ГЛАВА I.
[править]Когда я ѣхалъ въ Лондонъ отбывать второй годъ моей службы, моя тетка Гоггарти подарила мнѣ брилліантовую булавку, т. е. въ то время это была не булавка, а большой старомодный аграфъ съ медальономъ 1795 года, дублинской работы, въ которомъ еще покойный мистеръ Гоггарти щеголялъ на балахъ ирландскаго намѣстника и въ другихъ аристократическихъ мѣстахъ. Мистеръ Гоггарти говорилъ, что этотъ аграфъ былъ на немъ въ сраженіи при Винегаръ-Гилль, когда голова его уцѣлѣла только благодаря свернутой въ узелъ толстой косичкѣ его парика… Впрочемъ, это не идетъ къ дѣлу.
Въ самомъ центрѣ медальона красовался Гоггарти въ красномъ мундирѣ корпуса милиціонеровъ, въ которомъ онъ служилъ, а кругомъ были симметрично расположены тринадцать локоновъ волосъ, принадлежавшихъ чортовой дюжинѣ сестрицъ, которыми судьба наградила этого джентльмена, и такъ какъ всѣ эти букляшки отличались фамильнымъ ярко-рыжимъ цвѣтомъ, то человѣкъ съ воображеніемъ могъ безъ особенной натяжки принять портретъ Гоггарти за большой жирный кусокъ недожаренаго ростбифа, обложенный морковью. Это кушанье было подано на синемъ эмалевомъ блюдѣ и все вмѣстѣ имѣло такой видъ, какъ будто вся эта коллекція волосъ росла изъ самаго сердца большого гоггартовскаго алмаза (какъ его называли въ нашей семьѣ).
Я думаю, нѣтъ надобности говорить, что тетушка моя была богата, и понятно, я находилъ, что я могъ бы быть ея наслѣдникомъ съ такимъ же удобствомъ, какъ и всякій другой. Весь мѣсяцъ, пока длился мой отпускъ, она была со мной особенно мила: очень часто оставляла меня на чай (хотя въ нашей деревнѣ была одна особа, съ которой мнѣ было бы очень пріятно побродить по лугамъ въ тѣ золотые лѣтніе вечера), и пока я глоталъ ея дешевый скверный чай, всякій разъ заговаривала о томъ, что она готовитъ мнѣ къ отъѣзду хорошенькій сюрпризъ. Мало того, раза три или четыре я даже обѣдалъ у нея по ея приглашенію и послѣ обѣда игралъ съ ней въ вистъ или въ криббеджъ. Съ картами я бы еще помирился (правда, играли мы съ ней часовъ по семи безъ передышки, и я всегда проигрывалъ, хотя проигрыши мои были невелики: я ни разу не проигралъ больше девятнадцати пенсовъ); но на мою бѣду въ домѣ былъ одинъ адскій напитокъ — кислое вино изъ черной смородины, которое неизмѣнно подавалось къ обѣду и къ вечернему чаю и отъ котораго я не смѣлъ отказываться, хотя, даю вамъ честное слово, мнѣ было отъ него очень нехорошо.
Такъ вотъ, принимая во вниманіе такую мою родственную почтительность и многократныя обѣщанія тетушки, я разсчитывалъ, что старуха подаритъ мнѣ, по меньшей мѣрѣ, десятка два гиней (у нея лежала ихъ въ столѣ цѣлая куча). Я былъ до такой степени увѣренъ, что меня ожидаетъ что нибудь въ этомъ родѣ, что нѣкая молодая лэди, по имени миссъ Мэри Смитъ, съ которой я неоднократно бесѣдовалъ по этому поводу, даже связала маленькій зеленый шелковый кошелекъ и, завернувъ его въ серебряную бумажку, вручила мнѣ незадолго до моего отъѣзда. (Дѣло происходило на лугу Гика, за высокой скирдой, по дорогѣ къ кладбищу — сейчасъ, какъ повернуть направо). И ужь если говорить правду, кошелекъ былъ не пустой. Была въ немъ, во-первыхъ, толстая прядка самыхъ блестящихъ и самыхъ черныхъ волосъ, какіе вамъ только доводилось когда нибудь видѣть, и еще было три пенса, — вѣрнѣе сказать, одна половника серебрянаго шестипенсовика, подвѣшенная на голубую ленточку, чтобы носить на шеѣ. Я зналъ, гдѣ хранилась другая половинка, и какъ же я завидовалъ этому счастливому кусочку серебра!
Послѣдній день моихъ каникулъ я долженъ былъ посвятить миссисъ Гоггарти — это само собой.
Тетушка была милостива ко мнѣ выше всякой мѣры: въ знакъ особенной любезности она вытащила двѣ бутылки своей кислятины и заставила меня выпить большую часть. Въ концѣ вечера, когда гости стали прощаться, она сдѣлала мнѣ знакъ, чтобъ я остался, и когда всѣ дамы разошлись по домамъ съ своими калошами и служанками, мистрисъ Гоггарти первымъ дѣломъ задула въ гостиной три восковыя свѣчи, потомъ вооружилась четвертой и отправилась отпирать свою конторку.
Признаюсь, сердце у меня забилось быстрѣй, хоть я и старался казаться равнодушнымъ.
— Сэмъ, мой дружекъ, — сказала тетушка, гремя ключами, — выпей еще стаканчикъ росолиса (такъ она окрестила проклятый напитокъ); тебѣ это полезно.
Я взялъ бутылку, и вы могли бы видѣть, какъ дрожала моя рука, когда я наливалъ, и какъ звякала бутылка о край стакана. Пока я пилъ, почтенная дама окончила свои манипуляціи у конторки и направилась ко мнѣ со свѣчей въ одной рукѣ и съ большимъ сверткомъ въ другой.
"Вотъ оно, подумалъ я.
— Самуэль, милый племянникъ! — начата мистриссъ Гоггарти. — Твое первое имя — Микаэль: ты былъ названъ такъ въ честь твоего покойнаго дяди, моего дорогого мужа, и изъ всѣхъ моихъ племянниковъ и племянницъ ты — единственный, съумѣвшій мнѣ угодить.
Если принять въ разсчетъ, съ одной стороны, что у тетушки было шесть замужнихъ сестеръ, и съ другой, — что всѣ Гоггарти вышли замужъ въ Ирландіи и были матерями многочисленныхъ семействъ, то нельзя не согласиться, что она сдѣлала мнѣ большой комплиментъ.
— Дорогая тетушка, — проговорилъ я дрожащимъ, тихимъ голосомъ, — я часто слыхалъ отъ васъ, что всѣхъ насъ, племянниковъ, семьдесятъ три человѣка, и, повѣрьте, я высоко цѣню ваше лестное мнѣніе обо мнѣ, котораго я, право, не заслуживаю.
— Не говори мнѣ объ этой отвратительной ирландской роднѣ, — сказала тетушка рѣзко, — я ихъ ненавижу, и племянниковъ, и всѣхъ ихъ матерей. (Надо вамъ сказать, что Гоггарти судились между собой изъ за наслѣдства). Я не о нихъ говорю. Но и изъ всѣхъ другихъ моихъ родственниковъ ты, Самуэль, былъ для меня всегда самымъ любящимъ и почтительнымъ. Твои лондонскіе патроны дали самый лучшій отзывъ о твоемъ поведеніи. Имѣя восемьдесятъ фунтовъ годоваго жалованья (прекрасное жалованье), ты не задолжалъ ни одного шиллинга, какъ это дѣлаютъ другіе молодые люди; свой мѣсячный отпускъ ты посвятилъ своей старой теткѣ, которая, повѣрь, глубоко тебѣ благодарна…
— О, тетушка! — вотъ все, что я могъ сказать.
— Самуэль, — продолжала она, — я обѣщала сдѣлать тебѣ подарокъ. Вотъ онъ. Я думала было дать тебѣ денегъ, но ты мальчикъ скромный и деньги тебѣ не нужны. Ты выше денегъ, мой дорогой. Я дарю тебѣ то, что мнѣ всего на свѣтѣ дороже… по… по… портретъ моего покойнаго Гоггарти (слезы), вставленный вотъ въ этотъ аграфъ съ драгоцѣннымъ алмазомъ, о которомъ ты часто слыхать отъ меня. Носи его, милый Сэмъ, въ память обо мнѣ; поси и почаще думай о своемъ дядѣ — этомъ отлетѣвшемъ ангелѣ — по твоей любящей тетѣ Сузи.
И она положила свертокъ мнѣ въ руку. Сооруженіе было величиной съ хорошую крышку отъ коробки съ мыломъ для бритья, и мнѣ казалось такъ же дико нацѣпить на себя эту штуку, какъ нарядиться въ трехуголку и въ парикъ съ косичкой. Я былъ такъ огорченъ и разочарованъ, что, буквально, не могъ выжать изъ себя слова.
Когда я пришелъ немного въ себя, я развернулъ бумажку, въ которую была завернута эта милая вещица (хороша вещица! — цѣлый висячій замокъ отъ амбара!), и неторопливо прикололъ ее къ вороту рубашки.
— Благодарствуйте, тетушка, — проговорилъ я съ великолѣпной ироніей, — я всегда буду цѣнить этотъ подарокъ въ память о той, отъ кого я его получилъ, и, глядя на него, буду вспоминать моего дядю и моихъ тринадцать ирландскихъ тетушекъ.
— Я вовсе не хочу, чтобы ты носилъ мой подарокъ въ память о нихъ! — взвизгнула мистриссъ Гоггарти. — Я не хочу, чтобы ты носилъ морковные волосы этихъ отвратительныхъ женщинъ! Волосы надо вынуть.
— Но, тетушка, тогда аграфъ будетъ испорченъ.
— Богъ съ нимъ, съ аграфомъ, мой другъ; ты отдашь его передѣлать.
— А что если мы совсѣмъ уничтожимъ аграфъ? — предложилъ я. — Онъ немного великъ; теперь такіе не въ модѣ. А дядинъ портретъ я отдамъ вставить въ рамку и повѣшу у себя надъ каминомъ рядомъ съ вашимъ. Премиленькая миніатюра.
— Эта миніатюра, — проговорила торжественно мистриссъ Гоггарти, — была шейдэвромъ великаго Мулькаи (шейдэвръ — такъ она произносила слово chef-d’oeuvre — было любимымъ словечкомъ моей тетушки и, вмѣстѣ съ буптономъ и аля модъ де Парри, составляло весь ея французскій лексиконъ). — Ты знаешь ужасную исторію этого несчастнаго художника? Когда онъ кончилъ этотъ удивительный портретъ для покойной мистриссъ Гоггарти, изъ замка Гоггарти, что въ графствѣ Майо, она отдала вставить его вотъ въ этотъ самый медальонъ и надѣла на балъ въ лорду намѣстнику. Съ чего ей вздумалось обложить портретъ Мика волосами ея вульгарныхъ дочерей — я рѣшительно понять не могу, но она это сдѣлала и, какъ видишь, такъ оно осталось и по сей день. На балу она играла въ пикетъ съ главнокомандующимъ. «Сударыня, — говоритъ ей главнокомандующій, — да вѣдь это у васъ мой другъ Микъ Гоггарти въ медальонѣ. Будь я голландецъ, если это не онъ!» Это были подлинныя слова его свѣтлости. Мистриссъ Гоггарти изъ замка Гоггарти сняла медальонъ и протянула ему. «Какъ зовутъ художника? — спросилъ его свѣтлость. — Въ жизнь свою не видалъ такого поразительнаго сходства!» — «Мулькаи изъ Ормондъ Квэ» отвѣчала мистриссъ Гоггарти. «Чортъ возьми! Я беру его подъ свое покровительство, — сказалъ милордъ. Но вдругъ лицо его потемнѣло, и онъ, съ недовольнымъ видомъ, возвратилъ ей аграфъ. — Въ этомъ портретѣ есть одинъ недостатокъ, — сказалъ его свѣтлость (онъ былъ большой служака и строго наблюдалъ дисциплину), — и я удивляюсь, какъ мой другъ Микъ, человѣкъ военный, могъ его не замѣтить». — Какой же это недостатокъ, милордъ? — спросила мистриссъ Гоггарти изъ замка Гоггарти. «Сударыня, онъ здѣсь безъ портупеи!» и милордъ сердито взялся опять за карты и до самаго конца игры не проронилъ ни слова. На другой день мистеру Мулькаи передали этотъ разговоръ, и несчастный художникъ мгновенно сошелъ съ ума! Всѣ свои надежды онъ положилъ въ этотъ портретъ; онъ говорилъ, что эта миніатюра будетъ верхомъ совершенства и составитъ его славу. Вотъ какъ подѣйствовалъ этотъ ударъ на чувствительное сердце артиста! Когда мистриссъ Гоггарти умерла, твой дядя взялъ портретъ, себѣ и постоянно его носилъ. Сестрицы его говорили, что онъ польстился на алмазъ. Неблагодарныя! Онѣ не хотѣли понять, что если онъ дорожилъ этой вещью, то только ради нихъ же, — потому что въ медальонѣ были ихъ волосы, да еще изъ любви къ изящнымъ искусствамъ. Что же до бѣднаго художника, то иные говорили, будто съ нимъ сдѣлалась бѣлая горячка отъ злоупотребленія спиртными напитками, но я этому не вѣрю… Выпей-ка еще стаканчикъ росолиса, мой другъ.
Этотъ разсказъ всегда приводилъ тетушку въ хорошее расположеніе духа, и теперь она закончила его тѣмъ, что пообѣщала заплатить за передѣлку аграфа, выразивъ желаніе, чтобы по пріѣздѣ въ Лондонъ я отнесъ его къ знаменитому ювелиру, мистеру Полоніусу и прислалъ ей счетъ,
— Тутъ одного золота будетъ, по крайней мѣрѣ, на пять гиней, добавила она, а за передѣлку съ тебя возьмутъ не больше двухъ. Во всякомъ случаѣ, мой другъ, все, что останется, ты можешь взять себѣ и на эти деньги купить, что тебѣ вздумается.
На этомъ почтенная лэди простилась со мной. Когда я возвращался домой черезъ деревню, часы пробили двѣнадцать, ибо исторія Мулькаи брала обыкновенно не менѣе часа. Теперь я былъ настроенъ не такъ мрачно, какъ въ первую минуту по полученіи подарка. «Ну, что-же? Брилліантовая булавка все-таки красивая вещица, — размышлялъ я, — она будетъ придавать мнѣ un air distingué даже при моемъ поношенномъ костюмѣ». А костюмъ у меня былъ несомнѣнно поношенный. "На три гинеи, которыя у меня останутся, — продолжалъ я свои размышленія, — я куплю себѣ пару невыразимыхъ, (въ которыхъ, entre nous, я таки сильно нуждался, такъ какъ мои новые панталоны были сшиты добрыхъ полтора года тому назадъ, а я только что пересталъ рости).
Ну-съ, такъ вотъ, шелъ я себѣ по деревнѣ, заложивъ руки въ карманы. Въ одномъ изъ нихъ лежалъ кошелекъ моей Мэри, который я получилъ отъ нея наканунѣ. Только теперь онъ былъ пустой: тѣ двѣ вещицы, что въ немъ были, я вынулъ и положилъ… куда? — не все-ли равно? Но вы поймите, господа: въ тѣ времена у меня было сердце, и сердце горячее. Кошелекъ — бѣдной Мэри готовъ былъ принять дань отъ щедротъ моей тетушки, но дань не явилась, и я разсчиталъ, что, за вычетомъ дорожныхъ издержекъ, отъ моего небольшаго собственнаго капитала (сократившагося по крайней мѣрѣ на двадцать пять шиллинговъ, благодаря моимъ карточнымъ проигрышамъ мистриссъ Гоггарти), у меня, по пріѣздѣ въ городъ, останется шиллинговъ пятнадцать.
Я шагалъ по деревнѣ дьявольски скоро, такъ скоро, что, будь это возможно, я, кажется, догналъ-бы тѣ десять часовъ, что убѣжали отъ меня два часа тому назадъ, когда я выслушивалъ разглагольствованіе мистрисъ Гоггарти, запивая ихъ ея ужаснымъ росолисомъ. Дѣло въ томъ, что въ десять часовъ мнѣ слѣдовало быть подъ окномъ нѣкоей особы, которая должна была въ этотъ часъ любоваться луной въ своемъ хорошенькомъ плоеномъ ночномъ чепчикѣ и въ папильоткахъ на своихъ милыхъ волосахъ.
Теперь окно было закрыто, и въ щелкѣ не было свѣта, и сколько я ни перегибался черезъ садовую ограду, какъ я ни кашлялъ, сколько ни свисталъ (я даже пропѣлъ одну пѣсенку, которую кто-то очень любилъ, и бросилъ въ окно маленькій камешекъ, попавшій въ самую середину рамы) — никто не проснулся, кромѣ большого двороваго пса, который принялся такъ неистово лаять и выть, и кидаться на меня изъ-за рѣшетки, что я каждую минуту ожидалъ, что онъ откуситъ мнѣ носъ.
Такимъ образомъ я былъ принужденъ ретироваться со всею поспѣшностью. На другой день въ четыре часа утра мама и сестры накормили меня завтракомъ, а въ пять подкатилъ «Вѣрный» — шестимѣстный лондонскій дилижансъ, и я вскарабкался на имперіалъ, такъ и не повидавшись съ Мэри.
Когда мы проѣзжали мимо ея дома, мнѣ положительно показалось что занавѣска ея комнаты была отдернута, — слегка, самую чуточку. Достовѣрно одно: теперь окно было открыто, а ночью оно было закрыто… Но дилижансъ покатилъ дальше, и вскорѣ и деревня, и маленькій домикъ, и кладбище, и высокая скирда на лугу Гика скрылись изъ вида.
— Ого! Вотъ такъ булавка! сказалъ нашему кондуктору конюхъ, поглядывая на меня, и, затянувшись изъ своей сигары, приставилъ палецъ къ носу.
Надо вамъ сказать, что съ вечера я не раздѣвался, и такъ какъ мнѣ предстояло укладываться, а на душѣ у меня было грустно и думалось совсѣмъ не о томъ, то я позабылъ объ аграфѣ мистриссъ Гоггарти, который такъ и остался приколотымъ къ вороту моей рубашки.
ГЛАВА II.
[править]Событія, описанныя въ этомъ разсказѣ, происходили нѣсколько десятковъ лѣтъ тому назадъ, когда (какъ, можетъ быть, помнитъ читатель) лондонскій Сити обуяла манія учрежденія всевозможныхъ компаній, — манія, благодаря которой многіе нажились.
Въ тѣ времена я былъ тринадцатымъ клеркомъ въ нашей конторѣ, т. е. однимъ изъ двадцати четырехъ молодыхъ людей, вершившихъ обширныя дѣла «Вольнаго Вестъ-Диддльсекскаго общества страхованія жизни и отъ огня», помѣщавшагося въ собственномъ великолѣпномъ каменномъ домѣ въ Корнгиллѣ. Мать моя помѣстила четыреста фунтовъ въ это предпріятіе и получала на нихъ тридцать шесть фунтовъ въ годъ въ то время, когда ни одна контора во всемъ Лондонѣ не давала ей больше двадцати четырехъ. Главнымъ директоромъ былъ у насъ великій мистеръ Брофъ, глава фирмы «Брофъ и Гоффъ», торговавшей турецкимъ товаромъ и имѣвшей контору въ Крёчедъ Фрайерсъ. Это была совсѣмъ новая фирма, но она уже дѣлала огромные обороты и получала большіе барыши на губкахъ и винныхъ ягодахъ, а о коринкѣ нечего и говорить: въ этомъ отдѣлѣ торговли съ ней не могла соперничать ни одна фирма во всемъ Сити.
Брофъ былъ великимъ человѣкомъ между диссентерами, и вы могли видѣть его имя однимъ изъ первыхъ на подписныхъ листахъ всѣхъ благотворительныхъ обществъ, которымъ покровительствовала эта почтенная братія. Въ его конторѣ въ Крёчедъ Фрайерсъ у него сидѣло девять клерковъ; ни одного изъ нихъ онъ не принялъ безъ удостовѣренія отъ школьнаго учителя и священника съ мѣста родины молодого человѣка, — безъ оффиціальнаго удостовѣренія съ ручательствомъ за его нравственность и благонамѣренный образъ мыслей, и мѣста въ конторѣ мистера Брофа были до такой степени на расхватъ, что онъ бралъ по четыреста и по пятисотъ фунтовъ съ каждаго изъ молодыхъ людей, которые поступали къ нему въ рабство на десять часовъ ежедневно и которыхъ за это онъ посвящалъ въ тайны турецкой торговли. Брофъ и на биржѣ былъ великій человѣкъ, и наши конторскіе ребята постоянно, бывало, слышали отъ маклерскихъ клерковъ (мы вмѣстѣ обѣдали въ трактирѣ «Пѣтухъ и Шерстяной мѣшокъ», весьма почтенномъ заведеніи, гдѣ вы получали за шиллингъ, считая тутъ же и пенни на чай трактирному лакею, прекрасный кусокъ говядины, въ волю хлѣба, зелени, сыру и полпинты портеру) — такъ маклерскіе клерки постоянно разсказывали намъ, какія огромныя дѣла были у Брофа съ Испаніей, Греціей и Колумбіей. Гоффъ биржи не касался, а сидѣлъ себѣ дома и занимался исключительно дѣлами своей конторы. Гоффъ былъ еще молодой малый, квакеръ, смирный и трудящійся. Брофъ принялъ его въ компанію изъ-за тридцати тысячъ фунтовъ, которые тотъ внесъ за свой пай, и Брофъ ничего не потерялъ. Слыхалъ я (мнѣ объ этомъ сказали подъ величайшимъ секретомъ), что фирма имѣла чистаго годового дохода до семи тысячъ фунтовъ, которые компаньоны дѣлили между собой. Брофъ получалъ половину, Гоффъ — одну треть, а шестая часть шла старику Тёдлоу, служившему клеркомъ у Брофа, прежде чѣмъ тотъ взялъ компаньона. Тёдлоу ходилъ всегда оборванцемъ, и мы считали его старымъ скрягой. Одинъ изъ нашихъ ребятъ, нѣкій Бобъ Свинни, увѣрялъ, будто паи Тёдлоу — чистѣйшая фикція и что всю его часть беретъ себѣ Брофъ. Но Бобъ всегда зналъ больше, чѣмъ слѣдовало, ходилъ въ кургузой зеленой жакеткѣ и имѣлъ даровые билеты въ Ковентгарденскій театръ. Въ нашей лавочкѣ, какъ мы ее называли (хотя это была совсѣмъ не лавочка, а роскошная контора, не хуже любой въ Коригиллѣ) онъ вѣчно разглагольствовалъ про Вестриса и миссъ Три и распѣвалъ:
«Зябликъ ты, зябликъ,
Веселый мой зябликъ!»
одну изъ знаменитыхъ пѣсенокъ Чарльза Кембля въ «Mard Marian», пьесѣ, отъ которой всѣ тогда сходили съ ума, передѣланной изъ извѣстной сказки нѣкіимъ Пикокомъ, конторщикомъ въ правленіи остъ-индской компаніи.
Когда Брофъ узналъ, что о немъ говоритъ мастеръ Свинни и какой онъ театралъ, онъ въ одинъ прекрасный день явился въ контору, гдѣ всѣ мы, двадцать четыре клерка, засѣдали въ полномъ составѣ, и сказалъ одинъ изъ великолѣпнѣйшихъ спичей, какіе я когда-либо слышалъ. «Клевета его не трогаетъ, говорилъ мистеръ Брофъ; поношеніе — удѣлъ каждаго общественнаго дѣятеля, который имѣетъ твердые принципы и строго придерживается ихъ въ своемъ поведеніи. Но что для него важно, такъ это нравственность каждой, самой ничтожной человѣческой единицы, составляющей часть великаго цѣлаго „Вольнаго Вестъ-Диддльсекскаго общества“. Благосостояніе тысячъ зависитъ отъ насъ; милліоны денегъ ежедневно проходятъ черезъ наши руки. Весь городъ, вся страна смотрятъ на насъ, какъ на живой примѣръ честности и порядка». И если онъ, Брофъ, убѣдится, что кто-нибудь изъ тѣхъ, на кого онъ смотритъ, какъ на своихъ дѣтей, кого онъ любитъ, какъ свою плоть и кровь, — что кто-нибудь изъ нихъ нарушаетъ общій высоконравственный строй учрежденія, подавая дурной примѣръ своимъ поведеніемъ (мистеръ Брофъ очень любилъ торжественный слогъ), — если онъ убѣдится, что одинъ изъ его дѣтей не соблюдаетъ благодѣтельныхъ правилъ нравственности, религіи и декорума, то — кто бы ни былъ виновный: старшій-ли клеркъ, получающій шестьсотъ фунтовъ годового оклада, или послѣдній разсыльный, который подметаетъ крыльцо, — онъ, мистеръ Брофъ, отторгнетъ его отъ своего сердца… да, отторгнетъ, будь онъ ему хоть сынъ родной".
Въ заключеніе своей рѣчи мистеръ Брофъ залился слезами. Не имѣя понятія, что должно за симъ воспослѣдовать, мы переглядывались, блѣдные, какъ мѣлъ, — всѣ, кромѣ Свинни, двадцатаго клерка, который сдѣлалъ такое лицо, какъ будто собирался свистнуть. Утеревъ свои слезы и немного оправившись, мистеръ Брофъ обернулся. Охъ, какъ у меня ёкнуло сердце, когда онъ взглянулъ прямо мнѣ въ лицо, и какое я почувствовалъ облегченіе, когда онъ проревѣлъ громовымъ голосомъ:
— Мистеръ Робертъ Свинни!
— Для васъ онъ — сэръ, — отвѣчалъ Свинни хладнокровнѣйшимъ тономъ.
Послышалось хихиканье.
— Мистеръ Свинни! — заоралъ Брофъ еще громче. — Когда вы вступили въ нашу контору — въ нашу семью, сэръ, ибо мы дружная семья, — говорю это съ гордостью, — вы нашли здѣсь, въ лицѣ двадцати трехъ человѣкъ, такихъ религіозныхъ и высоконравственныхъ молодыхъ людей, какіе когда-либо работали вмѣстѣ, чьей чести когда-либо ввѣрялись такіе огромные капиталы и благосостояніе славной страны. Вы нашли здѣсь порядокъ, умѣренность и декорумъ. Въ этомъ мѣстѣ, посвященномъ исключительно дѣлу, никто не слыхалъ ни пошлыхъ пѣсенъ, ни подпольныхъ навѣтовъ противъ главы учрежденія… Но оставимъ въ сторонѣ клевету: я выше клеветы, сэръ. Ни суетная болтовня, ни грязныя шутки не отвлекали вниманія этихъ господъ, не оскверняли мирной арены труда. Да, христіанъ и джентльменовъ нашли вы здѣсь, сэръ!
— Я заплатилъ за свое мѣсто, какъ и всѣ, — сказалъ Свинни. — Развѣ отецъ мой не взялъ ак…
— Замолчите, сэръ! Да, сэръ, достойный вашъ батюшка взялъ акціи этого учрежденія, и со временемъ онѣ принесутъ ему громадные барыши. Онъ взялъ наши акціи, сэръ, иначе васъ не было бы здѣсь. У каждаго изъ моихъ юныхъ друзей, работающихъ въ этой конторѣ, есть отецъ, братъ, близкій родственникъ или другъ, состоящій пайщикомъ нашего славнаго предпріятія, — и я этого не скрываю. Каждый изъ нихъ матеріально заинтересованъ въ томъ, чтобы вербовать новыхъ людей въ ряды нашей арміи, — и я этимъ горжусь. Но, сэръ, я глава этого общества; я принялъ васъ въ нашу контору, я подписалъ бумагу о вашемъ назначеніи, и я же, Джонъ Брофъ, уничтожаю ее. Уйдите отъ насъ, сэръ! Уйдите изъ семьи, которая не можетъ терпѣть васъ долѣе въ нѣдрахъ своихъ. Мистеръ Свинни! Я плакалъ, я молился, прежде чѣмъ пришелъ къ этому рѣшенію. Я думалъ, сэръ, — и рѣшился. Уйдите отъ насъ!
— Ну, нѣтъ, мистеръ Брофъ, на этомъ мы не сойдемся. Я уйду, но прежде получу свое жалованье за три мѣсяца.
— Ваше жалованье выдадутъ вашему отцу.
— Къ чорту отца! Послушайте, Брофъ, я совершеннолѣтній, и если вы не заплатите мнѣ моего жалованья, то — вотъ какъ Богъ святъ! — я васъ арестую. Я засажу васъ въ тюрьму, не будь я Бобъ Свинни!
— Мистеръ Раундхэндъ, напишите чекъ для этого заблудшаго юноши.
— Двадцать одинъ фунтъ пять шиллинговъ, Раундхэнъ, и марка на счетъ конторы! — закричалъ безстрашный Свинни. — Вотъ такъ-то лучше, сэръ; получено сполна; не стоить вамъ безпокоить моего банкира… Господа! Если вы не прочь распить со мной вечеркомъ стаканчикъ-другой пуншу, то милости просимъ въ нашъ трактиръ къ восьми часамъ. Бобъ Свинни платитъ за всѣхъ. А, можетъ быть, и мистеръ Брофъ сдѣлаетъ мнѣ честь — не откажется составить намъ компанію? Милости просимъ, сэръ. Не отказывайтесь — нехорошо ломаться!
Тутъ ужь мы рѣшительно не могли выдержать и расхохотались, какъ съумасшедшіе.
— Ступайте вонъ! — заревѣлъ мистеръ Брофъ съ побагровѣвшимъ лицомъ.
Бобъ снялъ съ вѣшалки свою бѣлую шляпу — «покрышку», какъ онъ ее называлъ, надѣлъ ее на правое ухо и, небрежно покачиваясь, пошелъ изъ конторы. Когда онъ ушелъ, мистеръ Брофъ прочелъ намъ другую лекцію (которую мы, конечно, рѣшили принять къ своему назиданію), потомъ подошелъ къ конторкѣ Раундхэнда, обнялъ его за шею, заглянулъ въ его счетную книгу и спросилъ кроткимъ голосомъ:
— Ну, что, Раундхэндъ, много денегъ поступило сегодня?
— Да вотъ извольте взглянуть, сэръ: вдова принесла свои деньги — девятьсотъ четыре фунта десять шиллинговъ шесть пенсовъ; капитанъ Спарръ доплатилъ за свои акціи. Только онъ все ворчить; говоритъ: тяжелыя условія; за пятьдесятъ акцій — платежъ въ два срока…
— Онъ вѣчно ворчитъ.
— Говоритъ: ни шиллинга въ карманѣ; не знаю, какъ дотяну до выдачи дивидендовъ.
— А больше никто не вносилъ?
Мистеръ Раундхэндъ просмотрѣлъ всю книгу; оказалось, что всего внесено тысяча девятьсотъ фунтовъ. Теперь мы ворочали тысячами, а когда я поступилъ въ контору, мы, клерки, весь день сидѣли безъ дѣла: болтали, смѣялись, читали газеты и съ удивленіемъ оглядывались на дверь всякій разъ, какъ къ намъ, бывало, забредетъ случайный покупатель. Тогда намъ позволялось и пѣть, и смѣяться; тогда Бобъ Свинни и Брофъ были закадычные друзья. Но это было давно, когда мы еще не запряглись, какъ слѣдуетъ, въ рабочій хомутъ.
— Тысяча девятьсотъ наличными деньгами, да тысяча въ акціяхъ. Браво, Раундхэндъ! Браво, господа! Помните: каждая наша акція, которую вы поможете сбыть, принесетъ вамъ пять процентовъ чистыми денежками. Такъ-то, господа. Вербуйте, вербуйте намъ членовъ изъ вашихъ друзей, — любите свое дѣло, — будьте аккуратны — не забывайте Бога. Надѣюсь, вы ходите въ церковь?.. Раундхэндъ, кто займетъ мѣсто мистера Свинни?
— Мистеръ Самуэль Титмаршъ.
— Мистеръ Титмаршъ, поздравляю. Вашу руку, сэръ. Теперь вы двѣнадцатый клеркъ нашего общества, и ваше жалованье увеличивается на пять фунтовъ въ годъ. Какъ поживаетъ ваша почтенная матушка, сэръ? — ваша превосходная родительница? Здорова, надѣюсь? Дай Богъ, чтобы мы еще много, много лѣтъ выплачивали ей ея ренту. Помните: еслибы у нея оказались еще свободныя деньги, то помѣстить ихъ къ намъ ей будетъ теперь даже выгоднѣе, чѣмъ въ прошломъ году, такъ какъ теперь она на цѣлый годъ старше. А вамъ, мой милѣйшій, пять процентиковъ за комиссію. И почему же, въ самомъ дѣлѣ, не получить ихъ вамъ, какъ и всякому другому? Молодежь всегда останется молодежью, и десятифунтовый билетикъ никогда не повредитъ… Что вы на это скажете, Абеднего?
— Конечно, не повредитъ, — сказалъ Абеднего (нашъ третій клеркъ, — тотъ самый, что донесъ на Боба) и принялся хохотать, какъ это дѣлали мы всѣ, когда мистеръ Брофъ удостаивалъ шутить. Не могу сказать, чтобы шутки его были удачны, но мы догадывались по его лицу, когда надо было смѣяться.
— Ахъ да, Раундхэндъ, у меня къ вамъ дѣло, — сказалъ мистеръ Брофъ. — Мистриссъ Брофъ просила узнать, отчего васъ никогда не видно въ Фульгамѣ.
— Это очень любезно съ ея стороны, — проговорилъ мистеръ Раундхэндъ, очень довольный.
— Такъ пріѣзжайте же, мой милый. Назначьте день, ну, скажемъ, въ субботу, да захватите съ собой вашъ ночной колпакъ.
— Вы очень добры, мистеръ Брофъ. Я былъ бы чрезвычайно счастливъ провести у васъ праздникъ, но….
— Безъ всякихъ «но», мой другъ. Слушайте: канцлеръ казначейства сдвлалъ мнѣ честь — обѣщалъ обѣдать у меня въ этотъ день, и я хочу васъ познакомить. Я, видите-ли, наговорилъ его сіятельству съ три короба о вашихъ талантахъ: сказалъ, что вы лучшій кассиръ въ трехъ соединенныхъ королевствахъ.
Отъ такого приглашенія нельзя было отказаться, хотя Раундхэндъ только что говорилъ намъ, что они съ мистриссъ Раундхэндъ собираются провести субботу и воскресенье въ Путни, и мы, хорошо знавшіе, какая ужасная семейная жизнь выпала на долю этому бѣднягѣ, были увѣрены, что ему жестоко достанется отъ супруги, когда она узнаетъ о такой перемѣнѣ въ его планахъ. Мистриссъ Раундхэндъ терпѣть не могла мистриссъ Брофъ, потому что мистриссъ Брофъ держала свой экипажъ и не сдѣлала ей визита: мистриссъ Брофъ говорила, что она не имѣетъ понятія, что такое Пентонвилль и гдѣ его искать, хотя ея кучеръ могъ бы, конечно, найти туда дорогу, если бы захотѣлъ.
— Кстати, Раундхэндъ, — продолжалъ нашъ принципалъ, — напишите мнѣ чекъ на семьсотъ фунтовъ. Что вы такъ на меня смотрите? Я не собираюсь бѣжать. Да, на семьсотъ, — я не ошибся. Впрочемъ, прикиньте еще девяносто. Вотъ видите, пока вы думали, набѣжало еще девяносто. Собраніе директоровъ назначено на субботу, и вы такъ и знайте: я не намѣренъ отдавать имъ отчетъ въ этихъ деньгахъ, пока не увезу васъ къ себѣ. Мы вмѣстѣ заѣдемъ въ Вайтголлъ за лордомъ канцлеромъ.
Съ этими словами мистеръ Брофъ сложилъ чекъ и, дружески пожавъ руку Раундхэнду, укатилъ въ своей каретѣ четверней, ожидавшей его у подъѣзда конторы.
Мистеръ Брофъ всегда ѣздилъ четверкой, даже въ городѣ, гдѣ это весьма затруднительно. Бобъ Свинни говорилъ, что одна пара изъ этой четверки кормится на счетъ компаніи, но никто не вѣрилъ розсказнямъ Боба, потому что онъ вѣчно шутилъ и острилъ.
Не могу объяснить, какъ оно вышло, только въ тотъ вечеръ я и еще одинъ парень, по имени Госкинсъ (одиннадцатый клеркъ въ нашей конторѣ и мой постоянный сожитель: мы занимали съ нимъ премиленькую квартирку во второмъ этажѣ, въ улицѣ Флитъ на Салисбери скверѣ)… такъ вотъ, говорю я, въ тотъ вечеръ мы съ Госкинсомъ нашли нашъ дуэтъ на флейтахъ какъ будто скучноватымъ, и такъ какъ вечеръ былъ очень хорошъ, вышли пройтись въ сторону Вестъ-Энда. Какъ-то незамѣтно мы очутились противъ Ковентгарденскаго театра, у самаго трактира «Глобусъ» и вспомнили радушное приглашеніе Боба Свинни. У насъ и въ помышленіи не было, чтобы онъ приглашалъ насъ серьезно, но мы подумали: отчего не зайти? — вѣдь никому отъ этого худа не будетъ.
Конечно, Бобъ былъ тамъ — въ задней гостиной, какъ онъ и говорилъ. Мы застали его сидящимъ во главѣ стола, въ густыхъ облакахъ табачнаго дыма, и съ нимъ всю нашу компанію — восемнадцать человѣкъ; все это шумѣло, галдѣло и стучало стаканами о столъ.
Какимъ гвалтомъ было встрѣчено наше появленіе!
— Ура! Еще двое! — закричалъ Бобъ. — Мэри! Два стула, два стакана, кипятку и джина на двоихъ!… Ну, кто бы подумалъ, господа, что мы увидимъ нынче нашего Тита?
— Мы вѣдь случайно зашли, — сказалъ я.
Тутъ поднялся неистовый хохотъ. Представьте! оказалось, что всѣ восемнадцать человѣкъ зашли сюда случайно, — это фактъ. Какъ бы то ни было, благодаря этой случайности мы провели очень веселый вечеръ, и радушный Бобъ Свинни заплатилъ за всѣхъ все до послѣдняго шиллинга.
— Господа! — сказалъ онъ, когда счетъ былъ уплаченъ. — Господа! Пью за здоровье Джона Брофа, эсквайра. Я очень ему благодаренъ за тѣ двадцать одинъ фунтъ пять шиллинговъ, что онъ мнѣ сегодня подарилъ. Да, что я говорю: двадцать одинъ фунтъ! Гораздо больше. Двадцать одинъ фунтъ пять шиллинговъ — плюсъ мое мѣсячное жалованье, которое мнѣ пришлось бы выложить ему чистоганомъ, не дальше какъ завтра по утру, — пришлось бы, клянусь Богомъ, потому что я рѣшилъ разстаться съ нашей лавочкой. Я получилъ мѣсто, господа. Мѣсто первый сортъ. Пять гиней въ недѣлю — шесть поѣздокъ въ годъ — гигъ съ собственною лошадью — путешествовать по западнымъ графствамъ — торговать масломъ и спермацетомъ. Да погибнетъ газъ и да здравствуютъ господа Ганнъ и компанія, что на улицѣ Темзы въ лондонскомъ Сити!
Я потому такъ распространился о Вольномъ Диддльсекскомъ страховомъ обществѣ и объ его главномъ директорѣ мистерѣ Брофѣ (хотя вы можете быть увѣрены, что ни компанія, ни директоръ не носятъ въ этомъ разсказѣ своихъ настоящихъ именъ) — я распространился о нихъ такъ подробно потому, что исторія моей брилліантовой булавки и вся моя судьба таинственнымъ образомъ связаны съ ними обоими, какъ я не замедлю вамъ доказать.
Надо вамъ знать, что я пользовался нѣкоторымъ уваженіемъ между своими сослуживцами: во-первыхъ, я происходилъ изъ лучшей фамиліи, чѣмъ большинство изъ нихъ; во-вторыхъ, получилъ классическое образованіе; но главное: у меня была богатая тетка, мистриссъ Гоггарти, и долженъ сознаться, я таки любилъ прихвастнуть этимъ родствомъ. Пользоваться уваженіемъ въ этомъ мірѣ никогда не вредно, какъ я убѣдился по опыту, и если вы хотите распространить свою славу, то заботьтесь объ этомъ сами, ибо вы можете быть увѣрены, что никто изъ вашихъ знакомыхъ не избавитъ васъ отъ этого труда, повѣдавъ міру о вашихъ заслугахъ.
На этомъ основаніи, когда послѣ, поѣздки домой, я пришелъ въ контору и занялъ свое старое мѣсто за счетной книгой противъ грязнаго окна, что выходитъ на Берчинъ-Лэнъ, я не замедлилъ разсказать товарищамъ, что, хотя мистриссъ Гоггарти и не дала мнѣ крупной суммы денегъ, какъ я ожидалъ (дѣло въ томъ, что я обѣщалъ кое кому изъ нашихъ ребятъ прокатить ихъ по рѣкѣ, когда получу обѣщанные мнѣ капиталы) — такъ вотъ, я и сказалъ имъ, что хотя тетушка и не дала мнѣ денегъ, но за то подарила великолѣпный алмазъ, по крайней мѣрѣ, въ тридцать гиней, и что когда-нибудь я имъ его покажу.
— Покажите, Титмаршъ! — сказалъ Абеднего (его отецъ торговалъ въ Ганвэ-Ярдъ галунами и поддѣльными каменьями), и я обѣщалъ, что онъ увидитъ мою драгоцѣнность, какъ только я получу ее отъ ювелира.
Между тѣмъ, мои карманныя деньги всѣ вышли (мѣсто въ дилижансѣ въ два конца, пять шиллинговъ нашей служанкѣ въ деревнѣ, десять — горничной и лакею мистриссъ Гоггарти, двадцать пять, какъ уже было сказано, я проигралъ въ вистъ, да пятнадцать шиллинговъ шесть пенсовъ заплатилъ за серебряныя ножницы, предназначавшіяся для хорошенькихъ пальчиковъ нѣкоей особы) — и такъ, мои карманныя деньги всѣ вышли, и Раундхэндъ — добродушный малый — пригласилъ меня обѣдать и выдалъ мнѣ впередъ мѣсячное жалованье — семь фунтовъ, одинъ шиллингъ и восемь пенсовъ. И вотъ тутъ-то, въ домѣ Раундхэнда, въ Пентонвиллѣ на Миддельтонъ-Скверѣ, въ его столовой за кускомъ жареной телятины и стаканомъ портера, я убѣдился своими глазами, какъ ужасно съ нимъ обращается супруга. Бѣдняга! А мы-то, младшіе клерки, еще завидовали ему! Мы думали: какъ, должно быть, пріятно сидѣть одному за отдѣльной конторкой и получать пятьдесятъ фунтовъ въ мѣсяцъ. Но тутъ я понялъ, что мы съ Госкинсомъ, въ нашей маленькой квартиркѣ на Салисбери-Скверѣ, были гораздо счастливѣе. Да, положительно между нами было больше гармоніи, хотя, разыгрывая на флейтахъ наши дуэты, мы производили, безъ сомнѣнія, весьма печальную музыку.
Въ одинъ прекрасный день мы съ Гусомъ (такъ звали Госкинса) объявили Раундхэнду, что у насъ очень важное дѣло въ Вестъ-Эндѣ, и попросили отпустить насъ въ три часа. Раундхэндъ уже зналъ, что дѣло касается большаго гоггартовскаго алмаза. Отпускъ былъ данъ, и мы отправились въ походъ. Когда мы дошли до Сентъ-Мартинсъ-Лэна, Гусъ, чтобы придать себѣ un air distingué, купилъ сигару и курилъ всю дорогу до Ковентри-Стритъ, гдѣ, какъ это всѣмъ извѣстно, помѣщается магазинъ мистера Полоніуса.
Дверь была открыта, и къ магазину то и дѣло подъѣзжали кареты съ нарядными дамами. Гусъ заложилъ руки въ карманы панталонъ (въ то время носили очень широкія панталоны, падавшія складками на ваши ботинки или блюхеровскіе сапоги — смотря по обстоятельствамъ: модные франты носили ботинки, но мы, молодые люди изъ Сити съ восемьюдесятью фунтами годоваго оклада, довольствовались блюхерами) — ну-съ, такъ вотъ, мой пріятель Гусъ заложилъ руки въ карманы и, право же, когда онъ шелъ такимъ образомъ, растянувъ свои панталоны во всю ихъ ширину, попыхивая сигарой и постукивая по тротуару желѣзными подковками своихъ каблуковъ, да еще съ своими пышными бакенбардами (для такого молодого человѣка, какъ онъ, онѣ были у него очень велики), онъ казался совсѣмъ моднымъ франтомъ, и всѣ принимали его за важную персону.
Въ магазинъ, однако, онъ не вошелъ, а остановился на улицѣ противъ окна и сталъ разсматривать выставку. Я вошелъ и, послѣ нѣсколькихъ секундъ нерѣшительнаго покашливанья, — потому что и никогда еще не бывалъ въ такомъ фешенебельномъ мѣстѣ — спросилъ одного изъ прикащиковъ: могу-ли я видѣть мистера Полоніуса?
— Чѣмъ могу служить, сэръ? — откликнулся мистеръ Полоніусъ, услыхавъ мой вопросъ.
Онъ стоить тутъ же, за прилавкомъ, и разговаривалъ съ тремя дамами — старухой и двумя молодыми, внимательно разсматривавшими жемчужныя ожерелья.
— Сэръ, — отвѣчалъ я, вынимая изъ кармана пальто свою драгоцѣнность, — кажется, эта вещь уже побывала у васъ въ магазинѣ. Она принадлежала моей теткѣ мистриссъ Гоггарти, изъ замка Гоггарги.
Стоявшая у прилавка старуха, обернулась на эти слова.
— Какъ же, помню, — сказалъ мистеръ Полоніусъ, гордившійся тѣмъ, что онъ всегда помнилъ: — въ 1795 году я продалъ ей репетиторъ съ золотой цѣпочкой, а капитану — серебряный ковшикъ для пунша. Позвольте узнать, сэръ, какъ поживаетъ капитанъ… маіоръ… полковникъ или, можетъ быть, уже генералъ?…
— Генералъ, — проговорилъ я со вздохомъ, хотя не помнилъ себя отъ восторга, что этотъ великосвѣтскій джентльменъ заговорилъ со мной въ такомъ тонѣ, — генералъ Гоггарти, къ сожалѣнію, скончался. Тетушка подарила мнѣ этотъ… эту вещицу въ память о покойномъ. Видите? — здѣсь въ медальонѣ его портретъ, который я попрошу васъ сберечь для меня. А алмазъ тетушка просить васъ, вставить въ новую изящную оправу…
— Изящную и хорошенькую, сэръ.
— Въ изящную оправу по теперешней модѣ и прислать ей счетъ. Тутъ очень много золота, которое вы, конечно, примете въ цѣну работы.
— Все до послѣдняго пенни, сэръ, — отвѣчалъ съ поклономъ мистеръ Полоніусъ, разглядывая аграфъ. — Какая старина! — проговорилъ онъ. — Впрочемъ, алмазъ недуренъ… Не угодно-ли взглянуть, милэди? Эта вещь ирландской работы, съ штемпелемъ 95-го года: можетъ быть, она напомнить вашему сіятельству дни вашей ранней юности.
— Подите вы прочь, мистеръ Полоніусъ, сказала почтенная лэди, маленькая старушенка съ дряблымъ, сморщеннымъ, какъ печеное яблоко, лицомъ. — Какъ вы смѣете, сэръ, говорить такой вздоръ такой старухѣ, какъ я! Мнѣ было пятьдесятъ лѣтъ въ девяносто пятомъ году, я была уже бабушкой.
Она протянула пару дрожащихъ, сморщенныхъ рукъ, взяла мой аграфъ, съ минуту на него поглядѣла, и вдругъ расхохоталась.
— Богъ ты мой, — да вѣдь это большой гоггартовскій алмазъ! Праведное небо! Что же это за талисманъ мнѣ достался?
— Смотрите-ка, дѣвочки, — продолжала старая лэди, — эту вещицу вся Ирландія знаетъ. Вотъ этотъ краснолицый человѣкъ посрединѣ — это бѣдный Микъ Гоггарти. Онъ мнѣ двоюродный и былъ влюбленъ въ меня въ 84-мъ году, когда я только что лишилась вашего дорогого дѣда. А вотъ эти красныя космы изображаютъ его тринадцать знаменитыхъ сестрицъ — Бидди, Минни, Теди, Видди (уменьшительное отъ Вильгельмина) Фредди, Иззи, Тиззи, Мизи, Гриззи, Нолли, Долли, Нелль и Белль — всѣ замужемъ, всѣ уроды и рыжія, какъ морковь… А которой вы будете сынокъ, молодой человѣкъ? — хотя, надо отдать вамъ справедливость, вы совсѣмъ не въ семью.
Двѣ хорошенькія молодыя лэди подняли на меня двѣ хорошенькія пары черныхъ глазъ, ожидая отвѣта, и онѣ бы его получили, если бы не старуха, которая пустилась разсказывать безконечныя исторіи по поводу тринадцати вышеупомянутыхъ дамъ, пересчитывать всѣхъ ихъ обожателей, всѣ ихъ любовныя неудачи и дуэли Мика Гоггарти. Она была живой хроникой великосвѣтскихъ скандаловъ за пятьдесятъ лѣтъ. Наконецъ приступъ сильнѣйшаго кашля заставилъ ее замолчать. Когда ея кашель угомонился, мистеръ Полоніусъ почтительно спросилъ меня, куда прислать мнѣ булавку и желаю-ли я сохранить волосы.
— Нѣтъ, волосы мнѣ не нужны, — отвѣчалъ я.
— А булавку, сэръ, куда прикажете прислать?
Въ первый моментъ мнѣ было стыдно сказать мой адресъ. «Впрочемъ, чортъ! чего мнѣ стыдиться?» — подумалъ я сейчасъ же.
«Герцога, санъ, достоинство рыцаря, графа, маркиза --
Все это король можетъ дать, кому пожелаетъ;
Но онъ не можетъ дать честное имя мерзавцу.
Честь — высшій даръ, и король надѣлять имъ не властенъ».
— Не все-ли мнѣ равно, что эти барыни узнаютъ, гдѣ я живу, сэръ, — отвѣчалъ я, — когда булавка будетъ готова, потрудитесь прислать ее мистеру Титмаршу, номеръ 3, Белль-Лэнъ, Салисбери-Скверъ, близъ церкви Богородицы, Флить-Стритъ, второй этажъ.
— Какъ, сэръ! Флитъ-Стритъ? — удивился мистеръ Полоніусъ.
— Флитъ-Стритъ — взвизгнула старуха. — Mais ma chère, c’est impossible! Идемте со мной, мистеръ Флитъ-Стритъ; у меня здѣсь карета Дайте мнѣ руку. Вы поѣдете съ нами и разскажете мнѣ про всѣхъ вашихъ тетокъ.
Она уцѣпилась за мой локоть и быстро заковыляла къ дверямъ.
Молодыя лэди со смѣхомъ послѣдовали за ней.
— Ну, прыгайте къ намъ! Что же вы стоите? — сказала старуха, высовывая свой острый носъ изъ окошка кареты.
— Извините, мэмъ, я не одинъ; со мной мой пріятель, — отвѣчалъ я.
— Вздоръ! Пошлите къ чорту пріятеля и садитесь.
И прежде чѣмъ я успѣлъ что-нибудь возразить, высокій напудренный дѣтина въ желтыхъ плюшевыхъ штанахъ втолкнулъ меня въ карету, и дверца захлопнулась.
Когда экипажъ покатился, я на одинъ мигъ увидѣлъ Госкинса и никогда не забуду его лица. Мой милый Гусъ стоялъ съ разинутымъ ртомъ, съ дымящейся сигарой въ рукѣ, и таращилъ на насъ глаза въ полномъ недоумѣніи передъ страннымъ происшествіемъ, приключившимся со мной.
— Кто же онъ такой, наконецъ — этотъ Титмаршъ? На каретѣ корона, какъ честный человѣкъ! — могъ онъ только сказать.
ГЛАВА III.
[править]Я сидѣлъ на передней скамейкѣ рядомъ съ очень миленькой молодой лэди приблизительно однихъ лѣтъ съ моей дорогой Мэри, т. е. лѣтъ семнадцати, восемнадцати, а противъ насъ сидѣли старуха графиня и другая ея внучка — тоже красивая, но лѣтъ на десять старше. Помню я, въ тотъ день на мнѣ былъ мой синій фракъ съ мѣдными пуговицами, нанковыя брюки, пестрый жилетъ (въ цвѣточкахъ по бѣлому полю) и шелковая шляпа Дандо (въ то время, въ 22-мъ году, онѣ только-что стали входить въ моду), блестѣвшая лучше самаго дорогого бобра — Скажите пожалуйста, — обратилась ко мнѣ милэди, коверкая слова на ирландскій манеръ, — что это былъ за уродъ — тотъ высокій, вульгарный дѣтина, съ огромнымъ ртомъ, съ желѣзными подковами на каблукахъ и золотой цѣпочкой imitation, что таращился на насъ, когда мы садились въ карету?
Почему она узнала, что цѣпочка у Гуса была не настоящая золотая, — я просто понять не могу, но это была совершенная правда: не дальше, какъ на прошлой недѣлѣ, мы купили ее въ Сентъ-Поль-Черчъ-ярдъ у Макъ-Фэля за двадцать пять шиллинговъ. Мнѣ, однако, не понравилось, что моего друга бранятъ, и вотъ какъ я за него заступился.
— Сударыня, — сказаль я, — этого джентльмена зовутъ Августусъ Госкинсъ. Онъ живетъ со мной и нѣтъ на свѣтѣ человѣка лучше и добрѣе его.
— Вы совершенно правы, сэръ, что не даете въ обиду вашихъ друзей, — сказала другая дама, — лэди Джинъ, какъ называла ее бабушка, т. е. лэди Дженъ, надо полагать.
— Правда твоя, лэди Джинъ. Клянусь честью, онъ мнѣ прекрасно отвѣтилъ! Люблю смѣлость въ молодежи… Такъ его зовутъ Госкинсъ, говорите вы? Я знаю всѣхъ англійскихъ Госкинсовъ. Есть Госкинсы въ Линкольнширѣ, есть и шропширскіе Госкинсы. Дочь адмирала Белль была изъ шропширскихъ: знаете, мои милыя, та самая Белль, что, говорятъ, была влюблена либо въ негра лакея, либо въ боцмана — что-то въ такомъ родѣ… Впрочемъ, мало-ли что говорятъ!.. Есть еще докторъ Госкинсъ — въ Батѣ — старикъ; онъ лечилъ моего бѣднаго Дрема отъ жабы. Потомъ еще милый старикашка Фредъ Госкинсъ — подагрикъ — генералъ. Какъ сейчасъ вижу я его въ 84-мъ году: тоненькій, какъ тростинка, живой, какъ ртуть, и по уши влюбленъ въ меня, бѣдный. Ахъ, какъ онъ былъ въ меня влюбленъ!
— Какъ видно, бабушка, у васъ въ тѣ времена былъ цѣлый хвоста обожателей, — сказала лэди Дженъ.
— Цѣлая армія, мой другъ; я имъ и счетъ потеряла. Я была общей любимицей; весь Батъ носилъ меня на рукахъ. Да и красавица же я была!.. Что, мистеръ — какъ васъ тамъ? — по совѣсти и безъ лести: можно повѣрить этому теперь?
— Я бы не повѣрилъ, — отвѣчалъ я, такъ какъ старуха была страшно безобразна и какъ только я это сказалъ, молодыя дамы покатились отъ хохота и я видѣлъ, какъ оба огромные бакенбардиста лакея, стоявшіе на запяткахъ, осклабились до самыхъ ушей.
— Вы удивительно откровенны, мистеръ… какъ васъ?.. удивительно откровенны, честное слово! Но это ничего: я люблю прямоту въ молодежи… И все-таки, сэръ, я была красавица — спросите хоть генерала, дядюшку вашего друга. Вашъ другъ изъ линкольнширскихъ Госкинсовъ — я сейчасъ же узнала по сходству. Большое фамильное сходство. Онъ старшій сынъ? У нихъ вѣдь недурное имѣнье, только все въ долгахъ. И не мудрено: покойный сэръ Джорджъ былъ страшный кутила — первый другъ Ганбери, Вилльямса, Литльтона и всей этой ужасной, безобразной компаніи. Любопытно, сколько получитъ вашъ другъ, когда умретъ адмиралъ?
— Не знаю, сударыня, не могу вамъ сказать, но только адмиралъ не отецъ моему другу.
— Какъ не отецъ! Отецъ, отецъ — я вамъ говорю, а я никогда не ошибусь… Такъ кто же его отецъ?
— Его отецъ торгуетъ кожами въ Сно-Гилль, на улицѣ Скиннеръ. Весьма почтенная фирма, сударыня. Но Госъ только третій сынъ и, слѣдовательно, не можетъ разсчитывать на большое наслѣдство.
Молодыя дамы улыбнулись, а старуха сказала только:
— Торгуетъ кожами — вотъ какъ!
— Мнѣ нравится, сэръ, что вы не стыдитесь вашихъ друзей и ихъ положенія въ обществѣ, — сказала лэди Дженъ — Куда прикажете васъ подвезти, мистеръ Титмаршъ?
— Я собственно никуда не спѣшу, милэди, — отвѣчалъ я. — У насъ въ конторѣ, т. е. у меня сегодня праздникъ: мы съ Гусомъ отпросились у Раундхэнда, и я буду очень радъ прокатиться по парку, если вамъ все равно.
— Вы доставите намъ… огромное удовольствіе, — сказала лэди Дженъ довольно, впрочемъ, сухо.
— Конечно, конечно! Не правда-ли, бабушка? — подхватила миссъ Фанни, хлопая въ ладоши. — Мы покатаемся по парку, а потомъ погуляемъ всей компаніей въ Кенсингтонскомъ саду, если мистеръ Титмаршъ не откажется сопутствовать намъ.
— Ну, нѣтъ, Фанни, гулять мы не пойдемъ, — сказала лэди Дженъ.
— Непремѣнно пойдемъ, непремѣнно! — закричала старая лэди. — Мой молодой другъ еще ничего не разсказалъ мнѣ про своихъ ирландскихъ тетушекъ и про дядю. Я умираю отъ любопытства, но вы, мои милыя, такъ трещите, что не даете ему слова сказать, да и мнѣ тоже.
Лэди Дженъ пожала плечами и ничего не сказала. Лэди Фанни, веселая, какъ котенокъ (если позволительно употребить такое выраженіе, говоря объ аристократіи) фыркнула, покраснѣла и была, видимо, очень довольна, что разсердила сестру. Графиня между тѣмъ, не теряя времени, завела длиннѣйшую исторію по поводу тринадцати миссъ Гоггарти, которой еще и конца не предвидѣлось, когда мы въѣхали въ паркъ.
Вы не можете себѣ представить, какое множество всадниковъ подъѣзжало къ нашей каретѣ поболтать съ моими дамами. У каждаго была въ запасѣ шуточка для лэди Дремъ (представлявшей преоригинальный экземпляръ въ своемъ родѣ) почтительный поклонъ для лэди Дженъ, и у всѣхъ особенно у молодыхъ, — куча любезностей для лэди Фанни.
Лэди Фанни кланялась и краснѣла, какъ и подобаетъ молодой дѣвицѣ, но было видно, что она думаетъ о другомъ: она сидѣла, выставивъ свою головку въ окно, и жадно присматривалась къ проѣзжавшимъ всадникамъ, какъ будто кого-то ждала. Ага, лэди Фанни! Попались! Я знаю, что значитъ, когда такая молодая, хорошенькая особа бываетъ разсѣянна, смотритъ по сторонамъ и отвѣчаетъ не впопадъ на вопросы. Берегитесь, милэди! Сэръ Титмаршъ старый воробей: его не проведешь!
Замѣтивъ всѣ эти маневры, я не могъ удержаться, чтобы не подмигнуть лэди Дженъ; мнѣ хотѣлось ей (показать, что я смекаю, въ чемъ дѣло.
— А барышня кого-то высматриваетъ — ужь я вижу, — сказалъ, я.
Посмотрѣли бы вы, какъ она на меня взглянула (я говорю про миссъ Фанни): совсѣмъ, какъ лэди Дженъ. Она вспыхнула, какъ кумачъ: должно быть, разсердилась; но спустя минуту добрая дѣвочка переглянулась съ сестрой, и обѣ закрылись платками и принялись хохотать, какъ будто я сказалъ что-то необыкновенно смѣшное.
— Il est charmant, votre monsieur, — сказала лэди Дженъ своей бабушкѣ.
Я поклонился и отвѣчалъ:
— Madame, vous me faites beaucoup d’honneur (потому-что я говорю по-французски, и мнѣ было очень пріятно, что я имъ понравился). — Я человѣкъ бѣдный и скромный, сударыня, и не привыкъ къ столичному обществу. Вы очень добры, оказывая мнѣ поддержку, катая меня въ вашемъ хорошенькомъ экипажѣ, и я очень цѣню вашу доброту.
Въ эту минуту къ каретѣ подъѣхалъ на ворономъ конѣ какой-то джентльменъ съ блѣднымъ лицомъ и жиденькой бородкой, и по тому, какъ вздрогнула лэди Фанни и какъ она стала сейчасъ же смотрѣть въ другую сторону, я догадался, что «кто-то», наконецъ, появился.
— Мое почтенье, лэди Дрёмъ, — сказалъ джентльменъ. — Я только что ѣхалъ съ однимъ господиномъ, который чуть не застрѣлился отъ любви къ прекрасной графинѣ Дрёмъ въ тысяча семьсотъ…. ну, да все равно, въ которомъ году.
— Кто жъ это такой? не Динльблэзисъ-ли? — спросила милэди. — Онъ милый старикашка, и я хоть сію минуту готова съ нимъ бѣжать. Или, можетъ быть, старый чудакъ епископъ? У него до сихъ поръ хранится мой локонъ, который я ему подарила на память, когда онъ былъ капелланомъ у моего отца. Да-а. А вздумай онъ попросить у меня локонъ теперь, нелегко ему было бы его получить: вѣдь у меня ни одного волоска не осталось.
— Ну что вы, милэди! — удивился я. — Не можетъ этого быть!
— И очень можетъ, мой другъ. Между нами будь сказано, у меня голова какъ колѣно — спросите Фанни, если не вѣрите. Я помню, какъ перепугалась бѣдняжка (въ то время она была еще совсѣмъ крошка), когда какъ-то разъ вошла въ мою уборную и увидала меня безъ парика.
— Надѣюсь, лэди Фанни оправилась отъ этого потрясенія, — сказалъ «кто-то», и поглядѣлъ на нее, а потомъ на меня съ такимъ видомъ, точно хотѣлъ меня проглотить.
— Конечно, милордъ, благодарю васъ.
Повѣрите-ли? — это было все, что она нашлась отвѣтить ему, и она сказала это, такъ страшно краснѣя и съ такимъ волненіемъ, какъ, бывало, отвѣчали мы въ школѣ нашего Виргилія, когда не знали урока.
Милордъ продолжалъ свирѣпо смотрѣть на меня и пробурчалъ что-то такое о томъ, что онъ надѣялся найти свободное мѣсто въ экипажѣ лэди Дрёмъ, такъ какъ верховая ѣзда его утомила. Лэди Фанни пробормотала что-то въ отвѣтъ, изъ чего я разобралъ только: «бабушкинъ пріятель».
— Скажу лучше: твой, — поправила ее лэди Дженъ. — Мы бы совсѣмъ сюда не пріѣхали, если бы Фанни не объявила, что она желаетъ везти въ паркъ мистера Титмарша. Позвольте васъ познакомить: графъ Типтоффъ — мистеръ Титмаршъ.
Но, вмѣсто того, чтобы снять шляпу, какъ это сдѣлалъ я, его сіятельство выразилъ ворчливымъ тономъ надежду, что въ другой разъ онъ будетъ счастливѣе, и ускакалъ на своемъ ворономъ. Я никогда не могъ понять, чѣмъ я его тогда разобидѣлъ.
Но, кажется, весь тотъ день мнѣ было суждено кого-нибудь обижать. Какъ вы думаете, кто къ намъ подъѣхалъ послѣ графа Типтоффа? Никто иной, какъ высокородный Эдмундъ Престонъ, статсъ-секретарь его величества короля (какъ это было мнѣ извѣстно изъ календаря, который я видѣлъ въ нашей конторѣ). Оказалось, что это мужъ лэди Дженъ.
Высокородный Эдмундъ гарцовалъ на сѣромъ жеребцѣ. Это былъ толстый человѣкъ съ блѣднымъ лицомъ, имѣвшій такой видъ, какъ будто онъ никогда не нюхалъ воздуха.
— Чортъ… это кто такой? спросилъ онъ жену, угрюмо поглядѣвъ на меня.
— Это пріятель бабушки и Дженъ, — не задумавшись отвѣтила лэди Фанни, — этакая плутовка! — и лукаво взглянула на сестру. Та, видимо испугавшись, въ свою очередь бросила на нее умоляющій взглядъ, и молчала.
— Нѣтъ, правда, — продолжала лэди Фанни: — мистеръ Титмаршъ приходится бабушкѣ кузеномъ, по матери, черезъ Гоггарти. Вы вѣдь знакомы съ Гоггарти, Эдмундъ? Вы должны были ихъ видѣть, когда ѣздили въ Ирландію съ лордомъ Багвигомъ. Позвольте вамъ представить: бабушкинъ кузенъ мистеръ Титмаршъ. Мой beau-frère, мистеръ Эдмундъ Престонъ.
Все это время лэди Дженъ изо всѣхъ силъ давила ногой ногу сестры, но маленькая негодница и ухомъ не вела. Я же былъ до послѣдней степени сконфуженъ, ибо мое родство съ старой графиней было для меня совершенной новостью. Но я не зналъ графиню, какъ знала ее эта хитрая плутовка, ея внучка: у старухи была, повидимому, манія воображать себя въ родствѣ съ цѣлымъ міромъ. За десять минутъ передъ тамъ она признала своимъ кузеномъ Гуса Госкинса, а теперь сказала:
— Да, мы въ родствѣ и въ довольно близкомъ. Бабка Мика Гоггарти, Миллисентъ, была урожденная Брэди, а Брэди въ родствѣ съ моей теткой Таузеръ — весь міръ это знаетъ. Децимусъ Брэди изъ Баллибрэди былъ женатъ на родной кузинѣ матери тети Таузеръ, на Белль Свифта, — не на той Беллъ Свифта, моя милая, что доводится племянницей декану; то совсѣмъ другая семья — не изъ важныхъ… Ну, вотъ видите: не ясно-ли, что мы родственники?
— Совершенно ясно, бабушка, — сказала со смѣхомъ лэди Дженъ.
Ея высокопочтенный супругъ продолжалъ между тѣмъ гарцовать подлѣ насъ съ угрюмымъ и кислымъ лицомъ.
— Навѣрно, вы знали Гоггарти, Эдмундъ: тринадцать рыжихъ дѣвъ — девять грацій да четыре не въ счетъ, какъ называлъ ихъ, бывало, бѣдный Кланбой Кланъ! Онъ доводился кузеномъ намъ съ вами, мистеръ Титмаршъ, и тоже былъ страстно въ меня влюбленъ. Неужто же вы не помните ихъ, Эдмундъ? Нѣтъ? Ни Бидди, ни Минни, ни Тедди, ни Видди? А Гриззи, Мизи, Полли и Долли — не можетъ быть, чтобы вы ихъ не помнили!
— Ну ихъ къ чорту, вашихъ миссъ Гоггарти, мэмъ! — сказалъ мистеръ Престонъ, и сказалъ такъ энергично, что его сѣрый конь неожиданно поддалъ козла, и высокородный джентльменъ чуть-чуть не перелетѣлъ черезъ его голову. Лэди Дженъ вскрикнула, лэди Фанни засмѣялась, а старуха графиня сказала съ самымъ равнодушнымъ лицомъ:
— По дѣломъ вамъ, чтобы вы не ругались, ужасный вы человѣкъ.
— Не лучше-ли пересѣсть къ вамъ въ карету, Эдмундъ… мистеръ? проговорила съ безпокойствомъ его жена.
— Сію минуту я выйду, сударыня, — сказалъ я.
— Вздоръ, вздоръ, я васъ не пущу! — закричала лэди Дренъ. — Это мой экипажъ, и если мистеръ Престонъ желаетъ ругаться вульгарными, скверными словами въ присутствіи женщины моихъ лѣтъ, — да, скверными, вульгарными словами, то я не вижу, съ какой стати я должна безпокоить ради него своихъ друзей. Пусть, если хочетъ, садится на козлы.
Было ясно, что милэди Дремъ отъ души ненавидитъ мужа своей внучки, и этотъ родъ семейной ненависти отнюдь не рѣдкое явленіе, какъ я замѣчалъ.
Мистеръ Престонъ, статсъ-секретарь, былъ, если говорить правду, сильно напуганъ дикой выходкой своего жеребца и очень обрадовался возможности разстаться съ этимъ звѣремъ. Его блѣдное лицо еще поблѣднѣло, а руки и ноги тряслись, когда онъ слѣзь съ лошади и передалъ поводья своему груму. Мнѣ очень не понравился этотъ молодецъ (я говорю про господина — не про слугу) съ первой же минуты, когда онъ такъ грубо заговорилъ съ своей милой, кроткой женой; теперь же, послѣ приключенія съ лошадью, я убѣдился, что онъ еще и трусъ. Богъ ты мой! ребенокъ легко бы справился съ конемъ, а у этого человѣка ушла душа въ пятки отъ перваго его скачка.
— Идите къ намъ, Эдмундъ! Скорѣй! — закричала, смѣясь, лэди Фанни.
Лакей опустилъ подножку; мистеръ Престонъ свирѣпо взглянулъ на меня и только что собирался примоститься въ углу, рядомъ съ лэди Фанни (можете быть увѣрены, что я не сдѣлалъ ни одного движенія, чтобы уступить ему мѣсто), какъ вдругъ этотъ пострѣленокъ закричалъ:
— Нѣтъ, нѣтъ, мистеръ Престонъ, только не сюда!… Закроите дверцу, Томасъ… Недоставало только, чтобы весь свѣтъ увидалъ, какъ статсъ-секретарь разъѣзжаетъ на передней скамейкѣ.
Если бы видѣли, какъ при этомъ нахохлился статсъ-секретарь!
— Садись на мое мѣсто, Эдмундъ, и не обращай вниманія на глупыя выходки Фапни, — проговорила застѣнчиво лэди Дженъ.
— Не безпокойтесь, милэди, прошу васъ. Мнѣ очень удобно… Надѣюсь, я не обезпокоилъ собой мистера… этого джентльмена?
— Благодарю васъ, нисколько, — отвѣчалъ я. — Я хотѣлъ было предложить вамъ сѣсть на вашу лошадь, такъ какъ она васъ, кажется, напугала, но мнѣ было такъ хорошо на этомъ мѣстѣ, что, право, я не могъ съ нимъ разстаться.
О, какъ злорадно улыбнулась старая графиня, когда я это сказалъ! Какимъ лукавымъ блескомъ сверкнули ея маленькіе глазки и какъ уморительно собрала она въ кошелекъ свои тонкія губы. Но вы понимаете, я не могъ удержаться, чтобы не отвѣтить ему: меня душила злость.
— Мы всегда рады вашему обществу, кузенъ Титмаршъ, — сказала старуха, протягивая мнѣ свою золотую табакерку. И я преважно взялъ понюшку и чихнулъ, какъ какой-нибудь лордъ.
— Такъ какъ вы уже пригласили этого джентльмена въ свои экипажъ, лэди Дженъ, то не позовете-ли вы его и къ обѣду? — сказалъ мистеръ Престонъ, пунцовый отъ ярости.
— Это я его пригласила, и пригласила въ мой экипажъ, — сказала старая лэди, — а такъ какъ мы обѣдаемъ сегодня у васъ и вы такъ на этомъ настаиваете, то я буду очень рада видѣть его за вашимъ столомъ.
— Къ сожалѣнію, я долженъ отказаться: я уже отозванъ, — сказалъ я.
— Ахъ, какъ это жаль! — пробурчалъ высокородный Недъ, продолжая сердито смотрѣть на жену. — Мнѣ чрезвычайно прискорбно, лэди Дженъ, что этотъ джентльменъ… я все забываю его фамилію… что вашъ другъ уже отозванъ. Я увѣренъ, что вамъ доставило бы огромное удовольствіе видѣть вашего родственника въ Байтголлѣ.
Положимъ, что у лэди Дремъ была страстишка отыскивать родство, но высокородный Нэдъ хватилъ немножко черезъ край. «Ну-ка, Сэмъ, — сказалъ я себѣ, — будь мужчиной, покажи, что ты не трусъ», и, недолго думая, я сказалъ:
— Mesdames, коль скоро высокопочтенный джентльменъ такъ любезно настаиваетъ на своемъ приглашеніи, то я, пожалуй, готовъ измѣнить своему слову и съ удовольствіемъ раздѣлю съ нимъ хлѣбъ-соль. Въ которомъ часу вы обѣдаете, сэръ?
Онъ не удостоилъ отвѣтить, да мнѣ это было и не нужно: вы понимаете, я вовсе не собирался обѣдать у него, а только хотѣлъ дать ему хорошій урокъ. Я часто слышалъ толки по поводу того, какъ вульгарно ѣсть горошекъ ножомъ, спрашивать сыра больше двухъ разъ и разныя тому подобныя тонкости, и хоть я и бѣднякъ, невысокаго полета птица, а все-таки нахожу, что есть на свѣтѣ вещь гораздо болѣе вульгарная, а именно — наглость по отношенію къ низшимъ. Я ненавижу подобныхъ нахаловъ и терпѣть не могу, когда человѣкъ скромнато положенія въ обществѣ лѣзетъ изъ кожи, чтобы казаться аристократомъ. Вотъ я и рѣшилъ показать мистеру Престону, каковы мои мысли на этотъ счетъ.
Когда нашъ экипажъ подъѣхалъ къ его дому, я очень учтиво высадилъ дамъ, вошелъ за ними въ переднюю и, взявъ за пуговицу мистера Престона, сказалъ ему при дамахъ и при обоихъ высокихъ лакеяхъ:
— Сэръ, — сказалъ я, — эта добрая старая лэди, ваша бабушка, пригласила меня къ себѣ въ экипажъ, и я сѣлъ, чтобы сдѣлать ей удовольствіе. Я сдѣлалъ это ради нея, не ради себя. Когда вы подъѣхали къ намъ и спросили: «Чортъ… это кто такой?», я подумалъ, что вы могли бы предложить свой вопросъ въ болѣе вѣжливой формѣ; но я считалъ, что не мое дѣло вамъ отвѣчать. Когда же вы, желая надо мной подшутить, пригласили меня обѣдать, я рѣшилъ отвѣтить вамъ тоже шуткой, и вотъ я здѣсь. Вы не пугайтесь: обѣдать я не останусь. Но если вамъ вздумается сыграть такую шутку съ кѣмъ-нибудь другимъ — съ кѣмъ-нибудь изъ нашихъ конторскихъ молодцовъ, напримѣръ, то берегитесь: васъ поймаютъ на словѣ.
Такъ я ему и сказалъ, этими словами, честное слово, не лгу.
— Вы кончили, сэръ? — спросилъ мистеръ Престонъ внѣ себя отъ злости. — Если вы кончили, то не угодно-ли вамъ выйти. Или мнѣ придется приказать моимъ лакеямъ вытолкать васъ въ шею?… Эй! Вывести этого молодца! Слышите вы?
И, вырвавшись отъ меня, онъ бросился въ комнаты.
— Твой мужъ — чудовище. Ужасный, отвратительный человѣкъ! Я его ненавижу, — сказала лэди Дремъ, хватая за руку свою старшую внучку. — Однако, идемъ, а то обѣдъ простынетъ, — и она стала тащить ее въ комнаты, совершенно позабывъ о мнѣ.
Но добрая лэди Дженъ, блѣдная и дрожащая, выступила впередъ и сказала:
— Мистеръ Титмаршъ, надѣюсь, вы не сердитесь… т. е. я хотѣла сказать: надѣюсь, вы забудете то, что случилось. Повѣрьте, вся эта исторія ужасна…
Что было «ужасно» — я такъ и не узналъ, потому что голосъ бѣдной женщины пресѣкся отъ слезъ, и въ ту же секунду лэди Дремъ закричала: «Перестань, перестань! Что за глупости!» и, схвативъ ее за рукавъ, утащила наверхъ. Но маленькая лэди Фанни храбро подошла ко мнѣ, протянула мнѣ свою ручку, крѣпко пожала мою и сказала: «прощайте, дорогой мистеръ Титмаршъ» — сказала такъ ласково, что, честное слово, я покраснѣлъ до ушей и сердце у меня заколотилось, какъ птица.
Когда она ушла, я съ побѣдоноснымъ видомъ надѣлъ свою шляпу и зашагалъ вонъ изъ дома, гордый, какъ павлинъ и храбрый, какъ левъ. Я желалъ только одного: чтобы который-нибудь изъ этихъ дерзкихъ зубоскаловъ-лакеевъ сказалъ или сдѣлалъ что-нибудь такое, къ чему я могъ бы придраться: малѣйшая неучтивость со стороны этихъ господъ — и я надавалъ бы имъ пинковъ для передачи ихъ господину. Но ни одинъ изъ нихъ не доставилъ мнѣ этого удовольствія, и я пошелъ себѣ домой и мирно пообѣдалъ съ Гусомъ Госкинсомъ вареной бараниной и рѣпой.
Я не считалъ нужнымъ разсказывать Гусу (между нами будь сказано, онъ немножко любопытенъ и любить посплетничать) — разсказывать ему подробности семейной ссоры, которой я былъ причиной и свидѣтелемъ. Я сказалъ ему только, что старуха графиня («Это былъ гербъ Дремовъ», замѣтилъ между прочимъ Гусъ; "я сейчасъ же пошелъ домой и посмотрѣлъ въ «Гербовникѣ») и такъ, я сказалъ ему, что старуха графиня оказалась моей родственницей и предложила мнѣ прокатиться съ ними по парку. На другой день мы по обыкновенію отправились въ контору и, разумѣется, Гусъ разсказалъ, не поскупившись на прикрасы, какое происшествіе случилось со мной, и хотя я притворялся, что мнѣ все равно, но долженъ сознаться, мнѣ было пріятно, что наши конторскіе узнали хоть часть моихъ приключеній.
Но вы еще не знаете, какой сюрпризъ ожидалъ меня дома. Какъ только я пришелъ изъ конторы, мистриссъ Стоксъ, моя хозяйка, миссъ Селина Стоксъ, ея дочка и мистеръ Бобъ Стоксъ, ея сынокъ (недоросль, вѣчно торчавшій на улицѣ и игравшій въ камешки на паперти церкви Пресвятой Богородицы или въ Салисбери-Скверѣ) — однимъ словомъ, все это семейство, увидѣвъ меня, пустилось вверхъ по лѣстницѣ прямо въ нашу квартиру, и тамъ, на столѣ, между двумя нашими флейтами и моимъ альбомомъ съ одной стороны, и «Донъ-Жуаномъ» и «Гербовникомъ» Гуса съ другой, я увидѣлъ:
Во-первыхъ, полную корзину крупнѣйшихъ персиковъ, свѣжихъ и румяныхъ, какъ щечки моей дорогой Мэри Смитъ.
Во-вторыхъ, такую же корзину роскошнаго, сочнаго винограда.
Въ третьихъ, огромную часть сырой баранины (т. е. я принялъ это за баранину, но мистриссъ Стоксъ объяснила мнѣ, что это превосходнѣйшій кусокъ дичины, какой она когда-либо видѣла). И наконецъ три визитныя карточки:
— Какая карета! — говорила между тѣмъ мистриссъ Стоксъ. — Вся въ коронахъ. А ливреи!… Два лакея, высокіе, съ рыжими баками, въ желтыхъ плюшевыхъ штанахъ. А въ каретѣ старая-престарая лэди въ бѣломъ капорѣ, и съ ней другая — молоденькая, въ широкополой шляпѣ итальянской соломы съ голубыми лентами, и еще высокій блѣдный джентльменъ съ бородкой. «Сударыня, позвольте узнать, здѣсь живетъ мистеръ Титмаршъ?» — спрашиваетъ меня молоденькая лэди, яснымъ такимъ голоскомъ. «Здѣсь, милэди, говорю, только онъ теперь въ конторѣ, въ Страховой Вестъ-Диддльсекской конторѣ, въ Корнгиллѣ». "Чарльзъ вынесите вещи — говоритъ джентльменъ, а видъ у него этакій серьезный. «Слушаю, милордъ» — говоритъ Чарльзъ и подаетъ мнѣ вотъ эту самую дичину въ газетной бумагѣ, на фарфоровомъ блюдѣ — вотъ, какъ видите, а тамъ выноситъ и корзины. "Сударыня, " — говоритъ тогда милордъ, — «будьте любезны отнести эти вещи въ квартиру мистера Титмарша и передайте ему, что лэди Дженъ Престонъ шлетъ ему поклонъ и проситъ принять ихъ въ подарокъ». Тутъ онъ отдалъ мнѣ визитныя карточки и еще вотъ это письмо; запечатано собственной печатью его сіятельства — видите: корона.
И мистриссъ Стоксъ подала мнѣ письмо (въ скобкахъ сказать оно до сихъ поръ хранится у моей жены). Вотъ оно:
«Лэди Джонъ Престонъ поручила графу Типтоффу выразить мистеру Титмарпіу ея искреннее сожалѣніе, что она была лишена удовольствія видѣть его вчера у себя. Лэди Дженъ на-дняхъ уѣзжаетъ и, слѣдовательно, не будетъ имѣть возможности принимать своихъ знакомыхъ въ Вайтголлѣ въ этотъ сезонъ. Но лордъ Типтоффъ надѣется, что мистеръ Титмаршъ не откажется принять прилагаемыя произведенія садовъ и парка ея сіятельства: быть можетъ, онъ пожелаетъ угостить ими своихъ друзей, которыхъ онъ умѣетъ такъ хорошо защищать».
Къ письму была приложена коротенькая записочка — всего нѣсколько словъ: «Лэди Дремъ бываетъ дома по пятницамъ. Іюня 17-го»'
И всѣ эти блага свалились на меня потому, что тетушка Гоггарти подарила мнѣ свои алмазъ!
Я не отослалъ назадъ ни дичи, ни фруктовъ. И съ какой стати я бы ихъ отослалъ? Гусъ говорить, что дичь слѣдуетъ послать Брофу, нашему директору, а виноградъ и персики — моей тетушкѣ, въ Соммерсетширъ. Но я сказалъ ему:
— Нѣтъ. Лучше позовемъ въ субботу Боба Свинни и еще человѣкъ шесть нашихъ ребятъ, да хорошенько повеселимся.
И мы повеселились на славу. Правда, въ буфетѣ у насъ не оказалось вина, но за то было вдоволь элю, а потомъ пили пуншъ изъ джина. Гусъ сидѣлъ на одномъ концѣ стола, я — на другомъ. Цѣли пѣсни и сантиментальныя, и комическія; пили заздравные тосты. Я сказалъ спичъ, содержаніе котораго, къ сожалѣнію, но могу вамъ сообщить, такъ какъ все, что происходило за вторую половину вечера, совершенно улетучилось изъ моей головы и, проснувшись на другой день, я ничего не помнилъ.
ГЛАВА IV
[править]Въ понедѣльникъ я явился въ контору получасомъ позднѣе начала занятій. Сказать по правдѣ, я ничего не имѣлъ противъ того, чтобы Госкинсъ пришелъ раньше меня и разсказалъ въ конторѣ про нашу вечеринку: всѣ мы имѣемъ свои маленькія слабости, и мнѣ было пріятно возвыситься во мнѣніи своихъ сослуживцевъ.
Какъ только я пришелъ, я увидалъ, что Гусъ уже порадѣлъ о мнѣ; я увидѣлъ это потому, какъ всѣ они на меня посмотрѣли, особенно Абеднего, который первымъ дѣломъ предложилъ мнѣ понюхать изъ своей золотой табакерки. Да и Раундхэндь тоже былъ со мной какъ-то особенно милъ: подойдя взглянуть на мою счетную книгу, онъ дружески пожалъ мнѣ руку, сказалъ, что у меня чудесный почеркъ (впрочемъ, въ этомъ не было лести: почеркъ у меня въ самомъ дѣлѣ хорошъ), и пригласилъ меня обѣдать къ себѣ на квартиру, въ Миддельтонъ-Скверѣ:
— Приходите въ воскресенье! — сказалъ онъ. — Вы не найдете у насъ такихъ разносоловъ, какъ у вашихъ знакомыхъ въ Вестъ-Эндѣ, (онъ выговорилъ это съ особеннымъ удареніемъ), но мы съ Амеліей всегда рады друзьямъ. У насъ по просту безъ затѣй: бѣлый хересъ, старый портвейнъ, два-три блюда, а коли мало, можно и повторить… Такъ какъ же? Придете?
Я отвѣчалъ, что приведу съ собой. Госкинса. Онъ поблагодарилъ и сказалъ, что будетъ очень радъ видѣть у себя моего друга.
И такъ, въ назначенный день и часъ мы съ Гусомъ явились въ Миддельтонъ-Скверъ. Гусъ былъ одиннадцатый клеркъ, а я — двѣнадцатый, и несмотря на это мнѣ оказывали больше вниманія: за обѣдомъ я замѣтилъ, что мнѣ доставались лучшіе куски, и подавали мнѣ первому. Въ моемъ супѣ à la tortue оказалось вдвое больше мясныхъ фрикаделекъ, чѣмъ у Гуса, и всѣ почти устрицы, какія были въ соусникѣ, перешли ко мнѣ на тарелку. Одинъ разъ Раундхэндъ хотѣлъ было положить какого-то кушанья Гусу прежде чѣмъ мнѣ, но супруга, возсѣдавшая во главѣ стола и имѣвшая монументальный видъ въ своемъ красномъ крепѣ и высокомъ тюрбанѣ, сердито крикнула ему: «Антоній!» И бѣдный Раундхэндъ уронилъ тарелку и покраснѣлъ, какъ ракъ. А какъ усердно занимала меня мистриссъ Раундхэндъ разговорами о Вестъ-Эндѣ! Само собою разумѣется, что у нея былъ «Гербовникъ». Оказалось, что она знаетъ всю подноготную о фамиліи Дремъ; я былъ просто пораженъ ея свѣдѣніями. Она спросила меня, какъ я думаю, много-ли лордъ Дремъ получаетъ годового дохода: двадцать, тридцать, сорокъ или, можетъ быть, полтораста тысячъ? Спросили, приглашали-ли меня въ «Дремъ-Кастль», какъ были одѣты молодыя лэди и неужели на нихъ были эти безобразные рукава gigot (они тогда только что вошли въ моду). Тутъ мистриссъ Раундхэндъ посмотрѣла на свои толстыя, пестрыя отъ веснушекъ, оголенныя руки, которыми она очень гордилась.
На этомъ мѣстѣ мистеръ Раундхэндъ, который передъ тѣмъ усердно подчивалъ меня портвейномъ, прервалъ нашу бесѣду.
— Послушайте, голубчикъ! — сказалъ онъ, обращаясь ко мнѣ, — я надѣюсь, вы не упустили такого хорошаго случая и подсунули сколько-нибудь нашихъ акція этимъ господамъ?
— Скажите лучше, мистеръ Раундхэндъ, куда вы засунули графинъ съ виномъ? — перебила его съ сердцемъ супруга, съ очевиднымъ намѣреніемъ перемѣнить разговоръ.
— Графинъ пустой, Милли: мы все выпили! — отвѣчалъ Раундхэндъ.
— Но не смѣйте называть меня Милли, сэръ, да потрудитесь спуститься на кухню и сказать Ланей, моей горничной (многозначительный взглядъ на меня), чтобы она приготовила чай въ кабинетѣ. Нашъ гость не привыкъ къ пентовильскимъ обычаямъ (новый убійственный взглядъ), но я надѣюсь, онъ будетъ снисходителенъ къ друзьямъ.
На этомъ словѣ изъ пространной груди мистриссъ Раундхэндъ вылетѣлъ вздохъ и она подарила меня третьимъ взглядомъ, до того жестокимъ, что я почувствовалъ, какъ у меня сдѣлался окончательно глупый видъ. Съ Гусомъ она во весь вечеръ не сказала ни слова, но онъ вознаградилъ себя за это лишеніе, уничтоживъ огромную порцію сдобныхъ булочекъ, и просидѣлъ большую часть вечера на балконѣ (въ тотъ годъ лѣто стояло необыкновенно жаркое), насвистывая разные мотивы и болтая съ Раундхэндомъ. Про себя могу сказать только одно: будь моя воля, я съ наслажденіемъ присоединился бы къ нимъ, ибо сидѣть въ душной комнатѣ, да еще когда тебя прижимаетъ въ уголъ дивана такая туша, какъ мистриссъ Раундхэндъ, — согласитесь, что въ такомъ времяпрепровожденіи весьма мало заманчиваго.
— А помните, какой хорошій вечерокъ провели мы здѣсь съ вами прошлымъ лѣтомъ? — послышался голосъ Госкинса, который въ эту минуту сидѣлъ на балконѣ и дѣлалъ глазки всѣмъ молодымъ женщинамъ, выходившимъ изъ церкви. — Я помню, у васъ былъ тогда непочатый ящикъ манильскихъ сигаръ; мы съ вами сидѣли безъ сюртуковъ, потягивали ромъ съ водой и курили. Мистриссъ Раундхэндъ была тогда въ Маргетѣ. Очень было хорошо.
— Тише! Милли услышитъ! — проговорилъ Раундхэндъ испуганнымъ шопотомъ.
Но Милли не слыхала: ей было не до того. Она разсказывала мнѣ длиннѣйшую исторію о томъ, какъ въ 1814-мъ году она вальсировала съ графомъ Шлоппенцоллерномъ на городскомъ балу, дававшемся въ честь союзныхъ государей, о томъ, какіе у графа были огромные бѣлокурые усы, и какъ ей казалось дико кружиться по комнатѣ въ объятіяхъ такого великаго человѣка.
— Послѣ свадьбы я уже ни разу больше не вальсировала — мистеръ Раундхэндъ не позволялъ. Но вы понимаете, на этомъ балу нельзя было не вальсировать: надо же было оказать вниманіе союзнымъ государямъ. И вотъ всѣ мы, молодыя дѣвушки — двадцать девять душъ — все изъ лучшихъ фамилій Сити — изъ лучшихъ фамилій, мистеръ Титмаршъ (тутъ были дочери самого лорда мэра; я ужъ не говорю о дочеряхъ альдермена Доббида, о трехъ дочкахъ сэра Чарльза Гоппера — того самаго, у котораго еще такой большой домъ въ Бэкеръ-Стритъ)… такъ вотъ, говорю я, двадцать девять молодыхъ дѣвицъ, въ томъ числѣ и ваша покорная слуга (я была въ то время очень тоненькая), нарочно наняли танцмейстера и учились вальсировать во дворцѣ лорда мэра, въ той комнатѣ, что надъ египетской залой… Ахъ, что за блестящій кавалеръ былъ графъ ІІІлонненцоллернъ!
— Не знаю, какой онъ былъ кавалеръ, но знаю, что у него была прелестная дама, — сказалъ я и покраснѣлъ до самыхъ бровей.
— Подите прочь, шалунъ вы этакій! — проговорила мистриссъ Раундхэндъ и со всего маха ударила меня по рукѣ. — Всѣ вы, вестъ-эндская молодежь, на одинъ покрой: всѣ — обманщики. И графъ былъ такой-же. Знаемъ мы васъ! — пока вы ухаживаете, у васъ на языкѣ медъ, комплименты, а какъ женились, такъ кромѣ равнодушія ничего не видишь отъ васъ. Ну, посмотрите вы на Раундхэнда, — посмотрите, какъ онъ гоняется за бабочкой съ своимъ желтымъ фуляромъ. Этакій взрослый младенецъ! Ну, развѣ можетъ такой человѣкъ меня понять? Развѣ онъ можетъ наполнить пустоту въ женскомъ сердцѣ? — и, должно быть, затѣмъ, чтобы уже не было сомнѣній, о чьемъ сердцѣ она говоритъ, мистриссъ Раундхэндъ приложила правую ладонь къ тому мѣсту, гдѣ у нея полагалось быть этому органу. — Конечно, нѣтъ. Ну, а вы, мистеръ Титмаршъ? Неужто и вы, когда женитесь, будете такой же безчувственный?
Въ эту минуту зазвонили колокола, возвѣщая, что вечерняя служба только что отошла, и я задумался о моей милой Мэри. Я думалъ о томъ, какъ она возвращается изъ церкви домой, къ своей бабушкѣ, что вотъ она идетъ теперь по деревенской улицѣ въ своей скромной сѣренькой тальмочкѣ, а колокола гудятъ такъ музыкально, и воздухъ напоенъ сладкимъ запахомъ сѣна, и рѣка блеститъ на солнцѣ, переливаясь золотомъ, пурпуромъ и серебромъ въ его косыхъ, длинныхъ лучахъ. Моя милая Мэри была за сотню миль отъ меня, въ Соммерсетширѣ, и шла домой изъ церкви съ Снортерами, которые всегда за ней заходили, а я сидѣлъ тутъ и слушалъ пошлую болтовню какой-то жеманной толстухи
Я какъ-то невольно сталъ ощупывать на себѣ уже извѣстную читателю половинку серебряннаго шестипенсовика и, машинально дотронувшись до груди, оцарапалъ себѣ палецъ о мою новую брилліантовую булавку. Мистеръ Полоніусь прислалъ мнѣ ее наканунѣ, и это было въ первый разъ, что я ее надѣлъ.
— Какой красивый алмазъ, — сказала мистриссъ Раундхэндъ; — я все смотрѣла на него за обѣдомъ. Какой вы, должно быть, богатый, что носите такія роскошныя вещи. Удивляюсь, какъ вы можете служить въ какой-то ничтожной конторѣ, имѣя такихъ важныхъ знакомыхъ въ Вестъ-Эндѣ.
Эта женщина была способна довести человѣка буквально до бѣшенства. Не отвѣчая, я вскочилъ съ дивана и выбѣжалъ на балконъ, чуть не разбивъ по дорогѣ голову о косякъ.
— Гусъ, — сказалъ я, — мнѣ что-то нехорошо; пойдемъ домой.
Онъ очень обрадовался; народъ изъ церкви давно разошелся, строить глазки было некому (да кстати уже и смерклось), и Гусъ не желалъ ничего лучшаго, какъ возвратиться домой.
— Какъ! Уже? — сказала мистриссъ Раундхэндъ. — Сейчасъ подадутъ омара… Конечно, нашъ гость не привыкъ къ такимъ скромнымъ закускамъ, но…
Со стыдомъ долженъ сознаться, что я чуть было не крикнулъ: «Убирайтесь вы къ чорту съ вашимъ омаромъ!», но тутъ Раундхэндъ подошелъ къ женѣ и шепнулъ ей, что я нездоровъ.
— Ага, понимаю, — проговорилъ Гусъ многозначительнымъ тономъ. — Вспомните, мистриссъ Раундхэндъ: въ четвергъ онъ обѣдалъ въ Вестъ-Эндѣ со сливками нашей аристократіи. А въ Вестъ-Эндѣ обѣдаютъ основательно; тамъ этимъ не любятъ шутить, — такъ-ли я говорю, Раундхэндъ? Любишь кататься…
— Люби и саночки возитъ — подхватилъ, не задумавшись, Раундхэндъ и прибавилъ: или: любишь играть, люби и проигрывать.
— Что? Вистъ?! Ну, нѣтъ, только не въ моемъ домѣ и не въ воскресный день, — отрѣзала мистриссъ Раундхэндъ съ свирѣпымъ лицомъ. — Здѣсь вы не дотронетесь до картъ, сэръ. Развѣ мы не въ протестантской странѣ? Развѣ мы не христіане?
— Душенька, ты меня не поняла. Мы говорили не о вистѣ.
— Въ этомъ домѣ, да еще въ праздничный день, я не допущу никакой игры, — сказала мистриссъ Раундхэндъ и выскочила изъ комнаты, даже не пожелавъ намъ доброй ночи,
— Останьтесь, посидите, — пробормоталъ бѣдный мужъ (у него былъ совсѣмъ перепуганный видъ). — Пока вы здѣсь, она больше сюда не придетъ, а мнѣ бы такъ хотѣлось, чтобы вы еще посидѣли!
Но мы отказались наотрѣзъ. Когда мы пришли домой, я прочелъ Гусу лекцію о томъ, какъ дурно проводить въ праздности воскресные дни, а на ночь, передъ сномъ, прочелъ уже для собственнаго назиданія одну изъ проповѣдей Блэра. Я долго ворочался въ постели и все думалъ о томъ, сколько счастья принесла мнѣ моя новая булавка. Неудачи мои на этомъ не кончились, какъ вы увидите изъ слѣдующей главы.
Вы, можетъ быть, думаете, что моя новая булавка мало меня занимала, такъ какъ въ послѣдней главѣ я упомянулъ о ней только въ самомъ концѣ. Но могу васъ увѣрить, что въ моихъ мысляхъ она была далеко не послѣдней. Какъ я уже говорилъ, отъ мистера Полоніуса ее прислали ко мнѣ въ субботу вечеромъ. Насъ съ Гусомъ не было дома: мы развлекались у Садлера за половинную цѣну и, очень можетъ быть, что на обратномъ пути немного подвыпили… впрочемъ, до исторіи алмаза это обстоятельство не касается.
Я хотѣлъ только сказать, что, возвратившись домой, мы нашли на столѣ коробочку отъ ювелира. Я вынулъ изъ нея булавку, и Боже ты мой! — какъ заигралъ мой алмазъ при свѣтѣ нашей единственной свѣчи!
— Ты знаешь, я увѣренъ, что онъ будетъ свѣтить въ темной комнатѣ, — сказалъ Гусъ. — Говорятъ, алмазы свѣтятся въ темнотѣ, я читалъ объ этомъ въ одной сказкѣ.
Я даже зналъ, въ какой: въ «Тысячѣ и Одной Ночи», въ исторіи Хаджи Гассана Алгаббалла. Тѣмъ не менѣе, въ видѣ опыта, мы погасили свѣчу.
— Положительно свѣтится! Я все рѣшительно вижу! — закричалъ Гусъ.
Но дѣло объяснялось проще: противъ окна нашей комнаты былъ газовый фонарь и потому-то, вѣроятно, мы и могли такъ хорошо видѣть. По крайней мѣрѣ, въ моей спальнѣ, окно которой смотрѣло въ глухую стѣну чужого двора и куда мнѣ пришлось идти безъ свѣчи, гоггартовскій алмазъ ни капельки мнѣ не помогъ: я не видѣлъ ровно ничего и долженъ былъ ощупью добраться до маленькой подушечки, которую мнѣ подарила нѣкая особа (пожалуй, я вамъ скажу, что это была Мэри Смитъ), чтобы воткнуть въ нее на ночь булавку. Мнѣ плохо спалось въ эту ночь: я все думалъ о своей обновкѣ. Проснулся я очень рано и — такъ ужь и быть, скажу вамъ по секрету — какъ только проснулся, то первымъ дѣломъ, какъ какой-нибудь дуракъ закололъ булавку въ свою ночную рубашку, взялъ зеркало и долго любовался собой.
Гусъ восхищался моей драгоцѣнностью нисколько не меньше меня. Надо вамъ сказать, съ самаго моего возвращенія изъ деревни, и особенно послѣ моего катанья въ каретѣ лэди Дремъ и присылки мнѣ дичи, онъ смотрѣлъ на меня, какъ нависшее существо, и гдѣ только было можно, хвастался своимъ «вестъ-эндскимъ пріятелемъ».
Въ воскресенье, какъ вы уже знаете, мы обѣдали у Раундхэнда, а такъ какъ чернаго атласнаго галстуха у меня не водилось, то я закололъ булавку въ оборочку своей лучшей рубашки и, въ скобкахъ сказать, порядкомъ ее разорвалъ. Впрочемъ, несмотря на отсутствіе атласнаго галстуха, мой алмазъ, какъ мы съ вами уже видѣли, произвелъ эффектъ на моихъ радушныхъ хозяевъ (на одного изъ нихъ, пожалуй, даже слишкомъ большой). А на другой день Гусъ уговорилъ меня надѣть мою обновку въ контору, хотя на помятомъ, надѣванномъ бѣльѣ она смотрѣла далеко не такъ эффектно, какъ наканунѣ, когда моя парадная рубашка сіяла свѣжестью послѣ домашняго деревенскаго мытья.
Конторскіе пришли отъ моего алмаза въ полнѣйшій восторгъ — всѣ, кромѣ этого брюзги шотландца Макъ-Уиртера, нашего четвертаго клерка. Только Макъ-Уиртеръ, говорю я, отнесся къ нему равнодушно, да и то изъ зависти и съ досады на то, что я не восхищался огромнымъ желтымъ камнемъ съ какимъ-то мудренымъ названіемъ, который былъ вдѣланъ въ крышку его табакерки. Самъ Абеднего, — а онъ былъ въ этомъ хорошій судья, такъ какъ отецъ его торговалъ поддѣльными камнями — самъ Абеднего сказалъ, что алмазъ дорогой и что «родитель» сейчасъ далъ бы за него десять фунтовъ.
— Доказательство, что онъ стоитъ по меньшей мѣрѣ тридцать, — сказалъ Раундхэндъ.
Мы всѣ засмѣялись и согласились съ нимъ.
Всѣ эти похвалы и уваженіе, которымъ меня окружали, — долженъ сознаться, — немножко вскружили мнѣ голову, и такъ какъ всѣ наши объявили, что для такого алмаза черный атласный галстухъ положительно необходимъ, то я былъ настолько глупъ, что купилъ себѣ галстухъ, который обошелся мнѣ въ двадцать пять шиллинговъ. Я купилъ его въ Пикадилли, у Ледлама, потому что Гусъ сказалъ, что такія вещи надо брать въ лучшихъ магазинахъ, а ужь никакъ не въ нашихъ дешевыхъ лавчонкахъ въ Истъ-Эндѣ. За шестнадцать шиллинговъ и шесть пенсовъ я могъ бы купить галстухъ въ Чипсайдѣ, и онъ былъ бы нисколько не хуже; но разъ въ молодомъ человѣкѣ проснулось тщеславіе и ему захотѣлось быть франтомъ, то понятно, онъ начинаетъ глупить.
Слухи о моемъ родствѣ съ лэди Дрёмъ и высокороднымъ Эдмундомъ, а также и то обстоятельство, что мнѣ была прислана дичь, не замедлили дойти до нашего директора, мистера Брофа. Ему разсказалъ Абеднего, прибавивъ, что я очень близкій родственникъ ея сіятельства, — что, разумѣется, еще больше возвысило меня во мнѣніи мистера Брофа.
Мистеръ Брофъ, какъ это всѣмъ извѣстно, былъ членомъ парламента отъ Роттенбурга, а такъ какъ при этомъ онъ считался однимъ изъ первыхъ богачей во всемъ Лондонѣ, то великіе люди нашего отечества частенько наѣзжали въ его виллу въ Фульгамѣ, и мы постоянно читали въ газетахъ о рѣдкостныхъ празднествахъ, которыя тамъ происходили.
Такъ вотъ, по поводу Брофа: моя булавка дѣлала положительно чудеса. Она доставила мнѣ случай прокатиться въ каретѣ графини; благодаря ей, я получилъ въ подарокъ великолѣпнѣйшую часть дичины и фрукты и попалъ на вышеописанный обѣдъ къ Раундхэнду. Но это еще не все. Чудодѣйственный алмазъ готовилъ мнѣ и другіе сюрпризы; такъ, въ числѣ прочихъ благъ онъ доставилъ мнѣ честь быть приглашеннымъ въ домъ нашего директора, мистера Брофа.
Одинъ разъ въ годъ, въ іюнѣ, этотъ достойный джентльменъ давалъ большой балъ въ своей виллѣ, въ Фульгамѣ, и по разсказамъ двухъ-трехъ изъ нашихъ ребятъ, которыхъ туда приглашали, это былъ одинъ изъ великолѣпнѣйшихъ баловъ, какіе только видѣлъ Лондонъ. Членовъ парламента было на немъ, какъ гороху въ іюлѣ, лордовъ и лэди — безъ числа. Все и вся было первѣйшаго сорта; я даже слышалъ, будто мороженое, ужинъ и прислуга поставлялись мистеромъ Гунтеромъ изъ Беркелей-Сквера. У Брофа была куча лакеевъ, но на его балы являлась такая масса гостей, что своей прислуги на всѣхъ не хватало. Балы эти — вы не должны этого забывать — давала мистриссъ Брофъ, ибо мистеръ Брофъ, будучи диссентеромъ, едва-ли могъ одобрять подобныя развлеченія. Но всѣ его знакомые въ Сити постоянно отъ него слышали, что онъ во всемъ уступаетъ женѣ, и большинство этихъ знакомыхъ охотно пускали на балы мистера Брофа своихъ дочерей (конечно, если ихъ приглашали), потому что тамъ бывало безчисленное множество знати. Мистриссъ Раундхэндъ, напримѣръ (я это навѣрное знаю), отдала бы полъ-жизни, чтобы попасть на одинъ изъ этихъ баловъ, но, какъ я уже говорилъ, Брофы рѣшительно не желали ее приглашать.
Самъ Раундхэндъ, да еще Рутчъ, девятнадцатый клеркъ, племянникъ одного изъ директоровъ остъ-индской компаніи, были единственные приглашенные изъ служащихъ въ нашей конторѣ; вся контора это знала, такъ какъ они получили приглашеніе за нѣсколько недѣль и постоянно этимъ хвастались. Но за два дня до бала, послѣ того, какъ моя брилліантовая булавка произвела въ конторѣ надлежащій эффектъ, Абеднего, ходившій зачѣмъ-то въ директорскую, подошелъ съ самой сладкой улыбкой къ моей конторкѣ и сказалъ:
— Титъ, мистеръ Брофъ разсчитываетъ, что вы пріѣдете къ нему въ четвергъ на балъ съ Раундхэндомъ.
Я было подумалъ, что Моисей пошутилъ. Во всякомъ случаѣ приглашеніе было страннаго свойства; по крайней мѣрѣ, я никогда не слыхалъ, чтобы приглашенія на балъ разсылались въ такой категорической формѣ. Но вслѣдъ затѣмъ изъ директорской вышелъ мистеръ Брофъ и не замедлилъ подтвердить слова Абеднего, сказавъ мнѣ мимоходомъ (онъ уѣзжалъ и шелъ садиться въ свой экипажъ):
— Мистеръ Титмаршъ, пріѣзжайте въ четвергъ на балъ мисстриссъ Брофъ, вы тамъ увидите кое-кого изъ вашей родни.
— Опять Вестъ-Эндъ, — сказалъ Гусъ Госкинсъ.
Такимъ-то родомъ я и отправился на балъ съ Раундхэндомъ и Гутчемъ. Кебъ нанялъ Раундхэндъ и великодушно заплатилъ за него восемь шиллинговъ.
Не стану распространяться ни о великолѣпіи бала, ни о томъ, сколько фонарей горѣло въ саду, какое множество экипажей подъѣзжало къ воротамъ и какія толпы любопытныхъ сновали кругомъ. Не буду описывать ни великолѣпнаго оркестра, ни цвѣточныхъ гирляндъ, ни роскошнаго холоднаго ужина, ни мороженаго, которое подавали гостямъ. Все это было прекрасно и весьма подробно описано въ одной великосвѣтской газетѣ собственнымъ ея репортеромъ, производившимъ свои наблюденія изъ харчевни «Желтаго Льва» (что черезъ дорогу отъ виллы) и получившимъ самыя точныя свѣдѣнія насчетъ туалетовъ знатныхъ дамъ отъ ихъ кучеровъ и лакеевъ, забѣгавшихъ въ харчевню выпить портера. Само собою разумѣется, что въ той же газетѣ были напечатаны и фамиліи знатныхъ гостей, и какъ же смѣялись у насъ въ конторѣ, когда въ числѣ аристократическихъ фамилій появилась и моя въ спискѣ «высокородныхъ». На другой день послѣ бала въ газетахъ было помѣщено объявленіе отъ имени Брофа: «Полтораста гиней вознагражденія тому, кто доставитъ изумрудное ожерелье, утерянное на балу у Джона Брофа, эсквайра, въ Фульгамѣ». Въ конторѣ у насъ поговаривали, будто никакого ожерелья утеряно побыло, а объявленіе — просто уловка, дабы довести до общаго свѣдѣнія, какое великолѣпное общество собирается у мистера Брофа. Но говорилось это людьми, не получившими приглашенія, и говорилось, вѣроятно, изъ зависти.
Конечно, вы уже догадались, что я надѣлъ на балъ свой алмазъ и облекся въ свое лучшее платье: въ извѣстный вамъ синій фракъ съ мѣдными пуговицами, въ нанковыя брюки, бѣлый въ цвѣточкахъ жилетъ, шелковые чулки и купленныя спеціально для этого случая бѣлыя перчатки. Но фракъ мой былъ деревенской работы: черезчуръ высокъ въ таліи и скороченъ въ рукавахъ, и мнѣ сдается, что важные гости мистера Брофа находили мою особу немножко странной на видъ. Они глазѣли на меня, какъ на заморскаго звѣря, а когда я сталъ танцовать, на меня собралась смотрѣть цѣлая толпа, хотя я самымъ добросовѣстнымъ образомъ выдѣлывалъ всѣ па и старался, какъ можно легче ступать на носки, — какъ меня училъ нашъ деревенскій танцмейстеръ.
А какъ вы полагаете, съ кѣмъ я имѣлъ честь танцовать? Съ самой лэди Дженъ Престонъ--вотъ съ кѣмъ. (Какъ видно, она раздумала уѣзжать). Увидѣвъ меня, она очень ласково протянула мнѣ руку и сама пригласила меня на кадриль. Лордъ Типтоффъ и лэди Фанни Рэксъ были нашими визави.
Если бы вы видѣли, какъ всѣ на насъ смотрѣли! Моя манера танцовать, очевидно, понравилась: я вѣдь танцовалъ не такъ, какъ другіе, — совсѣмъ не такъ, какъ милордъ, напримѣръ. Всѣ они ходили въ кадрили съ такимъ видомъ, точно исполняли какой-то тяжкій трудъ, и по ихъ взглядамъ я видѣлъ, что моя живость ихъ поражаетъ. Но, по моему, плясать — такъ плясать, и когда я танцую, я дѣлаю это отъ души. На нашихъ вечеринкахъ въ деревнѣ я былъ лучшимъ танцоромъ: Мэри Смитъ мнѣ это всегда говорила. Во время кадрили я разсказалъ лэди Дженъ, какъ Раундхэндъ, Гутчъ и я пріѣхали въ одномъ кэбѣ втроемъ, не считая кучера, и ея сіятельство очень смѣялась. Счастье мое, что мнѣ не пришлось возвращаться домой тѣмъ же способомъ: дѣло въ томъ, что нашъ кучеръ успѣлъ побывать въ «Желтомъ львѣ», напился пьянъ и на обратномъ пути вывернулъ нашего старшаго клерка и Гутча, а потомъ самъ же еще разсердился и подбилъ Гутчу глазъ, за то, что будто бы лошадь понесла, испугавшись его краснаго бархатнаго жилета.
Но лэди Дженъ избавила меня отъ этого пріятнаго путешествія; она сказала, что у нея въ экипажѣ есть свободное мѣсто и предложила меня подвезти. И вотъ, въ два часа утра, высадивъ дамъ и милорда, вашъ покорный слута съ громомъ подкатилъ къ Салисбери-Скверу, въ огромной каретѣ съ пылающими фонарями и съ двумя высокими лакеями, которые подняли такую стукотню у дверей моей квартиры, что я просто удивляюсь, какъ не развалился домъ и вся наша маленькая улица. Стоило посмотрѣть на Гуса въ тотъ моментъ, когда онъ высунулъ въ окно свою голову въ бѣломъ ночномъ колпакѣ. Всю ночь напролетъ онъ заставилъ меня разсказывать про балъ и про знатныхъ особъ, которыхъ я тамъ видѣлъ, а на другой день разсказалъ всей конторѣ съ своими всегдашними прикрасами исторію моихъ похожденій.
— Мистеръ Титмаршъ, — сказала мнѣ, смѣясь, лэди Фанни, — что за странный господинъ этотъ высокій толстякъ, нашъ хозяинъ! Какой онъ любопытный! Вы знаете, онъ спрашивалъ меня, родственникъ-ли вы намъ, и я сказала: «Да, родственникъ».
— Фанни! — остановила ее лэди Дженъ.
— А что же? Развѣ неправда? — возразила ей та. — Развѣ бабушка не говорила, что мистеръ Титмаршъ ей кузенъ?
— Но ты вѣдь знаешь, какая у бабушки память!
— Вы ошибаетесь, лэди Дженъ, — сказалъ на это милордъ, — я, такъ напротивъ, нахожу, что у нея огромная память!
— Да, но не особенно… не особенно точная!
— Это правда, милэди! — замѣтилъ я, — помните, какъ ея сіятельство лэди Дремъ говорила, что и мой другъ Гусъ Госкинсъ…
— Котораго вы такъ храбро защищали! — подхватила лэди Фанни.
— …что и мой другъ Госкинсъ ей тоже кузенъ. А этого не можетъ быть, потому что я знаю всю ихъ семью. Они живутъ на улицѣ: Скиннеръ и родство ихъ не такъ… не такъ респектабельно, какъ мое.
Тутъ всѣ они засмѣялись, а милордъ сказалъ мнѣ немного надменно:
— Можете быть увѣрены, мистеръ Титмаршъ, что лэди Дремъ такая же кузина вамъ, какъ и вашему пріятелю мистеру Госкинсону.
— Госкинсу, милордъ… Но вы, конечно, правы; это самое я говорилъ и Гусу; но онъ, видите-ли, очень меня любитъ и потому забралъ себѣ въ голову, что я долженъ приходиться сродни лэди Дремъ: что ты ему ни говори, а онъ стоитъ на своемъ и всюду разсказываетъ о нашемъ родствѣ. Впрочемъ, я-то остался отъ этого только въ барышахъ, — прибавилъ я смѣясь.
И я имъ разсказалъ, какъ, благодаря моей брилліантовой булавкѣ и слухамъ о моемъ аристократическомъ родствѣ, я попалъ на обѣдъ къ мистриссъ Раундхэндъ, и описалъ этотъ обѣдъ. Потомъ я въ самыхъ отборныхъ выраженіяхъ поблагодарилъ лэди Дженъ за ея великолѣпный подарокъ и сказалъ ей, что мои друзья съ удовольствіемъ кушали ея фрукты и дичь и съ великой признательностью пили за ея здоровье.
— Фрукты!? Дичь?!.. Мистеръ Титмаршъ, я ничего не понимаю! — воскликнула въ полномъ недоумѣніи лэди Дженъ.
Въ этотъ моментъ мы проходили подъ лампой, и я видѣлъ, какъ лэди Фанни засмѣялась и подняла на лорда Типтоффа свои большіе, блестящіе плутовскіе глаза.
— Если хотите знать правду, лэди Дженъ, то все это штуки сей юной дѣвицы! — сказалъ тогда милордъ. — Надо вамъ сказать, что лордъ Гутльбери прислалъ мнѣ дичи изъ своего парка, а такъ какъ я знаю, что Престонъ очень одобряетъ его дичь, то я и сказалъ лэди Дремъ (въ тотъ день, благодаря отсутствію мистера Титмарша, для меня оказалось свободное мѣстечко въ ея экипажѣ)… сказалъ ей, что я собираюсь послать эту дичь вашему мужу. Не успѣлъ договорить, какъ милэди Фанни захлопала въ ладоши и объявила, что Престонъ дичи не получитъ, а что она должна быть отослана одному джентльмену, о чьихъ приключеніяхъ мы много говорили наканунѣ, — т. е. мистеру Титмаршу, потому что Престонъ обошелся съ нимъ съ возмутительной жестокостью, — говорила миссъ Фанни, и надо же его чѣмъ-нибудь вознаградить. И вотъ, она потребовала, чтобы мы ѣхали прямо на мою квартиру въ Альбани (какъ вамъ извѣстно, мнѣ всего мѣсяцъ осталось прожить въ моей холостой квартирѣ)…
— Глупости! — перебила его лэди Фанни.
— …потребовала, чтобы мы ѣхали на мою квартиру въ Альбани, добыли бы оттуда вышереченную дичь…
— Бабушкѣ очень не хотѣлось съ ней разставаться, — вставила опять лэди Фанни.
— …и затѣмъ ѣхали бы къ мистеру Титмаршу, на его квартиру въ Сити, гдѣ и была оставлена дичь, въ обществѣ двухъ корзинъ съ фруктами, которые лэди Фанни сама купила у Гренджа.
— И это еще не все, — подхватила лэди Фанни, — Я заставила бабушку подняться въ квартиру Фре… лорда Типтоффа, сама продиктовала ему письмо и собственноручно завернула дичь, которую намъ вынесла его противная старая экономка (я ее страшно ревную къ нему) …завернула въ газету — кажется, это былъ номеръ «Джонъ-Булля» — и заколола булавками.
Я помню, въ этомъ самомъ номерѣ было помѣщено одно изъ писемъ Рамсботтона. Мы съ Гусомъ прочли его въ воскресенье за завтракомъ и чуть не умерли отъ хохота. Дамы тоже посмѣялись, когда я имъ объ этомъ разсказалъ, а добродушная лэди Дженъ сказала, что она прощаетъ сестрѣ и надѣется, что и я тоже прощу, ни отвѣчалъ, что охотно готовъ прощать ея сіятельству всякое оскорбленіе въ этомъ родѣ.
Дичи я больше не получалъ, но я вамъ скажу, что я получилъ. Спустя около мѣсяца послѣ бала мнѣ была прислана визитная карточка отъ «Лорда и лэди Типтоффъ» и при ней большой кусокъ свадебнаго пирога, которымъ — долженъ сказать съ сожалѣніемъ — мой другъ Гусъ объѣлся.
ГЛАВА VI.
[править]Итакъ, магическая сила моей булавки еще ни изсякла. Вскорѣ послѣ большого бала мистриссъ Брофъ нашъ директоръ позвалъ меня изъ конторы къ себѣ въ кабинетъ, просмотрѣлъ мои счетныя записи и, поговоривъ немного о дѣлахъ, сказалъ мнѣ серьезнымъ, покровительственнымъ тономъ:
— Очень хороша у васъ эта булавка, мистеръ Титмаршъ; я и позвалъ васъ нарочно, чтобы переговорить съ вами по этому поводу. Я ничего не имѣю противъ того, чтобы служащіе у меня молодые люди были изящно одѣты; но я знаю, что размѣры ихъ жалованья не позволяютъ имъ носить подобныхъ украшеній, и мнѣ очень прискорбно видѣть на васъ такую дорогую вещь. Конечно, сэръ, вы за нее заплатили… надѣюсь, что такъ, ибо — не забывайте этого, мой милый… милый молодой другъ — больше всего на свѣтѣ слѣдуетъ остерегаться долговъ.
Я не могъ понять, съ чего вздумалось Брофу заговорить о моей брилліантовой булавкѣ и прочесть мнѣ эту лекцію о долгахъ. Онъ уже справлялся у Абеднего о моей обновкѣ и прекрасно зналъ, какъ она ко мнѣ попала, — мнѣ это говорилъ самъ Абеднего.
— Сэръ, — отвѣчалъ я, — мистеръ Абеднего мнѣ говорилъ, что онъ вамъ говорилъ, что я ему говорилъ.
— А, да, я что-то припоминаю, мистеръ Титмаршъ… Да, такъ, теперь вспомнилъ. Но я надѣюсь, вы понимаете, сэръ, что я легко могъ объ этомъ забыть: мнѣ вѣдь приходится помнить о вещахъ поважнѣй.
— О да, сэръ, я знаю, — отвѣчалъ я.
— Такъ, такъ, теперь я помню, кто-то изъ клерковъ говорилъ мнѣ о какой-то булавкѣ, которую кому-то подарили… Такъ, значитъ, вамъ ее подарили?
— Да, сэръ; моя тетка мистриссъ Гоггарти изъ замка Гогтарти, — отвѣчалъ я, слегка повысивъ голосъ на «замкѣ Гоггарти», потому что я имъ немножко гордился.
— Должно быть, она очень богата, что дѣлаетъ такіе подарки?
— Да, сэръ, она съ состояніемъ. Четыреста фунтовъ годового дохода — это ея вдовья часть; потомъ у нея еще ферма въ Слопперторѣ, три дома въ Скваштэлѣ и три тысячи двѣсти фунтовъ деньгами въ банкѣ. Объ этомъ я случайно узналъ.
А узналъ я вотъ какимъ образомъ. Когда я быль въ Сомммерсетширѣ, тетушка получила письмо отъ своего ирландскаго повѣреннаго мистера Макъ-Мануса съ увѣдомленіемъ, что деньги по ея закладной на имѣніе лорда Бралтагама получены и помѣщены въ банкирскую контору Куттса. Въ тѣ времена политическое положеніе Ирландіи было весьма неустойчиво, и моя тетушка благоразумно рѣшила не держать больше денегъ въ этой странѣ смутъ, а лучше подыскать для нихъ надежное помѣщеніе въ Антліи. Но такъ какъ въ Ирландіи она всегда получала шесть на сто, то не хотѣла и слышать о меньшемъ процентѣ; и вотъ, когда я уѣзжалъ, она обратилась ко мнѣ, какъ къ спеціалисту по коммерческой части, съ просьбой разузнать въ Лондонѣ, куда бы ей помѣстить свой капиталъ такъ, чтобы получать на него по крайней мѣрѣ шесть процентовъ.
— А откуда у васъ такія точныя свѣдѣнія о состояніи мистриссъ Гогтарти? — спросилъ мистеръ Брофъ.
Я объяснилъ.
— Творецъ небесный! И вы не указали ей на нашу контору?! О чемъ же вы думали, сэръ? Какъ! почтенная дама обращается къ вамъ за совѣтомъ, куда ей помѣстить свой капиталъ, и вы не словомъ не обмолвитесь объ учрежденіи, которому вы имѣете честь служить! Да, наконецъ, вы вѣдь знаете, что вамъ причитается премія изъ пяти процентовъ за каждую нашу акцію, которую вы продадите; такъ какъ же вы не позаботились повліять на вашу тетушку хотя бы въ своихъ интересахъ?
— Сэръ, я честный человѣкъ и не беру премій съ близкихъ людей, — отвѣчалъ я,
— Я знаю, что вы честный человѣкъ, прекрасно это знаю, мой милый… Позвольте пожать вашу руку… И я, и всѣ мы, члены нашей компаніи, честные люди. Но честность не мѣшаетъ благоразумію. У насъ пять милліоновъ капитала — можете провѣрить по книгамъ: пять милліоновъ совереновъ наличными деньгами, — и въ этомъ нѣтъ безчестія. Но почему бы намъ не имѣть двадцати, ста милліоновъ? Почему бы намъ не сдѣлаться величайшей коммерческой ассоціаціей въ мірѣ? И такъ и будетъ, сэръ: это такъ-же вѣрно, какъ то, что меня зовутъ Джонъ Брофъ. Будетъ, если Господь благословитъ мои безкорыстныя усилія на пользу нашего предпріятія. Но неужели вы думаете, что это можетъ случиться, если каждый изъ насъ не приложитъ всѣхъ своихъ стараній для успѣха общаго дѣла? Нѣтъ, сэръ, никогда. Я, съ своей стороны, не устаю объ этомъ твердитъ, и горжусь своей дѣятельностью. Я не войду ни въ одинъ домъ, не захвативъ съ собой экземпляра нашей программы. Всѣ мои поставщики-ремесленники, всѣ, съ кѣмъ я имѣю дѣло — акціонеры нашей компаніи. Даже прислуга моя, сэръ, мои лакеи и грумы — даже и тѣ матеріально заинтересованы въ нашихъ дѣлахъ. Первый вопросъ, который я предлагаю каждому, кто обращается ко мнѣ съ просьбой о мѣстѣ, это: «А застрахованы-ли вы въ Вестъ-Диддльсекской компаніи?» или: «Имѣете-ли вы наши акціи, сэръ?» и второй: «Хорошей-ли вы нравственности?» И если на первый вопросъ мнѣ отвѣтили отрицательно, я говорю просителю: «Такъ возьмите сперва наши акціи и тогда уже просите о мѣстѣ». Помните, какъ одинъ разъ я, Джонъ Брофъ, которому вѣрятъ на милліоны, который ѣздитъ въ каретѣ четверней, помните, какъ я пришелъ сюда, вотъ въ эту контору и уплатилъ мастеру Раундхэнду отъ имени моего домоваго сторожа четыре фунта девятнадцать шиллинговъ — половинный взносъ за одну акцію? Замѣтили вы, что изъ пяти фунтовъ я взялъ одинъ шиллингъ?
— Замѣтилъ, сэръ. Это было въ тотъ день, когда вы взяли чекъ на восемьсотъ семьдесятъ три фунта десять шиллинговъ и шесть пенсовъ, въ прошлый четвергъ.
— А почему я взялъ этотъ шиллингъ, сэръ? Потому, что это былъ мои куртажъ, комиссіонныя деньги Джона Брофа изъ пяти процентовъ, честно имъ заработанныя и взятыя открыто. Скажите, развѣ я скрывался, когда бралъ этотъ шиллингъ? — Нѣтъ. Развѣ я взялъ его изъ любви къ деньгамъ? — Нѣтъ, — продолжалъ Брофъ, положивъ руку на грудь, — нѣтъ, я взялъ его изъ принципа, по тому самому побужденію, которое, говорю это по совѣсти, руководитъ всѣми моими поступками. Одного я желаю, чтобы служащая у меня молодежь брала меня за образецъ въ этомъ отношеніи; только объ этомъ я и молюсь. Да вотъ вамъ примѣръ — мой сторожъ, о которомъ я сейчасъ говорилъ. У него больная жена и девять душъ малолѣтнихъ дѣтей; самъ онъ тоже больной человѣкъ и долго не протянетъ. На службѣ у меня онъ сколотилъ небольшой капиталецъ — фунтовъ шестьдесятъ или немного побольше; это единственное обезпеченіе, на которое могутъ разсчитывать его дѣти; не будь этихъ денегъ, они, въ случаѣ его смерти, остались бы на улицѣ, бездомными нищими. Что же я сдѣлалъ для этой семьи? Я отобралъ эти деньги у Роберта Гетса и помѣстилъ ихъ такимъ образомъ, что послѣ его смерти семья его будетъ вполнѣ обезпечена; я купилъ на нихъ акціи нашей компаніи. Теперь Робертъ Гетсъ, мой домовый сторожъ, состоитъ акціонеромъ Вестъ-Диддльсекскаго общества и, въ качествѣ акціонера, оказывается нашимъ принципаломъ — вашимъ и моимъ… Неужели же вы можете думать, что я хочу обмануть Гетса?
— Что вы, сэръ — проговорилъ я.
— Обмануть безпомощнаго бѣдняка, малолѣтнихъ, невинныхъ дѣтей!.. нѣтъ, этого вы не можете думать. Я былъ бы позоромъ для всего человѣчества, будь я способенъ на подобную низость. Но къ чему вся моя энергія и настойчивость? Какой толкъ изъ того, что я отдаю всѣ мои деньги, деньги моей семьи, моихъ друзей, что я полагаю въ нашемъ предпріятіи всѣ мои надежды, желанія, честолюбіе, коль скоро вы, молодежь, не хотите дѣлать того же? Вы, къ кому я отношусь съ любовью и довѣріемъ, какъ къ роднымъ своимъ дѣтямъ, что вы даете мнѣ взамѣнъ? Когда я тружусь, вы бездѣйствуете; когда я изнемогаю въ борьбѣ — вы остаетесь равнодушными зрителями. Скажите лучше прямо: вы сомнѣваетесь во мнѣ. О, Боже! такъ вотъ она, награда за всю мою заботу и любовь!
Мистеръ Брофъ то того растрогался, что, безъ преувеличенія, залился слезами, и тутъ только я увидѣлъ свою небрежность въ ея истинномъ свѣтѣ и понялъ, какъ я былъ передъ нимъ виноватъ.
— Сэръ, — сказалъ я, — мнѣ очень, очень жаль, что такъ вышло. Если я умолчалъ передъ тетушкой о Вестъ-Диддльсекской компаніи, то сдѣлалъ это больше всего изъ деликатности.
— Изъ деликатности? Полноте. Какая же тутъ деликатность, мой другъ, когда дѣло идетъ о томъ, чтобы оказать близкому человѣку такую огромную услугу? Скажите: равнодушіе; скажите: неблагодарность, легкомысліе, но — не деликатность! Нѣтъ, нѣтъ, только не деликатность! Будьте правдивы, мой милый, зовите вещи ихъ настоящими именами.
— Вы правы, мистеръ Брофъ, — отвѣчалъ я. — Я былъ дѣйствительно неблагодаренъ и легкомысленъ — теперь я это вижу. Я напишу тетушкѣ съ слѣдующей почтой.
— Зачѣмъ же? Это совершенно лишнее, — проговорилъ мистеръ Брофъ съ горькимъ сарказмомъ; — мистриссъ Гоггарти можетъ получать три процента съ государственныхъ бумагъ.
— Я напишу, сэръ; честное слово, напишу.
— Ну, разъ ужъ дѣло пошло на честь, тогда пишите, ибо слово — священная вещь. Никогда не измѣняйте своему слову, мистеръ Титмаршъ, даже въ мелочахъ. Когда письмо будетъ готово, пришлите мнѣ: я его оплачу, — честное слово, оплачу, — прибавилъ Брофъ, смѣясь, и протянулъ мнѣ руку. — А не то садитесь и пишите сейчасъ, — продолжалъ онъ, не выпуская моей руки и ласково ее пожимая: бумаги здѣсь довольно.
Я сѣлъ, старательно очинилъ перо и вывелъ, превосходнѣйшимъ почеркомъ: «Вольное Вестъ-Диддльское Общество. Іюнь, 1822 года», и въ другую строку: «Дорогая тетушка». На этомъ я запнулся и сталъ придумывать, что я скажу дальше. Я замѣчалъ, что съ письмами всегда такъ бываетъ: годъ, число и «дорогіе» «такой-то» или «такая-то» появляются на бумагѣ мгновенно, безъ всякаго затрудненія, но все послѣдующее дается съ трудомъ. Такъ было и со мной: я взялъ перо въ ротъ, откинулся на спинку стула и задумался.
— Однако, мой милый, вы, кажется, весь день просидите надъ этимъ письмомъ, — сказалъ Брофъ. — Постойте, мы это мигомъ уладимъ. Пишите, я буду диктовать.
И онъ началъ:
«Дорогая тетушка! Я очень счастливъ, что могу сообщить вамъ пріятную новость. Главный директоръ нашей компаніи и вся дирекція такъ мной довольны, что послѣ моего возвращенія изъ Соммерсетшира я назначенъ третьимъ клеркомъ»…
— Сэръ, — пробормоталъ я.
— Пишите, что говорятъ. Вчера на совѣтѣ постановили назначить Раундхэнда секретаремъ и дѣлопроизводителемъ. Мѣсто старшаго клерка переходитъ къ Гаймору, мѣсто Гаймора къ Абеднего, а васъ я назначаю третьимъ клеркомъ, потому что… Пишите же: "назначенъ третьимъ клеркомъ съ жалованьемъ полтораста фунтовъ въ годъ. Эта новость, я знаю, обрадуетъ мою дорогую матушку и васъ, которая были мнѣ второй матерью съ самаго моего дѣтства.
"Когда мы видѣлись въ послѣдній разъ, вы спрашивали у меня совѣта насчетъ помѣщенія вашего капитала, который лежитъ безъ пользы у вашихъ банкировъ. Все это время, какъ только представлялся случай, я собиралъ справки, и мнѣ кажется, что человѣкъ въ моемъ положеніи, находящійся въ самомъ центрѣ коммерческихъ дѣлъ, — будь онъ даже совсѣмъ молодымъ человѣкомъ — можетъ быть въ этомъ отношеніи лучшимъ судьей, чѣмъ многіе люди солиднаго возраста и занимающіе болѣе видное положеніе въ свѣтѣ.
"Не разъ думалъ я указать вамъ на нашу компанію, но меня удерживало чувство деликатности: я все боялся, что меня могутъ заподозрить въ своекорыстныхъ побужденіяхъ; даже тѣнь такого подозрѣнія пугала меня.
"Но я глубоко убѣжденъ, что вы нигдѣ не найдете лучшаго помѣщенія для вашего капитала, чѣмъ въ Вестъ-Диддльсекской компаніи, и вмѣстѣ съ тѣмъ нигдѣ вамъ не дадутъ болѣе высокаго процента.
"Дѣла компаніи — я это знаю изъ вѣрныхъ источниковъ (подчеркните), стоятъ такъ:
«Основного наличнаго капитала пять милліоновъ стерлинговъ. Составъ дирекціи вамъ извѣстенъ: довольно сказать, что главнымъ директоромъ у насъ Джонъ Брофъ, эсквайръ, изъ фирмы Брофъ и Гоффъ, членъ парламента, человѣкъ извѣстный въ лондонскомъ Сити не меньше самого Ротшильда. Личное его состояніе доходитъ до полумилліона — это фактъ; а при послѣдней выдачѣ дивидендовъ акціонеры компаніи получили по 6 1/8 годового процента».
(И дѣйствительно — мнѣ это было извѣстно — мы объявили этотъ размѣръ дивиденда).
"Хотя на рынкѣ наши акціи стоятъ очень высоко, но по правиламъ компаніи четыре первые клерка имѣютъ право на извѣстное число акціи (на 5.000 фунтовъ каждый) по номинальной цѣнѣ, и если бы вы, дорогая тетушка, пожелали пріобрѣсти нашихъ акцій на половину означенной суммы, то, я надѣюсь, вы мнѣ позволите воспользоваться для этого моей новой привиллегіей.
«Прошу васъ немедленно сообщить мнѣ о вашемъ рѣшеніи, такъ какъ мнѣ уже предлагаютъ купить всѣ мои акціи по рыночной цѣнѣ».
— Но я не получалъ такого предложенія, сэръ, — замѣтилъ я.
— Сейчасъ получите, сэръ. Я возьму ваши акціи. Но мнѣ не акціи ваши нужны, мнѣ нужны вы. Я хочу притянуть къ нашей компаніи какъ можно больше порядочныхъ людей. Я выбралъ васъ, потому, что вы мнѣ нравитесь, но отчасти я имѣю въ виду и свои интересы. Я этого не скрываю, ибо я честный человѣкъ и говорю открыто, что думаю. Я вамъ скажу, зачѣмъ вы мнѣ нужны. По уставу нашего общества я имѣю опредѣленное число голосовъ, но если ваша тетушка пріобрѣтетъ наши акціи, то я разсчитываю — говорю это прямо — что она будетъ вотировать за меня. Поняли теперь? Моя цѣль стать душой компаніи, я если это мнѣ удастся, наше предпріятіе прогремитъ на весь Лондонъ.
Я подписалъ письмо и отдалъ его мистеру Брофу.
На другой день, когда я явился въ контору, мистеръ Брофъ сказалъ намъ спичъ и самъ усадилъ меня за конторку третьяго клерка, къ немалой досадѣ всѣхъ другихъ клерковъ, ворчавшихъ на такое отличіе. Впрочемъ, что касается отличій, то трудно сказать, кто изъ насъ имѣлъ на нихъ больше правъ: общество всего только три года, какъ было основано, и старшій клеркъ поступилъ на службу какими-нибудь пятью-шестью мѣсяцами раньше меня.
— Скажите мнѣ пожалуйста, наслѣдство вы, что-ли, получили или у васъ есть богатые родственники и кто-нибудь изъ нихъ хочетъ сдѣлаться акціонеромъ компаніи? — спросилъ меня этотъ завистливый шотландецъ Макъ-Уиртеръ.
Я не считалъ нужнымъ ему отвѣчать, но взялъ понюшку изъ его табакерки и продолжалъ быть съ нимъ по прежнему вѣжливъ. Надо, впрочемъ, отдать ему справедливость: онъ тоже былъ всегда любезенъ со мной. Что же до Гуса Госкинса, то онъ положительно началъ считать меня высшимъ существомъ, да и остальные — долженъ я сказать — вели себя во всемъ этомъ дѣлѣ съ замѣчательнымъ тактомъ и говорили, что ужь если непремѣнно надо было кого-нибудь посадить имъ на головы, то они всегда бы предпочли, чтобы это былъ я, потому что никому изъ нихъ я никогда не дѣлалъ зла, а многимъ оказывалъ даже услуги.
— Я знаю, какъ вамъ досталось это мѣсто, — сказалъ мнѣ Абеднего. — Вы получили его благодаря мнѣ. Я сказалъ Брофу, что вы доводитесь кузеномъ самому Престону, канцлеру казначейства, что онъ прислалъ вамъ дичи въ подарокъ, ну и все такое, и Брофъ теперь разсчитываетъ, что вы можете быть полезны съ этой стороны. Ужь вы повѣрьте, что это такъ.
И я думаю, что въ этомъ была доля правды; по крайней мѣрѣ, нашъ «хозяинъ», какъ мы его называли, частенько заговаривалъ со мной о моемъ знатномъ кузенѣ, говорилъ мнѣ, чтобы я постарался подвинуть наше дѣло въ Вестъ-Эндѣ, залучить къ намъ въ качествѣ вкладчиковъ или акціонеровъ какъ можно больше аристократовъ и т. д. Напрасно я его увѣрялъ, что не имѣю никакого вліянія на мистера Престона. «Ну, полно, меня не проведете», — говорилъ мистеръ Брофъ, — «такихъ подарковъ, какъ дичь, не посылаютъ здорово живешь». И я убѣжденъ, что онъ считалъ меня замѣчательно осторожнымъ и дальновиднымъ молодымъ человѣкомъ за то, что я не хвастаюсь своей знатной родней. Конечно, онъ могъ бы узнать правду отъ Гуса, который жилъ со мной; но Гусь всѣмъ и каждому твердилъ, что въ аристократическомъ кругу я — свой человѣкъ, и хвастался мною въ десять разъ больше меня самого.
Конторскіе стали звать меня «вестъ-эндцемъ».
«Подумать только, какая куча благъ свалилась на меня оттого, что тетушка Гоггарти подарила мнѣ этотъ алмазъ, — размышлялъ я. — А я-то все мечталъ, что она дастъ мнѣ денегъ! Какъ хорошо, что мой разсчетъ не сбылся! Не будь у меня алмаза или даже пойди я съ нимъ не къ мистеру Полоніусу, а къ другому, лэди Дремъ не подозрѣвала бы о моемъ существованіи, а не подвернись лэди Дремъ, мистеръ Брофъ не отличилъ бы меня, и никогда бы мнѣ не бывать третьимъ клеркомъ!».
Все это очень меня радовало; когда же меня назначили третьимъ клеркомъ, я окончательно воспрялъ духомъ и написалъ моей милой Мэри, что «извѣстное событіе», котораго одинъ изъ насъ ожидалъ съ такимъ нетерпѣніемъ, можетъ свершиться раньше, чѣмъ мы съ ней предполагали. И въ самомъ дѣлѣ, почему же бы и нѣтъ? Миссъ Смитъ имѣла собственныхъ 70 фунтовъ годового дохода, у меня было полтораста; а мы съ ней давно уже положили жениться, какъ только дойдемъ до трехсотъ. «Ахъ, только бы мнѣ попасть въ Соммерсетширъ! — говорилъ я себѣ. --Теперь я подошелъ бы прямо къ дому старика Смита (это былъ ея дѣдъ, отставной лейтенантъ, проживавшій на половинную пенсію), постучался бы въ дверь, и моя милочка Мэри вышла бы ко мнѣ въ гостиную. Теперь мнѣ не пришлось бы прятаться за скирдами, высматривать ее изъ за угла и кидать по ночамъ камешки въ ея окошко».
Спустя нѣсколько дней я получилъ отъ тетушки самый любезный отвѣтъ. Она еще не рѣшила (писала она), какъ ей лучше распорядиться ея тремя тысячами, но она подумаетъ о моемъ предложеніи и проситъ меня подождать съ продажей моихъ акцій, пока она на чемъ-нибудь рѣшитъ.
Но какъ бы вы думали, что сдѣлалъ тутъ мистеръ Брофъ? Только гораздо позднѣе, въ 30-мъ году, когда и онъ, и Диддльсекская компанія безслѣдно исчезли, я узналъ, какъ онъ дѣйствовалъ.
Какъ-то разъ онъ меня спросилъ, какъ будто между прочимъ:
— Не знаете-ли, кто атторнеемъ въ Слоппедтонѣ?
— Дѣла торійской партіи ведетъ мистеръ Рекъ, а либералы обращаются къ Годжу и Смитерсу, — отвѣчалъ я.
Эта послѣдняя фирма была мнѣ коротко знакома, ибо, до появленія Мэри Смитъ въ нашихъ краяхъ, я питалъ маленькую слабость къ миссъ Годжъ и ея золотистымъ кудрямъ; но явилась Мэри и, какъ говорится у насъ въ просторѣчіи, утерла ей носъ.
— А къ какой партіи принадлежитъ ваше семейство?
— Мы либералы, сэръ.
Я этого немножко стыдился, такъ какъ мистеръ Брофъ былъ завзятый тори. Тѣмъ не менѣе Годжъ и Смитерсъ — очень почтенная фирма; возвратившись изъ своей послѣдней поѣздки, я привезъ отъ нихъ пакетъ съ бумагами Гиксону, Диксону, Пакстону и Джаксону, повѣреннымъ нашей компаніи, состоявшимъ въ то же время ихъ корреспондентами въ Лондонѣ.
На мое заявленіе о томъ, что «мы либералы», мистеръ Брофъ сказалъ только: «А-а» и, не возвращаясь больше къ этому предмету, принялся восхищаться моей брилліантовой булавкой.
— Титмаршъ, я имѣю вамъ что-то сказать, — прибавилъ онъ въ заключеніе. — Есть у меня въ Фульгамѣ молодая дѣвица, на которую — могу васъ увѣрить — стоитъ взглянуть и которая такъ много наслышалась о васъ отъ своего отца (потому что я люблю васъ, мой другъ — отчего не сказать этого прямо?)… столько наслышалась о васъ, что жаждетъ познакомиться съ вами. Что если бы вы пріѣхали къ намъ на недѣльку? Абеднего сдѣлаетъ вашу работу за васъ.
— Вы очень добры, сэръ, — пробормоталъ я.
— Такъ пріѣзжайте же. Надѣюсь, вамъ понравится мой кларетъ… Только вотъ что, милѣйшій: костюмъ у васъ не совсѣмъ… какъ бы это сказать?.. словомъ, вы недостаточно щеголь. Понимаете?
— Дома у меня есть синій фракъ съ мѣдными пуговицами, сэръ.
— Это тотъ самый, съ таліей подъ мышками, въ которомъ вы были на балу? (Талія была коротковата — это безспорно, ибо фракъ шился въ деревнѣ два года тому назадъ). Нѣтъ, нѣтъ, это не годится. Закажите себѣ новое платье… да, да, двѣ новыя пары, сэръ.
— Но, мистеръ Брофъ, — проговорилъ я въ смущеніи, — у меня и такъ денегъ въ обрѣзъ; я не знаю даже, какъ дотяну этотъ мѣсяцъ. Я еще долго не буду въ состояніи позволить себѣ такую издержку.
— Вздоръ! Это не должно васъ стѣснять. Вотъ вамъ десятифунтовый билетъ… Впрочемъ, нѣтъ, отправляйтесь-ка лучше прямо къ моему портному; я васъ подвезу. А счетъ — это ужь не ваша забота. Такъ-то, голубчикъ.
И онъ повезъ меня въ своей великолѣпной каретѣ, на четверкѣ, къ мистеру фонъ-Стильцу, въ Клиффордъ-стритъ, и мистеръ фонъ-Стильцъ снялъ съ меня мѣрку и прислалъ мнѣ на домъ двѣ превосходнѣйшія пары платья: фракъ и сюртукъ — одинъ съ бархатнымъ, другой съ шелковымъ жилетомъ, и къ нимъ три пары панталонъ самаго изящнаго фасона. Брофъ говорилъ мнѣ еще, чтобы я купилъ сапоги, открытые башмаки и шелковые чулки для вечеровъ; такимъ образомъ, когда подошло время ѣхать въ Фульгамъ, я вышелъ изъ своей спальни въ такомъ видѣ, какъ дай Богъ всякому лорду, и Гусъ сказалъ: «Честью клянусь, онъ настоящій франтъ, да еще самаго высшаго тона!»
Тѣмъ временемъ къ Годжу и Смитерсу было отправлено нижеслѣдующее письмо:
"Рэмъ-Аллей, Корнгилль, Лондонъ.
(Эта часть письма касается частныхъ дѣлъ по тяжбамъ Диксона противъ Гаггерстони и Снодграсса противъ Реббиджа и я считаю себя не въ правѣ приводить ее здѣсь).
«При семъ прилагаемъ еще нѣсколько экземпляровъ программы Вольнаго Вестъ-Диддльсекскаго Общества страхованія жизни и отъ огня», какового мы имѣемъ честь состоять повѣренными въ Лондонѣ. Въ прошломъ году мы отправили вамъ письмо съ предложеніемъ принять на себя веденіе дѣлъ вышеозначеннаго Общества въ Слоппертонѣ, и разсчитывали, что за этотъ промежутокъ времени вы доставите намъ новыхъ акціонеровъ или вкладчиковъ.
"Капиталъ общества доходитъ, какъ вамъ извѣстно, до пяти милліоновъ (5.000.000 ф. ст.), и мы имѣемъ возможность предложить нашимъ агентамъ-юристамъ болѣе высокій куртажъ, чѣмъ обыкновенная комиссіонная плата. На каждую тысячу фунтовъ, которую вы доставите обществу своимъ посредничествомъ при продажѣ его акцій, мы съ удовольствіемъ дадимъ 6 процентовъ. Преміи будутъ выдаваться немедленно по взятіи акцій.
«Имѣю честь быть, милостивые государи, за себя и за компаньоновъ вашимъ покорнѣйшимъ слугой.
Какъ уже было сказано, письмо это попало ко мнѣ спустя нѣсколько лѣтъ. Я ничего не зналъ о немъ въ 22-мъ году, въ тотъ день, когда, расфрантившись въ мою новую пару, я ѣхалъ гостить въ Фульгамъ, въ имѣніе „Грачи“, — резиденцію Джона Брофа, эсквайра и члена парламента.
Если бы я владѣлъ перомъ Джорджа Робинса, я бы достойнымъ образомъ воспѣлъ имѣніе „Грачи“; но, я думаю, будетъ достаточно, если я скажу, что это было превосходное имѣніе съ роскошными лужайками, которыя шли скатомъ къ рѣкѣ, съ прекрасными рощами, парниками, конюшнями, службами, огородами, — словомъ, первоклассное rus in urbe, какъ выразился аукціонистъ, когда, спустя нѣсколько лѣтъ, продавалъ его съ молотка.
Я пріѣхалъ въ субботу, за полчаса до обѣда. Внушительнаго вида джентльменъ (не въ ливреѣ, а въ партикулярномъ костюмѣ) проводилъ меня въ мою комнату. Человѣкъ въ шоколадномъ камзолѣ съ золотыми галунами и съ гербами Брофа на пуговицахъ, принесъ мнѣ горячей воды для бритья въ серебряномъ кувшинѣ, на серебряномъ подносѣ. Въ шесть часовъ былъ поданъ роскошный обѣдъ, на которомъ я имѣлъ честь присутствовать въ фонъ-стилцевскомъ фракѣ, въ открытыхъ башмакахъ и шелковыхъ чулкахъ.
Когда я вошелъ, Брофъ взялъ меня за руку и представилъ сперва своей супругѣ — дебелой блондинкѣ въ свѣтло-голубомъ атласѣ, а потомъ, дочери — высокой, сухощавой, черноглазой дѣвицѣ лѣтъ восемнадцати, съ необыкновенно густыми широкими бровями и сердитымъ лицомъ.
— Душечка Белинда, — сказалъ ей папаша, — вотъ молодой человѣкъ, одинъ изъ моихъ клерковъ. Онъ былъ у насъ на балу.
— А, въ самомъ дѣлѣ? — протянула Белинда, небрежно кивнувъ головой.
— Онъ не простой клеркъ, миссъ Белинда, и потому я попрошу васъ оставить вашъ аристократическій тонъ; онъ племянникъ графини Дрёмъ и, я надѣюсь, въ скоромъ времени займетъ высокое положеніе не только въ нашей компаніи, но и во всемъ Сити.
При имени графини (мнѣ надоѣло поправлять Брофа, когда онъ говорилъ о нашемъ родствѣ, и я на этотъ разъ ему не перечилъ) миссъ Белинда сдѣлала мнѣ низкій реверансъ, внимательно на меня поглядѣла и сказала, что она постарается, чтобы другъ ея папа не слишкомъ соскучился у нихъ въ „Грачахъ“.
— Nous n’avons pas du monde aujourd’hui, — прибавила миссъ Белинда, — мы сегодня en petit comité; но я надѣюсь, что прежде, чѣмъ вы отъ насъ уѣдете, nous aurons de la société, такъ что вашъ séjour у насъ не покажется вамъ особенно скучнымъ.
Я сразу увидѣлъ, что передо мной свѣтская дѣвушка, по тому, какъ она обращалась съ французскимъ языкомъ.
— Ну, что, какова? — шепнулъ мнѣ Брофъ, видимо гордившійся дочерью, какъ можетъ гордиться только отецъ. — А какъ воспитана, а? Видали вы что-либо подобное въ Соммерсетширѣ?
— Нѣтъ, сэръ, не видалъ, какъ честный человѣкъ! — отвѣчалъ я не безъ лукавства, ибо все это время я сравнивалъ „кое-кого“ съ этой дѣвицей и думалъ, насколько та, другая, и проще, и милѣй, и лучше воспитана — Что же сегодня подѣлывала моя милая дѣвочка? — спросилъ папаша.
— Ахъ, папа, мы весь день музицировали. Капитанъ игралъ на флейтѣ, а я ему аккомпанировала на арфѣ — i’avais pincé la harpe. Неправда-ли, капитанъ Фицтигъ, мы много музицировали?
Капитанъ Фрэнсисъ Фицтигъ (высокородный) сказалъ:
— Совершенно вѣрно, Брофъ, мы весь день музицировали. Ваша очаровательная дочь avait pincé la harpe, touché le piano, égratigné la guitare u écorché нѣсколько романсовъ, а въ заключеніе мы доставили себѣ удовольствіе d’une promenade â l`cau — прогулки по водѣ.
— Богъ съ вами, капитанъ! Кто же гуляетъ по водѣ? — воскликнула мистриссъ Брофъ.
— Замолчите, мама, вы не понимаете по французски, — обрѣзала ее миссъ Белинда.
— Это большое неудобство, madame, — проговорилъ очень серьезно Фицгигъ. — Я бы совѣтовалъ вамъ съ Брофомъ взять нѣсколько уроковъ; это необходимо, разъ вы вступили въ большой свѣтъ. Или, по крайней мѣрѣ, заучите штукъ двадцать французскихъ фразъ и вставляйте ихъ въ разговоръ по мѣрѣ надобности. Я думаю, сэръ, вы, въ вашей конторѣ или какъ тамъ она называется, постоянно говорите по французски?
Тутъ мистеръ Фицгигъ вставилъ въ глазъ свой монокль и посмотрѣлъ на меня.
— Мы говоримъ по англійски, сэръ, такъ какъ знаемъ этотъ языкъ лучше французскаго, — отвѣчалъ я.
— Впрочемъ, конечно, не всякій имѣетъ возможность изучить французскую рѣчь, — продолжалъ джентльменъ. — Вы, миссъ, Брофъ, въ этомъ отношеніи большая счастливица. Не всякій вѣдь avait voyagé comme nous autres, а? Mais que voulez-vous, почтеннѣйшій? Вашъ братъ-служащій долженъ поневолѣ корпѣть надъ этими проклятыми счетными книгами и прочими скучными вещами. Какъ по французски счетная книга, миссъ Белинда?
— Нашли кого спрашивать! Je n`en sais rien.
— Вамъ это слѣдуетъ знать, миссъ Брофъ, — сказалъ ей отецъ. — Дочь британскаго купца не должна стыдиться ремесла, которымъ ея отецъ заработываетъ свой хлѣбъ. Я не стыжусь, да, впрочемъ, я и не чванюсь имъ. — Кто знаетъ Джона Брофа, — знаетъ, что десять лѣтъ тому назадъ онъ былъ бѣднымъ писцомъ, такимъ же, какъ мой другъ Титмаршъ, напримѣръ; а теперь онъ ворочаетъ милліонами. Кого въ палатѣ слушаютъ съ особеннымъ вниманіемъ? — Джона Брофа. Кто задаетъ самые блестящіе обѣды во всемъ королевствѣ? — Джонъ Брофъ. Кто даетъ за дочерью самое большое приданое? — Джонъ Брофъ. Такъ-то, сэръ; скромный человѣкъ, имѣющій удовольствіе бесѣдовать съ вами въ эту минуту, можетъ продать и купить полдюжины нѣмецкихъ князьковъ… Но я этимъ не кичусь, нѣтъ, нѣтъ! Взгляните, вотъ моя дочь; когда я умру, ей достанется все мое состояніе. Но чванюсь-ли я своимъ дѣтищемъ? — Нѣтъ. Пусть выходитъ за того, кто съумѣетъ ей приглянуться, — вотъ что я говорю. Будь это вы, мистеръ Фицгигъ, сынъ англійскаго пэра, или вы, Билль Тиддъ, — будь это герцогъ или трубочистъ — не все-ли мнѣ равно?
— Охъ-хо-хо! — вздохнулъ джентльменъ, называвшійся Биллемъ Тиддомъ — очень блѣдный молодой человѣкъ, съ черной ленточкой на шеѣ вмѣсто галстуха и отвернутыми воротничками à la лордъ Байронъ. Онъ стоялъ, прислонившись къ камину, и пожиралъ миссъ Брофъ своими большими зелеными глазами.
— Ахъ, Джонъ! Дорогой ты мой! — воскликнула мистриссъ Брофъ. — Ты ангелъ, вотъ ты кто!
Она схватила руку мужа и поцѣловала ее.
— Не льсти мнѣ, Изабелла. Я человѣкъ, — простой, прямодушный гражданинъ города Лондона, безъ капли чванства. Вся моя гордость въ тебѣ и въ дочери — въ моихъ двухъ Беллахъ, какъ я васъ зову… Такъ-то, голубчикъ Титмаршъ; теперь вы знаете, какъ мы живемъ. Мы — скромная, счастливая, христіанская семья и больше ничего… Изабелла, пусти мою руку.
— Мама! При гостяхъ! Это возмутительно! — закричала миссъ Брофъ.
Мама покорно выпустила руку мужа и вздохнула изъ самой глубины своей пространной груди. Я почувствовалъ симпатію къ этой простодушной женщинѣ и уваженіе къ Брофу: человѣкъ, котораго такъ любила жена, не могъ быть дурнымъ человѣкомъ.
Немного погодя доложили, что обѣдъ поданъ, и я имѣлъ честь вести къ столу миссъ Брофъ, которая поминутно оглядывалась назадъ: кажется, она сердилась на капитана Фицгига за то, что онъ предложилъ руку ея матери, а не ей. Онъ сѣлъ рядомъ съ мистриссъ Брофъ, и молодая дѣвица бросилась на ближайшій къ нему стулъ, предоставивъ мнѣ и мистеру Тидду занимать мѣста на противуположномъ концѣ стола.
Обѣдъ начался рыбой и супомъ; была, конечно, и жареная индѣйка. Отчего это на всѣхъ парадныхъ обѣдахъ непремѣнно подаютъ эту вѣчную индѣйку? Супъ былъ настоящій черепаховый: это было въ первый разъ, что я его ѣлъ, и я замѣтилъ, какъ мистриссъ Брофъ (которая сама разливала) подкладывала въ тарелку мужа кусочки пожирнѣй и какъ потомъ, когда подали индѣйку, она подпрятала подъ остовъ птицы нѣсколько ломтиковъ грудинки, должно быть, въ томъ разсчетѣ, что такимъ образомъ они вѣрнѣе дойдутъ до него.
— Я человѣкъ простой. — говорилъ Брофъ, — и люблю простой столъ. Я терпѣть не могу всѣхъ этихъ вашихъ рагу, да приправъ, хоть и держу французскаго повара для тѣхъ, кто не раздѣляетъ моихъ вкусовъ. Я, видите-ли, не эгоистъ; у меня нѣтъ предразсудковъ, и вотъ эта миссъ можетъ, сколько ея душѣ угодно, кушать свои бешамели… Капитанъ, попробуйте этого вина.
За столомъ было вдоволь шампанскаго и старой мадеры; былъ и портеръ въ большихъ серебряныхъ кувшинахъ для желающихъ. Самъ Брофъ пилъ пиво и всячески старался выставить это на видъ.
Когда же дамы удалились, онъ сказалъ: „Господа, кто захочетъ вина, обращайтесь къ Тиггинсу: вино у насъ не по порціямъ“, развалился въ своемъ вольтеровскомъ креслѣ и уснулъ.
— Онъ всегда такъ, — шепнулъ мнѣ мистеръ Тиддъ.
— Тиггинсъ, подайте намъ вина — того, что подъ желтой печатью, — сказалъ капитанъ. — Тотъ кларетъ, что вы подавали вчера, подмѣшанъ; онъ дѣйствуетъ на меня дьявольски скверно.
Вино подъ желтой печатью — долженъ я сознаться — понравилось мнѣ гораздо больше росолиса тетушки Гоггарти.
Я очень скоро раскусилъ, что представлялъ изъ себя мистеръ Тиддъ и по комъ онъ вздыхалъ.
— Неправда-ли, восхитительна? — обратился онъ ко мнѣ.
— О комъ вы говорите, сэръ? — спросилъ я.
— О миссъ Белиндѣ, конечно. А то о комъ же? Видалъ-ли когда смертный другіе такіе глаза или такой станъ сильфиды?
— Она ничего бы не потеряла, будь у нея побольше мяса и поменьше бровей, — замѣтилъ капитанъ. — Такія косматыя брови у молодой дѣвушки положительно непріятны. Qu’en dites-vous, мистеръ Титмаршъ? какъ сказала бы миссъ Брофъ.
— Я нахожу, сэръ, что это необыкновенно хорошій кларетъ! — отвѣчалъ я.
— Клянусь честью, вы молодчина! — сказалъ капитанъ. — Volto cliiuso, э? Вы обошли мой вопросъ изъ уваженія къ спящему хозяину, не такъ-ли?
— Да, сэръ, я уважаю его, какъ перваго человѣка во всемъ Сити, какъ моего начальника.
— Я тоже его уважаю! — сказалъ Тиддъ, — и когда я буду совершеннолѣтній, т. е. черезъ двѣ недѣли, считая отъ этого дня я докажу, какъ я его уважаю и вѣрю ему.
— Чѣмъ же вы это докажете, сэръ? — спросилъ я.
— Вотъ видите-ли: надо вамъ сказать, что 14 то іюля я вступаю во владѣніе… гмъ, гмъ… довольно значительнымъ состояніемъ, которое отецъ мой нажилъ… торговлей.
— Скажите лучше прямо, Тиддъ, что онъ былъ портной.
— Да, онъ былъ портной, что же изъ того? Я получилъ университетское образованіе и имѣю благородныя чувства, такія-же, а, можетъ, и почище, чѣмъ у иныхъ представителей нашей выродившейся аристократіи.
— Тиддъ, не будьте жестоки! — проговорилъ капитанъ, допивая десятый стаканъ.
— Такъ вотъ, мистеръ Титмаршъ, когда я сдѣлаюсь совершеннолѣтнимъ, я вступлю во владѣніе довольно большимъ состояніемъ, и мистеръ Брофъ былъ такъ добръ, что обѣщалъ выплачивать мнѣ по тысячи двѣсти фунтовъ въ годъ на мои двадцать тысячъ, съ тѣмъ, чтобы я помѣстилъ свой капиталъ…
— Въ Вестъ-Диддльсекскую компанію, сэръ? Въ нашу контору?
— Нѣтъ, въ другую компанію, въ которой мистеръ Брофъ тоже директоромъ. Предпріятіе вполнѣ вѣрное. Мистеръ Брофъ старинный знакомый нашей семьи и очень меня полюбилъ. Онъ говоритъ, что съ моими талантами я непремѣнно попаду въ парламентъ, и тогда… тогда, устроивъ всѣ мои дѣла, я, видите-ли, могу подумать и о законномъ бракѣ.
— Ахъ вы, хитрая бестія! — сказалъ капитанъ. — Помните, какъ я васъ, бывало, тузилъ, когда мы были въ школѣ? Ну, кто бы подумалъ тогда, что я задаю потасовки будущему государственному человѣку?
— Болтайте, болтайте, дѣти мои, — заговорилъ вдругъ Брофъ, просыпаясь. — Я сплю однимъ глазомъ и слышу все, что кругомъ говорятъ. Да, мой другъ Тиддъ, вы будете въ парламентѣ, не будь я Джонъ Брофъ. Вы получите шесть процентовъ на вашъ капиталъ, или мнѣ нельзя вѣрить. Но что касается моей дочери, то вы ужь спросите ее: я тутъ не при чемъ. Ни вы, ни капитанъ, ни Титмаршъ не встрѣтите препятствій съ моей стороны: съумѣйте только понравиться ей. Все, чего я требую отъ своего зятя, это чтобы онъ былъ честнымъ, порядочнымъ человѣкомъ, что можно сказать о каждомъ изъ васъ.
Тиддъ сдѣлалъ многозначительное лицо, и когда нашъ хозяинъ снова уснулъ, онъ лукаво подмигнулъ капитану, показалъ на свои брови и покачалъ головой.
— Эка важность! — проговорилъ капитанъ. — Я говорю, что думаю; если хотите, можете передать миссъ Брофъ.
Тутъ насъ позвали пить кофе и разговоръ на этомъ закончился. Послѣ кофе капитанъ пѣлъ дуэты съ миссъ Брофъ, Тиддъ смотрѣлъ на нее и молчалъ, я разсматривалъ гравюры, а мистриссъ Брофъ вязала чулки для бѣдныхъ. Капитанъ совершенно откровенно смѣялся надъ миссъ Брофъ и ея аффектированными манерами; но грубость его не встрѣчала отпора съ ея стороны: она переносила его презрѣніе удивительно кротко, — однимъ словомъ, я вынесъ такое впечатлѣніе, что капитанъ очень ей нравится.
Въ двѣнадцать часовъ ночи капитанъ Фицгигъ отправился въ свои казармы въ Найтсбриджъ, а мы съ Тиддомъ — въ отведенныя намъ комнаты. Слѣдующій день былъ воскресенье; въ восемь часовъ насъ разбудилъ большой колоколъ, а въ девять всѣ мы собрались въ столовую, гдѣ мистеръ Брофъ прочелъ намъ молитвы, главу изъ библіи, и затѣмъ сказалъ поученіе въ назиданіе семьи, гостей и всѣхъ домочадцевъ. Отсутствовалъ только поваръ-французъ, м-сье Нонтонпо, и я могъ видѣть съ своего мѣста, какъ онъ прогуливался по рощицѣ въ своемъ бѣломъ колпакѣ съ сигарой въ зубахъ.
Мистеръ Брофъ продѣлывалъ эту церемонію не только въ праздники, но и въ будни: каждое утро, ровно въ восемь часовъ, онъ собиралъ всю семью на молитву; но хоть этотъ человѣкъ и былъ лицемѣромъ (въ чемъ я убѣдился впослѣдствіи), я никогда не позволю себѣ смѣяться надъ общей семейной молитвой, никогда не скажу, что онъ былъ лицемѣромъ потому, что молился. Много на свѣтѣ и дурныхъ, и хорошихъ людей, не имѣющихъ обыкновенія молиться; но я убѣжденъ, что хорошихъ людей молитва сдѣлаетъ только лучше; что же касается дурныхъ, то эту сторону вопроса я рѣшать не берусь. Вотъ почему я прошелъ молчаніемъ очень многое въ поведеніи мистера Брофа тамъ, гдѣ оно касалось религіи; довольно будетъ сказать, что онъ постоянно говорилъ о религіи, что каждое воскресенье, если у него не было гостей, онъ три раза ходилъ въ церковь, и если онъ не наставлялъ насъ въ религіозныхъ истинахъ, когда кромѣ меня и Тидда въ домѣ не было никого постороннихъ, за то имѣлъ очень многое сказать по этому вопросу при случаѣ; я убѣдился въ этомъ какъ-то разъ, когда въ домѣ обѣдали квакеръ и диссентеръ: мистеръ Брофъ положительно не уступалъ въ краснорѣчіи ни тому, ни другому. Тидда въ тотъ день съ нами не было: ни за какія сокровища въ мірѣ онъ не разстался бы съ своими байроновскими воротничками; поэтому его посадили въ кабріолетъ и отправили въ циркъ. А мнѣ мистеръ Брофъ сказалъ слѣдующее: „Вотъ что, голубчикъ Титмаршъ, — сказалъ онъ; — не надѣвайте вы къ обѣду вашей булавки. Наши сегодняшніе гости не любятъ побрякушекъ, и хотя я, съ своей стороны, нахожу такія украшенія совершенно невинными, но мнѣ не хотѣлось бы оскорблять чувства людей, которые держатся болѣе строгихъ взглядовъ. Вы увидите, что и жена моя, и дочь сообразуются въ этомъ случаѣ съ моими желаніями“. И дѣйствительно, обѣ онѣ вышли къ обѣду въ черныхъ платьяхъ съ пелеринками подъ самое горло, тогда какъ обыкновенно миссъ Брофъ являлась въ столовую въ такихъ декольтированныхъ платьяхъ, что они чуть не падали у нея съ плечъ.
Нѣсколько разъ къ намъ пріѣзжалъ капитанъ — всегда верхомъ, и миссъ Брофъ бывала въ восторгѣ, когда онъ являлся. Въ одинъ прекрасный день, гуляя вдоль рѣки, я встрѣтился съ нимъ и мы имѣли длинный разговоръ.
— Мистеръ Титмаршъ, — сказалъ капитанъ, — я мало васъ знаю, но вы мнѣ кажетесь правдивымъ, честнымъ малымъ. Я у васъ спрошу одну вещь, а вы отвѣтите мнѣ правду — конечно, если вообще пожелаете отвѣчать. Съ своей стороны даю вамъ честное слово, что это не пойдетъ дальше, что бы я ни услышалъ. Скажите мнѣ, во-первыхъ, что такое эта ваша страховая компанія? Вы служите въ конторѣ и должны знать, какъ идутъ дѣла. Вѣрное-ли это дѣло?
— Сэръ! по чести и совѣсти — я вѣрю въ него, — отвѣчалъ я. — Правда, всего четыре года, какъ Общество основано, но уже и тогда мистеръ Брофъ имѣлъ громкое имя и обширныя связи. Конечно, каждый служащій въ конторѣ такъ или иначе купилъ свое мѣсто; каждому изъ насъ пришлось или самому пріобрѣсти акціи компаніи, или ихъ пріобрѣли его родственники. Я получилъ свое мѣсто потому, что мать моя, очень бѣдная женщина, употребила небольшой капиталъ, доставшійся намъ по наслѣдству, на покупку годовой ренты въ нашей компаніи. Этотъ вопросъ обсуждался у насъ на семейномъ совѣтѣ, въ присутствіи нашихъ повѣренныхъ, господъ Годжа и Смитерса (очень извѣстная фирма въ нашихъ мѣстахъ), и всѣ въ одинъ голосъ сказали, что мать моя не можетъ сдѣлать ничего лучше, какъ распорядиться своими деньгами именно такимъ образомъ. У Брофа только личнаго состоянія слишкомъ на полмилліона, да и одно его имя стоитъ милліоновъ. Да вотъ, чего вамъ лучше? Есть у меня тетка, богатая женщина; она совѣтовалась со мной на счетъ помѣщенія своего капитала, и не дальше какъ на прошлой недѣлѣ я ей писалъ и совѣтовалъ помѣстить деньги въ нашу контору. Какихъ вамъ еще доказательствъ? Мнѣ кажется, этотъ фактъ достаточно ясно показываетъ, что я считаю наше дѣло вполнѣ вѣрнымъ.
— А пытался-ли Брофъ повліять на васъ въ этомъ случаѣ?
— Да, разумѣется, онъ говорилъ со мной по этому поводу, но онъ честно объяснилъ мнѣ свои побужденія и такъ же честно объясняетъ ихъ каждому. Онъ говоритъ: „Господа, моя цѣль — елико возможно расширить наши связи. Я хочу задавить всѣхъ нашихъ лондонскихъ конкуррентовъ. Наши условія сходнѣе; мы имѣемъ возможность еще понизить процентъ и такимъ образомъ достигнемъ того, что дѣло разростется. Но для этого надо работать. Каждый акціонеръ, каждый служащій въ конторѣ долженъ приложить посильныя старанія, чтобы привлечь къ дѣлу новыхъ участниковъ. Не то намъ важно, вложитъ-ли человѣкъ въ наше предпріятіе гроши или тысячи; намъ важно его привлечь: въ этомъ вся суть“. И сообразно съ этимъ нашъ директоръ навязываетъ ваши акціи кому только можно, — знакомымъ, даже прислугѣ. Здѣшній его сторожъ — и тотъ состоитъ акціонеромъ компаніи. Словомъ сказать, онъ притягиваетъ къ дѣлу всякаго, съ кѣмъ его столкнула судьба. Да вотъ я, напримѣръ: теперь я третій клеркъ; меня разомъ повысили, посадили на голову остальнымъ. Меня пригласили въ это имѣніе и принимаютъ, какъ царя. А за что? За то, что у моей тетки три тысячи фунтовъ капитала, которымъ мистеру Брофу желательно завладѣть въ интересахъ компаніи.
— Это имѣетъ не совсѣмъ красивый видъ, мистеръ Титмаршъ.
— Ни мало, сэръ. Брофъ этого не скрываетъ. Какъ только вопросъ о тетушкиныхъ деньгахъ будетъ рѣшенъ въ ту или другую сторону, онъ на меня, я думаю, и не посмотритъ. Но теперь я ему нуженъ. Случилось такъ, что это мѣсто оказалось свободнымъ какъ разъ въ тотъ моментъ, когда онъ нуждался во мнѣ, и онъ разсчитываетъ подѣйствовать черезъ меня на моихъ родныхъ. Онъ мнѣ это прямо сказалъ, когда мы ѣхали сюда. „Вы знаете свѣтъ, Титмаршъ, — сказалъ онъ, — и знаете, что, назначая васъ на это мѣсто, я это сдѣлалъ не потому, что вы честный малый и обладаете красивымъ почеркомъ. Будь у меня приманка для васъ въ настоящую минуту помельче, я бы ограничился ею и не далъ бы вамъ ничего больше; но у меня не было выбора, и я далъ то, что оказалось у меня подъ рукой“.
— Это, дѣйствительно, откровенно, но три тысячи фунтовъ — не великъ капиталъ; что же заставляетъ Брофа гнаться за такой ничтожной суммой?
— Будь это не три тысячи фунтовъ, а десять, онъ и тогда сдѣлалъ бы все, чтобы не упустить ихъ изъ рукъ. Вы не знаете нашего Сити, не знаете, какъ жадны наши коммерческіе тузы до каждаго гроша, когда дѣло идетъ о расширеніи ихъ торговыхъ связей. Мистеръ Брофъ сталъ бы ухаживать за трубочистомъ, если бы это могло помочь успѣху его дѣла. Да вотъ вамъ живой примѣръ: бѣдняга Тиддъ и его двадцать тысячъ фунтовъ; нашъ директоръ вѣдь и имъ завладѣлъ. Ему все нужно — весь капиталъ, какой онъ только можетъ прибрать къ рукамъ.
— Да, но представьте, что онъ убѣжитъ съ капиталомъ?
— Мистеръ Брофъ изъ фирмы Брофъ и Гоффъ?! Богъ съ вами, сэръ! Представьте, что англійскій банкъ убѣжитъ?… Но вотъ мы подошли къ сторожкѣ; это очень кстати. Поговорите съ Гетсомъ: онъ тоже одна изъ жертвъ мистера Брофа.
И мы вошли въ сторожку и заговорили съ старикомъ Гетсомъ. Я повелъ дѣло очень тонко.
— А знаете, мистеръ Гетсъ, — сказалъ я ему, — вѣдь вы мое начальство. Вы состоите акціонеромъ Диддльсекской компаніи?
— Какъ же, сэръ, — отвѣчалъ старикъ, съ широкой улыбкой.
(Онъ былъ старый слуга и жилъ на покоѣ въ своей сторожкѣ, окруженный кучей ребятъ, которыми судьба наградила его на старости лѣтъ).
— Могу я спросить, мистеръ Гетсъ, много-ли вы получаете? Любопытно, какъ вы ухитряетесь столько откладывать, что даже пріобрѣтаете акціи.
Гетсъ назвалъ цифру своего жалованья, и когда мы спросили, аккуратно-ли ему платятъ, онъ сталъ божиться и клясться, что мистеръ Брофъ — самый добрый, самый щедрый баринъ, какого только видѣлъ свѣтъ, что для двухъ его, Гетса, дочерей онъ пріискалъ хорошія мѣста, двухъ сыновей отдалъ въ безплатную школу, одного — въ подмастерья. Господа оказываютъ ему много и другихъ благодѣяній, говорили. мистеръ Гетсъ: мистриссъ Брофъ одѣваетъ половину его дѣтей; очень часто даритъ имъ къ зимѣ одѣяла и теплое платье и круглый годъ присылаетъ супъ и говядину. Нѣтъ, положительно, съ тѣхъ поръ, какъ стоить міръ, еще не бывало такихъ добрыхъ и щедрыхъ господъ.
— Ну что же, сэръ? Убѣдились вы? — сказалъ я капитану. — Мистеръ Брофъ даетъ этой семьѣ въ пятьдесятъ разъ больше того, чѣмъ отъ нея пользуется, и тѣмъ не менѣе онъ интересуется тѣмъ, чтобы мистеръ Гетсъ пріобрѣталъ акціи нашей компаніи.
— Мистеръ Титмаршъ, вы честный человѣкъ, и я сдаюсь на ваши доводы, — отвѣчалъ капитанъ. — Скажите мнѣ теперь, извѣстно-ли вамъ, какъ велики средства миссъ Брофъ?
— Брофъ оставляетъ ей все состояніе, по крайней мѣрѣ, такъ онъ говоритъ.
Должно быть, въ выраженіи моего лица капитанъ подмѣтилъ что-нибудь особенное, потому что онъ засмѣялся и сказалъ:
— Я вижу, мои милый, вы находите, что товаръ обойдется мнѣ дорого по этой цѣнѣ. Что же, вы, пожалуй, и правы.
— Зачѣмъ же въ такомъ случаѣ, осмѣлюсь спросить, вы преслѣдуете ее своими ухаживаніями?
— Мистеръ Титмаршъ, я задолжалъ двадцать тысячъ, — сказалъ капитанъ.
Съ этими словами онъ отправился прямо въ домъ и сдѣлать предложеніе миссъ Брофъ.
Я находилъ этотъ поступокъ со стороны капитана безнравственнымъ и немного жестокимъ: въ семью Брофа его ввелъ мистеръ Тиддъ, его товарищъ по школѣ, а онъ безъ зазрѣнія совѣсти вытѣснилъ, Тидда изъ сердца богатой наслѣдницы. Брофъ страшно разбушевался и разбранилъ свою дочь, когда узналъ, что она приняла предложеніе капитана Фицгига (мнѣ разсказалъ объ этомъ самъ капитанъ), и въ концѣ концовъ заставилъ жениха дать ему слово, что въ теченіе нѣсколькихъ мѣсяцевъ помолвка будетъ храниться въ тайнѣ. И капитанъ Фицгигъ сдержалъ свое слово, сдѣлавъ своими повѣренными только меня да „офицерскій клубъ“, какъ онъ выразился.
Но это было уже послѣ того, какъ Тиддъ внесъ нашему директору свои двадцать тысячъ, что было имъ пунктуально исполнено въ день его совершеннолѣтія, какъ онъ обѣщалъ. Въ тотъ же день онъ посватался къ молодой лэди и — незачѣмъ, я думаю, прибавлять — былъ отвергнутъ. Вслѣдъ затѣмъ начали поговаривать о помолвкѣ ея съ капитаномъ. Вся его знатная родня — герцогъ Донкастерскій, графъ де-Сенбаръ, графъ Крабсъ и другіе — явились въ Брофамъ съ визитомъ. Высокородный Генри Рингвудъ сдѣлался акціонеромъ нашей компаніи, а графъ Крабсъ изъявилъ желаніе пріобрѣсти наши акціи. Акціи наши поднялись выше номинальной цѣны; нашъ директоръ съ супругой и дочерью были представлены ко двору. Однимъ словомъ, Весть-Диддльсекская компанія обѣщала стать первой страховой компаніей въ королевствѣ.
Вскорѣ послѣ моей поѣздки въ Фульгамъ милѣйшая моя тетушка увѣдомила меня письмомъ, что она говорила съ своими повѣренными Годжемъ и Смитерсомъ, и они настояли, чтобы она распорядилась своими деньгами, согласно моему совѣту. Писала она еще, что акціи взяты на мое имя, и разсыпалась въ похвалахъ моей честности и талантамъ, о которыхъ, по ея словамъ, мистеръ Брофъ писалъ ей въ самыхъ лестныхъ выраженіяхъ. Въ заключеніе тетушка говорила, что послѣ ея смерти акціи перейдутъ ко мнѣ. Все это, какъ вы легко можете себѣ представить, значительно подняло меня во мнѣніи моихъ сослуживцевъ и начальства. На слѣдующемъ годовомъ собраніи нашего общества я присутствовалъ, уже въ качествѣ акціонера и имѣлъ удовольствіе слышать, какъ мистеръ Брофъ, въ великолѣпной рѣчи, объявилъ дивидендъ въ шесть процентовъ, который мы, акціонеры, и получили сполна.
— Ахъ вы счастливчикъ! — сказалъ мнѣ Брофъ. — Знаете ли вы, чему вы обязаны вашимъ теперешнимъ мѣстомъ?
— Деньгамъ моей тетушки, сэръ Чему же другому? — отвѣчалъ я.
— Вотъ и не угадали. Неужто вы воображаете, что я польстился на эти жалкія три тысячи? Мнѣ сказали, что вы племянникъ лэди Дремъ; ну-съ, лэди Дремъ родная бабка лэди Дженъ Престонъ, а Престонъ можетъ быть намъ очень и очень полезенъ. Я зналъ, что вамъ была прислана дичь и, Богъ его знаетъ, что тамъ еще, и когда я увидѣлъ на балу, какъ лэди Дженъ пожала вамъ руку и заговорила съ вами, какъ съ равнымъ, я повѣрилъ всѣмъ розсказнямъ Абеднего. Такъ помните же: вотъ за что досталось вамъ мѣсто, а вовсе не ради вашихъ несчастныхъ трехъ тысячъ. Ну-съ, а черезъ двѣ недѣли послѣ того, какъ вы у насъ гостили, я встрѣтилъ Престона въ палатѣ и, разумѣется, похвастался ему, какъ я отличилъ его кузена. — Ахъ, онъ нахалъ! — сказалъ на это Престонъ. — Какой онъ мнѣ кузенъ? Я вижу, вы принимаете за чистую монету всѣ бредни старухи графини. Такъ знайте же, мой милый: у нея это манія; стоитъ ей увидѣть новаго человѣка, и она сейчасъ же отыщетъ родство между нимъ и собой. Такъ было, навѣрно, и съ этимъ щенкомъ, вашимъ Титмаршемъ». —"А знаете, — сказалъ я, смѣясь, — что, благодаря маніи старой графини, этотъ щенокъ получилъ очень хорошее мѣсто? Что дѣлать! Назадъ ужъ не возьмешь". Теперь вы видите, — продолжалъ мистеръ Брофъ, — что вашимъ мѣстомъ вы обязаны не деньгамъ вашей тетушки, а…
— Тетушкиному алмазу! — вскричалъ я.
— Счастливый бездѣльникъ! — проговорилъ Брофъ, ткнулъ меня пальцемъ въ бокъ и ушелъ.
И я считалъ себя въ самомъ дѣлѣ счастливымъ.
Не знаю, какъ это вышло, но мѣсяцевъ шесть спустя послѣ описанныхъ событій мистеръ Раундхэндъ, нашъ дѣлопроизводитель, бывшій такимъ глубокимъ почитателемъ мистера Брофа и Вестъ-Диддльсекской компаніи, внезапно разочаровался въ обоихъ, вынулъ изъ предпріятія свой капиталъ, продалъ съ хорошимъ барышемъ свои акціи и вышелъ изъ конторы, ругая на чемъ свѣтъ стоитъ и компанію, и директора.
Секретаремъ и дѣлопроизводителемъ былъ теперь назначенъ мистеръ Гайморъ; мистеръ Абеднего занялъ его мѣсто, а вашъ покорный слуга былъ сдѣланъ вторымъ клеркомъ съ жалованьемъ 200 фунтовъ въ годъ. Насколько неосновательны были неблагопріятные слухи, которые распускалъ Раундхэндъ о Диддльсекской компаніи, выяснилось вполнѣ на годовомъ собраніи акціонеровъ въ январѣ 1823 года. На этомъ собраніи нашъ главный директоръ, въ одномъ изъ блистательнѣйшихъ своихъ спичей, объявилъ полугодовой дивидендъ въ 4 процента, т. е. по 8-ми въ годъ, и я сейчасъ же отослалъ тетушкѣ 120 фунтовъ стерлинговъ, составлявшіе проценты на ея капиталъ, положенный на мое имя.
Добрѣйшая моя тетушка, мистриссъ Гоггарти была въ неописанномъ восторгѣ; она прислала мнѣ десять фунтовъ въ подарокъ и спрашивала, какъ я думаю, не продать-ли ей ея недвижимость въ Слоппертонѣ и Скваштэлѣ и не помѣстить-ли весь капиталъ въ это удивительное предпріятіе.
Разумѣется, я не могъ сдѣлать ничего лучшаго, какъ спросить мнѣнія мистера Брофа. Мистеръ Брофъ сказалъ мнѣ, что наши акціи поднялись выше номинальной цѣны. «Я, пожалуй, готовъ уступить часть своихъ, — прибавилъ онъ, — по курсовой цѣнѣ, конечно. Да, тысячъ на пять я могу уступить: все равно, у меня слишкомъ много акцій нашей компаніи, а мнѣ кстати нужны свободныя деньги для другихъ моихъ предпріятій». Въ заключеніе нашего разговора, который я обѣщалъ въ точности передать мистриссъ Гоггарти, мистеръ Брофъ сказалъ, что онъ рѣшилъ создать новую должность — личнаго секретаря главнаго директора, — и былъ такъ добръ, что обѣщалъ оставить это мѣсто за мной съ добавочнымъ окладомъ въ 140 фунтовъ.
Итакъ, я имѣлъ теперь 260 фунтовъ въ годъ, миссъ Смитъ — 70. А помните, я говорилъ, какъ мы съ ней рѣшили дѣйствовать, когда у насъ вдвоемъ составится доходъ въ 300 фунтовъ?
Само собою разумѣется, что Гусъ, а черезъ него и вся контора, знали о моей помолвкѣ съ Мэри Смитъ. Отецъ ея служилъ во флотѣ и былъ на очень хорошемъ счету, и хотя, какъ вамъ уже извѣстно, Мэри приносила мнѣ съ собой всего только 70 фунтовъ прибавки къ моему жалованью, а я (какъ всѣ мнѣ это говорили) занималъ въ настоящее время такое положеніе въ конторѣ и въ Сити, что могъ съ полнымъ основаніемъ разсчитывать на несравненно большее приданое, тѣмъ не менѣе мои друзья единогласно признали, что родство невѣсты — весьма приличное, и я былъ доволенъ. Да и можно-ли было быть недовольнымъ, женясь на такомъ сокровищѣ, какъ Мэри? Я знаю одно: я не промѣнялъ бы ее на дочку самого лорда-мэра, давай онъ за ней хоть сто тысячъ приданаго.
Нечего и говорить, что мистеру Брофу было извѣстно о приближающемся въ моей жизни важномъ событіи, какъ было извѣстно ему рѣшительно все, что касалось каждаго изъ служащихъ въ конторѣ. Я думаю, Абеднего говорилъ ему даже, что мы каждый день ѣдимъ за обѣдомъ: свѣдѣнія директора о нашихъ личныхъ дѣлахъ, были по истинѣ изумительны.
Какъ-то разъ онъ меня спросилъ, въ чьихъ рукахъ находится капиталъ моей невѣсты. (Деньги Мэри — 2333 фунта были въ государственныхъ бумагахъ и приносили три процента).
— Помните, другъ мой, — сказалъ мнѣ мистеръ Брофъ, — что будущая мистриссъ Самуэль Титмаршъ можетъ имѣть на свой капиталъ по меньшей мѣрѣ семь процентовъ и притомъ болѣе вѣрныхъ, чѣмъ въ англійскомъ банкѣ, ибо что можетъ быть надежнѣе компаніи, въ которой главой Джонъ Брофъ?
Въ то время я и самъ это думалъ и потому обѣщалъ мистеру Брофу переговорить съ родными моей невѣсты. Лейтенантъ Смитъ, ея дѣдъ, былъ вначалѣ противъ нашего брака. (Сказать вамъ по секрету? Какъ то разъ, захвативъ насъ съ ней наединѣ, да еще, кажется, въ тотъ самый моментъ, когда я цѣловалъ ея пальчики, онъ взялъ меня за шиворотъ и вывелъ за дверь). Но Сэмъ Титмаршъ, имѣющій 250 фунтовъ годового оклада, да полтораста въ перспективѣ, Сэмъ Титмаршъ — правая рука мистера Джона Брофа изъ Сити — это другое дѣло: это совсѣмъ не то, что Сэмъ Титмаршъ — бѣдный клеркъ, сынъ бѣдной вдовы сельскаго священника. И старый джентльменъ прислалъ мнѣ очень любезное письмо съ просьбой привезти ему отъ Гоманиса шесть паръ шерстяныхъ чулокъ и четыре фуфайки, каковыя онъ даже принялъ отъ меня въ подарокъ, когда въ іюнѣ (о, счастливый іюнь 23 года!) я пріѣхалъ въ Соммерсетширъ за моей Мэри.
Не менѣе интересовался мистеръ Брофъ и дѣлами моей тетушки; онъ очень любезно освѣдомлялся у меня, продала-ли она, какъ собиралась, свои земли въ Слоппертонѣ и Скваштэлѣ. Стыдно и грѣшно допускать, — говорилъ мистеръ Брофъ, — чтобы особа, въ которой онъ принимаетъ такое живое участіе, какъ въ родственницѣ своего молодого друга, получала всего три процента на свой капиталъ, Иногда могла бы имѣть восемь. Меня онъ называлъ не иначе, какъ Сэмъ, расхваливалъ за глаза другимъ клеркамъ (при чемъ всѣ эти похвалы неукоснительно доводились до моего свѣдѣнія), говорилъ, что за его столомъ для меня всегда накрытъ лишній приборъ, и очень часто бралъ меня съ собой въ Фульгамъ. Я не встрѣчалъ тамъ большого общества, когда пріѣзжалъ, и Макъ-Уиртеръ говорилъ, что меня приглашаютъ только въ тѣ дни, когда въ домѣ собираются знакомые изъ плебеевъ. Но я и не гнался за аристократическимъ обществомъ, ибо чувствовалъ, что тамъ я не въ своей сферѣ, да, признаться сказать, и самый домъ мистера Брофа не слишкомъ то меня привлекалъ. Миссъ Белинда совсѣмъ мнѣ не нравилась. Когда ея помолвка съ капитаномъ Фицгигомъ стала извѣстна, т. е. послѣ того, какъ мистеръ Тиддъ разстался съ своими двадцатью тысячами и знатные родственники жениха присоединились къ нѣкоторымъ изъ предпріятій нашего директора, послѣдній вдругъ объявилъ, что онъ подозрѣваетъ капитана въ корыстныхъ побужденіяхъ и, не откладывая въ долгій ящикъ, предложилъ ему на выборъ, въ видѣ испытанія, одно изъ двухъ: или взять миссъ Брофъ безъ всякаго приданаго, или совсѣмъ отъ нея отказаться. Послѣдствіемъ этого было то, что капитанъ Фицгигъ получилъ мѣсто въ колоніяхъ и уѣхалъ, а миссъ Брофъ сдѣлалась сварливѣе прежняго. Но я находилъ, что она должна благодарить судьбу за то, что такъ дешево отдѣлалась, и жалѣлъ бѣднаго Тидда: но прежнему, влюбленный, несчастный юноша возобновилъ свое сватовство и былъ опять безжалостно отвергнутъ миссъ Белиндой. Мало того, мистеръ Брофъ сказалъ ему напрямикъ, что дочери непріятны его посѣщенія и, хотя самъ онъ, по прежнему его любитъ и цѣнитъ, но тѣмъ не менѣе проситъ прекратить свои визиты въ «Грачи». Бѣдняга Тиддъ! Онъ только даромъ потерялъ свои двадцать тысячъ, ибо что значили для него шесть процентовъ въ сравненіи съ шестью процентами и рукой миссъ Белинды?
Мистеръ Брофъ такъ искренно жалѣлъ бѣднаго влюбленнаго пастушка, какъ онъ меня называлъ, и принималъ такъ близко къ сердцу мое благополучіе, что самъ уговорилъ меня ѣхать въ Соммерсетширъ. И вотъ я получилъ двухмѣсячный отпускъ и укатилъ, счастливый, какъ жаворонокъ, прихвативъ съ собой въ чемоданъ двѣ новенькія съ иголочки пары отъ Фонъ-Стильца (я заказалъ ихъ въ виду приближенія извѣстнаго событія), шерстяныя фуфайки для лейтенанта Смита, пакетъ съ программами нашей компаніи и два письма отъ Джона Брофа, эсквайра, — одно моей матери, «достойной нашей вкладчицѣ», другое — «нашему уважаемому акціонеру» мистриссъ Гоггарти. Мистеръ Брофъ сказалъ мнѣ, прощаясь, что самый требовательный отецъ не могъ бы пожелать себѣ лучшаго сына, что онъ смотритъ на меня, какъ на свое дѣтище, и просилъ передать моей тетушкѣ его настоятельный совѣтъ не откладывать продажи ея недвижимой собственности, такъ какъ въ настоящее время цѣны на земли высоки и должны упасть, между тѣмъ какъ акціи Вестъ-Диддльсекской компаніи стоятъ «сравнительно» низко, а черезъ годъ, черезъ два неизбѣжно поднимутся и стоимость ихъ удвоится, утроится, учетверится.
Такимъ-то родомъ я собрался въ путь и распростился съ моимъ милымъ Гусомъ. Разстались мы на постояломъ дворѣ Больтъ-инъ Тенъ, что на Флитъ-стритѣ. Я чувствовалъ, что уже не возвращусь въ свою квартиру на Салисбери-Скверѣ, и сдѣлалъ своей хозяйкѣ маленькій прощальный подарокъ. Она же сказала мнѣ на прощанье, что я былъ самымъ порядочнымъ жильцомъ, какого ей когда-либо случалось имѣть. Нельзя, однако, сказать, чтобы это было мнѣ, большимъ комплиментомъ, ибо Беллъ-Лэнъ находится въ вѣдѣніи Флитской тюрьмы, и большинство жильцовъ моей хозяйки были арестанты, выпущенные на поруки изъ этого пріятнаго мѣста. Что же до Гуса, то бѣдный малый такъ горько плакалъ, разставаясь со мной, что не могъ проглотить ни кусочка жареной ветчины, которою я угостилъ его на прощанье въ Больтъ-инъ-Тенской харчевнѣ, а когда нашъ «Вѣрный» тронулся въ путъ, онъ такъ усердно махалъ намъ въ воротахъ своимъ платкомъ и шляпой, что я сильно подозрѣваю, не переѣхало-ли ему нотъ колесомъ, — по крайней мѣрѣ я слышалъ, какъ онъ заревѣлъ, когда мы проѣзжали ворота. Ахъ, какъ не похоже было то, что я испытывалъ теперь, гордо возсѣдая на козлахъ рядомъ съ кучеромъ Джимомъ Уордомъ, на грустное чувство, наполнявшее мою душу нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ, когда, разставшись съ дорогой моей Мэри, я подъѣзжалъ къ Лондону въ этомъ самомъ дилижансѣ съ алмазомъ тетушки Гоггарти!
Когда мы пріѣхали въ Гремпли (не доѣзжая три мили до нашей деревни, «Вѣрный» всегда здѣсь останавливается перехватить стаканчикъ эля въ Гербъ Понильтоновъ) …когда мы пріѣхали въ Гремпли, можно было подумать, что прибылъ самъ мистеръ Понильтонъ, нашъ депутатъ въ парламентѣ, такая толпа народа собралась подлѣ гостинницы. Все населеніе мѣстечка высыпало насъ встрѣчать. Былъ тутъ, конечно, и хозяинъ гостинницы, былъ и Томъ Уилеръ, почтарь съ почтоваго двора мистриссъ Ринсеръ въ нашей деревнѣ. Томъ Уилеръ подстегивалъ своихъ старыхъ гнѣдыхъ клячъ, а гнѣдки — Господи! да неужели же я не ошибся? — да, положительно, гнѣдки тащили желтую колымагу моей тетушки, въ которой она выѣзжала не больше трехъ разъ въ годъ и въ которой она возсѣдала теперь въ своей великолѣпной кашемировой шали и новой шляпѣ съ перомъ. Тетушка замахала мнѣ изъ окна бѣлымъ платкомъ, Томъ Уилеръ закричалъ «ура», а за нимъ проревѣла «ура» и вся толпа деревенскихъ сорванцовъ-ребятишекъ, которымъ, разумѣется, было все равно, что ни кричать, лишь бы кричать. Но какъ, однако, перемѣнился Томъ Уилеръ! Давно-ли — какой-нибудь десятокъ лѣтъ тому назадъ — онъ, помню, безъ церемоніи стегалъ меня бичемъ, когда я, бывало, желая прокатиться, вѣшался на задокъ его таратайки.
За тетушкиной колымагой ѣхалъ четырехколесный кабріолетъ лейтенанта Смита; старикъ погонялъ своего толстаго стараго пони; рядомъ съ нимъ сидѣла жена. Я заглянулъ на переднее сидѣнье и немножко огорчился, увидѣвъ, что «кого-то» тамъ нѣтъ. " Но — Боже мой, что за глупая голова! Какъ я не замѣтилъ этого раньше! — «кто-то» сидѣлъ съ тетушкой въ желтой колымагѣ! А какъ она краснѣла и какою казалась счастливой — счастливой и хорошей! На ней было бѣлое платье и легкій шарфъ, голубой съ желтымъ. Тетушка говорила, что это цвѣта Гоггарти, хотя я и по сей день не знаю, какое отношеніе могли имѣть голубой и желтый цвѣта къ фамиліи Гоггарти.
Кондукторъ «Вѣрнаго» громко затрубилъ въ свой рогъ; его четверка рванулась впередъ; мальчишки еще разъ прокричали «ура».
Меня посадили между мистриссъ Гоггарти и Мэри; Томъ Уилеръ принялся хлестать своихъ гнѣдковъ, лейтенантъ Смитъ (дружески пожавшій мнѣ руку, причемъ его большой песъ не сдѣлалъ ни малѣйшей попытки меня укусить) взмылилъ бока своему толстому пони, и въ такой-то, смѣю сказать, безпримѣрной процессіи я торжественно въѣхалъ въ нашу деревню.
Милая моя мама и дѣвочки (девять штукъ, Господь ихъ храни! — и для каждой у меня было припасено кое-что въ чемоданѣ)… мама и дѣвочки, говорю я, не могли нанять экипажа, а ждали насъ на дорогѣ при въѣздѣ въ деревню — всѣ девять сестеръ, какъ одна, въ бѣлыхъ нанковыхъ тальмочкахъ. А какъ всѣ онѣ махали руками! Какъ развѣвались намъ навстрѣчу ихъ бѣлые платочки!..
Тетушка Гоггарти не удостоила ихъ никакими знаками вниманія, кромѣ величественнаго кивка головой (что, можетъ быть, и извинительно для женщины съ ея состояніемъ), но за то Мэри была мила за двоихъ и махала руками за всѣхъ девятерыхъ.
Ахъ, какъ рыдала моя милая мама, какъ цѣловала и ласкала меня! Она называла меня своимъ милымъ мальчикомъ, своимъ утѣшеніемъ, и смотрѣла на меня такими глазами, какъ будто я былъ образцомъ добродѣтели и ума, а не самымъ обыкновеннымъ счастливымъ молодымъ человѣкомъ, которому удалось шибко подвинуться въ своей карьерѣ, благодаря содѣйствію добрыхъ друзей.
Въ этотъ разъ я останавливался не дома; такъ было у насъ заранѣе рѣшено. Мистриссъ Гоггарти не слишкомъ-то ладила съ моей матерью; тѣмъ не менѣе мама сама мнѣ сказала, что ради своей пользы я долженъ остановиться у тетки. Такимъ образомъ она добровольно лишила себя удовольствія постоянно видѣть меня, и хотя нашъ домъ былъ гораздо скромнѣе, тѣмъ тетушкинъ, едва-ли нужно говорить, что я всегда предпочелъ бы его палатамъ мистриссъ Гоггарти, не говоря уже объ ея ужасномъ росолисѣ, который мнѣ пришлось теперь пить чуть не боченками.
И такъ, мы подъѣхали къ дому мистриссъ Гоггарти, гдѣ насъ ожидалъ парадный обѣдъ, для котораго былъ даже нанятъ лишній лакей. Выходя изъ экипажа, тетушка подала шесть пенсовъ Тому Уилеру и сказала, что это ему на чай, а за лошадей она потомъ разсчитается съ самой мистриссъ Рипсеръ. Но Томъ вмѣсто всякаго отвѣта только выругался и швырнулъ о-земь монету, за что тетушка вполнѣ основательно обозвала его «невѣжей».
Тетушка до того ко мнѣ привязалась, что почти не спускала меня съ глазъ. Утро за утро мы съ ней просиживали надъ счетами, обсуждая по цѣлымъ часамъ вопросъ о продажѣ ея слоппертопскаго имѣнія. (Эта продажа все никакъ не могла состояться, такъ какъ Годжу и Смитерсу никто не давалъ той цѣны, какую назначила ихъ довѣрительница). Кромѣ того, она постоянно клялась и божилась, что оставитъ мнѣ все свое состояніе до послѣдняго шиллинга.
Годжъ и Смитерсъ были ко мнѣ тоже очень внимательны; они даже задали парадный обѣдъ въ честь моего пріѣзда. Впрочемъ, во всей нашей деревнѣ не было человѣка, который не чествовалъ бы меня такъ или иначе. Кто не могъ задавать обѣдовъ, звалъ васъ съ Мэри на чай, и всѣ пили за здоровье молодой четы. А сколько разъ, я помню, мою Мэри заставляли краснѣть, когда послѣ обѣда или ужина начинались намеки на близкую перемѣну въ ея положеніи!
Счастливый день былъ, наконецъ, назначенъ, и 24-е іюля 1823 года увидѣло меня счастливѣйшимъ мужемъ прелестнѣйшей дѣвушки въ Соммерсетишрѣ. Къ вѣнцу мы отправились изъ нашего дома: мать моя выговорила себѣ эту уступку. Всѣ девять дѣвочекъ присутствовали въ церкви въ качествѣ подружекъ невѣсты, а Гусъ Госкинсъ нарочно прискакалъ изъ Лондона, чтобы быть моимъ шаферомъ, и остановился у мамы въ бывшей моей комнатѣ. Да мало того: онъ прогостилъ у насъ цѣлую недѣлю и все это время (какъ я узналъ впослѣдствіи) очень нѣжно посматривалъ на миссъ Уинни Титмаршъ — мою четвертую сестренку.
Тетушка проявила большую щедрость по отношенію къ молодымъ. За нѣсколько недѣль передъ свадьбой она просила меня заказать для Мэри въ Лондонѣ, у знаменитой мадамъ Манталини, три очень дорогія платья и выписать нѣсколько изящныхъ вещицъ и шитыхъ носовыхъ платковъ отъ Гауэля и Джемса. Все это было прислано и долженствовало быть моимъ подаркомъ невѣстѣ, и мистриссъ Гоггарти дала мнѣ понять, чтобы я не безпокоился о счетахъ, что было съ ея стороны въ высшей степени великодушно. Мало того, она одолжила намъ свой экипажъ для свадебной поѣздки и собственноручно сшила для дорогой своей племянницы мистриссъ Самуэлъ Титмаршъ прехорошенькій малиновый шелковый ридикюльчикъ. Въ ридикюльчикъ былъ вложенъ рабочій ящичекъ съ полнымъ комплектомъ иголокъ, нитокъ и прочаго (ибо тетушка твердо надѣялась, что мистриссъ Титмаршъ никогда не будетъ пренебрегать швейной работой) и кошелекъ, въ которомъ оказалось нѣсколько серебряныхъ пенсовъ и какая-то совсѣмъ особенная монетка «на счастье». «Пока эта штучка будетъ держаться у васъ, моя милая, — сказала моей женѣ мистриссъ Гоггарти, — вы никогда не будете нуждаться, и я молю моего Создателя, горячо молю Его объ одномъ, чтобы вы не потеряли ея». Въ каретѣ, въ боковой сумкѣ, мы нашли бумажный пакетикъ съ бисквитами и бутылку росолиса. Мы посмѣялись надъ росолисомъ и отдали его Тому Уилеру, который, впрочемъ, оцѣнилъ его, кажется, не больше насъ съ Мэри.
Нужно-ли говорить, что я вѣнчался въ фонъ-стильцевскомъ фракѣ (четвертая пара новаго платья, и это въ одинъ годъ!) и что на груди у меня сверкалъ большой гоггартовскій алмазъ?
ГЛАВА IX.
[править]Весь нашъ медовый мѣсяцъ мы строили планы нашей будущей лондонской жизни и построили себѣ настоящій маленькій рай. Да и чему тутъ удивляться? Вѣдь намъ вдвоемъ было всего сорокъ лѣтъ, и потомъ я, съ своей стороны, всегда смотрѣлъ на постройку воздушныхъ замковъ, какъ на занятіе, которое никому не приносить вреда и доставляетъ много удовольствія.
Сказать вамъ по правдѣ, я еще передъ отъѣздомъ изъ Лондона присматривался къ квартирамъ, подыскивая такую, которая подходила бы людямъ съ нашими скромными средствами. Каждый день, какъ только кончались занятія въ конторѣ, мы съ Гусомъ отправлялись на поиски. Мы исходили много мѣстъ и наконецъ остановились на маленькомъ коттеджѣ въ Кемденъ-Таунѣ. Это былъ очень уютный домикъ съ садикомъ (гдѣ могла чудесно играть извѣстная маленькая публика, когда она явится на свѣтъ), съ конюшней и сараемъ на тотъ случай, если бы мы вздумали обзавестись лошадью (и почему же бы и нѣтъ — годика черезъ два, черезъ три?). Мѣстность была здоровая, воздухъ чистый, и все это за 30 фунтовъ въ годъ. Я описалъ Мэри это мѣстечко съ такимъ же энтузіазмомъ, какъ Санхо описываетъ Лизіасъ Донъ-Кихоту, и моя милая женка была въ восторгѣ, представляя себѣ, какъ она будетъ тамъ хозяйничать, клятвенно увѣряла меня, что всѣ блюда «получше» она будетъ стряпать сама (особенно пуддингъ съ вареньемъ, до котораго, признаюсь, я страшный охотникъ), и обѣщала Гусу, что онъ будетъ обѣдать у насъ каждое воскресенье, но только съ тѣмъ, чтобы онъ не курилъ своихъ ужасныхъ сигаръ. Гусъ въ свою очередь божился, что онъ найметъ себѣ комнатку, гдѣ-нибудь по сосѣдству, потому что онъ не въ состояніи жить одинъ въ Белль-Лэнѣ, гдѣ мы съ нимъ такъ счастливо жили вдвоемъ. На это какъ-то разъ моя плутовка Мэри сказала ему, что она пригласитъ гостить къ намъ мою сестру Уинни, чтобы ей не было скучно одной по утрамъ, а Гусъ покраснѣлъ и пробурчалъ:
— Ну, вотъ глупости!
Но какъ только мы возвратились изъ нашей свадебной поѣздки, всѣ наши радужныя надежды, всѣ мечты о новомъ устройствѣ разсыпались прахомъ: мистриссъ Гоггарти объявила, что ей до смерти наскучила деревня, и что она рѣшила переѣхать въ Лондонъ съ своими милыми племянникомъ и племянницей, чтобы помогать имъ въ хозяйствѣ и познакомить ихъ съ своими столичными друзьями.
Что тутъ было дѣлать? Мы отправляли мысленно почтенную лэди ко всѣмъ… словомъ, куда угодно, только ужь, конечно, не въ Лондонъ. Но дѣлать было нечего, пришлось тащить ее съ собой, потому что, какъ справедливо говорила моя мать, если бы мы ее разобидѣли, ея деньги ушли бы изъ нашей семьи, а такой юной четѣ, какъ мы съ Мэри, онѣ очень и очень могли пригодиться.
И такъ, мы пріѣхали въ Лондонъ въ довольно мрачномъ настроеніи духа. Всю дорогу мы сдѣлали на почтовыхъ, въ каретѣ; такъ какъ тетушка, при ея званіи и положеніи въ свѣтѣ, не могла путешествовать въ дилижансѣ, да и въ столицѣ не могла обойтись безъ кареты. Мнѣ пришлось заплатить 14 фунтовъ за наемъ лошадей, что почти истощило мой небольшой запасный капиталъ.
Въ Лондонѣ начались скитанья по квартирамъ, въ три недѣли мы перемѣнили ихъ три. На первой поссорились съ хозяйкой; тетушка увѣряла, будто хозяйка отрѣзала кусочекъ отъ бараньей лопатки, остававшейся у насъ отъ обѣда. Со второй мы съѣхали, потому что хозяйская служанка (опять таки по показаніямъ тетушки) крала у насъ свѣчи. Съ третьей пришлось разстаться по той причинѣ, что на другое утро послѣ нашего переселенія тетушка вышла къ завтраку съ распухшимъ лицомъ, искусаннымъ… насѣкомыми — не будемъ добираться какими. Однимъ словомъ, я чуть не сбѣсился отъ всѣхъ этихъ скитаній, переѣздовъ, отъ вѣчнаго брюзжанья и безконечныхъ разговоровъ о хозяйкахъ и прислугѣ. Что касается знатныхъ тетушкиныхъ знакомыхъ, то никого изъ нихъ не оказалось въ Лондонѣ, и тетушка постоянно сердилась и выговаривала мнѣ за то, что я никакъ не соберусь познакомить ее съ Джономъ Брофомъ, эсквайромъ, и съ ея родственниками лордомъ и лэди Типтоффъ.
Мистеръ Брофъ былъ въ Брайтонѣ, когда мы пріѣхали въ Лондонъ. Потомъ онъ вернулся, но мнѣ все какъ-то не хотѣлось говорить ему о моихъ денежныхъ затрудненіяхъ и о томъ, что съ нами пріѣхала тетушка. Когда же, наконецъ, я былъ вынужденъ обратиться къ нему съ просьбой выдать мнѣ впередъ часть моего жалованья, у него было вытянулось лицо; но какъ только, желая объяснить ему причину моего затруднительнаго положенія, я заикнулся о томъ, что къ намъ переѣхала на житье моя тетушка, онъ сразу перемѣнилъ тонъ.
— А, это другое дѣло, мой другъ. Мистриссъ Гоггарти въ такихъ лѣтахъ, когда человѣкъ нуждается въ удобствахъ. Вотъ вамъ сто фунтовъ на ваши расходы, и пожалуйста, какъ только явится надобность, обращайтесь прямо ко мнѣ.
Такимъ образомъ, я могъ немного передохнуть въ ожиданіи, пока тетушка соберется внести деньги за свою долю хозяйственныхъ издержекъ.
На слѣдующій день мистеръ и мистриссъ Брофъ, въ своей великолѣпной каретѣ четверней, явились съ визитомъ къ мистриссъ Гоггарти и къ моей женѣ въ нашу квартирку на Ламбъ-Кондуитъ-стритѣ.
Это было въ тотъ самый день, когда вышеупомянутыя насѣкомыя привели физіономію бѣдной тетушки въ такой плачевный видъ, и, разумѣется, она не преминула объяснить мистриссъ Брофъ причину этого непріятнаго обстоятельства, присовокупивъ, что ни въ замкѣ Гоггарти, ни въ ея соммерсетширскомъ имѣніи она не только не слыхивала никогда, но даже не подозрѣвала о существованіи такихъ гнусныхъ, отвратительныхъ тварей.
— Творецъ Небесный! — воскликнулъ Джонъ Брофъ. — Чтобы дамѣ съ вашимъ положеніемъ въ обществѣ, почтенной родственницѣ моего дорогого Титмарша, приходилось терпѣть такія непріятности! Да это неслыхано! Нѣтъ, этого нельзя допускать. Мистриссъ Гоггарти изъ замка Гоггарти не должна подвергаться подобному униженію, пока у Джона Брофа есть уголъ, который онъ можетъ ей предложить, — скромный уголъ, сударыня, въ счастливой, христіанской семьѣ, хотя, быть можетъ, и далеко уступающій въ великолѣпіи тѣмъ палатамъ, къ которымъ вы привыкли по своему высокому званію… Изабелла! Белинда! Что же вы молчите? Просите мистриссъ Гоггарти; скажите ей, что домъ Джона Брофа — ея домъ, что онъ къ ея услугамъ весь, отъ погреба до чердака. Да, повторяю, сударыня, отъ погреба до чердака. Я желаю, — настаиваю — я требую, наконецъ, чтобы сейчасъ же, сію минуту, всѣ сундуки мистриссъ Гоггарти изъ замка Гоггарти были перенесены въ мою карету. Мистриссъ Титмаршъ, будьте добры, присмотрите за этимъ сами, чтобы мы могли какъ можно скорѣй избавить вашу добрѣйшую тетушку отъ неудобствъ, которымъ она подвергается здѣсь.
Мэри вышла, немножко удивленная такимъ требованіемъ. Но она вѣдь понимала, что мистеръ Брофъ — великій человѣкъ и благодѣтель ея Сэма, и хотя глупенькая дѣвочка буквально плакала, упаковывая огромные тетушкины чемоданы, тѣмъ не менѣе она уложила ихъ всѣ до послѣдняго и вышла въ гостямъ съ улыбающимся лицомъ. А тетушка тѣмъ временемъ занимала мистера и мистриссъ Брофъ длиннѣйшими и весьма обстоятельными разсказами о томъ, какіе балы давались въ Дублинѣ у лорда Чарльвилля, когда онъ былъ ирландскимъ намѣстникомъ.
— Чемоданы уложены, тетушка, но у меня нѣтъ силы снести ихъ внизъ, — сказала Мэри.
— Еще бы! Гдѣ же вамъ носить чемоданы! — подхватилъ Джонъ Брофъ, быть можетъ, немножко пристыженный. — Эй, Джорджъ! Фредерикъ! Августусъ! Подите сюда — скорѣй! Снесите въ экипажъ вещи мистриссъ Гоггарти изъ замка Гоггарти. Молодая барыня вамъ покажетъ.
Мистеръ Брофъ въ своей любезности дошелъ до того, что когда одинъ изъ его модныхъ лакеевъ замѣшкался, очевидно, не желая имѣть дѣла съ какими-то чемоданами, онъ самъ, собственноручно, подхватилъ два чемодана и потащилъ къ каретѣ, крича на всю улицу: «Джонъ Брофъ не гордецъ. Нѣтъ, нѣтъ, онъ этимъ не грѣшенъ, и если его слуги слишкомъ аристократичны для черной работы, онъ всегда готовъ поучить ихъ смиренію».
Мистриссъ Брофъ побѣжала было за мужемъ, пытаясь завладѣть его ношей. Но чемоданы оказались ей не подъ силу, и она удовольствовалась тѣмъ, что усѣлась на одномъ изъ нихъ, спрашивая всѣхъ проходившихъ по улицѣ, не ангелъ-ли во плоти ея Джонъ?
Такимъ образомъ тетушка съ нами разсталась. Я ничего не зналъ объ ея отъѣздѣ, потому что былъ въ это время въ конторѣ. Въ пять часовъ, подходя къ своему дому вмѣстѣ съ Гусомъ, я увидѣлъ въ окно мою Мири; она улыбалась, кивала намъ головой и дѣлала знаки руками, чтобы мы входили оба. Мнѣ это показалось страннымъ, такъ какъ мистриссъ Гоггарти терпѣть не могла Гуса и доходила въ своей ненависти даже до того, что нѣсколько разъ говорила мнѣ: «Выбирай: или я, или онъ». Ну вотъ, поднялись мы наверхъ, и что же? Мэри бросается къ намъ съ сіяющимъ лицомъ (она уже успѣла осушить свои глазки), хохочетъ, хлопаетъ въ ладоши, подплясываетъ, трясетъ Гуса за руку. И какъ бы вы думали, чѣмъ кончила плутовка? Ни за что не отгадаете: объявила, что она хочетъ идти на вокзалъ.
Обѣдъ былъ накрытъ только на три прибора. Гусъ сѣлъ на свое мѣсто со страхомъ и трепетомъ. И тутъ только мистриссъ Титмаршъ разсказала намъ, что случилось, и какъ мистриссъ Гоггарти укатила въ Фульгамъ на четверкѣ, въ великолѣпной каретѣ мистера Брофа.
— Скатертью дорога, — сказалъ я.
Да, сказалъ, какъ это мнѣ ни прискорбно, и я убѣжденъ, что наши телячьи котлетки и пуддингь показались намъ гораздо вкуснѣй, чѣмъ тетушкѣ ея парадный обѣдъ на фарфорѣ въ «Грачахъ».
Мы провели очень веселый вечеръ на вокзалѣ, и Гусъ настоялъ, чтобы мы позволили ему насъ угостить.
Тетушка пробыла у Брофовъ три недѣли, и вы можете быть увѣрены, что за все это время мы ни разу не пожалѣли объ ея отсутствіи: безъ нея намъ было гораздо веселѣй и свободнѣй.
По утрамъ передъ конторой моя Мэри сама готовила мнѣ завтракъ, а по воскресеньямъ мы задавали себѣ настоящій праздникъ: ходили въ Воспитательный домъ посмотрѣть, какъ ребятишки ѣдятъ свою вареную говядину съ картофелемъ, и послушать хорошую музыку. Но какъ ни хороша была музыка, а эти счастливыя, невинныя дѣтскія личики были еще лучше: самая краснорѣчивая проповѣдь не подѣйствовала бы на васъ такъ, какъ эта картина. Въ будніе дни, часовъ около пяти вечера, мистриссъ Титмаршъ выходила пройтись по лѣвой сторонѣ нашей улицы (если идти въ Гольборну), а иногда доходила до самаго Сноу-Гилля, гдѣ ей ужь непремѣнно попадались на встрѣчу два молодые человѣка изъ страховаго Диддльсекскаго общества, и если бы вы видѣли, какъ весело они потомъ шли втроемъ обѣдать! Одинъ разъ мы съ Гусомъ подошли къ моей Мэри какъ разъ въ тотъ моментъ, когда какой-то скотъ на высокихъ каблукахъ, съ тросточкой и огромными баками черезъ все лицо, заглядывалъ ей подъ шляпку и что-то говорилъ. (Это было передъ самой фабрикой Дэя и Мартина; только въ то время она ничуть не напоминала теперешнее роскошное зданіе). Ну вотъ, идемъ мы съ Гусомъ и видимъ, какой-то франтъ пялится на Мэри и что-то ей напѣваетъ. Не успѣли бы вы и глазомъ моргнуть, какъ я схватилъ его за шиворотъ, и въ слѣдующую секунду онъ очутился на мокрой соломѣ подъ бадьей, гдѣ поятъ лошадей. Всѣ, кто тутъ былъ — извощики, водовозы — захохотали. Но лучше всего было то, что волосы и баки франта остались у меня въ рукѣ. Тутъ Мэри сказала: «Оставь его, Самуэль, это только французъ». Я отдалъ парикъ и мы видѣли, какъ одинъ водовозъ съ хохотомъ надѣлъ его себѣ на голову и понесъ къ барахтавшемуся на соломѣ французу среди общаго гвалта.
Тотъ прокричалъ намъ въ слѣдъ какую-то фразу, изъ которой я разобралъ только: «arrêtez, Franèais», да еще «champ d’honneur»; но мы прошли своей дорогой, не оглядываясь. Только Гусъ приложилъ большой палецъ къ носу, а указательнымъ помахалъ мосье французу. Всѣ опять захохотали, и на этомъ приключеніе закончилось.
Дней десять спустя послѣ тетушкинаго отъѣзда я получилъ отъ нея письмо. Привожу его дословно, но, разумѣется, безъ грамматическихъ ошибокъ, которыми оно было переполнено.
"Первое время мнѣ очень хотѣлось вернуться къ вамъ въ Лондонъ, потому что я увѣрена, что и ты, и моя племянница сильно чувствуете мое отсутствіе. Она вѣдь у тебя совсѣмъ незнакома съ обычаями нашей столицы и такъ неопытна въ хозяйствѣ, да и во всемъ, что признается необходимымъ для хорошей жены и хозяйки. Не знаю, какъ она, бѣдняжка, обходится тамъ безъ меня.
"Скажи ей, чтобы ни подъ какимъ видомъ не платила за говядину дороже шести съ половиной пенсовъ — за заднюю часть, а въ супъ четыре съ половиной, и что въ Лондонѣ самое лучшее масло можно имѣть за восемь пенсовъ. (Для пуддинговъ и вообще для кухни сойдетъ, конечно, и подешевле). Чемоданы мои были прескверно уложены, такъ что внутренней стороной замка прорвало мое желтое атласное платье. Я его заштопала и уже надѣвала два раза на вечера (скромные, но очень элегантные), которые давалъ недавно мой гостепріимный хозяинъ. А въ субботу, на парадный обѣдъ, надѣла гороховое бархатное; въ этотъ день меня велъ къ столу лордъ Скарамучъ. Все было самое что ни на есть лучшее; сервировка великолѣпная. Два сорта супа — на двухъ концахъ стола; послѣ супа палтусъ и лососина, и къ нимъ соусъ изъ омаровъ въ двухъ огромнѣйшихъ соусникахъ. Одни омары стоили пятнадцать шиллинговъ. Палтусъ — три гинеи. Лососину подали цѣликомъ — цѣлаго лосося съ головой и съ хвостомъ, и потомъ я уже больше ни разу не видала его за столомъ: вотъ уже недѣля прошла, и за все время хоть бы кусочекъ лососины! Даже не замариновали остатковъ. Такая расточительность совершенно въ духѣ мистриссъ Титмаршъ, которая — я это всегда говорю — жжетъ свѣчу съ обоихъ концовъ. Счастье ваше, молодежь, что есть у васъ старуха-тетка, которая можетъ поучить васъ уму-разуму; да и кошелекъ у нея не пустой, а не будь этого, нѣкоторые люди, я знаю, рады бы указать ей порогъ. Я не про тебя говорю, Самуэль, ты — надо отдать тебѣ справедливость — всегда былъ мнѣ почтительнымъ и добрымъ племянникомъ. Ну, да ужь все равно; жить мнѣ осталось недолго, и нѣкоторые люди не будутъ горевать, когда я умру.
"Да вотъ, не дальше, какъ въ воскресенье, мнѣ было очень нехорошо: спазмы въ желудкѣ. Я было подумала, ужь не омары-ли, но докторъ Блоггь, за которымъ сейчасъ же послали, сказалъ, что онъ боится изнурительной лихорадки; однако, прописалъ пилюли и микстуру, и мнѣ стало легче. Пожалуйста, Самуэль, зайди ты къ нему (живетъ, онъ въ Пимлико, и ты можешь завернуть къ нему прямо изъ конторы: оттуда недалеко), кланяйся ему отъ меня и заплати за визитъ отъ моего имени 1 фунтъ съ шиллингомъ. Со мной здѣсь только десятифунтовый билетъ, а остальныя деньги заперты въ моей шкатулкѣ, что осталась у васъ.
"Хотя въ великолѣпномъ домѣ, мистера Брофа не пренебрегаютъ нуждами плоти, но могу тебя увѣрить, что и о духовной пищѣ здѣсь не забываютъ.. Каждое утро мистеръ Брофъ читаетъ намъ Библію и поучаетъ насъ словомъ, и если бы ты зналъ, какъ освѣжительно дѣйствуютъ эти поученія передъ завтракомъ на голодную душу! Здѣсь все — само великолѣпіе: за завтракомъ, за обѣдомъ, даже за полдникомъ — серебряная и золотая посуда, и вездѣ на каждой вещи гербъ и девизъ хозяина — улей съ латинской надписью: «Inaustria», что значитъ трудолюбіе, — вездѣ, говорю я тебѣ, даже на рукомойникѣ въ моей спальнѣ. Въ воскресенье послѣ обѣда мы наслаждались проповѣдью преподобнаго Граймса Вапшота изъ здѣшней конгрегаціи анабаптистовъ; онъ говорилъ три часа въ домовой церкви мистера Брофа. Какъ вдова одного изъ Гоггарти, я всегда была горячей сторонницей нашей господствующей церкви, но не могу не сказать, что въ краснорѣчіи мистеръ Вапшотъ гораздо сильнѣе преподобнаго Бланда Бленкинсона изъ здѣшняго прихода, который съ трудомъ могъ проговорить два часа.
"Мистриссъ Брофъ, между нами будь сказано, очень недалекая женщина и никакого характера. Но ужь за то миссъ Белинда съ душкомъ за двоихъ; какъ-то на-дняхъ она такъ дерзко говорила со мной, что я пообѣщала надрать ей уши, и ни минуты не осталась бы въ домѣ, если бы мистеръ Брофъ за меня не вступился и не заставилъ свою барышню извиниться.
"Когда возвращусь къ вамъ — я и сама не знаю, такъ здѣсь ласкаютъ меня. Докторъ Блоггъ говоритъ, что для моихъ симптомовъ фульгамскій воздухъ чрезвычайно полезенъ, а такъ какъ здѣшнія хозяйки не изъявляютъ желанія сопровождать меня на прогулку, то я хожу гулять съ мистеромъ Граймсомъ Вапшотомъ, который былъ такъ добръ, что самъ вызвался быть моимъ спутникомъ и даже всякій разъ предлагаетъ мнѣ руку. Ты не повѣришь, какъ пріятно бродитъ по окрестностямъ съ такимъ собесѣдникомъ и любоваться чудесами природы! Говорила я съ нимъ насчетъ слоппертонскаго имѣнія; онъ не раздѣляетъ мнѣнія мистера Брофа — не совѣтуетъ продавать. Ну, да я сама еще объ этомъ подумаю и рѣшу.
"А вы, пока что, переберитесь на другую квартиру поудобнѣй, да пусть каждый вечеръ кладутъ грѣлку въ мою постель, а въ дождливые дни разводятъ огонь въ моей комнатѣ. Скажи еще мистриссъ Титмаршъ, чтобы она хорошенько осмотрѣла къ моему пріѣзду и вывернула бы на другую сторону мое голубое шелковое платье. Пунцовую накидку можетъ взять себѣ. Надѣюсь, она не таскаетъ тѣ новыя три платья, что ты ей подарилъ? Пусть лучше побережетъ; будетъ еще время ихъ носить. Скоро я введу ее въ домъ моего друга мистера Брофа и представлю другимъ своимъ знакомымъ. Остаюсь любящая тебя тетка
«Я писала, чтобы мнѣ прислали изъ Соммерсетшира ящикъ росолиса. Когда получишь, пожалуйста пришли сюда половину (конечно, оплативъ пересылку); это будетъ чудесный подарокъ для моего радушнаго мистера Брофа».
Это письмо принесъ мнѣ въ контору самъ мистеръ Брофъ. Онъ извинился, что нечаянно распечаталъ конвертъ: письмо лежало вмѣстѣ съ другими, адресованными на его имя, и онъ сломать печать, не взглянувъ на надпись; конечно, онъ его не читалъ, и я былъ очень этому радъ, такъ какъ мнѣ совсѣмъ не хотѣлось, чтобы онъ узналъ, какого мнѣнія моя тетушка объ его дочери и супругѣ.
На другой день, когда я былъ въ конторѣ, мнѣ пришли сказать, что какой-то джентльменъ проситъ меня придти въ харчевню Тома, въ Корнгилль, переговорить съ нимъ по частному дѣлу. Я сейчасъ же пошелъ и очень удивился, увидѣвъ моего стараго знакомаго мистера Смитерса изъ фирмы Годжъ и Смитерсъ. Онъ только что вышелъ изъ дилижанса и сидѣлъ въ первой комнатѣ; на полу подлѣ него стоялъ его чемоданъ.
— Любзный другъ Сэмъ, — сказалъ онъ мнѣ, — вы наслѣдникъ вашей тетушки, и вотъ по поводу вашего будущаго наслѣдства я имѣю вамъ сообщить одну новость, такъ какъ считаю, что вамъ слѣдуетъ ее знать. Ваша тетушка недавно намъ писала, просила выслать ей ящикъ этого ея самодѣльнаго вина, которое она зоветъ росолисомъ. Оно стоитъ въ нашемъ складѣ вмѣстѣ съ ея мебелью.
— Ну, что касается моихъ правъ на росолисъ, — проговорилъ я, улыбаясь, — то пусть себѣ на здоровье раздаетъ его, кому хочетъ: я охотно уступаю всю свою долю.
— Я васъ вполнѣ понимаю, — отвѣчалъ Смитерсъ, — да не въ этомъ суть, хотя, правду сказать, весь этотъ ея скарбъ дьявольски насъ стѣсняетъ. Но дѣло въ томъ, что въ постскриптумѣ своего письма она проситъ насъ объявить въ газетахъ, не откладывая, о продажѣ ея слоппертонскаго имѣнія и скваштэльскихъ домовъ, такъ какъ она намѣрена дать другое употребленіе своему капиталу.
Я зналъ, что слоппертонское имѣніе и скваштэльскіе дома были источникомъ изряднаго дохода для господъ Годжа и Смитерса, ибо тетушка вѣчно судилась съ своими арендаторами и дорого платилась за свой воинственный духъ; все это я зналъ, и потому заботливость мистера Смитерса показалась мнѣ не совсѣмъ безкорыстной.
— Неужели же, мистеръ Смитерсъ, вы затѣмъ только и пріѣхали въ Лондонъ, чтобы сообщить мнѣ объ этомъ? — спросилъ я. — Мнѣ кажется, вы поступили бы гораздо благоразумнѣе, если бы послѣдовали инструкціямъ моей тетушки и съѣздили бы въ Фульгамъ переговорить съ ней объ этомъ предметѣ.
— Богъ съ вами, мистеръ Титмаршъ! Да развѣ вы не понимаете, что если она продастъ свои земли, всѣ ея деньги перейдутъ къ Брофу, а разъ они попадутъ къ нему въ лапы…
— Онъ будетъ давать ей семь процентовъ вмѣсто трехъ. Ну что же? Въ этомъ я еще не вижу бѣды.
— Но вопросъ, насколько она можетъ считать себя обезпеченной, что ея деньги не пропадутъ? Положимъ, Брофъ — человѣкъ почтенный и дѣятельный, очень дѣятельный и, несомнѣнно, почтенный. Но какъ знать, что можетъ случиться? Представьте, что начнется паника, тогда всѣ эти сотни компаній, въ которыхъ онъ принимаетъ участіе, лопнутъ, и онъ раззоренъ. Взять хоть «Компанію инбирнаго пива», въ которой онъ тоже директоромъ: за-границей про нее ходятъ весьма двусмысленные слухи. Или эта «Компанія мѣховыхъ промысловъ по Баффинову заливу»: ея акціи стоять очень низко, а вѣдь и тамъ директоромъ Брофъ. А «Общество патентованныхъ насосовъ»? Его акціи упали до 65-ти, и уже объявленъ новый выпускъ, котораго, конечно, никогда не раскупятъ.
— Все это вздоръ, мистеръ Смитерсъ. У мистера Брофа на пятьсотъ тысячъ фунтовъ акцій Диддльсекскаго общества, а развѣ эти акціи падаютъ? И, наконецъ, припомните-ка, кто посовѣтовалъ моей тетушкѣ помѣстить деньги въ это предпріятіе?
Этимъ вопросомъ я окончательно прижалъ его къ стѣнѣ.
— Ну, хорошо, хорошо, вѣдь я и не спорю. Предпріятіе, конечно, въ высшей степени выгодное и уже доставило намъ три сотенки годового дохода. Вамъ остается только, мой другъ, поблагодарить насъ за участіе, которое мы всегда принимали въ вашей судьбѣ. (Мы васъ любили, какъ сына, — честное слово, не лгу; а миссъ Годжъ и до сихъ поръ еще не оправилась отъ удара, который ей нанесла чья-то женитьба). Не собираетесь же вы, я надѣюсь, упрекать насъ за то, что мы посодѣйствовали вашему благополучію?
— Конечно, нѣтъ, отвѣчалъ я и дружески пожалъ ему руку, послѣ чего мы принялись за хересъ съ бисквитами, который онъ велѣлъ подать на двоихъ.
Но мистеръ Смитерсъ вернулся таки къ прерванной бесѣдѣ.
— Сэмъ, — сказалъ онъ, — послушайтесь добраго совѣта, возьмите вы тетушку изъ «Грачей». Она тамъ все прогуливается съ однимъ ханжей — съ нѣкіимъ Грайнсомъ Вашпотомъ; она писала про него мистриссъ Смитерсъ — длиннѣйшее письмо. Этотъ человѣкъ имѣетъ на нее виды. Въ 14-мъ году его судили въ Ланкастерѣ за подлогъ, ему грозила петля. Берегитесь его, онъ подбирается къ ея деньгамъ.
— Что-то не вѣрится… Да вотъ кстати: не хотите-ли прочесть? — и я подалъ ему письмо мистриссъ Гоггарти.
Онъ прочелъ его очень внимательно, видимо забавляясь его содержаніемъ, и когда кончилъ, сказалъ:
— Ну, ладно, Сэмъ, не будемъ спорить. А пока я попрошу насъ о двухъ одолженіяхъ: во-первыхъ, никому, ни одной живой душѣ, не говорите, что я въ Лондонѣ, во-вторыхъ, позовите меня сегодня обѣдать; я хочу повидать вашу хорошенькую жену.
— Охотно обѣщаю то и другое, — отвѣчалъ я со смѣхомъ, — но только если вы придете къ намъ обѣдать, въ городѣ будетъ извѣстно о вашемъ пріѣздѣ, такъ какъ у насъ сегодня обѣдаетъ мой пріятель Гусъ Госкипсъ. Съ тѣхъ поръ какъ уѣхала тетушка, онъ обѣдаетъ у насъ почти каждый день.
Мистеръ Смитерсъ засмѣялся и сказалъ:
— Ну, ничего, мы заставимъ вашего Гуса поклясться за бутылкой, что онъ не будетъ болтать.
На этомъ мы разстались.
Неутомимый законникъ продолжать свою атаку и послѣ обѣда, и на этотъ разъ его поддерживали Гусъ и моя жена, дѣйствовавшая въ этомъ случаѣ вполнѣ безкорыстно — даже болѣе, чѣмъ безкорыстно, ибо она, навѣрно, многое бы дала, чтобы только избавиться отъ тетушки. Но доводы мистера Смитерса казались ей очень вѣскими, — говорила она; да и самъ я, хоть и скрѣпя сердце, былъ вынужденъ признать ихъ справедливость. Тѣмъ не менѣе, такъ какъ началъ я съ очень высокой ноты, то мнѣ не хотѣлось сдаваться, и я твердилъ свое, что тетушка вольна распоряжаться своими деньгами, какъ ей заблагоразсудится, и что я слишкомъ честный человѣкъ, чтобы пытаться повліять на нее въ этомъ случаѣ въ ту или другую сторону.
Послѣ чая наши гости поднялись оба разомъ и ушли, и Гусъ разсказывалъ мнѣ потомъ, что мистеръ Смитерсъ всю дорогу разспрашивалъ его о нашей конторѣ, о Брофѣ, о насъ, Мэри и о всемъ, что насъ касалось. «Счастливецъ вы, мистеръ Госкинсъ! Вы, кажется, такъ дружны съ этой милой молодой четой», — сказалъ ему Смитерсъ, — и Гусъ подтвердилъ, что мы съ нимъ дѣйствительно большіе друзья, сказалъ, что за шесть недѣль онъ разъ пятнадцать обѣдалъ у насъ и что лучшаго человѣка и болѣе радушнаго хозяина, чѣмъ я, не сыскать на всемъ свѣтѣ. Все это я повторяю не съ тѣмъ, чтобы протрубить міру о моихъ добродѣтеляхъ, — совсѣмъ нѣтъ, я разсказалъ объ этомъ потому, что разспросы мистера Смитерса имѣютъ очень тѣсную связь съ послѣдующими событіями моего большого разсказа.
На другой день, когда мы сидѣли за обѣдомъ, доѣдая холодную баранину, которою такъ восторгался наканунѣ мистеръ Смитерсъ (Гусъ по обыкновенію обѣдалъ у насъ), къ нашему дому подъѣхала наемная карета. Сначала мы не обратили на нее особеннаго вниманія; но вотъ на лѣстницѣ послышались шаги… Однако, у насъ и тутъ еще оставалась надежда: "Должно быть, кто-нибудь къ верхнимъ жильцамъ — подумали мы, — но вдругъ дверь, распахнулась и въ комнату влетѣла мистриссъ Гоггарти! Гусъ, который занимался тѣмъ, что сдувалъ пѣну съ своего портера, приготовляясь, какъ слѣдуете, насладиться питьемъ, и который только что передъ тѣмъ смѣшилъ насъ до упада своими разсказами, отставилъ свою кружку и поблѣднѣлъ, видимо соображая, куда бы ему спрятаться. Да и намъ съ Мэри, но правдѣ сказать, стало какъ-то не по себѣ.
Тетушка окинула мою жену уничтожающимъ взглядомъ, свирѣпо посмотрѣла на Гуса и, пробормотавъ: «Такъ это правда! Такъ скоро!.. Бѣдный мой мальчикъ!», ударилась въ истерику, упала въ мои объятія и принялась мнѣ клясться, задыхаясь отъ слезъ, что она никогда, никогда меня не покинетъ.
Ни я, да и никто изъ насъ не понималъ, что значитъ это необычайное волненіе мистриссъ Гоггарти. Она наотрѣзъ отказалась отъ услугъ моей Мэри, когда бѣдняжка не безъ трепета подошла было къ ней и хотѣла ее поддержать; а когда Гусъ робко сказалъ мнѣ: «Сэмъ, я, кажется, мѣшаю: я лучше уйду», тетушка поглядѣла ему прямо въ лицо, величественно указала пальцемъ на дверь и сказала: «я тоже нахожу, сэръ, что вамъ лучше уйти».
— Я надѣюсь, что мистеръ Госкинсъ не уйдетъ, пока самъ не пожелаетъ, — сказала храбро Мэри.
— Вы-то, конечно, надѣетесь я это знаю, сударыня, — отвѣчала ей тетушка съ ѣдкимъ сарказмомъ.
Но храброе заступничество моей жены и ядовитый отвѣтъ мистриссъ І'оггарти были одинаково потеряны для Гуса; онъ бросился къ своей шляпѣ, и я слышалъ, какъ загремѣли по лѣстницѣ его сапоги.
Ссора по обыкновенію кончилась тѣмъ, что Мэри горько расплакалась, а тетушка принялась твердить на всѣ лады, что она надѣется, не все еще погибло, и что съ этого дня она никогда, никогда но оставитъ меня.
— Съ чего это вздумалось тетушкѣ такъ неожиданно вернуться и за что она разсердилась? — спросилъ я въ тотъ вечеръ жену, когда мы съ ней уши въ свою комнату.
Но Мэри увѣряла, что она не знаетъ, и только много лѣтъ спустя я узналъ причину этой ссоры и внезапнаго появленія мистриссъ Готгарти.
Оказалось, что это были штуки этого противнаго карапузика, грубаго животнаго Смитерса. Онъ самъ разсказалъ мнѣ о своей продѣлкѣ, какъ о чемъ-то необыкновенно остроумномъ, — разсказалъ только въ прошломъ году. Тогда же онъ показалъ мнѣ и письмо отъ Таксона, Дикстона, Пакстона и Джаксона, съ которымъ я уже познакомилъ читателей.
— Другъ мой Сэмъ, — сказалъ онъ мнѣ, — вы рѣшили тогда оставить вашу тетушку у Брофа, въ Фульгамѣ, а я рѣшился вырвать ее у него изъ когтей. Я рѣшился убить, такъ сказать, однимъ выстрѣломъ двухъ вашихъ смертельныхъ враговъ. Для меня было совершенно ясно, что преподобный Вапшотъ подбирается къ денежкамъ мистриссъ Гоггарти, и что такія же хищническія намѣренія питаетъ и самъ мистеръ Брофъ. Я сказалъ: «хищническія» — это слишкомъ мягко; скажи я грабительскія, я бы яснѣе выразилъ мою мысль.
"Ну вотъ, сѣлъ я въ фульгамскій дилижансъ и поѣхалъ. Пріѣхалъ и отправился прямо въ квартиру преподобнаго джентльмена, Онъ пилъ горячій джинъ, Сэмъ, — это въ два часа утра! — по крайней мѣрѣ, въ комнатѣ сильно пахло водкой.
— Сэръ, — сказалъ я ему, — въ 1814 году вы судились въ ланкастерскомъ ассизномъ судѣ за подлогъ.
— И былъ оправданъ, сэръ. Невинность моя была доказана, благодареніе Богу, — отвѣчалъ Вапшотъ.
— Однако же, въ 16-мъ году, сэръ, когда васъ судили за присвоеніе чужой собственности, вы не были оправданы и отсидѣли два года въ іоркской тюрьмѣ. (Я хорошо зналъ исторію этого мошенника, потому что у меня было предписаніе объ его арестѣ, когда онъ былъ священникомъ въ Клифтонѣ). — Не давая ему опомнится, я продолжалъ: — Мистеръ Вапшотъ, вы ухаживаете здѣсь за одной дамой — почтенной женщиной, которая въ настоящее время гоститъ въ домѣ мистера Брофа. Если вы не дадите мнѣ слова, что откажетесь отъ всякихъ видовъ на эту особу, я разскажу ей все, что знаю о васъ.
— Я уже далъ слово мистеру Брофу, — отвѣчалъ Вапшотъ, немного удивившись, но съ видимымъ облегченіемъ. — Мистеръ Брофъ былъ у меня сегодня утромъ; онъ страшно сердился, кричалъ и ругался, и я далъ ему торжественное обѣщаніе оставить въ покоѣ… эту даму. Ахъ, какъ онъ бранился! Вы бы въ ужасъ пришли, если бы слышали. А еще считаетъ себя примѣрнымъ христіаниномъ.
— Такъ мистеръ Брофъ былъ у васъ, говорите вы? — переспросилъ я, немного удивленный.
— Да. Какъ видно, вы съ нимъ столкнулись на одной дорожкѣ. Вы хотите жениться на вдовѣ — на владѣлицѣ слоппертонскихъ и скваштэльскихъ помѣстій? Ну что же? Я вамъ не стану мѣшать. Я обѣщалъ порвать всякія сношенія со вдовой, а слово Вапшота свято.
— Кажется, сэръ, мистеръ Брофъ пообѣщалъ вытолкать васъ въ шею, если вы явитесь къ нему еще разъ? — спросилъ я.
Преподобный пожалъ плечами и отвѣчалъ:
— Вы уже говорили съ нимъ, какъ я вижу.
Тутъ я припомнилъ то, что слышалъ отъ васъ о распечатанномъ письмѣ, и у меня по оставалось ни малѣйшаго сомнѣнія, что Брофъ распечаталъ его съ умысломъ и прочелъ отъ доски до доски.
И такъ, одну птичку я подстрѣлилъ: мы оба съ Брофомъ мѣтили въ одну цѣль. Теперь мнѣ, оставалось выпалить во всю грачиную стаю, и я пустился въ путь, заряженный по самую маковку, могу васъ увѣрить.
Былъ девятый часъ вечера, когда я прибылъ въ «Грачи». Проходя мимо сторожки, я увидать между деревьевъ знакомую фигуру — вашу почтенную тетушку, сэръ; но мнѣ хотѣлось повидать сперва любезныхъ хозяекъ, потому что — понимаете, другъ Титмаршъ, — по письму мистриссъ Гоггарти я видѣлъ, что она на ножахъ съ ними обѣими; вотъ я и разсчиталъ, что лучшее средство вырвать ее изъ этого дома, это — окончательно ихъ всѣхъ перессорить.
Я засмѣялся и сказалъ мистеру Смитерсу, что онъ большой дипломатъ.
— И надо же быть такой удачѣ, — продолжалъ онъ; — когда я вошелъ, миссъ Брофъ сидѣла въ гостиной, бренчала на гитарѣ и что-то такое завывала совершенно не въ тонъ. Но я не дуракъ и сразу сообразилъ, какъ мнѣ быть. «Тише!» закричалъ я во все горло лакею, пріостановился въ дверяхъ, какъ бы пораженный этой небесной мелодіей, и затѣмъ на ципочкахъ, чуть ступая, направился къ миссъ Брофъ. Миссъ Брофъ могла видѣть въ зеркало каждое мое движеніе; тѣмъ не менѣе она притворилась, что ничего не видитъ, и закончила свое пѣніе великолѣпной руладой.
— Царь Небесный, какъ хорошо! — сказалъ я. — Сударыня, простите великодушно, что я осмѣлился прервать ваше пѣніе. Простите, что я являюсь безъ предупрежденія непрошеннымъ слушателемъ вашей очаровательной музыки.
— Вы желаете видѣть, мама? — спросила миссъ Брофъ съ пріятной улыбкой, насколько пріятное выраженіе уживалось съ характеромъ ея лица. — Я миссъ Брофъ, сэръ.
— Позвольте мнѣ, сударыня, умолчать пока о дѣлѣ, которое привело меня сюда, и убѣдительно проситъ васъ пропѣть еще одинъ изъ вашихъ прелестныхъ романсовъ.
Пѣть она не пожелала, но видимо осталась довольна и сказала:
— Ну вотъ еще пустяки! — скажите лучше, какое у васъ дѣло и къ кому.
— Мнѣ нужно видѣть здѣсь одну даму, гостью вашего почтеннаго батюшки.
— А, мистриссъ Гоггарти! — Съ этими словами миссъ Брофъ кинулась къ звонку и позвонила. — Джонъ, пошлите кого-нибудь въ садъ; пусть скажутъ мистриссъ Гоггарти, что ее желаетъ видѣть какой-то джентльменъ.
— Сударыня, — продолжалъ я, когда лакей ушелъ, — я, можетъ быть, лучше многихъ знакомъ съ особенностями характера мистриссъ Гоггарти; я знаю, что ни по своимъ привычкамъ, ни по воспитанію она не можетъ быть пріятной собесѣдницей для васъ, и, зная это, вполнѣ понимаю, что вы не можете ее любить. Она писала намъ въ Соммерсетширъ, что вы не любите ее.
— А, такъ она жаловалась на насъ своимъ знакомымъ, вотъ какъ! — закричала миссъ Брофъ. (Этого только я и ждалъ). — Такъ отчего же она не уѣдетъ отъ насъ, если мы ей не нравимся?
— Да, она таки загостилась у васъ, — сказалъ я, — и я увѣренъ, что ея племянникъ и племянница ждутъ не дождутся, когда она вернется къ нимъ. Сударыня, пожалуйста не уходите, вы можете очень мнѣ помочь въ томъ дѣлѣ, которое привело меня къ вамъ.
— Вмя моя цѣль, сэръ, была только въ томъ, чтобы устроить баталію между двумя дамами, послѣ чего я собирался обратиться съ воззваніемъ къ мистриссъ Гоггарти и объяснить ей, что она не должна оставаться въ семьѣ, разъ между нею и членами этой семьи возникла такая печальная рознь. И что же бы вы думали, сэръ? Баталія разыгралась. Миссъ Белинда открыла огонь. Какъ только явилась мистриссъ Гоггарти, эта молодая дѣвица спросила ее, правда-ли, что она оклеветала ихъ въ глазахъ своихъ знакомыхъ. Но, несмотря на то, что въ концѣ битвы барышня выскочила изъ комнаты внѣ себя отъ бѣшенства, крича, что она убѣжитъ изъ дома, если эта гнусная женщина не уѣдетъ сію же минуту, — несмотря на это, ваша добрѣйшая тетушка только захохотала ей вслѣдъ и сказала: «Мерзкая дѣвчонка! Знаю я всѣ ея шутки. Но, благодареніе Богу, у меня доброе сердце; я женщина религіозная и умѣю прощать. Я уважаю ея отца и не брошу его по первому ея слову. Нѣтъ, никогда не огорчу я своимъ отъѣздомъ этого превосходнаго человѣка!»
Тогда я сдѣлалъ попытку подѣйствовать на нее, затронувъ ея нѣжныя чувства.
— Сударыня, — сказалъ я, — я слышалъ отъ Сэма, что ваша племянница мистриссъ Титмаршъ послѣднее время чувствуетъ себя не совсѣмъ хорошо: груститъ, часто раздражается, а по утрамъ ее тошнитъ. Все это такіе симптомы, сударыня, въ значеніи которыхъ едва-ли можно ошибиться, когда дѣло идетъ о молодой замужней женщинѣ.
На это мистриссъ Гоггарти мнѣ сказала, что у нея есть превосходное лекарство, что она пошлетъ его мистриссъ Титмаршъ и увѣрена, что оно ей поможетъ.
Нечего дѣлать: какъ мнѣ это ни было грустно, а пришлось таки выдвинуть мой послѣдній резервъ. Теперь, когда прошло столько лѣтъ, я могу разсказать вамъ, мой другъ, что я сдѣлалъ.
— Сударыня, — сказалъ я вашей тетушкѣ, — есть еще одна вещь, о которой я долженъ довести до вашего свѣдѣнія, хотя не знаю, право, какъ и начать. Вчера я обѣдалъ у вашего племянника и встрѣтился тамъ съ однимъ молодымъ человѣкомъ. Это господинъ весьма не симпатичный, съ вульгарными манерами, но, очевидно, онъ съумѣлъ ослѣпить вашего племянника и — боюсь я — произвелъ впечатлѣніе на вашу племянницу. Зовутъ его Госкинсъ, и когда я вамъ скажу, что человѣкъ, который при васъ не смѣлъ показываться въ домъ, въ теченіе послѣднихъ трехъ недѣль, шестнадцать разъ обѣдалъ у нихъ, вы можете сами сдѣлать тотъ выводъ, который не рѣшаюсь сдѣлать я.
Мой выстрѣлъ попалъ въ цѣль. Ваша тетушка вскочила, какъ ужаленная, и не прошло десяти минутъ, какъ мы съ ней ѣхали въ Лондонъ въ моемъ экипажѣ
— Что вы на это скажите, сэръ? Ловко обдѣлалъ я ваши дѣла?
— И вы не задумались, мистеръ Смитерсъ, сыграть эту продѣлку въ ущербъ моей женѣ? — спросилъ я.
— Ни на секунду не задумался, мой другъ; но вѣдь я дѣйствовалъ въ вашихъ общихъ интересахъ.
— Счастье ваше, сэръ, — отвѣчалъ я ему, — что вы старикъ и вся эта исторія случилась давно, а не то, клянусь Богомъ, я задалъ бы вамъ такую встрепку, о какой вы и понятія не имѣете.
Такъ вотъ чѣмъ было вызвано возвращеніе мистриссъ Гоггарти къ ея родственникамъ. Послѣдствіемъ этого возвращенія былъ нашъ переѣздъ въ Бернардъ-стритъ на новую квартиру, а что произошло на новой квартирѣ — объ этомъ рѣчь впереди.
Мы наняли хорошенькій домикъ въ Бернардъ-стритѣ на Россель-скверѣ, и тетушка выписала изъ деревни всю свою мебель. Этой мебели было слишкомъ много по нашей квартирѣ, но она досталась намъ дешево, такъ какъ намъ пришлось заплатить только за провозъ ея изъ Бристоля.
Цѣлыхъ четыре мѣсяца съ тѣхъ поръ, какъ мистриссъ Гоггарти переѣхала къ намъ, я не получалъ отъ нея ни гроша. Но когда я принесъ ей третій ея дивидендъ за полгода, она дала мнѣ пятьдесятъ фунтовъ изъ восьмидесяти и сказала, что этого болѣе чѣмъ достаточно за содержаніе такой старухи, какъ она, которая ѣстъ не больше воробья.
Въ деревнѣ я видѣлъ своими глазами, какъ она съѣдала по девяти штукъ воробьевъ за одинъ присѣстъ, но она была богата, и я былъ не въ правѣ роптать. «Въ сущности я ничего не теряю, — разсуждалъ я. — Если, живя у насъ, она будетъ откладывать по 600 фунтовъ въ годъ (никакъ ужь не меньше), то всѣ ея сбереженія все равно ко мнѣ же перейдутъ въ свое время». И мы съ Мэри утѣшили себя этой мыслью, а пока изворачивались, какъ умѣли. Содержать цѣлый домъ въ Бернардъ-стритѣ на 470 фунтовъ, составлявшихъ теперь мой годовой доходъ, да еще и на другія нужды выкраивать изъ этихъ же денегъ, — задача, конечно, не легкая. Хорошо еще, что я имѣлъ хоть эти четыреста семьдесятъ фунтовъ!
Когда мистриссъ Гоггарти съ Смитерсомъ выѣзжали изъ «Грачей», мистеръ Брофъ на своихъ сѣрыхъ подъѣхалъ къ сторожкѣ. Дорого бы я далъ, чтобы видѣть, какъ посмотрѣли другъ на друга эти два человѣка въ тотъ моментъ, когда одинъ вырывалъ у другого добычу изъ подъ самаго его носа.
Мистеръ Брофъ пріѣхалъ къ тетушкѣ на другой же день. Онъ настаивалъ, чтобы она ѣхала съ нимъ, и клялся, что безъ нея не уѣдетъ. Ему разсказали о возмутительномъ поведеніи его дочери, говорилъ онъ, и онъ оставилъ ее всю въ слезахъ. «Въ слезахъ, сударыня, на колѣняхъ, она молила Бога отпустить ей ея грѣхъ». Но мистеру Брофу пришлось таки уѣхать безъ тетушки, у которой была своя causa major для того, чтобы остаться. Она, какъ аргусъ, стерегла мою бѣдную Мэри, почти не спускала ее съ глазъ, распечатывала всѣ письма, приходившія на ея имя, и читала адресъ на каждомъ письмѣ, которое та отправляла. Только много лѣтъ спустя повѣдаліа мнѣ Мэри о своихъ тогдашнихъ страданіяхъ; тогда она молчала и съ сіяющимъ лицомъ встрѣчала своего мужа, когда онъ возвращался домой послѣ работы. Что касается бѣднаго Гуса, то тетушка такъ его напугала, что за все время, которое мы прожили на этой квартирѣ, онъ не показывалъ къ намъ носа и довольствовался тѣмъ, что всякій день разспрашивалъ меня о Мэри, которую полюбилъ почти такъ же, какъ и меня. Послѣ отъѣзда мистриссъ Гоггарти изъ «Грачей» Брофъ началъ ко мнѣ жестоко придираться. Я никакъ не могъ на него угодить; онъ кричалъ на меня разъ по десяти на день, публично, въ присутствіи всей конторы. Но одинъ разъ я его таки осадилъ; далъ ему понять, что я не только работникъ на жалованьѣ, но и довольно крупный пайщикъ компаніи, сказалъ, что онъ не можетъ пожаловаться на мою неаккуратность въ работѣ и что я не намѣренъ терпѣть оскорбленій ни отъ него и ни отъ кого другого. На это онъ отвѣчалъ, что, дескать, вотъ всегда такъ: ни разу еще ему не случалось обласкать молодого человѣка, пригрѣть на своей груди, чтобы ему не отплатили неблагодарностью, что онъ уже привыкъ сносить униженіе и обиды отъ своихъ дѣтей, ничего другого не ждетъ и будетъ молиться, чтобы Господь отпустилъ мнѣ мой грѣхъ. За минуту передъ тѣмъ онъ ругался какъ извощикъ, и говорилъ со мной хуже, чѣмъ съ лакеемъ. Но вы понимаете, мнѣ это, наконецъ, надоѣло, и я рѣшилъ, что не стану больше спускать этому нахалу, да и всей его семьѣ. Со мной они могли быть невѣжами, но я не могъ имъ простить пренебрежительнаго отношенія къ моей женѣ, которую они не сочли даже нужнымъ пригласить къ себѣ въ домъ.
Брофъ кончилъ тѣмъ, что сталь предостерегать меня противъ Годжа и Смитерса.
— Остерегайтесь этихъ людей, — сказалъ онъ. — Это акулы, и если бы не моя добросовѣстность, они бы слопали имущество вашей тетушки. Когда, ради ея же пользы — чего вы не хотите понять, упрямецъ вы этакій, — я уговаривалъ ее продать ея земли, эти жидоморы имѣли дерзость потребовать десять процентовъ комиссіонныхъ за продажу.
Въ этомъ могла быть доля правды. Во всякомъ случаѣ, съ этого времени я, къ своему прискорбію, началъ подозрѣвать, что оба они — и директоръ, и стряпчій — были не безъ грѣха въ этомъ дѣлѣ. Одинъ разъ, въ разговорѣ со мной, мистеръ Брофъ показалъ свои когти особенно откровенно. Сталъ онъ по обыкновенію ко мнѣ приставать, чтобы я пріобрѣлъ еще нѣсколько акцій нашей компаніи на деньги жены, и когда я повторилъ ему — не знаю ужь, въ который разъ — что жена моя несовершеннолѣтняя и что, слѣдовательно, я не могу распоряжаться ея имуществомъ, онъ страшно взбѣленился. И послѣ того, по обращенію со мной Абеднего, я понялъ, что окончательно попалъ въ немилость къ директору. Я не получалъ больше ни отпусковъ, ни денежныхъ авансовъ. Мало того, должность частнаго секретаря была упразднена, и я очутился опять на прежнемъ окладѣ въ двѣсти пятьдесятъ фунтовъ. Но я не тужилъ; жалованье мое было все-таки не маленькое; я дѣлалъ свое дѣло и знать не хотѣлъ мистера Брофа.
Около этого времени, въ началѣ 24-го года, компанія ямайскаго инбирнаго пива закрыла свою лавочку — лопнула съ трескомъ, какъ говорилъ Гусъ. Акціи компаніи патентованныхъ насосовъ упали съ 66 на 15. Но наши акціи стояли еще высоко, и «Вольное Диддльсекское Общество» поднимало голову выше любой изъ столичныхъ торговыхъ конторъ. Конечно, слухи, которые распускалъ Раундхэндъ, немного повредили директору, но компанія дѣйствовала дружно и стояла твердо, непоколебимая, какъ скала.
Но возвратимся къ моимъ личнымъ дѣламъ и посмотримъ, что дѣлалось у насъ на Россель-скверѣ. Тетушкина старая мебель совсѣмъ заполонила нашу квартирку; ея огромные, старинные, дребезжащіе клавикорды на кривыхъ ножкахъ и съ оборванными на половину струнами занимали три четверти нашей маленькой гостиной. Мистриссъ Гоггарти часами просиживала за этимъ инструментомъ, играла намъ пьесы, бывшія въ модѣ при лордѣ Чарльвиллѣ, и пѣла разбитымъ голосомъ жестокіе романсы, такъ что мы должны были дѣлать нечеловѣческія усилія, чтобы не хохотать.
Не мало дивились мы странной перемѣнѣ, которая произошла за это время въ привычкахъ мистриссъ Гоггарти. Въ деревнѣ, гдѣ она считалась одной изъ первыхъ дамъ, она устраивала у себя чаи въ шесть часовъ, потомъ играла въ вистъ по два пенса и совершенно этимъ довольствовалась; въ Лондонѣ же она рѣшительно не желала обѣдать раньше семи, договорила извощика, который пріѣзжалъ за ней два раза въ недѣлю въ щегольскомъ кабріолетѣ и возилъ ее въ паркъ; кроила и перекраивала, перешивала и выворачивала всѣ свои старыя платья, накидки, чепцы, и заставляла мою бѣдную Мэри, съ утра до ночи просиживать надъ этими тряпками и передѣлывать ихъ по послѣдней модѣ. Кромѣ того, на головѣ у тетушки появился новый парикъ, а на щекахъ — долженъ я сказать съ сожалѣніемъ — такой яркій румянецъ, какимъ никогда не баловала ее мать-природа и на который съ изумленіемъ пялилась вся наша улица, гдѣ, какъ видно, такіе обычаи были еще не въ ходу.
Но на этомъ тетушкины затѣи еще не кончились. По ея настоянію мы должны были завести ливрейнаго лакея, т. е. собственно говоря не лакея, а мальчишку лѣтъ шестнадцати. Тетушка нарядила его въ одну изъ старыхъ ливрей, которую она привезла съ собой изъ Соммерсетшира, но придѣлала къ ней новые обшлага, воротникъ и разукрасила ее новыми пуговицами. На этихъ пуговицахъ были изображены соединенные гербы Гоггарти и Титмаршей: синица на одной лапкѣ и боровъ въ военныхъ доспѣхахъ. Признаться сказать, и эти гербы, и ливрея казались мнѣ странно нелѣпыми, хотя наша фамилія дѣйствительно очень старинная. Но — Богъ ты мой! — какой хохотъ поднялся у насъ въ конторѣ, когда въ одинъ прекрасный день къ намъ вошелъ мой крошечный лакей въ своей огромной ливреѣ, съ богатырскимъ жезломъ и подалъ мнѣ записку отъ мистриссъ Гоггарти изъ замка Гоггарти!
Вообще всѣ наши домашніе порядки радикально измѣнились. Письма (да и не только письма, а даже самыя обыкновенныя вещи) подавались у насъ теперь не иначе, какъ на серебряномъ подносѣ. Если бы у насъ былъ ребенокъ, я думаю, и его носили бы на подносѣ; но покамѣстъ не было никакихъ основаній для инсинуаціи, которую подпустилъ на этотъ счетъ мистеръ Смитерсъ, такъ же, какъ не было основаній для другой возмутительной басни его изобрѣтенія, разсказанной выше. Каждый день тетушка и Мэри чинно гуляли по улицамъ, а слѣдомъ за ними шелъ маленькій лакей съ своимъ огромнымъ золоченымъ жезломъ. Но, несмотря на всѣ эти церемоніи и парады, несмотря на то, что мистриссъ Гоггарти постоянно толковала о своихъ столичныхъ знакомыхъ, проходили недѣли и мѣсяцы, а къ намъ не заглядывала ни одна живая душа и, я думаю, не было во всемъ Лондонѣ такого скучнаго дома, какъ нашъ.
Каждое воскресенье, по утрамъ, мистриссъ Гоггарти ходила молиться въ церковь святого Панкратія (въ то время только-что отстроенную и не уступавшую въ красотѣ Ковентгарденскому театру), а вечеромъ отправлялась въ молельню анабаптистовъ. Такимъ образомъ, у насъ съ Мэри былъ хоть одинъ день въ недѣлю, которымъ мы могли вполнѣ располагать. И мы ходили въ воспитательный домъ (у насъ были постоянныя мѣста въ тамошней церкви), слушали очаровательную музыку, и жена моя подолго заглядывалась на прелестныя дѣтскія личики, а за ней и меня тянуло смотрѣть въ ту же сторону. Не раньше, однако, какъ черезъ годъ послѣ нашей свадьбы, моя Мэри сказала мнѣ что-то, о чемъ я здѣсь умолчу, но что преисполнило невыразимой радостью насъ обоихъ.
Я помню, она сообщила мнѣ эту новость въ тотъ самый день, когда лопнула компанія мѣховыхъ промысловъ, поглотивъ, какъ говорили нѣкоторые, 300.000 фунтовъ капитала и не оставивъ на покрытіе этого ничего, кромѣ письменнаго договора съ какими-то индѣйскими племенами, которыя поймали потомъ агента компаніи и заколотили его до смерти своими томагауками. Злые языки говорили, что убивать было некого, да и некому, такъ какъ никакого агента и никакихъ индѣйцевъ никогда не бывало, а всю эту исторію будто бы выдумали въ одной торговой конторѣ въ Кретчедъ Фрайерсъ. Но дѣло не въ этомъ. Я знаю только одно, что мнѣ отъ души было жаль бѣднаго Тидда, который потерялъ въ одинъ годъ всѣ свои двадцать тысячъ. Я встрѣтилъ его въ Сити въ день краха; на него было страшно смотрѣть. Онъ мнѣ сказалъ, что у него 1.000 фунтовъ долга; говорилъ, что застрѣлится, однако, не застрѣлился, а только былъ арестованъ и просидѣлъ нѣсколько мѣсяцевъ въ Флитской тюрьмѣ. Впрочемъ, радостная вѣсть, которую сообщила мнѣ Мэри, какъ вы легко можете себѣ представить, скоро вытѣснила изъ моихъ мыслей и Тидда, и компанію мѣховыхъ промысловъ.
Вслѣдъ затѣмъ въ Сити произошли и другія событія, показавшія, что положеніе нашего директора очень шаткое. Три компаніи, въ которыхъ онъ состоялъ членомъ окончательно рухнули; четыре другія были наканунѣ банкротства, и даже въ Вольномъ Диддльсекскомъ обществѣ послѣднія засѣданія членовъ совѣта были очень бурны и кончились тѣмъ, что половина директоровъ вышла изъ компаніи. Мѣста ихъ заняли друзья мистера Брофа, какіе-то господа Пуннитъ, Строу, Квери и другіе; вынырнувшіе неизвѣстно откуда, и нѣкоторыхъ раньше никто не слыхалъ. Товарищество Брофъ и Гоффъ тоже распалось: мистеръ Брофъ говорилъ, что у него за-глаза довольно работы съ однимъ Диддльсекскимъ обществомъ, и что онъ намѣренъ постепенно ликвидировать всѣ свои другія дѣла. И въ самомъ дѣлѣ, въ смыслѣ работы, наше общество могло удовлетворить самаго дѣятельнаго человѣка, а у мистера Брофа, какъ у члена парламента, были еще и другія обязанности, не говоря уже о семидесяти судебныхъ искахъ, обрушившихся на него, какъ на главнаго директора обанкрутившихся компаній.
Теперь, я чувствую, мнѣ слѣдовало бы разсказать, какія отчаянныя усилія дѣлала мистриссъ Гоггарти, чтобы втереться въ аристократическое общество. Какъ это ни странно, но, несмотря на категорическое заявленіе лорда Типтоффа, тетушка стояла на томъ, что онѣ съ лэди Дремъ очень близкая родня, и какъ только она прочла въ Morning Post о прибытіи въ Лондонъ ея сіятельства съ обѣими внучками, такъ чуть-ли не въ тотъ же день послала за вышеупомянутымъ кабріолетомъ и развезла всѣмъ тремъ дамамъ визитныя карточки — свою: «Мистриссъ Гоггарти изъ замка Гоггарти», роскошно выгравированную готическимъ шрифтомъ съ великолѣпными росчерками, и нашу «Мистеръ и мистриссъ Самуэлъ Титмаршъ», которую она заказала нарочно для этого случая.
Тетушка не задумалась бы ворваться силой къ лэди Дженъ Престонъ; несмотря на всѣ мольбы и протесты Мэри, она взяла бы штурмомъ и лѣстницу, и домъ, если бы нашла хоть малѣйшее поощреніе въ манерахъ желтаго плюшеваго лакея, принявшаго отъ нея карточки. Но этотъ Меркурій, пораженный, должно быть, страннымъ видомъ гостьи, самымъ рѣшительнымъ образомъ загородилъ собою дверь подъѣзда и объявилъ, что ему не приказано пускать никого постороннихъ. Въ отвѣтъ на эту дерзость мистриссъ Гоггарти погрозила ему кулакомъ изъ кареты и сказала, что она будетъ, на него жаловаться и ему откажутъ отъ мѣста.
Желтая ливрея только расхохоталась на эту угрозу, и хотя тетушка въ тотъ же день отправила мистеру Эдмунду и Престону негодующее письмо, въ которомъ жаловалась на дерзость его прислуги, это посланіе не только не возымѣло желаннаго эффекта, но высокородный Эдмундъ возвратилъ его тетушкѣ съ просьбой не безпокоить его впредь своими визитами. Ну, и денекъ же выдался намъ съ Мэри, когда было получено это письмо! Я думалъ, моя тетушка сбѣсится, — такъ она разозлилась. Нашъ Соломонъ, по обыкновенію подалъ письмо на чайномъ серебряномъ подносѣ. Увидѣвъ печать мистера Престона и его фамилію въ уголкѣ конверта (какъ это принято для оффиціальныхъ писемъ, у государственныхъ людей)… увидѣвъ, говорю я, печать и фамилію Престона, тетушка закричала: «Ну что, Мэри? Кто правъ?» и побилась съ женой объ закладъ на шесть пенсовъ, что въ запискѣ заключается приглашеніе на обѣдъ. Шести пенсовъ она не заплатила, хоть и проиграла пари, а удовольствовалась тѣмъ, что цѣлый день пилила Мэри и ругала меня, доказывая, что я ничего больше, какъ жалкій трусъ, потому что, будь я настоящій мужчина, я бы отколотилъ мистера Престона. Да, какъ не такъ! Слуга покорный! Въ тѣ времена меня бы за такую штуку повѣсили безъ дальнихъ разговоровъ, какъ повѣсили человѣка, который подстрѣлилъ Персиваля.
Я съ, удовольствіемъ, подѣлился бы съ вами результатами моихъ наблюденій въ большомъ свѣтѣ, которыми я обязанъ, настойчивымъ усиліямъ мистриссъ Гоггарти проникнуть въ эту заповѣдную область, но, если говорить правду, случаевъ наблюдать представлялось немного, такъ какъ тетушкино увлеченіе свѣтскимъ обществомъ продолжалось недолго, не больше полугода. Да притомъ же большой свѣтъ былъ уже много разъ и подробно описанъ, различными авторами повѣстей и романовъ, которыхъ я здѣсь не назову, но которые, находясь въ тѣсныхъ сношеніяхъ съ аристократіей (или въ качествѣ членовъ благородныхъ фамилій, или въ качествѣ ея лакеевъ и прихвостней), естественно гораздо лучше и основательнѣе знакомы съ этимъ предметомъ, чѣмъ какой-то ничтожный бѣднякъ, клеркъ изъ страховой конторы.
Я не могу однако не разсказать вамъ о нашемъ знаменитомъ приключеніи въ оперѣ, куда мистриссъ Гоггарти затащила насъ чуть-что не силой. Когда по окончаніи представленія мы вышли въ такъ называемую «толкучку» — нѣчто въ родѣ сѣней, гдѣ аристократическая публика этого театра дожидается своихъ экипажей, (прелюбопытную фигуру, въ скобкахъ сказать, представлялъ изъ себя нашъ маленькій Соломонъ, продирающійся съ своимъ огромнымъ жезломъ въ толпѣ ливрейныхъ господъ, стѣснившихся у выхода)… и такъ, говорю я, когда мы вышли въ «толкучку», мистриссъ Гоггарти подлетѣла къ графинѣ Дрёмъ, которую я указалъ ей по ея просьбѣ, и принялась объяснять ей, въ какой степени и съ какой стороны она ей приходится родственницей. Но милэди Дрёмъ, надо полагать, умѣла помнить родство только когда хотѣла; какъ видно, на этотъ разъ она разсудила за благо забыть о своихъ родственникахъ Гоггарти и Титмаршахъ и не только не пожелала насъ признать, но обозвала мистриссъ Гоггарти «мерзкой нахалкой» и закричала во все горло: «Позовите полицію!»
Этотъ и другіе щелчки въ томъ же родѣ убѣдили тетушку, что ей нечего ждать отъ этого, какъ она выражалась, «суетнаго и грѣшнаго міра», и заставили ее обратиться къ болѣе серьезному обществу. Она завязала нѣсколько весьма цѣнныхъ знакомствъ въ анабаптистской молельнѣ и между прочимъ возобновила дружбу съ своимъ фульгамскимъ пріятелемъ мистеромъ Граймсомъ Вапшотомъ. Въ то время мы ничего не знали о свиданіи, которое имѣлъ этотъ джентльменъ съ мистеромъ Смитерсомъ (преподобный Граймсъ счелъ, вѣроятно, излишнимъ посвящать насъ въ подробности этого факта). Когда же я, съ своей стороны, довелъ до свѣдѣнія мистриссъ Гоггарти, что ея любимецъ судился за подлогъ, она объявила, что все это сплетни и низкая клевета, а онъ сказалъ, что насъ съ Мэри остается только жалѣть, ибо мы блуждаемъ во тьмѣ и рано или поздно неизбѣжно очутимся на самомъ днѣ одного мрачнаго мѣста, съ которымъ онъ былъ, повидимому, очень коротко знакомъ. Подъ вліяніемъ мистера Вапшота и по его совѣту тетушка перестала ходить въ церковь святого Панкратія, а вмѣсто того аккуратно три раза въ недѣлю слушала разглагольствованія своего преподобнаго. Кромѣ того, она стала усердно пещись объ обращеніи на путь истины бѣдняковъ Блумсберійскаго и Сентъ-Джильскаго кварталовъ и нашивала цѣлыя груды бѣлья для дѣтей этихъ заблудшихъ овецъ. Но ни одной вещицы изъ дѣтскаго бѣлья не сшила она для мистриссъ Титмаршъ (хотя теперь уже были несомнѣнные признаки, что оно скоро понадобится), а предоставила заботу обь этой статьѣ самой Мэри, да моей матери и сестрамъ въ Соммерсетширѣ. Навѣрно не припомню, но чуть-ли даже она не говорила, что съ нашей стороны просто грѣшно заботиться о завтрашнемъ днѣ, ибо «довлѣетъ дневи злоба его». Я знаю только, что преподобный Граймсъ Вапшотъ выпилъ у насъ неимовѣрное количество водки, а обѣдалъ такъ даже чаще, чѣмъ, бывало, бѣдный Гусъ.
Но мнѣ было не до того, чтобы слѣдить за продѣлками мистера Вашпота; какъ разъ около этого времени финансовыя мои обстоятельства начали складываться очень дурно; непріятности сыпались на меня со всѣхъ сторонъ — и на службѣ, и дома.
Что касается моихъ домашнихъ заботъ, то довольно сказать слѣдующее. Мистриссъ Гоггарти дала мнѣ пятьдесятъ фунтовъ; но изъ этихъ пятидесяти фунтовъ мнѣ пришлось заплатить за путешествіе изъ Соммерсетшира, за перевозку всѣхъ ея вещей изъ деревни, за передѣлку дома (побѣлка, окраска, новые обои); да прибавьте къ этому водку и другіе крѣпкіе напитки, которые выпивалъ мистеръ Граймсъ съ своими пріятелями (ибо преподобный джентльменъ говорилъ, что его желудокъ не переноситъ росолиса) и, наконецъ, цѣлую кучу мелкихъ издержекъ, неизбѣжныхъ въ хозяйствѣ, которое ведется на широкую ногу, да притомъ еще въ центрѣ столицы.
Въ довершеніе моихъ бѣдъ, именно въ то время, когда я особенно сильно нуждался, мнѣ были присланы счета отъ мадамъ Манталини, отъ господъ Гауэлля и Джемса, отъ барона Фонъ-Стилтца и отъ мистера Полоніуса за новую оправу алмаза. Все это я получилъ на одной недѣлѣ, точно всѣ они сговорились меня доканать. И можете себѣ представить мое изумленіе, когда я преподнесъ всѣ эти счета мистриссъ Гоггарти и она сказала: «Ну что же, мой другъ? Ты получаешь хорошее жалованье, и разъ ты заказываешь платья и дорогія бездѣлушки въ лучшихъ магазинахъ, то самъ за нихъ и плати. Пожалуйста и не разсчитывай, что я стану потакать твоей расточительности; ты не получишь отъ меня ни шиллинга, сверхъ тѣхъ денегъ, что я плачу тебѣ за столъ и квартиру; я и такъ плачу слишкомъ щедро». Могъ-ли я сказать Мэри въ ея тогдашнемъ положеніи объ этой возмутительной выходкѣ мистриссъ Гоггарти?
Все это, конечно, было очень грустно. Но какъ ни плохо было у меня дома, а дѣла мои по службѣ шли, кажется, еще хуже.
Раундхэндъ, какъ вы уже знаете, ушелъ изъ конторы; вскорѣ послѣ него ушелъ и Ганморъ. Старшимъ клеркомъ былъ назначенъ теперь Абеднего. И вотъ, въ одинъ прекрасный день, къ намъ въ контору явился Абеднего-отецъ. Его проводили въ директорскую. Когда онъ вышелъ оттуда, онъ весь трясся, задыхался отъ злости и ругался. «Гашпада», — началъ было онъ, обращаясь къ намъ, но мистеръ Брофъ, вышедшій его проводить, не далъ ему кончить. «Подождите до субботы!», — перебилъ онъ его умоляющимъ голосомъ и кое-какъ выпроводилъ на улицу.
Въ субботу Абеднего-младшій навсегда распрощался съ конторой, и я былъ сдѣланъ старшимъ клеркомъ съ годовымъ окладомъ въ 400 фунтовъ. Это была роковая недѣля для нашей компаніи. Въ понедѣльникъ, когда я пришелъ на службу, сѣлъ на свое новое мѣсто у главной конторки и по праву старшаго клерка первый взялся за газету, то первое, что бросилось мнѣ въ глаза, было: «Страшный пожаръ въ Гаундсдичѣ. Сургучная фабрика мистера Мешаха и смежные съ нею склады готоваго платья мистера Шадраха сгорѣли до основанія. На сургучной фабрикѣ было на 20.000 фунтовъ лучшей голландской смолы, которую мгновенно охватило пламенемъ. Почтеннымъ владѣльцемъ складовъ готоваго платья было только что заготовлено къ отправкѣ 40.000 мундировъ, заказанныхъ его высочествомъ Пойесскимъ кацикомъ для своей кавалеріи».
Оба эти жида, знакомые Абеднего, были застрахованы въ нашей конторѣ на всю сумму своихъ потерь. Пожаръ приписывали несчастной случайности; говорили, что пьяный негодяй ирландецъ, служившій сторожемъ при складахъ Шадраха, опрокинулъ въ сараѣ бутылку съ водкою и потомъ пошелъ разыскивать ее со свѣчей. Владѣльцы складовъ представшій этого человѣка въ нашу контору, и во всякомъ случаѣ мы могли удостовѣрить тотъ фактъ, что даже и тогда онъ былъ пьянъ, какъ стелька.
И — какъ будто мало было этого несчастья — въ той же газетѣ, въ отдѣлѣ некрологовъ, объявлялось о кончинѣ ольдермена Пэша — толстяка Пэша, надъ которымъ мы любили подтрунить въ веселую минуту; но теперь было не до шутокъ. Альдерменъ Пэшъ былъ тоже застрахованъ у насъ въ пяти тысячахъ фунтовъ. Теперь только я вполнѣ оцѣнилъ справедливость замѣчанія Гуса, что страховыя компаніи идутъ превосходно первые два-три года послѣ своего основанія, но затѣмъ, когда застрахованныя лица начинаютъ умирать, выгодность этого дѣла становится довольно сомнительной.
За все время существованія нашего общества этотъ жидовскій пожаръ былъ для него самымъ тяжкимъ ударомъ. Правда, въ 22 году, когда сгорѣла Ваддинтлейская бумагопрядильня, мы понесли убытокъ въ восемьдесятъ тысячъ, и въ томъ же году потеряли еще четырнадцать тысячъ, когда взорвало фабрику патентованныхъ спичекъ. Но злые языки говорили, будто въ обоихъ этихъ случаяхъ наши потери были совсѣмъ не такъ велики; носились даже слухи, будто мы подожгли обѣ вышепоименованныя фабрики, чтобы сдѣлать себѣ рекламу; но, разумѣется, никто этому не вѣрилъ. Что же касается настоящей цифры нашихъ потерь, то я не могу сказать на этотъ счетъ ничего положительнаго, такъ какъ не видѣлъ отчетовъ компаніи за первые года.
Послѣ этихъ двухъ извѣстій всѣми служащими овладѣло самое мрачное настроеніе; но, вопреки нашимъ ожиданіямъ, мистеръ Брофъ подъѣхалъ къ конторѣ на своей четверкѣ веселый и говорливый, какъ всегда; мы видѣли въ окно, какъ онъ шутилъ на подъѣздѣ съ какимъ-то своимъ знакомымъ.
— Господа, вы, конечно, читали газеты, — сказалъ онъ, входя; — тамъ есть одно извѣстіе, которое глубоко меня огорчило. Я говорю о кончинѣ одного изъ нашихъ вкладчиковъ, уважаемаго ольдермена Пэша. Но если что-нибудь можетъ умѣрить мою скорбь объ утратѣ этого достойнаго человѣка, такъ это мысль, что вдова его и дѣти обезпечены; въ будущую субботу, въ одиннадцать часовъ утра, они получатъ пять тысячъ фунтовъ отъ моего друга мистера Титмарша, нашего старшаго клерка. Что же касается несчастнаго случая съ господами Мешахомъ и Шадрахомъ, то съ этимъ можно еще помириться; слава Богу, хоть это происшествіе не принесетъ съ собой горя. Въ субботу или въ другой ближайшій срокъ, какъ только выяснится точная цпфра ихъ убытковъ, милѣйшій нашъ Титмаршъ выдастъ имъ обоимъ изъ кассы сорокъ, шестьдесятъ, восемьдесятъ, сто тысячъ, — смотря по тому, какъ велики окажутся ихъ потери. Во всякомъ случаѣ, эти двое будутъ удовлетворены, и хотя для насъ такая крупная выдача будетъ, конечно, чувствительна, но мы можемъ ее выдержать, господа. Въ случаѣ надобности Джонъ Брофъ могъ бы даже принять ее на себя безъ особеннаго ущерба для своего кармана. Что дѣлать! Будемъ учиться переживать плохія времена, какъ мы переживали хорошія, и покажемъ себя мужчинами!
Въ заключеніе своей рѣчи мистеръ Брофъ сказалъ нѣсколько прочувствованныхъ словъ, которыя мнѣ не хотѣлось бы приводить. Соединять имя Божіе съ мелкими житейскими дрязгами казалось мнѣ всегда богохульствомъ, а приводить Бога въ свидѣтели завѣдомой лжи, какъ это дѣлаютъ святоши-лицемѣры, это такое страшное преступленіе, что даже и говорить о немъ какъ-то жутко.
Не знаю, какимъ образомъ, но только въ тотъ же вечеръ рѣчь мистера Брофа появилась въ газетахъ. Я никогда не могъ понять, какъ она туда попала, такъ какъ до самаго выхода вечернихъ газетъ никто изъ насъ не выходилъ изъ конторы. Какъ бы то ни было, рѣчь была напечатана, а въ концѣ недѣли, въ субботу, вопреки всѣмъ розсказнямъ Раундхэнда (въ тотъ день на биржѣ слышали, какъ онъ предлагалъ держать пари съ кѣмъ угодно и ставилъ одинъ противъ пяти, что деньги альдермена Пэша пропали), въ субботу я самъ выдалъ мистриссъ Пэшъ пять тысячъ фунтовъ и Раундхэндъ проигралъ свое пари.
Говорить-ли, какъ были добыты эти деньги? Теперь, когда прошло двадцать лѣтъ, мой разсказъ не можетъ никому повредить, и кромѣ того, то, что я сейчасъ разскажу, дѣлаетъ большую честь двумъ лицамъ, теперь уже умершимъ.
Какъ старшему клерку, мнѣ часто приходилось бывать въ кабинетѣ директора. Мистеръ Брофъ былъ теперь со мной гораздо любезнѣе и, судя по всѣмъ признакамъ, намѣревался вернуть мнѣ свое прежнее расположеніе и довѣріе. Одинъ разъ, когда я вошелъ къ нему, онъ пристально посмотрѣлъ мнѣ въ лицо и сказалъ:
— Титмаршъ, слыхали вы когда-нибудь объ участи знаменитаго Зильбершмидта?
Еще бы не слыхать! Этотъ Зильбершмидтъ — Ротшильдъ своего времени (мнѣ даже говорили, что великій Ротшильдъ началъ свою карьеру въ конторѣ Зильбершмидта, гдѣ онъ служилъ простымъ клеркомъ) — Зильбершмидтъ, вообразивъ, себя банкротомъ, застрѣлился, а проживи онъ только до четырехъ часовъ того дня, онъ узналъ бы, что въ его распоряженіи оставался еще капиталъ въ 400 фунтовъ.
— Сказать вамъ откровенно, — продолжалъ мистеръ Брофъ, — я теперь въ положеніи Зильбершмидта. Мой бывшій компаніонъ Гоффъ надавалъ векселей на огромную сумму отъ имени фирмы, и мнѣ пришлось ихъ погасить. Кромѣ того, на меня подано четырнадцать исковъ — все кредиторы этой проклятой компаніи инбирнаго пива. Все это свалили на мою шею, потому что всѣ знаютъ, что я богатъ. И теперь, если мы не выгадаемъ время, я буду не въ состояніи расплатиться со всѣми долгами. Однимъ словомъ, если къ субботѣ я не достану пяти тысячъ фунтовъ, наше предпріятіе рухнетъ.
— Что! «Вольное Диддльсекское Общество»?! — вскричалъ я, вспомнивъ мою бѣдную мать, помѣстившую свои послѣднія деньги въ нашу контору. — Быть не можетъ! Наши дѣла идутъ превосходно!
— Если къ субботѣ у насъ будетъ пять тысячъ, мы спасены. Достаньте мнѣ эти деньги — я знаю, что вы можете — и вмѣсто пяти я дамъ вамъ десять тысячъ.
Затѣмъ Брофъ показалъ мнѣ всѣ счетныя книги компаніи и свои личные счеты, и доказалъ, какъ дважды два четыре, что съ пятью тысячами фунтовъ дѣла должны опять наладиться, но если мы ихъ не достанемъ, компаніи придется прекратить платежи. Вопросъ не въ томъ, какъ онъ это доказалъ; вѣдь говорилъ же одинъ извѣстный государственный человѣкъ: «Позвольте мнѣ только пустить въ дѣло цифры, и я докажу вамъ все, что угодно».
Я обѣщалъ мистеру Брофу спросить мистриссъ Гоггарти, не дастъ-ли она своихъ денегъ, и когда я ей объ этомъ сказалъ она почти согласилась. Я передалъ нашъ разговоръ мистеру Брофу, и въ тотъ же день и онъ, и жена его, и дочь явились къ тетушкѣ съ визитомъ. Такимъ образомъ мы имѣли удовольствіе еще разъ видѣть у своихъ дверей великолѣпную четверню Брофа.
Но мистриссъ Брофъ была плохая дипломатка; вмѣсто того, чтобы принять съ мистриссъ Гоггарти высокомѣрно покровительственный тонъ, она горько расплакалась и упала передъ ней на колѣни, умоляя спасти ея милаго Джона. Это сразу возбудило подозрѣнія моей тетушки, и она не только не дала денегъ, а въ тотъ же день написала мистеру Смитерсу, прося его немедленно пріѣхать; затѣмъ она потребовала, чтобы я отдалъ ей ея акціи на три тысячи фунтовъ, которыя были положены въ банкъ на мое имя, обозвала меня безсовѣстнымъ мошенникомъ и надувалой и разъ двадцать повторила, что я ее раззорилъ.
Какими же путями мистеръ Брофъ добылъ деньги? Я вамъ сейчасъ разскажу. Какъ-то разъ на той же недѣлѣ, когда я сидѣлъ въ кабинетѣ у Брофа, къ нему вошелъ мистеръ Гетсъ, его фульгамскій сторожъ. Старикъ принесъ 1.000 фунтовъ отъ Волльса, закладчика, къ которому, какъ онъ объяснилъ, барыня посылала его закладывать серебро. Выложивъ деньги на столъ, мистеръ Гетсъ долго шарилъ въ карманахъ и, наконецъ, вытащилъ пятифунтовый билетъ. «Это мнѣ прислала дочка Дженъ, та, что живетъ въ услуженіи: скопила изъ жалованья». И старикъ сталъ просить мистера Брофа, чтобы тотъ взялъ для него еще одну акцію вашей компаніи.
— Я даю голову на отсѣченіе, что дѣла ваши еще наладятся, сэръ. Слыхалъ я, сударь, какъ вы разговаривали съ барыней про дѣла: вы съ барыней ходили по рощѣ, и ваша милость плакали и проклинали судьбу, и говорили, что вотъ изъ за какихъ-нибудь нѣсколькихъ фунтовъ — можетъ быть, шиллинговъ — первый богачъ во всей Европѣ долженъ раззориться. Вотъ мы съ женой подумали и разсудили, что теперь пришелъ нашъ чередъ помочь господамъ, которые столько намъ помогали; мы такъ и рѣшили съ женой: «Отдадимъ, что имѣемъ, а тамъ, что Богъ дастъ».
Вотъ что сказалъ старикъ Гетсъ мистеру Брофу, и мистеръ Брофъ горячо пожалъ ему руку и взялъ его деньги.
— Гетсъ, — сказалъ онъ, отдавая мнѣ эти пять фунтовъ, вы дѣлаете изъ нихъ лучшее употребленіе, какое только можно придумать.
Гетсъ сдѣлалъ прекрасное употребленіе изъ своихъ денегъ — въ этомъ не можетъ быть никакого сомнѣнія; но не на землѣ суждено было бѣдному старику получить проценты на свой маленькій капиталъ.
И это былъ не единственный случай въ такомъ родѣ. Сестра мистриссъ Брофъ, миссъ Дофъ, бывшая въ очень дурныхъ отношеніяхъ съ зятемъ съ тѣхъ поръ, какъ онъ сдѣлался великимъ человѣкомъ, пришла къ нему въ контору съ готовой довѣренностью и сказала: «Джонъ, сегодня утромъ у меня была Изабелла; она говоритъ, что вы нуждаетесь въ деньгахъ. Вотъ, я принесла вамъ мои четыре тысячи фунтовъ; тутъ все мое достояніе, Джонъ. Дай Богъ, чтобы эти деньги поправили ваши дѣла. Бѣдняжка Изабелла! Она была мнѣ доброй и любящей сестрой, пока… пока мы не разошлись нѣсколько лѣтъ тому назадъ».
И она положила бумагу на столъ. Меня позвали ее засвидѣтельствовать, и Брофъ, со слезами на глазахъ, передалъмнѣ слова своей свояченицы, потому что мнѣ «можно довѣриться», прибавилъ онъ. А вскорѣ послѣ того явился и Гетсъ: такимъ-то образомъ мнѣ и пришлось быть свидѣтелемъ свиданія старика съ его господиномъ… Молодецъ мистриссъ Брофъ! Какъ она старалась для мужа! Хорошая, добрая женщина! у тебя было вѣрное сердце, и ты заслуживала лучшей судьбы… Но зачѣмъ намъ жалѣть ее? Она и до сихъ поръ считаетъ мужа ангеломъ и любитъ его въ тысячу разъ больше за то, что онъ несчастливъ.
Въ субботу, какъ я уже говорилъ, я сполна расплатился съ повѣреннымъ вдовы адьдермена Пэша.
— Не горюйте, голубчикъ Титмаршъ, что тетушка отобрала у васъ свои акціи, — сказалъ мнѣ черезъ нѣсколько дней мистеръ Брофъ. — Не надо вамъ ея денегъ. Вы честный, славный малый; вы никогда не клеветали на меня, какъ тѣ щенки въ конторѣ, и — помяните мое слово — я еще сдѣлаю васъ богачемъ.
На слѣдующей недѣлѣ, какъ-то вечеромъ, сидѣли мы дома всей семьей — я, жена, тетушка и мистеръ Смитерсъ, который только что пріѣхалъ — и мирно пили чай. Вдругъ мы услышали стукъ въ наружную дверь, и мнѣ пришли сказать, что какой-то господинъ ждетъ меня внизу, въ гостиной. Это былъ мистеръ Аминадавъ, чиновникъ изъ Чансери-Лэна, явившійся арестовать меня, какъ акціонера «Вольнаго Вестъ-Диддльсекскаго Общества», по иску Фонъ-Стильца, портного и владѣльца суконнаго магазина въ Клиффордъ-стритѣ.
Я вызвалъ Смитерса и попросилъ его ради всего святого ничего не говорить Мэри.
— Гдѣ Брофъ? — спросилъ мистеръ Смитерсъ.
— Гдѣ Брофъ? — повторилъ мистеръ Аминадавъ. — Поздненько хватились, господа. Мистеръ Брофъ завтракалъ сегодня въ Калэ.
И такъ, въ тотъ роковой вечеръ субботы меня посадили въ наемную карету и увезли изъ моего уютнаго домика, отъ моей милой жены, которую мистеръ Смитерсъ долженъ былъ успокоить, какъ умѣлъ. Онъ сказалъ ей, что меня посылаютъ на нѣсколько дней по дѣламъ нашей конторы, и моя бѣдная Мэри сама уложила въ ручной чемоданъ мое платье, укутала меня теплымъ вязанымъ шарфомъ и трогательно упрашивала моего спутника не подымать стеколъ въ каретѣ, на что этотъ негодяй отвѣчалъ ей съ нахальной усмѣшкой, что ея просьба будетъ исполнена въ точности.
Нашъ путь былъ недологъ; за все путешествіе я заплатилъ только шиллингъ; мы доѣхали до Чантери-Лэна, и въ Керситоръ-стритѣ меня высадили.
Домъ, передъ которымъ остановилась наша карета, не поражалъ своими особенностями въ этой улицѣ, ибо вся она, почти сплошь, состояла изъ домовъ, имѣвшихъ, повидимому, такое же назначеніе. Я думаю, ни одинъ человѣкъ не пройдетъ безъ содроганія мимо этихъ мрачныхъ домовъ, будь онъ хоть первый богачъ, которому, конечно, нечего бояться, что онъ можетъ попасть въ одинъ изъ нихъ. Ужасные дома! Всѣ окна на улицу задѣланы желѣзными рѣшетками, а въ томъ, у котораго мы остановились, надъ грязнымъ подъѣздомъ блестѣла мѣдная дощечка, возвѣщавшая публикѣ, что здѣсь живетъ «Аминадавъ, чиновникъ при миддльсекскомъ шерифѣ». Маленькій рыжій жидокъ отперъ намъ первую дверь и принялъ меня съ моимъ багажемъ.
Какъ только мы вошли, онъ заперъ дверь на засовъ, и я очутился передъ другой массивной дверью съ огромнымъ висячимъ замкомъ, и только пройдя эту дверь, мы попали, наконецъ, въ домъ.
Описывать его нѣтъ никакой надобности. Это былъ домъ, ничѣмъ не отличавшійся отъ десятка тысячъ такихъ же домовъ въ нашемъ мрачномъ лондонскомъ Сити. Были въ немъ, какъ водится, грязный корридоръ и грязная лѣстница, и изъ корридора двѣ грязныя двери вели въ двѣ грязныя комнаты съ толстыми рѣшетками въ окнахъ, но въ тоже время отдававшія какою-то убогой роскошью, отъ которой, какъ только вспомню, меня даже и теперь начинаетъ тошнить. По стѣнамъ висѣли лубочныя картины въ безвкусныхъ золоченыхъ рамахъ (какъ непохожа была эта мазня на художественныя произведенія моего кузена Микель Анджело!); на каминѣ стояли огромные французскіе часы, вазы и канделябры, открытые шкафы были уставлены подносами съ бирмингамской посудой накладнаго серебра, ибо спеціальностью мистера Аминадава было не только арестовывать неплательщиковъ, но и ссужать деньгами тѣхъ, кто могъ заплатить, такъ что всѣ эти вещи перебывали въ его рукахъ по нѣсколько разъ.
Мнѣ предложили занять на ночь заднюю комнату; я согласился, и пока дѣвица еврейскаго происхожденія готовила мнѣ постель въ темномъ углу на диванчикѣ (горе несчастному, которому достанется въ удѣлъ спать на этомъ диванчикѣ!), меня пригласили въ первую комнату, гдѣ меня встрѣтилъ мистеръ Аминадавъ. Онъ старался меня ободрить и сказалъ мнѣ въ утѣшеніе, что на первый разъ обѣдъ не обойдется мнѣ ни гроша, такъ какъ я буду обѣдать съ компаніей только что прибывшихъ гостей. Мнѣ не хотѣлось ѣсть, но я обрадовался, что буду не одинъ: мнѣ тяжело казалось остаться одному даже нѣсколько лишнихъ минутъ, и я съ нетерпѣніемъ ждалъ Гуса, за которымъ отправилъ посыльнаго къ нему на квартиру (онъ жилъ совсѣмъ близко отъ Керситоръ-стрита).
Въ восемь часовъ меня позвали обѣдать. Когда я вошелъ въ первую комнату, я засталъ тамъ четырехъ джентльменовъ, собиравшихся садиться за столъ. И представьте мое удивленіе, когда между ними я узналъ мистера Б. Это былъ свѣтскій молодой человѣкъ, одинъ изъ лондонскихъ львовъ. Оказалось, что онъ только съ полчаса какъ пріѣхалъ на почтовыхъ въ сопровожденіи мистера Лока, чиновника Горсгемской тюрьмы. Вотъ по какому случаю былъ арестованъ мистеръ Б. Безпечный, добродушный малый, онъ поручился на крупную сумму за одного своего пріятеля. Этотъ пріятель, человѣкъ изъ аристократической фамиліи и, какъ говорили, въ высокой степени честный, торжественно поклялся мистеру Б., что въ свое время по означеннымъ векселямъ будетъ уплачено. Между тѣмъ мистеръ Б., выручивъ пріятеля, съ свойственнымъ ему легкомысліемъ совершенно забылъ о векселяхъ и, какъ на грѣхъ, забылъ о нихъ и пріятель. Когда векселямъ вышелъ срокъ, его даже не оказалось въ Лондонѣ; онъ путешествовалъ заграницей и ни однимъ словомъ не предупредилъ мистера Б. о томъ, что ему грозитъ. Несчастный молодой человѣкъ былъ въ это время въ Брайтонѣ, гдѣ онъ лежалъ больной, въ горячкѣ. Его подняли прямо съ постели и въ проливной дождь потащили въ Горсгемскую тюрьму. Тамъ у него болѣзнь возобновилась, а когда онъ немного оправился, его перевезли въ Лондонъ, въ долговое отдѣленіе мистера Аминадава, гдѣ я и встрѣтилъ его — худого, блѣднаго, но веселаго и добродушнаго, какъ всегда. Онъ лежалъ на диванѣ и отдавалъ какія-то распоряженія по поводу обѣда. У меня сжалось сердце, когда я увидѣлъ его: стоило только взглянуть на его лицо, чтобы сказать, что дни его сочтены.
Исторія мистера Б. не имѣетъ никакого отношенія къ моему скромному разсказу, но я не могъ пройти ее молчаніемъ, — такъ онъ поразилъ меня тогда своимъ видомъ. Онъ сейчасъ же послалъ за своимъ повѣреннымъ и за докторомъ; первый немедленно уладилъ его дѣла съ судебными властями, а второй покончилъ его земные разсчеты, ибо, разставшись съ мистеромъ Аминадавомъ, бѣдняга уже не могъ оправиться отъ потрясенія, причиненнаго ему арестомъ, и умеръ черезъ нѣсколько недѣль. Все это было давно, но я умирать буду, а не забуду этого несчастнаго. Я часто вижу виновника его смерти, когда онъ катается но парку на кровномъ жеребцѣ или сидитъ у окна своего клуба. Теперь это богатый человѣкъ; у него, навѣрно, много друзей и онъ пользуется безукоризненной репутаціей. Я постоянно спрашиваю себя, когда вижу его, какъ-то ему спится и есть-ли у него аппетитъ? Хотѣлъ бы я знать, заплатилъ-ли онъ наслѣдникамъ мистера Б. тѣ деньги, которыя тотъ внесъ за него и которыя стоили ему жизни.
Если исторія мистера Б. не имѣетъ ничего общаго съ моимъ разсказомъ, и приводится здѣсь только въ интересахъ морали, зачѣмъ, казалось бы, описывать обѣдъ, которымъ угостилъ меня этотъ джентльменъ въ долговомъ отдѣленіи? Зачѣмъ? Да тоже въ интересахъ морали. Итакъ, спѣшу отдать моимъ читателямъ точный и правдивый отчетъ о томъ, что подавалось на этомъ обѣдѣ.
За столомъ было пять человѣкъ, и подали три разные супа въ трехъ серебряныхъ мискахъ: во-первыхъ, черепашій супъ (конечно, не настоящій), затѣмъ бульонъ изъ бычачьихъ хвостовъ и, наконецъ, супъ съ гусиными потрохами. Потомъ была лососина — тоже на серебряномъ блюдѣ; жареный гусь, жареная баранина и дичь — все это со всевозможными приправами. Такъ вотъ какъ можно жить въ долговомъ отдѣленіи при деньгахъ и при желаніи, и вотъ за какимъ обѣдомъ (до котораго я, впрочемъ, не дотронулся бы, даже, если бы и не успѣлъ пообѣдать дома, — такъ тяжело было у меня на душѣ)… вотъ за какимъ обѣдомъ, говорю я, засталъ меня мой другъ Гусъ Госкинсъ, который прибѣжалъ сейчасъ же, какъ только получилъ мою записку.
Гусъ, никогда не бывавшій въ тюрьмѣ и испытавшій (какъ онъ мнѣ потомъ признавался) очень непріятное чувство, когда рыжій Мойша, впустивъ его въ домъ, сталъ замыкать за нимъ одну за другой тяжелыя желѣзныя двери, остолбенѣлъ отъ изумленія, увидѣвъ меня за бутылкой кларета, въ ярко освѣщенной комнатѣ, среди сверкающихъ золотыхъ канделябръ. Шторы были спущены и рѣшетокъ въ окнахъ не было видно, и вся компанія — мистеръ Б., мистеръ Локъ, тюремный чиновникъ изъ Брайтона, мистеръ Аминадавъ и еще одинъ богатый джентльменъ одной съ нимъ профессіи и вѣроисповѣданія — болтала и смѣялась, и имѣла такой респектабельный видъ, какъ дай Богь всякому лорду:
— А, пріятель мистера Титмарша! Давайте его сюда! — закричалъ мистеръ Б. — Будь я проклятъ, если и онъ не такой же плутъ, какъ Титмаршъ, а я люблю плутовъ, и хоть убейте, Титмаршъ, а я убѣжденъ, что вы одинъ изъ первыхъ мошенниковъ въ Лондонѣ. Вы перещеголяли самого Брофа, ей Богу! Брофъ по крайней мѣрѣ такъ ужь и смотритъ мошенникомъ — по лицу сейчасъ видно, а вы… клянусь Богомъ, посмотрѣть на васъ, — такъ вы олицетворенная честность!
— Ловкій пройдоха! — сказалъ Аминадавъ, подмигнувъ на меня своему пріятелю мистеру Іехошафату.
— Проведетъ и выведетъ! — сказалъ Іехошафатъ.
— Сидитъ за триста тысячъ, — продолжалъ Аминадавъ. — Правая рука Брофа, а всего двадцать четвертый годъ,
— Мистеръ Титмаршъ, ваше здоровье, сэръ! — закричалъ мистеръ Локъ въ порывѣ, восхищенія. — Дай вамъ Богь много лѣтъ здравствовать и чище обдѣлать дѣльце въ слѣдующій разъ.
— Не безпокойтесь, и такъ обдѣлано чисто! — замѣтилъ Аминадавъ, — этотъ не сплошаетъ!
— Послушайте, сэръ, что это значитъ? — вскричалъ я въ изумленіи — За что я сижу? Вѣдь я арестованъ за девяносто фунтовъ!
— Такъ точно, но за вами есть еще должокъ въ полмилліончика, сэръ, вы сами знаете какой. Тотъ долгъ — что! — мелкій лавочный счетъ. Тотъ долгъ я не считаю. Я говорю о дѣлѣ Брофа. Дѣло неказистое, но вы выйдете сухи изъ воды. Мы хорошо васъ знаемъ, и я даю голову на отсѣченіе, что, когда вы благополучно раздѣлаетесь съ судомъ, у мистриссъ Титмаршъ окажется кругленькій капиталецъ.
— У мистриссъ Титмаршъ есть небольшое состояніе, но что же изъ этого, сэръ? — проговорилъ я.
Всѣ трое захохотали, сказали, что я «теплый парень» и «продувная бестія», и сдѣлали еще нѣсколько замѣчаній, которыхъ я въ то время не понялъ. Только потомъ узналъ, къ немалому своему прискорбію, что они принимали меня за величайшаго плута, и были увѣрены, что я обокралъ кассу «Вольнаго Вестъ-Диддльсекскаго Общества» и, чтобы спрятать концы, перевелъ деньги на имя жены.
Какъ разъ на этотъ разговоръ подошелъ Гусъ, и какъ же онъ свистнулъ, увидѣвъ меня за столомъ!
— Милости просимъ, герръ фонъ-Уопль, — сказалъ Аминадавъ, и всѣ захохотали.
— Садитесь-ка, да промочите вашу дудку, мой голосистый соловей, — прибавилъ мистеръ Б. — Честное слово, вы теперь настоящій волынщикъ — или какой тамъ былъ музыкантъ, развлекавшій своей игрой Моисея? А Моисей — это вы, Аминадавъ. Кстати, любезный хозяинъ, прикажите-ка подать еще бутылку бургонскаго для мистера Госкинса.
И не успѣлъ мой Гусъ опомниться, какъ онъ уже сидѣлъ за столомъ и первый разъ въ жизни пилъ кло-де-вужо. Гусъ откровенно сознался, что онъ никогда еще не пробовалъ «бергамскаго», на что мистеръ Аминадавъ ядовито осклабился и сказалъ ему настоящее названіе вина,
— Какъ вы сказали? Бургундшкое? — передразнилъ его Гусъ.
Мы засмѣялись, но жиды на этотъ разъ не смѣялись.
— Ну, полно, сэръ, — проговорилъ пріятель Аминадава. — Мнѣ мы ждѣсь благородные люди, хоть и разной національности, а благороднымъ людямъ не годится потѣсаться надъ національностью другихъ благородныхъ людей.
Когда пирушка кончилась, мы съ Гусомъ ушли въ мою комнату поговорить о дѣлахъ. Что касается отвѣтственности, которой я подвергался, какъ пайщикъ Вестъ-Дидддьсекскаго общества, то на этотъ счетъ я былъ совершенно покоенъ. Положимъ, что и съ этой стороны для меня могли выйти кое-какія непріятности, но онѣ не могли имѣть серьезныхъ послѣдствій: вѣдь въ сущности я не былъ акціонеромъ; тетушкины акціи были не именныя, и дивидендъ по нимъ выдавался предъявителю; къ тому же я уже отдать ихъ тетушкѣ и совѣсть моя была покойна. Но меня мучила мысль, что я задолжалъ около ста фунтовъ по магазинамъ. Большая часть этихъ долговъ была сдѣлана по настоянію мистриссъ Готгарти, а такъ какъ она обѣщала принять на себя уплату по счетамъ, то я рѣшилъ теперь написать ей, напомнить ея обѣщаніе и заодно просить ее заплатить мой долгъ Фонъ-Стильцу, за который я былъ арестованъ. Правда, за этотъ долгъ вина падала не на нее, а на Брофа, потому что, если бы не Брофъ, я никогда бы не обратился къ Фонъ-Стильцу.
И такъ, я написалъ тетушкѣ, прося ее заплатить всѣ эти долги, и уже мечталъ о томъ, какъ въ понедѣльникъ утромъ я увижу мою дорогую жену. Гусъ взялъ мое письмо съ собой и обѣщалъ доставить его въ Бернардъ-Стритъ послѣ обѣдни и принять всѣ мѣры, чтобы Мэри не узнала, въ какомъ печальномъ положеніи я нахожусь. Было около полуночи, когда мы съ нимъ разстались; я легъ и долго ворочался на грязномъ диванчикѣ мистера Аминадава, пытаясь уснуть.
Настало утро, тихое и ясное. Колокола весело звонили, сзывая народъ къ утренней службѣ, и мнѣ такъ живо представилось, какъ мы съ Мэри идемъ молиться въ Воспитательный домъ. Но между мной и вольнымъ міромъ было три желѣзныя двери, и все, что я могъ сдѣлать, это — прочесть молитвы одинъ въ своей комнатѣ, а затѣмъ походить по двору съ задней стороны дома. Повѣрите-ли? Даже дворъ въ этомъ мѣстѣ былъ настоящая клѣтка. Толстая желѣзная рѣшетка шла надъ нимъ въ видѣ крыши съ одного конца на другой, и въ эту-то западню выходили несчастные жильцы мистера Аминадава подышать чистымъ воздухомъ.
Он видѣли меня у окна моей комнаты съ молитвенникомъ въ рукахъ, и когда я вышелъ во дворъ, поднялся неистовый хохотъ. Одинъ прокричалъ мнѣ: «Аминь», другой назвалъ меня «лицемѣромъ на постномъ маслѣ», а третій сказалъ: «Что вы съ этихъ поръ вздумали молиться?»
— А когда же мнѣ молиться, по вашему? — спросилъ я этого молодца.
(Это былъ конскій барышникъ, человѣкъ съ грубымъ голосомъ и вульгарными манерами).
— Когда васъ будутъ вѣшать, конечно, — отвѣчалъ негодяй. — Впрочемъ, не даромъ же вы служили у Брофа: видно, вся ваша братія на одинъ покрой, — продолжалъ онъ. — Подобралъ я одинъ разъ для Брофа четверку сѣрыхъ коней — покупка, кажется, не маленькая. Но онъ ни за что не хотѣлъ пойти взглянуть на нихъ въ Саттерсалль и даже не сталъ торговаться, потому что въ тотъ день было воскресенье.
— На свѣтѣ есть лицемѣры, сэръ, но это еще не причина, чтобы смѣяться надъ религіей, — отвѣчалъ я. — И если мистеръ Брофъ не пожелалъ говорить о дѣлахъ въ воскресенье, онъ только исполнилъ свой христіанскій долгъ.
Мои отвѣтъ только еще больше разсмѣшилъ почтенную публику и, очевидно, окончательно убѣдилъ ихъ всѣхъ, что я великій преступникъ. Я очень обрадовался, когда пришли мистеръ Смитерсъ и Гусъ и избавили меня отъ этого общества. Ихъ провели прямо въ мою комнату и, хотя я не отдавали никакихъ распоряженій, мистеръ Аминадавъ принесъ намъ бутылку вина и бисквитовъ, что было, конечно, очень любезно съ его стороны. И у мистера Смитерса, и у Гуса были вытянутыя лица.
— Выпейте вина, мистеръ Титмаршъ, и прочтите это письмо, — сказалъ Смитерсъ. — Вы отправили краснорѣчивое посланіе вашей тетушкѣ, и вотъ вамъ отвѣтъ на него.
Я выпилъ стаканъ вина и не безъ трепета прочелъ слѣдующее:
"Если, зная, что я собиралась оставить вамъ все мое состояніе, вы были намѣрены овладѣть имъ съ помощью убійства, то вы жестоко ошиблись. Ваша низость, ваша черная неблагодарность, конечно, свели бы меня въ могилу, если бы Господь, въ своемъ милосердіи, не послалъ мнѣ утѣшенія съ иной стороны.
"Вотъ уже почти годъ, что вы меня истязаете. Я всѣмъ пожертвовала — разсталась съ своимъ благоустроеннымъ домомъ въ деревнѣ, гдѣ всѣ уважали имя Гоггарги, отдала вамъ мою дорогую мебель и вина, мое серебро, хрусталь и фарфоръ; все это я перевезла къ вамъ, чтобы украсить ваше жилище и придать ему респектабельный видъ. Я безропотно переносила важничанье и дерзости мистриссъ Титмаршъ; осыпала васъ обоихъ подарками и благодѣяніями. Я пожертвовала собой: отказалась отъ аристократическаго общества, къ которому привыкла съ самаго дѣтства, чтобы быть вашимъ другомъ и руководительницей, чтобы по возможности удерживать васъ отъ расточительности и мотовства, которое — я всегда это предсказывала — должно было привести васъ къ погибели. Такого мотовства, такой расточительности я никогда, никогда не видала. Масло лили, какъ воду, уголь бросали въ печку, точно щепки, свѣчи жгли съ обоихъ концовъ, чай и говядину изводили пудами. Десять семействъ можно бы прокорми съ только той говядиной, что забиралась для васъ въ мясной лавкѣ.
"И теперь, когда вы сидите въ тюрьмѣ, когда вы понесли, наконецъ, справедливую кару за ваши преступленія — за то, что ограбили меня на три тысячи фунтовъ, украли у родной матери (положимъ, ничтожную сумму, но вѣдь у нея, у бѣдняжки, ничего больше нѣтъ, хотя, разумѣется, для нея ея потеря не такъ чувствительна, какъ для меня, потому что всю свою жизнь она была почти нищей)… теперь вы имѣете еще дерзость обращаться ко мнѣ, просить, чтобы я заплатила ваши долги. Нѣтъ, сэръ, довольно уже и того, что вашей матери придется существовать на счетъ прихода, а женѣ — мести улицы; довольно того, что вы довели до нищеты мать и жену. Хорошо, что хоть я избавлена отъ такого позора. Правда, и я лишилась по вашей милости значительной суммы и вынуждена проводить остатокъ дней моихъ въ сравнительной бѣдности, но я могу покрайней мѣрѣ уѣхать въ деревню, гдѣ у меня хватитъ средствъ доставить себѣ тѣ удобства, на которыя я имѣю право по своему званію. Вся мебель въ вашемъ домѣ принадлежитъ мнѣ, и такъ какъ, по всей вѣроятности, вы разсчитываете устроить вашу супругу на улицѣ, то предупреждаю васъ, что завтра же всѣ мои вещи будутъ вывезены изъ вашей квартиры.
"Я, дѣйствительно, думала оставить вамъ все мое состояніе; мистеръ Смитерсъ можетъ вамъ это подтвердить; но сегодня утромъ я, въ его присутствіи, торжественно разорвала мое завѣщаніе и отнынѣ отрекаюсь отъ всякихъ сношеній съ вами и съ вашей пищей родней.
«PS. Я согрѣла змѣю на груди своей, и она ужалила меня»..
Признаюсь, когда я прочелъ это посланіе, я до того взбѣсился, что почти забылъ и о своемъ бѣдственномъ положеніи, и о нищетѣ, которая мнѣ угрожала.
— Какъ глупо было съ вашей стороны написать ей такое письмо,. — сказалъ мнѣ мистеръ Смитерсъ. — Вы сами себя зарѣзали, сэръ, по собственной глупости потеряли хорошее состояніе, сами себя лишили пятисотъ фунтовъ годового дохода. Все такъ и было, какъ пишетъ вамъ мистриссъ Гоггарти, она вынесла къ намъ въ гостиную свое завѣщаніе, разорвала его пополамъ и бросила въ огонь на нашихъ глазахъ.
— Счастье еще, что твоей жены не было дома, — прибавилъ Гусъ. — Она съ утра ушла въ церковь съ семействомъ доктора Сольтса и прислала сказать, что останется у нихъ на весь день. Ты вѣдь знаешь, она всегда рада случаю избавиться отъ мистриссъ Гоггарти.
— Потому что она не умѣетъ соблюдать своихъ выгодъ, — замѣтилъ Смитерсъ и продолжалъ, обращаясь ко мнѣ: — вамъ слѣдовало выждать минуту, когда тетушка будетъ въ добромъ духѣ, и тогда уже взяться за нее, а денегъ можно бы призанять и въ другомъ мѣстѣ. Да знаете-ли вы, сэръ? Вѣдь мнѣ почти уже удалось примирить ее съ ея потерей въ этой проклятой компаніи. Я ей сказалъ, что и остальное ея состояніе чуть не погибло, разсказалъ, какъ я вырвалъ его изъ лапъ мошенника Брофа, который проглотилъ бы его въ одинъ день. И если бы вы не впутались въ это дѣло, а предоставили бы его мнѣ, я окончательно помирилъ бы васъ съ тетушкой, устранилъ бы всѣ ваши затрудненія; да, наконецъ, я самъ далъ бы вамъ въ займы такую пустяшную сумму.
— Вы?! Да вы не шутите? Какой же вы молодчина! — закричалъ Гусъ и такъ неистово стиснулъ руку мистеру Смитерсу, что у того выступили слезы.
— Вотъ это такъ другъ! — сказалъ я, — Даетъ деньги человѣку, зная, въ какомъ тотъ положеніи и ужь, конечно, не разсчитывая получить ихъ обратно.
— Вотъ въ томъ-то и загвоздка, почтеннѣйшій, — перебилъ меня мистеръ Смитерсъ. — «Далъ бы въ займы», сказалъ я. И далъ бы, сэръ, вотъ вамъ моя рука. Признанному наслѣднику мистриссъ Гоггарти я далъ бы въ займы, не задумавшись, ибо у Боба Смитерса доброе сердце, и нѣтъ для него большей радости, какъ выручить друга. Я съ наслажденіемъ далъ бы вамъ денегъ и удовольствовался бы простой роспиской вашей уважаемой тетушки. Но теперь, сэръ, теперь — дѣло другое. Теперь, какъ вы сами справедливо замѣтили, вы не можете меня обезпечить.
— Конечно, не могу.
— А не имѣя обезпеченія, никто не дастъ своихъ денегъ; на это нечего и разсчитывать. Вы знаете людей, мистеръ Титмаршъ, и я вижу, наши взгляды вполнѣ сходятся.
— Но у его жены есть состояніе, — сказалъ Гусъ.
— У жены? Мало-ли что! Мистриссъ Титмаршъ несовершеннолѣтняя и не можетъ шиллинга тронуть изъ своего состоянія. Какія могутъ быть дѣла съ несовершеннолѣтними! Нѣтъ, нѣтъ, на это я несогласенъ… Впрочемъ, позвольте! у вашей матушки домъ и лавка въ нашей деревнѣ. Попросите ее, пусть выдастъ мнѣ закладную…
— Ну, нѣтъ, сэръ, — отвѣчалъ я, — ничего подобнаго я не сдѣлаю! Моя мать и такъ достаточно пострадала изъ за меня; у нея цѣлая семья на рукахъ, и вы очень меня обяжете, мистеръ Смитерсъ, если исполните мою покорнѣйшую просьбу не говорить ей о моемъ теперешнемъ положеніи.
— Вы честный человѣкъ, сэръ, и я буквально исполню ваше требованіе, — отвѣчалъ мистеръ Смитерсъ, — Я даже больше сдѣлаю, сэръ. Я познакомлю васъ съ моими хорошими друзьями и собратами по профессіи, господами Гиггсомъ, Биггсомъ и Блатервикомъ; это весьма почтенная фирма, и они сдѣлаютъ для васъ все, что будетъ въ ихъ силахъ. А затѣмъ, сэръ, позвольте вамъ пожелать добраго утра.
Мистеръ Смитерсъ взялъ свою шляпу и вышелъ, и въ тотъ же день съ вечернимъ дилижансомъ выѣхалъ изъ Лондона (послѣ заключительнаго совѣщанія съ мистриссъ Гоггарти, какъ я узналъ впослѣдствіи).
Еще разъ послалъ я моего вѣрнаго Гуса съ порученіемъ осторожно разсказать Мэри всю правду о мнѣ: я боялся, какъ бы мистриссъ Гоггарти не огорошила ее этимъ извѣстіемъ слишкомъ внезапно, я зналъ, что въ минуту злости она на все способна. Но не прошло и часа, какъ Гусъ прибѣжалъ назадъ, запыхавшись, и сказалъ, что тетушка упаковала свои чемоданы, послала за каретой и уѣхала. Зная, что Мэри не вернется до вечера, Гусъ остался со мной, а въ девять часовъ, послѣ безотраднаго долгаго дня, мы съ нимъ опять простились, и онъ отправился къ Мэри, съ своей печальной вѣстью.
Въ десять часовъ зазвенѣлъ колокольчикъ, послышался нетерпѣливый стукъ въ наружную дверь, и черезъ нѣсколько минутъ моя бѣдная дѣвочка горячо обнимала меня; я старался успокоить ее, какъ умѣлъ, а Гусъ тихонько плакалъ въ углу.
На другое утро я удостоился визита мистера Блатервика. Услышавъ, что у меня только три гинеи въ карманѣ, этотъ джентльменъ сказалъ мнѣ напрямикъ, что юристы живутъ платой за свои труды, посовѣтовалъ не засиживаться у мистера Аминадава, такъ какъ житье у него обходится дорого, и ушелъ. Пока я сидѣлъ, передумывая свои печальныя думы, ко мнѣ вошла жена (наканунѣ мы на силу могли убѣдить ее возвратиться домой).
Эти ужасные люди явились въ четыре часа утра, за четыре часа до разсвѣта, — сказала она.
— Какіе люди? — спросилъ я.
— Посланные мистриссъ Гоггарти. Она прислала ихъ за своей мебелью. Они все уложили и увезли еще при мнѣ. Я имъ не мѣшала, — прибавила Мэри, — мнѣ было слишкомъ грустно, чтобы разбирать, что наше, что ея. Съ ними пришелъ и этотъ противный мистеръ Вапшотъ; когда я уходила, онъ еще стоялъ на крыльцѣ и отправлялъ послѣднюю телѣгу. Я отобрала только твое платье и часть моего, — продолжала она, — да еще твои любимыя книги и… и вещи, которыя я приготовила для… ребенка. Жалованье прислугѣ было заплачено по Рождество; я доплатила, что оставалось за нами. И представь! въ ту минуту, какъ я выходила, пришелъ почтальонъ и принесъ мнѣ мой доходъ за полгода — вотъ, тридцать пять фунтовъ. Неправда-ли, какъ это счастливо, Сэмъ?
— Не угодно-ли уплатить мнѣ по счету, — закричалъ въ эту минуту мистеръ Аминадавъ, распахивая дверь (должно быть, онъ совѣщался съ Блатервикомъ въ прихожей). — Эта комната мнѣ нужна для благороднаго джентльмена. Вашему брату, какъ я вижу, такія не по карману.
И повѣрите-ли? — негодяй подалъ мнѣ счетъ въ три гинеи — за два обѣда и за грязную комнату въ его отвратительномъ домѣ.
Толпа зѣвакъ окружила насъ съ Мэри, когда мы вышли на улицу. Будь я одинъ, мнѣ было бы стыдно поднять на нихъ глаза; но теперь я думалъ только о моей милой, доброй женѣ, которая такъ довѣрчиво опиралась на мою руку и улыбалась мнѣ ангельской улыбкой. Да она и была моимъ ангеломъ-утѣшителемъ. Развѣ не принесла она съ собой рай въ Флитскую тюрьму? О, я любилъ ее и прежде, и счастливъ тотъ, кто любитъ, когда онъ молодъ и полонъ надеждъ, когда ему свѣтитъ солнце и улыбается счастье; но только въ несчастьѣ мы можемъ вполнѣ оцѣнить, что значитъ любовь хорошей женщины. Богъ мнѣ свидѣтель, что изъ всѣхъ радостей, изъ всѣхъ счастливыхъ минутъ, какія выпали мнѣ на долю, эти были самыми лучшими, самыми блаженными — тѣ минуты, когда я ѣхалъ по Гольборну въ тюрьму и головка моей Мэри лежала у меня на плечѣ. Я ни о чемъ не думалъ; клянусь Богомъ, я позабылъ даже о существованіи тюремнаго пристава, который сидѣлъ противъ насъ. Я цѣловалъ ее, ласкалъ, и — плакалъ вмѣстѣ съ ней. Но прежде чѣмъ подошло къ концу наше путешествіе, слезы ея высохли, и стыдливо краснѣя, она вышла изъ кареты у тюремныхъ воротъ, гордая и счастливая, словно принцесса, вступающая въ покои королевы.
Банкротство «Вольнаго Вестъ-Диддльсекскаго Общества» скоро сдѣлалось достояніемъ газетъ, и на всѣхъ, кто былъ хоть сколько-нибудь причастенъ его дѣятельности, обрушилось всеобщее негодованіе и презрѣніе, какъ на мошенниковъ и воровъ. Носились слухи, что Брофъ убѣжалъ съ милліономъ въ карманѣ. Даже о мнѣ, бѣднякѣ, говорили, будто я переправилъ въ Америку сто тысячъ фунтовъ и выжидалъ только окончанія суда, чтобы уѣхать и зажить богачемъ. Это мнѣніе нашло себѣ сторонниковъ въ Флитской тюрьмѣ и — странно сказать — ко мнѣ начали относиться тамъ съ замѣтнымъ уваженіемъ, которое, какъ вы легко поймете, не доставляло мнѣ большого удовольствія. Впрочемъ, мистеръ Аминадавъ, часто посѣщавшій нашу тюрьму, стоялъ на томъ, что я просто глупый мальчишка, который былъ простымъ орудіемъ въ рукахъ Брофа, и не пользовался ни копѣйкой. Во всякомъ случаѣ, мнѣнія раздѣлились. Тюремное начальство, кажется, пришло къ убѣжденію, что я замѣчательно ловкій мошенникъ и притворяюсь бѣднякомъ, чтобы вѣрнѣе отвести глаза публикѣ.
Общественное негодованіе не обошло и господъ Абеднего — отца съ сыномъ, и сказать правду, я никогда не могъ хорошенько понять, какія были настоящія отношенія этихъ двухъ джентльменовъ къ мистеру Брофу. По счетнымъ книгамъ нашей конторы было видно, что мистеру Абеднего перепадали очень крупныя отъ компаніи суммы; но онъ представилъ документы за подписью Брофа и доказалъ, что и директоръ, и общество были его должниками на еще болѣе крупныя суммы. Въ тотъ день, когда меня потребовали въ судъ для допроса, тамъ былъ и Абеднего съ двумя джентльменами изъ Гаундсдича, явившимися подтвердить подъ присягой законность своихъ исковъ противъ Вестъ-Диддльсекскаго общества. Всѣ они страшно шумѣли и божились на чемъ свѣтъ стоитъ, разсчитывая этимъ способомъ убѣдить судей въ правотѣ своего дѣла. Но господа Джаксонъ и Пакстонъ выставили свидѣтелемъ противъ нихъ того самаго сторожа-ирландца, которому приписывалась причина пожара, и, говорятъ, довольно нетонко намекнули жидамъ, что если тѣ не возьмутъ назадъ своихъ исковъ, то противъ нихъ будутъ предъявлены такія улики, послѣ которыхъ имъ останется только одна дорога — на висѣлицу. Всѣ три жидка мгновенно стушевались, и съ этого дня никто уже больше не слыхалъ о понесенныхъ ими убыткахъ. Что касается Абеднего, то я сильно подозрѣваю, что нашъ директоръ дѣйствительно бралъ у него деньги, выдавая ему въ обезпеченіе и въ видѣ процентовъ акціи на большія суммы, а потомъ, прижатый къ стѣнѣ мистеромъ Абеднего, долженъ былъ выкупить эти акціи на наличныя деньги и такимъ образомъ ускорилъ и свое раззореніе, и банкротство компаніи. Не стоитъ перечислять здѣсь всѣхъ компаній, въ которыхъ участвовалъ Брофъ. Довольно сказать, что та, въ которой пропали деньги бѣднаго Тидда, не выплатила своимъ кредиторамъ и двухъ пенсовъ на фунтъ, а эта компанія расплатилась еще щедрѣе другихъ.
А наше общество… Ахъ, тошно и вспоминать! Никогда не забуду я миленькой сцены въ тотъ день, когда меня привезли изъ Флитской тюрьмы въ долговой судъ, гдѣ я долженъ былъ дать показаніе, какъ бывшій старшій клеркъ и дѣлопроизводитель вольнаго Вестъ-Диддльсекскаго общества.
Бѣдная моя жена, которая должна была скоро родить, непремѣнно захотѣла сопровождать меня въ судъ. О Госкнисѣ уже и не говорю: мой вѣрный, добрый Гусъ былъ, разумѣется, со мной. Если бы вы видѣли, какая толпа набралась въ залу суда и какой они подняли гвалтъ, когда меня ввели!
Я подошелъ къ судейскому столу.
— Мистеръ Титмаршъ, — сказалъ судья съ какимъ-то особеннымъ насмѣшливымъ удареніемъ на нервомъ слогѣ моей фамиліи, — мистеръ Титмаршъ, вы были довѣреннымъ лицомъ мистера Брофа, старшимъ клеркомъ въ его конторѣ и довольно крупнымъ акціонеромъ компаніи, не такъ-ли?
— Только номинальнымъ, сэръ, — отвѣчалъ я.
— Только номинальнымъ? Ну, конечно, конечно! — проговорилъ судья, язвительно усмѣхнувшись, и переглянулся съ своими коллегами. — Вы можете по крайней мѣрѣ утѣшать себя мыслью, что имѣли долю во всѣхъ граб… во всѣхъ барышахъ предпріятія, и теперь не отвѣчаете за потери. Вѣдь вы были только номинальнымъ акціонеромъ, говорите вы?
— Гнусный мошенникъ! — прокричалъ голосъ изъ толпы.
Это былъ голосъ рассвирепѣвшаго отставного капитана и бывшаго нашего акціонера Спарра.
— Водворите тишину! — сказалъ судья.
Все это время Мэри, блѣдная какъ смерть, съ тревогой переводила глаза съ него на меня. Мой другъ Гусъ былъ, наоборотъ, красенъ, какъ ракъ, и видимо кипѣлъ негодованіемъ.
— Мистеръ Титмаршъ, — продолжалъ судья, — я имѣлъ удовольствіе видѣть въ судѣ списокъ вашихъ долговъ. Оказывается, что вы должны мистеру фонъ-Стильцу, модному портному, довольно почтенную сумму; столько же приблизительно мистеру Полоніусу, извѣстному ювелиру, и еще больше въ модные магазины, — и все это изъ двухсотъ фунтовъ годового оклада. Принимая во вниманіе вашу молодость, сэръ, нельзя не сказать, что вы не теряли времени даромъ.
— Позвольте, сэръ, — проговорилъ я, — развѣ это имѣетъ какое-нибудь отношеніе къ тому дѣлу, по которому меня вызвали въ судъ? Зачѣмъ я здѣсь? Затѣмъ-ли, чтобы отдать вамъ отчетъ въ моихъ частныхъ долгахъ, или чтобы показать, что мнѣ извѣстно о дѣлахъ Вестъ-Диддльсекскаго общества? Что же касается степени моего участія въ этихъ дѣлахъ, то моя мать — у меня есть мать и сестры, сэръ…
— Безсовѣстный обманщикъ! — заоралъ опять капитанъ.
— Уберите этого негодяя! — храбро закричалъ Гусъ.
Вся зала захохотала. Это ободрило меня, и я продолжалъ смѣлѣе:
— Четыре года тому назадъ моя мать получила небольшое наслѣдство — четыреста фунтовъ, и обратилась къ своему повѣренному, мистеру Смитерсу, за совѣтомъ, куда ей помѣстить эти деньги. Въ то время вольное Весгь-Диддльсекское общество было только что основано, и мать моя, по совѣту мистера Смитерса, купила для себя въ конторѣ компаніи годовую ренту, а для меня мѣсто клерка. Вы можете считать меня закоснѣлымъ преступникомъ на томъ основаніи, что я заказывалъ себѣ платье у фонъ-Стильца, но вы едва-ли можете предполагать, чтобы девятнадцатилѣтній мальчишка, какимъ я быль тогда, могъ что-нибудь смыслить, въ дѣлахъ страховаго общества, куда онъ поступилъ двадцатымъ клеркомъ, причемъ его мѣсто было, такъ сказать, взяткой за то, что его мать внесла въ предпріятіе свой капиталъ. Наше общество, сэръ, давало такіе большіе проценты, что одна моя родственница, богатая женщина, тоже соблазнилась и пріобрѣла наши акціи.
— Могу я спросить, кто уговорилъ вашу родственницу на этотъ шагъ?
— Не скрою, сэръ, что я самъ написалъ ей объ этомъ, — отвѣчалъ я, краснѣя. — Но, быть можетъ, вы отнесетесь къ моему поступку не такъ строго, когда узнаете, что моей родственницѣ было шестьдесятъ лѣтъ, а мнѣ двадцать одинъ. Кромѣ того, она обдумывала мое предложеніе нѣсколько мѣсяцевъ и совѣтовалась съ своими повѣренными прежде чѣмъ рѣшиться. Я же написалъ ей по внушенію мистера Брофа, который даже самъ продиктовалъ мнѣ письмо и котораго въ то время я искренно считалъ такимъ же богачемъ, какъ самъ Ротшильдъ.
— Деньги были положены на ваше имя, и послѣ того, если не ошибаюсь, мистеръ Титмаршъ, васъ сразу повысили: двѣнадцать человѣкъ вашихъ товарищей были обойдены, и васъ назначили третьимъ клеркомъ въ награду за оказанную вами услугу.
— Это совершенная правда, сэръ, — сказалъ я, и какъ только я это сказалъ, бѣдная Мэри поднесла платокъ къ глазамъ, а уши Гуса (я не могъ видѣть его лица) вспыхнули, какъ огонь, — Это совершенная правда, и теперь я отъ души жалѣю, что написалъ своей теткѣ это письмо. Но въ то время я думать, что дѣйствую столько же въ ея интересахъ, сколько и въ своихъ. Вспомните, сэръ, какъ высоко стояли тогда наши акціи.
— Я продолжаю. Доставивъ эти деньги вашему принципалу, вы сдѣлались его довѣреннымъ лицомъ. Вы были приняты въ его домѣ и очень скоро дослужились до старшаго клерка. Въ этой должности вы и состояли до послѣдняго дня — до того дня, когда скрылся вашъ достойный патронъ.
Я тихонько пожалъ руку Мэри и заговорилъ.
— Сэръ, — сказалъ я, — вы не имѣете права предлагать мнѣ, такіе вопросы; но здѣсь присутствуетъ болѣе ста человѣкъ нашихъ акціонеровъ, и чтобы очистить предъ ними свою совѣсть, я готовъ отвѣчать. Да, я былъ назначенъ старшимъ клеркомъ. Но почему? Потому что всѣ, кто былъ старше меня по службѣ, вышли изъ конторы. Да, я былъ принятъ въ домѣ мистера Брофа. Хотите знать, почему? Потому, сэръ, что у моей тетки были еще деньги, которыми онъ разсчитывалъ овладѣть. Теперь все это мнѣ ясно, но въ то время я этого не понималъ. А вотъ вамъ и доказательство, что Брофу нужны были деньги моей тетки, а не я; когда она пріѣхала въ Лондонъ, мистеръ Брофъ почти силой увезъ ее изъ моего дома въ Фульгамъ и даже не подумалъ пригласить къ себѣ меня и мою жену. И онъ выманилъ бы у нея ея послѣднія деньги, не вмѣшайся въ это дѣло ея деревенскій повѣренный. Незадолго до краха, какъ только она узнала, что дѣла Общества сомнительны, она отобрала у меня свои акціи (онѣ были на предъявителя, какъ намъ извѣстно, сэръ) и распорядилась ими по своему усмотрѣнію. Вотъ, господа, какъ было дѣло, по сколько оно касается меня. Мать моя, разсчитывая доставить средства существованія своему единственному сыну, помѣстила въ Диддльсекское Общество свой маленькій капиталъ, — и онъ пропалъ. Моя тетка помѣстила туда же болѣе крупную сумму, которая со временемъ должна была принадлежать мнѣ; эти деньги тоже пропали. И вотъ передъ вами человѣкъ, который, послѣ четырехлѣтней службы, остался нищимъ и опозореннымъ. Я знаю, господа, всѣ вы пострадали, благодаря банкротству нашей компаніи; но скажите по совѣсти: есть-ли между вами хоть одинъ человѣкъ, который пострадалъ бы больше меня?
— Мистеръ Титмаршъ, — заговорилъ судья, замѣтно смягчившись, и взглянулъ на сидѣвшаго подлѣ него газетнаго репортера, — вашъ разсказъ едва-ли можетъ быть помѣщенъ въ газетахъ, ибо, какъ сами вы говорите, подробности, которыя вы намъ сообщили, имѣютъ частный характеръ, и вы разсказали ихъ только потому, что сочли это нужнымъ и удобнымъ. Такимъ образомъ, вашъ разсказъ можно считать скорѣе конфиденціальной бесѣдой между нами и остальными присутствующими. Но еслибы его можно было предать гласности, онъ принесъ бы много добра, послуживъ предостереженіемъ для тѣхъ, кто способенъ внимать голосу разсудка, онъ предостерегъ бы ихъ отъ глупой страсти къ рискованнымъ предпріятіямъ въ родѣ того, въ которомъ принимали участіе вы. Изъ вашего разсказа совершенно ясно, что вы были такой же жертвой грубаго обмана, какъ и всѣ остальные присутствующіе здѣсь. Но все же и вы виноваты, сэръ; если бы вы не гнались за быстрой наживой, вы не допускали бы такъ грубо себя обмануть; деньги вашей родственницы были бы цѣлы и, какъ вы говорите, перешли бы со временемъ къ вамъ. Какъ только человѣкъ погнался за большими процентами, разсудокъ какъ будто покидаетъ его, жажда наживы его ослѣпляетъ, заставляетъ вѣрить въ успѣхъ; онъ забываетъ всякую осторожность, не слушаетъ благоразумныхъ совѣтовъ. Конечно, между пострадавшими въ настоящемъ случаѣ есть сотни скромныхъ и честныхъ людей, раззорившихся только благодаря своей излишней довѣрчивости и которыхъ нельзя не жалѣть; но много и такихъ, которые, подобно вамъ, присоединились въ предпріятію не ради помѣщенія капитала, а ради спекуляціи, и эти, но моему крайнему разумѣнію, вполнѣ заслужили постигшую ихъ участь. Покамѣстъ дивиденды выплачиваются исправно, никому лѣтъ дѣла до того, откуда они берутся, и мистеръ Брофъ могъ бы добывать деньги для своихъ акціонеровъ грабежомъ по большимъ дорогамъ, они клали бы ихъ въ карманъ, не мудрствуя лукаво… Но что толку объ этомъ говорить? — продолжалъ съ жаромъ судья. — Сегодня уличили одного вора и открыли тысячу жертвъ его плутней, а явись завтра другой, и черезъ годъ этотъ столъ будутъ окружать новыя тысячи жертвъ. И такъ до скончанія вѣка… Прошу извинить, господа, за это отступленіе. Перейдемте къ дѣду.
Когда я показалъ то немногое, что было мнѣ извѣстно о дѣятельности Вестъ-Диддльсекскаго общества, начался допросъ другихъ лицъ, служившихъ при конторѣ, и меня повели опять въ тюрьму. Моя бѣдная жена шла со мной подъ руку. Намъ пришлось проходить сквозь густую толпу, наполнявшую залы суда, и сердце мое облилось кровью, когда я увидѣлъ сторожа Брофа, бѣднаго Гетса, который отдалъ своему господину всѣ свои деньги до послѣдняго шиллинга и остался подъ старость на улицѣ съ десятью дѣтьми на рукахъ. Былъ тутъ и капитанъ Спарръ; но видъ этого джентльмена не предвѣщалъ для меня ничего добраго. Какая разница съ Гетсомъ! Гетсъ, увидѣвъ меня, почтительно притронулся къ своей шляпѣ, точно я былъ какой-нибудь лордъ, а маленькій капитанъ продрался впередъ, погрозилъ мнѣ своей бамбуковой тростью и началъ жестоко ругаться и кричать, что я былъ сообщникомъ Брофа. «Портъ бы побралъ этого мошенника съ его елейной рожей! — оралъ капитанъ. — За что ты раззорилъ честнаго британскаго офицера — говори негодяй!» И онъ лѣзъ на меня съ своей палкой. Но тутъ Гусъ Госкинсъ взялъ честнаго офицера за шиворотъ и отбросилъ назадъ. «Посмотри на жену, животное, и придержи свой языкъ!» — сказалъ онъ ему. Капитанъ Спарръ взглянулъ на Мэри и покраснѣлъ со стыда, какъ не могъ покраснѣть даже отъ злости. «Очень жаль, что она вышла за такого бездѣльника», пробормоталъ онъ и отошелъ.
Послѣ этого инцидента мы съ Мэри вышли изъ суда и возвратились въ нашу печальную каморку въ тюрьмѣ.
И въ этомъ-то ужасномъ мѣстѣ должна была сдѣлаться матерью моя нѣжная, хрупкая Мэри! Какъ мнѣ хотѣлось, чтобы кто-нибудь изъ родныхъ былъ въ это время при ней! Но бабушка ея не могла оставить своего старика, а моя мать писала, что такъ какъ съ нами мистриссъ Гоггарти, то она думаетъ, что ей лучше оставаться дома съ дѣтьми. «Какое счастье, — прибавляла моя добрая мама, что именно теперь, когда вы переживаете такое тяжелое время, при васъ есть близкій человѣкъ, всегда готовый придти вамъ на помощь». Хороша помощь, нечего сказать! Но куда же, однако, дѣвалась мистриссъ Гоггарти? Въ деревнѣ ея не было, и изъ письма моей матери было видно, что она даже не писала никому изъ тамошнихъ своихъ знакомыхъ.
Итакъ, ждать помощи было неоткуда. Мать моя и такъ уже потеряла изъ-за меня большую часть своихъ денегъ, а изъ того, что у нея еще оставалось, ей, дай Богъ, было только кое-какъ прокормить моихъ сестеръ; между тѣмъ, узнай она только, въ какихъ я тискахъ, она продала бы свое послѣднее платье, чтобы мнѣ помочь. Зная все это, мы съ Мэри рѣшили не писать ей объ истинномъ положеніи нашихъ дѣлъ, хотя Богъ одинъ знаетъ, какъ оно было тяжело и безотрадно. У старика Смита тоже не было ничего, кромѣ его маленькой пенсіи и ревматизма, такъ что мы съ Мэри были въ самомъ дѣлѣ совсѣмъ одиноки.
Весь этотъ періодъ моей жизни, эта ужасная тюрьма, встаютъ въ моихъ воспоминаніяхъ какимъ-то призракомъ горячечной грезы. И вѣдь чѣмъ такъ ужасна тюрьма? Прежде я думалъ, что больше всего угнетаетъ человѣка царящее въ ней уныніе; но нѣтъ, — какъ это ни странно, — не уныніемъ своимъ угнетаетъ тюрьма, а весельемъ. Я помню, длинные тюремные корридоры кипѣли жизнью и были полны какой-то сосредоточенной суетливости. Цѣлый Божій день и всю ночь во всѣхъ концахъ хлопали двери, слышались шаги, громкіе голоса, ругань и смѣхъ. Въ смежной съ нами камерѣ было что-то въ родѣ тюремнаго клуба; тамъ продавали джинъ. Въ этой каморкѣ была вѣчная оргія; съ утра до ночи тамъ толкались арестанты: хохотали, пили и пѣли — часто самыя гнусныя пѣсни. Благодареніе Богу, моя милая дѣвочка не понимала и половины тѣхъ мерзостей, которыя тамъ говорились. Она никогда не выходила изъ нашей комнаты до наступленія вечера; весь день она просиживала за шитьемъ крошечныхъ платьицъ и чепчиковъ для ожидаемаго гостя и не была несчастна — она и до сихъ поръ это говоритъ. Но затворничество вредно отзывалось на здоровьѣ бѣдняжки, привыкшей къ вольному деревенскому воздуху, и она съ каждымъ днемъ становилась блѣднѣй.
Подъ окномъ нашей комнаты была площадка, гдѣ заключенные играли въ лапту. Я каждый день выходилъ сюда часа на два и игралъ вмѣстѣ съ другими — сначала только ради моціона, а потомъ, сознаюсь, даже съ большимъ интересомъ. Преинтересная публика собиралась на этой площадкѣ. Здѣсь, какъ и вездѣ, была своя аристократія. Вы могли бы видѣть здѣсь въ числѣ избранныхъ сына милорда Дьюсиса. Многіе изъ тюремныхъ обывателей страшно добивались чести ходить и бесѣдовать съ нимъ и такъ увѣренно говорили объ его роднѣ, какъ будто родились и выросли въ большомъ свѣтѣ. Однимъ изъ самыхъ усердныхъ поклонниковъ милорда былъ бѣдный Тиддъ. Изъ всего его богатства у него остался только бритвенный приборъ, да пестрый турецкій халатъ; къ этимъ сокровищамъ можно еще, пожалуй, прибавить пару великолѣпныхъ усовъ, которыми бѣдняга страшно гордился. Но, не взирая на всѣ свои бѣды, мнѣ кажется, онъ чувствовалъ себя хорошо: какъ онъ ни клялъ свою злую судьбу, а когда кто-нибудь изъ его друзей принесетъ ему бывало гинею, онъ былъ ничуть не менѣе счастливъ, чѣмъ въ тотъ краткосрочный періодъ своей карьеры, когда онъ разыгрывалъ моднаго льва. Видалъ я на водахъ пустоголовыхъ франтовъ, которые оглядываются на каждую проходящую женщину, бѣгаютъ встрѣчать каждый пакетботъ и каждый дилижансъ, какъ будто жизнь ихъ зависитъ отъ того, придутъ-ли они во время или опоздаютъ. Довольно я насмотрѣлся, какъ эти господа таскаются по моднымъ гуляньямъ въ своихъ кургузыхъ жакеткахъ. Ну, вотъ, точь въ точь такіе же молодцы бываютъ и въ тюрьмахъ; такіе же расфранченные, такіе же глупые, только здѣсь они имѣютъ болѣе обтрепанный видъ; это тѣ же дэнди, только съ нечесанными бородами и съ дырками на локтяхъ.
Въ такъ называемое бѣдное отдѣленіе тюрьмы я не ходилъ: не хватало духа.
Между тѣмъ, нашъ небольшой денежный запасъ былъ на исходѣ, и у меня больно сжималось сердце, когда я думалъ о томъ, какая судьба могла ожидать мою дорогую жену и на какомъ ложѣ могъ родиться нашъ первенецъ. Но Богъ избавилъ меня отъ этого новаго испытанія, — Богъ и мой добрый, вѣрный Гусъ Госкписъ.
Стряпчіе, съ которыми познакомилъ меня мистеръ Смитерсъ, сказали мнѣ, что я могъ бы получить разрѣшеніе жить на свободѣ, если бы представилъ за себя поручителя на всю сумму поданныхъ на меня взысканій. Но сколько я ни смотрѣлъ въ глаза мистеру Блатервику, онъ и не подумалъ предложить мнѣ свое поручительство, а я не зналъ въ Лондонѣ ни одного домовладѣльца, къ которому я могъ бы обратиться съ такой просьбой. Но былъ за то одинъ, котораго я не зналъ, — старикъ Госкинсъ, торговецъ кожами въ Скиннеръ-стритѣ. Этотъ добродушный толстякъ не только предложилъ мнѣ себя въ качествѣ поручителя, но даже привезъ къ мистриссъ Титмаршъ свою толстую половину, и хотя эта почтенная лэди принимала съ нами обоими немного покровительственный тонъ (мужъ ея вышелъ изъ кожевеннаго цеха и мѣтилъ въ альдермены, пожалуй, даже въ лорды-мэры перваго города въ свѣтѣ), но тѣмъ не менѣе горячо сочувствовала нашему горю, а самъ мистеръ Госкинсъ хлопоталъ и бѣгалъ по моему дѣлу, высуня языкъ, и успокоился только тогда, когда желанное разрѣшеніе было добыто и я могъ пользоваться сравнительной свободой.
Квартиру намъ не пришлось и искать. Моя бывшая хозяйка мистриссъ Стоксъ прислала къ намъ свою Джемиму сказать, что весь ея первый этажъ къ нашимъ услугамъ. Мы переѣхали къ ней, и когда въ концѣ недѣли я хотѣлъ заплатить за прожитый срокъ, эта добрая душа чуть не расплакалась и сказала мнѣ, что покамѣстъ она не нуждается въ деньгахъ, а у меня — она знаетъ — и безъ того много расходовъ. Я не настаивалъ, потому что у меня въ самомъ дѣлѣ оставалось всего пять гиней. Собственно говоря, эта квартира была намъ не но карману, и мнѣ, конечно, не слѣдовало ее брать, но жена моя должна была скоро родить, и я не могъ помириться съ мыслью, что она, больная, будетъ терпѣть лишенія, когда я могу еще избавить ее отъ нихъ.
Обѣ миссъ Госкинсъ, сестры нашего Гуса, милыя и добрыя дѣвушки, каждый день навѣщали жену. А Мэри… Мэри у меня совсѣмъ расцвѣла, какъ только вышла изъ этой гнусной тюрьмы и стала дышать чистымъ воздухомъ. Какъ весело гуляли мы съ ней по Чатгемской площади! А между тѣмъ я былъ нищій, и подчасъ мнѣ становилось просто стыдно, что я могу быть такъ счастливъ.
Насчетъ моей отвѣтственности но дѣламъ компаніи — я былъ теперь совершенно спокоенъ: кредиторы могли взыскивать только съ директоровъ. Но розыскать директоровъ было не такъ-то легко. Мистеръ Брофъ былъ по ту сторону канала, и къ чести этого джентльмена надо сказать, что онъ не только не вывезъ съ собой сотенъ тысячъ, какъ всѣ воображали, но остался почти нищимъ; онъ жилъ въ Булони, гдѣ-то на чердакѣ, безъ гроша въ карманѣ и безъ всякой надежды найти какой-нибудь заработокъ. Жена его, какъ истинно хорошая женщина, осталась ему вѣрной въ несчастьи и уѣхала съ нимъ, не взявъ съ собой изъ Фульгама ничего, кромѣ платья, которое было на ней. Не въ лучшемъ положеніи была и миссъ Белинда, съ тою разницей, что она постоянно брюзжала и проклинала свою судьбу. Что касается остальныхъ директоровъ, то и съ нихъ взятки были гладки.
Наводили справки въ Эдинбургѣ о мистерѣ Муллѣ и узнали, что, дѣйствительно, жилъ тамъ когда-то джентльменъ съ такой фамиліей; онъ былъ адвокатъ и даже пользовался извѣстностью, но въ Эдинбургѣ онъ прожилъ только до 1800 года, а потомъ переѣхалъ на островъ Скай. Когда же его розыскали на островѣ Скаѣ, то оказалось, что онъ и слыхомъ не слыхалъ ни о какомъ «Вестъ-Диддльсекскомъ Обществѣ». Другой директоръ, генералъ сэръ Діонисій О’Галлоранъ внезапно покинулъ Дублинъ и возвратился въ Гватемальскую республику. Мистеръ Шеркъ поступилъ сотрудникомъ въ какую-то газету. Мистеръ Макроу, членъ парламента и королевскій адвокатъ, былъ голъ, какъ соколъ, а съ банкротствомъ «Вестъ-Диддльсекскаго Общества» лишился своего послѣдняго рессурса, такъ какъ онъ только тѣмъ и жилъ, что получалъ отъ компаніи за посѣщеніе собраній ея директоровъ. Единственнымъ человѣкомъ, съ котораго можно было что-нибудь взяты былъ мистеръ Манстроу, богатый судохозяинъ въ Чатгемѣ (по крайней мѣрѣ, его считали богатымъ). Но на повѣрку вышло, что онъ имѣетъ дрянную лавчонку корабельныхъ принадлежностей, и весь его товаръ не стоитъ и десяти фунтовъ. Седьмымъ директоромъ былъ Абеднего, и мы уже знаемъ, что онъ вышелъ сухъ изъ воды.
— Послушайте, Титмаршъ, — сказалъ мнѣ какъ-то разъ мистеръ Госкинсъ-старшій, — теперь, когда ничто вамъ не грозитъ со стороны «Вестъ-Диддльсекскаго Общества», отчего бы вамъ не попытать какъ нибудь сладиться съ вашими кредиторами? И знаете? Поручите вы это дѣло мистриссъ Титмаршъ. Никто не съумѣетъ уладить его лучше нея: такіе хорошенькіе глазки смягчатъ самаго жестокосердаго портного и самую жадную модистку, повѣрьте.
И вотъ, согласно этому совѣту, въ одно ясное февральское утро, моя милая дѣвочка послала за каретой, нѣжно простилась со мной, сказала, чтобы я не унывалъ и, прихвативъ съ собой Гуса, отправилась съ визитомъ ко всѣмъ этимъ господамъ. Скажи мнѣ кто-нибудь годъ тому назадъ, что дочери храбраго Смита придется обивать пороги портныхъ и модистокъ, — да я бы ни за что не повѣрилъ! Но она — дорогая моя Мэри — не испытывала стыда, который угнеталъ меня (по крайней мѣрѣ, такъ она говорила) и бодро пустилась въ путь съ полной вѣрой въ успѣхъ своего предпріятія.
Къ вечеру она возвратилась, и сердце у меня запрыгало въ груди отъ нетерпѣнія знать поскорѣй правду. Я видѣлъ правду по лицу ея, что она привезла недобрыя вѣсти. Она была блѣдна, какъ смерть, и нѣсколько минутъ не могла говорить, а только плакала и цѣловала меня.
— Разскажите вы, Августусъ! — сказала она, наконецъ, горько рыдая.
И Гусъ разсказалъ мнѣ приключенія этого печальнаго дня.
— Представь себѣ, Сэмъ, — сказалъ онъ, — эта каторжная старуха, твоя тетка, послѣ того, какъ она сама же заставила тебя заказать всѣ эта вещи, написала Фонъ-Стильцу и всей этой братіи, что ты лгунъ и мошенникъ, что никакихъ вещей она не заказывала и готова въ этомъ присягнуть надъ Евангеліемъ, а что все это ты на нее выдумалъ, и потому пусть они требуютъ свои депьги съ тебя. Никто и слышать не хотѣлъ о томъ, чтобы дать тебѣ отсрочку, а этотъ подлецъ Манталини началъ говорить такія дерзости, что я его ударилъ и убилъ бы на мѣстѣ, да только Мэри… мистриссъ Титмаршъ сдѣлалось дурно; я поскорѣй усадилъ ее въ карету и мы уѣхали. А теперь она, кажется, совсѣмъ больна.
Въ ту ночь неутомимому Гусу пришлось бѣжать сломя голову за докторомъ Сольтсомъ, а къ утру у Мэри родился мальчикъ. Я не зналъ, радоваться мнѣ или плакать, когда мнѣ показали крошечное, слабенькое существо, которое было моимъ сыномъ; но Мэри не помнила себя отъ счастья и забывала всѣ свои горести, няньчась съ ребенкомъ. Она храбро вынесла роды и все твердила, что нѣтъ на всемъ свѣтѣ ребенка милѣе нашего. «Пускай у лэди Типтоффъ шелковая постель и домъ на Гросвеноръ-Скверѣ, — говорила она (лэди Типтоффъ родила въ этотъ же день, какъ мы узнали изъ газетъ), — а все-таки у нея не можетъ, не можетъ быть такого прелестнаго мальчика, какъ нашъ маленькій Гусъ». Мы назвали его Августусомъ, да и въ честь кого могли бы мы его назвать, какъ не въ честь нашего добраго, вѣрнаго друга? Крестины мы отпраздновали маленькой вечеринкой; единственнымъ угощеніемъ былъ чай, но мы превесело провели вечеръ, могу васъ увѣрить.
Молодая мать, благодаря Бога, была совершенно здорова, и радостно было смотрѣть на нее, когда она сидѣла съ ребенкомъ у груди — поза, въ которой всякая женщина кажется красавицей, какъ бы ни была она безобразна. Ребенокъ былъ хилый, но она этого не видѣла; мы страшно нуждались, но это ее не смущало. Она не терзалась, не волновалась, какъ я: ей было некогда горевать. Въ карманѣ у меня лежала послѣдняя гинея, и я боялся даже думать о томъ, что будетъ съ нами, когда она выйдетъ. Я молился Богу, чтобы Онъ вразумилъ меня и далъ бы мнѣ силы, и несмотря на всѣ свои заботы, несмотря на уныніе, которое меня угнетало, я горячо благодарилъ Его за то, что опасность родовъ миновала и что, какая бы злая доля ни ожидала насъ въ будущемъ, моя дорогая жена встрѣтитъ ее бодрая и здоровая.
Я просилъ мистриссъ Стоксъ, чтобы она отвела намъ квартиру подешевле, — гдѣ-нибудь на чердакѣ за нѣсколько шиллинговъ. Она было стала уговаривать меня остаться на прежней квартирѣ, но я настоялъ на своемъ: теперь, когда жена моя поправилась, я чувствовалъ, что съ нашей стороны было бы преступленіемъ лишать эту добрую женщину главнаго источника ея существованія. Видя, что я твердо рѣшился, она обѣщала, наконецъ, очистить намъ комнатку на чердакѣ и обставить ее насколько возможно удобно, а маленькая Джемима объявила, что она съ радостью будетъ приходить помогать моей женѣ няньчить ребенка.
Комната была готова. Мнѣ было очень тяжело сказать Мэри, какая перемѣна ей предстоитъ, и я не сразу рѣшился. Но я скоро увидѣлъ, что всѣ мои подходы были совершенно излишни. «И только-то?» — спросила она съ небесной улыбкой, когда я, наконецъ, сказалъ ей, въ чемъ дѣло, взяла меня за руку и стала говорить о томъ, какъ чисто и уютно устроятъ онѣ съ Джемимой нашу квартирку. «А стряпать я буду сама», — прибавила она; — «помнишь, ты говорилъ, что никто не умѣетъ дѣлать слоеныхъ пуддинговъ лучше меня». Благослови ее Господь! Право, есть, кажется, женщины, которыя почти любятъ бѣдность. Но Мэри не знала всей правды; я ей не говорилъ, до чего дошла наша бѣдность; она не подозрѣвала, до какой степени расходы на стряпчихъ, на доктора и на жизнь истощили небольшую сумму, которую она принесла мнѣ въ тюрьму.
Не пришлось моей Мэри — ни ей, ни ея ребенку — жить на новой квартирѣ, подъ крышей. Въ понедѣльникъ мы должны были перебраться, но судьба судила иначе: въ субботу вечеромъ у ребенка сдѣлались судороги; всю ночь и весь день въ воскресенье жена просидѣла надъ нимъ и молилась; но Богу было угодно взять къ Себѣ наше дитя, и въ полночь бѣдная мать прижимала къ груди одинъ трупъ. Да будетъ воля Его!.. Теперь подлѣ насъ рѣзвятся другія дѣти, здоровыя и веселыя, и изъ сердца отца почти изгладилось воспоминаніе объ умершемъ малюткѣ; не я увѣренъ, что не проходитъ дня, чтобы мать не вспомнила о своемъ первенцѣ, который пробылъ съ ней такъ недолго. Много, много разъ водила она дочерей къ нему на могилку, на кладбище Пресвятой Богородицы, гдѣ онъ похороненъ, и до сихъ поръ еще она носитъ прядку золотистыхъ волосъ, которую она срѣзала съ головки малютки, когда онъ лежалъ въ гробу. Мнѣ иногда случается забыть день его рожденія, но ей — никогда, и очень часто, среди разговора о совершенно постороннихъ вещахъ, у нея вдругъ вырвется слово, показывающее, что она все еще думаетъ объ этомъ ребенкѣ, — простой намекъ, но который всякій разъ глубоко меня трогаетъ.
Не стану описывать ея горя: такія вещи священны; о нихъ нельзя говорить во всеуслышаніе и дѣлиться ими съ цѣлымъ міромъ. Я, можетъ быть, и совсѣмъ не упомянулъ бы о смерти ребенка, если бы эта утрата, какъ ни была она горька, не послужила причиной счастливой перемѣны въ нашей судьбѣ, какъ часто сознавалась потомъ со слезами и благодарностью сама Мэри.
Стыдно сказать: пока жена моя плакала надъ сыномъ, другія чувства волновали меня, мѣшая мнѣ вполнѣ отдаться горю. Съ тѣхъ поръ я часто думалъ о томъ, какой деспотъ нужда, какъ она властвуетъ — и даже нѣтъ: не властвуетъ, а убиваетъ всякое чувство. Да, горькій опытъ научилъ меня быть благодарнымъ за хлѣбъ насущный. Недаромъ въ нашу ежедневную молитву — когда мы молимъ Бога избавить насъ отъ страданій голода и не «ввести во искушеніе» — входитъ признаніе нашей человѣческой немощи: въ этомъ видна высшая мудрость. Подумайте объ этомъ хорошенько, богатые и счастливые, и не подавайте камня бѣдняку, просящему у васъ хлѣба.
Мертвое дитя лежало въ своей плетеной колыбелькѣ съ ясной улыбкой на застывшихъ устахъ (я думаю, ангелы на небѣ радостно привѣтствовали эту невинпую улыбку) и только на другой день, когда жена моя прилегла отдохнуть, а я остался сидѣть надъ покойникомъ, вспомнилъ я, въ какомъ бѣдственномъ положеніи были его отецъ и мать; не могу выразить, съ какою болью въ сердцѣ я вспомнилъ, что мнѣ не на что похоронить это дорогое существо, и заплакалъ слезами отчаянія. Сознаніе лежавшаго на мнѣ священнаго долга превозмогло мои колебанія: я рѣшился обратиться къ моей матери. Я взялъ листъ бумаги и написалъ ей письмо у изголовья умершаго ребенка. Я откровенно описалъ ей наше положеніе; но, слава Богу, мнѣ не пришлось посылать этого письма; выдвинувъ ящикъ конторки, чтобы взять сургучъ и запечатать мое печальное посланіе, я вдругъ увидѣлъ тамъ мою брилліантовую булавку, о которой я совсѣмъ позабылъ.
Я заглянулъ въ спальню; моя бѣдная жена крѣпко спала; три дня и три ночи она не смыкала глазъ, и теперь усталость взяла свое. Я положилъ въ карманъ свой алмазъ, побѣжалъ къ закладчику и получилъ отъ него семъ гиней. Вернувшись домой, я отдалъ деньги хозяйкѣ и попросилъ ее приготовить все нужное къ похоронамъ — жена моя еще спала, когда я вернулся. Какъ только она проснулась, мы уговорили ее сойти внизъ, въ квартиру хозяйки, а сами тѣмъ временемъ сдѣлали всѣ нужныя приготовленія и положили ребенка въ гробикъ.
На слѣдующій день, послѣ похоронъ, мистриссъ Стоксъ отдала мнѣ назадъ три гинеи. Тутъ я не могъ удержаться и, горько рыдая, повѣдалъ ей свое горе; я сказалъ ей, что это мои послѣднія деньги, и когда онѣ выйдутъ, я не могу и придумать, что станется съ моей бѣдной женой — съ лучшей женой, какую когда-либо посылала человѣку судьба.
Мистриссъ Стоксъ увела Мэри къ себѣ. Гусъ Госкинсъ, который былъ въ это время у насъ (бѣдняга былъ огорченъ почти не меньше насъ съ Мэри) взялъ меня за руку и вывелъ на воздухъ, и мы съ нимъ совершенно забыли про всѣ тюремныя правила, забыли, что мнѣ, какъ арестанту, отданному на поруки, нельзя ходить далѣе опредѣленной черты, и ушли далеко, далеко за Блакфрайерскій мостъ, и всю дорогу добрякъ Гусъ утѣшалъ меня, какъ умѣлъ.
Когда мы вернулись домой, былъ уже вечеръ, и первая, кого я увидѣлъ, была моя милая мама. Со слезами обняла она своего сына и стала нѣжно журить его за то, что онъ скрылъ отъ нея свое положеніе. Она такъ бы ничего и не узнала, говорила она; но, не имѣя отъ меня никакихъ извѣстій съ тѣхъ поръ, какъ я сообщилъ ей о рожденіи сына, она стала тревожиться и, встрѣтивъ на улицѣ мистера Смитерса, спросила его, не знаетъ-лионъ чего о мнѣ. Мистеръ Смитерсъ смутился; это еще больше ее напугало, и тогда онъ понемного разсказалъ ей вся правду; онъ началъ съ того, что, какъ онъ подозрѣваетъ, ея невѣсткѣ пришлось разрѣшиться отъ бремени въ очень неподходящей обстановкѣ; потомъ сказалъ, что мистриссъ Гоггарти уѣхала отъ насъ, и наконецъ — что я въ тюрьмѣ. Услышавъ эту вѣсть, бѣдная мама немедленно пустилась въ путь, и теперь она только что пріѣхала изъ тюрьмы, гдѣ ей сказали мой адресъ.
Я спросилъ, видѣла-ли она мою жену и какъ она ее нашла. Къ моему удивленію, она отвѣчала, что не застала Мэри дома, что онѣ съ хозяйкой куда-то ушли. Пробило восемь часовъ, пробило девять, а Мэри все не было.
Въ десять часовъ пришла — не жена моя, а мистриссъ Стоксъ и съ ней какой-то господинъ. Войдя въ комнату, этотъ господинъ привѣтливо подалъ мнѣ руку и сказалъ: «Мистеръ Титмаршъ, не знаю, помните-ли вы меня; я — Типтоффъ. Я привезъ вамъ записку отъ мистриссъ Титмаршъ, а лэди Типтоффъ поручила мнѣ передать вамъ, что она искренно сочувствуетъ вашему горю и проситъ васъ не безпокоиться о женѣ. Мистриссъ Титмаршъ была такъ добра, что согласилась остаться на ночь при лэди Тпитоффъ, и я надѣюсь, вы не посѣтуете на отлучку, зная, что своимъ присутствіемъ тамъ она принесетъ облегченіе больной матери и больному ребенку». Милордъ сказалъ еще нѣсколько словъ, послѣ чего простился и ушелъ.
Мэри писала только, что мистриссъ Стоксъ все мнѣ разскажетъ.
— Мистриссъ Титмаршъ, сударыня, прежде чѣмъ я удовлетворю вашему любопытству, — такъ начала свой разсказъ мистриссъ Стоксъ, — позвольте мнѣ замѣтить, что ангеловъ на этомъ грѣшномъ свѣтѣ очень немного, и рѣдко-рѣдко, если въ цѣлой семьѣ насчитаешь одного, а уже не то что двухъ. Сударыня! Вашъ сынъ и ваша невѣстка какъ разъ изъ этой рѣдкой породы: оба они — сущіе ангелы, повѣрьте совѣсти, я не льщу.
Мать моя сказала, что она благодаритъ Бога за то, что Онъ далъ ей такихъ добрыхъ дѣтей, и мистриссъ Стоксъ продолжала:
— Сегодня по утру, когда кончились похор… когда кончилась печальная церемонія, мы увели вашу невѣстушку ко мнѣ, въ мою скромную гостиную. Она и рада была поплакать на свободѣ, и ужъ какъ же она плакала, моя голубушка! Сама плачетъ, а сама все разсказываетъ про своего отлетѣвшаго ангелочка. Неисповѣдимы пути Господни! Всего мѣсяцъ пожилъ на свѣтѣ, а сколько воспоминаній, сколько горя оставилъ по себѣ! Казалось бы, что такого особеннаго могъ проявить такой крошка? Но материнскій глазъ зорокъ, сударыня: мать видитъ, чего не видятъ другіе. У меня у самой былъ такой же ангелочекъ — мой первенецъ, милый мой Тони (Джемима у меня самая старшая); теперь ему пошелъ бы двадцать четвертый годъ, кабы Господь продлилъ ему вѣку… Простите, сударыня, я знаю, рѣчь теперь не о немъ. Сейчасъ я разскажу вамъ все по порядку.
"Ну вотъ, сидитъ мистриссъ Титмаршъ у меня, а мистеръ Самуэль, надо вамъ сказать, остался наверху съ мистеромъ Госкинсомъ. Подала я ей обѣдъ; думала: все покушаетъ — подкрѣпится. Но она ни къ чему и не притронулась, а ужъ, кажется, я старалась, чтобы все было хорошо. Только ужь послѣ — на силу-на силу я ее уговорила — проглотила она капельку вина съ водой, да отломила кусочекъ сухарика. Повѣрите-ли? это былъ первый кусокъ, что она скушала за цѣлыя сутки.
"Ну, хорошо. Перестала она плакать и горько такъ, горько задумалась. Пробовала я заговаривать, да вижу — не до того ей, и думаю себѣ: пусть ее, не буду мѣшать. А она все сидитъ и смотритъ на моихъ ребятишекъ (они тутъ же играли, на коврѣ). Тѣмъ временемъ мистеръ Титмаршъ съ мистеромъ Гусомъ ушли со двора, и какъ только они ушли, смотрю — разсыльный несетъ мнѣ газету (онъ всегда приходитъ въ четвертомъ часу). Ну вотъ, взяла я газету и стала читать. Только, сударыня, правду вамъ сказать, плохо мнѣ что-то читалось; смотрю въ газету, а сама все думаю про бѣднаго мистера Сэма, и какъ онъ разсказывалъ мнѣ, что деньги у него на исходѣ и онъ не знаетъ, что будетъ дальше; такъ вотъ и вижу передъ собой его грустное лицо, когда онъ выходилъ со двора. Отложила я въ сторону газету, гляжу: моя мистриссъ Титмаршъ совсѣмъ пріуныла. «Поговорю я съ ней, — думаю себѣ; — можетъ и разговорю», и стала разсказывать ей про моего покойнаго Тоню. Вдругъ она какъ зарыдаетъ! Потомъ поглядѣла на моихъ ребятишекъ и говоритъ:
— Ахъ, мистриссъ Стоксъ, — говоритъ, — у васъ есть еще дѣти, а у меня… у меня онъ былъ одинъ. — Упала головой на столъ и залилась еще пуще.
"Я знала, что какъ поплачетъ, ей легче станетъ, и взялась опять за газету. Я получаю «Morning Post», сударыня: люблю я знать, что дѣлается въ большомъ свѣтѣ.
"Начала я читать, и первое, что вижу: «Нужна кормилица. Немедленно. Съ надежными аттестатами. Приходить въ домъ номеръ такой-то. Гросвеноръ-Скверъ», «Господи, спаси и помилуй! — подумала я, — Да вѣдь это бѣдняжка лэди Типтоффъ захворала», потому что я знаю, гдѣ живетъ ея сіятельство, и знала, что она родила въ одинъ день съ мистриссъ Титмаршъ (къ слову сказать, и милэди тоже знаетъ мой адресъ, потому что она одинъ разъ заѣзжала ко мнѣ).
"И пришла мнѣ тутъ въ голову одна мысль.
«Голубушка мистриссъ Титмаршъ, — говорю, — вы вѣдь знаете, какой хорошій человѣкъ вашъ мужъ и въ какой онъ теперь крайности».
"Посмотрѣла она на меня съ такимъ удивленіемъ.
" --Знаю, — говоритъ.
« --Послушайте же, моя радость, что я вамъ скажу», — говорю я, а сама глазъ съ нея не спускаю, — Лэди Типтоффъ (вашъ мужъ ее знаетъ) ищетъ кормилицу для своего сына лорда Пойнингса. Хотите быть молодцомъ и помочь вашему мужу? Возьмите это мѣсто; можетъ быть, этотъ малютка замѣнитъ вамъ того, котораго Господь у васъ взялъ.
"Она вся покраснѣла и стала дрожать. Тутъ я и разсказала ей, мистеръ Сэмъ, все, что вы говорили мнѣ намедни насчетъ вашихъ денежныхъ дѣлъ. И не успѣла я договорить, какъ она вскочила, схватилась за шляпку и говоритъ: «Пойдемъ, пойдемъ!», и черезъ пять минутъ мы съ ней уже шли къ Гросвеноръ-Скверу. Я вела ее подъ руку. Свѣжій воздухъ не повредилъ ей, мистеръ Сэмъ, и всю дорогу она заплакала только разъ, когда увидѣла въ скверѣ няньку съ ребенкомъ.
"Приходимъ мы. Высокій малый въ ливреѣ отворяетъ намъ дверь и говоритъ:
" — Вы сорокъ пятая, уже сорокъ четыре мамки приходило по объявленію. Прежде всего позвольте предложить вамъ одинъ вопросъ: вы не ирландка?
" — Нѣтъ, сэръ, — говоритъ мистриссъ Титмаршъ.
" — Очень хорошо, сударыня, — говоритъ лакеи въ ливреѣ. — Я и самъ это вижу, слышно по говору, говоритъ, — Пожалуйте сюда, все прямо по лѣстницѣ. Вы найдете наверху еще кандидатку. Сорокъ три отправлены ни съ чѣмъ, потому что всѣ были ирландки.
"Повели насъ наверхъ по мягкимъ коврамъ и привели въ большую, высокую комнату. Вышла къ намъ почтенная такая старушка и сказала, чтобы мы не говорили слишкомъ громко, потому что милэди всего за двѣ комнаты. А когда я спросила, какъ здоровье ея сіятельства и ребенка, старушка сказала, что оба совершенно здоровы, только докторъ говоритъ, что милэди слишкомъ деликатнаго сложенія и ей не годится кормить самой, потому и рѣшили взять кормилицу.
"Въ комнатѣ была еще одна женщина — молодая, да такая рослая и здоровая, что просто заглядѣнье. Она оглянула насъ съ мистриссъ Титмаршъ очень презрительно и сказала:
" — Со мной письмо отъ герцогини; я выкормила ея дочь, и я думаю, мистриссъ Бленкинсонъ, что лэди Типтоффъ придется долго искать, пока она найдетъ другую такую кормилицу, какъ я. Пять футовъ шесть дюймовъ росту, имѣла оспу, жена лейбъ-гвардіи капрала, совершенно здорова, хорошей нравственности, вина и водки въ ротъ не беру, а что до молока, мэмъ, такъ будь у ея сіятельства хоть шестеро грудныхъ дѣтей, у меня на всѣхъ хватитъ.
"Пока она говорила, изъ сосѣдней комнаты вышелъ маленькій джентльменъ, весь въ черномъ. Я и не слышала, какъ онъ вошелъ, — такъ мягко онъ ступалъ, словно по бархату. Высокая женщина встала, сдѣлала ему низкій реверансъ, сложила руки и повторила все то, что говорила раньше. Мистриссъ Титмаршъ даже не встала со стула, а только слегка поклонилась; мнѣ это, признаюсь, показалось даже неучтивымъ, потому что джентльменъ — я сразу догадалась — былъ докторъ. Онъ посмотрѣлъ на нее очень внимательно и спросилъ:
" — Ну, а вы, моя милая, тоже пришли наниматься?
"Она покраснѣла и отвѣчала:
— Да, сэръ.
" — Вы смотрите не особенно крѣпкой. Сколько времени вашему ребенку? Много-ли ихъ у васъ. Имѣете-ли аттестатъ?
"А ваша жена, мистеръ Сэмъ, молчитъ на все — хоть бы слово! Нечего дѣлать, подошла я къ доктору и говорю:
— Сэръ, — говорю я, — ужь вы ее извините, она только что лишилась своего перваго ребенка, да къ тому же никогда не ходила по мѣстамъ. Она дочь флотскаго офицера — капитана, сэръ. Такъ вы уже не взыщите, что она не встала, когда вы вошли.
"И какъ только я это сказала, докторъ подсѣлъ къ вашей женѣ и заговорилъ совсѣмъ по другому. Онъ сказалъ, что едва-ли она будетъ имѣть успѣхъ, такъ какъ мистриссъ Горнеръ прислана родственницей лэди Типтоффъ, герцогиней Донкастерской, которая очень ее рекомендуетъ. Въ эту минуту вошла сама милэди — хорошенькая такая да нарядная: въ кружевномъ чепчикѣ и въ платьѣ самой тонкой кисеи — robe de chàmp.
"Вслѣдъ за милэди вышла изъ ея комнаты нянька съ ребенкомъ, и пока ея сіятельство говорила съ нами, нянька все ходила изъ угла въ уголъ въ другой комнатѣ и баюкала ребенка.
"Милэди поговорила съ мистриссъ Горнеръ и обратилась къ мистриссъ Титмаршъ; но мистриссъ Титмаршъ, кажется, и не слыхала, что та ей говорила. Право, сударыня, мнѣ было даже неловко за нее: милэди говоритъ, а она все смотритъ въ сосѣднюю комнату — смотритъ и смотритъ на ребенка, не отводя глазъ. Милэди спросила, какъ ее зовутъ и есть-ли у нея аттестаты, а она ни гу-гу. Пришлось мнѣ опять отвѣчать за нее, и я сказала, что она жена одного изъ лучшихъ людей въ мірѣ и что ея сіятельство знаетъ его и даже привозила ему дичи и фруктовъ. Милэди очень удивилась. Тогда я разсказала всю вашу исторію, мистеръ Сэмъ: какъ вы были старшимъ клеркомъ въ конторѣ и какъ этотъ негодяи Брофъ васъ раззорилъ. «Бѣдняга!» — сказала милэди. А мистриссъ Титмаршъ все молчитъ и смотритъ въ сосѣднюю комнату, а этотъ гренадеръ мистриссъ Горнеръ смотритъ на нее злыми-презлыми глазами.
"Тутъ лэди Типтоффъ нѣжно такъ взяла за руку вашу жену и говоритъ:
" — Бѣдняжка! Какая молоденькая!.. Сколько вамъ лѣтъ, моя милая?
" — Пять недѣль и два дня, — отвѣчала мистрисъ Титмаршъ и зарыдала.
"Мистриссъ Горнеръ расхохоталась, но у милэди показались слезы на глазахъ: она догадалась, о чемъ думала ваша бѣдная жена.
" — Перестаньте! — сказала она съ сердцемъ гренадершѣ.
"Въ эту минуту въ сосѣдней комнатѣ закричалъ ребенокъ. Какъ только ваша жена услышала этотъ крикъ, такъ о всемъ забыла: вскочила съ мѣста, бросилась къ двери, прижала вотъ этакъ руки къ груди, да какъ закричитъ: «Дитя! Дитя! Дайте мнѣ его!» и опять зарыдала.
"Милэди поглядѣда, поглядѣла на нее, и идутъ побѣжала въ ту комнату и принесла ей ребенка. И если бы вы видѣли, какъ онъ за нее уцѣпился! И какъ же радостно было глядѣть на нее, мою голубушку, съ ребенкомъ у груди!
"Но какъ бы вы думали, что сдѣлала милэди? Съ минуту она смотрѣла на обоихъ — на нее и на ребенка, потомъ обхватила ее руками за шею и поцѣловала.
" — Дорогая моя, — говоритъ, — я вижу, вы такая-же добрая, какъ и хорошенькая. Я отдамъ вамъ ребенка. Благодарю Бога, что Онъ послалъ мнѣ васъ.
"Такъ и сказала — этими самыми словами; а докторъ Бландъ, который видѣлъ всю эту сцену, сказалъ:
" — Да это второй судъ Соломона.
"Гренадерша опять сдѣлала книксенъ и сказала:
" — Я думаю, милэди, я вамъ теперь не нужна?
"Милэди гордо на нее взглянула и отвѣчала:
« — Нѣтъ, не нужны, — и гренадерша ушла. Тогда я разсказала имъ вашу исторію уже со всѣми подробностями, и мистриссъ Бленкнисопъ позвала меня пить чай, и я видѣла комнату мистриссъ Титмаршъ: чудесная комната, рядомъ съ спальней милэди. А потомъ пріѣхалъ милордъ (его не было дома), и когда ему все разсказали, онъ непремѣнно захотѣлъ самъ ѣхать со мной, чтобы извиниться передъ вами, что они оставили вашу жену, не спросясь васъ».
Пока мистриссъ Стоксъ говорила, я никакъ не могъ отдѣлаться отъ мысли, что это странное происшествіе съ Мэри, какъ будто посланное самой судьбой, чтобы утѣшить насъ въ нашемъ горѣ и дать намъ хлѣбъ, когда мы въ немъ нуждались, — что это происшествіе имѣетъ какую-то таинственную связь съ исторіей моего алмаза. «Эта булавка приносила намъ несчастье, — думалось мнѣ, — нѣтъ ея, — и намъ опять улыбается радость, и радость лучшаго, высшаго рода». Быть можетъ, многіе, прочитавъ мой разсказъ, назовутъ меня малодушнымъ за то, что я позволилъ идти въ услуженіе своей женѣ — женщинѣ, которая была воспитала, какъ лэди, и должна бы сама имѣть слугь. А между тѣмъ — говорю это безъ всякаго стыда — я сдѣлалъ это совершенно спокойно и ни минуту не чувствовалъ угрызеній. Когда любишь, не наслажденіе-ли сознавать себя обязаннымъ тому, кого любишь?
Такъ, по крайней мѣрѣ, думалъ и чувствовалъ я. Я гордился, я былъ счастливъ сознаніемъ, что моя дорогая жена можетъ работать и кормить себя и меня въ такое время, когда моя злая судьба лишила меня возможности заработывать хлѣбъ для семьи. Не приводя здѣсь моихъ собственныхъ размышленій по вопросу о тюремной дисциплинѣ, совѣтую моимъ читателямъ прочесть восхитительную главу изъ жизни мистера Пикквика, въ которой затрогивается этотъ вопросъ: эта глава убѣдитъ ихъ, какъ возмутительно глупо лишать честнаго человѣка возможности трудиться именно тогда, когда онъ больше всего нуждается въ заработкѣ. Взять хоть меня: что я могъ дѣлать? Было у насъ въ тюрьмѣ два человѣка, которые могли работать; оба были литераторы: одинъ, не выходя изъ своей камеры, написалъ «Путешествіе по Мессопотаміи», другой — «Очерки Альмака». Но я не былъ литераторомъ, и мнѣ не оставалось ничего больше, какъ слоняться по Бриджъ-стриту, глазѣть въ окна альдермена Ветмэна, да дѣлать наблюденія надъ чумазымъ рабочимъ, что подметалъ улицу на перекресткахъ. Я ни разу ничего ему не далъ, но я завидовалъ его ремеслу и его метлѣ и тому, что деньги безпрестанно сыпались въ его обтрепанную старую шляпу. Но мнѣ не позволялось взять въ руки даже метлу.
Раза два или три — не больше, потому что лэди Типтоффъ не хотѣла, чтобы ея маленькій сынъ часто дышалъ зараженнымъ воздухомъ Салисбери-сквера — моя милая Мэри пріѣзжала въ великолѣпной каретѣ повидаться со мной. Это были радостныя, счастливыя встрѣчи и — признаться вамъ по секрету? — два раза, когда она пріѣзжала одна, я даже садился къ ней въ карету и довозилъ ее почти до самаго дома, а тамъ пересаживался въ кебъ и возвращался назадъ. Но это случилось только два раза: дѣло это было несовсѣмъ безопасное: могли выйти непріятности для насъ обоихъ; къ тому же конецъ отъ Гросвеноръ-сквера до Ледгетъ-Гилля стоитъ три шиллинга.
Добрая моя мама осталась жить со мной, чтобы мнѣ было не такъ скучно. И представьте! читаемъ мы съ ней въ одинъ прекрасный день газету и что же видимъ? — объявленіе о бракосочетаніи мистриссъ Гоггарти съ преподобнымъ Граймсомъ Вапшотомъ. Тутъ мама, никогда не любившая мистриссъ Гоггарти, сказала мнѣ:
— Никогда себѣ не прощу, что я позволила тебѣ отдавать столько времени этой противной, неблагодарной старухѣ. По дѣломъ намъ съ тобой! мы оба справедливо наказаны за то, что поклонялись мамонѣ и забывали естественныя человѣческія чувства въ погонѣ за деньгами.
— Аминь! — отвѣчалъ я. — Теперь конецъ всѣмъ нашимъ дальновиднымъ разсчетамъ. Тетушкины деньги и тетушкины алмазы привели меня на край нищеты. Слава Богу, все это теперь ушло. Дай Богъ ей всякаго счастья; я же могу сказать только одно, что я не завидую мистеру Граймсу Вапшоту.
Съ этого дня мы поставили крестъ на мистриссъ Гоггарти и ея капиталахъ и, увѣряю васъ, не почувствовали себя отъ этого хуже.
Великіе міра сего не торопятся, какъ мы грѣшные, дѣлать своихъ дѣтей христіанами, и маленькій лордъ Пойнингсъ былъ окрещенъ только въ іюнѣ. Крестили его какой-то герцогъ и мистеръ Эдмундъ Престонъ, статсъ-секретарь, а крестной матерью была добрая лэди Дженъ Престонъ, съ которой я уже раньше познакомилъ читателей. Лэди Дженъ скоро узнала исторію моей жены, и обѣ онѣ съ сестрой отъ всего сердца ее полюбили и были къ ней очень добры. Правда, впрочемъ, и то, что во всемъ домѣ не было человѣка, который не любилъ бы это милое, кроткое существо, даже лакеи — и тѣ служили ей такъ охотно, точно она была ихъ госпожей.
— Ваша жена — золото, сэръ! такой женой надо гордиться, — сказалъ мнѣ какъ-то разъ одинъ изъ этихъ господъ. — Вы понимаете, почтеннѣйшій, я потерся таки въ большомъ свѣтѣ и знаю толкъ въ этихъ вещахъ, и если я когда-нибудь видѣлъ настоящую лэди, такъ это мистриссъ Титмаршъ. Съ ней нѣтъ возможности быть фамильярнымъ: я какъ-то пробовалъ….
— А, вы пробовали, сэръ? — перебилъ я его грозно.
— Пожалуйста не принимайте такого гнѣвнаго вида. Прежде дослушайте. Съ ней нѣтъ возможности быть фамильярнымъ, какъ съ вами, напримѣръ — хотѣлъ я сказать. Въ ней есть что-то такое — энъ-же-не-се-куа, что заставляетъ человѣка невольно ее уважать. Да вотъ, чего вамъ лучше? Даже собственный человѣкъ ею сіятельства, который имѣетъ у женщинъ огромный успѣхъ — европейскій успѣхъ, можно сказать, — и тотъ говоритъ, что…
— Мистеръ Чарльзъ, — сказалъ я ему, — передайте вы собственному человѣку его сіятельства, что если онъ не хочетъ потерять мѣста и дорожитъ своей физіономіей, то я совѣтую ему быть осторожнѣй! Мистриссъ Титмаршъ для него госпожа, и если онъ только осмѣлится сказать ей лишнее слово, я спущу съ него шкуру, — такъ ему и передайте. А васъ прошу помнить, что я джентльменъ, хоть и бѣднякъ, и положу на мѣстѣ перваго, кто вздумаетъ оскорбить мою жену.
На это мистеръ Чарльзъ только пожалъ плечами и пробурчалъ: «Вотъ глупости!», а я…
Но Богъ съ нимъ, съ мистеромъ Чарльзомъ! Я такъ увлекся описаніемъ собственной храбрости, что совсѣмъ позабылъ разсказать вамъ, какое огромное счастье свалилось на меня, благодаря моей милой женѣ.
Въ день крестинъ мистеръ Престонъ предложилъ ей въ подарокъ сначала пятифунтовый, а потомъ двадцатифунтовый билетъ. И отъ того, и отъ другого она отказалась. Но она не отказалась отъ третьяго подарка, который сдѣлали ей вдвоемъ лэди Престонъ и лэди Типтоффъ: этимъ подаркомъ было мое освобожденіе изъ тюрьмы. Повѣренный лорда Типтоффа уплатилъ по всѣмъ предъявленнымъ на меня ко взысканію документамъ и этотъ счастливый день сдѣлалъ меня свободнымъ человѣкомъ. Ахъ, что это былъ за радостный день! Какъ весело обѣдали мы съ Мэри въ ея комнатѣ, въ домѣ лорда Типтоффа!… Нѣтъ, я не въ силахъ этого описать.
Послѣ обѣда милордъ и милэди пришли къ намъ наверхъ пожать мнѣ руку и поздравить меня.
— Я говорилъ о васъ мистеру Престону, — сказалъ мнѣ милордъ, — тому самому джентльмену, съ которымъ вы поссорились въ достопамятный день нашего перваго знакомства. Онъ васъ прощаетъ, хотя былъ кругомъ виноватъ, и обѣщаетъ васъ устроить. Надняхъ мы ѣдемъ къ нему въ его ричмондское имѣніе, и я непремѣнно напомню ему о васъ, мистеръ Титмаршъ.
— Хорошенькіе глазки мистриссъ Титмаршъ сдѣлаютъ это гораздо лучше тебя, — сказала милэди, — Эдмундъ совсѣмъ влюбился въ нее.
Мэри покраснѣла, я засмѣялся, и всѣмъ намъ сдѣлалось весело. И въ самомъ дѣлѣ, не прошло и двухъ недѣль, какъ я получилъ изъ Ричмонда письмо съ увѣдомленіемъ, что я назначенъ четвертымъ клеркомъ въ департаментъ неокладныхъ сборовъ съ годовымъ окладомъ въ 80 фунтовъ.
На этомъ мое повѣствованіе могло бы, пожалуй, и закончиться. Я былъ, наконецъ, вполнѣ счастливъ и съ того дня, благодаря Бога, никогда не зналъ нужды. Но Гусъ непремѣнно хочетъ, чтобы я вамъ разсказалъ, какъ я отказался отъ мѣста въ департаментѣ неокладныхъ сборовъ и по какой причинѣ. Милой лэди Дженъ Престонъ давно нѣтъ на свѣтѣ, мужъ ея тоже умеръ (отъ апоплексическаго удара) и, предавая гласности эту исторію, я, кажется, никого не могу оскорбить.
Дѣло въ томъ, что мистеръ Престонъ влюбился въ мою жену гораздо серьезнѣе, чѣмъ мы воображали, и я даже подозрѣваю, что, приглашая къ себѣ въ Ричмондъ лорда Типтоффа съ семьей, старый селадонъ сдѣлалъ это единственно въ томъ разсчетѣ, что тамъ онъ можетъ свободнѣе ухаживать за кормилицей его сына. Ну вотъ, въ одинъ прекрасный день я пріодѣлся и полетѣлъ въ Ричмондъ благодарить за доставленное мнѣ мѣсто. Мистеръ Чарльзъ направилъ меня въ рощу, и тамъ, надъ обрывомъ, надъ самой рѣкой, я увидѣлъ преинтересную картину: статсъ-секрстарь стоялъ на колѣняхъ — прямо на пескѣ дорожки, а передъ нимъ стояла Мэри съ маленькимъ лордомъ на рукахъ.
— Божественная! Очаровательная! — говорилъ мистеръ Престонь. — Выслушайте меня! Только выслушайте, и вашъ мужъ будетъ консуломъ въ Тимбукту. Онъ ничего не узнаетъ, не можетъ узнать — клянусь вамъ!… О, не глядите на меня такъ коварно! Ваши глаза убиваютъ меня.
Мэри, увидѣвъ меня, расхохоталась и пустилась бѣжать по дорожкѣ. Милордъ раскудахтался, какъ индѣйскій пѣтухъ, и протянулъ ей вслѣдъ свои маленькія жирныя ручки. Какъ человѣкъ съ вѣсомъ, высокородный Эдмундъ былъ тяжелъ на подъемъ, медленно приподымаясь съ колѣпъ, онъ увидѣлъ меня, пылающаго гнѣвомъ и мщеніемъ. Невольно отшатнувшись назадъ, онъ потерялъ равновѣсіе, скатился съ обрыва и шлепнулся прямо въ воду. У берега было мелко, и почтенный джентльменъ скоро вылѣзъ; онъ фыркалъ, отряхивался и былъ внѣ себя отъ испуга и ярости.
— Подлецъ! Неблагодарная тварь! — закричалъ мнѣ онъ. — Чему ты хохочешь? Чего ты тутъ торчишь?
— Жду вашихъ приказаній, сэръ, передъ отправленіемъ въ Тимбукту, — отвѣчалъ я и захохоталъ еще пуще.
Расхохотался и лордъ Типтоффъ и всѣ бывшіе съ нимъ господа, подоспѣвшіе какъ разъ на эту сцену, а камердинеръ мистера Престона Джемсъ подалъ ему руку и помогъ выкарабкаться наверхъ.
— Ахъ вы, старый грѣховодникъ! Романическая голова! — сказалъ милордъ своему милому родственнику. — Когда вы угомонитесь? Съ этакой комплекціей и такое нѣжное сердце!
Статсъ-секретарь убрался во свояси багровый отъ злости, и потомъ цѣлый мѣсяцъ тиранилъ свою жену.
— Нѣтъ худа безъ добра, — сказалъ милордъ, когда онъ ушелъ; — несчастная страсть нашего общаго друга доставила, по крайней мѣрѣ, мѣсто Титмаршу, а такъ какъ мистриссъ Титмаршъ только посмѣялась надъ ней, то значитъ никто не въ убыткѣ. А кое-кто даже въ барышахъ, — прибавилъ милордъ, обращаясь ко мнѣ.
— Только не я, милордъ. Не сочтите за дерзость, но я отказываюсь отъ этого мѣста, — отвѣчалъ я. — Опытъ послѣднихъ лѣтъ показалъ мнѣ, какъ неразсчотливо водить дружбу съ мамоной: честнаго человѣка такая дружба не приведетъ къ добру. Нѣтъ, никто не скажетъ, что Самуэль Титмаршъ получилъ мѣсто потому, что вліятельный сановникъ влюбился въ его жену. Будь предложеніе мистера Престона въ десять разъ соблазнительнѣе, я бы и тогда отказался. Приходя на службу, я всякій разъ краснѣлъ бы отъ стыда, вспоминая, какими низкими путями я пробился въ люди… Благодаря вамъ, милордъ, я теперь свободный человѣкъ и, слава Богу, могу работать. Мои друзья помогутъ мнѣ найти какую-нибудь частную должность; жена моя имѣетъ свой небольшой доходъ… Какъ-нибудь проживемъ; по крайней мѣрѣ, не стыдно будегь глядѣть людямъ въ глаза.
Какъ видите, я сказалъ довольно длинную рѣчь и сказалъ ее съ нѣкоторымъ одушевленіемъ, ибо, надѣюсь, вы это поймете, мысль, что его сіятельство будетъ считать меня способнымъ спекулировать красотою моей жены, не доставляла мнѣ ни малѣйшаго удовольствія.
Милордъ покраснѣлъ и, кажется, немножко разсердился; но потомъ протянулъ мнѣ руку и сказалъ:
— Вы правы, Титмаршъ, а я виноватъ. Вы честный человѣкъ — это мое искреннее мнѣніе, и обѣщаю вамъ, что вы ничего не потеряете, лишившись этого мѣста.
И я ничего не потерялъ, могу васъ увѣрить. Въ настоящую минуту я управляющій лорда Типтоффа и его правая рука. Я счастливый мужъ и счастливый отецъ. Вся наша округа любитъ и уважаетъ мою жену. Гусъ Госкинсъ сдѣлался моимъ шуриномъ; онъ торгуетъ кожами въ товариществѣ съ своимъ добрякомъ отцомъ, а въ веселыя минуты приводитъ въ восторгъ своими штуками всѣхъ своихъ племянниковъ и племянницъ.
— Что бы такое разсказать вамъ о мистерѣ Брофѣ? Если бы написать всю исторію этого джентльмена, ее хватило бы, пожалуй, на цѣлые томы. Послѣ того, какъ онъ скрылся изъ Лондона, имя его успѣло прогремѣть и на континентѣ, гдѣ онъ выступалъ во всевозможныхъ роляхъ и претерпѣлъ всѣ превратности капризной фортуны. Но было въ этомъ человѣкѣ одно качество, которымъ нельзя не восхищаться; я говорю объ его необычайной энергіи, которую не могли сломить никакіе удары судьбы; и кромѣ того, какъ я уже говорилъ, мнѣ всегда казалось, что въ немъ есть что-то хорошее; недаромъ же его такъ любила жена.
Бѣднягу Раундхэнда я тоже не стану бранить: тяжба «Раундхэнда противъ Тидда» еще свѣжа въ памяти общества, хотя, признаться, я никогда не понималъ, какимъ образомъ Билль Тиддъ — романическій Тиддъ, поэтъ въ душѣ — могъ влюбиться въ эту противную, вульгарную толстуху мистриссъ Раундхэндъ, которая, вдобавокъ, годилась ему въ матери.
Какъ только дѣла наши поправились, мистеръ и мистриссъ Граймсъ Вапшотъ изъявили желаніе помириться съ нами, и мистеръ Вапшотъ изложилъ мнѣ по пунктамъ всю низость поведенія мистера Смитерса въ дѣлѣ Брофа. Съ своей стороны и мистеръ Смитерсъ, когда я былъ въ Соммерсетширѣ, пробовалъ подъѣзжать ко мнѣ съ любезностями; но, какъ уже знаетъ читатель, я его осадилъ.
— Онъ одинъ во всемъ виноватъ, — говорилъ мнѣ про Смитерса мистеръ Вапшотъ, — онъ уговорить мистриссъ Граймсъ (въ то время она была мистриссъ Гоггарти) купить акціи «Вестъ-Диддлъсекскаго Общества». Разумѣется, ему за это хорошо заплатили. Но какъ только онъ увидѣлъ, что мистриссъ Гоггарти попала въ лапы къ Брофу и что онъ, Смитерсъ, рискуетъ лишиться дохода, который онъ имѣлъ отъ постоянныхъ тяжбъ ея съ арендаторами то сейчасъ же рѣшилъ, что необходимо вырвать ее изъ когтей негодяя Брофа, и прикатилъ въ Лондонъ. И подъ меня онъ подкапывался, — продолжалъ мистеръ Вапшотъ, — пытался оклеветать меня передъ ней. Но Провидѣнію было угодно разстроить его низкія козни. Когда шло разбирательство дѣла о банкротствѣ компаніи, онъ притаился и не смѣлъ показывать носа, потому что тогда могло бы выясниться его участіе въ мошенническихъ продѣлкахъ мистера Брофа. И вотъ въ это-то время, когда его не было въ Лондонѣ, я сдѣлался супругомъ — счастливымъ супругомъ вашей тетушки. Но хотя я былъ орудіемъ воли Божіей, которая привела ее къ благодати, тѣмъ не менѣе, почтеннѣйшій, не скрою отъ васъ, что мистриссъ Вапшотъ имѣетъ свои недостатки, которыхъ, при всемъ моемъ пастырскомъ рвеніи, я не могъ въ ней искоренить. Алчность — большой порокъ, сэръ, а она прижимиста… охъ, какъ прижимиста на счетъ презрѣннаго металла! Я не могу расходовать ея деньги на дѣла благотворенія, какъ подобало бы моему сану, ибо она прячетъ подъ замокъ каждую копѣйку и выдаетъ мнѣ по полкронѣ въ недѣлю на мои мелкіе расходы. Кромѣ того, ею владѣетъ духъ гнѣва. Въ первые годы нашего супружества я боролся. Да, сэръ, я прибѣгалъ даже къ карательнымъ мѣрамъ; но ея упорство, долженъ сознаться, сломило меня. Теперь я уже не дѣлаю ей увѣщаній, но, аки агнецъ, предался въ ея руки, и она ведетъ меня, куда хочетъ.
Мистеръ Вапшотъ заключилъ свое повѣствованіе скромной просьбой одолжить ему полкроны (дѣло происходило въ 1832 году, въ Соммерсетской кофейнѣ на Страндѣ, куда онъ самъ меня пригласилъ), и я видѣлъ потомъ, какъ онъ перешелъ черезъ улицу и скрылся въ дверяхъ портерной. Черезъ полчаса онъ вышелъ оттуда совершенно пьяный и поплелся вдоль по улицѣ, выписывая ногами какія-то замысловатыя фигуры.
Черезъ годъ онъ умеръ, и когда онъ умеръ, вдова его, называвшаяся теперь мистриссъ Гоггарти-Граймсъ-Вапшотъ изъ замка Гоггарти, объявила, что на могилѣ своего дорогого святого она забываетъ всѣ земныя распри, и предложила переѣхать къ намъ на житье, разумѣется, съ тѣмъ, что она будетъ щедро оплачивать свое содержаніе. Но мы съ женой почтительно отклонили это лестное предложеніе. Тетушка, конечно оскорбилась, назвала насъ «неблагодарными животными» и «разъѣвшимися выскочками», еще разъ уничтожила свое завѣщаніе (которое передъ тѣмъ составила было въ мою пользу) и завѣщала все свое имущество ирландскимъ Гоггарти. Но встрѣтивъ какъ-то разъ мою жену въ экипажѣ лэди Типтоффъ и узнавъ, что мы были приглашены на парадный балъ въ замокъ милорда и что я сталъ богатымъ человѣкомъ, она опять переложила гнѣвъ на милость, прислала за мной передъ смертью и отказана мнѣ слоппертонское имѣніе, скваштэльскіе дома и всѣ деньги, которыя она скопила за пятнадцать лѣтъ. Миръ праху ея! Она оставила мнѣ очень хорошее состояніе.
Хоть самъ я и не литераторъ, но мой кузенъ, Микель Анджело, который періодически наѣзжаетъ къ намъ (когда кошелекъ его оскудѣетъ) и проживаетъ у насъ по нѣсколько мѣсяцевъ, — говоритъ, что публикѣ (а я такъ полагаю, не ему-ли скорѣе?) мои записки могутъ пригодиться. Если такъ, я радъ служить ему и вамъ, господа… А за симъ позвольте мнѣ съ вами проститься, и вотъ вамъ на прощанье моя нижайшая просьба: разъ вы не полѣнились прочесть мой разсказъ, то потрудитесь ужъ запомнить и мораль. А мораль — вотъ она. Съ деньгами обращайся осторожно: и со своими, коли есть, а ужь тѣмъ паче съ чужими. Помни, что большіе проценты сопряжены съ большимъ рискомъ. Не забывай, что крупные капиталисты нашего отечества — народъ дошлый, и не довольствовались бы четырьмя процентами, если бы могли получать больше, ничѣмъ не рискуя. А главное и прежде всего: никогда не пускайся въ спекуляцію, если ты не вполнѣ посвященъ въ закулисную сторону дѣла и не увѣренъ, что во главѣ его стоятъ люди честные и надежные.