История альбигойцев и их времени (Осокин)/Том первый/Глава первая/3

Материал из Викитеки — свободной библиотеки
История альбигойцев и их времени — Том первый. Глава первая. Политическое состояние Европы в начале XIII столетия
автор Николай Алексеевич Осокин (1843—1895)
Опубл.: 1869. Источник: История альбигойцев и их времени / Соч. Николая Осокина. Т. 1. — Казань: Унив. тип., 1869.

То было время, когда судьбы государств нередко подчинялись политике пап. Император германский не мог быть императором, не будучи коронован папою. Отношения к королям французскому и английскому слагались под влиянием расчетов римской политики, а не из почтения к их силе. Ненасытное честолюбие Иннокентия III, возбуждаемое его сердечной верой в свое призвание, однако, не довольствовалось этим. Он обратил внимание на славянские страны, а в случайном основании Латинской империи видел хороший повод к соединению греческой Церкви с западной[A_14]. И все это развивалось одновременно с полной трагизма историей альбигойцев.

В выполнении своих планов по отношению к властителям современной ему Европы Иннокентий встретил сильное сопротивление. Влияние в Германии, Англии, Франции, Леоне[A_15], Португалии, наконец, Лангедоке[A_16] папа упрочил после тяжелой борьбы с духом национальной самобытности.

Иннокентия сильно поддерживало общественное мнение, этот богословский тон эпохи. Папе приходилось в большинстве случаев защищать, по крайней мере в принципе, начала современного ему христианства, он стоял, по понятиям многих современников, на страже самых дорогих для них интересов. Но люди передовых убеждений, а также зарождавшееся городское сословие иначе относились к папским устремлениям. В Лангедоке, как увидим, из-за влияния исторических условий и по причине наличия ересей сама религия была в презрении и тем более презиралось духовенство. Но то было по духу своему явление слишком раннее, хотя даже его Рим смог сокрушить только силой оружия[A_17]. В других же странах папство имело весьма ощутимую поддержку общества. Сами политические обстоятельства способствовали осуществлению папских претензий на роль верховного судьи и решителя европейских дел.

В Германии было полное смятение: шла борьба за императорский престол. Надежды партий определялись намерениями Иннокентия III, многое зависело оттого, кого именно поддержит папа из трех претендентов: Филиппа Гогенштауфена, брата покойного императора, Фридриха Гогенштау-фена, сына Генриха VI, или Оттона IV, герцога Браунш-вейгского, второго сына Генриха Льва, вождя вельфов[A_18].

Филипп и Оттон IV были выбраны на престол германскими князьями почти в одно время, каждый своей партией. Между соперниками началась война. На прямого наследника, сына императора, первое время не обращали внимания. Когда из Германии потребовали наконец решить вопрос о престолонаследии, Иннокентий был в глубоком раздумье. В конце концов он высказался в пользу Оттона.

Большинство князей желало Филиппа Гогеншгауфена. Почги вся средняя и южная Германия протестовала против Оттона. В жесгком тоне прогесга слышится протесг вообще прогив римского гнета. В литературно-юридической форме он предварил протест альбигойцев. В письме, представленном папской курии, подвергалось осмеянию именно то, что так ненавидели еретики, за что они так жестоко пострадали.

«Может быть, свягая курия, — так значилось в этом документе, — в своей родительской нежносги считает нас за дополнение к Римской империи. Если так, то мы не можем не заявить о несправедливости всего этого… Если избрание будег беззаконным, на то есть высший судья, который разберег дело. Нет, лишь одни князья могут избирать себе государя. Божественный посредник между небом и людьми, Христос-Богочеловек разделил обе власти и каждой предназначил раздельное бытие. Тог, кго служит Богу, не должен заниматься мирскими делами; тот, кто посвящает себя делам мира сего, не должен вмешиваться в духовные».

За Филиппа ручались, что он окажет папе и Церкви все должное почтение настойчиво требуя коронации именно его. Иннокентию пришлось защищать свои замыслы, он повторил доводы Григория VII и могивировал их с убеждением в собственной правоте:

«Вы согласны, — писал он, — что папа коронует императора? А если нам принадлежиг такое право, го вы должны знагь, что мы можем по всей справедливости иметь свой взгляд на избираемого. Это уже общее право, что последнее слово принадлежит тому, кто возводит, кго по-свящаег. Если бы князья, хогя и единодушно, избрали святотатца, отлученного, помешанного, еретика либо язычника — разве мы обязаны короновать такого?»

Князья между тем защищали права свои и Филиппа. Дело Гогеншгауфена казалось нераздельным с вопросом о существовании независимой Германии. Настойчивость Иннокентия, его угрозы только придавали силы противостоящей партии. Гогештауфена неожиданно стал поддерживать сильный голос со стороны: в его пользу заговорил король французский, перед тем, как увидим ниже, только что подвергнутый церковному наказанию.

«Это несправедливо, — пишет Филипп-Август Французский, — относительно всех государей. Мы спокойно перенесем многое, но никогда го, что позорит нашу честь и унижает достоинство короны. Если вы будете упорствовать в ваших намерениях, то мы со своей стороны примем такие меры, которых потребуют наше положение и обстоятельства дела».

Иннокентий в ответ прибегнул к той же ловкой риторике, наполненной прозрачными угрозами: он закончил послание пожеланием, «чтобы никогда король французский не оставлял Римской Церкви, а Римская Церковь королевсгва франков».

Твердость боролась в Иннокентии с политической гибкостью; он подумывал о переговорах. Гогеншгауфен предлагал свою дочь в замужество одному из Конти, Иннокентий, со своей стороны, напоминал Оттону о необходимости усгупок. Но неожиданное событие резко изменило ситуацию: 23 июня 1208 года Филипп был убит в Бамберге своим личным врагом Оттоном Виттельсбахом, баварским пфальцграфом. Причиной мести было оскорбленное самолюбие. В убийсгве принимали участие еще несколько князей, имена которых неизвестны.

Оттон IV осгался без соперника. Некоторое время он был в тесной дружбе с Римом; женитьбой на дочери Филиппа Беатрисе он увеличил число своих приверженцев в Германии. Будущее улыбалось ему. Но его имперагорская власть погибла, когда он нападением на итальянские и даже папские земли вооружил против себя Иннокентия[A_19]. Впрочем, в тот год, когда готовилась альбигойская драма, огношения Оттона к Риму были самые покорные. В 1209 году Оттон был коронован папой на условиях окончательного изменения в пользу Рима вормского конкордата, некогда покончившего спор за инвеституру. Оттон отказался от императорского права регалий[A_20]. Церковь достигла своих непосредственных целей. Вопрос с империей был, таким образом, покончен, он не занимал более Рима, и появилась возможность сосредогочигь все свои силы и внимание на опасных сектах.

Папство будто предчувствовало беду, когорая ему грозила, теперь оно особенно старалось запасгись силами. Властители христианского мира подчиняются в это время Риму как его вассалы — иные добровольно, иные вынужденные обстоятельствами.

Иннокентий III уничтожил всякий королевский авторитет в Англии. В бесхарактерном, дурно развитом Иоанне Безземельном Иннокентий имел противника весьма неопасного. Политикой своего короля Англия была унижена до того, что сделалась данницей Рима. Иоанн упорно держался симонии[A_21]; из-за чего постоянно возникали разногласия с папским двором. Впервые серьезный конфликт возник в 1205 году из-за выбора архиепископа Кентербе-рийского. Священники избрали на это место приора Реги-нальда и просили утверждения папы. Королю стало известно об этом, и по обыкновению он пришел в ярость. Иоанн отменил папское утверждение и велел выбрать другого архиепископа. Иннокентий не одобрил ни того, ни другого кандидата: в выборе духовников он увидел самовластие, а в выборе короля — пристрастие. Папа велел произвести третьи выборы в Риме, и из пятнадцати английских духовных лиц он указал на бывшего своего товарища по Парижскому университету Стефана Лангтона как на способнейшего. Король отказался принять его и в порыве злобы послал двух отчаянных рыцарей в Кентерберийское аббатство на грабеж. Иннокентий начал с увещаний, которые поручил местным епископам. Королю Англии стали грозить отлучением. Иоанн отвечал им на это заявление желанием изгнать все духовенство из Англии, если только кто посмеет произнести проклятие и отлучение, всех итальянских священников и легатов грозил изувечить. Он прогнал всех увещателей прочь под страхом истязаний и казни. Ответ был ясен: знавшие характер Иоанна рассудили, что он способен привести в исполнение свое обещание.

Но авторитет Рима был пока слишком велик, чтобы можно было состязаться с папой. Как увидим, около того времени Иннокентий заставил смириться сильного Филиппа Французского.

Интердикт[A_22] в Англии был все-таки произнесен; вся страна впала в мрачное состояние.

Нельзя судить о впечатлении папского интердикта по нашим современным представлениям, необходимо мысленно перенестись в средние века, чтобы понять всю его ужасающую силу. Для барона и для виллана сельская церковь была одинаковой отрадой в жизни, во время бесправия лишь в ней было примирение. Теперь она была под запретом. Народу казалось, что в самом воздухе носится что-то тяжелое, жизнь везде замирала, удовольствия прекратились, о пирах не было слуха, прохожие при встрече боялись приветствовать друг друга. На всем лежала печать покаяния, все носили траурные одежды, не брили бороды. Церковные торжества не радовали более народа, двери храмов были заперты, кресты на них опрокинуты, колокола сняты, образа завешаны, мощи убраны. Гробовое молчание наводило всеобщее уныние: нельзя было ни родиться, ни венчаться, ни умереть, всему этому не было религиозного напутствия. На кладбище крестили умирающего младенца, изредка кого венчали около могил; мертвых или оставляли гнить в надежде отпевания, или хоронили при дороге. Ужас за будущее овладевал тогда сердцами. Только крестоносцу было спасение — его напутствовали благословением, но отправляли умирать в чужую землю, и люди завидовали, что он умрет в земле святой, а не на проклятой родине.

Естественно, это ужасное состояние должно было вызывать народный гнев: религиозные обряды, как казалось народу, были попраны королем, он ослушался высшее духовное лицо на земле и вовлек в гибельную пучину всю страну. Таков был неодолимый дух века. Для того чтобы сколь-либо сопротивляться силе истории и народного настроения, необходимо иметь особые дарования, которых Иоанн был лишен. Он думал одолеть противника жестокостью, но вся тираническая система оказалась бесполезной, пролив только лишние потоки крови.

Король Англии велел хватать, изгонять, вешать и резать тех духовных лиц, которые подчинятся интердикту. Король не довольствовался конфискацией их имений, в порыве безумия он поощрял разбои и грабежи собственных подданных, особенно если то вредило духовным лицам. Он не замедлил ополчиться и на светскую аристократию, все сословие которой заподозрил в проримских симпатиях. Он отнимал владения у кого только мог, брал в богатых семействах заложников, всячески притеснял подданных. Тем самым, одновременно настроив против себя все сословия Англии, Иоанн прекрасно подготовил будущую «Великую хартию» (см. гл. 4), а с ней свободу и парламентаризм[A_23].

Народ волновался от тяжести церковного отлучения, а Иннокентий между тем шел дальше. Его энергия и непреклонность в достижении целей ярко отражаются в английских делах. В самый год начала альбигойской войны он произнес анафему на короля Иоанна и на всякого, кто поддержит его. В 1212 году Иннокентий отрешил Иоанна от престола. Это было последнее и самое решительное средство, оно со всей силой показывало теократические претензии пап. Иннокентий освободил английских вассалов от присяги, данной ими Иоанну, и дарил английское королевство всякому, кто возьмется наказать тирана. Честолюбивый французский король Филипп-Август взялся за эту роль.

Лишенный всяких государственных способностей, Иоанн Безземельный сумел вооружить против себя всех и с удивлением узнал, что его королевством распоряжается как собственностью человек, который некогда казался ему таким бессильным. И тогда его гнев сменился полнейшим раболепством перед папой. Он изъявил желание не только смириться перед силой духовного оружия, но и отдаться во власть папы как государя. Он отказался от Англии в пользу Рима. Он по доброй и свободной воле, как гласит акт, передавал «Англию и Ирландию на всех правах Богу, апостолам Петру и Павлу, Церкви Римской и своему владыке папе Иннокентию III и его католическим преемникам» [1_7].

Отдав государство Иннокентию, Иоанн получил обратно свое бывшее королевство уже как «человек» папы, с обязательством ежегодной дани в количестве 1000 марок. В Дувре повторились Каносса и Кентербери[A_24]. 15 мая 1213 года в дуврском соборе Иоанн торжественно сложил корону и скипетр перед алтарем. Папу заменял его суровый легат Пандольфо. Король опустился перед ним на колени, и легат прочел над ним молитву. Король на коленях же громко произнес ленную присягу. Тогда легат передал ему из своих рук корону и скипетр обратно, но уже милостью папы.

И не одну английскую корону держал в своих руках Иннокентий III. И раньше и после он принимал и передавал из рук в руки королевские короны.

На Пиренейском полуострове шла борьба с маврами. В это время там образовалось несколько самостоятельных государств, все они были слишком слабы порознь, пока не объединились в более обширные королевства.

Португалия была отдельным государством уже с 1139 года. В начале XII века королем ее был Санчо Земледелец (Lavrador), демократ в душе, человек труда, без рыцарских увлечений и весьма способный правитель. Его реформы в народном хозяйстве не могли обойтись без столкновения с духовенством. Он остановил платеж в Рим обещанной еще давно дани и стал облагать монастыри поборами. Для политических видов Иннокентия Португалия не представляла особой важности, и потому папа ограничился в этом случае лишь замечаниями. Он не видел ущерба для католицизма в проведении системы Санчо, так как и сам часто ограничивал привилегии духовенства в денежном отношении, требуя прежде всего исполнения духовных обязанностей.

Для папы гораздо важнее было направление политики других пиренейских государей. Леон, Кастилия, Наварра, Каталония, Арагон[A_25], независимые графства и города, мусульманские княжества вели отдельное существование на полуострове. История христианских государств Испании представляла много общего с Югом Франции. Сходство начиналось с самих языков. На историю альбигойцев особенно оказывал влияние Арагон. Тогда зарождались арагонская конституция и «comunidades»[A_26]; под звуки песен «веселой науки» gaya ciencia) испанцы вдохновлялись то любовью, то боевой жизнью с беспрерывными походами на неверных. Альфонс VIII Кастильский (1185—1214 гг.) особенно прославил себя ревностной борьбой с мусульманами.

Уже несколько десятилетий христианские королевства Иберийского полуострова воевали с армиями альмохадов — марокканских правителей, призванных на помощь испанскими мусульманами. Обычно государи Леона, Наварры и Кастилии выступали плечом к плечу, Однако заносчивость Альфонса VIII Кастильского привела к тому, что в решающем столкновении на полях Аларкоса (1195 год) в его армии не оказалось вспомогательных войск из Леона и Наварры. В результате войска альмахадского правителя Юсуфа аль-Мансура имели огромный численный перевес, но Альфонс VIII принял бой, в котором кастильцы были разбиты наголову[A_27]. Так вредило делу реконкисты соперничество перинейских государей. Немного оправившись от поражения, пылая жаждой мести, Альфонс VIII кинулся на Леон и Наварру. Жестоко теснимая им, Наварра вынуждена была искать защиты у арабов.

На Европу это произвело ужасное впечатление. Папа Целестин III тотчас же отлучил от церкви наваррское королевство.

Между тем Альфонс VIII помирился с леонским королем Альфонсом IX (1188—1230 гг.) и, чтобы сделать мир более прочным, отдал свою дочь Беренгарию в замужество своему недавнему противнику. Между этими двумя королевскими домами были старые родственные связи, что нарушало каноническое правило брака.

Целестин III не признал этот брак, и Иннокентий III также не решился санкционировать его, для него интересы публичной нравственности были выше политических интересов. Дело Беренгарии совпадало с подобным же делом Ингеборги, жены французского короля, из-за которой интердикт постиг Францию. При первых же угрозах духовными наказаниями леонский король уступил и Беренгария вернулась к отцу.

Иннокентий признал, впрочем, ее сына— это был будущий король Фердинанд III, соединивший Леон с Кастилией и прославившийся своей удачей в войнах с мусульманами, где он действовал в союзе с Иаковом Завоевателем, королем Арагонским. Предок Иакова, Раймонд Беренгарии IV, граф Барселонский, еще в первой половине XII века брачным союзом присоединил Арагон к поэтической Каталонии: он обручился с Петронильей, тогда еще малолетней племянницей знаменитого Альфонса Батальядора, отец которой, Рамиро II, отказался от престола и ушел в монастырь (1137 г.). Внук Раймонда Беренгария Педро II (1196—1213 гг.) был поклонником Иннокентия III. Увлекся ли он планами папы о мировой теократии, руководствовался ли чувством благодарности за благотворное влияние Иннокентия на его раздор с матерью, подчинялся ли он влиянию других побуждений, но только у него появилось желание стать одним из орудий папского всевластия. Он первый хотел показать пример добровольного подчинения Риму. В 1204 году он приехал в столицу первосвященника, где торжественно дал следующую клятву:

«Я, Петр, король Арагона, обещаю и торжественно клянусь всегда быть верным и послушным моему господину папе Иннокентию III и его преемникам, клянусь употреблять все усилия, дабы сохранить мое королевство в послушании святой Церкви, обещаю защищать католическую веру, преследовать злоухищрения ереси, покровительствовать свободным правам Церкви и во всех землях мне подвластных содействовать миру и правосудию» [1_8]. Присягнув над Евангелием, король отправился в собор святого Петра, сопутствуемый папой. Там он снял с себя корону и скипетр, отдал все это Иннокентию и получил от него назад вместе с мечами. Король положил на алтарь грамоту, в которой была засвидетельствована его покорность. Этот документ очень важен для характеристики того времени.

«Веруя, — так начинался он, — что римский первосвященник есть истинный преемник апостола Петра и наместник того, волею которого царствуют все государи, я поставил свое королевство под кров верховного апостола и обязался для спасения души моей, а также моих предков платить тебе, верховный господин Иннокентий, и твоим преемникам ежегодную дань, за которую даю обещание вместе и именем моих преемников. В ответ на это папа примет под свой кров меня, мои земли и будущих королей Арагона» [1_9].

У короля Педро была в высшей степени увлекающаяся натура. Этого папского вассала мы встретим после в рядах альбигойцев; теперь же он своим унижением усиливал и без того грозное обаяние Иннокентия III.

К началу альбигойских войн не один Запад был охвачен политикой и сетями папства. Тогда же именем Иннокентия латиняне овладевали Византийской империей. Жестокости, совершенные при штурме Константинополя победителями, произошли вопреки самым строгим наказам папы. Иннокентий даже не предполагал такого неожиданного исхода предприятия, начатого им с совсем иною целью. Узнав о диких злодеяниях французов и венецианцев, он наказал виновных отлучительною буллой. Для него во всем этом деле важна была пропаганда не политических идей Запада, а чисто католических. Он до последней минуты мнил себя надеждой, что новая империя[A_28] станет великой посредницею примирения Церквей. Но тут его желания не осуществились, все усилия оказались напрасными. Римское влияние успело при нем приобрести некоторые выгоды лишь в отношениях с отдельными славянскими государствами, и то вследствие случайных политических обстоятельств. Впрочем и такое влияние было непродолжительно, хотя восточная Церковь не встречала противника более опасного, чем Иннокентий III.

Прежде всего были благоприятны тому духу беспрерывной пропаганды, который одушевлял папа, события в Сербии. Один из великих жупанов династии Немани-чей, Вукан, из личной вражды к Стефану изменил своей вере и народу, он заключил тайный договор с Андреем Венгерским и пригласил к себе папских легатов[A_29]. Он сделался ленником римским, Иннокентий его везде титулует: illuster rex Dalmatiae et Diocleae[A_30].{10} Далмация окончательно закрепилась за католичеством и сделалась полуитальянской страной. От политики Иннокентия III, начатой еще Григорием VII, во многом зависела историческая судьба этой страны, хотя введением ее в систему католических государств папство само помогало своим непримиримым врагам— альбигойцам. Как увидим, секта распространилась на Западе через деятельное посредство Далмации и вообще славянского элемента, игравшего в ней огромную роль. Однако Далмация не годилась для влияния на славянские православные государства. Напрасно дарил Иннокентий королевский титул Стефану Сербскому[A_31] и пытался обратить его народ в католичество. Здесь он встретился с решительным сопротивлением со стороны православной религии.

Но счастье по возможности сопутствовало Иннокентию. В Болгарии политические расчеты заставили царя Ивана Асеня временно примкнуть к Риму. В 1203 году папа послал благословение духовенству болгарскому, а царю — титул короля. В ноябре 1204 года совершилась коронация и заключено соглашение между Римом и Болгарией. Царь, принимая спорные догматические пункты, подчиняясь Иннокентию, не давал, однако, больших прав Риму в своих внутренних делах. Религиозное ренегатство имело в Болгарии немного примеров, и то лишь в высшем сословии.

Все попытки действовать на русских князей оказались безуспешными {11}. Падение Византии стало одним из предлогов для таких шагов. Извещая русское духовенство о взятии Царьграда, Иннокентий отправил на Русь кардинала для проповеди и убеждения князей. В булле, написанной вообще очень сдержанно, указав на падение Византии, папа советовал русским не сопротивляться и не отпадать от единой паствы Христовой {12}. Результаты деятельности Иннокентия по отношению к России ограничились успехами его проповедников-крестоносцев в Прибалтике, также охваченной его замыслами. Епископ Ливонский Альберт принудил к подданству Двинского князя Всеволода, сделавшегося его наместником в Герсике.

Просвещение язычников прусских и ливонских, неразлучно связанное с именем и эпохою Иннокентия III, еще раньше альбигойцев показало, как опасно употреблять для достижения духовных целей оружие. Истребительной системой католицизм столь же опозорил себя в крестовых походах на Юге, как и в вековой крестовой войне на Севере[A_32]. Но и тут и там не должно приписывать Иннокентию террор, против которого он всегда возражал. Рожденный нравами духовенства, сложившимися раньше, террор принес огромный вред католицизму. Приобретения самого Иннокентия истекали из его политического искусства и авторитета его имени. Так, Армения, например, подчинилась ему без всякого насилия. Ее князь Лев получил за это титул короля[A_33], а католикос армянский — священные одежды от папы.

Таким образом осуществлялись замыслы Гильдебранда. Теократия далеко раскинула свои границы. Единая воля руководила многообразными странами единой веры. Небольшой человек, с гордым взором, древний римлянин лицом и характером, управлял этим величавым государством. Он мог гордиться тем, что среди миллионов своих подданных мог назвать имена государей. Англия, Арагон, Болгария, Армения только увеличили этот длинный список римских ленников, который папы хранят в библиотеке Ватикана. В нем ряды королей, а также князья, графы, епископы, бароны, города.

Поразительная деятельность требовалась для создания и исполнения такой системы. И ею вполне обладал Иннокентий. Три раза в неделю собирался совет кардиналов под его председательством. Он сам вникал в каждое дело до мелочей, невзирая на то, было ли оно политическое или частное. Нельзя не удивляться массе оставленных им писем, декретов, булл, даже если не все они составлялись собственно им самим. А между тем он имел еще время и желание лично с судейского кресла разбирать дела римских граждан и своих непосредственных подданных. Доступ к нему был открыт для всех; словесный судья мелких тяжб, он обсуждал в то же время во всех подробностях огромные государственные дела.

«На совещаниях кардинальской коллегии, — писал про Иннокентия Раумер, — он изучал и разбирал всякое показание с такою честностью и проницательностью, обнаруживал такое беспристрастие и благородство, что и теперь дошедшие до нас его письма, как по форме, так и по содержанию, могут служить образцом юридических разборов и решений» {13}.

Иннокентий гармонично совмещал в себе величавость стремлений и хладнокровие исполнения.

Еще более мы убедимся в блестящем состоянии внеш-ней папской политики и еще скорее поймем упоение Иннокентия победами и властью, его веру в неизменность торжества, когда обратимся к другим европейским государям.

Филипп II Август, одно прозвание которого обозначает могущество и счастье {14}, не избежал нравственного подчинения Риму и претерпел унижения от Иннокентия III. Дело с Ингеборгой[A_34] по своему смыслу должно занять одну из лучших страниц в далеко не всегда светлой истории папства.

«Кудесничеством ли волшебников, наветами ли дьявола, — говорят хроникеры, — только король с некоторого времени без ужаса не мог видеть своей жены, которую так любил невестой» {15}.

Эта непонятная ненависть завладела сердцем Филиппа на другой же день брака; в самый момент коронования зародилось в нем чувство отвращения к молодой жене. Когда на предложение развода со стороны короля Ингеборга ответила отказом, Филипп заключил ее в строгий монастырь, где ей, по его распоряжению, отказывали даже во всем необходимом. Ее брат, датский король Кнут IV, пожаловался в Рим. На представления Целестина III Филипп ответил женитьбой на красивой Агнессе де Меран, дочери одного из тирольских князей. Целестин отменил постановление о королевском разводе; ни на что большее он не решался. Не таков был Иннокентий III. Тут уступки и снисхождения быть не могло. Иннокентий твердо и строго потребовал, чтобы король возвратился к своему долгу и удалил от себя наложницу.

В декабре 1198 года в Париж прибыл кардинал Петр Капуанский. Он был готов к самым решительным мерам, ему были предоставлены все необходимые полномочия. Он вступил в переговоры с королем. Легат папы просил, убеждал, наконец грозил, Филипп не соглашался ни на что.

«Если позволить королю французскому, — говорил Иннокентий, — развестись с женой, то и прочие государи, наконец сами граждане последуют такому примеру. Таинство, освящаемое Церковью, сделается простым наложничеством. Зло надо остановить в самом начале».

В решительных выражениях он писал Филиппу:

«Внушаемые Богом, мы непреклонны духом и неизменны в намерениях. Ни мольбы, ни могущество, ни любовь, ни ненависть не заставят нас уклониться с прямого пути; идя по царственной стезе, мы не свернем ни направо, ни налево, без страстей, без лицеприятия. Как бы ты высоко ни ставил свой сан и могущество, все же ты не можешь противостоять перед лицом не говорю нашим, а Божьим, которого мы, хотя и недостойные, считаемся на земле представителями. Наше дело есть дело правды и истины» {16}.

Это было написано в первые месяцы его папского сана. Ровно год прошел в переговорах. Когда все убеждения были напрасны, легату было разрешено приступить к действительному исполнению угрозы. В январе 1200 года французское духовенство собралось на собор в Вьенну. Колокола звонили погребально; иконы покрывали трауром; мощи убрали под спуд; у епископов и священников были в руках факелы. Легат в черных ризах объявил, что именем Иисуса Христа вся Франция предана отлучению от Церкви за грехи своего короля.

Это было первое приведение в исполнение высшего церковного наказания для Франции. Подобный интердикт, примененный к месту, заменял для папы блистательное генеральное сражение. В Риме убедились, что это средство, как ни мало было в нем христианского, полностью достигало своей цели.

Интердикт во Франции должен был иметь силу до тех пор, пока король не прервет беззаконных связей с Агнессой.

«Как только решительное слово было произнесено, — рассказывает очевидец, — стон печали, рыдания стариков и женщин, даже плач детей — раздирающие звуки раздались под сводами портиков вьеннского кафедрала. Казалось, настал день последнего суда».

Общий ужас овладел всеми. Вспомним, что тогда все жило религией с ее обрядами, и теперь целому народу было в них отказано. На французов это произвело тем более ужасное впечатление, что Франция впервые подвергалась такому отлучению.

Как ни препятствовал Филипп исполнению интердикта, как ни грозил конфискацией и смертью тем духовным лицам, которые будут вводить его, все это не принесло успеха, и наконец он должен был уступить папе и духу своего времени. В сентябре 1202 года восьмимесячный интердикт был снят и вся страна вздохнула свободно — зазвонили колокола, открылись храмы. Исполняя волю Иннокентия, король с горечью произнес:

«Как счастлив Саладин, что у него нет папы».

Агнесса была удалена, но Ингеборга, конечно, не могла заменить ее в сердце короля. Он по-прежнему ненавидел ее и вторично посадил ее в заключение, когда Агнесса умерла во время родов. Пораженный смертью любимой женщины, Филипп последовательно вымещал свои несчастья на жене.

Иннокентий опять вступился за ее права. Его переписка с ней дышит теплотой чисто родительского чувства. Только спустя десять лет политические обстоятельства и необходимость папской поддержки заставили Филиппа примириться с женой. Но ей не суждено было испытать счастья, призрак Агнессы всегда стоял между ней и королем. Если Филипп Август и решился забыть на время о своей возлюбленной, то лишь под влиянием честолюбивых замыслов овладеть английским королевством.

Это событие происходило в разгар альбигойской войны, а об отношении Филиппа к ходу последней мы будем говорить в своем месте. Теперь же необходимо указать на то состояние, в котором находилась Франция перед началом альбигойских походов, сыгравших такую важную роль в ее истории.

Тогда наступала пора могущества королевской власти, шло дело собирания франко-галльской земли. Филипп Август обладал всеми качествами, необходимыми для свершения такого назначения. По своему личному характеру, он способен был и на явное насилие, и на беззастенчивый произвол. Он прекрасно усвоил ту политику, которую лишь смутно понимали два его предшественника[A_35]. Он первым из средневековых государей преследовал чисто государственные цели новой истории. Еще более ярко освещается его лик, когда сравнивают с ним другого знаменитого современника, Ричарда Львиное Сердце. Тип своей эпохи, царственный искатель приключений, Ричард был именно королем феодализма. Вся его слава в рыцарской чести и в личных подвигах— он действует с пылом средневекового юноши, который грезит войнами, турнирами. Филипп перед ним — муж, в широком смысле этого слова, в нем отвага сменяется системой, храбрость — политическим искусством, увлечение— расчетом. Со своим ясным планом, твердой волей, гибкостью характера, с замечательной настойчивостью и терпеливостью, Филипп II — человек иной эпохи.

У него были именно те качества, которые обещают торжество в борьбе, хотя и не быстрое, не ослепительное. И действительно, в аквитанской войне Филипп утомил Ричарда, хотя и не победил окончательно. Тем скорее он мог остаться победителем в борьбе с его братом и преемником Иоанном[A_36]. У Иоанна не было ни чувства сословной чести, ни тем более геройской отваги Ричарда. Без всякой системы и последовательности в действиях, он страдал от Филиппа II так же, как от Иннокентия III.

Филипп Август сделал бы, вероятно, и больше, если бы в знаменитом папе не встретил блюстителя политического равновесия. Филипп получил государство с границами, оставленными Людовиком Толстым. Еще тогда, в первой половине XII века, складывалось убеждение в преимуществах королевской власти перед феодальной. «Известно, что у королей долгие руки», — писал аббат Сугерий[A_37].

Вместо исключительной свободы рыцарей и отчасти горожан там, где последние успели добыть ее, королевская власть приносила надежды на некоторое обеспечение низшего сословия в ту эпоху безначалия, когда, по пословице, каждая колокольня имела особый звон. Феодализму не доставало единства и верховной власти. Совсем отдаться королям общество того времени не могло, признание новой власти невозможно было без борьбы, которая продолжалась столетия и долго не давала решительных результатов.

Филипп сделал заметные успехи по объединению Франции. Свои собственные домены король увеличил покупкой во время крестового похода[A_38], а также умением пользоваться обстоятельствами: города за деньги просили его утверждать договоры со своими владельцами или покупали у него привилегии и вольности. Таким образом, Филипп II, получив от отца тридцать пять превотств, уже в 1217 году имел шестьдесят семь; они давали ему сорок три тысячи ливров годового дохода. Эти средства, обаяние побед, ряд законодательных и распорядительных мер возбуждали национальный дух. Мы видели сейчас, как король пытался сопротивляться Риму, создавая в своих думах идеал вполне независимого государства. Тем не менее Иннокентий настоял на своих требованиях.

Для достижения поставленных государственных целей Филипп пользовался и другими путями. Он становится первым законодателем Франции. При первых Капетингах[A_39] не видно законодательных актов, никто не пытался ввести порядок в колебавшийся организм, создав что-либо прочное среди местного произвола. Среди ордонансов французских королей Филиппу II принадлежат пятьдесят два указа, большая их часть относится к вопросам государственного управления. Его завещание перед отправлением в крестовый поход приносит честь его государственному уму.

Характерны изменения, введенные им в систему государственного и церковного управления. Правителям провинций и бальи поручалось избрать для каждого превотства четырех человек из «граждан хорошей известности». Без участия двух таких депутатов бальи не мог разбирать дела; в Париже должно быть шесть выборных. Раз в месяц бальи приглашал к себе тяжущихся. Если освобождалось епископское или настоятельское место, то церковные каноники и монахи сами избирали, в присутствии регентши и архиепископа, «такого пастыря, который нравится Богу и хорошо служит государству»; по посвящении ему вручались регалии.

Королевские доходы собирались в три срока ежегодно к главным церковным праздникам. Сбор же налогов во время отсутствия короля был воспрещен, кроме случаев чрезвычайной важности. Запрещено было также наказывать тех обвиненных, которые изъявят желание апеллировать к суду самого короля. Филипп вел дело государственного управления как искусный и рассудительный хозяин. Его меры вызвали благодарность народа, который под рукою короля чувствовал себя менее сдавленным, нежели в тисках феодализма. Его подвиги дали материал для целой эпопеи — «Филиппиде» Вильгельма Бретонского. В ней можно видеть, как стало крепнуть национальное чувство французов с самого начала XIII столетия и какую важную роль играл при этом сам король. Он искусно пользовался значением и симпатиями городов: те, которые отдавались под его покровительство, если не по искреннему убеждению, то из необходимости, утверждались в своих правах.

Короли вообще не могли сочувствовать пестрой общинной жизни. Средневековая коммуна, взращенная больше трудом и горем, стоившая часто так дорого своим гражданам, не могла не сознавать себе цены и, естественно, носила тот дух строптивости, беспокойства, который не мог нравиться королям с их ровной системой. Целью каждого средневекового города было выработать у себя коммунальное устройство, но рост королевской власти во Франции заставлял большую часть из них останавливаться на половине пути и довольствоваться лишь льготами и некоторыми исключениями из образа управления короля или феодала.

Автор истории города Лаона, живший в начале XII века, аббат Гвиберт, отзывается про общину тоном ненависти и презрения. Он удивляется потворству баронов простому народу. «Горожане, — замечает он, — избавлены от сбора налогов, кроме положенного однажды в год, и от всяких повинностей, которым обыкновенно подлежат рабы».

Но в общине были не одни льготы, пожалованные бывшим владельцем; община имеет значение столько же политическое, сколько моральное, ее надо рассматривать как целостное государственное явление и вместе с тем как живой пример, зовущий к свободе и самоуправлению. Ее создавала не милость владельца, а право, добытое кровью, оружием и большими материальными пожертвованиями.

Хотя в городах северной Франции господствовал демократический дух, тем не менее общины в строгом понимании этого слова существовали только на Юге. В Лангедоке, Гиенни и Провансе благоприятные условия коренились в римском прошлом, там общинное устройство сжилось с историей страны и сделалось неотемлемым ее достоянием.

Не то было в собственно Франции. В ней возникло два рода городских учреждений — в северных ее провинциях самоуправление оказалось выработано ходом внутренних событий, в средних оно было даровано владетелями и утверждаемо иногда королями {17}. Однако эта частная городская жизнь с мэрами-заседателями сильно отразилась на государственной истории Франции. Учреждения средневековых городов изменили уклад общественной жизни.

В продолжение всего XIII столетия шла борьба городского права с феодальным, новых понятий с привычками старого времени. Сперва новизна наступает боязливо, потом смелость защитников ее увеличивается и они сокрушают феодальное бесправие вместе с феодальными замками под эгидою вернувшегося из давних веков римского права. В перепетиях этой борьбы развивается и крепнет сила третьего, торгово-городского, сословия, а обычаи его из городского круга переносятся в государственную практику. Особенно важно влияние коммунального права на законодательство о семье, состояниях и наследстве. Оно устанавливает имущественное равенство между всеми детьми, равенство братьев и сестер в гражданских правах, общность имущества, приобретенного во время супружества.

При всем сходстве целей монархическая власть не совсем дружелюбно была расположена к коммунам. Богатство фландрских городов и блистательная жизнь городов лангедокских возбуждали жадность королей. В основании общины лежал принцип, неблагоприятный монархическому, поскольку она создавалась благодаря предприимчивости и отваги ее обитателей, которые прекрасно владели оружием, которые бились до последнего и погибали за свободу и самостоятельность. Звук вечевого колокола, вид муниципального ополчения, выборы городских властей, с которыми горожане свыкались с первых воспоминаний детства, имели на них магическое влияние.

Филипп Август терпел неудачи в борьбе с общинами, поскольку близость к северу давала энергию защитникам общинного начала: торговцы Фландрии били железных рыцарей. Короли XIII столетия посвятили себя уничтожению опасного республиканского начала с одной стороны — во Фландрии и соседних северных провинциях, с другой — в Лангедоке. Альбигойцы подали повод к осуществлению последней цели, и потому крестовые походы против них служат выражением политических унитарных стремлений французских королей. Но государству пришлось остановиться на компромиссе: короли поняли, что община, лишенная полной самостоятельности, может послужить для них помощницей в другой борьбе, которую они одновременно предприняли против врага более закоренелого — феодализма. В своих владениях король давал вольности городам, но не допускал введения коммунального устройства. Такие города, как Париж, Орлеан, Бурже, Этамп, Моррис, никогда не были общинами. Мане составлял исключение, оправдываемое близостью Нормандии. Дальнейшее расширение французской территории должно было, следовательно, идти вразрез с интересами республиканской городской жизни, придавшей столько республиканского очарования средним векам.

Между тем Филипп II был счастлив в завоеваниях. В продолжение 1199—1205 гг. он отвоевал от Иоанна Английского его французские феоды: Нормандию, Анжу, Мен, Пуату и Турень. Был даже предлог, который санкционировал за ним эти владения. В 1203 году Иоанн убил своего племянника Артура, владетеля Бретани. Филипп потребовал Иоанна, как одного из вассалов[A_40], к суду пэров и до окончания процесса объявил Нормандию своей. Иоанн отправил к Филиппу посольство, которое просило ручательства в том, что королю английскому дозволено будет беспрепятственное возвращение из Франции. «Всеми святыми французскими клянусь, — воскликнул король, — что это может быть только с решения суда» {18}. Иоанн не решался ехать, а суд баронов заочно приговорил его к лишению ленных владений. Таким образом Филипп II вернул большую часть земель, считавшихся некоторое время, вследствие брака его отца[A_41], в числе ленов французского королевства.

Замыслы Филиппа простирались теперь на другую часть приданого королевы Элеоноры, а затем и на весь остальной юг Франции, его соблазняли богатства и роскошная жизнь пышных князей, рыцарей, торговцев Аквитании.

Альбигойская война послужила средством к осуществлению таких замыслов.

Эта война — самая страшная в истории Юга Франции. Она залила кровью страну и вместе с тем принесла с собою полное изменение ее политического, общественного, духовного и экономического состояния. Чтобы постичь результаты и характер альбигойской войны, нужно знать, в каком положении находилась южная Франция до нее, и особенно Лангедок, а для этого следует бросить взгляд на судьбы страны, которую лучше всего определить как отчизну языка романского, мелодичного наречия «d`oc».