уровня интеллигентнаго общества. Онъ постоянно искалъ въ этомъ обществѣ лучшихъ представителей его и подступалъ къ нимъ съ тонкимъ анализомъ художника-мыслителя, идущаго всегда за полшага впереди противъ своего вѣка и своего поколѣнія. Легко можно понять какой захватывающій интересъ должны были представлять для мыслящей части общества эти Тургеневскіе романы, въ которыхъ оно находило само себя, свои идеалы и интересы, причемъ послѣднее, самое вѣское слово оставалось все-таки за авторомъ. Какъ все это далеко отъ нынѣшняго г. Тургенева, съ либеральнымъ мѣщанствомъ его Пуниныхъ и Бабуриныхъ!
Мы не безъ цѣли употребили слово: мѣщанство. Въ этомъ словѣ одно изъ объясненій нашего литературнаго паденія. Иначе какъ мѣщанствомъ трудно охарактеризовать происшедшее съ шестидесятыхъ годовъ низведеніе нашей литературы до ея нынѣшняго низменнаго уровня. Мѣщанство это сказалось въ литературѣ двоякимъ образомъ: въ средѣ изъ которой новая беллетристика стала черпать свое содержаніе, и въ кругозорѣ самихъ писателей.
Напрасно думаютъ что для литературы безразлична среда въ ней отражающаяся и ею наблюдаемая. Чѣмъ ниже мы спускаемся сами, тѣмъ ниже встрѣчаемые вами интересы и понятія. Правда, мысль самого автора можетъ носиться гораздо выше наблюдаемаго имъ міра, но такія отношенія возможны только для очень сильнаго таланта и для очень образованнаго ума. Мы находимъ ихъ напримѣръ у графа Льва Толстаго тамъ гдѣ онъ соприкасается съ народомъ. Онъ ищетъ феноменальныхъ явленій народнаго духа, изучаетъ его стихійную жизнь и раскрываетъ въ ней такія проявленія которыя подымаютъ народъ на изумительную высоту. Никто не скажетъ напримѣръ, чтобы внутреннее содержаніе Войны и Міра, высота авторской мысли понизилась въ тѣхъ главахъ гдѣ на мѣста блестящихъ героевъ образованнаго слоя выступаетъ солдать Каратаевъ. Къ сожалѣнію, то что доступно сильному дарованію не можетъ быть достояніемъ цѣлой литературы. Взглядъ на народную жизнь сверху, подымающій стихійныя проявленія этой жизни до уровня на которомъ пребываетъ идея художника, это такая загадка которая далась только графу Л. Н.. Толстому, и г. Тургеневу въ нѣкоторыхъ отрывкахъ Записокъ Охотника (напримѣръ въ разказѣ: Смерть). Новые беллетристы, заимствовавъ отъ литературы сороковыхъ и пятидесятыхъ годовъ нѣкоторыя демократическія тенденціи, имѣвшія тогда, замѣтимъ кстати, совершенно особый смыслъ въ иду не рѣшеннаго крестьянскаго вопроса — не овладѣли отношеніями въ какихъ писатели прежняго поколѣнія стояли къ народной жизни. Народъ представился имъ прежде всего какъ матеріалъ юмористическаго и каррикатурнаго свойства. Мужика стали показывать какъ нѣчто смѣшное, говорящее забавныя слова и глупыя мысли. Незамѣтно этотъ самый мужикъ, изъ каррикатурнаго аксессуара, какимъ онъ являлся сначала, попалъ въ герои русской повѣсти. Беллетристы признали возможнымъ разказывать всю жизнь этого героя, разъяснять его міровоззрѣніе, вводить задачу повѣсти въ рамки его не хитраго кругозора. Понятно что это значило уже очень понизить внутреннее содержаніе литературы, потому что повѣсть о такомъ героѣ, разказанная съ его точки зрѣнія и часто его словами, конечно ничѣмъ не можетъ питать мысль образованнаго читателя. Литературное паденіе однако и остановилось на томъ и шло далѣе. Герои изъ собственно народной среды оказались не подъ силу большинству новыхъ писателей. Народъ — не тотъ который можно наблюдать въ лицѣ трактирныхъ половыхъ и городскихъ фабричныхъ, а настоящій цѣльный народъ, настоящая черноземная сила — объектъ очень трудный для наблюденія; чтобы быть понятымъ, онъ требуетъ отъ художника той же внутренней чистоты и цѣльности которую хранитъ онъ въ самомъ себѣ, въ своемъ загадочномъ стихійномъ существованіи. Литература скоро бросила настоящаго мужика и отыскала болѣе легкія для наблюденія разновидности въ томъ летучемъ слоѣ который, какъ пѣна носится на поверхности народной жизни, заслоняя ее отъ нашихъ глазъ и представляя самую нездоровую и разлагающуюся среду. Опредѣлить точныя границы этого могучаго слоя чрезвычайно трудно. Въ обширномъ смыслѣ, онъ наполняетъ собою все пространство между образованнымъ, руководящимся извѣстными принципами и преданіями обществомъ, и настоящимъ народомъ. Сюда сошлись люди не примкнувшіе ни къ культурной, ни къ стихійной жизни, не стоящіе ни на какой твердой почвѣ, и чуждые всякихъ преданій. Въ этомъ-то мірѣ умственнаго и гражданскаго мѣщанства наша новая литература нашла свое второе отечество. Среда эта наполняетъ наши романы и комедіи, она же главнымъ образомъ смотритъ ихъ и читаетъ. О томъ каковъ долженъ быть уровень литературы замкнувшейся въ этомъ мірѣ, какіе могутъ быть у нея идеалы, гдѣ она можетъ помѣщать свои симпатіи, догадаться не трудно. Вращаясь въ средѣ которой одинаково чужды преданія и идеалы какъ культурнаго слоя, такъ и настоящаго народа — народной цѣлины — беллетристика необходимо должна была усвоить себѣ отпечатокъ нравственнаго мѣщанства, который и легъ на нее до такой степени что читатель привыкшій къ общенію съ интересами и идеями болѣе высокаго порядка задыхается въ ней. Его обступаютъ бѣснующіеся самодуры, ругающіеся и плюющіеся фабричные, озлобленные причетники, пьяные глашатые соціальныхъ идей, всевозможная паразитная тля, соприкосновеніе съ которою можетъ дѣйствовать только въ анти-художественномъ и анти-воспитательномъ смыслѣ. Къ нему пристаютъ съ міровоззрѣніемъ задыхающагося отъ злости Михайла Ивановича (въ повѣсти г. Успенскаго Раззоренье), съ кругозоромъ распьянствовшагося семинариста, съ «идеями» Петьки, торгующаго на Толкучкѣ старыми сапогами (въ повѣсти Рѣшетникова: Между людьми). Почему читателю нужно проникать въ это міровоззрѣніе, въ эти идеи? Что кромѣ непроходимой скуки и отвращенія можетъ онъ испытать насильственно пробывъ вмѣстѣ съ авторомъ нѣсколько часовъ на томъ жалкомъ уровнѣ на которомъ стоятъ герои современной беллетристики?
Не все равно, повторимъ еще разъ, откуда литература заимствуетъ свое содержаніе, въ какой сферѣ идей и интересовъ она вращается. Произведеніе переносящее читателя въ среду низменныхъ понятій и стремленій можетъ обладать большими художественными достоинствами, но оно не даетъ читателю ни умственной, ни нравственной пищи, если мысль и чувство самого автора не носятся поверхъ наблюдаемой имъ жизни. Литературные пріемы все болѣе и болѣе получающіе господство въ нашей беллетристикѣ ведутъ къ тому что взглядъ сверху внизъ становится невозможенъ для автора. Наши авторы считаютъ какъ бы необходимымъ непремѣнно запропаститься въ ту трущобную жизнь, гдѣ она ищутъ матеріала для своихъ произведеній.
Задача повѣсти ставится уже не въ томъ чтобы художественно показать мужика какъ объектъ, а въ томъ чтобы самую повѣсть написать какъ можно болѣе по-мужицки и тѣмъ засвидѣтельствовать свое совершенное отрѣшеніе отъ пріемовъ и преданій прежней дворянской литературы. Этого эпитетъ дворянской и помѣщичьей, какой даютъ беллетристикѣ до-шестидесятыхъ годовъ нынѣшніе критика а новеллисты, даетъ самое разительное свидѣтельство нашего дѣтскаго пониманія литературныхъ вопросовъ. Мы еще не умѣемъ отличить внутренняго содержанія отъ тенденціи, а тенденціи отъ формы. Замѣтивъ что прежняя литература брала свои темы и свой матеріалъ изъ жизни помѣщичьяго круга, мы рѣшили что то была помѣщичья литература а что теперь ея не надо. Мы не дали себѣ труда понять что литература ничѣмъ другимъ не можетъ питаться какъ интересами образованнаго круга, потому что они одни только суть истинные національные интересы въ формѣ сознательной и пріуроченной къ интересамъ цивилизаціи. Сочувствіе къ народнымъ массамъ вышло отъ просвѣщенныхъ круговъ, а ваша дворянская повѣсть сороковыхъ и пятидесятыхъ годовъ конечно гораздо болѣе подготовила страну къ распространенію гражданскихъ правъ на низшіе классы чѣмъ можетъ что-нибудь подобное сдѣлать мужицкая повѣсть послѣдняго времени. Тенденціи мѣняются, но значеніе литературы какъ продукта высшаго просвѣщенія данной эпохи не можетъ быть у нея отнято. Тенденціи Вольтера конечно мало походили на тенденціи Расина или Корнеля, но какъ тотъ, такъ а другой были въ равной степени представителями высшей образованности и утонченнѣйшихъ вкусовъ своего времени. У насъ этого не понимаютъ и думаютъ что если писатель желаетъ проводить демократическія идеи, то долженъ вести читателя въ кабакъ — какъ будто демократическія идеи родились въ кабакѣ…
Отсюда происходитъ, между прочимъ, то любопытное явленіе что у насъ извѣстная часть общества раздѣляетъ демократическія тенденціи, но вся публика одинаково скучаетъ за демократическими повѣстями и романами, и на каждомъ шагу можно встрѣтить человѣка который въ разговорѣ объ общественныхъ вопросахъ будетъ во всемъ вторить петербургской журналистикѣ, а спросите его какихъ беллетристовъ онъ болѣе всего читаетъ, и онъ назоветъ вамъ имена не имѣющія ничего общаго съ этою журналистикой…
Говоря короче и оставляя въ сторонѣ вопросъ о тенденціяхъ, о духѣ времени и т. п., мы должны придти къ заключенію что нашъ нынѣшній литературный упадокъ имѣетъ ближайшею причиной не столько оскудѣніе авторскихъ дарованій, сколько безмѣрное пониженіе внутренняго содержанія литературы. Многіе, конечно, понизили его потому что имъ нечего сказать; но есть и талантливые писатели, у которыхъ внутреннее содержаніе русскаго романа понизилось отъ того что господствующія понятія изгнали изъ литературной области огромный кругъ явленій составляющихъ во всемъ образованномъ мірѣ главное содержаніе романа. Публика быть-можетъ не сознаетъ почему именно не удовлетворяетъ ее современная русская литература, но интересъ къ ней несомнѣнно и очевидно притупился, и она чувствуетъ что наши беллетристы — если позволительно выразиться языкомъ поговорки — мелко плаваютъ. Углубить литературный фарватеръ, поднять внутреннее содержаніе русскаго романа, вотъ въ чемъ наша насущная потребность, и кто пойдетъ навстрѣчу ей, тотъ непремѣнно привлечетъ къ себѣ вниманіе и симпатію читающей массы. Достигнуть же этого повышенія литературнаго уровня, помимо непосредственнаго художественнаго дарованія, можно только однимъ путемъ — необходимо ввести въ область романа идеи и явленія высшаго порядка, раздвинуть рамы наблюдаемой и воспроизводимой жизни, сдѣлать литературу отраженіемъ интересовъ культурныхъ слоевъ общества.
Успѣхъ и значеніе романа графа Саліаса, какъ мы отчасти уже высказались, основаны именно на томъ что авторъ, независимо отъ своего выходящаго изъ ряда таланта, близко чѣмъ кто-нибудь въ нашей новой беллетристикѣ подошелъ къ задачѣ, которую мы только-что формуловали.
Возвысить внутреннее содержаніе романа не значить разработать въ немъ какую-нибудь философскую или соціальную проблему. Явленія культурной жизни, входя въ романъ подъ тѣми самыми конкретными формами въ какихъ она существуютъ въ дѣйсти ительности, вносятъ въ него многообѣшемостъ интересовъ, отражающуюся на читателѣ болѣе острымъ возбужденіемъ вниманія и сочувствія. Образованному чемгіку естественно относиться съ гораздо большимъ интереса" къ драмѣ возникшей изъ столкновенія сложныхъ и зрѣшхъ характеровъ руководимыхъ страстями и побужденіями цшлизованнаго быта, незкеди къ прозябанію жизни остношшейся на низшей формѣ развитія.
На романѣ гр. Саліаса мы можемъ повѣрить практическую примѣнимость нашихъ выводовъ. Едва только въ фабулу романа вошла жизнь культурныхъ слоевъ общества, рамки его чрезвычайно раздвинулись. Культурная жизнь имѣетъ исторія, владѣетъ идеалами, въ ней вырабатываются сильныя своеобразныя личности, въ ней нараждаются и сталкиваются интересы открывающіе человѣческой мысли далекіе горизонты. Въ романѣ являются характеры, мѣстныя и историческія краску воображенію и мысли автора подсказываются идеалы. Жизнь культурнаго общества, его положеніе въ виду народныхъ песъ находящихся въ состояніи стихійной неподвижности ни стихійныхъ движеній, уже есть идея. Схваченный въ романѣ Пугачевцы моментъ борьбы культурнаго слоя съ матеріальнымъ возстаніемъ не-культурныхъ элементовъ есть моментъ всякой исторической идеи связывающей наше прошедшее съ настоящимъ и обнимающей совокупность нашихъ національныхъ, духовныхъ и общественныхъ интересовъ.
Остановимся на минуту надъ только-что сказанными словами. Историческое явленіе извѣстное подъ именемъ Пугачевскаго бунта есть явленіе чрезвычайно сложное. Въ общемъ, оно вышло изъ противодѣйствія не-культурныхъ элементовъ русской жизни и русскаго государства громаднымъ и быстрымъ успѣхамъ которыми ознаменовалось наше историческое движеніе съ XVII вѣка. Но само это движеніе росло въ двухъ направленіяхъ: вопервыхъ, путемъ усвоенія европейскаго просвѣщенія выдѣлился изъ общей массы культурный слой, которому Петръ Великій далъ прочную организацію подъ именемъ русскаго дворянства. Извѣстно что это не было старое московское боярство, хотя оно и поглотило его, новое сословіе опиралось не столько на происхожденіи, сколько на личныхъ заслугахъ и образованности, а вовторыхъ, этому новому сословію, представлявшему связный культурный элемента въ преобразованной Россія, волею Петра и всѣмъ ходомъ вашей исторіи указана была главная и неотложная задача — довершить перерожденіе страны въ европейское государство, закрѣпятъ окончательно государственныя связи, обуздать противообщественные и противогосударственные элементы, склонные къ шатанью и расползанью. Во второй половинѣ XVIII вѣка, оба эти направленія нашего культурнаго роста выяснялась и обозначались съ достаточною полнотой; съ одной стороны, европейское просвѣщеніе впервые, въ лицѣ блестящихъ сподвижниковъ Екатерининскаго царствованія, дало на русской почвѣ свѣжіе и сильные побѣги; съ другой, Русское государство усвоило въ главныхъ чертахъ всѣ европейскія формы, вступило равноправнымъ членомъ въ международную семью и обнаружило внутри связывающую и организующую силу. Въ этого самое время, противокультурные и противогосударственные элементы, неумолимо тѣснимые сверху и съ центра, поднялись на степныхъ окраинахъ Россіи съ неистовствомъ и силою озлобленія и отчаянія. Въ этомъ движеніи отозвались и наслѣдованный отъ московскихъ временъ протестъ закрѣпощеннаго крестьянства, и сопротивленіе инородческихъ элементовъ, повторившее въ послѣдній разъ ослабѣвшій отзвукъ многовѣковой борьбы русскаго племени съ азіатскими кочевниками, и протестъ противъ новыхъ началъ пришедшихъ въ русскую жизнь съ реформой Петра. Что новое значеніе дворянства, не только какъ владѣльческаго сословія, соединеннаго узами крови, но какъ культурнаго слоя объединеннаго усвоеніемъ европейскаго просвѣщенія — вошло уже въ то время въ народное сознаніе, видно изъ того что въ глазахъ самой возмутившейся бродячей вольницы дворяниномъ считался не тотъ только кто владѣлъ крестьянами или могъ гордиться благороднымъ происхожденіемъ, но всякій ходившій въ нѣмецкомъ платьѣ, являвшій внѣшнее обличіе образованности или состоявшій такъ или иначе на службѣ государственному дѣду. Народъ уже тогда понималъ что новое высшее сословіе въ Россіи, созданное Петромъ Великимъ, органически связало себя съ дѣломъ просвѣщенія, въ которомъ ему предназначено было черпать главную свою силу и съ помощью котораго оно образовало изъ себя выдѣлившійся культурный слой. У графа Саліаса это новое теченіе русскаго дворянства превосходно понято въ лицѣ двухъ самыхъ крупныхъ представителей этого сословія выведенныхъ имъ въ романѣ, князя Данила Хвалынскаго и генерала Бибикова. Князь Давало постоянно носатъ въ себѣ сознаніе культурной миссіи дворянства, необходимости тѣсной свая его съ новымъ просвѣщеніемъ, съ европейскими идеями. Отсюда его какъ будто высокомѣрное презрѣніе къ полудикой грубости нравовъ въ какой застаетъ онъ полу-татарское дворянство въ Казани: его возмущаетъ что представители культурнаго слоя ведутъ полу-животную жизнь, отдачамъ отъ своихъ холопей не служеніемъ государству, а лишь положеніемъ созданнымъ владѣльческими правами. Бибиковъ идетъ далѣе: онъ думаетъ что въ отмѣнѣ этихъ владѣльческихъ правъ заключается спасеніе Россіи. Въ предсмертномъ бреду эта мысль неотвязчиво раздражаетъ и томитъ его. Ему хочется еще разъ попасть въ Петербургъ, увидѣть ту кто олицетворяетъ для него нравственную силу Россіи, и передать ей свою завѣтную, созрѣвшую идею, шепнуть таинственное слово освобожденія, но поздно; злой недугъ приковалъ Бибикова къ постели, на далекой окраинѣ Русскаго царства. — «Я умру здѣсь! Одинъ! — восклицаетъ онъ въ смертномъ ужасѣ. — Я не увижу ея! Не скажу ей въ чемъ спасеніе родины….» На другой день все та же неотвязная забота осаждаетъ умирающаго. — «Я скажу ей: скорѣе! Не Пугачевъ, то другой — а вольнымъ не зачѣмъ…»
Вспомнимъ кстати, какъ любопытное сопоставленіе, слова сказанныя Пугачеву умнымъ Чумаковымъ наканунѣ развязки народнаго движенія, когда самозванецъ тщетно пытался еще разъ поджечь бунтъ: «Вотъ черезъ годовъ пятьдесятъ, а то и болѣ — ино дѣло! Холопье подневольное опять понатерпится отъ господъ; ну полоши ихъ. Опять они въ охотѣ будутъ…»
Исторія не оправдала предсказаній Бибикова и Чумакова Пугачевскій бунтъ былъ послѣднимъ противо-культурнымъ и противо-законнымъ движеніемъ Русскаго народа. Двѣнадцатый годъ отвлекъ народныя силы на другое дѣло и наша собою сближеніе культурнаго слоя съ народными массами, — сближеніе счастливо завершившееся великими реформами вашего времени. Тѣмъ не менѣе, сопоставленіе новаго русскаго дворянства съ бродячими элементами, въ эпоху Путачевскаго бунта, какъ его объясняетъ исторія и какъ оно отразилось въ романѣ гр. Саліаса, сообщаетъ этому произведенію глубину содержанія, на которую мы хотѣли указать прежде чѣмъ перейти къ частностямъ.
Стихійный характеръ народнаго движенія, причины котораго лежали не въ могуществѣ личной води руководителя, но въ историческомъ ходѣ всей нашей жизни отъ временъ Грознаго и Годунова — отразился въ Пугачевцахъ какъ результатъ обширнаго изученія эпохи и удивительнаго художественнаго пониманія. Лучшимъ свидѣтельствомъ того и другаго является въ романѣ личность самого Пугачева. При той свободѣ какая допускается въ художественномъ произведеніи, авторъ могъ бы создать въ этомъ лицѣ героя въ рутинномъ смыслѣ, то-есть активный центръ всей драмы, личное воплощеніе идеи, сильную и ярко-выступающую натуру. Въ рутинномъ, внѣшнемъ смыслѣ романъ отъ этого выигралъ бы: онъ былъ бы болѣе сбитъ, болѣе концентрированъ, болѣе удовлетворялъ бы формальнымъ требованіямъ единства. Авторъ однако не увлекся въ эту сторону и рѣшился пожертвовать нѣкоторыми внѣшними требованіями чтобы тѣмъ полнѣе удовлетворить внутреннія. Его Пугачевъ вышелъ тѣмъ чѣмъ онъ является и у Пушкина — личностью слабою въ смыслѣ индивидуальнаго развитія, пассивнымъ и случайнымъ орудіемъ въ рукахъ Промысла и исторіи. Онъ обнаруживаетъ личную отвагу и удаль, онъ смѣтливъ и чутокъ даже къ такимъ явленіямъ въ которыхъ не можетъ дать себѣ сознательнаго отчета; но онъ не зачинатель, въ немъ нѣтъ иниціативы, онъ ничего не можетъ создать безъ помощи обстоятельствъ и благопріятныхъ условій. Положеніе дѣлъ вывело его изъ рядовъ, сила и ходъ вещей толкали его далѣе и далѣе; но личная несостоятельность его сказалась еще раньше чѣмъ миновала въ немъ историческая надобность. Его кругозоръ не обхватывалъ всего открывшагося предъ нимъ горизонта; изъ своего широкаго Жребія онъ взялъ только то что было ему по плечу, и до такой степени оказался несвободенъ отъ ограниченныхъ личныхъ вкусовъ и вожделѣній что сознавая, напримѣръ, безтактность брака съ Устиньей, все-таки вѣнчался съ нею. Какъ личность стоявшая безмѣрно ниже своей роли, онъ очень скоро сталъ смотрѣть на свою чудную судьбу какъ на способъ удовлетворить личнымъ низменнымъ вкусамъ. Умный Чумаковъ очень скоро разочаровался въ немъ и понялъ что самозванный царь нуждается въ дѣятельномъ надзорѣ и подталкиваньяхъ. Послѣ фальшивой тревоги сдѣланной имъ однажды для «испытанія» самозванца, онъ безъ обиняковъ объяснилъ ему: «Не серчай, Емельянъ Иванычъ! Это не ради утѣхи». А вотъ что, дорогой ты мой, напиваться ты сталъ шибко, такъ намъ треба знать годенъ ли ты еще для Петровъ-то Ѳедорычей."
И Пугачевъ самъ знаетъ что не годится ни для какого прочнаго дѣла, и въ покорномъ молчаніи слушаетъ Чумакова когда тотъ читаетъ ему свою отповѣдь:
«Я, Емельянъ, тебя тоже почиталъ. Полагалъ я изъ насъ первымъ тебя же, по многоумію и отвагѣ, потому тебя и допустилъ въ Петры; а, не будь тебя, я бы самъ назвался». Но то времячко, казакъ, быльемъ нонѣ затянуло. Уходился ты что ль? Аль набаловался? Не вѣдаю, но токмо сказываю тебѣ, и вѣрно оказываю: не тотъ ты нынѣ Емельянъ и не тѣ ужь тебѣ сани подавай. Не подѣлать тебѣ болѣ никакихъ дѣловъ нигдѣ… Да что и дѣлать-то? Ты гульнуть хотѣлъ и мы тожь; и народъ православный тожь — кто гульнуть, а кто обиду очистить. Ну вотъ мы въ полъ-Россіи сполохъ и учинили… А ты — все про себя взялъ. Знаешь ты, сказывается сказка вотъ: тащили казаки изъ Яика корягу въ сто пудъ и гадали съ чего она легко идетъ изъ воды въ руки, а лягуха большущая, сидѣмши на корягѣ, то прослышала, и потомъ своимъ товаркамъ и репортуетъ какъ она молодцамъ корягу изъ воды подавала… Такъ-то и ты, Иванычъ, все про себя взялъ…"
Таковъ именно былъ Пугачевъ, такимъ его знаетъ исторія, романистъ не прибавилъ ни одной произвольной черты къ его дюжинной личности, да въ этомъ и не было никакой необходимости. Поставленный въ условія своей исторической обстановки, Пугачевъ пассивными качествами своей личности приводитъ къ болѣе зрѣлому и глубокому пониманію народнаго движенія, которому онъ служилъ болѣе игрушкою чѣмъ представителемъ. Чѣмъ блѣднѣе выступаетъ въ этой широкой картинѣ индивидуальность самого названца, тѣмъ гуще ложатся краски на стихійное движеніе всколебавшихся народныхъ массъ. Народная волна, подхватившія Пугачева, уже не повинуется ему. Ее устремляетъ невидимая вида отпора, который скопившіеся на окраинѣ Россіи противо-культурные элементы противопоставляютъ цивилизующему государственному началу. Въ неудержимомъ потокѣ соединились самыя разнородныя единицы: русскіе бѣгуны, извергнутые процессомъ организующагося государства, финскіе и монгольскіе инородцы, движимые исконнымъ недовѣріемъ "степныхъ кочевниковъ къ осѣдлому населенію, польскіе конфедераты, не умѣющіе примириться съ историческимъ Жребіемъ своей страны, разбойничьи натуры въ родѣ Андрея Уздальскаго, мечтавшіе среди новой гражданственности водворить привычки средневѣковаго хищничества, всѣ эти разнородные элементы, соединенные общимъ чувствомъ протеста противъ новыхъ формъ преобразованной Имперіи, неудержимо стремятся за Волгу, на Москву, гдѣ они чувствуютъ центръ новой жизни. Это послѣдній эпизодъ многовѣковой борьбы Азіи съ Европой, съ тою разницей что движеніемъ руководитъ теперь не воля завоевателя, не племенные или религіозные инстинкты, а противоположность двухъ различныхъ формъ быта, сопротивленіе стихійныхъ началъ жизни — европейской цивилизаціи и гражданственности. Пугачевъ тутъ только случайное орудіе, необходимое для того чтобы связать отдѣльные центры движенія, указать ему главное русло. Съ устраненіемъ его со сцены, движеніе не прекращается тотчасъ, но оставаясь вѣрнымъ своему стихійному характеру, разсыпается. Являются пугачи — предводители отдѣльныхъ разбойничьихъ шаекъ, для которыхъ Самозванство вовсе не составляетъ главной цѣли, и которые даютъ всему движенію характеръ простаго хищничества. Разнуздываются личныя страсти, общая политическая задача забывается, борьба бѣглой голутьбы съ государственнымъ началомъ входитъ въ предѣлы мелкаго насильничества и грабежа. Тутъ-то съ особенною ясностью сказывается стихійный характеръ всего движенія, поднятаго не единичною волею честолюбца, но естественными историческими условіями лежавшими во глубинѣ вещей.
Въ лицѣ автора Войны и Мира русская литература, какъ извѣстно, имѣетъ опытнаго мастера въ изображеніи темныхъ, полусознательныхъ движеній народныхъ массъ. Близко подходитъ къ нему авторъ Пугачевцевъ въ олицетвореніи инстинктовъ незримо дѣйствующихъ въ глубинахъ народнаго духа. Какъ и гр. Толстой, онъ предпочитаетъ въ великихъ историческихъ движеніяхъ видѣть не столько произволъ сильныхъ индивидуальностей, сколько дѣйствіе скрытыхъ, внутреннихъ двигателей.
Отдавая гр. Саліасу справедливость въ обдуманной постановкѣ Пугачева и въ вѣрномъ, истинно художественномъ пониманіи стихійныхъ началъ въ нашей исторической и народной жизни, мы должны однакоже сказать что наиболѣе содой сторона его романа обнаружилась на другой половинѣ задумало! имъ широкой картины. Его по преимуществу слѣдуетъ правдъ живописцемъ культурныхъ явленій нашей жизни, культурны общественнаго слоя. Впрочемъ, самый матеріалъ представляетъ здѣсь для художника болѣе возможности выказать стороны дарованія, все обиліе красокъ и тоновъ которыми онъ располагаетъ. Культурная жизнь сложнѣе, разнохарактернѣе, захватываетъ болѣе широкій кругъ интересомъ здѣсь болѣе простора индивидуальному развитію, законченности типовъ и видовъ. Самая дѣйствительность въ ея ежедневныхъ компликаціяхъ здѣсь гораздо сложнѣе и гуще окрашена. Культура вырабатываетъ, напримѣръ, историческій языкъ, отвѣчающій эпохѣ, съ ея уровнемъ просвѣщенія, степени самобытности, нравами и идеями. Въ то время какъ языкъ народныхъ массъ пребываетъ цѣлые вѣка почти въ томъ же состояніи неподвижности, какъ и ихъ бытъ, языкъ культурнаго общества непрерывно вырабатываетъ новыя форы, организмъ его непрерывно развивается. Народные герои пугачевщины говорили языкомъ почти не отличающихся отъ современной простонародной рѣчи; но языкъ князя Данилы, Милуши, Бибикова, Суворова — это цѣлая исторія, по крайней мѣрѣ цѣлая сторона исторической жизни, въ высшей степени любопытная и заслуживающая изученія. Въ этомъ отношеніи заслуга гр. Саліаса не имѣетъ себѣ равной; и въ одномъ историческомъ романѣ, и не только между русская, мы не встрѣчали такого полнаго и цѣльнаго воспроизведенія разговорнаго и эпистолярнаго языка извѣстной мои. Читая Пугачевцевъ, въ особенности переписку дѣйствующихъ лицъ, часто приходишь въ недоумѣніе какимъ средствомъ удалось автору до такой степени овладѣть живымъ языкомъ Екатерининскаго вѣка, по какимъ источникамъ онъ изучалъ его? Извѣстные документы той эпохи отражаютъ въ себѣ только одну сторону языка — дѣлового или, въ болѣе широкомъ смыслѣ, языка мужскаго. Женщины не говорятъ въ нашихъ актахъ XVIII вѣка, или говорятъ мужскою рѣчью; только въ весьма немногихъ случаяхъ, въ летучихъ письмахъ Екатерины II, можно иногда уловить рѣчь женщины какъ частнаго лица. Въ романѣ гр. Саліаса есть превосходно задуманный, совершенно самобытный, свѣжій и законченный типъ русской женщины прошлаго столѣтія — Милуши. Рѣчь этой Милуша, а въ особенности ея письма, представляютъ удивительное произведеніе литературнаго искусства или, если можно такъ выразиться, творческой археологіи. Эта рѣчь не только воспроизводитъ въ совершенствѣ исчезнувшіе при знаки языка, но она замѣчательнымъ образомъ отвѣчаетъ вмѣстѣ съ тѣмъ индивидуальности говорящаго. Такъ можетъ выражаться только женщина Екатерининской эпохи, и при томъ только такая женщина какъ Милуша. Письмо ея къ мужу, въ третьемъ томѣ романа (стр. 58—61), въ полномъ смыслѣ chef-d'œuvre; въ немъ архаическій складъ рѣчи отразился въ той же степени какъ и неподражаемая женственность и наивность составляющіе индивидуальные признаки Милуши какъ характера. Вообще языкъ XVIII вѣка у графа Саліаса чрезвычайно богатъ оттѣнками: сохраняя общій отпечатокъ эпохи, онъ съ удивительною гибкостью измѣняется въ устахъ каждой индивидуальности, такъ что дѣлая пропасть лежитъ, напримѣръ, между языкомъ князя Данилы или его брата Иванушки, между языкомъ Милуши или Парани. Достигнуть этого можно было только овладѣвъ языкомъ эпохи какъ живымъ организмомъ, и дѣйствительно, языкъ этотъ у графа Саліаса — не мозаика архаическихъ реченій надерганныхъ изъ историческихъ актовъ и документовъ, а какъ бы живой, природный языкъ самого автора, тщательно скрывшаго отъ читателя весь подготовительный процессъ творчества, всю черновую работу эрудиціи.
Милуша, князь Данило Хвалынскій и братъ его Иванушка — три самые цѣльные, самые законченные типа культурнаго слоя Екатерининскаго вѣка, въ романѣ графа Саліаса. Мы рѣшились безхарактернаго и слегка придурковатаго князя Иванушку поставить рядомъ съ его богато-одареннымъ братомъ, потому что хотя ему и не выпало въ романѣ широкой роли, но по мастерскому и цѣльному изображенію онъ принадлежитъ къ самымъ удачнымъ характеристикамъ гр. Саліаса и представляетъ собою своеобразный, исторически-вѣрный типъ, значительно распространенный въ нашей жизни стараго вѣка. Онъ въ той же мѣрѣ какъ и князь Данило есть созданіе барства, только въ немъ историческія условія старо-дворянской жизни отразились другою стороной своею. Свободное приволье этой жизни развивало въ однихъ необузданность страстей и грубый закалъ душа, на другихъ дѣйствовало разслабляющимъ образомъ. Если въ характерѣ князя Данилы можно подмѣтить черты отражающія впечатлѣнія какія мальчикъ могъ получить на псарнѣ, то въ характерѣ его брата отразилось воспитаніе полученное въ дѣвичьей; ни въ чемъ несходные между собою, они оба были дѣтьми своего вѣка, въ жилахъ обоихъ текла кровь князей Хвалынскихъ, только старшій братъ воплощалъ мужское начало своего рода, а младшій — женское.
Азгаръ, гнѣздо князей Хвалынскихъ, имѣлъ свою исторію. Здѣсь, два поколѣнія раньше, грозно царствовавъ князь Зосима. Въ саду стоитъ мраморное изваянье его первой жены, княгини Мавры Васильевны, поставленное имъ на томъ самомъ мѣстѣ гдѣ она погибла насильственною смертью. "Здѣсь, вернувшись невзначай съ гостями съ осенняго поля, застигъ молодой князь жену свою съ молодцомъ-стремяннымъ… Здѣсь же упала княгиня на песокъ и билась подъ княжимъ ножомъ охотничьимъ, а самъ князь кричалъ въ безуміи гостямъ: «Краснаго настигъ! Ай да лисичка!» Съ тѣхъ поръ, въ ночь своей кровавой кончины, каменная княгиня сходитъ съ своего мѣста, бродитъ по саду, скользитъ, не растворяя дверей, невидимкой по комнатамъ княжескаго дома, только слышно, какъ каменныя ноги стучатъ по полу. Овдовѣвъ второй разъ, князь Зосима привязался къ дворовой дѣвушкѣ и задумалъ на ней жениться. Но нареченная княгиня умерла до свадьбы, давъ жизнь ребенку. Къ нему князь Зосима отнесся какъ могъ только отнестись одинъ князь Зосима:
" — Проклятое чадо! Распроклятое! кричалъ онъ, обезумѣвъ при видѣ покойницы. — Ты убилъ, отнялъ ее у меня! задавить его! тащи! вѣшай!
"И ударомъ ноги князь повалилъ богатую люльку. Ребенка унесли съ окровавленнымъ личикомъ; крохотная губка была разсѣчена при паденіи.
" — Задавили?! сто разъ въ день спрашивалъ князь, не находя себѣ мѣста въ Азгарѣ. — Задавили?!
« — Задавали-съ, робко отвѣчалъ всякій; но такъ какъ не нашлось на такое дѣло смѣльчака, то на селѣ уговорили одну солдатку подмѣнить умершаго ея младенца княжескимъ и тихонько окрестить его.»
Данило съ дѣтства былъ вылитый дѣдъ Зосима, и лицомъ и характеромъ: гордый, бѣшеный, своенравный, смѣлый и умный. Петербургъ, компаніи, походы и служба, пріятели и сослуживцы видоизмѣнили втораго князя Зосиму и сдѣлали князя Данилу… Но ему еще осталась возможность — замѣчаетъ авторъ — вернуться назадъ, и въ старости быть вторыхъ Зосимой.
Восемнадцати лѣтъ князь Данадо былъ отвезенъ отцомъ въ Петербургъ и порученъ покровительству графа Румянцева. Съ такою протекціей, замѣчаетъ авторъ, онъ могъ бы легко а скоро пойти въ гору, но гордсоть его и даже высокомѣріе мѣшали ему: князь Данило слишкомъ часто вспоминалъ что онъ потомокъ владѣтельныхъ князей Золотой Орды. Турецкая кампанія однакожь помогла его карьерѣ; онъ былъ раненъ, представленъ императрицѣ, и вскорѣ удостоенъ секретнаго порученія въ Польшу, для наблюденія за конфедератами. Порученіе это отличило его въ глазахъ государыни. Затѣмъ онъ снова отправился въ Польшу, къ арміи Суворова, опять былъ рагенъ, и оправившись вернулся въ Петербургъ. Пріемъ сдѣланный ему при дворѣ смутилъ многихъ. Далече пойдетъ! говорили о немъ. Неожиданный случай повернулъ однако судьбу князя иначе. Послѣ одного изъ баловъ, на которомъ императрица была особенно милостива къ нему, его вдругъ, на гуляньѣ въ Петергофѣ, грубо и безъ всякаго повода оскорбилъ одинъ офицеръ изъ небогатыхъ дворянъ, славившійся искусствомъ владѣть шпагой. Обнаружилось что этого офицера подкупилъ за тысячу червонцевъ одинъ изъ столичныхъ вельможъ чтобъ оскорбить и убить князя. Князь, отправившись на квартиру къ офицеру и заставъ его за обѣдомъ, тутъ же на мѣстѣ застрѣлилъ его, а къ вельможѣ послалъ простую плеть, обѣщая на словахъ въ другой разъ пріѣхать самъ съ таковою же. Князя арестовали, выдержали мѣсяцъ въ крѣпости и отослали въ ссылку къ отцу, съ приказаніемъ однако къ тезоименитству государыни быть безотложно въ Петербургѣ. Когда князь выѣзжалъ изъ столицы, до полсотни новыхъ друзей изъ знатнѣйшихъ фамилій провожали его въ путь.
Съ такими чертами появляется князь Данило Хвалынскій въ началѣ романа. Характеръ его уже вполнѣ сложился: это, дѣйствительно, суровый князь Зосима въ третьемъ поколѣніи, видоизмѣненный дѣятельною служебною карьерой и столичною цивилизаціей, но сохранившій родовые нравственные признаки, по которымъ не трудно распознать татарскую кровь азгарскихъ владѣтелей, текущую въ его жилахъ. Умный, непреклонный и отважный, онъ самоувѣренно глядитъ въ даль, въ которой рисуются ему всѣ соблазны доступные предпріимчивому баловню судьбы. Стоитъ только протянуть руку, и судьба завоевана…
Нити его жизни сплетаются однако иначе. Сославшій короткое время въ провинцію, онъ попадаетъ туда наканунѣ мятежа, вспоминаетъ свое призваніе русскаго дворянина, и обнажаетъ мечъ противъ слѣпо бунтующихъ стихійныхъ сія, грозящихъ въ своемъ стремительномъ натискѣ опрокинуть и государство, и культуру, и дворянство. Соблазны петербургской карьеры на время отодвигаются на второй планъ.
Тутъ же, въ далекомъ отъ петербургскаго міра, полуазіатскомъ захолустьѣ судьба сводитъ его съ дѣвушкой съ которою онъ соединяетъ свою участь.
Эпизодъ любви князя Данилы принадлежитъ къ самымъ художественнымъ страницамъ не только въ романѣ гр. Саліаса, но и во всей русской литературѣ. Автору пришлось преодолѣть чрезвычайныя трудности чтобы создать въ обстановкѣ русской жизни XVIII вѣка такой поэтическій идеалъ женщины какимъ у него является Милуша. Онъ остался ядренъ исторической дѣйствительности, ни одною чертой не насилуя естественныхъ законовъ по которымъ каждая человѣческая личность неизбѣжно отражаетъ въ себѣ обстановку, нравы, понятія своего времени — всѣ тѣ элементы изъ которыхъ слагается каждая индивидуальность. Милуша вся, подробностями своей натуры, размѣрами своего умственнаго и нравственнаго развитія, своими идеалами, принадлежитъ исторической дѣйствительности; чувство правды ни разу не оскорбляется въ читателѣ, ни разу авторъ, заставляя любоваться его героиней, не позволилъ придать ей черты занятыя изъ позднѣйшаго склада русской жизни, болѣе благопріятнаго для выработки идеальныхъ женскихъ типовъ. Оставаясь условіяхъ эпохи, гр. Саліасъ умѣлъ облечь свою героиню такою поэтическою красотой что ее безспорно слѣдуетъ причислить къ самымъ яркимъ и симпатичнымъ женскомъ образамъ созданнымъ русскою литературой. Эта красота, ковано, не то интеллектуальное изящество которое отличаетъ современную европейскую женщину. Милуша — дичокъ, выросшій на почвѣ полуазіятскаго быта, на которую еще скупо пали лучи цивилизаціи; но дичокъ воспринялъ въ себя свѣжіе, дѣвственные соки этой почвы, вмѣстѣ съ очарованіемъ женственности, наивности, теплоты и беззавѣтности чувства. Ея кругозоръ еще не разорванъ съ первоначальными представленіями воспитывающими человѣческое дѣтство; ея мысли только бродятъ и скользятъ, не волнуя ея глубоко; но за то чувство, разъ втѣснившееся въ ея душу, овладѣваетъ ею на вѣки, а ей не изжить его никакими страданіями, никакими разочарованіями. Кромѣ этого чувства, да наивной обольстительности молодого красиваго тѣла, у нея ничего нѣтъ, она и сама про то знаетъ. Въ разлукѣ съ нуженъ, кончая длинное, дѣтски и женски-любовное письмо, «прости меня», добавляетъ она. «Я и рада бы разное умное для писанія надумать, да что ни вымыслю, все ни складу, ни ладу нѣтъ. Мучительно мнѣ таковое помышленье что ты умница рѣдкая, а что мнѣ до тебя что травкѣ до звѣздочки. Родимый голубчикъ, не бери ты меня по разуму моему, а возьми за любовь мою многую. А ужь люблю я моего друга какъ даръ Господень, коего я еще и не замолила. Жизнь ты моя, сердце мое, сыночекъ мой, голубчикъ. Не знаю и какъ мнѣ еще милаго друга назвать. Почто я, глупая, не могу такъ все описать какъ оно во мнѣ есть. Стану выводить слова, и не то выведу. А словъ кои бы истинныя были и всѣ чувствованія мои тебѣ описали — не могу выискать. Умница ты моя, научи ты меня словамъ такимъ. Чую я что могу быть не вовсе глупою.»
Неотразимая прелесть наивности и женственности привораживаетъ князя Данилу. Правда, когда онъ оглядывается потомъ на эпизодъ своей любви, онъ вспоминаетъ будто его подвинуло жениться то обстоятельство что Милуша была невѣстой другаго — князя Андрея Уздальскаго. Этому можно повѣрить: нѣкоторый хищническій инстинктъ сказывается въ Данилѣ даже въ минуты полнаго опьяненія страстей. Мы не можемъ не указать на превосходныя сцены во второмъ томѣ Пуганевцевъ рисующія медовый мѣсяцъ князя Данилы: по силѣ психическаго анализа и художественной изобразительности, эти сцены свидѣтельствуютъ о полной зрѣлости авторскаго дарованія. Хищническая черта проступаетъ здѣсь въ характерѣ князя съ особенною психическою знаменательностью. Ему нравится только добыча; онъ и жену хочетъ взять силой.
Опьяняясь счастіемъ и еще влюбленный въ свою добычу, Данило уже чувствуетъ однакожь на днѣ души своей незримаго червя. Его гложетъ и сушитъ мысль что отнынѣ жизнь его очертилась узкимъ кругомъ, что память о немъ сохранится только для дѣтей и внуковъ. «Да что проку въ ихъ памяти по насъ, говорить онъ. — Что вѣтеръ пролетный. Я бы хотѣлъ чтобы меня вся Русская земля чрезъ сто лѣтъ поминала! Вотъ какъ Румянцева помянетъ, Орлова. Одинъ — Задунайскій, другой — Чесменскій! А я какой? Я — Милушинъ! А я могъ бы…. И огонь въ себѣ чую…. И случай въ руки лѣзъ. Да и теперь еще, вернись я въ Питеръ. Многое на перемѣну пойдетъ! Да видно не судьба.»
Милуша не понимаетъ этихъ тайныхъ движеній въ душѣ мужа. Для нея жизнь складывается такъ просто, такъ безмятежно! Она и книжныя слова знаетъ, только не вѣрить имъ.
" — По книжному слѣдъ говорить инако. Вотъ хоть бы о концѣ свѣта сказывала я въ Азгарѣ что его нѣтъ. Ну, а такъ въ явѣ я знаю что есть.
" --Какъ есть? спрашиваетъ озадаченный князь.
« — Есть. Это, что шаръ-то? Вѣдь это по-книжному, родимый, подобаетъ такъ сказывать, а нешто это можно чтобы земля Божія какъ арбузъ какой была?»
Милуша и не подозрѣваетъ что она уже чужая своему князю, въ порывахъ минутной страсти еще валяющемуся у ногъ ея…. Ея очарованіе еще длится пока онъ видитъ ее предъ собой, осязаетъ ея ласки; за нѣсколько верстъ отъ нея онъ уже не въ силахъ бороться съ гложущею его мыслью о прерванной карьерѣ; ядовитый червь честолюбія болѣе а болѣе овладѣваетъ имъ, и чудный образъ Милуши тускнѣетъ я его сердцѣ. Безпредѣльность чувства, поглощающаго все существованіе Милуши, начинаетъ почти раздражать его. — «Д-дура! Только и свѣту, что въ окошкѣ!» повторяетъ онъ про себя, пробѣгая глазами письмо жены…
Мы предполагаемъ что всѣ четыре тома Пугачевцевъ извѣстны читателю, и потому не будемъ разказыватъ его! Фабулы романа, увлекательно изображенной и развитой авторомъ. Пропускаемъ похищеніе Милуши изъ дома отца, встрѣчу ея съ Андреемъ Уздальскимъ, и гнусное насиліе которому подвергаетъ ее месть отвергнутаго перваго жениха. Перейдемъ прямо ко встрѣчѣ ея съ мужемъ послѣ событія разбившаго ея жизнь.
"Людмила бросилась на террасу. Внизу, шаговъ за двѣсти увидѣла она въ аллеѣ высокую фигуру мужа.
" — Не добѣгу! Умру! словно объявилъ кто-то надъ ея ухомъ. Она пробѣжала внизъ и чрезъ нѣсколько минутъ была около неподвижно ожидавшаго ее мужа.
" — Не спѣши! тихо вымолвилъ онъ, отстраняя ее рукой. — Гдѣ батюшка! Покуда не свѣдаю всего, не подступай!
"Остановленная вдругъ Милуша закинула руки надъ головой и зарыдала.
" — Данилушка! Богъ свидѣтель…. Прости!
«Она упала на колѣни и обхватила ноги Данилы.»
Данило не умѣетъ прощать. Да и что прощать? виновата или нѣтъ жена, для него не въ этомъ дѣло. Его гордыню оскорбляетъ самый фактъ, а не виновность жены. Пусть она взята силою; что же ему до этого? Ей не за что мстить, но она больше не жена ему. Этотъ крикъ: прости! вырвавшійся изъ разбитой груди несчастной женщины, только разрушаетъ послѣднія сомнѣнія существовавшія въ умѣ мужа. До сихъ поръ онъ еще не зналъ какъ далеко простирается нанесенная ему обида. Еслибы Милуша даже была виновата, еслибъ она полюбила другаго, кокетничала бы съ другимъ, можетъ-быть наказавъ ее онъ простилъ бы лотомъ; но предъ грубымъ фактомъ всѣ чувства умолкаютъ въ немъ, кромѣ ѣдкаго чувства обиды нанесенной гордынѣ его.
" — Прости?! громко воскликнулъ онъ. — Такъ есть въ чемъ прощать! Такъ, знай, не прощу во вѣки: Не жена ты мнѣ.
" — Данилушка! неповинна! опоилъ! обманомъ взялъ! Данил…
« — Взялъ! взялъ?! Ахъ ты… Ахъ! дико вскрикнулъ Данила, хватая себя за голову. — Прочь, поганая! Прочь! Не жена ты мнѣ! Шатунья!»
Напрасно старый князь Родивонъ Зооимычъ, отецъ Данилы, доказываетъ ему что Милуша ни въ чемъ не виновата, что нельзя судить женщину опоенную дурманомъ. Фактъ, въ грубой наготѣ своей, стоитъ предъ глазами Данилы, и онъ не въ силахъ побѣдить неодолимое брезгливое чувство овладѣвшее всѣмъ существомъ его. Онъ не хочетъ знать «какъ грѣхъ былъ».
Тщетно разсудительный старикъ убѣждаетъ его, наказавъ обидчика, проститъ жену: «да и что жь, по правдѣ-то, убыло что ль отъ нея? Поди все та же…» --«Эдакъ, батюшка, чужому человѣку приличествуетъ разсуждать, а не тебѣ, моему родителю», возражаетъ князь Давило. «Забыть! Ха-ха! Забыть! что жь мнѣ обухомъ треснуть себя по тому мѣсту гдѣ у меня засѣла ненависть къ этой бабѣ…»
Мы указываемъ на эти черты, потому что онѣ даютъ личности князя Данилы такую полноту и законченность какими не всегда отличаются созданія самыхъ опытныхъ художниковъ. Автору удалось съ большимъ искусствомъ соединить общій отпечатокъ эпохи съ психическою индивидуальностью характера, остающагося строго выдержаннымъ съ перваго появленія въ романѣ во все теченіе сложной и тонко проаналазованной драмы. Вся дальнѣйшая исторія отношеній князя Данилы къ его женѣ съ того момента на которомъ мы остановились, представляетъ чрезвычайно стройное и мастерское развитіе психическаго процесса, строго обдуманнаго и увлекательно выраженнаго рядомъ драматическихъ сценъ и положеній.
Послѣ расправы съ княземъ Уздальскимъ, одинаково характерной и вѣрной въ историческомъ и въ психическомъ отношеніи, у князя Данилы сложилось окончательное рѣшеніе постричь жену въ монастырь, а самому выхлопотать въ Петербургѣ расторженіе брака и разрѣшеніе жениться на другой. Милуша безпрекословно повинуется его волѣ; она мирится съ мыслію о невозвратности своего счастія, хотя неизжитое страстное чувство къ мужу продолжаетъ наполнять ее и минутами обманывать несбыточною надеждой. Рѣшеніе князя непреклонно; но пока оно не исполнено безвозвратно, въ душѣ его еще вспыхиваетъ борьба глубоко затаеннаго чувства обиды съ послѣдними отраженіями пережитой страсти. Не можемъ не указать на превосходную сцену разыгравшуюся между мужемъ и женой по пріѣздѣ ихъ въ Казань, въ старомъ пустомъ домѣ князя Зосимы. Въ этой сценѣ есть черты достойныя большаго мастера…. Милуша, въ дѣтской наивности свой натуры, не сознавая и не понимая того чувства которое заставляло ея мужа смотрѣть на нее какъ на чужую, занималась предъ нимъ своимъ туалетомъ, не обращая вниманія на его присутствіе. «Ей на умъ не приходило что она обнажена при мужѣ въ первый разъ послѣ разлуки и размолвки. Какъ случалось ей въ Азгарѣ и дорогой обѣдать при немъ, также случалось и одѣваться…. Данило уже полгода не видалъ жену такою. Эти красивыя плечи, черныя волны волосъ, вся эта женщина красавица и имъ любимая когда-то, напомнила ему мѣсяцъ прожитый въ Ольгинѣ и десятки дней и часовъ безумныхъ ласкъ и полнаго наслажденія.» Линейка, которую онъ вертѣлъ, хрустнула и переломилась въ его стиснутыхъ рукахъ…. Въ сосѣдней комнатѣ раздалась чьи-то шаги. Нельзя! Кто тамъ? крикнулъ Данило и пріотворивъ немного дверь, принялъ поданную ему записку и снова невольно глянулъ на жену. "Подъ взглядомъ Данилы, она очнулась, ярко зарумянилось ея лицо, и собравъ въ руку воротъ сорочки, она отвернулась отъ мужа. Теперь только отъ шаговъ Архипыча, отъ словъ Данилы: нельзя! и отъ его взгляда — коснулось Милуши то же чувство что давно уже волновало его. Опечаленный и озабоченный ребенокъ въ мгновенье сталъ женщиной.
"Не перемѣнивъ сорочки и уже тщательно укрываясь и отворачиваясь, она накинула прежде всего платье и начала быстро одѣваться. Давало держалъ предъ глазами развернутую записку, но не читалъ ея, а глядя искоса на жену, прочелъ что-то обидное для себя въ ея стыдѣ и быстрыхъ движеніяхъ. Оно какъ остріемъ оружія больно кольнуло его самолюбивое сердце.
" — Чужая! не моя! вертѣлось въ его умѣ. Охъ! Уздальскій! Уздальскій! вдругъ воскликнулъ онъ громко, и стиснувъ записку, быстро пошелъ къ дверямъ. Милуша бросилась къ мужу перепугавшая и схватила его за руки. — Что еще? Что злодѣй тебѣ? воскликнула она испуганно глядя на лицо мужа и на скомканную записку.
«Князь Данило задыхался. Еще мгновенье — и онъ обниметъ жену, безумно, страстно обниметъ, и все будетъ если не прощено, то забыто.»
Но за дверью опять послышались чужіе голоса; братъ Иванъ пріѣхалъ отъ губернатора. Страстная вспышка въ душѣ Данилы, не давъ пламени, разомъ потухла. «Одѣвайся! Не дури!» холодно вымолвилъ онъ все еще льнувшей къ нему женѣ.
И много длится еще эта тяжелая борьба въ душѣ Данилы… Каждая новая встрѣча съ женою, каждый наплывъ связанныхъ съ нею воспоминаній все глубже растравляетъ его рану. Когда братъ отвезъ ее въ монастырь, глухое отчаяніе овладѣло имъ, свѣтъ тускло горѣвшей свѣчи расплылся предъ его глазами въ лучистое пятно. «Глаза его были влажны, но слезы не показались на щекахъ, которыя подергивались судорогой. Простите ее. Простите! Она не виновата! Онъ злодѣй! шепталъ брату вдругъ все понявшій Иванъ. Охъ, не могу!… Пусть кто бы приказалъ мнѣ это…. глухо проговорилъ Данило, хватаясь за горячую голову.»
Онъ хотѣлъ увидѣться съ женою предъ обѣднею, за которою назначено было малое постриженіе. Но тяжелый, болѣзненный сонъ, словно дьявольское навожденіе, оковалъ его. Когда онъ проснулся, все было кончено… Только старый слуга его, Архипычъ, побывавшій у обѣдни, могъ разказать ему какъ убивалась княгиня, не видя его подлѣ себя въ роковой часъ ея жизни.
Масса новыхъ впечатлѣній наплываетъ на князя Данилу и на время отвлекаетъ его отъ главной заботы и муки. Пугачовъ подступаетъ къ Казани; князь принимаетъ дѣятельное участіе въ организаціи городской обороны. Мятежная орда расплывается по городскимъ улицамъ, сжигаетъ монастырь гдѣ была заключена Милуша. Ей удается спастись; случай приводитъ ее къ той самой башнѣ которую защищаетъ Данило. Подъ вліяніемъ опасности, грозившей обоимъ ежеминутно смертью, страстное чувство снова, въ послѣдній разъ вспыхиваетъ въ сердцѣ князя; онъ примиряется съ женой, увозитъ ее изъ Казани, проводитъ съ ней двѣ недѣли новаре медоваго мѣсяца, и поднятый опять приближеніемъ Пугачева, беретъ ее съ собою въ походъ. Скоро однакожь возитъ собою жену, отвѣчать на насмѣшки военныхъ товарищей и поздравленіе знакомыхъ съ «примиреніемъ» все это надоѣдаетъ князю. Чувство обиды и позора вновь со всею силою охватываетъ его и торжествуетъ надъ притупившеюся страстію. Онъ рѣшаетъ отправить жену въ Азгаръ, а тамъ, послѣ, можно будетъ и опять въ монастырь ее отдать. Милуша попрежнему соглашается безропотно повиноваться его волѣ — ея разбитому сердцу готовъ новый ударъ. Случайная встрѣча сталкиваетъ князя съ Татаркой Шерфе, которую она еще прежде зналъ въ Казани: подъ страстными ласками красивой дикарки въ крови князя вспыхиваетъ новая прихоть. Милуша, находившая въ себѣ силу въ молчаливомъ страданіи переносить несправедливый гнѣвъ мужа, не переноситъ его измѣны. По дорогѣ въ Азгаръ, куда ее отправилъ князь съ вѣрнымъ Архипычемъ, она скрывается отъ провожатыхъ и исчезаетъ со сцены романа.
Мы прослѣдили судьбу князя Данилы и Милуши, за которыхъ сосредоточивается главный интересъ романа и которые ея широкой картинѣ смѣло и талантливо набросанной авторомъ представляютъ два самые цѣльные и законченные образа. Отнестись также обстоятельно къ прочимъ лицамъ выведеннымъ авторомъ намъ не позволяетъ мѣсто. Притомъ князь Данило заслуживаетъ наибольшаго вниманія не только какъ центръ широкой и сложной драмы, но и какъ лицо, во всѣхъ подробностяхъ своей натуры, принадлежащее всецѣло автору Въ блестящихъ характеристикахъ Пугачева, Бибикова, Верра, Фреймана, гр. Саліасу принадлежитъ заслуга большаго художественнаго чутья, большаго искусства въ пользованіи указаніями данными исторіей; князь Данило Хвалынскѣ есть собственное созданіе автора, результатъ запаса тѣхъ наблюденій которыя въ художественной переработкѣ составивъ внутреннее содержаніе произведеній изящной литературы, а есть философію жизни. Князь Данило принадлежатъ исторіи только одною стороною своею, какъ личность воспитавшаяся подъ неизбѣжнымъ вліяніемъ нравовъ и идеаловъ своего вѣка и своей страны; но дѣйствуя въ условіяхъ эпохи, какъ одинъ изъ самыхъ цѣльныхъ представителей ея, онъ вмѣстѣ есть типъ общечеловѣческій, совмѣстившій въ себѣ черты присущія всѣмъ временамъ и народностямъ, и нашъ анализъ былъ бы не полонъ, еслибъ мы не указали на эту сторону въ его натурѣ. Князь Данило есть человѣкъ страсти по преимуществу. Отсюда происходитъ то съ перваго взгляда какъ бы неестественное положеніе въ которомъ онъ поставленъ въ романѣ къ такъ-называемому случаю судившему ему петербургскую карьеру. Обыкновенный честолюбецъ конечно или тотчасъ уцѣпился бы за этотъ случай всѣми своими силами, или по крайней мѣрѣ возвратился бы къ соблазнамъ честолюбія послѣ окончательнаго разрыва съ женою. Но тѣмъ-то и отличается князь Данило отъ извѣстныхъ типовъ, принадлежащихъ всецѣло и исключительно Екатерининской эпохѣ, что честолюбіе не составляетъ всей его натуры, но есть только одно изъ многихъ проявленій страстности вообще. Погнаться за случаемъ значитъ отказаться отъ той свободы сердца, отъ тѣхъ независимыхъ движеній крови и души въ которыхъ Данило кажется видитъ всю прелесть жизни. Быть случайнымъ человѣкомъ значитъ въ извѣстной степени не быть самимъ собою, а съ такимъ существованіемъ не можетъ примириться князь Данило. Онъ все какъ будто откладываетъ петербургскую карьеру до того времени когда внутри его образуется пустота; въ минуты охлажденія страсти, въ минуты внутренней реакціи, онъ вспоминаетъ о Петербургѣ, то съ сожалѣніемъ, то съ самоувѣренностію какъ о чемъ-то такомъ что еще не ушло отъ него. Но когда эта внутренняя пустота, послѣ исчезновенія Милуши, окончательно воцаряется въ немъ, онъ чувствуетъ себя настолько усталымъ отъ пережитыхъ острыхъ впечатлѣній, настолько угомонившимся и усмирившимся что соблазны честолюбія уже не дѣйствуютъ на него; онъ ощущаетъ потребность успокоенія хотя бы въ томъ что конечно внутренно онъ сознаетъ недостойнымъ себя. Послѣ первой страстной вспышки къ Щерфе, онъ, вспоминая о ней, думалъ: «Что же? къ чорту! я не малолѣтокъ… Да и прискучитъ она скоро… Не до того…» А спустя всего нѣсколько мѣсяцевъ, когда съ возвращеніемъ его въ опустѣлый Азгаръ и съ исчезновеніемъ Милуши жизнь его оказывается окончательно разбитою, онъ выписываетъ къ себѣ изъ Казани эту самую Шерфе, а подлѣ нея находятъ то постыдное для князя Данилы успокоеніе въ которомъ онъ нуждается изстрадавшаяся, перегорѣвшая въ страстяхъ душа его… Это не честолюбецъ, это буйная и страстная вода вообще, смягченная вліяніемъ интеллектуальнаго развитія, которое авторъ съ большимъ искусствомъ, не вдаваясь ни въ какія точныя опредѣленія, даетъ почувствовать въ своемъ героѣ.
Мы уже говорили что князь Иванъ Хвалынскій, несмотря на незначительность своей натуры и своей роли въ романѣ принадлежитъ на ряду съ своимъ братомъ и съ Милушей къ самымъ обдуманнымъ и законченнымъ типамъ гр. Саліаса. Подлѣ героическаго князя Данилы, онъ представляетъ въ романѣ комическое начало и отражаетъ въ себѣ слабыя стороны того cамаго русскаго барства сила котораго выразилась въ старшемъ братѣ. Князь Иванъ соединяетъ въ себѣ черты сказоваго Иванушки съ чертами Фонвизинскаго недоросля, причемъ отъ послѣдняго отпалъ сатирическій элементъ, перейдя въ чисто-художественный комизмъ, не лишенный поэтическаго оттѣнка Иванушка гр. Саліаса глуповатъ и трусъ; но въ сущности это все-таки очень хорошій человѣкъ, и онъ не только не отталкиваетъ отъ себя, но даже привлекаетъ. Въ серіозныя минуты жизни, у него являются и здравый смыслъ, и настоящее мужество. Здѣсь опять нельзя не указать на искусство съ какимъ гр. Саліасъ умѣлъ соединить въ одномъ и томъ же лицѣ характерныя черты эпохи съ общими элементами извѣстнаго типа. Иванъ Хвалынскій весь принадлежитъ своему времени, отъ котораго онъ заимствовалъ свои понятія, свой языкъ, всѣ внѣшніе признаки своей комической натуры; но въ то же время внутренняя подкладка этой натуры состоитъ изъ элементовъ присущихъ подобному типу во всѣ времена и правокъ исторической обстановкѣ. Въ томъ и состоитъ тайна высокія художественнаго таланта что облекая извѣстный образъ рѣзкими типическими признаками, придающими этому образу осязательную рельефность живаго лица, онъ никогда не ограничивается одними видовыми чертами, но даетъ почувствовать подъ ними черты общія, родовыя. Припомнимъ что еще Пушкинъ на этомъ свойствѣ высокаго таланта основывалъ свое предпочтеніе Шекспира предъ Мольеромъ.
Если Князь Данило и Милуша являются въ романѣ съ характерами вполнѣ сложившимися, которымъ она остаются вѣрны при всѣхъ столкновеніяхъ съ жизнью, то князь Иванъ и Параня, съ которою онъ соединяетъ судьбу свою, представляютъ мастерской анализъ гибкости человѣческой натуры, внутренно себя перерабатывающей въ жизненной борьбѣ. Переживаемая драма кладетъ на эти лица неизгладимые слѣды. Князь Иванушка въ послѣднихъ главахъ романа узко далеко не тотъ какимъ онъ выступаетъ въ началѣ его. Еще болѣе серіозный процессъ внутренняго перерожденія переживаетъ Параня. Прекрасно задуманный трагическій образъ ея чрезвычайно ярко выступаетъ въ Пугачевцахъ. Авторъ вводитъ читателя въ самыя глубокія извилины ея экзальтированной души, которая все растетъ съ развитіемъ драмы и принимаетъ наконецъ гигантскіе размѣры. Къ сожалѣнію, трагическая судьба Парани производитъ слишкомъ подавляющее, гнетущее впечатлѣніе. Вообще можно замѣтить что Параня задумана авторомъ слишкомъ высоко, и потому въ исполненіи этого лица повременамъ чувствуется нѣкоторая натянутость. Замѣчаніе это, впрочемъ, можно отнести лишь къ послѣднимъ сценамъ въ которыхъ появляется Параня; первоначальная же постановка ея въ романѣ и переходъ отъ легкомысленной и суетной дѣвушки къ высоко-экзальтированной женщинѣ, ищущей подвига, исполнены авторомъ съ большимъ мастерствомъ.
Частная исторія князей Хвалынскихъ и двухъ женщинъ съ которыми они связали свои судьбы составляетъ только? лишь центръ широкой и сложной исторической картины изображенной авторомъ Пугачевцевъ. Центръ этотъ искусно связанъ съ общею композиціей, но далеко не исчерпываетъ всего ея интереса. Вокругъ частной драмы движется громадная политическая драма, полная содержанія, раздвигается панорама богатая живыми образами, эффектными моментами, планами и красками. Дать объ этомъ историческомъ содержаніи Пугачевцевъ такой же полный отчетъ какой мы дали о семейномъ романѣ намъ не позволяетъ мѣсто. Довольно сказать что здѣсь интересъ возвышается по мѣрѣ того какъ съ развитіемъ историческаго дѣйствія усложняется романическая фабула и на палитрѣ автора-художника являются новыя, обильныя краски. Предъ читателемъ проходятъ историческія личности, обширная эрудиція помогаетъ автору облечь ихъ въ живые образы, полные движенія, характерности, юмора. Съ особенною полнотою и яркостью выступаютъ въ романѣ бездарные и безнатурные нѣмецкіе генералы, которыми, подъ видомъ учителей Русскаго народа и устроителей Русскаго государства, снабжалъ насъ недавно-пріобрѣтенный остзейскій край, а совершенная несостоятельность которыхъ никогда такъ не высказывалось какъ въ вѣкъ Екатерины, когда этимъ ничтожностямъ пришлось дѣйствовать рядомъ си Суворовыми, Румявцовыми, Бибиковыми… Великій чудакъ и геній, Суворовъ, лишь мелькомъ проходить въ романѣ, появляясь въ одной только небольшой сценѣ; но эта сцена такъ мастерски схватываетъ характерныя черты знаменитаго героя, что онъ является рѣшительно живымъ предъ глазами читателя.
Но яркихъ сценъ множество въ Пугачевцахъ; напомнимъ, для примѣра, военный совѣтъ у Рейнсдорпа, сохраняющій силу и свѣжесть красокъ даже послѣ знаменитой подобной сцены у Пушкина; балъ у казанскаго губернатора Бранта, вылазка оренбургской негодницы, казни въ Бердѣ, приступъ къ Казаха и многое другое. Всѣ эти сцены полны жизни и интереса, а рисуютъ эпоху густыми и вѣрными красками.
Въ авторѣ Пугачевцевъ русская литература пріобрѣтаетъ писателя отъ котораго позволительно ожидать многаго, очень много. Яркій художественный талантъ, серіозное отношеніе къ дѣлу и принадлежность къ хорошей литературной школѣ представляютъ самое надежное ручательство за будущіе успѣхи автора. Мы желали бы только встрѣтить въ его новыхъ трудахъ менѣе эпизодичности, отъ которой нѣсколько страдаютъ двѣ послѣднія части Пугачевцевъ, и болѣе округлости въ общей композиціи.
Отъ таланта графа Саліаса, во всякомъ случаѣ, мы считаемъ возможнымъ ожидать самаго главнаго, въ чемъ такъ нуждается современная наша литература, и что отчасти имъ уже сдѣлано — именно, возвышенія внутренняго содержанія русскаго романа. Только когда беллетристика наша оставитъ заботу о проведеніи въ читающую массу безжизненныхъ тенденцій петербургскаго либерализма, и перейдетъ отъ безмѣрно-надоѣвшаго няньчанья съ семинаристомъ и мужикомъ къ интересамъ культурной жизни, только тогда притупившееся вниманіе образованнаго общества можетъ бытъ вновь пріобрѣтено ею.