Глава II[править]
Когда Карл вступил в Рим, Манфред находился в Фоджии. Оттуда он послал 24 мая длинный манифест к римлянам. В нем он говорил, что как потомок славных императоров, владевших миром, он имел бы право домогаться даже императорской короны, но себялюбивая церковь начала с ним войну в его собственной земле; когда же она там была им побеждена, то призвала на императорский трон графа Ричарда и короля Кастилии. Защищая свои права, он снова подчинил себе Тоскану и Марки; по могуществу и богатству он превосходит всех других государей, так как он владычествует почти над всей Италией, над морем до Туниса и Сардинии и над наибольшей частью Романьи. Несмотря на это папа призвал против него графа Прованского. Чтобы наказать такое высокомерие, он послал свои войска в Церковную область, где начальство над ними принял Петр Вико. Алчная церковь старается помешать ему восстановить империю, хотя она и отрицает это, подобно вдове, которая явно оплакивает смерть своего мужа, а втайне радуется тому, что получила его наследство. Далее Манфред говорил римлянам, что церковь стремится к тому, чтобы ей самой завладеть империей, и преследует потомство Фридриха, чтобы окончательно получить господство над всеми королями и землями, право на которое она выводит из несуществующего дарения Константина. Он упрекал римлян в том, что они сами своим малодушием делают возможными такие притязания, так как им принадлежит избрание и коронование императора. Сам он хотел бы получить от них императорство, хотя бы мог сделать это даже и против воли сената, подобно Юлию Цезарю или своему прадеду Фридриху. В заключение он приглашал римлян удалить от себя наместника графа Анжуйского; он сам придет с военной силой, чтобы принять от Сената и римского народа императорскую диадему.
Этот замечательный манифест обозначает собою высший пункт сознания Манфредом своего могущества. Он представляет собой подведенный им итог своей жизни. Положение, достигнутое им в Италии, равно как сила и процветание его государства, узаконили его быть настоящим наследником Фридриха и в то же время давали ему основание начать борьбу с папством. Он открыто высказал, что его цель — восстановление империи и что он хочет получить корону в Риме от Римского народа.
Когда вскоре после этого Манфред узнал, что Карл находится в Риме, то он должен был попытаться раздавить его прежде, чем придет шедшее по сухому пути его войско. Такое предприятие было трудно, а с апулийцами и сарацинами почти невыполнимо. Отпадение многих гибеллинов скоро показало ему, что он не может положиться и на эту партию, так как Остия и Чивита-Веккия были сданы Карлу, и даже Петр Вико, бывший до сих пор самым деятельным главой гибеллинов в римской Тусции, перешел в лагерь неприятеля. Манфред решил идти в римскую область. Рассчитывая выманить Карла из Рима и затем уничтожить его, он намеревался двигаться из Абруццких гор на Тиволи. В июле он дошел до Целле, теперешнего Карсоли, заранее приказав своему генеральному наместнику в Тусции графу Гвидо Новелло идти со всем войском тоже на Рим. Войска обоих противников впервые вступили в бой в горах возле Тиволи, но попытка проникнуть в город окончилась неудачей, и все дело ограничилось незначительными стычками.
Манфред, как некогда Фридрих II, расположился лагерем на полях Тальякоццо, где лишь два года спустя последний из его рода, у которого он отнял корону Сицилии, должен был погибнуть от того же Карла Анжуйского. Не взяв Тиволи, он хотел пойти на восток в Сполетскую область, но известия из Апулии заставили его вернуться в королевство. Он поспешил сделать это, предварительно усилив гарнизон Виковаро.
Нетерпение Карла помериться со своим противником задерживалось разными обстоятельствами. Известие о том, что он уже в сентябре лично вышел из Рима дошел до Лириса и затем воротился назад, недостоверно.
Измена начала свое темное дело в Сицилийском королевстве; многие барон тайно вступили в переговоры с Карлом. Шли слухи, что 60 000 провансальцев проложили себе дорогу через Ломбардию и что крестовый поход против Манфреда с успехом проповедовался во всех странах. Народы, привыкшие слышать проповедь против одного и того же немецкого рода, против отцов, сыновей и внуков без размышления внимали и призыву Климента IV, внушавшего им, что церковь в лице графа Прованского выставила борца против «напитанного ядом исчадия дракона из ядовитого рода» и призывает верующих, как крестоносцев, стать под знамя Карла а главное — давать деньги, за что им будет прощено всякое прегрешение. Как во времена Фридриха II, по Италии и Апулии рассеялись толпы нищенствующих монахов, проповедовавших ненависть против существующего правительства, побуждавших к измене и наполнявших душу народа суеверным страхом.
Манфред, который очень хорошо знал, какую нужду в деньгах терпели Карл в Риме, а Климент в Перуджии, не сомневался, что это обстоятельство приведет к крушению их плана. Редко большое предприятие велось с такими жалкими средствами. Расходы на завоевание Сицилии были в буквальном смысле слова выпрошены, как милостыня, или заняты у ростовщиков. Обеднение обремененного долгами Карла было так велико, что он не мог покрывать своих ежедневных издержек (1200 туронских фунтов). Он осаждал папу, а папа — французского короля и епископов жалобными просьбами о деньгах; мы и теперь еще можем прочитать многие письма папы, печальные памятники предприятия, которое никогда не могло послужить к чести церкви. «Моя казна совершенно пуста: почему — это покажет тебе взгляд на мировую смуту. Англия противится, Германия не хочет слушаться, Франция вздыхает и ворчит, Испании много своего дела, Италия не платит, а сама поглощает деньги. Как может папа, не прибегая к безбожным средствам, достать для себя или для других деньги или войско? Ни при каком предприятии не находился в таком беспомощном положении». Так писал Климент к Карлу. Церковная десятина первого года была израсходована на снаряжение войск; Франция не хотела давать больше денег, и папа считал предприятие погибшим Карл пытался сделать заем у римских купцов, но они потребовали в залог римские церковные имущества, и Климент скрепя сердце согласился на выдачу такого залогового обязательства, так как он сознавал, что если заем не состоится, то графу останется умереть с голоду или бежать. С трудом под этот залог достали 30 000 фунтов; говорили, что Манфред удерживал своим золотом римские банки от больших уплат. Ростовщики Южной Франции, Италии и Рима воспользовались «Сицилийским гешефтом», чтобы обобрать и папу и графа. «Спроси, — писал папа кардиналу Симону, — у самого графа, как плачевна его жизнь; в поте лица выпрашивает он для себя и для своих людей одежду и пропитание и постоянно смотрит на руки своих заимодавцев, которые высасывают из него кровь. То, что не стоит двух пфенингов, они оценивают в солид, да и это он может получить лишь с трудом посредством лести и унизительных просьб». Климент никогда не переживал более страшных дней, чем тогда, когда политические предприятия церкви принуждали его нисходить до мелких забот, которые должны бы были остаться навсегда чуждыми христианскому пастырю.
С возрастающим нетерпением ждал папа прибытия войска. «Если твои войска не придут — писал он Карлу, — то я не знаю, как ты будешь в состоянии ожидать их и поддерживать свою жизнь; как ты сможешь удержать за собой город или ускорить прибытие войск; если же они в самом деле прибудут, как мы надеемся, то я еще меньше знаю, чем мы прокормим такое множество народа». И действительно, все зависело от того, удастся или нет провансальскому войску достигнуть Рима. Если бы североитальянские гибеллины не пропустили его, то Карл погиб бы, а Манфред восторжествовал. Кардинал-легат, бывший во Франции кое-как снарядил собранные в Провансе войска и в июне отправил их. В этом войске были бароны с блестящими именами, храбрые рыцари, в которых еще тлела искра фанатизма альбигойских войн. Все они жаждали славы, золота и имений; таковы были; Бокар, граф Вандомский, и его брат Иоанн, Жан де Неель, граф Суассонский, коннетабль Жилль де Брён, Пьер де Немур, великий канцлер Франции, маршал Мирпуа, Гильом л’Этендар, граф Куртенэ, воинственные епископы: Бертран Нарбоннский и Гюи де Больё Оксерский; Робер де Бетюнь, молодой сын Гюи Дампиерра, графа Фландрского, весь дом Бомонов, многие благородные роды из Прованса, наконец, Филипп и Гвидо из высоко знаменитого дома Монфоров. Это войско хищных авантюристов, которое сам папа благословил крестом Спасителя на завоевание среди потоков крови чужой христианской страны, в количестве около 30 000 человек, перешло в июне Савойские Альпы. Договоры Карла с графами этой страны и некоторыми городами открыли ему путь через Пьемонт; маркграф Монферратский присоединился к ним в Асти, а маркграф Эсти вместе с другими гвельфами во всеоружии в Мантуе.
Напрасно Паллавичини, Иордан д’Англано и Буозо де Доара надеялись удержать за собой реку Оллио; их усилия оказались тщетными. Паллавичини наконец Ушел в Кремону, и французы, производя страшные опустошения, продолжали свой поход к Болонье. Четыреста гвельфов, изгнанных из Флоренции, присоединились к ним уже в Мантуе и обещали еще большие подкрепления. Таким образом, итальянцы того времени, как гвельфы, так и гибеллины, из-за взаимной партийной ненависти впустили в свою страну чужеземного завоевателя и тем проложили путь Французам в последующие столетия. Дух свободы и любви к отечеству уже ослабел в истощенных городах; никакая связь не скрепляла старинные союзы; никакая великая национальная идея не возвышалась над мелкими партийными целями и домашними раздорами. Неистовство партий раздирало Милан, Брешию, Верону, Кремону, Павию и Болонью или подчиняло их тиранам, в то время как морские державы Генуя, Венеция и даже Пиза преследовали только свои торговые выгоды, Тосканские гибеллины не преградили пути врагам, когда они, минуя эту страну, через Марки и герцогство Сполето продолжали идти вперед к Риму. Реканати, Фолиньо, Римини и другие города подняли гвельфское знамя. Манфред увидел себя глубоко обманутым в своих ожиданиях: его власть над столькими городами вплоть до реки По оказалась только блестящим призраком, а вскоре выяснилось, что и владычество его над Апулией стоило не более того. В октябре он предпринял безрезультатную экспедицию в Марки и наконец вызвал Иордано д’Англано из Ломбардии, решившись ограничиться одной обороной.
Карл, требовавший своего коронования королем Сицилии, чтобы через это приобрести себе формальное право, просил папу, чтобы он сам короновал его в Риме.
Гордость римлян, говорил он, будет оскорблена, если коронование совершится в Перуджии или вообще где-нибудь вне Рима. Папа с раздражением отвечал, что римлянам нечего заботиться об этом акте. Многие неприятные отношения, вытекавшие из положения папы, властное выступление Карла в качестве сенатора, его денежные затруднения, ужасы, совершавшиеся на пути провансальской армией, — все это создало между ними очень натянутые отношения. Не сразу, но лишь 4 ноября, решился Климент IV утвердить инвеституру; с такой же медлительностью назначил он буллой от 29 декабря день коронования, но совершение его он поручил пяти кардиналам, замещавшим его.
6 января 1266 г. Карл Анжуйский и его супруга Беатриса были коронованы как король и королева Сицилийские в храм— Св. Петра. В первый раз отступили от правила, по которому в святом апостольском соборе, на том месте, где Карл Великий принял корону империи, короновались только императоры и папы. Военные игры и народные празднества служили к прославлению этого гибельного акта.
Был момент, когда Манфред мог еще надеяться привлечь папу на свою сторону; теперь эта надежда исчезла навсегда. Узнав о короновании Карла, он послал к папе послов. Он предъявил протест и от имени короля требовал от Климента, чтобы он удержал вооруженного им разбойника от нападения на его королевство. Нельзя без волнения читать грозный пророческий ответ папы. «Манфред должен знать, — говорил Климент, — что время пощады миновало. На все есть свое время, но не все возможно во всякое время. Сильный в оружии уже выходит из дверей; секира лежит уже у корня дерева».
Вскоре после коронования Карла провансальцы вступили в Рим. После, тяжелого семимесячного перехода через Центральную Италию они пришли в ожидаемый ими город истомленные, оборванные и без денег. Они надеялись найти здесь изобилие всего и увидели своего короля и господина, обремененного долгами, в состоянии полной беспомощности. Он ничего не мог им дать, кроме надежды на скорый поход, в котором надо было преодолевать бурные потоки и непроходимые дороги, брать штурмом сильные укрепления и пробиваться сквозь привычные к войне поиска.
Невыносимая нужда заставила Карла со всевозможной скоростью вести против неприятеля свое оставшееся без жалованья войско, чтобы дать ему возможность насытиться в богатой вражеской стране. Выступление из Рима произошло уже 20 января 1266 г. Многие итальянские гвельфы, апулийские изгнанники и римляне среди которых особенно выделялся своим рвением изменник Петр Вико, присоединились к походу; кардиналы раздавали войскам индульгенции и сопровождали Карла до водопроводов у Порта Маджиоре; кардинал Рихард Анибальди провожал его до замка Молария, на склонах Латинских гор, а кардинал Октавиан в качестве папского легата сопутствовал до самой границы.
Из трех дорог, ведущих, из Рима в королевство, — Валериевой, Латинской и Аппиевой — Карл, подобно почти всем средневековым полководцам, выбрал вторую. Она идет между Апеннинами и Вольскими горами, мимо Ананьи, Ферентино и Фрозиноне и достигает границы на мосту через Лирис у Чепрано. Затем она проходит возле Рокка Секка, Аквино и С.-Джермано, пересекает горный кряж Червара и оканчивается в Капуе. Главная квартира Манфреда находилась в этом городе, который был его отцом заново укреплен и снабжен башнями на мосту через Вольтурно. Отсюда он бросался то к Чепрано, то к С.-Джермано и Беневенту, чтобы привести там все в порядок, так как выступление Карла, очевидно, застало его врасплох. Как ни казалось цветущим его королевство, но это было лишь призраком; его войска, кроме немцев и сарацин, очень скоро расстроились под влиянием страха и измены. Завоевательное шествие Карла Анжуйского представляет поэтому лишь сцены отпадения, несчастья и быстрой гибели. Буйство и свирепость французов, набросившихся на Кампанью и бравших приступом речные переправы и башни на скалах, отличает этот поход от проявления неудержимой при первом натиске энергии, которая и до сих пор осталась принадлежностью этой рыцарской нации, и только геройская смерть Манфреда дает этой знаменитой трагедии примиряющее заключение.
Преждевременная весна высушила дороги и облегчила Карлу путь через долину Сакко; его войска прорвались по ту сторону Лириса через проход Чепрано, который попал в руки неприятеля, даже не вследствие небрежности, а вследствие измены; сам мост не был разрушен и не был защищен. Французы напали прежде всего на стоящий на крутизне циклопический замок Арче, считавшийся неприступной крепостью. Оробевший начальник его сдался. Это устрашило всю Кампанью: Аквино и другие города сдались. Неудержимого удара не вынесли даже валы С.-Джермано; этот город, защищенный высокими горами и болотами реки Рапидо, был уже 10 февраля взят приступом. Вся окрестная страна вздрогнула при таком неожиданном событии: 32 укрепленных места сдались Карлу; Линия Лириса была в его власти. Теперь надо было овладеть сильнейшими позициями на Вольтурно, за которым стоял Манфред в Капуе с главными своими силами. Неутомимый враг перешел эту реку севернее, у Тиливерно, и поднялся на горы у Алифе, Пиедимонте и Тилезии, чтобы обойти позицию противника посредством флангового марша. Жажда крови и добычи влекла воинов вперед; они сгорали от нетерпения, оставаясь безвредно в середине Кампаньи, и хотя утомление и лишения истощили и их самих, и их лошадей, но надежда на победу превозмогала всякие препятствия. Изменники со своими знаменами присоединялись на походе к Карлу; посланцы приносили ключи от переходящих к нему городов, и воодушевленное войско через реки и крутые горы шло вперед.
В четверг, 25 февраля, они сделали привал в лесу в 15 милях перед Беневентом, в пятницу — на высотах Капрарии. Здесь Карл показал своим воинам большой город, который со своими изломанными стенами заключен был между двумя реками.
Это был Беневент, главный город Самниума, когда-то приобретший известность во время войн римлян с Аннибалом, после того бывший цветущим местом пребывания лангобардских властителей Апулии, затем принадлежавший папам и, наконец, включенный Фридрихом II в состав королевства. С высот видна была красивая равнина, по которой протекали реки Калоре и Саббато, а на равнине длинными рядами расположены были в боевом порядке пехота, тяжелая панцирная немецкая кавалерия и лучерийские сарацины. Когда неприятель хотел обойти позицию Манфреда при Капуе, последний быстро передвинулся к Беневенту, чтобы загородить Карлу дорогу в Неаполь и дать ему сражение, желать которого оба полководца имели сильные поводы. Невыносимый недостаток средств существования подстрекал войска Карла; находясь посреди неприятельской страны, они могли выбирать только между победой и смертью. Манфред видел перед собой врага, ослабленного походом, изголодавшегося, с плохой кавалерией; а вокруг себя лица изменников и позади уже готовую к отпадению Апулию. Многие графы тайно покинули его ряды, другие отказывались от исполнения обязанностей вассалов, говоря, что они должны защищать свои замки; иные ожидали момента сражения, чтобы покинуть своего короля. Он должен был или быстро победить, или погибнуть.
В ночь на четверг к Манфреду присоединились 800 немецких всадников; это укрепило его мужество. Он собрал генералов на военный совет. При нем находились графы из рода Ланчиа, занимавшего при его дворе высшие почетные места, братья или родственники его матери Бланки, Гальван и Иордан, Фридрих и Бартоломей, Манфред Малекта; затем гибеллинские предводители из Флоренции и великодушный римлянин Теобальд Анибальди. Некоторые советовали отсрочить сражение до тех пор, пока не подойдут подкрепления, так как Конрад Антиохийский, племянник Манфреда, находился еще в Абруццких горах, а другие войска должны были прийти с юга. Если бы этот совет мог быть исполнен, то войско Карла погибло бы от недостатка продовольствия; но время, а может быть, и рыцарская честь заставляли сражаться, да кроме того, и изменникам нельзя было доверять ни одного дня. Поэтому Манфред решил дать сражение — и такое решение было действием отчаяния со стороны как его, так и Карла. Его астролог признал час благоприятным, но в действительности звезда Манфреда уже склонялась к закату.
Он разделил свое войско на три боевых отряда: первым, состоявшим из 1200 человек немецкой конницы, предводительствовал граф Иордан д’Англано; вторым, состоявшим из тосканцев, ломбардцев и немцев, силой в 1000 человек конницы, командовали графы Гальван и Бартоломей; третий, состоявший из апулийских вассалов и сарацин, силой около 1400 конных и большого числа лучников и пехоты, находился под начальством самого Манфреда. В этом порядке его войско перешло через реку Калоре и выстроилось к северо-востоку от города, у церкви Св. Марка на поле Гранделла, или на «Поле роз», ожидая наступающего сверху врага.
В лагере Карла многие голоса тоже высказывались за отсрочку битвы, так как войска были истощены, но всех их заставил замолчать коннетабль Жилль де Брён. Здесь также были образованы три боевых отряда. Провансальцы, французы, пикардийцы, брабантцы, итальянские и римские войска, апулийские изгнанники стали в боевой порядок под предводительством Филиппа де Монфора, Гвидо Мирепуа, короля Карла, графа Роберта Фландрского, графа Вандома, коннетабля и других испытанных военачальников. Флорентийские гвельфы, страстно желавшие отомстить за Монтаперто, образовали четвертый боевой отряд под начальством графа Гвидо Гверра. Когда они в числе 400 всадников выступили в великолепном вооружении, на превосходных лошадях и с блестящими знаменами, Манфред спросил у своей свиты, откуда взялось это прекрасное войско, те ему отвечали, что это флорентинские гвельфы; тогда он, вздохнув, воскликнул: «Где же мои гибеллины, которым я оказал такие большие услуги и на которых возлагал такие большие надежды?» Епископ Оксеррский и доминиканские монахи ходили по рядам воинов Карла, которые, становясь на колени, получали отпущение грехов, а сам Карл ударами меча раздавал то тому, то другому рыцарское звание.
Битва началась бешеной атакой сарацин: с громким военным криком бросились они на немногочисленную французскую пехоту, так называемую Ribaldi, и перебили ее, стреляя из луков. Тотчас выступила французская конница и переколола толпы сарацин. Могучий удар немецкого рыцарства под предводительством графа Иордана, прискакавшего с воинским криком: «Швабы, рыцари!» — разнес французские эскадроны; но против него выступил сильнейший легион Карла с боевым криком «Монжуа!». Этой битвой двух отрядов рыцарской конницы и была решена участь дня. В знаменитом сражении при Беневенте участвовало не более 25 000 человек с каждой стороны. Долгая и страшная воина между церковью и империей, между романскими и германскими народами решилась на тесном поле битвы в несколько часов при участии небольшого войска, может быть, вследствие случайности. Французы сражались короткими мечами, немцы, по их исконному обычаю, длинными копьями. Романский режущий и колющий удар одержал победу над германской боевой техникой, как то было и раньше в XI веке при Чивита. Пешие солдаты были посажены позади кавалеристов Карла; когда немецкие рыцари падали с заколотых лошадей, то эти пехотинцы соскакивали и убивали их ударами палицы. Легион храброго Иордана пал. Гальван и Бартоломей возобновили было битву на некоторое время, но все было напрасно. Храбрые немцы сражались и погибали с тройским духом, подобно древним готам, как обреченные на смерть представители германской империи, которая скончалась вместе с Фридрихом II.
Когда король Манфред увидел, как его боевые отряды колебались и падали, он повел в бой третью часть своего войска, ленных вассалов Апулии и Сицилии. Непонятно, почему он вместо них не сохранил к концу сражения немецкого резерва, потому что итальянцы тотчас обратились в бегство. Даже его родственник Фома ди Ачерра поспешил изменнически убежать с поля битвы, после чего и другие бароны последовали этому примеру: одни кинулись в Беневент, а другие бежали в Абруццы. Когда король увидал, что судьба его решена, то он решился умереть как герой. Те, кто еще оставались с ним, советовали ему спасаться внутри страны или бежать в Эпир, чтобы там при дворе своего тестя дождаться лучших времен. Он презрел этот совет и крикнул своему оруженосцу подать ему шлем. Когда он надевал его на голову, с него упал серебряный орел. «Ессе, signum Domini!» — сказал он и без королевского отличия кинулся на врагов, ища себе смерти, сопровождаемый своим благородным союзником Теобальдом Анибальди, который решился умереть вместе с ним.
Когда ночь сошла на Беневентское поле, мрачный победитель сидел в своем шатре и диктовал следующее письмо папе: «После горячей схватки с обеих сторон мы с помощью Божией опрокинули два первых боевых ряда неприятеля, после чего все остальные искали спасения в бегстве. Резня на поле битвы была так велика, что трупы убитых покрыли собой землю. Не все бежавшие ушли; многих настиг меч преследовавших; много пленных отправлено в наши тюрьмы; между ними Иордан и Бартоломей, которые до сих пор ложно называли себя графами; взят также в плен Пиер Азино (дельи Уберти), нечестивый глава флорентийских гибеллинов. Кто из неприятелей был раньше убит, мы не можем сказать с достоверностью, отчасти вследствие спешности этого сообщения; но многие говорят, что бывшие графы Гальван и Герричеккус убиты. О Манфреде до сих пор ничего не слышно; пал ли он в сражении, или взят в плен, или ушел. Но бывший под ним боевой конь, который теперь находится у нас, доказывает как будто его смерть. Извещаю Ваше Святейшество об этой великой победе, чтобы Вы возблагодарили Всемогущего, даровавшего нам ее и укрепившего моей рукой дело церкви. Если я истреблю в Сицилии корень зла, то будьте уверены, что я возвращу это королевство к его древним обычным вассальным обязанностям относительно церкви, в честь и славу Божию, ради прославления его имени, мира церкви и благоденствия этого королевства. Дано в Беневенте, 26 февраля 9 Индик., в первый год нашего королевства». Через три дня он пишет: «Вновь уведомляю Ваше Святейшество о триумфе, который Бог даровал мне над общественным врагом при Беневенте. Чтобы убедиться в достоверности рассказа, становившегося все более определенным, о том, что Манфред убит в сражении, я велел произвести поиски на поле между убитыми, тем более что не было никакого слуха о том, чтобы он куда-нибудь спасся бегством. В воскресенье 28 февраля нашли его обнаженный труп между убитыми.
Чтобы избежать в таком важном деле всякой ошибки, я велел показать мертвеца моему верному графу Рихарду Казертскому, бывшим графам Иордану и Бартоломею и их братьям, а также и другим лицам, которые близко стояли к Манфреду при его жизни: они узнали его и признали, что это несомненно был труп Манфреда. Движимый естественным чувством, я после этого велел похоронить его с честью, хотя и без церковных обрядов. Дано в лагере у Беневента 1 марта в первом году нашего королевства».
Когда пленные графы, приведенные в цепях на поле битвы, нашли голый труп короля, то на вопрос, это ли Манфред, все они боязливо ответили: «Да!» Только благородный Иордан д’Англано в глубокой горести воскликнул: «О мой король!» — закрыл лицо руками и горько заплакал. Рядом с Манфредом лежал убитый Теобальд Анибальди, его брат по оружию, один из воинов, достойных имени римлянина, украсивший прекрасной славой свой собственный гибеллинский род. По приказанию победителя Манфред был зарыт в землю возле моста через Калоре около Беневента; французские воины, отдавая честь его геройскому мужеству, принесли на его могилу каждый по камню и таким образом сложили курган. Но вскоре после того низкий Пиньятелли, епископ Казенцкий, заклятый враг Манфреда, велел по распоряжению папы вырыть мертвеца из его могилы и, как проклятого церковью, выбросить на берег реки Верде, т. е. Лириса, на границе Лациума.
Манфреду было 34 года, когда он умер. В жизни и в смерти он был также прекрасен, как Тотила. Подобно этому готскому герою, который, победоносно еще в юности, восстановил империю Теодориха, Манфред также поднял из развалин империю Фридриха в Италии и в течение нескольких лет поддерживал ее в блестящем состоянии; затем и он погиб, побежденный счастьем вторгшегося из чужой страны, вооруженного папой завоевателя. Гвельфы из партийной ненависти клеймили его именами отцеубийцы и братоубийцы и взвалили на него самые ужасные прегрешения; папы проклинали его, как ядовитого змея и безбожного язычника; но его тень явилась благороднейшему уму Средневековья, жившему уже, когда умер Манфред, не между осужденными в аду, как бы следовало по мнению духовенства, а в приветливом образе в чистилище, где он с улыбкой сказал ему, что проклятие священников не имеет никакой власти над примиряющей любовью. Лучшие его современники, даже некоторые из гвельфской партии, ценят в нем цвет прекрасного мужества; они прославляют его щедрое великодушие, кроткое благородство его нрава, его светскую образованность и душевную доброту, которая лишь редко нарушалось хитрыми или гневными поступками.
Карл Анжуйский над трупом своего благородного противника представляет собой одно из тех бывших в мире противоречий, когда зло, по-видимому, торжествует над добром. Однако гибель Манфреда имела такой высокотрагический смысл, что в ней нельзя не видеть силы исторического рока, который вместе с пережившим мировым строем уничтожает и его наследников. Практические причины его падения указывает нам, кроме того, история Южной Италии, страны без национального сознания, без верности и постоянства, в которой ни одна династия не могла удержаться надолго и где даже до нашего времени удавалось всякое вторжение и завоевание. Мудрые законы Фридриха II могли в ней создать монархическое правление, но не могли из нее сделать национального государства; трон Манфреда держался ненадежно на вассальных обязательствах аристократии, которая, по выражению гвельфа Саба Маласпина, сначала поделила с ним сицилийскую добычу, а затем вероломно изменила ему. Немецкие наемники и сарацины были единственными верными опорами его владычества. Когда эти опоры были сломлены при С.-Джермано и Беневенте, оно уже не могло удержаться долее. Духовенство, величайшая сила в этой суеверной стране, было враждебно Манфред, а истощенные податями города тоже не были его друзьями. Они следовали общему стремлению к муниципальному самоуправлению, с которым Гогенштауфены не хотели считаться. При вступлении Карла в королевство, говорит гвельфский историк, настроение народа стало колебаться; оно направилось против Манфреда и было очень радостно, так как все думали, что желаемое спокойствие будет снова восстановлено и что с прибытием короля Карла всюду снова возвратится свобода.
Как эти ожидания осуществились, какое счастье получили Неаполь и Сицилия в разбойничьих руках графов Анжуйских, об этом известно из истории этих стран. Мы бросим только беглый взгляд на страшное кровопролитие в Беневенте, собственном городе папы, который Карл принужден был отдать в качестве награды в добычу своим войскам. Эти «ратники Божий» кинулись с поля битвы на дружественный им город, не обращая внимания на умилостивительные просьбы вышедшего им навстречу процессией духовенства, и в течение восьми дней убивали без различия невинных жителей с такой же фанатической яростью, как их предки во время альбигойских войн. Они совершили такие ужасы, что у Климента IV вырвался крик отчаяния и он возмутился, увидев, какой образ стал теперь принимать Карл, богатырь и Маккавей церкви.
Победитель не имел в себе человеческого чувства; это был холодный, молчаливый тиран. Елена, молодая, прекрасная жена Манфреда, тотчас после первого известия о его гибели, полученного ею в Лучерии, полумертвая сама, убежала, захватив с собой детей. Покинутая в несчастии баронами, она в сопровождении нескольких великодушных людей прибежала в тот самый Трани, где она в 1259 г. была встречена, как королевская невеста, блестящими торжествами. Она хотела здесь сесть на корабль, чтобы ехать в Эпир, но бурное море помешало ее бегству. Нищенствующие монахи, бродившие по стране в качестве шпионов, узнали о ее пребывании в замке Трани, напугали кастеллана изображениями вечных мук и заставили его выдать эту жертву рейтарам Карла (6 марта). Елена умерла через пять лет в заключении в Ночере в феврале или марте 1271 г., не достигнув 29 лет; ее дочь Беатриса в течение восемнадцати лет томилась в крепости Кастель-дель-Ово в Неаполе; малолетние сыновья Гейнрих, Фридрих и Энциус росли и погибали в тридцатитрехлетней муке тюремного заключения, более жестокого, чем заключение их дяди в Болонье. Ни Анжуйская, ни Арагонская династии, когда они владели островом Сицилией, не сочли себя обязанными освободить из тюрьмы законных наследников Манфреда. Гибель его невинного рода трогает у всех благородное чувство; но за сценой в Трани есть другая (почти единственное явление в истории), которой она была роковым отражением; это — сцена в замке Кальтабелотта в Сицилии. Сюда убежала от завоевателя королева, такая же вдова и такая же несчастная, как Елена, и также с четырьмя детьми: Сибилла, жена последнего норманнского короля Танкреда. Она и ее дети были жестоко закованы в цепи; вероломный враг, истребивший норманнский дом Сицилии при таких ужасах, с которыми сравнялись только деяния Карла Анжуйского, был император Генрих VI, дед Манфреда, и время, когда была схвачена Сибилла и когда благороднейшие люди Палермо были варварски передушены, были как раз те Святки, когда императрица Констанца родила отца Манфреда.
Карл Анжуйский совершил свой въезд в Неаполь в великолепном вооружении, верхом на коне, бывшем с ним при Беневенте, в сопровождении блестящих французских рыцарей и победоносных воинов своей армии, при ликующих криках подкупленного народа, осыпавшего его цветами, и смиренно приветствуемый подкупленными баронами Апулии и торжествующим духовенством. Гордая королева Беатриса, достигшая вершины своих честолюбивых желаний, ехала в открытой карете, обитой голубым бархатом. Таким образом, французская тирания вступила в Неаполь, и неспособный к свободе народ подпал под власть чуждого, приготовленного ему папой деспота.
Цель, к которой столько лет стремились папы, была достигнута; на троне Сицилии сидел новый правитель, их орудие и вассал; господство немцев в Италии и их вековое влияние на эту страну и на папство было уничтожено; романская народность победила германцев. Немецкая империя не существовала более: ее геройский род Гогенштауфенов был истреблен; Генрих VI, Фридрих II, Конрад IV, Манфред и другие члены этого рода лежали в могилах в этой же стране: в Палермо, в Мессине, в Козенце, под каменным курганом Беневента; Энциус был в цепях в Болонье; дети Манфреда тоже в цепях; только Конрадин, последний из Гогенштауфенов, был еще жив и свободен, но он был беден, находился в пренебрежении и вдали от Италии. Климент IV с восторгом получил известие о победе Карла; все колокола Перуджии звонили и благодарственные молебствия возносились к небу, потому что не стало более всадников и колесниц фараоновых. Но если бы взор папы получил дар пророчества, то он смутился бы, увидев страшные явления, вызванные его действиями: 37 лет спустя он увидел бы папу, своего преемника, оскорбляемого в своем, взятом приступом дворце министром французского короля; Святой престол, перенесенный в провинциальный город Прованса и в течение семидесяти лет занятый французами, креатурами и слугами их короля, в то время как покинутый Рим превращался в развалины!
Падение Манфреда было также и поражением гибеллинов во всей Италии, большинство городов которой признали теперь Карла своим протектором. Церковное государство тотчас восстало из своего долгого угнетения; папа, желавший снова быть единственным господином в Риме, потребовал теперь, чтобы Карл согласно договору сложил бы с себя власть сенатора. Король медлил, хотел еще на некоторое время сохранить свою должность и наконец с плохо скрываемым неудовольствием объявил римлянам, что он слагает свой сан, чтобы не обидеть церковь, которая признает себя имеющей право на сенаторство. Это было им сделано в конце мая 1266 г., и папа вскоре должен был в этом раскаяться.
Климент IV надеялся теперь без затруднения восстановить все свои верховные права в Риме, так как Карл обязался по договорам оказывать ему в этом содействие. Между тем город вовсе не показывал вида, что он хочет передать папе сенаторскую власть или даже вообще пригласить его вернуться. Еще в апреле папа переехал из Перуджии в Орвието, а оттуда, в полной надежде поселиться в Латеране, отправился в Витербо, где и остался жить. Рим в это время находился не в более близких отношениях к нему, чем республики Флоренция или Лукка; римляне считали права папы прекратившимися, а Карл не заботился их защищать. Когда надо было вновь заместить сенаторскую должность, то римский народ выбрал снова по старой системе двух сенаторов: Конрада Бертрами Мональдески из Орвието и Луку Савелли из Рима. Они тотчас же потребовали уплаты сумм, данных римским купечеством под залог церковных имуществ, и папа назвал их ворами и разбойниками внутри и вне Рима.
Амнистия возвратила в Рим многих гибеллинов, которые вместе с гвельфами заседали снова в парламенте. Многие приверженцы Манфреда, как, например, Иаков Наполеон из рода Орсини, покорились папе, но только для виду. Как только побежденная партия оправилась от смущения, так она со свойственной итальянцам ловкостью организовалась повсюду — в Ниме и в Тоскане, в Неаполе и в Ломбардии — в тайные союзы. Невыносимое высокомерие гвельфской аристократии так ожесточило римский народ, что уже в первой половине 1267 г. римляне восстали, установили демократическое правление из 26 доверенных лиц и назначили народным военачальником Анджело Капоччи из партии гибеллинов. Климент принужден был признать этот переворот; народный военачальник даже апеллировал к нему, когда аристократы, подстрекаемые, как говорили в Риме, из Витербо, начали борьбу с новым правительством, и тогда папа, чтобы особенно отметить свою невиновность, послал двух епископов для установления мира.
Между тем Капоччи, которому римский народ поручил назначение сенатора, обратил свое внимание на испанского инфанта дона Энрико, сына Фердинанда III кастильского и младшего брата Альфонса Мудрого, носившего титул римского короля, талантливого авантюриста с великокняжеским честолюбием. Изгнанный из отечества как мятежник, он пребывал в английских владениях в Южной Франции и уже в 1257 г. хотел, состоя на службе у Генриха III, принять участие в походе против Манфреда, но поход этот не состоялся. В 1259 г. он на английском корабле отправился в Африку в сопровождении своего брата Федериго и других испанских изгнанников и с тех пор служил правителю Туниса на войне против мавров. Переворот в Италии побудил его искать новой арены для своего честолюбия. Весной 1267 г. он с двумя сотнями кастильцев прибыл ко двору своего родственника Карла, который принял его с почетом, но неохотно, так как был ему должен большую сумму, которую медлил возвратить, и потому старался учтивым образом отделаться от докучливого кредитора. Инфант выступил рядом с Иаковом арагонским в качестве претендента на корону острова Сардинии, которую церковь считала своей собственностью и оспаривала у Пизанской республики. Он отправился к папскому двору в Витербо, где своим тунисским золотом привлек на вою сторону кардиналов, но Климент IV был более расположен удовлетворить его посредством арагонского брака, чем уступить ему Сардинию, на которую заявлял претензию также и Карл. Он обманывал и своего родственника, тайно ставя препятствия исполнению его желании.
Инфант явился счастливым кандидатом в Риме, где его дублоны открыли ему доступ в Капитолий. Народный военачальник Капоччи остановил на нем свой выбор, и римляне охотно взяли себе в сенаторы кастильского принца, отличавшегося военной славой и богатством, от которого они ожидали могущественной защиты против заносчивости аристократии и притязаний папы. Дворяне, большая часть кардиналов и даже сам папа противились этому выбору, но безуспешно. Настроение в Риме снова повернулось в сторону гибеллинов, как только Карл Анжуйский вступил на сицилийский престол. Инфант прибыл из Витербо в июне 1267 г., чтобы вступить в управление городом; таким образом, по странной случайности двое братьев-испанцев в одно и то же время были один избранным королем, другой сенатором римлян.
Городское управление Дона Арриго скоро приобрело не меньшее значение, чем управление его предшественника Карла Анжуйского. Как только инфант принял его на себя, так начались его несогласия с папой; он хотел подчинить Капитолию всю Кампанью, отнять судебную власть у духовенства, сломить гордость аристократии. Папа протестовал, но сенатор не обратил на это внимания. Народ уважал принца, который сначала был одинаково справедлив к гвельфам и к гибеллинам; но его пылкая ненависть к Карлу и неожиданные события скоро побудили его открыто объявить себя врагом церковной партии.
Сторонники Манфреда и Швабского дома собрались в Тоскане. В этой стране взошло новое драконово семя тех двух старинных партий, неумолимая вражда которых придала итальянской истории героический характер дикой и великой страсти и под формами и девизами которых итальянцы продолжали вести борьбу даже и тогда, когда уже окончилась великая распря между церковью и империей. Фантазия того времени представляла себе эту неистовую партийную войну как темное дело двух демонов Гвельфа и Гибеллина, и в самом деле они были фуриями Средних веков. Они появились в первый раз не в эпоху Манфреда; их происхождение относится к более раннему времени, но их дикое развитие начало преимущественно со времени падения господства Гогенштауфенов принимать тот страшный характер партийной борьбы, который разорвал провинции и города Италии на две враждующие половины. Только Пиза и Сиена, Поджибонци и Сан-Миниато аль Тедеско остались после гибели Манфреда единственными сторонниками Штауфенов, или гибеллинами. Граф Гвидо Новелло, оставивший Флоренцию в момент упадка духа, собрал немецких наемников и своих друзей вокруг швабского знамени в Прато и других замках. Из военачальников Манфреда некоторые спаслись с Беневентского поля битвы или из апулийских темниц, таковы братья Гальван и Фридрих Ланчиа, Конрад Антиохийский, внук императора Фридриха и зять Гальвана, Конрад и Маринус Капече, благородные неаполитанцы, и Конрад Тринчиа из Фолиньо. Королевство Сицилийское стонало под игом своего нового владетеля; попираемое ногами французских сборщиков податей, судей и управителей, лишенное деспотическим правлением Карла всяких прав и свобод, оно находилось в таком состоянии, сравнительно с которым правление Манфреда являлось золотым веком. Народ, изменивший ему, вспоминал теперь о его кротости и напрасно призывал его назад. Даже современные гвельфы с ужасом описывали правление первого Анжуйского короля, и Климент IV в знаменитом письме под видом отеческого увещевания и благожелательных советов мастерски изображает его в образе ненавистного тирана.
Апулийские изгнанники бежали в Тоскану и рассказывали там, что Сицилийское королевство готово к восстанию. Приверженцы Манфреда видели, что его дети томятся в цепях и не способны защитить свои наследственные права; поэтому они обратили свои надежды на Конрадина, последнего законного наследника Сицилии, которого когда-то гвельфы звали в Италию против узурпатора Манфреда.
Сын Конрада IV, родившийся 25 марта 1252 г. в замке Вольфштейн, близ Ландсгута, имел от роду 14 лет, когда пал его дядя и чуждый завоеватель занял престол, бывший по праву наследства его неоспоримой собственностью. Он находился под покровительством своего сурового дяди Людвига Баварского и своей матери Елисаветы, сестры этого герцога, которая в 1259 г. вышла во второй раз замуж за графа Мейнгарда фон Герц. Одно мгновение императорская корона носилась над головой Конрадина, но папа, который не решил спора о короне между Альфонсом и Ричардом, чтобы ослабить Германию партийной борьбой и оставить
Италию без императора, запретил избрание последнего отпрыска из рода Гогенштауфенов. У Конрадина остался только бессодержательный титул короля Иерусалимского и его очень уменьшившееся Швабское герцогство. Он рос в Баварии, где дух его питался песнями туземных певцов и возбуждающими картинами геройского величия и падения его дома.
В политической истории немного таких трогательных случаев, как судьба этого юноши, которого сила унаследованных обстоятельств привела из отечества в Италию, чтобы, как последнего в его геройском роде, принести в жертву на могилах его предков. Послы гибеллинов из Пизы, Вероны, Павии и Сиены, Лучерии и Палермо уже в 1266 г. являлись в Констанц, Аугсбург или Ландсгут; в следующем году прибыли братья Ланчиа и Капечи, чтобы возбудить к полету «едва оперившегося орла». По красивому сравнению гвельфа Маласпины, они были похожи на тех волхвов, которые принесли грядущему Царю золото, ладан и смирну. Они обещали ему поддержку Италии, если он снова развернет на Альпах знамя империи и придет освободить страну своих славных отцов от ненавистной тирании.
Когда внук великого Фридриха увидел у своих ног итальянских послов, выражавших ему свою преданность, когда он услышал их чудесные речи и принял их богатые дары, как залог их обещаний, то его охватил мечтательный восторг. Голоса сирен призывали его в прекрасную и роковую страну, исторический рай германских стремлений, куда и его славные предки как будто звали его из своих неотомщенных могил. Его мать противилась, но дяди и друзья соглашались. Слух пошел за Альпы, что юный сын Конрада IV снаряжает войско, чтобы идти в Италию, свергнуть с престола тирана Карла и снова восстановить швабское владычество.
