Глава XXXVIII.
Осада Константинополя Мехмедом П. — Императорский город попадает во власть турок (1453)[править]
Покинув свое уединение для воины с христианами, Мурад уже не возвращался более к отшельнической жизни и всю остальную жизнь свою провел среди битв; его армии несколько раз опустошали границы Венгрии; он умер во время приготовлений к осаде Константинополя. Преемник его Мехмед II задался единственной мыслью — перейти через Босфор и разрушить все, что оставалось от Греческой империи. Уже турки выстроили крепость на левом берегу пролива, в трех милях выше Византии; в первое же время царствования Мехмеда II и другая крепость была воздвигнута на левом берегу пролива и становилась угрозою и признаком последней страшной войны{123}. Константин Палеолог и Мехмед, воцарившиеся почти одновременно, один — на престоле цезарей, другой — на троне османов, не менее различны были между собою как по характеру, так и по судьбе. Первый обладал всеми добродетелями, которые могут придать величие несчастию и окружить некоторой славой даже падение империи; второй был предан всем необузданным страстям победителей, и в особенности таких, которые злоупотребляют победою и составляют отчаяние побежденных{123}.
Между тем как Мехмед собирал свои силы, чтобы произвести нападение на столицу Греции, Константин взывал о помощи к христианскому миру. Папа возвещал в своих циркулярах всем христианам на Западе об опасности, в которой находилась Византия; но апостольские увещания не могли пробудить энтузиазма к Крестовым походам. Во Франции, Англии, Германии и даже Италии на опасности империи смотрели как на воображаемые или считали падение ее неизбежным; владетельные князья Морей и архипелага, Венгрии и Болгарии, иные из страха, другие из зависти, отказывались принимать участие в войне, от которой зависело решение их участи. Но так как Генуя и Венеция имели конторы и торговые учреждения в Константинополе, то на защиту императорского города было отправлено 2000 римских воинов под предводительством кардинала Исидора. Вот и вся помощь, которую получила тогда Греция со стороны Запада.
Такое равнодушие христианского мира не было еще в настоящем случае самым большим несчастьем для знаменитого города. Бóльшая часть его граждан также оставались равнодушными к угрожавшим ему опасностям, безумный фанатизм не допускал их обращаться за помощью к латинянам. Вместо того, чтобы слушать Константина, призывавшего их на защиту отечества, они с увлечением слушали предсказания монаха Геннадия и врагов латинской церкви, которые постоянно твердили, что все потеряно; самые яростные фанатики договаривались до того, что они желают лучше видеть в Константинополе чалму Мухаммеда, чем тиару римского папы. Слепой фатализм, овладевший страстно возбужденной толпою, внушал ей, что Византия обречена на гибель самим Богом и что было бы нечестием восставать против предопределений Божественного гнева. Эгоизм, эта язва народов, близких к падению, побуждал богатых скрывать свои сокровища, и для того, чтобы укрепить императорский город, пришлось обирать церкви. Наконец, в угрожаемой столице этой древней империи, которая носила еще название Римской, накануне того дня, когда должны были погибнуть ее законы, ее верования и само имя ее, нашлось не более 4970 защитников.
Между тем как греки забывали таким образом об опасности, грозящей Византии, враги их воодушевлялись все более и более энтузиазмом победы. В них как бы возродилось то рвение и тот воинственный фанатизм, который воодушевлял сподвижников Омара и первых борцов ислама.
Из всех стран, лежащих на пространстве от Тигра и Евфрата до берегов Ибера и Дуная, собирались мусульманские воины, привлекаемые надеждою завоевать город цезарей и обогатиться остатками Греции. Мехмед II выступил из Адрианополя во главе своей армии в первых числах марта 1453 г. В первых числах апреля знамя султана было водружено перед воротами св. Романа (ныне Пушкарные ворота). При этой достопамятной осаде и осаждающие, и осаждаемые применили к делу все изобретения военного искусства, все усовершенствования, произведенные в нем от древнейших до позднейших времен. Во время приступов и при защите совместно действовали порох, недавно изобретенный в Европе, и греческий огонь — старинное оружие Востока; лук из рога или слоновой кости метал стрелы, а из баллисты вылетали бревна и каменья; тараны потрясали стены, между тем как артиллерия изрыгала на дальнее расстояние свинцовые пули и гранитные или железные ядра. История того времени с удивлением упоминает об одной пушке в 12 пальм калибра, которая выбрасывала на расстояние мили массу камня до 600 центнеров весом{123}.
Палатки турок были раскинуты на пространстве нескольких миль от гавани до берегов Пропонтиды. Ежедневно, говорит османский писатель, это полчище осаждающих бросалось на укрепления и башни города, подобно волнам разлившегося моря.
Вооружившиеся греки вместе с венецианцами и генуэзцами составляли гарнизон не более как в 9.000 или 10.000 человек. Эти самоотверженные ополченцы бодрствовали день и ночь на башнях и укреплениях и беспрерывно должны были то отражать приступы, то исправлять проломы, то защищать подступы ко рвам. Герои поспевали повсюду, и их доставало на все, так как они были воодушевлены присутствием своих вождей и особенно примером Константина.
В первое время осады осаждаемые сохраняли за собою одно преимущество: город был недоступен по направлению к Пропонтиде и со стороны порта. Гавань, при входе в которую была протянута цепь, оставалась закрытой для мусульманских судов и открывалась только для христианских кораблей, доставлявших в город военные снаряды и всякого рода помощь. Мехмед решился перевести свой флот из Босфора в гавань. Мусульмане, повествует османская история, перетащили с моря на берег суда свои, «величиною с гору»; натерев их салом и разукрасив флагами, они волочили их по земле на подъемах и на спусках и доставили в те воды, которые омывают стены города. Этот флот, вышедший из долины Долма-Баши, прошел позади Галаты и остановился на том пункте берега, где теперь находится арсенал. Это предприятие привело в ужас осажденных и принудило их разделить свои силы для защиты стен со стороны порта, которые не позаботились укрепить. В то же время турки не прерывали нападений со стороны ворот св. Романа и по всей линии, начиная от ворот Карсийских до ворот Селиврийских.
Во время осады не раз поднимался вопрос о капитуляции; Мехмед требовал, чтобы ему предоставили столицу той империи, все пять провинций которой уже находились в его власти; султан угрожал императору истребить его со всем семейством и рассеять его народ по всей земле, если он будет настаивать на сопротивлении. Мехмед предлагал своему врагу владение в Пелопоннесе; Константин предпочел умереть со славою.
27 мая султан, посоветовавшись со своими гадателями, повелел объявить решительное общее выступление; все богатства Константинополя, греческие женщины, пленники должны были служить наградою храбрости его воинов; себе он оставлял только город и здания. Он сам проходил по рядам своей армии, снова обещал своим воинам отдать им Византию на разграбление и поклялся именем отца своего Мурада, сыновьями своими и четырьмя тысячами пророков, что город будет взят через три дня. 200.000 османлисов также поклялись своим оружием и отвечали все в один голос: «Бог есть Бог, и Мухаммед — его пророк». После захода солнца и ночь не помешала продолжить осадные работы; у каждого мусульманского воина к острию копья был прикреплен зажженный факел, что и послужило поводом турецкому историку сказать, что местность, окружающая город, была похожа «на поле, покрытое розами и тюльпанами».
Глубочайшее молчание царствовало в лагере, где все были заняты переноской и исправлением машин; до самого рассвета тишина вокруг городских укреплений прерывалась только возгласами муэдзина, призывавшего правоверных на молитву и часто повторявшего слова из Корана: «Будет большая битва при взятии Константинополя».
На другой день Константин собрал в своем дворце вождей храброго ополчения, защищавшего вместе с ним укрепления Византии. Между греками, составлявшими этот последний совет, были друг Палеолога Франдзи, один из историков этой несчастной эпохи; великий дука Нотара, которого Мехмед упрекал по окончании осады в том, что он скрыл свои богатства; игумен иноков св. Василия, благочестивых людей, преданных своему отечеству; командир 300 критских стрелков, поспешивший прибыть в императорский город при первом слухе о предстоящей войне. Из латинян присутствовал Джустиниани, начальник генуэзских воинов, и вождь венецианского ополчения кардинал Исидор, который на свой собственный счет велел исправить порученные ему укрепления и во все время осады сражался во главе воинов, прибывших с ним из Италии. Горячими убеждениями Константин старался ободрить и обнадежить своих товарищей по оружию, напоминая грекам об их отечестве и об их семействах, латинянам — об их вере и о Западе, угрожаемых варварами.
В продолжение его речи все заливались слезами, и сам он был так взволнован, что едва мог найти несколько слов, чтобы объявить о предстоящем на другой день сражении. Прощаясь со всеми этими знаменитыми вождями, Константин сказал им: «До завтрашнего славного дня!» После этого император пошел в храм св. Софии и причастился Святых Таинств. Благочестивое смирение, с которым он испрашивал прощения своих прегрешений, слова, которые он произнес, обращаясь к народу, и в которых чувствовалось прощание навсегда, могли только способствовать усилению общей скорби и уныния.
Наконец наступил последний день Римской империи. 29 мая 1453 г. раздались звуки труб и барабанов в турецком лагере; приступ был сделан одновременно со стороны порта и со стороны ворот св. Романа; толпы мусульман хлынули на укрепления; историк Франдзи сравнивает эти сплошные ряды с огромной веревкой, которая как бы обвила вокруг и стиснула весь город. После двух часов страшного натиска Мехмед выступил вперед с отборными отрядами и 10.000 янычар. Осаждаемые выдержали этот приступ с удивительным мужеством, и армия османская как будто поколебалась, когда вдруг Джустиниани, который сражался возле Адрианопольских ворот, был поражен стрелою. Увидев свою кровь, он растерялся, велел нести себя в Галату, где через насколько дней и умер от стыда и отчаяния. Это подобие бегства повлекло за собою отступление генуэзцев и венецианцев; греки, оставшись одни, не могли больше сопротивляться полчищам врагов своих. В эту минуту, говорит турецкий историк ходжа Эффенди, император, окруженный храбрейшими воинами, находился в своем дворце, близ ворот Карсийских (Эгри-Капу). Он мог видеть оттуда, что турки перебрались через стены со стороны гавани и что со стороны ворот св. Романа воины Мехмеда толпами входили в город. Тогда Константин, схватив меч, в сопровождении своих верных слуг бросился навстречу неприятелю. История не смогла узнать, был ли он задавлен в толпе сражающихся или погиб от меча победителя; известно только, что он исчез среди смятения в этот ужасный день и что конец его жизни был последней славою империи.
Избиение безоружных жителей, разграбление города, осквернение священных мест, оскорбление девиц и женщин, заключение в оковы целого населения — вот предметы повествований летописей того времени — турецких, греческих, латинских. Такова была судьба этого императорского города, который частые восстания покрыли развалинами и который сделался наконец игрушкою и добычею народа, с давних времен презираемого им.
Нам удалось видеть, чем стало это завоевание в руках турок; мы видели укрепления и башни, защищавшие город во время осады. Стены, заросшие мхом и обвитые плющом, еще стоят с проломами, пробитыми пушками османлисов. Любопытно то, что эта восточная империя, населенная теперь иным народом, исповедующим другую религию, дошла в настоящее время до такого же упадка, как и во время последнего Константина. Здесь тот же фанатизм, та же гордыня, то же ослепление; однако же участь османов менее плачевна, чем участь народов, побежденных их оружием, так как в Европе в настоящее время проявляется более готовности сохранить Византию для турок, чем в былое время помочь грекам удержать ее в своем владении.
