Глава I[править]
Урбану II на папском престоле наследовал клюнийский монах Райнер; он был родом из Бледы, в Тусции, и Григорием VII был возведен в сан кардинала церкви Св. Климента. В этой же церкви состоялось избрание Райнера; 14 августа 1099 г. он был посвящен в папы под именем Пасхалия II. Исключительные события, казалось, грозили осложнить неспокойное правление этого папы. Схизма существовала по-прежнему; Климент III, переживший трех знаменитых пап, готов был вести все ту же борьбу и с четвертым папой. Поселившись в Альбано, он отдал себя под защиту графов Кампаньи. Но с помощью норманнских войск Пасхалию удалось прогнать его отсюда Виберт бежал тогда в Чивита Кастеллана и здесь вскоре, а именно осенью 1100 г., умер. Перед замечательной твердостью, которую Виберт обнаруживал в несчастии, не могли не преклониться даже его враги; что же касается его друзей, то они оплакивали смерть его как святого, а могила его стала для них такой же чудотворной святыней, какой были для истинных католиков могилы Григория VII и Льва IX.
По смерти Виберта императорская партия по-прежнему продолжала назначать антипап и провозглашала их даже в самом Риме, где в ее руках оставалась базилика Св. Петра. Но все эти однодневные идолы — Феодор, епископ церкви Св. Руфины, и Альберт, епископ сабинский, — были скоро свергнуты с престола, не принадлежавшего им. Таким быстрым успехом Пасхалий был обязан норманнским мечам и всепобеждающему золоту; тем не менее постоянная мелкая борьба с ничтожными бунтовщиками лишала Пасхалия возможности сосредоточить свои силы. Папам того времени, как и всем другим епископам, приходилось отстаивать свою светскую власть от тысячи алчных врагов, и, размышляя о том жалком положении. которое приходилось главе церкви занимать в этой борьбе, смиренный монах Пасхалий не мог не вздохнуть об апостольских временах, когда епископы имели в своем распоряжении одни небесные дела.
Мы не будем перечислять ни замков, ни баронов, с которыми папе приходилось вести войну; но с появлением Петра Колонны на историческую сцену в 1101 г. выступает в первый раз самый знаменитый в Средние века дворянский род. Это имя происходит не от знаменитой колонны Траяна, украшающей герб Колоннов, а от замка, возвышающегося еще и доныне над via Labicana на Латинской горе. Небольшой замок Колоннов находился на расстоянии всего лишь пяти миль от Тускула и принадлежал с древних времен графам Тускуланским; от этого замка и получила свое прозвание de Columpna или de Colonna, ветвь рода графов Тускуланских. Петр Колонна был, вероятно, сыном Григория Тускуланского, брата Бенедикта IX. Латинский барон и предок Мартина V Петр прославился только тем, что располагался лагерем при дорогах и грабил пап и епископов. Родоначальники средневековых патрицианских домов не создали себе славного имени ни в битвах, ни на судебном поприще; как хищные птицы, они жили убийством и грабежом и лишь порой, богато одарив монахов, молились вместе с ними в надежде не потерять таким образом возможности попасть по смерти в рай. Имея в своих руках Monte Porcio и Zagarolo, Петр Колонна не упускал случая, чтобы широко раздвинуть пределы своих владении в этой прекрасной местности Лациума. Родство с последними владельцами Палестрины из рода senatrix Стефании давало Петру некоторое основание заявить притязания на этот город; но права папы были древнее, и с помощью оружия он сумел отстоять их. Многие годы провел Пасхалий, отдавая свои силы на усмирение необузданных нобилей. В Риме его противниками пыли представители рода Кореи; некогда они были сторонниками церкви, но теперь враждовали с с ней. Развалины на Капитолии, с воздвигнутыми на них бышнями, по-прежнему служили им убежищем. Когда по приказанию Пасхалия эти башни были разрушены, Стефан Корсо овладел укреплениями при базилике Св. Павла и отсюда, как сарацин, стал совершать хищнические набеги на Рим. Прогнанный наконец и отсюда, он направился в верхнюю Maritime, укрепился в ней и овладел здесь папскими городами. Людей, готовых играть роль Каталины, было много в Средние века и, если бы Саллюстий жил в то время, он встречал бы таких людей на каждом шагу: Рим представлял собой мрачную катакомбу развалин, где знать и народ не переставали устраивать заговоры против государства; самый отважный военный трибун древних времен вряд ли согласился бы быть властителем в этом государстве.
Возмущение фамилии Корсо находилось в связи с провозглашением третьего антипапы, который был избран вибертистами, по-прежнему не желавшими покориться. Фамилия Норманни, родоначальником которой был другой Стефан, затем Барунчи, Романи, S. Eustaehio и Беризони di S.-Maria in Aquiro привлекли на свою сторону маркграфа Вернера, владевшего в то время Сполето и Анконой. Вернер, швабский граф, бывший некогда военачальником у Льва IX при Чивнта, оказался благодаря своим похождениям обладателем богатой области у Адриатического моря, он даже мог передать Пентаполис, получивший от него название маркграфства вернерского, в наследие своему потомству. Успеху Вернера содействовал Генрих IV; подобно своим предкам, положившим начало могуществу Тедальда, Генрих возвысил фамилию Вернера, имея в виду воспользоваться его услугами в борьбе с Матильдой, и наделил сына первого анконского маркграфа имперскими ленами
Сполето и Камерино, некогда принадлежавшими дому великой маркграфини. По призыву заговорщик, провозгласивших в Пантеоне папой архиепископа Магинольфа, вследствие чего Пасхалий бежал на остров Тибра, Вернер в сопровождении германский войск прибыл в ноябре 1105 г. в Рим. Перепуганный Сильвестр IV, изображавший собой не более как куклу, был силой водворен в Латеран: сторонники папы, предводительствуемые префектом Петром, нападали на Латеран; имперцы с помощью Вернера и под начальством капитана милиции Берги отстаивали Латеран. Битвы происходили на Целии, у Септизоннума и даже в Большом Цирке. Но, не имея в своем распоряжении денег, Магинольф уже через несколько дней оказался покинутым и бежал в Тиволи, в лагерь Вернера, который, потерпев неудачу, направился затем в обратный путь и взял с собой Магинольфа в Озимо. Хотя антипапы причинили Пасхалию много тревог, но им не удалось его вытеснить; поэтому Пасхалий уже в конце ноября 1105 г. мог вернуться в Латеран. Часть знати перешла на сторону Пасхалия; тем не менее его положение по-прежнему было безвыходным. Если когда-либо трон являлся роковым для лиц, вступавших на него, то именно таким оказался для пап мраморный престол апостола Петра… Держа в руках крест, который никогда не предназначался для скипетра, папы восседали на этом престоле среди развалин глубокой старины и древних церквей и пытались править своевольным народом; а между тем народ этот сделался еще неукротимее, чем во времена Суллы и Мария. Вот почему история светской власти пап, начиная с Григория VII, представляет смутную картину целого ряда событий, полных пpoтиворечия и глубоко трагического характера; следуя друг за другом, в этой картине постоянно чередуются и повторяются яростные народные восстания, бегство и изгнание пап, их победоносное возвращение, их новое, столь же трагическое, падение и замет опять возвращение. Остаться в городе, грозившем такими опасностями, Пасхалий не мог и направился к графине Матильде, чтобы под ее защитой созвать собор. События, совершившиеся тем временем в Германии, давали основания надеяться, что схизме может быть положен конец. С восстанием своего второго сына император лишился трона; что же касается самого Генриха V, то он делал вид, что по вопросу об инвеституре он готов подчиниться папскому решению. Поэтому римские делегаты поддерживали восстание Генриха V и папа даже освободил короля от клятвы, которую он дал некогда в Ахене в удостоверение того, что навсегда останется верным подданным своего отца и никогда не будет, подобно Конраду, пытаться отнять у отца корону. Сейм, собравшийся в Майнце в январе 1106 г., послал Пасхалию приглашение приехать в Германию, чтобы прекратить раскол церкви; смерть несчастного Генриха IV, казалось, так же должна была содействовать наступлению такого примирения. Но уже на соборе в Гвасталле (в октябре 1106 г.) по независимому образу действий германских послов Пасхалий мог убедиться, что новый король ни в каком случае не поступится правом на инвеституру. Упрочив свое положение на троне, Генрих V, не колеблясь, предъявил свои коронные права, и папа, отказывавшийся снять с императора отлучение от церкви, вполне заслуженно сам очень скоро испытал на себе такую же участь, на которую обрек Генриха IV его преступный сын.
Постановлениями Гвасталльского собора воспрещение инвеституры было вновь подтверждено; но в то же время епископам-вибертистам, избранным против канонических правил, была сделана уступка: было признано, что они сохранят свои сан, если искренне примирятся с церковью; этой уступчивости последовательные грегорианцы не могли простить Пасхалию. Затем по желанию Генриха V вопрос об инвеституре, остававшийся все еще не разрешенным, должен был быть окончательно решен на рождественском соборе в Аугсбурге. Считая свое присутствие на соборе необходимым, папа опасался, однако, измены и направился во Францию, чтобы искать посредничества у короля Филиппа и его сына Людовика. Переговоры с послами Генриха, посетившими папу в следующем году в Шалоне, оказались безуспешными; король по-прежнему не желал отказываться от права на инвеституру, и пап, созвав в мае собор в Труа (Troyes), снова объявил инвеституру воспрещенной светских лиц. Затем недовольный результатами своей поездки папа решил вернуться в Италию и уже в сентябре 1107 г. был в Фьезоле, близ Флоренции.
За время отсутствия папы префекту Петру Пьерлеони, Франджипани и собственному племяннику Пасхалия Вальфреду стоило больших трудов, чтобы поддержать в Риме хоть некоторое подобие авторитета власти. Все помыслы римской знати были сосредоточены единственно только на том, чтобы расширить пределы своей власти за счет церкви; таким образом, каждому папе по возвращении в Рим всегда предстояла одна и та же злополучная задача: созывать вассалов и наемников и с их помощью вести борьбу с похитителями церковного имущества. Едва успев вернуться в Италию, Пасхалий уже должен был начать борьбу в тусцийской Maritima с Стефаном Корсо, укрепившимся в Монтальто. Неудачи преследовали, однако, папу повсюду и, как признается его биограф, Рим все продолжал быть гнездом возмущений, происходивших каждый день.
Было бы совершенно бесполезно передавать о дальнейших бедствиях, которые, не прекращаясь, обрушивались на Пасхалия во время восстаний. В 1108 г., удаляясь в Беневент, он возложил у правление городом на консулов Пьерлеоне и Льва Франджипани, начальствование над войском — на Вальфреда, а надзор за
Кампаньей — Птолемея Тускуланского. Таким образом, силой вещей политическая власть перешла в распоряжение римской знати и превратила ее в правление олигархии. Пользуясь тем, что папа находился в далекой Апулии, знать восстала; Сабина и Лациум отпали, а вероломный Птолемей, поддерживаемый аббатом Фарфы Беральдом и Петром Колонной, поднял знамя восстания даже в самом Тускуле. Тогда Пасхалий, получив от герцога Гаэты Ричарда Аквильского отряд норманнов, направился к Риму и овладел замками бунтовщиков; даже Тиволи, исконное владение вибертистов, был подвергнут упорной осаде и так же сдался; что же касается римлян, то они сложили оружие частью из страха, частью благодаря подкупу. Отправившись лично в Капитолий, где знать имела обыкновение собираться, Пасхалий созвал ее и потребовал, чтобы она осудила Стефана Корсо на изгнание; после того римской милиции удалось наконец разрушить Монтальто и принудить представителей семьи Корсо покориться. В августе 1109 г. Пасхалий осадил Понтию и Аффилу, древние римские колонии в диоцезе Субиако, и, покорив их, отдал в ленное владение названного аббатства. Вероятно, около этого же времени папа взял приступом Нимфу, близ Веллетри. Вассальная зависимость таких покоренных мест от церкви состояла в том, что на них лежали обязательства по отношению к ней, заранее установленные договором; при этом особо отмечалось обязательство доставлять вооруженных людей каждый раз, как того потребует папа. Подобно всем другим епископам, папы получали свои военные отряды только из тех мест, на которые воинская повинность возлагалась договором.
Завоеванный Пасхалием мир продолжался только до приезда германского коней тому приезду предшествовало появление кометы; суеверные люди увидели в ней грозного вестника войны, чумы и общей гибели. Имперская власть, глубоко униженная, теперь снова возрождалась в лице сына Генриха IV, готовая отомстить за свое унижение и подчинить себе папство в лице преемников Григория. В 1109 г., после долгих переговоров, Генриху V удалось достигнуть того, что папа, чувствовавший себя беспомощным. изъявил согласие возложить на него императорскую корону; при этом Генриху не было поставлено никаких других условий, кроме признания им за церковью ее духовной власти. Пасхалий не имел возможности отклонить путешествие короля в Рим, предпринятое по решению германского сейма, но, созвав в Латеране собор 7 марта 1110 г., он возобновил запретительный декрет об инвеституре. Только на этой основе должно было состояться заключение мира. Затем Пасхалий поспешил в Монте-Касино и заручился клятвенным обещанием норманнских государей оказать ему в случае надобности помощь против Генриха. Вернувшись в Рим, Пасхалий созвал римских нобилей и так же обязал их торжественной клятвой не покидать его в опасности.
Поход Генриха V в Рим был пышным торжеством, показавшим могущество, которого достигла Германия, несмотря на долго длившиеся в ней гражданские войны, но для Италии и для папы этот поход принес самое тягостное унижение. В грозном войске Генриха насчитывалось до 30 000 блестящих рыцарей; это были вассалы из разных провинций и разных национальностей — германцы, славяне и романцы; во главе их были епископы и государи, которые не все одинаково относились к походу короля: некоторые с величайшей охотой присоединились к нему, но были и такие, которые роптали. В числе лиц, сопровождавших короля, были даже законоведы и историографы; первые должны были выяснить права короля, вторые — занести на страницы летописей его деяния. Города Верхней Италии yспевшие за то время, пока происходила борьба из-за инвеституры, ввести у себя респ ликанский строй, встречали с ненавистью толпы чужеземцев, переходивших через Альпы осенью 1110 г., тем более что они должны были снабжать этих пришельцев провиантом, отводить им помещение и одарять их приношениями. Новара оказала сопротивление и была превращена в груду пепла; так же беспощадно были уничтожены и другие замки. Перепуганные ломбардцы отправили тогда своих консулов к Генриху и уплатили дань; один только Милан отказался и от посылки послов, и от уплаты дани. Имея во главе этот цветущий город, другие более слабые города могли бы вести борьбу за свое общее освобождение, но, ослепленные партийной ненавистью, города относились друг к другу враждебно. Итальянские имперские вассалы все без исключения признали над собой власть Генриха после того, как он, расположившись лагерем на Ронкальском поле, провел здесь три недели, в течение которых он созывал, как ни в чем не бывало, свой обычный имперский сейм и, как некогда Ксеркс, в знак полного презрения к итальянским городам делал смотры своему блестящему войску, выставляя его на показ. Даже графиня Матильда преклонилась перед могуществом Генриха; многие государи из лагеря Генриха посетили эту знаменитую женщину, прославившую свое время, и, расставаясь с ней, уходили все преисполненные почтительного изумления перед нею. К сыну своего противника графиня Матильда, однако, лично не явилась и только вступила в переговоры с его послами в одном из своих замков близ Каноссы. Она согласилась дать присягу на верность, поскольку дело будет идти о врагах империи, но за исключением папы, и король не дерзнул потребовать от защитницы пап, чтобы она своим вассалам приказала идти вместе с его войском против Рима.
Чего же мог ждать папа от юного государя, который в коварстве превзошел своего отца и, будучи одарен гораздо большей энергией, решил по-прежнему бороться за права короны, так как ясно понимал, имея перед своими глазами участь, постигшую Генриха IV, что только такой борьбой может быть обеспечено дальнейшее существование империи? Генрих шел, как угрожающе возвестили его послы уже в Шалоне, с той целью, чтобы добыть себе мечом право на инвеституру и сокрушить здание, смело воздвигнутое Гильдебрандом. Пасхалию II приходилось действовать в условиях более трудных, чем те, в которых находился Григорий VII. Норманн, сознавая себя слабыми и поддавшись страху, оставались в нерешительности; графиня Матильда была уже стара и сохраняла нейтралитет; религиозные страсти, являвшиеся некогда столь могучими факторами в вопросах иерархии, успели остыть, в христианский мир требовал прекращения раздоров, почти не заботясь о том, какой ценой будет достигнуто это примирение.
Из Ареццо Генрих написал римлянам, что, будучи до сего времени лишен возможности почтить столицу своего государства посещением ее, он решил посетить ее теперь и предлагает им выслать навстречу ему послов. Переговоры о короновании велись между послами Генриха и уполномоченным папы, Пьерлеоне, в самом Риме, в церкви S.-Maria in Turn, близ базилики Св. Петра. Коронованием должен был быть завершен договор; но выработка такого соглашения, первого из всех конкордатов, являлась трудной задачей. Генрих неиз бежно должен бьи отстаивать свое право на инвеституру, которым пользовались все его предшественники; папа, со своей стороны, не мог не ссылаться на декреты своих предшественников, воспрещавшие инвеституру светским лицам, и торжественно подтвержденные им самим. Мог ли король предоставить назначение епископов всецело одному папе, раз епископы получали от имперской власти в ленное владение княжества? И если бы эти могущественные епископы и аббаты, совершенно выделенные из государства, превратились в вассалов исключительно римской церкви, не получила ли бы она в таком случае беспредельную власть и не поглотила ли бы собой государство, как того желал Григорий VII? В свою очередь, королевская инвеститура являлась губительной для церкви, так как делала ее вассалом короны. Этих бедственных для церкви последствий можно было избежать только путем отказа епископов от светской власти и от всяких политических прав.
Вопрос об инвеституре был в то время таким же трудноразрешимым вопросом, каким в настоящее время является для единой Италии вопрос о сохранении папами светской власти, — этого последнего пережитка средневековой организации церкви И в том и в другом вопросе нравственное и политическое начало тесно связаны между собой; поэтому оба эти вопроса скорее могли быть разрублены, как гордиев узел, мечом. Нельзя забыть того факта, что в XII веке явился папа, смело провозгласивший принцип, проведение которого облекло бы церковь высшей нравственной силой, но вместе с тем и лишило бы ее некоторой силы противодействия, которая для той эпохи кулачного права обусловливала ее жизнеспособность. Пасхалий II признавал право короны бесспорным и соглашался, что государство не могло существовать без права на инвеституру после того, как им были предоставлены в распоряжение церквей неисчислимые доходы. Юный вероломный сын Генриха IV, надвигавшийся на Рим в сопровождении грозного войска и оставлявший позади себя города, превращенные в развалины, должен был казаться перепуганному папе каким-то хищным зверем, укротить которого можно было только добычей. И чтобы спасти самое существование церкви и ее независимость, папа, вынужденный крайностью, решил уступить королю церковные имения. Предложение Пасхалия заключалось в следующем: епископы должны были отказаться в пользу государства всех своих владений, дарованных короной, и впредь существовать десятинным ром; король, со своей стороны, должен был навсегда отказаться от права на инвеституру и таким образом признать церковь — что было дороже всего — независимой от государства. Если бы этой простой идее, вполне согласной с апостольским учением, Пасхалий II остался верен до конца, он превзошел бы величием Григория VII и был бы истинным реформатором между папами. Такое решение, если бы оно было сознательно принято благочестивым и чуждым светских интересов монахом, занимающим папский престол, показало бы, что испорченность духовенства и рабская подчиненность церкви зависели именно от того, что церковь, в противность апостольскому учению, получила характер светского учреждения. Но Пасхалий не проявил настолько величия духа, чтобы можно было думать, что составленный им план вытекал из признания им необходимости великой реформы: этот план подсказан Пасхалию скорее всего его безвыходным положением. В XII веке человечество еще не доросло до идеи такого освобождения церкви; священный институт церкви, которому надлежало бы быть не чем иным, как только нематериальным царством света, любви и добра, подобно солнцу, затуманенному поднявшимися с земли испарениями, был все так же, как и прежде, погружен в исключительно земные интересы, и возможно, что в эпоху, когда люди еще не вышли из полуварварского состояния, чистый свет истиной церкви самой яркостью своих лучей оказался бы бесполезным и даже губительным. Совмещение светской и духовной власти, составлявшее принадлежность феодального строя, лежало гнетом над обществом в течение еще нескольких веков, и только в XVI веке человечество вполне сознательно и решительно вернулось к идее, высказанной Пасхалием и свидетельствовавшей, может быть, только о его наивности.
Высшим духовным лицам, имевшим в своих руках власть и занимавшим блестящее положение, предложение Пасхалия не могло не показаться требованием, которое обрекало их на крайние лишения; прелатам предстояло отказаться от владения необозримыми доменами и городами, от права взимать пошлины, вести торговлю. чеканить монету, производить суд и быть владетельными князьями. Конечно, с утратой всего этого прелаты еще не стали бы такими же неимущими, какими были апостолы, потому что за каждым епископством сохранялось принадлежавшее ему частное достояние; помимо того, десятинный сбор и добровольные приношения могли продолжать служить богатыми источниками благосостояния духовенства Но с потерей прав владетельных князей епископы оказались бы беззащитными по отношению к политической власти и лишились бы своего прежнего авторитета в глазах мира, преклоняющегося только перед такой властью, которая может наделять людей земными благами и снова брать их назад и которая, будучи окружена всей надлежащей помпой, внушает страх к себе. Ни один епископ не согласился бы променять свое блестящее положение высшего имперского сановника на положение, хотя бы и независимого и добродетельного, но незаметного служителя Господа, и все они могли бы упрекнуть Пасхалия в том, что, следуя бескорыстию, он действует за счет других, так как сам он, как папа, вовсе не намерен отказаться от державной власти в своем церковном государстве и, напротив, ставит Генриху непременным условием восстановление этого государства во всей его полноте, соответствующей всем раньше дарованным и пожалованным ему владениям. Если епископам не подобало пользоваться светской властью, могла ли она быть сколько-нибудь приличествующей папе? Если для аббата было непристойно в панцире и на боевом коне мчаться впереди своих вассалов, то не было ли еще большего противоречия с христианскими началами в том, когда св. отец присутствовал в военном лагере как государь? Обладание коронными ленами обрекало епископов на вечные столкновения с миром; но к чему сводилась в течение целых веков история самого римского церковного государства? И тем не менее существование этого государства, даже в таком жалком виде, являлось в то время условием, которое действительно обеспечивало духовную независимость папы. В силу рокового внутреннего противоречия светская власть папы была для него и щитом, и вместе с тем его ахиллесовой пятой, а сам папа являлся одновременно и королем и мучеником — властителем, изгнанным из своих владений. Для главы христианского мира обладание маленькой, вечно беспокойной римской областью было тяжелой гирей, которая мешала ему подняться на ту степень духовной высоты, на которой он, почти обоготворенный, опередил бы свое время, или, как повелитель духовного мира, оказался бы недосягаемым для светских притязаний. Пасхалий едва ли задавался вопросом, насколько благотворно соединение в его лице священника и государя. Если бы кто-нибудь из епископов, его противников, стал отрицать принцип, положенный в основу церковного государства, Пасхалий с еще большим правом мог бы ответить ему точно так же, как ответил позднее Пий IX современному узурпатору светской власти; кроме того, он мог сослаться и на то, что владения св. Петра не были имперскими ленами. В 1862 г. совершилась одна из самых замечательных революций, которая уничтожила это древнее, обветшавшее церковное государство, и не лишено интереса убедиться при этом, что осуществление того отречения, которого та к наивно требовал тогда Пасхалий от епископов, тоже повлекло бы за собой упразднение папства как государства. И по справедливости нельзя не изумляться все той же неизменной страстности, с которой вся Европа спустя 700 лет после Пасхалия снова отнеслась к этим старым вопросам.
Приняв предложение папы, Генрих V тем самым удвоил бы достояние короны; ненасытный монарх, конечно, не задумался бы пойти навстречу такому предложению, но человек осмотрительный не сразу бы решился на такой шаг. Отказ от инвеституры связан с утратой вообще влияния короля на церковь, которая в те времена составляла величайшую силу. Возвращенные короне имения пришлось бы снова отдавать в ленное владение, и это повело бы только к усилению могущества наследственных магнатов; города, связь которых с епископствами была непрочной, стали бы совершенно независимыми. Но прежде всего, мог ли Генрих предполагать, что епископы и владетельные князья согласятся на предложение папы, мог ли он быть уверенным в том, что отчуждение множества имений, розданных церковью в ленное владение тысяче вассалов, было дело вообще возможное и что оно не должно было повлечь за собой такого переворота в условиях землевладения, все последствия которого нельзя было и предусмотреть?
Генрих искренне стремился к примирению с церковью; он заключил договор, но не верил в возможность выполнения его. Были приготовлены два договора: один — об отказе короля от инвеституры; другой — в виде папского декрета об отказе духовенства от имений, пожалованных королем. После обмена этими договорами должно было состояться коронование Генриха. Боязливая предосторожность, с которой составлялись эти договоры, свидетельствует, что и король и папа вели себя в этом случае как враги, считающие своего противника способным на предательство и убийство. И по справедливости нельзя не назвать такое время варварским, когда светский глава Запада, заключая договор, вынужден был дать клятву в том, что он не будет прибегать к хитрым уловкам, чтобы захватить папу в свои руки, не будет ни подвергать его истязаниям, ни покушаться на его жизнь. Послы поспешили в Сутри, куда король уже вступил, Генрих одобрил представленные ему акты, но только с тем условием, что к акту отречения должны примкнуть все без исключения епископы и имперские владетельные князья; в возможность этого никто, однако, не верил, как замечает летописец.
9 февраля Генрих и его магнаты, герцоги и графы баварский, саксонский и карийский, канцлер Альберт, его племянник Фридрих Швабский, епископ шпейерский подтвердили договор клятвой с тем, чтобы папа, в свою очередь, дал такую же клятву в ближайшее затем воскресенье. После этого войско направилось к Риму и 11 февраля, в субботу вечером, расположилось лагерем у Monte Mario. Генрих V стоял перед Леониной у замка св. Ангела. 27 лет тому назад в этом замке отец Генриха держал в осаде виновника непрекращавшейся ужасной распри; скорбный образ отца должен был преследовать сына, призывая его к отмщению. Тело императора оставалось все еще не погребенным; прошло уже 5 лет, как оно было положено в неосвященной капелле шпейерского собора; на просьбу совершить погребение по христианскому обряду Пасхалий со строгостью, свойственной римлянам, ответил отказом. Нетрудно представить себе, какие чувства вызывал Рим в надменных германских рыцарях, что испытывали римляне при виде нависшей над ними грозной тучи, какие мысли заботили папу, который чувствовал себя во власти своего врага, преступившего некогда данную им клятву. Папские послы и теперь, как раньше послы Григория VII, носились по всей Кампаньи в надежде найти избавителя в виде новою Гюискара. Наступавший день мог одинаково принести и великий мир, и жестокое поражение.
Явившись в лагерь Генриха, римские послы потребовали от него, чтобы он присягой подтвердил права Рима; римский король исполнил требование послов, но, желая дать им почувствовать свое презрение, произнес присягу на немецком языке; оскорбленные этой выходкой, многие побили вернулись в город. Затем явились папские легаты; был произведен обмен заложников, и Генрих еще раз поклялся в том, что он будет охранять неприкосновенность папы и целость церковного государства.
На следующий день, 12 февраля, должно было состояться коронование. Римские корпорации, судебные коллегии, цехи папского двора, отряды милиция с их значками, прикрепленными к древкам копий, — драконами, волками, львами и орлами, — толпы парода с цветам и и пальмовыми ветвями встретили короля у Monte Mario. Верхом на коне, сопровождаемый блестящей свитой, сын Генриха IV проследовал в Леонину: свое искреннее или притворное ликование многотысячная толпа выражала возгласами: «Король Генрих избран снятым Петром!» По установившемуся обычаю король принес присягу Риму сначала у небольшого моста, а затем у ворот города. С презрительной улыбкой слушал Генрих евреев, встретивших его гимнами, и милостиво отнесся к приветствиям цеха греков. В Леонине пышная процессия, медленно подвигавшаяся к ступеням базилики Св. Петра, была встречена хорами монахов я монахинь, державших в руках зажженные свечи, и духовенством, повторявшим все тот же возглас: Heinricum Regem Sanctus Petrus elegit. Еще ни один император, на которого падал выбор Рима, не был принят с такой тревогой и опасениями, как сын Генриха IV; несмотря на торжественную церемонию встречи короля, принесения присяги и признания его папой, чувствовалось все-таки глубокое взаимное недоверие, и осторожный Генрих, вступил в базилику Св. Петра лишь после того, как в ней разместились его войска.
В соборе, убранном по-праздничному, король и папа заняли места па порфировой rota. Здесь, на этом месте, предстояло свершиться великому делу мира; надлежало скрепить договоры клятвой и обменяться ими. И тот, и другой договор были прочтены; чтение папского декрета вызвало, однако, недовольство и ропот среди епископов и владетельных князей. Декретом папы объявлялось, что политическое положение, которое заняло духовенство, противоречит каноническим установлениям, что священник не должен служить в войске, так как эта служба сопряжена с убийством и разбоем, что служители алтаря не могут быть одновременно служителями двора; получая же от короны земли и ленное владение, они тем самым превращаются в царедворцев. Таким образом, создается тот порядок, что лица, уже избранные в епископы, посвящаются лишь после того, как король жалует их этим леном; между тем королю инвеститура воспрещена постановлениями многих соборов. И он, Пасхалий, повелевает епископам, под страхом отлучения от церкви, возвратить императору Генриху все коронные лены, поступившие во владение церквей со времени Карла Великого.
В собрании поднялась целая буря негодования. Неужели епископы должны подчиниться декрету, исходящему от одного папы, и признать его самодержавным повелителем церкви? Провозглашенное декретом евангельское начало глубоко возмутило светское честолюбие св. отцов, позабывших свою миссию вестников мира и обратившихся по властных баронов, и нет сомнения, что их негодующие крики заглушили бы даже голос самого Христа, когда бы Он явился в этом собраний поддержать своего заместителя и снова изрек: «Воздайте кесарево кесарю!» Mожно ли думать, что Пасхалий действительно ожидал, что владетельные князья и епископы подчинятся его декрету? Допустить такое предположение невозможно. Пасхалий мог надеяться не более, как только на временное примирение с королем; дальше должны были следовать новые переговоры и обсуждения вопроса на соборах. Король и папа, сидевшие на порфировой rota, каждый с своим договором в руке, в возможность исполнения которых они оба одинаково не верили, являются для нас как бы действующими лицами великой драмы, в которой один из актеров играл свою роль, затаив в душе замыслы коварства и насилия, а другой, предаваясь ей с чувством полного отчаяния и безнадежности. На стороне Пасхалия была опередившая свое время реформа; что же касается Генриха, то его намерение совершить государственный пеоеворот, который он вслед затем и произвел, не может подлежать со мнению и в истории этот переворот останется навсегда одним из самых решительных и смелых.
Предположенная уступка со стороны духовенства была так велика, что Генрих видел в ней не более как ловушку, с помощью которой папа надеялся принудить короля отказаться от инвеституры; бороться затем с сопротивлением владетельных князей и епископов папа предоставил бы самому королю, желая возложить всю ответственность на одного папу, Генрих объявил на собрании в базилике Св. Петра еще раз, что проект отнять у церквей их земли исходит не от него и что он уже в Сутри предупреждал о том, что договор может быть принят только с согласия всех имперских князей. Когда затем папа продолжал настаивать на отречении короля от инвеституры, Генрих удалился для совещания с епископами. Негодование германских магнатов достигло крайнего предела: они неистово кричали, что папа измыслил ересь, хочет ограбить церкви, и решительно отказывались признать договор. Наступал вечер. Пасхалий требовал прекратить долгое совещание; епископы кричали, что договор нельзя принять; король настаивал на короновании; папа отказывался совершить его. Один из рыцарей в пылу негодования воскликнул: «К чему так много слов! Государь требует, чтобы его немедленно короновали, как Людовика и Карла!» Перепуганные кардиналы предложили приступить к коронованию тотчас же, а заключение договора отложить до следующего дня. Прелаты не желали ничего больше слышать о договорах. Некоторые епископы, в особенности Бургард Мюнстерский и канцлер Альберт, постарались раздуть гнев, возгоравшийся в юном короле, и уговорили его, несмотря на данную им клятву, арестовать папу. Несколько вооруженных людей окружили папу и главный престол. Как только папа окончил обедню, его принудили занять место в абсиде, и рыцари, обнажив мечи, стали стражей вокруг него. Произошло полное смятение; Норберт, капеллан Генриха, рыдая, пал ниц перед папой; Конрад Зальцбургский в негодовании кричал королю, что он совершает преступление против Бога; но на смелого епископа были направлены мечи. Тем временем в соборе стало темно, и дикая сцена общей смуты и анархии разыгралась во всем своем безобразии: между духовенством и магнатами не прекращались пререкания сопровождаемые криками; повсюду раздавался звон оружия и слышны были крики о помощи; священники подвергались насилиям и в ужасе искали спасения бегством; трепеща от страха, стояли папа и кардиналы, сбитые в кучу наемными алебардщиками; базилику стал массами сбегаться дышавший местью народ, и наконец общая тревога передалась всему городу по другую сторону Тибра. Когда наступила ночь, Пасхалий и его придворный персонал были отведены в здание, примыкавшее к базилике Св. Петра, и отданы под надзор Удальриха, аквилейского патриарха. С арестом папы порядок окончательно нарушился: на ограбление и убийство были обречены одинаково и духовные, и светские лица; золотые сосуды и церковные украшения были похищены. Все, кто только мог бежать, с воплями устремились в город.
Два кардинала-епископа, Иоанн Тускуланский и Лев Остийский (историограф Монте-Касино), переодевшись, успели пробраться в город через мост св. Ангела. Они созвали народ. Со всех башен ударили в набат, и Рим охватило сильнейшее волнение. Германцы, пришедшие в город и не подозревавшие об опасности, были все перебиты. Таким образом, заключительная сцена празднества коронования императора в Риме снова повторилась. С той поры как византийский наместник отправил папу Мартина в изгнание, папство еще не подвергалось такому великому насилию со стороны высшей государственной власти. Позабыв о своей вражде с папами, римляне объединились в одном общем чувстве ненависти к чужеземной императорской власти и с наступлением дня ворвались в Леонину, чтобы освободить папу. Высокомерное и презрительное отношение Генриха к римлянам сделало его беспечным; поэтому нападение их едва не стоило ему жизни и империи. Еще неодетый, с босыми ногами, он вскочил на коня в атриуме базилики, спрыгнул вниз по мраморным ступеням и ринулся в самую середину свалки; пять римлян пали, пораженные его копьем, но затем он был сам ранен и упал с коня. Жертвуя собственной жизнью, Оттон, виконт миланский, уступил Генриху свою лошадь; римляне схватили великодушного избавителя, поволокли его в город и там разорвали на части. Неистовство римлян достигло крайнего предела, и нападение их перешло уже в настоящую битву; казалось, войска Генриха, вытесненные из портика, уже были на краю гибели. Освобождение из-под ига императорской власти было бы вполне заслуженной наградой римлянам, на этот раз блестяще доказавших свою храбрость, но страсть к грабительству лишила их победы и дала возможность германцам собрать свои силы. После страшной резни римляне были наконец частью оттеснены назад через мост, частью опрокинуты в реку, и только вылазки их из замка св. Ангела прикрывали бегство отступавших.
Потери императорских войск были велики; восставший город оказался противником, опасным даже для дисциплинированной армии; ввиду этого Генрих ночью покинул Леонину. Два дня он провел в лагере, стоя под оружием; тем временем римляне, обессиленные, но все еще не утолившие своей жажды отмщения, готовились к новому нападению. Кардинал Тускуланский, ставший теперь викарием папы, заклинал их еще раз взяться за оружие: «Римляне, ваша независимость, ваша жизнь, ваша слава, защита церкви в ваших руках. Св. отец, кардиналы, ваши братья и сыновья томятся в цепях вероломного врага; тысячи благородных граждан лежат в портике, пораженные насмерть; базилика апостола, чтимый собор всего христианского мира, осквернена телами убитых и кровью; поруганная церковь лежит в слезах у ваших ног и молит своего единственного избавителя, римский народ, сжалиться над нею и защитить ее!» И весь Рим дал клятву бороться не на живот, а на смерть. Но в ночь с 15 на 16 февраля Генрих приказал снять палатки и, как бы после поражения, отступил в Сабинскую область. Папу и 16 кардиналов он увел с собой в качестве пленных. Сами сидя на лошадях, солдаты вели римских консулов и священников на веревках и, подгоняя пленников древками своих копий, заставляли их быстрее двигаться по грязным дорогам. Такое зрелище могло напомнить о временах вандалов. У Фиано войско переправилось через Тибр и затем расположилось лагерем у Луканского моста, возле Тиволи. Генрих имел в виду привлечь на свою сторону Тускуланских графов и преградить путь норманнам, которых настойчиво призывал кардинал Иоанн. Папу с некоторомы кардиналами Генрих заключил в крепость Trebicum, а прочих пленных, под самым строгим надзором, в Corcodilum.
Так жестоко поругана была сыном Генриха IV та самая церковь, которая некогда оказала ему поддержку, когда он, забыв Бога, восстал против своего отца, а между тем этот отец ни в чем подобном никогда не был виновен перед церковью. Как бы ни смотрели мы на смелый государственный переворот, совершенный Генрихом V, вмешательство Немезиды в этом случае было справедливо. Насилие, совершенное в Каноссе, повторилось в Риме, но уже с противной стороны. Такие действия, как взятие в плен наместника Христа и самой церкви римской, по характеру своему напоминавшие скорее поступки какого-нибудь Салманассара, должны были навлечь на виновника их, короля, самую страшную анафему; между тем Пасхалий, испытывая страдания, хранил молчание. Как отозвался арест папы на политическом мире того времени — мы не знаем; но имеем сведения о том, какое впечатление это событие произвело на церковный мир. Это впечатление было так же слабо и так же мало подвинуло представителей церкви на освобождение папы, как и 700 лет спустя, когда Наполеон последовал примеру Генриха V Графиня Матильда должна была отнестись к этому событию, как к собственному тяжкому поражению, но она не шевельнулась в пользу папы. Одни послы за другими спешили в Апулию, но Гюискара в ней уже не было. Только Роберт Капуанский отправил в римскую область 300 всадников, которые, однако, уже в Ферентино повернули назад, гак как Лациум оказался на стороне императорской власти, и дорога в Рим была преграждена войском Генриха. Неожиданная смерть Рожера и его брата Боэмунда внесли смуту в норманнские государства; можно было опасаться восстания лангобардов и вторжения Генриха. Поэтому норманнские государи поспешили через своих послов принести королю присягу.
Уже в течение 61 дня держал Генрих папу и кардиналов в самом строгом заключении, сначала в крепостях, названных выше, а затем у себя в лагере. В то же время он не переставал угрожать городу, надеясь, что голодом, опустошением полей и жестоким обхождением с пленными ему удастся подчинить всех своей воле. Однако римляне на этот раз устояли даже против золота и соглашались открыть ворота го-рода только в том случае, если пленным будет дана свобода. Генрих готов был принять эти условия, но, в свою очередь, требовал от папы, чтобы он совершил над ним коронование и открыто признал за короной право на инвеституру. На эти требования папа отвечал отказом, и Генрих объявил, что в таком случае все пленные будут преданы смерти. Тогда придворные магнаты, пленники, римляне, пришедшие из города, и измученные кардиналы бросились к ногам папы и стали умолять его ввиду всеобщего несчастья и бедственного положения города и во имя обездоленной церкви уступить настояниям короля и предотвратить возможность схизмы. Интересно представить себе в таком положении Григория VII вместо Пасхалия II: остался ли бы и здесь этот человек с геройской душой все так же непреклонен, как и тогда, когда он, будучи в замке св. Ангела, на неотступные мольбы всех окружавших его отвечал спокойно и решительно: «Нет!» «Хорошо, — воскликнул, горько вздыхая, несчастный Пасхалий, — меня заставляют ради освобождения церкви сделать то, на что я иначе никогда бы не согласился, хотя бы мое упорство стоило мне жизни!» Были написаны новые договоры. Граф Альберт Бландратский не хотел, однако, слышать ни о каких письменных условиях в подкрепление клятвы, приносимой папой, и тогда последний, обращаясь к королю и горько улыбаясь, сказал ему с крот-ким упреком: «Я приношу эту клятву только для того, чтобы вы сдержали свою», Германский лагерь находился по ту сторону Анио на «Поле семи братьев», римляне же стояли по эту сторону моста Mammolo. Здесь от имени папы 16 кардиналов поклялись, что они предают забвению все происшедшее, не будут никогда отлучать короля от церкви, совершат над ним обряд коронования, будут признавать в нем императора и патриция и наконец не будут оспаривать его права на инвеституру. Представителями Генриха были 14 магнатов из его свиты, которые принесли за него клятву в том, что папа, все пленники и заложники будут в определенньй срок освобождены и доставлены в Транстеверин, что сторонники папы не будут подвергнуты преследованиям, что город Рим, Транстеверин и остров Тибра останутся неприкосновенными и что церкви будут возвращены ее земли.
Генрих настаивал на том, чтобы акт о признании за ним права на инвеституру составлен был еще до вступления в город, и акт этот был поспешно написан нотарием, привезенным из Рима. На следующий день войско покинуло свою стоянку и, переправившись через Тибр недалеко от устья Анио, так как Мильвийский мост был разрушен, расположилось лагерем у Фламиниевой дороги. Здесь вышеуказанный замечательный документ и был окончательно составлен и затем с чувством горькой обиды и печали подписан злополучным папой.
«По Божьему произволению, суждено было Твоей империи вступить с церковью в совершенно исключительный союз, и мужество, и мудрость твоих предшественников доставили им обе короны, и римскую и имперскую. Господь в своем величии через нас, Его служителей, возвысил тебя, возлюбленный сын Генрих, в этот королевский и имперский сан. По сему, в лице твоем, мы подтверждаем, через посредство данной привилегии, все права, которые наши предшественники признавали за имперской властью твоих предшественников, как католических императоров, а именно: мы признаем за тобой право возложения инвеституры, через вручение кольца и посоха, на всех епископов и аббатов твоей империи, которые будут избраны свободно и без подкупа. После канонического их утверждения они должны получить посвящение через надлежащего епископа. Но никто из тех, кто будет избран духовенством и народом помимо твоего согласия, не может быть посвящен прежде, чем ты пожалуешь его саном. Епископам и архиепископам дозволяется посвящать по каноническим правилам тех епископов и аббатов, которые получили от тебя инвеституру. Твои предшественники, дарованием множества бенефиций, настолько увеличили коронные права церквей империи, что необходимо, чтобы в свою очередь епископы и аббаты своей поддержкой способствовали укреплению империи и чтобы борьба, сопровождающая народные выборы, сдерживалась королевской властью. Таким образом, будучи мудрым и могущественным, ты должен пещись о том, чтобы величие римской церкви и благосостояние всех церквей империи поддерживались с Божьей помощью королевскими ленами и милостями. И если бы кто-нибудь из духовных или светских лиц осмелился пренебрегать данной привилегией и отвергать ее, то должен он быть предан анафеме и лишен всех своих почестей. Да хранит Господь в своем милосердии тех, кто будет блюсти эту, данную нами, привилегию и да дарует он счастье империи Твоего Величества».
С появлением этой буллы все запретительные декреты по инвеституре, изданные Григорием VII и его преемниками, уже теряли свою силу; поэтому победа, одержанная Генрихом, должна была показаться ему совершенно невероятной, даже в тот момент, когда папа вручил ему эту буллу. Приняв благословение от папы, Генрих немедленно освободил его. Отмечая это обстоятельство, остроумный немецкий летописец сравнил могущественного императора с библейским патриархом Иаковом, отпустившим ангела, с которым он боролся, лишь после того, как этим ангелом ему было дано благословение. 13 апреля состоялся вторичный въезд Генриха в Леонину; коронование, однако, совершилось поспешно и не сопровождалось никакими изъявлениями радости. Все ворота Рима оставались закрытыми и народ совсем не принимал участия в торжестве. Тем не менее депутаты от города присутствовали и Генрих V, подобно своему деду, имел на себе знаки патрициата. Чтобы доказать, что уступка была сделана папой не по принуждению, а свободно, император заставил папу взять у него из рук выданный ему акт и затем публично при всех снова вернуть ему этот документ. Такое поведение Генриха глубоко оскорбило духовенство. Папа, однако, искренне желал сохранить мир. Приняв Св. Дары и предложив их Генриху, он сказал ему тоном, в котором звучала полнейшая искренность: «Да не внидет в Царство Божие тот, кто будет пытаться нарушить этот договор».
Генрих V был первым из всех римских императоров, который короновался, не вступая в самый город. Горя желанием отмщения, римляне из-за стен города следили за коронационным торжеством и провожали его проклятиями. Генрих должен был казаться им разбойником, который силой ворвался в базилику Св. Петра, занес меч над папой и, под угрозой смерти вырвав у него корону, бежал. Как только коронование состоялось, Генрих, преисполненный по-прежнему недоверия, взял заложников, приказал снять палатки и поспешно двинулся в Тусцию по той самой дороге по которой некогда уходили из Рима его отец и дед, унося с собой свою разбойничью добычу — папский пергамент, утверждавший право императора на инвеституру, и оставляя позади себя усмиренный, но не покоренный город и оскорбленное и перепуганное духовенство. Смелый государственный переворот, совершенный Генрихом V, выступает ярко на темном фоне истории царствования отца Генриха; но это не могло снять пятна клятвопреступничества, лежавшего на сыне. Повторилось то, что некогда совершилось при Генрихе IV и Григории VII, но только роли переменились: сын того самого монарха, который малодушно лежал распростертым во прахе перед служителем церкви, наложил свою вооруженную руку на папу, принудил его преклониться перед королевской властью и достиг в одно мгновение того, чего Генрих IV не мог добиться 60 сражениями. Как бы не казался случайным этот насильственный акт, он был логическим последствием в ходе исторических событий; но успех, достигнутый таким крутым способом, не мог быть прочным, и унижение, которому был подвергнут Пасхалий, не было тем нравственным унижением, которое потерпел Генрих IV
Когда папа, глубоко потрясенный пережитым бедствием, вернулся в город, народ встретил его с неистовым ликованием, видя в нем своего национального мученика. Точно так же встретили римляне 700 лет спустя своего папу, вернувшегося из плена у чужеземного завоевателя. По всем улицам народ теснился такой густой толпой, что Пасхалий мог добраться до Латерана только к вечеру. Римляне, казалось, примирились с папским управлением, и это могло послужить некоторым утешением несчастному папе; но когда он оправился от перенесенного потрясения и всмотрелся в растерянные и мрачные лица окружающих его людей, он понял, что его еще ждет жестокая борьба, на этот раз уже со стороны самой Церкви.
Буря негодования поднялась в григорианской партии; она находила, что папа своей слабостью погубил великое дело Григория VII, созданное такой упорной борьбой. Те из кардиналов, которым удалось избежать плена, поносили Пасхалия за то, что он не предпочел скорее погибнуть мученической смертью, чем подчиниться велениям короля, и, обзывая действия папы прямо еретическими, несмотря на то что эти действия касались исключительно вопросов из области церковного благочиния, требовали уничтожения договора. Положение папы оказывалось трагическим; фанатики указывали на него пальцами, как на богоотступника, и несчастный папа, приведенный в совершенное отчаяние, скрывался в одиночестве в Террачине и за тем на острове Понца.
Церковь очутилась по отношению к Пасхалию в таком же положении, в каком стало бы современное государство к монарху, нарушившему конституцию; но редко случалось, чтобы народ в защиту своих нарушенных прав воспользовался всеми предоставленными ему конституцией средствами с такой энергией, как это сделала в то время церковь с ее соборами. Иоанн Тускуланский и Лев Остийский созвали в Риме собор, на котором были немедленно восстановлены декреты Урбана и Григория и отменена привилегия, данная Генриху V С полной горячностью присоединился к этим решениям Бруно, епископ Сеньи, бывший в то время так же аббатом Монте-Касинским. Пасхалию было предъявлено требование отменить привилегию и отлучить императора от церкви. Чужеземные епископы так же заявили свой него дующий протест. Иоанн Лионский созвал собор галликанской церкви; папские легаты устроили местные соборы; общее негодование было так велико, что был возбужден даже вопрос о низложении папы. Уже грозила возникнуть схизма, так как Пасхалий так же имел своих защитников: то были не только его единомышленники среди кардиналов, но они имелись и среди сторонников императора, и затем еще те епископы, которые, оставаясь ортодоксальными, не переходили в фанатизм; во главе последних стоял знаменитый Ив Шартрский. Слабый и робкий Пасхалий не знал, на что ему решиться; он обращался к протестующим епископам с письменными увещаниями, порицал фанатические выходки кардиналов против главы церкви и сообщал, что, глубоко сожалея о происшедшем, он ищет средств поправить дело,
В марте 1112 г. Пасхалий созвал в Латеране собор. Объяснив, какие страдания пришлось ему вынести и почему он был вынужден согласиться на договор, Пасхалий объявил, что считает привилегию, полученную Генрихом, делом несправедливым и предоставляет собору найти способ, которым могло бы быть исправлено дело, так как сам он никогда не отлучит Генриха от церкви и не будет противодействовать ему в пользовании правом инвеституры. В последнем заседании торжественным исповеданием веры и признанием декретов своих предшественников Пасхалию удалось оправдаться даже по обвинению в ереси, после чего собор, за исключением папы, единогласно признал, что привилегия, как несогласная с каноническими установлениями, подлежит отмене.
История Генриха V и Пасхалия II является одним из самых поразительных доказательств той легкости, с которой в политической жизни заключаются и затем расторгаются договоры, хотя бы даже они были скреплены всеми церковными печатями. Только превосходство силы у одной какой-либо стороны может обеспечить целость договора, невыгодного для противной стороны, и единственным цементом, действительно связующим в договоре обе стороны, может быть лишь их взаимная выгода. Обсуждая поведение папы со всей строгостью, мы можем поставить вопрос, когда папа заслуживал большего порицания: в первый ли раз, когда он, движимый страхом или состраданием, по принуждению заключил договор, противный каноническим установлениям, или же во второй раз, когда под влиянием так же страха и чувствуя угрызения совести, нарушил этот договор. Если бы прежде, чем отказаться от договора, Пасхалий сложил с себя свой сан, он, как папа, в истории имел бы мало значения, но зато выиграл бы, как человек. Так как он предпочел остаться папой, то и решил идти по наиболее пристойному, но вместе с тем и наиболее опасному пути: он предоставил решить все дело собору и тем самым подчинил его авторитету папство. Мы лишены возможности заглянуть глубже в душу Пасхалия и понять, как сочетались в ней волновавшие его чувства христианского смирения, стыда, раскаяния с присущей всем людям слабостью и гневным раздражением. Как бы то ни было, он долго боролся с фанатическим задором людей, не признававших святости клятвы. Его отношение к Генриху, не исполнившему данного слова, свободное от всякой ненависти, как во время плена, так и позднее, дает ему право считаться одним из тех пастырей, которые так редко встречаются, и мы решаемся утверждать, что это отношение было подсказано Пасхалию не одним только страхом, но и христианскими чувствами. Постановления собора вместе с требованием отказаться от права инвеституры были препровождены императору. Генрих V отклонил это требование, и Пасхалий тем не менее еще долго продолжал вести дружескую переписку с ним.
То что отказался выполнить сам папа, сделали его нунции. Легаты a latere, которых папы рассылали во все провинции церкви, как свое alter ego, достигли со времени Николая II и Григория VII неслыханного могущества. Они внушали страх всем как государям, так и епископам и общинам, и, по откровенному замечанию св. Бернарда, являлись бичом провинций, из которых они, подобно проконсулам Древнего Рима, выжимали деньги, но вместе с тем они помогли удержать в подчинении папам дворы королей и поместные соборы. Должность легата была школой высшего дипломатического искусства, а сами легаты были именно государственными людьми того времени. Конон Пренестский, как только узнал, находясь в Иерусалиме, о событиях в Риме, не колеблясь, отлучил, как папский легат, императора от церкви. Архиепископ вьеннский Гвидо, вассал Генриха, созвал в октябре 1112 г. собор, объявил признание за светским лицом права на инвеституру ересью, предал императора, как второго Иуду, анафеме и потребовал от Пасхалия утверждения всех этих постановлений, грозя ему в противном случае неповиновением. Ненависть, которую чувствовало к Генриху духовенство и которую разделяли так же многие римляне, побудила греческого императора сделать попытку возобновить старые византийские притязания. Император Алексей Комнен был умен и умел пользоваться счастливыми совпадениями обстоятельств; он понимал, насколько выгодны были для его империи крестовые походы, которыми были созданы иерусалимское королевство и другие сирийские государства, явившиеся для Византийской империи оплотом против турок. Отправив послов в Рим, Комнен поручил им выразить папе сочувствие в постигшем его несчастии, пожелать римлянам успеха в их борьбе с хищным узурпатором и заявить о его собственном желании на основании древнего права получить римскую корону. Римляне воспользовались этим случаем, чтобы заявить свой протест против Генриха и действительно отправили в Константинополь пышное посольство для переговоров о короновании; но папа не принимал участия в этой комедии, и только знать, теперь еще свободнее распоряжавшаяся в Риме, постаралась в этом случае возможно более нашуметь о себе. Пасхалию удалось, впрочем, провести несколько спокойных лет в Риме, и только временами он выезжал в Апулию, чтобы оградить там права церквей. 15 октября 1114 г. он созвал собор в Чепрано и по примеру Григория VII, некогда наделившего леном Роберта Гюискара, отдал Апулию, Калабрию и Сицилию в ленное владение герцогу Вильгельму, преемнику Рожера. Римская церковь, положение которой становилось все более и более затруднительным, старалась таким образом найти защиту у норманнской Италии, сохраняя над ней верховную власть, и в это же время, со смертью великой графини Матильды, явилась для римской церкви возможность получить в обладание другие земли, уже завещанные ей.
Матильда скончалась 70 лет от роду 24 июля 1115 г. в своем замке Bondeno de’Roncori близ Каноссы, оставляя папу наследником своих земель. Знаменитое наследство, оставленное Матильдой, — одно из самых роковых приношений, известных в истории, — явилось в свое время брошенным женщиной яблоком раздора между папами и императорами. Со времени дара Пипина никакое другое приношение не имело подобного значения, и оба они оказываются в одинаковой мере окруженными тайной. Действительные географические или юридические границы наследства, завещанного Матильдой, никогда не были установлены ясно, и по справедливости нельзя не удивляться тому, что в завещании Матильды совсем нет указаний на определенные местности, между тем как в других дарственных актах того же времени земли перечисляются с самой мелочной точностью. Свой первый дарственный акт Матильда передала Григорию VII; во втором документе значится, что первый был утрачен и что поэтому Матильда 17 ноября 1102 г. в Каноссе вручила кардиналу-легату Бернарду новый документ, в котором она, во спасение души своей и своих родных, завещала римской церкви все свои земли по обе стороны гор. Здравой критикой уже давно отвергнуто предположение, будто бы Матильда не считалась вовсе с правовыми нормами своего времени и завещала папе все обширные имперские лены, которыми владели ее предки, а именно: маркграфство Тусцию, Сполето и Камерино, затем еще Мантую, Модену, Реджио, Брешию и Парму. Но если даже завещание Матильды относилось к ее аллодиальным землям, простиравшимся с перерывами от реки По до реки Лириса, то и в таком случае в то время не было возможности установить границы между аллодиальными землями и имперскими ленами, и церковь могла воспользоваться этой неясностью, чтобы раздвинуть пределы полуленного наследства. Григорий VII в своей предусмотрительности наметил земли Матильды как будущее наследство пап; распавшаяся церковная область благодаря этому достоянию могла не только возродиться к новой жизни, но и найти в нем еще более широкое основание для владычества Церкви над всей Италией. Если бы папы, обратившие Южную Италию в лен св. Петра, получили в свое владение так же земли Матильды, не исключая ее имперских ленов, им удалось бы тогда поставить почти всю Италию в вассальную зависимость от себя, и баснословный дар Константина был бы близок к полному своему осуществлению. Каково бы ни было, впрочем, приношение Матильды, в нем мы всегда будем иметь тончайший образец политического искусства пап. Прошли, однако, многие годы, прежде чем явилась возможность для пап получить в свое владение самую малую часть этого наследства. Три претендента оспаривали наследие Матильды, в числе их были прежде всего города, успевшие добиться политической автономии. Таковы были тусцийские города; Пиза, Лукка, Сиенна, Флоренция и Ареццо, в которых республиканские учреждения существовали еще при Матильде и которые позднее стали вполне независимыми, так что никто из пап не заявлял никогда притязаний на них. Не предъявляла церковь своих прав так же на Модену, Мантую и Парму, между тем как Ферpapa обратилась в настоящий церковный лен благодаря тому, что была отдана во владение еще Тедальду, деду Матильды. Кроме городов, претендентами были еще Вельф V Баварский, муж Матильды, и Генрих V как император и в силу своего родства с Лотарингским домом. Узнав о смерти Матильды, Генрих немедленно стал готовиться к походу в Италию, чтобы захватить в свои руки земли графини; что касается Пасхалия, то ему не удалось овладеть ни одной пядью этих земель. Между преемниками Пасхалия и императорами наследие знаменитой графини явилось надолго предметом раздора, постоянно поддерживавшим великую борьбу двух властей, духовной и светской.
