В. П. Авенаріусъ.
[править]Исторія Мопсика.
[править]
Исторія мопсика
[править]Мама сперва очень удивилась, когда я опять попросила у нея новую тетрадку.
— Да вѣдь вчера же еще я дала тебѣ совсѣмъ чистую? — сказала она.
— Для рисованья, да!
— А тебѣ для чего же?
— Для дневника. Таня ведетъ дневникъ; такъ и я тоже хочу вести.
— Таня на 10 лѣтъ тебя старше.
— Ахъ, какая ты, мамочка! Да вѣдь сегодня — счастливѣйшій день въ моей жизни: у насъ есть мопсикъ!
Мама разсмѣялась.
— И тебѣ надо записать объ этомъ? Ну, хорошо, я дамъ тебѣ новую тетрадку. Но, чуръ, пиши безъ кляксовъ.
И вотъ, я пишу теперь свой дневникъ, и пока безъ кляксовъ. Только съ чего начать?
Ахъ, да: мы сидѣли за завтракомъ, когда Паша принесла вдругъ крошечнаго, прехорошенькаго щеночка, мопсика. Всѣ наперерывъ стали брать его на руки, ласкали, давали ему молочка. Но онъ, глупенькій, не хотѣлъ пить, только пищитъ себѣ.
— Видно, по матери своей плачетъ, — сказала мама. — Ты откуда взяла его, Паша?
— Да вотъ тутъ сосѣди выѣзжаютъ, — отвѣчала Паша: — предлагаютъ взять хоть даромъ.
— Мамочка, оставимъ его себѣ! — вскричали мы вмѣстѣ съ Таней. — Посмотри, какая прелесть: что за мордочка, что за лапочки, что за хвостикъ! Ну, просто фарфоровая куколка!
— А вотъ какъ рѣшитъ папа, — сказала мама. — Мы живемъ вѣдь въ 4-мъ этажѣ, а папа, вы знаете, не хочетъ понапрасну безпокоить прислугу.
— Ничего, барыня, — сказала Паша: — песикъ-то очень ужъ миленькій, мы съ Ѳеней охотно будемъ убирать за нимъ.
— И то, жаль собачки, — сказала мама. — Вотъ увидимъ.
Тутъ возвратилась съ экзамена изъ гимназіи Лида. Какъ она-то обрадовалась! Собачекъ и всякихъ маленькихъ звѣрей она любитъ чуть ли еще не болѣе, чѣмъ я. Забыла съ радости даже разсказать, что ей поставили 12; а на выпускномъ экзаменѣ, да еще изъ математики получить 12— не шутка!
Такъ провозились мы съ мопсикомъ до самаго обѣда. Хоть и пищалъ онъ еще, а вылакалъ молока цѣлое блюдечко. Пищитъ, а у самого-то хвостикъ вверхъ — преуморительный, право!
Наконецъ пришелъ со службы и папа. Мы его тотчасъ обступили въ передней, показываемъ щеночка, умоляемъ:
— Позволь, папочка, оставить его намъ!
— Ахъ, вы, дѣтушки! — говоритъ онъ. — Дайте хоть пальто-то снять; за столомъ ужо поговоримъ.
Подали на столъ. Разговору за столомъ, разумѣется, тоже ни о чемъ больше, какъ о собачкѣ. Видитъ папа, что всѣ за нее, говоритъ:
— Да вѣдь, того гляди, потеряется — пойдутъ слезы…
— Не потеряется! — говоримъ. — Мы всѣ, какъ няни, ходить за нею будемъ.
— У семи нянекъ, милыя, дитя безъ глазу.
— Ахъ, нѣтъ, папочка! Пожалуйста.
— Ну, ничего съ вами, я вижу, не подѣлаешь. Скоро вѣдь переѣзжаемъ въ Павловскъ: на дачѣ съ собакой все же меньше возни.
То-то была радость! Теперь оставалось дать собачкѣ имя. Ужъ какихъ именъ ни перебрали: и Дружокъ, и Шарикъ, и Бобикъ, и Хвостикъ. Но милочка наша не кавалеръ, а мамзель; стало быть, мужское имя не годилось. Наконецъ выбрали: Бибка, Бибишка. Такая вѣдь малюсенькая, кругленькая — настоящая Бибишка!
Уфъ! дописала; зато пальцы, какъ деревянные, еле двигаются. Завтра непремѣнно буду продолжать. Какъ-то Бибочка наша безъ мамы своей ночь проведетъ? И теперь-то ужъ пищитъ опять, жалуется, бѣдняжечка. А хвостикъ все вверхъ. Душечка!
Вчера я спрятала дневникъ въ свой учебный столикъ; но столикъ безъ замка, и когда я вышла сегодня поутру къ кофею, смотрю: у окошка въ столовой стоитъ Таня, а въ рукахъ у нея — мой дневникъ.
— Не смѣй читать! — закричала я и хотѣла вырвать у нея дневникъ изъ рукъ.
Но она подняла его такъ высоко на воздухъ, что мнѣ нельзя было достать, и отвѣчала притворнымъ учительскимъ тономъ:
— Во-первыхъ, ученицы не говорятъ своимъ учительницамъ: «не смѣй»…
— Но теперь у насъ съ тобой нѣтъ еще урока, — перебила я.
— Во-вторыхъ, — продолжала она, — ты пишешь такими каракулями, что и не разобрать…
— Да я пишу не для другихъ, а для себя.
— Въ-третьихъ, ты говоришь тутъ о какой-то Танѣ. Кто же эта Таня?
— Какъ кто? Ты.
— Для тебя — да. Но незнакомый читатель можетъ подумать что угодно: что Таня — какая-нибудь пріѣзжая родственница, или экономка, что ли, или просто горничная. Если вести дневникъ, то надо писать обстоятельно: что Таня — твоя уважаемая старшая сестрица, которая три года назадъ окончила гимназію съ серебряною медалью; что Лида, вторая сестрица твоя, готовится на такую же медаль, и что тебя, нашу Дурочку-дурочку, мы съ Лидой учимъ уму-разуму, чтобы тебѣ дали уже не серебряную, а золотую медаль.
— Особенно при такомъ ученьи, какъ сейчасъ, — сказала мама, отнимая у Тани мой дневникъ и кладя его на столъ; — садитесь-ка обѣ и пейте; а то кофе совсѣмъ остынетъ.
Мы сѣли пить.
— Она и за урокомъ-то всегда шалитъ со мною, — сказала я: — мнетъ меня, цѣлуетъ…
— А зачѣмъ же ты такая булочка, такая пышка? — отвѣчала Таня и вдругъ обхватила меня за шею и давай цѣловать.
Я поневолѣ уронила чашку на блюдечко, ну, и облила кругомъ всю скатерть. Хорошо еще, что чашка-то не разбилась!
Мама покачала головой.
— Ахъ, Таня, Таня! что жъ это опять такое?
Таня сдѣлала удивленное лицо и указала на облитую скатерть.
— Что это такое, мамочка? А ты развѣ не узнаешь? Это — Африка. Ты видишь теперь, какъ Любочка хорошо у меня уже чертитъ карты: всю Африку съ одного почерка. А ей всего вѣдь 9 лѣтъ.
— Да, я вижу, что ее надо будетъ отдать поскорѣй въ гимназію, потому что ты сама еще ужасная школьница и ничему ее не научишь.
— Нѣтъ, мама, — сказала я; — уроки я ей хорошо готовлю. Только вотъ куда бы мнѣ дневникъ отъ нея спрятать?.. Ахъ знаю!
Я взлѣзла на стулъ, а оттуда на комодъ и положила дневникъ на печку. Тамъ-то она его уже не достанетъ!
Изъ-за дневника я чуть было не забыла даже про нашу мосеньку. Лида встала, какъ всегда, ранѣе другихъ, чтобы готовиться къ слѣдующему экзамену, и взяла Бибку къ себѣ на колѣни, а сверху накрыла еще платкомъ.
— Дай мнѣ хоть взглянуть-то на нее! — попросила я.
Лида осторожно приподняла платокъ. А Бибочка лежитъ себѣ калачикомъ и мордочкой уткнулась ей въ колѣни.
— Можно ее погладить? — спросила я.
— Да, но только тихонечко, чтобы не разбудить: она всю ночь проплакала по своей мамѣ.
— Бѣдненькая! А какая шерсточкау нея: нѣжная, гладенькая — чистый шелкъ!
— Ну, будетъ, — сказала Лида. — Теперь ступай-ка заниматься.
— А послѣ можно будетъ поиграть съ ней.
— Когда проснется — да.
И пошла я заниматься. Зато послѣ уроковъ весь день провозилась съ Бибкой; кормила ее молочкомъ и булкой; потомъ вмѣстѣ съ мамой устроила ей мягкую постельку въ корзинкѣ. Бѣдняжка все еще хнычетъ, скучаетъ. Пускай проспитъ свое горе!
Въ послѣдній день апрѣля, какъ и 1-го числа, можно обманывать другъ друга; но нельзя же выдумывать такія страсти! Я сплю очень крѣпко, и вотъ сегодня Ѳеня, чтобы скорѣе меня добудиться, вздумала напугать меня:
— Барышня, вставайте, вставайте! Бибку у насъ трубочистъ унесъ.
Понятно, что я тотчасъ вскочила съ постели, да въ слезы. А она смѣется и утѣшаетъ:
— Ну, ну, голубушка, полноте, не плачьте; моськи вашей никто не трогалъ: сегодня вѣдь 1 апрѣля.
Тутъ я и сама разсмѣялась.
— У васъ, Ѳеня, въ одномъ году два раза 1 апрѣля, семь пятницъ на недѣлѣ?
Но, въ самомъ дѣлѣ, если бы у насъ украли Бибочку, вѣдь это было бы такое несчастіе, какого другого и не придумаешь! Мы всѣ ее такъ ужъ полюбили. Какъ выспится у кого на колѣняхъ, такъ дѣлается такая веселенькая, рѣзвая. Н скучать ужъ по матери перестала: у собакъ вѣдь память короткая! Но умненькая: знаетъ ужъ свое имя. Позовешь только: «Бибка!» — она и бѣжитъ со всѣхъ ногъ. Я впереди, а она за мною, изъ комнаты въ комнату. Сама чуть видна вѣдь съ полу, а бѣжитъ, и хвостикъ крючкомъ. Ни за что не позволю обрубить ей этотъ миленькій хвостикъ, какъ другимъ мопсамъ.
И какъ мило лакаетъ съ блюдечка язычкомъ! Только лапкой, дурочка, все залѣзаетъ въ молоко, и всегда, конечно, половину расплескаетъ.
— А мяса нельзя ей еще давать? — спросила я маму.
— Никакъ нельзя, — отвѣчала мама: — глаза будут слезится.
— Но хоть шоколаду кусочекъ?
— Погодя немного — пожалуй; теперь же для нея нѣтъ ничего слаще молока и бѣлаго хлѣбца.
Пресмѣшная эта Бибка! Мы съ Лидой посадили ее на скамейку подъ трюмо въ залѣ.
Какъ увидѣла себя въ зеркалѣ — понюхала сперва, а потомъ давай лизать зеркало. Вообразила, видите ли, что передъ нею другая мосичка:
— Bonjour, mademoiselle, comment vous portez vous!
У Бибки начинаютъ чесаться зубки. Что бы ей ни попалось: катушка, бумага, тряпка — все грызетъ, рветъ на кусочки. Когда играешь съ ней — также кусаетъ тебѣ пальцы. Зато, какъ хлопнешь немножко — сейчасъ пойметъ, что дурно, и лижетъ тебѣ руку. Такая ласковая! Не виновата же она, что у нея прорѣзываются зубки?
За обѣдомъ она также не даетъ никому покою: все время возится подъ столомъ, межъ нашихъ ногъ, грызетъ на ногахъ туфли. Одно только и спасенье, когда мама возьметъ ее къ себѣ на шлейфъ платья: тамъ она чувствуетъ себя какъ дома и сейчасъ засыпаетъ.
Бибка лаетъ! Мама вышла въ кухню къ зеленщику, а Бибка, которая лежала у нея на платьѣ, побѣжала за нею. И вотъ мама возвращается къ намъ въ столовую и разсказываетъ, что Бибка лаяла на зеленщика. Мы сперва даже повѣрить не хотѣли, думали, что мамочка шутитъ.
Но тутъ слышимъ — пришелъ дворникъ: свалилъ въ кухнѣ на полъ дрова. Мы всѣ, дѣвочки, конечно, бросились въ кухню, зовемъ за собою Бибку. Какъ вбѣжала она, увидала дворника — такъ въ самомъ дѣлѣ, залаяла тоненькимъ, этакимъ, голоскомъ: «тяфъ! тяфъ!».
Всѣ мы расхохотались, а Лида въ восхищеньи схватила ее съ полу, къ груди прижала.
— Пѣвичка ты моя! хоть сейчасъ въ оперу.
— Да, барышня, берегите собачку, — сказалъ дворникъ: — сама съ ноготокъ, а на чужихъ людей уже лаетъ. Добрый сторожъ въ домѣ будетъ.
Кому горе, кому смѣхъ. Бѣдная бабушка! Встала она по утру, ищетъ туфли: одна-то тутъ, а другой нѣтъ какъ нѣтъ! Пришлось надѣть ботинку.
Сидимъ мы всѣ за кофеемъ, вдругъ папа несетъ изъ кабинета туфлю.
— Кто, говоритъ, у меня посѣялъ!
— Да вѣдь это моя потерянная туфля! — вскричала бабушка. — Вѣрно, опять Бибка затащила.
Всѣ такъ и покатились со смѣху; сама бабушка усмѣхнулась.
— Ахъ ты, Бибка, шалунья! — говоритъ.
А та ужъ ластится къ ней, хвостикомъ виляетъ, точно сказать хочетъ:
— Да, это я, шалунья.
Для Бибки-нѣтъ ничего лучше игры въ мячикъ. Только скажешь ей: «Бибочка въ мячикъ», какъ она, хоть бы спала крѣпкимъ сномъ, разомъ вскочитъ и бѣжитъ ужъ за мячикомъ.
Мячикъ раза въ три ея больше; но такъ какъ онъ гуттаперчевый, то она легко катитъ его передъ собой лапками, а онъ отскакиваетъ отъ стѣны и валитъ саму Бибочку на спину.
Но зубки у нея по прежнему чешутся: ей хочется непремѣнно разгрызть мячикъ, и вотъ, вчера вѣдь и догрызлась! Хорошо еще, что его можно починить: папа взялъ его сегодня съ собой, чтобы отдать въ починку.
Ну, такъ! рѣзвушка опять вертится около моихъ ногъ! не даетъ мнѣ писать, ворчитъ, дергаетъ за чулокъ.
— Глупенькая! развѣ не видишь, что я дѣломъ занята? Разорвешь еще чулокъ — мама спасибо не скажетъ.
Нѣтъ, не отстаетъ! Нечего дѣлать, идемъ, поиграемъ. Только извини, мячика пока нѣту. Сама, сударыня, виновата.
Вчера былъ замѣчательный день: Лида кончила свои экзамены, и инспекторъ объявилъ ей, что ей будетъ серебряная медаль. Какъ только она вернулась домой, ей отдали заготовленные подарки: папа — золотые часы, мама — собственный свой браслетъ съ бирюзовымъ якоремъ, бабушка — прехорошенькое колечко съ каменьями, Таня — сочиненія Шекспира, а я — брелокъ къ часамъ, золотое сердечко.
Потомъ пили шоколадъ съ бисквитами, и Бибкѣ тоже накрошили въ ея молочко двѣ бисквитки. Къ обѣду мама заказала всѣ любимыя блюда Лиды: борщъ съ сосисками, цыплятъ съ свѣжими огурцами и трубочки со сбитыми сливками. А послѣ третьяго блюда папа розлилъ по рюмкамъ кіевской вишневой наливки, и всѣ хоромъ прокричали «ура»!
Тутъ и Бибка, которая лежала преспокойно на платьѣ мамы, вдругъ громко залаяла.
— И она кричитъ тебѣ «ура»! Лида — замѣтилъ, смѣясь, папа.
— Золото ты мое, радость моя! — сказала Лида. — Тебѣ одной-то ничего не дали: ни шоколаду, ни третьяго, ни наливки. Мамочка! можно ей, хоть ради сегодняшняго дня, дать плиточку шоколада?
— Цѣлую плитку — нѣтъ, а кусочекъ, пожалуй, можно, — отвѣчала мама, достала изъ буфета плитку, отломила кусочекъ и передала Лидѣ, а Лида бросила Бибкѣ.
Та мигомъ разгрызла: кракъ-кракъ! и опять залаяла.
— Что? вкусно? еще хочешь? — сказала Лида. — Прости, душечка, но на первый разъ больше никакъ нельзя.
А вечеромъ были гости. Тутъ Бибка опять отличилась: только стали разносить гостямъ чай, какъ вдругъ проказница наша тащитъ изъ передней по полу чью-то резиновую калошу. Сколько было смѣху-то!
Четвертый день уже мы на дачѣ въ Павловскѣ; но до сихъ поръ мнѣ, право, было не до дневника. Теперь же пошелъ дождь, Бибка наигралась — спитъ; попробую все припомнить, разсказать по порядку.
На машинѣ мы сперва не знали, какъ и быть съ Бибкой. Не садить же ее, крошечку, въ собачій вагонъ. Вотъ мама и взяла ее къ себѣ подъ тальму, и кондукторъ не замѣтилъ. Сама Бибочка точно понимала, что ей надо лежать тихо: всю дорогу хоть бы пикнула.
Зато на дачѣ съ нею удержу уже не было. Покамѣстъ большіе разстанавливали мебель, мы съ Бибкой нѣсколько разъ избѣгали весь садъ кругомъ! Когда я наконецъ, запыхавшись, сѣла отдохнуть на качели и взяла ее на колѣни, вертушка все еще не унималась, такъ что пришлось спустить ее на земь. А она и рада: шмыгъ на дворъ въ открытую калитку. Я — за нею. И что же вижу тамъ? Богъ Ты мой! Большущая, мохнатая хозяйская собака хапнула Бибку всею пастью.
— Она загрызетъ ее, загрызетъ! — закричала я на весь дворъ.
Но дворничиха, которая развѣшивала тамъ бѣлье, успокоила меня:
— Не бойтесь, барышня, не загрызетъ. Бурка у насъ собака добрая, даромъ что страшная на видъ.
— А зачѣмъ же она на цѣпи?
— Затѣмъ, чтобы народъ попусту не пугала; а такую махонькую собаченочку на что ей обижать-то? Для перваго знакомства только цѣлуется съ нею.
И въ самомъ дѣлѣ, Бурка играла только съ Бибкой. Теперь онѣ играютъ этакъ каждый день: Бурка лежитъ себѣ у конуры, а Бибка прыгаетъ ей на спину, дергаетъ ее за ухо, за хвостъ. Бурка притворяется, будто ничего не замѣчаетъ; какъ вдругъ хлопъ ее лапой, повалитъ и давай катать по землѣ, а потомъ всю голову ея возьметъ въ пасть, — сейчасъ, кажется, откуситъ, проглотитъ; да нѣтъ, это у нея только собачьи нѣжности!
Гулять Бибку мы водимъ на шнурочкѣ, чтобы не потерялась. И она точно понимаетъ, для чего она на шнуркѣ; не рвется впередъ или назадъ, какъ та глупая корова, которую я видѣла сегодня за телѣгой мужика: привязали ее къ телѣгѣ рогами; ну, и или себѣ, значитъ, за телѣгой; а она — нѣтъ, на каждомъ шагу упирается.
На музыку въ вокзалъ Бибку мы, разумѣется, не беремъ, оставляемъ ее дома съ прислугой; но какъ же она и рада, когда мы возвращаемся домой! И визжитъ-то, и прыгаетъ, и руки лижетъ.
Каждый день съ утра мы играемъ съ Бибкой въ лошадки.
— Бибка! — зовешь ее: — въ лошадки!
Она видитъ въ рукахъ у меня скакалку, ухватитъ ее зубами и ждетъ, пока я не скомандую.
— Впередъ!
Сперва я бѣгу за лошадку, она за кучера, потомъ я за кучера, она за лошадку. А запыхаюсь, остановлюсь перевести духъ, она дергаетъ возжи, точно сказать хочетъ:
— Ну, чего жъ ты, трогай!
На качеляхъ у насъ «домъ», гдѣ мы отдыхаемъ.
Когда же мнѣ наконецъ надоѣстъ, я говорю ей:
— Ну, кучеръ, неси возжи въ конюшню?
И она препослушно тащитъ скакалку на балконъ и кладетъ на полъ въ уголъ.
Бѣда только съ нею, когда играютъ въ крокетъ: то и дѣло гоняется за шарами, толкаетъ ихъ лапками, останавливаетъ, а когда мѣтишь молоткомъ въ шаръ, то кусаетъ молотокъ, не даетъ играть.
Мама ѣздила въ Петербургъ и привезла Бибкѣ обновку — ошейникъ. Ошейникъ прехорошенькій: изъ красной кожи и съ серебряными пуговками, съ серебряной пряжкой. Сперва, съ непривычки, въ ошейникѣ Бибочкѣ было, видно, неловко: она мотала головой и старалась снять его лапками. но какъ увидѣла себя въ передней въ зеркалѣ (оно доходитъ до полу), такъ сама на себя заглядѣлась: «Ахъ, хороша»!
И на улицѣ прохожіе теперь заглядываются на нее.
— Какой, говорятъ, миленькій мопсикъ!
— Слышишь, Бибуся, какъ тебя хвалятъ?
А она хвостикомъ шевелитъ.
Какая-то горничная, проходя, говоритъ мнѣ:
— Барышня! подарите мнѣ вашу собачку?
— Вотъ еще! Ни за милліонъ рублей.
Бибка у насъ, какъ Иванъ-царевичъ въ сказкѣ, растетъ не по днямъ, а по часамъ. Какъ бы только не слишкомъ растолстѣла, какъ тотъ старый мопсъ, который каждый день гуляетъ съ своей барыней мимо нашихъ оконъ: пыхтитъ, сопитъ, съ боку на бокъ переваливается.
Но пока-то она, слава Богу, стройненькая и такая рѣзвая: меня даже обгоняетъ. И съ каждымъ днемъ умнѣетъ: сама качели качаетъ, право! Схватитъ этакъ зубами кончикъ отъ веревки подъ доскою и тянетъ то туда, то сюда: качели раскачиваются все сильнѣе; а ей и любо!
Спитъ она въ людской на старенькомъ позолоченномъ креслѣ. Наиграется до упаду, устанетъ и бѣжитъ сама въ людскую, вскочитъ сперва на скамейку, а со скамейки на свое кресло. Да вотъ еще что: кресло стоитъ подъ окошкомъ, а окошко всегда настежь. Погода же на дворѣ теперь все больше сырая, холодная. Вотъ Бибка и стащитъ съ кухаркиной кровати на кресло шерстяной платокъ и натянетъ на себя, какъ одѣяло. Вотъ она у насъ какая!
Сегодня Бибка сдѣлала съ нами первую большую прогулку. Мы всѣмъ семействомъ отправились за городъ, въ Славянку. Въ полѣ, за Анненковскимъ лѣсомъ, съ нея сняли шнурокъ. То-то она обрадовалась! Такъ и понеслась по дорогѣ — только пыль столбомъ. И храбро лаяла на всѣхъ встрѣчныхъ. Зато въ деревнѣ Пязелевѣ передъ первой же дворняшкой хвостъ поджала и давай Богъ ноги. Трусишка!
Чтобъ перебраться черезъ рѣчку Поповку, мы набросали въ воду каменьевъ. Бибка же вошла въ воду перешла въ бродъ, и такъ ей это, видно, полюбилось, что она нарочно нѣсколько разъ еще прогулялась по водѣ взадъ да впередъ; при чемъ, конечно, всякій разъ, какъ выйдетъ на берегъ, всѣхъ обрызжетъ.
Мы собирали въ полѣ цвѣты, а Бибка гонялась за бабочками, за пчелами, за птицами, да такъ, рѣзвунья, наконецъ умаялась, что когда собрались опять во-свояси, пришлось нести ее, какъ малютку, на рукахъ.
Натерпѣлись мы страху съ этой Бибкой! Второй разъ уже она пропадаетъ. Въ первый разъ то было на прошлой недѣлѣ. Поутру за кофеемъ всѣ ее еще видѣли; я сама кормила ее сухаремъ. Какъ вдругъ вспомнили про нее, зовемъ, ищемъ вездѣ-то- по дому, по двору и саду, какъ иголочку, у сосѣдей спрашиваемъ — никто ее не видѣлъ, ни слуху, ни духу! Я даже расплакалась.
— Вѣрно, Бурка ее съѣла!
— Полноте, барышня, — говоритъ кухарка Дарья: — Бурку мы кормимъ, слава Богу, досыта. А вотъ не утащилъ ли ее мальчикъ изъ мясной? Давеча, какъ принесъ мясо, ласкалъ ее; а мальчишка — у! бѣдовый.
Такъ вѣдь оно и вышло. Только мы съ Лидой входимъ въ мясную, а Бибка-то на рукахъ у мясника! Мальчикъ, видите ли, сказалъ хозяину, будто собачка къ нему на улицѣ пристала. Когда же мы все объяснили, хозяинъ хорошенько распушилъ лгунишку, а Бибку, конечно, отдалъ намъ.
Но она-то, милочка, какъ намъ обрадовалась: такъ и завизжала! И мы съ Лидой, только вышли изъ лавки, обѣ тоже завизжали! Серьезно.
Сегодня же она пропала вотъ какъ. Мы трое: Таня, Лида и я играли въ крокетъ и нарочно еще плотно притворили обѣ калитки: на улицу и на дворъ. Но Бибка, которая была съ нами на крокетномъ плацу,.прорыла себѣ лазейку во дворъ, вѣрно, чтобы поиграть съ Буркой. Когда мы ея тутъ хватились — ея и слѣдъ простылъ. Ужъ гдѣ мы ее не искали: и въ мясной-то, и въ зеленной, и въ булочной. Таня сочинила даже объявленіе въ газеты:
«Пропалъ мопсикъ, кличка Бибка»…
И что же? Мы часто играемъ съ Бибкой въ прятки: я спрячусь, а она меня ищетъ. Такъ вотъ на этотъ разъ она отъ меня спряталась. Пока мы безъ конца звали ее, розыскивали, она преспокойно сидѣла себѣ подъ кустикомъ въ садикѣ у хозяйки и выжидала: найду ли я ее тамъ, или нѣтъ?
Бывали у меня ужасные дни въ жизни, но такихъ, какъ сегодняшній, еще не случалось. До сихъ поръ не могу опомниться; слезы капаютъ на бумагу; перо дрожитъ въ пальцахъ. Но все же лучше написать: можетъ быть, легче на душѣ станетъ.
Утро было чудное, солнечное; всѣ мы были въ саду, на крокетномъ плацу, даже папа, который, по случаю воскресенья, остался дома и игралъ въ крокетъ съ большими. Я же, набѣгавшись съ Бибкой, присѣла тутъ же, около бабушки, на скамейку, чтобы почитать книжку. До Бибки никому не было дѣла. Какъ вдругъ, когда Лида только что размахнулась молоткомъ, чтобы угнать чудной шаръ, откуда ни возьмись эта глупенькая Бибка: захотѣла, видно, погрызть опять шаръ, и Лида со всего размаху хвать ее молоткомъ по головѣ! Бибочка хоть бы пикнула: покатилась на спину, ножки вверхъ, да и осталась такъ лежать замертво.
— Я ее убила! убила! — закричала на весь садъ Лида и навзрыдъ зарыдала.
Ну, и мы съ Таней тоже. Но мама не потерялась, схватила Бибку съ земли, понесла ее въ кухню и давай поливать ей голову водою.
— Принеси-ка,; Дарья, льду съ ледника, — приказала она кухаркѣ: — компресъ еще положимъ.
— Какой ужъ тутъ компресъ, барыня! — говоритъ Дарья, а сама глаза утираетъ: — нешто не видите, что издохла собачка? Одно и всего: отдать дворнику, чтобы въ лѣсу зарылъ.
— Мамочка! я сбѣгаю за льдомъ, — говорю я мамѣ. — Дарьюшка, гдѣ ключъ отъ ледника?
— Ну, да, такъ вотъ и достанете! — проворчала Дарья. — Коли идти, такъ ужъ сама схожу.
Принесла она льду, сдѣлали мы компресикъ. А папа, никому не сказавъ, съѣздилъ уже пока за ветеринаромъ. Тотъ осмотрѣлъ Бибку, поднялъ ей пальцемъ вѣко и головой покачалъ.
— Ну, что, оживетъ? — спросилъ папа.
— Сомнительно.
— Значитъ, черепъ треснулъ?
— Трудно еще сказать: опухоль велика; но несомнѣнно сотрясеніе мозга.
— Такъ, что если даже оправится, то можетъ взбѣситься?
— Не думаю; либо околѣетъ, либо совсѣмъ выздоровѣетъ.
— Когда же это опредѣлится?
— А черезъ сутки: завтра въ это самое время.
И тутъ онъ въ утѣшеніе разсказалъ намъ, какъ прошлымъ лѣтомъ его тоже позвали къ дачникамъ, которымъ какіе-то пьяные зашибли на улицѣ собаку камнемъ. Три часа уже лежала она замертво, и въ черепѣ у нея оказалась трещина. Онъ никакъ не надѣялся, что она еще очнется, но на всякій случай прописалъ ей лекарство и ледяныя примочки. Послѣ его уящ не звали, и онъ былъ увѣренъ, что собаки нѣтъ уже на свѣтѣ. А нынче весною идетъ онъ по улицѣ: навстрѣчу тѣ же дачники, а впереди ихъ бѣжитъ та же собака и здоровехонькая, какъ ни въ чемъ не бывало!
— И ваша собачка, дастъ Богъ, оживетъ: тварь живучая, — сказалъ онъ: — мѣняйте только компресъ почаще, да давайте ей каждый часъ по чайной ложкѣ моей микстурки.
— Но какъ же давать-то ей? — спросила я. — Она не можетъ принимать.
— А вы лейте ей въ ротъ.
— Насильно? Но лекарство, вѣрно, очень горькое?
Ветеринаръ усмѣхнулся.
— Я прибавлю сиропцу, чтобы послаще было.
Бѣдная Лида! Она весь день до вечера проплакала: вѣдь она же безъ вины во всемъ виновата. Идти на музыку никто и не заикнулся; всѣ грустные такіе, точно умирающій въ домѣ. Но Бибка еще жива, хотя пробило уже девять; ей даже какъ будто немножко легче. Надъ лѣвымъ глазомъ у нея большущая шишка, и самого глаза вовсе не видать. Какъ скажешь ей: «Бибочка»! — она правый глазъ чуть-чуть раскроетъ и опять закроетъ. Компресикъ же на макушкѣ у нея какъ шапочка. Лежитъ себѣ подъ нимъ такая несчастненькая, не пошевельнется!
Чтобы ей удобнѣй было, мы подложили ей подъ мордочку мою куклину подушечку. А такъ какъ та отъ компреса скоро намокла, то мы достали еще другую подушечку, а первую повѣсили въ кухнѣ сушиться надъ плитою.
Лекарство нашей больной сперва вливали въ ротъ, какъ велѣлъ ветеринаръ; но теперь она его сама ужъ лижетъ съ ложки: стало быть, въ самомъ дѣлѣ, сладко.
— А кто же ночью-то дежурить у нея будетъ? — спросилъ папа за чаемъ. — Вѣдь на прислугу положиться довольно трудно; а мѣнять компресы необходимо.
Тутъ всѣ наперерывъ вызвались дежурить; но мама объявила, что для нея это — дѣло привычное, и услала насъ всѣхъ спать.
Какъ будто послѣ такого ужаснаго дня заснешь спокойно! Да я всю ночь глазъ не сомкну.
Такъ оно и было. Я долго ворочалась въ постели; все думалось, что то съ Бибкой? А какъ пробило въ столовой два, мнѣ стало ужъ совсѣмъ не въ моготу, подъ ложечкой даже заболѣло, и я тихонечко пробралась въ столовую. Туда съ вечера перенесли изъ людской для Бибки ея золоченое кресло, чтобы мамѣ изъ спальни къ ней ближе было. Смотрю: мама только-что даетъ ей съ ложки лекарства.
— Бибочка еще жива? — говорю я мамѣ.
Какъ замѣтила она меня теперь, она ахнула:
— Любочка! Ты то зачѣмъ? И босикомъ! Какъ разъ простудишься.
— Не простужусь, мамочка.
— Ступай, ступай, ложись поскорѣе.
— Не могу я, мамочка: подъ ложечкой больно.
— Такъ я сейчасъ дамъ тебѣ валеріановыхъ капель: это у тебя просто отъ безпокойства.
И дѣйствительно, когда она дала мнѣ капель, уложила меня въ свою собственную постель и сама, сверхъ одѣяла, прилегла рядомъ, я понемножку успокоилась.
Но вотъ, слышу, она опять тихонько приподымается.
— Куда ты, мамочка?
— Перемѣнить компресъ Бибкѣ. Спи, дорогая моя.
Лежу я съ закрытыми глазами, но все же слышу, какъ мама въ прихожей толчетъ ледъ для компреса. Скоро ли она вернется ко мнѣ? Наконецъ, она опять на цыпочкахъ входитъ.
— Что Бибка?
— Ничего, голубушка. Спи, спи.
— Не спится, мамочка: совсѣмъ свѣтло ужъ, кажется. Вѣрно, солнце всходитъ?
— Сейчасъ взойдетъ.
— Вотъ бы посмотрѣть разъ?
— Спи-ка лучше.
— Ну, мамочка, милочка!
Видитъ мама, что со мною не сладить, завернула меня въ одѣяло и вынесла на стеклянный балконъ. А небо все уже порозовѣло отъ зари, верхушки деревьевъ становятся все свѣтлѣе и свѣтлѣе, воробьи вездѣ по вѣткамъ запрыгали, зачирикали, а вотъ изъ-за забора какъ огнемъ брызнуло… Здравствуй, солнышко!
— Ахъ, мама, какъ это хорошо! — говорю я. — Совсѣмъ, знаешь, какъ въ тѣхъ стихахъ:
"Я пришелъ къ тебѣ съ привѣтомъ
"Разсказать, что солнце встало,
"Что оно горячимъ свѣтомъ
"По листамъ затрепетало;
"Разсказать, что лѣсъ проснулся,
"Весь проснулся — вѣткой каждой,
"Каждой птицей встрепенулся
«И весенней полонъ жаждой…» *).
- ) Стихи Фета.
— Ты это на урокѣ у Тани выучила? — спрашиваетъ мама.
— Нѣтъ, Таня говорила какъ-то наизусть, а я сама собой запомнила…
И гляжу я во всѣ глаза, и вижу, какъ по забору крадется кошка, встрѣтилась съ другою и держитъ съ нею совѣтъ; какъ изъ калитки вышелъ дворникъ съ метлою — вымести въ саду дорожки; какъ на улицѣ заходилъ народъ…
— Какъ это все интересно, мамочка! Безъ Бибки я бы этого не увидѣла!
— Да, — говоритъ мама, — и во всемъ дурномъ найдется хоть зернышко хорошаго. А теперь будетъ; можетъ быть заснешь.
Она снесла меня назадъ въ спальню, опять уложила, и я, въ самомъ дѣлѣ, задремала.
Когда я въ 9-мъ часу вышла въ столовую, Лида сидѣла уже тамъ на скамеечкѣ у ногъ Бибки; одной рукой придерживаетъ компресикъ на ея головкѣ, чтобы не скатился, другой нѣжно гладитъ ее по спинѣ: «Бибуша ты моя!», — а Бибка въ отвѣтъ взглянетъ правымъ глазомъ (лѣвый все еще закрытъ), хвостикомъ тихо повиляетъ и снова закроетъ глазъ.
Тутъ на улицѣ залаяла чужая собака.
— Биби, слышишь: лаютъ!
Бибка навострила уши, заворчала.
— Бибка ворчитъ! — закричала Лида, и всѣ сбѣжались, — даже прислуга изъ кухни, — послушать милую ворчунью.
Таня не утерпѣла раскрыть фортепьяно и взяла аккордъ; но потомъ сейчасъ же оглянулась на Бибку: «потревожишь еще, пожалуй, больную», и отошла вонъ.
Передъ завтракомъ къ окошку нашему подходили сосѣди — узнать: какъ здоровье нашей больной? А въ 2 часа, ровно черезъ сутки, какъ предсказалъ ветеринаръ, Бибка стала уже лакать молоко и вылизала внутри всю свою чашку. Потомъ присѣла на лапки, оглядѣлась кругомъ; но когда Лида подложила ей подъ щечку ладонь, она тотчасъ прилегла щекой: устала, бѣдненькая.
Лида съ книжкой такъ весь день и просидѣла съ Бибкой. Впрочемъ, и намъ, другимъ, было еще не до гулянья. Да и погода къ обѣду испортилась, пошелъ дождикъ. Но намъ все равно, пусть льетъ хоть какъ изъ ведра: Бибочка поправляется!
Мы съ Лидой носили Бибку къ ветеринару.
— Ну, поздравляю васъ, барышни, — сказалъ онъ, — видно, хорошо ходили за собачкой: совсѣмъ вѣдь оживаетъ.
И правда: къ вечеру она стала опять разгуливать по комнатамъ, конечно, еле-еле и шатаясь, какъ пьяная. Надъ лѣвымъ глазомъ у нея тоже еще такой волдырь, что глядитъ она на всѣхъ будто исподлобья. Но назовешь ее по имени «Биби!» — сейчасъ ласково завиляетъ.
Мама сидѣла съ работой у окошка; Бибка попросилась къ ней на колѣни; но съ колѣнъ скоро перебралась на подоконникъ: поглазѣть на проходящихъ.
— Бибка! кошка! кошка! — говорю я нарочно.
Она заворчала и оглядѣлась направо и налѣво: гдѣ кошка?
Все, что бы она теперь ни дѣлала, насъ восхищаетъ: точно намъ ее во второй разъ подарили!
Прощай, Павловскъ! Третьяго дня мы перебрались назадъ въ городъ, а вчера вставили и зимнія рамы, закупорились до весны. Не будь Бибульки, совсѣмъ, право, можно было бы стосковаться по дачѣ. Но Бибка — наша жизнь, наша радость. Ужъ въ какія игры мы не играемъ съ нею: и въ прятки, и въ пятнашки, и въ чехарду. Я ложусь на полъ, а Бибка стоитъ за моей головой, ждетъ, чтобы ее позвали.
— Сюда, Бибка! — крикнетъ Лида, и Бибка прыгъ черезъ мою голову, по всему моему тѣлу къ Лидѣ.
Прислугѣ она тоже не даетъ покоя: когда Ѳеня по утру убираетъ комнаты, шалунья мѣшаетъ ей мести, грызетъ половую щетку: а только Ѳеня наклонится къ полу, какъ Бибка цапнетъ ее за платокъ и стащитъ его у нея съ головы.
Но сердцемъ Бибочка предобрая. Какъ-то въ палецъ мнѣ попала заноза. Мама стала доставать ее иголкой. Мнѣ, понятно, было больно. Услышала Бибка изъ другой комнаты, что я плачу, — прискакала во всю прыть, вскочила мнѣ на колѣна и лизнула меня прямо въ лицо, точно сказать хотѣла: «Не плачь, милая! Пройдетъ».
Я пошла, разумѣется, мыться, но доброта ея меня все же тронула.
Мама говоритъ, что когда Бибкѣ минетъ полгода, она будетъ взрослая. Неужели же она тогда и играть перестанетъ? Это очень грустно!
Бибка — взрослая: сегодня ровно полгода, что ее принесли къ намъ. Рожденіе ея, правда, былораньше, да кто же знаетъ, когда? Но имянины ея во всякомъ случаѣ сегодня.
Отъ всѣхъ насъ, дѣвочекъ, она получила по подарку: отъ Тани цѣлую связку сушекъ, отъ Лиды новый мячикъ, а отъ меня плиточку шоколада съ подходящей картинкой: мопсикомъ.
Разсмѣшила насъ при этомъ Паша.
— Позвольте-ка, барышня, Бибкины сушки, — говоритъ она Танѣ.
Смотримъ: бѣжитъ къ намъ Бибка какъ угорѣлая вертится, скачетъ, а сушки болтаются у нея вокругъ тальи. Умора!
— Это для чего же? — спрашиваемъ мы, смѣясь, Пашу.
— А для того, — говоритъ, — чтобы никто у нея не отнялъ: очень ужъ она ихъ любитъ.
За обѣдомъ за здоровье имянинницы не пили наливки: самой ей вѣдь нельзя пить, и было бы, пожалуй, завидно. Но зато мама угостила ее сочнымъ кускомъ ростбифа и цѣльнымъ пирожнымъ; а послѣ обѣда Лида сыграла вальсъ Штрауса, и мы съ Бибкой пошли танцовать; танцуетъ же она, когда держать ее этакъ за лапки, прелестно, на заглядѣнье, настоящій вѣнскій вальсъ, право!
Неужели это было въ послѣдній разъ? Но вѣдь взрослыя барышни танцуютъ?..
Этимъ заканчивается «исторія мопсика», потому что мопсикъ обратился въ мопса.
