Глава V
[править]Пока вестготы оставались в Италии, опустошенный город должен был опасаться их возвращения и нового разграбления, поэтому он не мог ни оправиться, ни вернуть себе население. Аларих умер уже осенью 410 г., покрыв себя неувядаемой славой героя, который покорил Рим и вместе с тем пощадил его. Отважные соратники Алариха похоронили его в реке Бузенто и выбрали своим королем шурина Алариха, Атаульфа. Если Аларих по своему характеру не мог быть ничем иным, как только кочующим варварским князем, то расчетливый и не менее отважный Атаульф казался более пригодным к тому, чтобы основать готское государство в Италии. И Атаульф замышлял это; однако он не привел своих планов в исполнение: должно было пройти почти столетие бурных событий, пока германцы, мало-помалу доросшие до политических взглядов, перестали быть разбойническими вспомогательными войсками на службе у Римской империи и стали действительными господами Италии.
В точности неизвестно, как долго вестготы оставались в Нижней Италии. Более счастливые, чем воины Пирра и Аннибала, никем не тревожимые, они роскошествовали в Елисейских полях Кампаньи и звук вражеской трубы не вызывал их из их лагерей на всем протяжении от богатых берегов Лирис до Реджио, где остановила Алариха от перехода его в Сицилию не знаменитая, стоявшая там волшебная статуя, но буря.
Наконец Атаульф призвал вестготов к оружию; после долгих переговоров король готов согласился покинуть Италию и, перейдя через Альпы, уйти в Галлию, где, получая жалованье от императора, Атаульф должен был усмирять узурпатора Иовина. Залогом мира были красавица Плацидия, самая дорогая добыча, полученная при разграблении Рима, некогда пленница Алариха, а теперь царственная невеста храброго короля варваров. Это бракосочетание являлось как бы историческим символом того слияния германства с латинизмом, из которого в течение веков создалась итальянская нация.
Гордость Гонория уже пала настолько, что дозволяла ему отдать свою собственную сестру в жены варвару и грабителю Рима, но Атаульф теперь поступал на службу к императору и отказывался от своих смелых замыслов стать самому цезарем. Историк того времени вкладывает в уста сознающего свои силы короля слова, которыми превосходно определяется отношение политически еще не созревших готов к империи. «Сначала я страстно желал уничтожить имя римлян и сделать империю римлян империей готов, — так, чтобы то, что было до сих пор Романией, стало Готией, и Атаульф стал тем, чем был до сего цезарь Август. Но опыт научил меня, что ни готы, при их необузданном варварстве, не могут следовать законам, ни государство не может существовать без законов, и я предпочел восстановить Римскую империю силой готов, чтобы потомство могло славить меня как реставратора государства которого я не мог заменить другим. Вот почему я избегаю войны и стремлюсь к миру». В этих замечательных словах умного короля варваров впервые обозначается идея о германской империи на развалинах римского мира, что должно было случиться в более позднее время. Когда Атаульф (в 411 или 412 г.) уводил свой народ из Италии, готы могли снова навести ужас на Рим, но теперь в силу союза с Гонорием они его пощадили.
Еще одно бедствие миновало тогда Рим: пользуясь общей смутой и бессилием империи, граф Гераклиан возмутился в Африке в 413 г., куда он был назначен консулом. Он задержал флотилию с хлебом, который должен был быть отправлен в голодавший Рим, и затем сам отправился в Рим со множеством кораблей, чтобы овладеть беззащитным, как он полагал, городом. Но Марин, начальник императорских войск (они были снова набраны), нанес Гераклиану на морском берегу, при устье Тибра, полное поражение; узурпатор вернулся в Африку уже беглецом и здесь погиб. Удаление готов облегчило заботы равеннского двора об умиротворении Италии. Несчастные беглецы возвращались из всех провинций. Олимпиодор говорит, что в один день в Рим вернулось 14 000 беглецов и что Альбин, префект города в 414 г., уведомил императора, что население возросло настолько значительно, что установленный размер раздачи хлеба оказывается недостаточным. Чувство ужаса, вызванное повсюду падением Рима, понемногу притупилось. Помимо того, вера в вечное существование государства римлян оставалась в основе непоколебленной. К предсказанию Вергилия: «Imperium sine fine dedi» прибавились еще слова Даниила, сказанные им при объяснении сна Навуходоносора: «И во дни тех царств Бог небесный воздвигнет царство, которое во веки не разрушится, и царство это не будет передано другому народу; оно сокрушит и разрушит все царства, а само будет стоять вечно». Эта вера в вечность римского государства глубоко держалась еще в Средние века; когда же церковные историки говорили о конце империи, то они имели в виду конец мира.
Гонории вернулся в Рим только в 417 г. Никогда вступление императора в Рим не было так печально и постыдно. Колеснице Гонория предшествовал, конечно, Аттал в цепях, покрытый позором, который падал на самого императора. Сами римляне, удрученные чувством собственного унижения, встретили своего властителя рабскими возгласами и немыми упреками. Гонорий уже не мог теперь позаимствоваться ни отблеском лавров Стилихона, ни хвалами музы Клавдиана в честь триумфатора. Гонорий увещевал римлян снова восстановить город из развалин, и, если можно верить сообщениям авторов, Рим в короткое время настолько оправился от последствий разграбления его готами, что стал «величественнее, чем прежде». Продажные голоса льстецов дали императору прозвание восстановителя. Но Рим уже немного лет спустя после разграбления его готами все еще оставался величественным, и об этом говорит нам Олимпиодор; точно так же Рутилий, возвращавшийся в Галлию в 417 г., имел возможность утешать город в его падении и своими вдохновенными стихами призывал его поднять снова свою достойную голову, украсить ее лаврами и короной из стен с башнями и снова взять сверкающий щит. Пусть примирение заставит забыть ужасы разграбления, и пусть боль утихнет при взгляде на небо, так как и небесные светила опускаются, чтобы снова подняться. Аллия не спасла победоносного Бренна от возмездия за его заносчивость, и самниты поплатились рабством; точно также победы Пирра и Аннибала были отомщены их бегством и гибелью. Итак, Рим снова восстанет, как законодатель вечных времен, только один не страшась, что парка обрежет его нить; снова страны будут платить ему дань, и добыча, взятая у варваров, наполнит его гавани; Рейн вечно будет возделывать ему землю, Нил разливаться, Африка давать ему свои богатые жатвы, и сам Тибр, как триумфатор, увенчанный тростником, понесет на своих волнах римский флот.
Таковы благие пожелания городу еще языческого поэта, посылающего ему свое «прости» со слезами в голосе. Но пожелания эти не были пророческими. От страшного удара город не мог уже оправиться. К счастью западных народов, Рим никогда больше не поднимал из праха упавшего лаврового венка. И только из пепла древности, после долгих и ужасных мук нового рождения, в новом образе, восстал Рим, чтобы в течение веков знаменем креста господствовать над нравственным миром покорив половину земного шара мечом.
В то время как политический Рим слабел и падал, древние гражданские институты утрачивались, а империя, вследствие все более сильного натиска германцев, теряла одну провинцию за другою и, казалось, в конце концов сама должна исчезнуть — в это же время в Риме существовало учреждение, которое не испытывало никаких потрясений, и сделало самих варваров, правда уже в более позднее время, своими защитниками и даже помощниками в приобретении власти над городом и многими провинциями. Этим учреждением была церковь, папство. Наряду со сменой императоров и падением императорской власти, в течение почти четырех веков на епископском престоле Рима восседала иерархия выборных священников, почти столь же древняя, как сама императорская власть, и со времени Петра, легендарного основателя римского епископства, насчитывалось уже 45 епископов, следовавших один за другим, когда готы завладели городом. Эти римские священники, деятельность которых вплоть до IV века покрыта полным мраком, жили и действовали скрыто и невидимо, затененные римским государством, а до V века, до Льва I, на престоле Петра не было ни одного выдающегося епископа, который имел бы историческое значение. Бок о бок с судьбами Рима и империи тихой твердо шло развитие римской церкви; вначале это был мистический братский союз любви, затем — геройское мученичество, далее — ожесточенная борьба с язычеством и торжество над древней религией и наконец — продолжительное преследование еретических сект на Востоке. В рабские времена императоров церковь сосредоточила в себе нравственную доблесть и в сфере нравственной жизни стояла за свободу, которой не было в политическом мире. Энергический протест церкви против развращенного Деспотизма цезарей был благословенным и славным; но этот духовный институт, восприняв те же самые римские начала, стал мирским, как в силу необходимости охранения связи с миром реальным, так и в силу присущего всему человеческому мления к стяжанию и власти. Если такая материализация христианской идеи прискорбна, то не следует забывать, что каждое принципиальное начало должно найти свою внешнюю форму, и эта форма может быть заимствована только из того материала, который имеется в данное время. Религия Иисуса, ставшая церковью, искала своего материального образа и нуждалась в нем, как институт, чтобы устоять против вторгавшегося потока варваров. Большие богатства всякого рода, как свободные дары главным образом земли и поместья, получившие название патримоний притекали в римскую церковь. Ей же большею частью были предоставлены секуляризированные имущества языческих храмов, прежде всего положившие начало материальной власти церкви. Благочестие богатых римлян, в особенности женщин, содействовало увеличению имущества, которым владела церковь; оно приобреталось также и покупкой. Государственная власть уже со времени Константина сама признала многочисленный класс духовных привилегированной кастой и освободила его от податей; она перенесла порядок государственной иерархии на священников, и последние взяли в свои руки церковное управление епархиями и провинциями. Преемники Петра, однако, с римской настойчивостью старались до. биться для епископского престола, на котором они восседали в Латеране, выдающегося положения апостольского престола, а для римской церкви первенствующего значения над всеми другими христианскими церквями. Для епископов Рима было весьма кстати, что на Западе их церковь была единственной апостолической церковью, и потому ее первенствующее значение было признано уже очень рано. Епископ Рима, крупнейший землевладелец в государстве, но еще ограниченный одним церковным управлением и не имевший никакого политического положения, начал проявлять уже в V веке большое влияние на городские дела, и это влияние было не только духовного и нравственного свойства, но и чисто практического в силу множества соотношений церкви к гражданской жизни. Удаление императора из Рима усилило освященное верой благоговение к особе римского верховного священника, все же возраставшая нищета населения привела к тому, что на епископа Рима стали смотреть как на единственного защитника и отца города. Рим, управляемый в гражданском отношении префектом и сенатом, в церковном — руководимый епископом, почти оторванный от государственной жизни, средоточием которой он перестал быть, все более и более переходил к обособленному, лишь муниципальному существованию и скоро начал сознавать свое особое преимущество в лице своего епископа. После завоевания Рима готами политические условия постепенно перестали возбуждать к себе участие народа и уступили место церковным интересам.
После 417 г. город был поглощен спором с пелагианами, мужественными защитниками свободы воли против деспотического догмата августиновского предопределения и признания за церковью исключительной власти искупления; к этому присоединилась сильная избирательная борьба из-за обладания епископским престолом. Грек Зосим, преемник Иннокентия, умер в декабре 418 г. Между тем как большинство духовенства и народа избрало епископом римлянина Бонифация в церкви Св. Марцелла, противная партия в Латеране выдвинула кандидатом архидиакона Евлалия. Народ стоял за Бонифация, но префект Аврелий Аниций Симмах, остававшийся язычником, поддерживал своего друга Евлалия. Симмах послал Гонорию письмо, в котором высказывался против Бонифация, и император, назначавший епископов, приказал объявить епископом кандидата префекта. В народе начался раскол (третий этого рода в римской церкви); честолюбие враждовавших священников грозило городу теми ужасами, которые были пережиты им во времена Дамаза и Урсицина. Евлалий завладел Латераном, а Бонифаций удалился в базилику Св. Павла. Когда префект послал за Бонифацием трибуна, народ взбунтовался и избил посланного. Тогда Симмах велел оповестить народ о приказе императора и закрыть ворота города, чтобы лишить Бонифация возможности вернуться в Рим. Однако партия изгнанного из Рима Бонифация поспешила довести до сведения императора, что Евлалий избран без соблюдения канонических правил, Бонифаций же провозглашен епископом по всей форме и значительным большинством; после того император объявил, что он согласен уладить дело собором. По приказанию императора обе спорящие партии должны были явиться в Равенну и затем в Сполето перед собором; до тех же пор, пока дело не было решено, обоим кандидатам было запрещено являться в Рим. Бонифаций поместился на кладбище Felicitas у Via Salara; Евлалий, выбрав себе местом пребывания анциум церкви Св. Гермеса, проник, однако, в город, чтобы во время Пасхи и отслужить обедню в Латеране. Бонифаций также исполнил это служение, но не в Риме, а за его стенами, в церкви Св. Агнессы, и тем удовольствовался. Это обстоятельство имело в результате то, что император устранил Евлалия: он был изгнан из города в Кампанью, и Бонифаций как законный епископ занял престол Петра в 419 г. С той поры как политическая жизнь римлян прекратилась, избрание епископа, как единственный акт их самостоятельной воли, стало для них событием в высшей степени важным.
Вскоре после того выступил на сцену вопрос гораздо более важный — вопрос о некогда принадлежавшем сенату и народу праве замещения императорского трона. 15 августа 423 г. умер в Равенне император Гонорий, 39 лет от роду, после долгого и позорного царствования, ознаменованного не чем иным, как только разрушением империи. Тело императора было доставлено в Рим и погребено в мавзолее у базилики Св. Петра. Гонорий оставил Западную империю без наследника. Мужская линия великого Феодосия прекратилась на Западе. Вдова Атаульфа Плацидия, вследствие придворных интриг, должна была, незадолго до смерти своего брата, удалиться в Византию, вместе со своим сыном Валентинианом, который родился у нее от второго ее мужа Констанция. Император Феодосии II сначала был в нерешительности, следует ли ему соединить Запад и Восток в одно государство, или же возложить корону Запада на главу несовершеннолетнего Валентиниана. Уступив затем просьбам своей тетки Плацидии, Феодосии объявил ее правительницей и опекуншей над сыном, его же самого признал императором и помолвил со своей малолетней дочерью Евдоксией. После того мать с сыном в сопровождении военного флота направились в Равенну, где появился узурпатор, примикерий нотариусов Иоанн, уже успевший облечься в императорский пурпур. Этот смелый человек без труда овладел Италией и был признан императором даже Римом; но уже в 425 г. он потерпел поражение от генералов Ардабурия и Аспара, которых сопровождала Плацидия с своим сыном. Генералы эти взяли Равенну и казнили узурпатора.
Вместе с матерью мальчик был отправлен в Рим; здесь из рук Гелиона, византийского уполномоченного, он получил императорское одеяние, и под опекой Плацидии как Валентиниан III был возведен в сан Августа, имея только семь лет от роду. Юный император был водворен в неприступной Равенне. Мать мало заботилась о его воспитании и оставалась жертвой придворных интриг, будучи сама слишком слаба, чтобы управлять расшатанным государством. Эта принцесса, полная приключений жизнь которой представляет романический интерес, вовсе не обладала талантами правительницы. Ее заботы по управлению государством могли бы разделить два великих полководца, Аэций и Бонифаций, но ее легкомыслие подчинение интригам исключали эту возможность. Результатом лукавства Аэция и слабости Плацидии была утрата богатой провинции Африки. Движимый благородным соревнованием с своим соперником, Бонифаций изменил Риму и в пылу раздражения призвал вандалов из Испании. В 429 г., после того как последовало вторжение их, Бонифаций понял свою ошибку, но геройское раскаяние было слишком поздно. Король Гензерих захватил Африку и в течение десяти лет держал ее под своей властью; с обладанием же этой богатой провинцией, житницей Рима, был обеспечен и доступ в Италию. Городу предстояло скоро испытать последствия этих событий; но судьбы империи теперь уже не решались в опустелом дворце цезарей или в Капитолии, приходившем в разрушение, а только молча вживались Римом.
В собственную историю Рима за это время вносится оживление только деятельностью епископа Сикста III, римлянина, занявшего престол Петра 24 июля 432 г. Его предшественник Целестин I (422—432) в 431 г. на соборе в Ефесе добился осуждения византийского патриарха Нестория, который отказывался называть мать Основателя христианской религии Богородицей, и Сикст отпраздновал эту догматическую победу над несторианцами постройкой новой роскошной базилики Либерия, посвященной Деве Марии как Богоматери. Он украсил этот, несомненно первый в Риме, храм в честь Марии внутри мозаикой, которая довольно хорошо сохранилась до настоящего времени. Эта мозаика, замечательная по своей древности и изображениям, которые на ней представлены, принадлежит, наряду с мозаикой Св. Пуденцианы и довольно грубыми вакхическими орнаментами Св. Констанцы, к самым древним мозаикам римских церквей. Современными им могут считаться также остатки мозаики Св. Сабины на Авентине, прекрасная базилика которой была выстроена епископом Петром при Сиксте III.
Стиль мозаики Св. Марии сохраняет еще традиции древнего искусства и не обнаруживает никаких признаков так называемого византийского характера, который уже обозначается немного позднее, когда Плацидия приказала разукрасить триумфальную арку Св. Павла. Эта мозаика — единственная в Риме, на которой представлено развитие христианства в цикле библейских историй. Повествование разделено таким образом, что на стенах среднего корабля изображены ветхозаветные события и от них имеется переход к событиям истории Христа, изображенным на триумфальной арке. Мозаика украшает обе стены поверх всей длины архитрава, в виде 36 четырехугольных картин, расположенных по две, одна над другой. Начиная с благословения Авраама Мельхиседеком, картины представляют все главные моменты жизни и деяний патриархов, Моисея, Иисуса Навина и вступления в обетованную землю. Первые, имеющие идиллически-патриархальный характер, — самые красивые; в них еще много древней грации, и они являются как бы предвестниками знаменитых небольших картин Рафаэля в ложах. Наоборот, в сценах войн из истории Иисуса Навина художник следовал, как образцу, уже лишенному прелести, стилю скульптур на колонне Траяна.
История Христа украшает великолепную триумфальную арку, которую Сикст воздвиг над главным алтарем в прославление победы ортодоксальной церкви. Середину занимает изображение престола, перед которым лежит таинственная книга с семью печатями. По сторонам престола стоят Петр и Павел и четыре символа евангелистов. Затем следует Благовещение с изображениями ангела и полной грации Марии. Здесь всюду Мария изображена еще без сияния. Дальше видно Сретение: Мария несет Младенца, окруженного сиянием, в втором ряду поклонение волхвов, — картина редкая по выполнению: на престоле сидит один Младенец; перед ним на коленях стоят с приношениями два царя, стройные юноши в увенчанных коронами фригийских шапках, похожих на яйцевидные шлемы Диоскуров или на береты дакийских военнопленных на триумфальной арке Траяна; позади престола видны четыре ангела и небесная звезда. На другой стороне представлен Христос, поучающий в храме, и за ним два ангела. Третий ряд представляет справа от зрителя какое-то происходящее в присутствии Ирода событие, которое трудно понять, слева — избиение младенцев. Эту ужасную сцену позднейшая живопись воспроизвела со всей грубой откровенностью, на древней же мозаике, о которой мы говорим, изображена только группа объятых страхом женщин, с детьми на руках, и три воина, устремляющихся к женщинам. По концам арки мозаику заканчивают общепринятые изображения Иерусалима и Вифлеема и взирающих на них ягнят, — эмблемы верующих. Такова замечательная мозаика S.-Maria Maggiore, прекрасный памятник последнего расцвета римской живописи в V веке.
Книга пап перечисляет богатую утварь, которую Сикст дал своей церкви, и, по этому каталогу, надо думать, что со времен разграбления Рима готами золото стало редкостью. Из чистого золота отмечена только одна чаша (schyphus), весом в 50 фунтов. Другие, принесенные в дар, вещи были из серебра; в числе их был алтарь, обложенный листами серебра в 300 фунтов весом, и олень весом в 30 фунтов; изо рта этого оленя шла вода в купель, в которой производилось крещение. И тем не менее остатки сокровищ в Риме были так велики, что Валентиниан III по просьбе епископа мог поставить над гробом св. Петра золотой, украшенный благородными камнями рельеф Искупителя и 12 апостолов, а в базилике Латерана серебряную дарохранительницу (fastigium) взамен той, которая была все-таки похищена готами, как ни щадили они церкви. Эта драгоценная вещь одна весила 511 фунтов; поэтому можно себе представить, как богата была добыча, которую готы могли взять из церквей. Гонории, Плацидия и Валентиниан, как и епископы их времени, ревностно стремились восстановить утраченное. Ограбленные церкви снова наполнялись драгоценностями из чистого золота и серебра, и нет ни одного епископа тех времен, о которых книга пап не упоминала бы, прославляя его за то, что его стараниями жертвовались в церкви сосуды, светильники, престолы и скульптурные произведения. И тщетно св. Иероним восставал против такой роскоши. «Мраморные стены блестят, — писал он, — потолки горят золотом и престолы сверкают благородными камнями, но истинным служителям Христа не приличествует блеск. Пусть мне никто не возражает тем, что храм в Иудее был богат и что престол, светильники, кадильницы, чаши, бокалы, блюда и вся другая утварь в этом храме были из золота. Господь благословил бедность, и мы должны возлагать свои упования на крест, к богатству же относиться как к скверности». Так думал Иероним, но не так думали тщеславные священники римских церквей; они стремились к тому, чтобы в каждой церкви воспроизвести Соломонов храм, и заимствовали оттуда восточную роскошь священной утвари и священнических одеяний; таким образом в промежуток лишь сорока лет в Риме снова была накоплена богатая добыча для тех варваров, которых должны были привести сюда удача и смелость.
По смерти Сикста III, в августе 440 г., его преемником единогласно был избран дьякон Лев, сын Квинтиана, римлянин по происхождению. Городу не пришлось раскаиваться в избрании этого замечательного мужа, так как ему более всего город обязан был своим спасением. Во время выборов Лев находился в Галлии, куда он был послан Валентинианом ради примирения великого генерала Аэция с его противником Альбином. Вернувшись в Рим и приняв 29 сентября посвящение у св. Петра привел римлян в восторг своей проповедью, обнаружившей его блестящий ораторский талант, и этим даром ни один папа не пользовался с таким искусством, как Лев. Время было тяжелое; империя, во главе которой стоял юный и жалкий правитель, клонилась к упадку; провинции одна за другой становились добычей германских народов. В таких непреодолимых бедственных условиях император мог входить в соглашения с варварами, не испытывая угрызений совести; но римский епископ, видевший, как государство с каждым днем все более распадается, тем ревностнее должен был стремиться к тому, чтобы оградить церковь от вторжения восточной ереси, дать в церкви силу римской догме и добиться первенства для римского престола. Защиты в Риме искали также толпы африканских беглецов из Карфагена, завоеванного вандалами, и опустошенной Нумидии. Среди этих беглецов было много последователей пантеистической секты манихеев. Папа разрешил им остаться в Риме под условием отречения от ереси и приказал публично сжечь их писания.
Для Льва предстояло, конечно, много труда, чтобы сохранить чистоту ортодоксального учения. Досужий ум людей, отчужденный от всех государственных интересов, со страстью вырабатывал теологические системы; манихеи, присциллиане, пелагиане подняли головы в провинциях, вновь же возникшая ересь монофизитов еще более усложнила задачу римского епископа, породив упорную борьбу с Востоком, из которой Льву также удалось выйти победителем. Лев I положил основание первенству апостольского престола в Риме и в своих властных стремлениях находил себе послушных помощников в Плацидии, набожной женщине, и ее сыне Валентиниане, слабоумном императоре. Оба они несколько раз были в Риме, посещали гробницы апостолов и делали щедрые вклады в церкви. Мозаики Св. Павла были сделаны также по приказанию Галлы Плацидии при Льве. Сама Плацидия умерла в Риме 27 ноября 450 г., вскоре после смерти младшего Феодосия, императора Византии. Тело Плацидии было отвезено в Равенну; при погребении Плацидия была посажена на троне из кипарисового дерева и, напоминая Прозерпину, сохранялась несколько веков в своей замечательной могиле.
Исключительная жизнь Плацидии совпала с падением императорского Рима, как жизнь Клеопатры совпала с падением римской республики. Заслуживает внимания то замечательное явление в истории, что в эпохи упадка выступают на сцену женщины, которые имеют большее влияние на свое время и судьба которых вместе с тем рисует нам картину нравов. Период падения Рима на Западе так же, как и на Востоке, отмечен Плацидией, Пульхерией, Евдокией, Евдоксией и Гонорией, дочерью Плацидии, — женщинами, которые освещают и смягчают человеческим чувством дикий мрак той эпохи. И среди биографий знаменитых женщин найдутся немногие с еще большим историческим значением, но, может быть, ни одной, которая была бы изумительнее, чем биография Плацидии, по множеству пережитых ею самых разнородных и необыкновенных событий и перемен в ее судьбе. Дочь великого Феодосия, сестра Гонория, Плацидия была взята Аларихом в плен и уведена в Калабрию, будучи еще девушкой 21 года; затем она была повенчана с королем готов Атаульфом в Нарбонне, похоронила в Барцелоне своего сына Феодосия, рожденного в этом браке, потеряла предательски убитого мужа в 415 г., потом была позорно изгнана из дворца убийцей Зингерихом, заключена им в цепи и должна была пройти 12 миль пешком перед его лошадью. Отосланная новым королем Валлиа назад к брату, в Равенну, вдова Атаульфа увидела, что она против своего желания должна выйти замуж за генерала Констанция. Отважный Констанций, римлянин из Иллирии, прославившийся своими воинскими подвигами еще со времен Феодосия, освободивший Галлию оттирании узурпатора Геронция, величайший римский полководец того времени, внушал к себе общее уважение и расположение. Еще до того как Плацидия сменила легкие цепи пленения ее готами на еще более легкие цепи брачного союза с Атаульфом, Констанций, хотя и тщетно, добивался любви прекрасной сестры императора. Голос народа намечал в Констанции римлянина, как более всех достойного занять трон, и неизбежного преемника Гонория, при дворе которого Констанций вскоре стал всесильным. Наконец, 1 января 417 г. Плацидия вышла замуж за Констанция и родила в этом браке двух детей, Валентиниана и Гонорию. 21 сентября 421 г. Констанций, которого Гонории объявил Августом и соправителем, внезапно умер, без сомнения, к несчастью империи. Император, которому злостная молва приписывала преступную страсть к сестре, удалил несчастную вместе с детьми ее в Византию. Мы уже знаем, что спустя короткое время Плацидия вернулась назад в Италию с войском, испытав на пути во время переправы через море много опасностей, возвела на западный трон своего сына от Констанция и в течение 25 лет была регентшей римского государства.
Вскоре после смерти Плацидии ее дочь Гонория редким образом замешалась в судьбу государства. Вначале эта девушка воспитывалась при равеннском дворе. Мучимая чувственными влечениями среди одиночества почти монастырской жизни семнадцатилетняя принцесса отдалась своему собственному гофмейстеру Евгению. Узнав, что Гонорий предстоит сделаться матерью, Плацидия отослала свою дочь, не устоявшую против искушений жизни, ко двору в Константинополь, где строгая дева Пульхерия подвергла Гонорию заключению во дворце и тяжелому бесчеловечному испытанию. В таком заключении дочь Плацидии томилась с 434 г. Будучи в одиночестве и предоставленная своей фантазии, Гонория напала на странную мысль призвать из Паннонии, как своего избавителя, человека, в то время наводившего на всех ужас, короля гуннов Аттилу, и в награду за свое освобождение дать ему свою руку, а в приданое — право на обладание частью империи. Воспоминания о необыкновенных случаях в жизни супруги Феодосия Евдокии, прекрасной гречанки, язычницы Афинаиды, и о полной скитаний судьбе собственной матери, которая не сочла для себя позорным разделить брачное ложе с королем варваров, разграбившим Рим, уничтожили в Гонории сомнения, если они еще были в ней. И она нашла случай послать Аттиле с евнухом письмо и свое обручальное кольцо. Это было еще до смерти Феодосия, но лишь только Пульхерия объявила сенатора Марциана своим мужем и императором Востока, как Аттила, пользуясь, как предлогом, помолвкой с Гонорией, потребовал от Марциана уплаты дани и от Валентиниана выдачи своей невесты.
Константинопольский двор поспешил отослать назад в Равенну пылкую принцессу, чтобы отделаться от предмета исканий Аттилы. В Италии ради того, чтоб иметь возможность на законном основании устранить притязания гуннов, Гонорию немедленно выдали замуж за одного из придворных и по совершении брака заключили в тюрьму.
Между тем у короля гуннов было много оснований направить свои народы не на Константинополь, а на Запад и в Галлию. Мы не будем следить за этими страшными опустошениями; но с удовольствием отметим только, что те же самые вестготы, которые некогда разграбили Рим, на этот раз соединяются с войском Аэция в защиту римской образованности, и как римляне, так и германцы, в сознании происшедшего уже между ними слияния, вместе и победоносно сражаются с сарматскими ордами на Каталаунских полях. Эта битва, одна из самых великих народных битв, которые только знает история Европы, была последним геройским делом римского государства. Окружая ореолом славы гибель империи, эта битва делает честь готам примиряет с ними тех, кто еще чувствует к ним ненависть за разграбление Рима. Потерпев поражение, король гуннов поспешно собрал остатки своих народов и вернулся в нижнюю Паннонию, чтобы за зиму собрать новые боевые силы. Весной 452 г. он перешел через Юлийские Альпы и спустился в Италию в намерении добиться руки своей обрученной, ее наследства и желаемого сана. Двигаясь от Фриуля, Аттила сокрушил до основания несчастные города Венеции, Инсубрии и Эмилии и остановился в том месте, где Минчио впадает в По. Здесь между Аттилой и Римом уже не было ни крепости, ни войска; римский генерал Аэций находился в Галлии, где он лишь с трудом мог собрать войско, а окруженные стенами города, которые могли бы еще задержать движение Аттилы к Риму, не давали надежды, что они, подобно злополучному, но геройскому городу Аквилее, выдержат трехмесячную осаду. Малодушный Валентиниан даже не пытался укрепиться в Равенне, как некогда Гонории, а оставался беззащитный в Риме. Не приготовившийся к нападению город уже видел себя в руках бесчеловечного врага, и охваченные отчаянием римляне, совершенно неспособные к тому, чтобы твердо взяться за оружие и защищать стены города, в ужасе говорили друг другу, что им нечего надеяться на то, что Аттила, руки которого смочены кровью Аквилеи, даст им пощаду, которую даровал им великодушный Аларих.
В этих трудных обстоятельствах сенат решил отправить к королю гуннов торжественное посольство с просьбой о мире и об отступлении. Чтобы выполнить это рискованное поручение, были избраны самые знатные мужи Рима: бывший консул, Геннадий Авиен, глава сената, Тригеций, некогда приторианский префект Италии, и епископ Лев. Последний был включен в посольство, как лицо духовного сана, для придания посольству большей важности и в виду чарующего действия ораторского искусства Льва. Без сомнения, точно так же горячо желал иметь послом Льва и народ. В этом случае римский епископ явился впервые соучастником политического акта, и отсюда следует, конечно, заключить, что в Риме, как и во всех других городах Запада, епископ пользовался уже большим и официально признанным влиянием на городскую курию.
Редко священник был облечен более благодарным полномочием. Быть может, не столько действительные заслуги Льва, связанные с появлением его перед этим ужасным демоном мировой истории, повелителем народов, грозившим столице цивилизации разрушением, снискали Льву признательность мира и бессмертие, сколько тому способствовала лестная для Льва церковная легенда. Аттила едва ли мог испытывать больше страха перед епископом, чем перед сенатором; но Лев был в ту эпоху истинным представителем человеческой культуры, спасение которой было уже под силу духовной власти церкви.
Посланные явились к королю гуннов, «бичу Божьему», к его лагерю, на р. Минчио. Когда они были допущены в палатку Аттилы, они заметили, что им овладели сомнение и нерешительность, и он более доступен увещаниям, чем они предполагали. Мысль о внезапной смерти, постигшей Алариха вскоре после взятия им Рима, производила, по-видимому, известное впечатление на суеверного гунна. Утверждают, что друзья Аттилы удерживали его от похода на Рим, приводя в пример этого великого гота. Только позднейшая легенда повествует, что Аттила видел рядом со Львом, увещевавшим его, образ почтенного старца в священническом одеянии, который, держа в руках обнаженный меч, грозил Аттиле смертью и приказывал повиноваться словам св. епископа. Эта знаменитая легенда — остроумный вымысел; она делает честь христианскому гению и возбуждает в нас участие к несчастному Риму, защитниками которого должны были быть не герои и граждане, а висящий в воздухе небесный призрак. Ни Рафаэль в одной из своих станц в Ватикане, ни Альгарди в одной из капелл Св. Петра не воспроизвели этой легенды во всей ее простой красоте. Они представили Аттилу, который видит в воздухе апостолов Петра и Павла, в гневе заносящих над ним мечи.
Между тем уступчивость короля гуннов является в такой же мере загадкой, как и внезапное удаление Алариха из Рима. Хотя историки ничего не сообщают о плохом состоянии голодавших войск Аттилы, что с вероятностью можно предполагать, и дают лишь неопределенные сведения о движениях Аэция в тылу Аттилы, все-таки мы не можем приписать удаление гуннов тому чарующему действию, которое все еще оказывало на людей Рима. Аларих уже ослабил и, может быть, разрушил эти чары Рима. Народы гуннов двигались по странам, как всесокрушающий поток, и с животной яростью уничтожали поля и города, лишая тем сами себя источников существования. В то же время гунны страдали от голода, чумы и летней итальянской лихорадки; затем до них дошла весть, что император Марциан отправил в Паннонию войско, которое должно было угрожать их тылу. Таким образом Аттила счел более благоразумным удовольствоваться на этот раз одним унижением Рима, которому пришлось молить о мире и дать обещание уплачивать ежегодную дань. 6 июля 452 г. Аттила объявил послам о своем отступлении. Но если бы Аттила завладел Римом, нет сомнения, что бешенство его монгольских орд обратило бы город в дымящуюся груду пепла. Мир был спасен от зрелища этого ужасного разрушения, и Рим остался как священное наследие веков, как средоточие цивилизации и политических и религиозных идей.
Аттила удалился в Паннонию, угрожая уничтожить Италию и Рим, если ему, Аттиле, не будет выдана Гонория с соответственным приданым. К счастью, исполнить свою угрозу Аттиле не довелось, так как в следующем же, 453 г. он умер, деля брачное ложе с одной красивой женщиной.
Спасение Рима послужило основанием еще одной позднейшей легенды. Рассказывали, что Лев, вернувшись из своей славной миссии и преисполненный радостных чувств вследствие успешного ее выполнения и оказанного апостолом заступничества, приказал перелить статую капитолийского Зевса в ту бронзовую фигуру апостола, которая и в настоящее время находится в соборе Св. Петра. Такой легендой заканчивается история капитолийского Юпитера. Это исчезновение знаменитой статуи, разделившей общую участь незаметно погибавших языческих богов и появляющейся последний раз в легенде, составляет как бы символ наступившей метаморфозы Рима. Капитолийский Юпитер был богом-властителем западного мира; в восточном греческом мире главой богов древней религии в течение веков был тот изумительный Зевс — колосс, который некогда был поставлен в Олимпии великим Фидием. Этого колосса также уже не было. Покинутый, он оставался в своем храме в печальном одиночестве до конца IV века, затем был перевезен в Константинополь и в правление Зенона Исаврянина погиб во время пожара.
Свое спасение от Аттилы город Рим праздновал некоторое время ежегодным Церковным торжеством. Но в одно из этих ежегодных празднеств великий епископ в своей проповеди выразил римлянам порицание за то, что они не возносят благодарственных молитв на гробнице апостола, а стремятся в цирк наслаждаться играми. «Религиозный праздник, — говорил епископ, — в память дня нашего испытания и освобождения, в который весь верующий народ стекался благодарить Бога, — этот праздник скоро был забыт всеми; немного людей присутствует на нем; это наполняет мое сердце и болью, и ужасом. Мне стыдно говорить об этом, но я не могу молчать: преданность к демонам сильнее, чем к апостолам, и постыдные зрелища привлекают народ больше, чем места, где пострадали мученики. Кто спас этот город. Кто освободил его от плена? Кто избавил его от убийств? Игры в цирках или попечения святых?» Упорно сохранявшаяся неистовая страсть римлян к цирку и пантомимам справедливо вызывает изумление. Эта страсть была получена римлянами в наследие, и в то время, как они становились все равнодушнее к судьбе погибавшего государства, состязания зеленых и голубых все еще разжигали их чувства до бешенства. Галльский епископ того времени приходит в ужас от этой сумасшедшей страсти к зрелищам, как симптома смерти, и выражается в таких сильных словах: «Кто в виду плена может думать о цирке? Кто, идучи на казнь, смеется? Объятые страхом рабства, мы отдаемся играм и смеемся в предсмертной тоске. Можно подумать, что весь римский народ объелся сардонической травой: он умирает и хохочет!»
