Глава LXIV[править]
От мелких ссор между столицей и ее предместиями и от низости и внутренних раздоров выродившихся греков я перейду теперь к победоносным туркам, у которых домашнее рабство облагораживалось военной дисциплиной, религиозным энтузиазмом и энергией народного характера. Появление и успехи оттоманов, в настоящее время владычествующих в Константинополе, находятся в связи с самыми важными событиями новейшей истории, но их описание требует предварительного знакомства с великим нашествием монголов и татар, быстрые завоевания которых можно сравнивать с теми конвульсиями природы, которые когда-то потрясали земной шар и изменили его внешнюю оболочку. Я давно уже заявил о моем намерении выводить на сцену те народы, которые были прямо или косвенно виновниками разрушения Римской империи, и я во всяком случае не мог бы умолчать о таких событиях, которые по своей необычайной важности останавливают внимание философа на истории кровопролитий.
С обширных возвышенностей, лежащих между Китаем, Сибирью и Каспийским морем, неоднократно изливались потоки переселенцев и воинов. Это старинное место жительства гуннов и турок было занято в двенадцатом столетии несколькими пастушескими племенами, которые были одного происхождения и имели одинаковые нравы; грозный Чингис соединил их под своею властью и повел завоевывать мир. Чтоб достигнуть своего высокого положения, этому варвару (сначала носившему имя Темучина) пришлось попрать ногами всех ему равных. Он был знатного происхождения, но только при высокомерии, внушенном победой, сам монарх или его народ стал уверять, будто предок Чингиса в седьмом колене родился от непорочного зачатия девы. Его отец царствовал над тринадцатью отделами, состоявшими из тридцати или сорока тысяч семейств; более двух третий этих семейств отказались уплачивать десятину или повиноваться его несовершеннолетнему сыну, и когда Темучину было только тринадцать лет, ему пришлось выдержать сражение с его возмутившимися подданными. Будущий завоеватель Азии был вынужден уступить и спастись бегством, но он стоял выше случайностей фортуны и на сороковом году от рождения упрочил и свою славу, и свое владычество над соседними племенами. При том состоянии общества, когда искусство государственного управления грубо, а храбрость составляет общее достоинство, влияние одного человека может опираться только на его могущество и на его решимость наказывать врагов и награждать друзей. Первый военный союз Темучина был скреплен тем, что был принесен в жертву конь и что союзники пили воду из одного и того же ручья; Темучин обещал своим приверженцам делить с ними и радости, и горе, а после того как он раздал им своих коней и свои украшения, все его богатство заключалось в их признательности и в его собственных надеждах. После своей первой победы он велел поставить на огонь семьдесят котлов и побросать в кипящую воду вниз головами семьдесят самых виновных мятежников. Сферу его влияния постоянно расширяли гибель непокорных и покорность тех, кто был более осторожен, и на самых отважных вождей мог наводить страх отделанный в серебро череп того хана кераитов, который под именем священника Иоанна вел сношения с римским первосвященником и с европейскими монархами. Честолюбие Темучина не пренебрегало орудиями суеверия, и он принял титул Чингиса (Zingis), или самого великого, и божественное право завладеть и управлять всем миром от одного полунагого пророка, одаренного способностью подыматься на белом коне на небеса. На общем курултае, или сейме, он сидел на войлочной подстилке, которую долго после того чтили как святыню, и был торжественно провозглашен великим ханом или императором монголов и татар. Из этих двух названий, хотя и родственных по происхождению, но впоследствии обозначавших двух соперников, первое перешло к царствовавшему роду, а второе — случайно или по ошибке — было распространено на обитателей обширных северных пустынь.
Свод законов, составленный Чингисом для его подданных, был приспособлен к поддержанию внутреннего спокойствия и к поощрению внешних войн. Смертью наказывались прелюбодеяние, убийство, клятвопреступление и кража коня или вола, и самые свирепые от природы люди сделались кроткими и справедливыми в отношениях друг с другом. Избрание великого хана было впредь предоставлено принцам его дома и начальникам племен, и были изданы особые постановления касательно охоты, которая служила для татарских лагерей источником удовольствий и вместе с тем снабжала их съестными припасами. Победоносная нация была освобождена от всяких низких работ, которые были предоставлены рабам и иноземцам, а низкою считалась всякая работа, кроме военного ремесла. Войска были вооружены луками, палашами и железными палицами и разделялись на сотни, тысячи и десятки тысяч, а их упражнения и дисциплина свидетельствовали о многолетней опытности вождя. Каждый офицер и каждый солдат был ответствен под страхом смертной казни за безопасность и за честь своих боевых товарищей, и только влечение к завоеваниям могло внушить то предписание, которое запрещало вступать в мирное соглашение с врагом до тех пор, пока этот враг не будет побежден или пока он не будет просить пощады. Но нашего удивления и наших похвал всего более заслуживает религия Чингиса. Между тем как в Европе католические инквизиторы прибегали к самым жестоким мерам, чтоб защищать бессмыслицу, их мог бы пристыдить пример варвара, который предупредил поучения философии, установив своими законами систему чистого деизма и полной веротерпимости. Его главным и единственным догматом веры было существование Бога, сотворившего все доброе и наполняющего своим присутствием небеса и землю, которые созданы его могуществом. Для татар и монголов служили предметом поклонения особые идолы различных племен, а многие из них были обращены иностранными миссионерами в религию или Моисея, или Магомета, или Христа. Эти различные религиозные системы преподавались и применялись на практике внутри одного и того же лагеря, не подвергаясь никаким стеснениям и не вызывая никаких раздоров; и бонзы, и имамы, и раввины, и несториане, и латинские священники пользовались одинаковым почетным освобождением от службы и от податей; возгордившийся победитель мог попирать в бухарской мечети Коран ногами своего коня, но в минуты душевного спокойствия законодатель уважал пророков и первосвященников самых враждебных сект. Рассудок Чингиса не был просвещен книгами; хан не умел ни читать, ни писать, а, за исключением племени уйгуров, большая часть монголов и татар была так же необразованна, как и ее монарх. Воспоминание о его подвигах сохранялось преданиями; через шестьдесят восемь лет после смерти Чингиса эти предания были собраны и записаны; краткость этих домашних летописей может быть восполнена летописями китайскими, персидскими, армянскими, сирийскими, арабскими, греческими, русскими, польскими, венгерскими и латинскими, а каждой из этих наций можно верить в том, что она рассказывает о своих собственных несчастьях и поражениях.
Оружие Чингиса и его полководцев покорило одну вслед за другой те степные орды, которые раскидывали свои палатки на пространстве между Китайской стеной и Волгой, и монгольский иператор сделался властителем всего пастушеского мира — повелителем многих миллионов пастухов и солдат, сознававших могущество своих соединенных сил и с нетерпением желавших устремиться в более теплые и более богатые южные страны. Его предки были данниками китайских императоров, и сам Темучин был унижен почетным титулом, свидетельствовавшим о его рабской зависимости. Пекинский двор был удивлен прибытием послов от своего прежнего вассала, который потребовал тоном могущественного царя такой же дани и такой же покорности, какие прежде требовались от него самого, и который делал вид, будто считает Сына неба за самого ничтожного из людей. Высокомерный ответ прикрыл тайные опасения китайцев, а эти опасения скоро оправдались наступлением бесчисленных эскадронов, проникавших со всех сторон через слабую преграду, которую представляла Великая китайская стена. Девяносто городов были взяты монголами приступом или голодом; только десять городов спаслись, а Чингис, знавший, как сильна сыновняя привязанность китайцев, прикрывал свой авангард их пленными родственниками; это был низкий способ употреблять во зло добродетели своих врагов — такой способ, который мало помалу становился недействительным. Для Чингисова нашествия послужило подпорой восстание ста тысяч охранявших границу киданей; однако он внял мирным предложениям и ценою его отступления были: китайская принцесса, три тысячи коней, пятьсот юношей и столько же молодых девушек, и дань из золота и шелковых тканей. Во время своей вторичной экспедиции он принудил китайского императора удалиться за Желтую реку в более южную резиденцию. Осада Пекинабыла продолжительна и трудна; жители были доведены голодом до того, что убивали и пожирали своих сограждан; когда их боевые запасы истощились, они стали стрелять из своих военных машин слитками золота и серебра; но монголы подвели подкоп под середину столицы, и пожар дворца продолжался более тридцати дней. Китай изнемог и от войны с татарами и от внутренних раздоров, и Чингис присоединил к своим владениям пять северных китайских провинций.
На западе владения Чингиса соприкасались с владениями хорезмийского султана Мохаммеда, который царствовал на всем пространстве от Персидского залива до границ Индии и Туркестана и из высокомерного желания подражать Александру Великому позабыл, что его предки были рабами дома сельджуков, нарушившими долг признательности. Чингис желал войти в дружеские и в торговые сношения с самыми могущественными из мусульманских принцев и отверг тайные заискивания багдадского калифа, изъявившего готовность пожертвовать безопасностью церкви и государства в отмщение за нанесенные ему личные обиды. Но один опрометчивый и бесчеловечный акт насилия послужил поводом и оправданием для вторжения татар в южную Азию. Мохаммед приказал задержать в Отраре караван, состоявший из трех послов и ста пятидесяти торговцев, и всех умертвить, а монгольский император прибегнул к помощи Бога и своего меча только после того, как ему было отказано в удовлетворении, и после того как он провел на вершине горы три ночи в молитвах и посте. Наши европейские битвы, сказал один писатель-философ, не более как мелкие стычки в сравнении с многочисленностью тех армий, которые сражались и погибали на азиатских равнинах. Под знаменем Чингиса и его четырех сыновей двинулись, как рассказывают, семьсот тысяч монголов и татар. На обширных равнинах, которые тянутся на север от Сыр-Дарьи или Яксарта, они встретились с четырехсоттысячною армией султана, и в первой битве, прекратившейся лишь с наступлением ночи, лишились жизни сто шестьдесят тысяч хорезмийцев. Мохаммед был удивлен многочисленностью и храбростью своих врагов; он отступил и разместил свои войска по пограничным городам в том расчете, что у непобедимых в открытом поле варваров не достанет терпения правильно вести столько продолжительных и трудных осад. Но предусмотрительный Чингис организовал отряд из китайских инженеров, которые были опытны в механических искусствах, быть может, обладали секретом приготовления пороха и были способны под его руководством нападать на чужие владения с большим мужеством и успехом, чем выказали при защите своего собственного отечества. Персидские историки описывают осаду и взятие Отрара, Ходжента, Бухары, Самарканда, Хорезма, Герата, Мерва, Нишапура, Балха и Кандагара, равно как завоевание богатых и многолюдных стран — Мавераннахра, Харезма и Хорасана. Мы уже ранее ссылались на примере Чингиса и монголов с целью объяснить, как были опустошительны нашествия Аттилы и гуннов, а здесь я ограничусь замечанием, что между Каспийским морем и Индом завоеватели опустошили на пространстве нескольких сот миль страны, покрытые человеческими жилищами и возделанные человеческим трудом, и что пяти столетий было недостаточно для того, чтоб загладить следы опустошений, совершенных в течение четырех лет. Монгольский император поощрял или допускал неистовства, которым предавались его войска; увлекаясь грабежом и убийствами, они не заботились о будущей участи завоеванных стран, а их природная свирепость усиливалась при мысли, что предпринятая ими война была справедлива и была вызвана желанием мщения. Падение и смерть султана Мохаммеда, испустившего дух в одиночестве на пустынном острове Каспийского моря и не возбудившего ни в ком сожалений, были недостаточным искуплением за бедствия, которых он был виновником. Если бы Хорезмийская империя могла быть спасена геройством одного человека, то ее должен бы был спасти сын Мохаммеда Джелаладдин, который был так предприимчив и отважен, что неоднократно останавливал монголов на их победном поприще. Отступая к берегам Инда, он не мог устоять против бесчисленных неприятельских сонмищ; с отчаяния пришпорив своего коня, он устремился в волны, переплыл самую широкую и самую быструю из азиатских рек и вызвал выражения удивления и похвалы со стороны самого Чингиса. Именно после этой победы монгольский завоеватель неохотно преклонился перед ропотом своих усталых и разбогатевших солдат, желавших насладиться жизнью на своей родине. Обремененный собранною в Азии добычей, Чингис медленно повел назад свои войска, обнаружил некоторое сострадание к бедственному положению побежденных и заявил о своем намерении вновь выстроить те города, которые были снесены бурей его нашествия. После того как он перешел через Аму-Дарью и Сыр-Дарью, к нему присоединились те два генерала, которых он отрядил с тридцатью тысячами всадников для завоевания западных персидских провинций. Они одолели сопротивление тех народов, которые пытались остановить их наступление, проникли за Дербентские ворота, переправились через Волгу, перешли степь и совершили обход Каспийского моря, который никогда не был кем-либо предпринят и который никогда не был еще раз совершен. Отступление Чингиса ознаменовалось завоеванием непокорных или независимых царств, и он умер в глубокой старости и в полном блеске своей славы, при последнем издыхании преподавая своим сыновьям наставления, как довершить завоевание Китайской империи.
Гарем Чингиса состоял из пятисот жен и наложниц, а между его многочисленными детьми четверо сыновей, отличавшихся знатностью происхождения и личными достоинствами, занимали под начальством своего отца высшие мирные и военные должности. Джучи был главным егермейстером, Джагатай— высшим судьей, Октай — министром, Тули — полководцем, а их имена и подвиги нередко бросаются в глаза в истории его завоеваний. Трое из этих братьев и их семьи были тесно связаны между собою и личными интересами и желанием общей пользы, и потому довольствовались положением зависимых владетелей, а Октай был с общего согласия провозглашен великим ханом, или императором, монголов и татар. Ему наследовал его сын Гуюк, после смерти которого императорская власть перешла к его двоюродным братьям, сыновьям Тули и внукам Чингиса, Менгу и Хубилаю. В течение шестидесяти восьми лет, протекших со смерти Чингиса, его первые четыре преемника покорили почти всю Азию и значительную часть Европы. Не стесняясь порядком времени и не вдаваясь в подробности событий, я опишу в общих чертах успехи монгольского оружия: 1) на востоке, 2) на юге, 3) на западе и 4) на севере.
1. Перед нашествием Чингиса Китай был разделен на две империи, или династии, — Северную и Южную, а различие происхождения и интересов смягчалось общим сходством законов, языка и национальных нравов. Северная империя, у которой Чингис отнял несколько провинций, была окончательно завоевана через семь лет после его смерти. После утраты Пекина император перенес свою резиденцию в город Кайфын, который имел несколько миль в окружности и, по словам китайских летописцев, заключал в своих стенах миллион четыреста тысяч семейств, частью постоянно там живших частью искавших там временного убежища. Он бежал оттуда только с семью всадниками и укрылся в третьей столице, но, будучи доведен до отчаяния, заявил во всеуслышание, что виною всех напастей не он, а злая судьба, затем взошел на погребальный костер и приказал зажечь этот костер, лишь только он сам себе нанесет смертельный удар кинжалом. Династия Сун — этих старинных наследственных владетелей всей империи — пережила почти сорока пятью годами падение северных узурпаторов, а окончательное завоевание всей страны было совершено Хубилаем. В этот промежуток времени монголы нередко занимались внешними войнами, отвлекавшими их внимание от Китая, и хотя китайские солдаты редко осмеливались вступать с завоевателями в борьбу в открытом поле, они отличались таким пассивным мужеством, что неприятелю пришлось брать бесчисленное множество городов штурмом и убить миллионы людей. При нападении на города и при их обороне употреблялись в дело старинные военные машины и греческий огонь; в ту пору уже было, как кажется, хорошо известно употребление пороха в пушках и в бомбах, а осады велись магометанами и франками, привлеченными на службу к Хубилаю щедрыми наградами. После переправы через великую реку войска и артиллерия были перевезены по многочисленным каналам до императорской резиденции Гамшу, или Квинсэ, в страну шелководства, отличавшуюся во всем Китае своим восхитительным климатом. Носивший звание императора беспомощный юноша отдался в плен и отказался от престола, а перед тем как его отправили в ссылку в Татарию, он девять раз ударял лбом о землю или в знак того, что молит о пощаде, или в знак того, что благодарит великого хана за оказанное ему милосердие. Однако сопротивление (в ту пору оно уже называлось мятежом) еще продолжалось в южных провинциях от Гамшу до Кантона, и остатки тех, кто еще отстаивал свою независимость, перешли с сухого пути на корабли. Но когда флот Зонгов был со всех сторон окружен превосходящими неприятельскими силами, самый храбрый из их защитников бросился в волны, держа на руках малолетнего императора. «Лучше умереть монархом, — воскликнул он, — чем жить рабом». Сто тысяч китайцев последовали его примеру, и вся империя от Тонкина до Великой стены подпала под владычество Хубилая. Его безграничное честолюбие стремилось к завоеванию Японии; его флот два раза потерпел кораблекрушение, и на эту безуспешную экспедицию была потрачена жизнь ста тысяч монголов и китайцев. Но силою своего оружия или страхом он наложил в различных видах бремя налогов и зависимости на соседние страны — Корею, Тонкин, Кохинхину, Пегу, Бенгал и Тибет. Он отправил флот из тысячи судов для осмотра берегов Индийского океана; после шестидесятивосьмидневного плавания этот флот достиг равноденственной линии — по всему вероятию, острова Борнео, и, хотя он возвратился не без добычи и не без славы, император был недоволен тем, что варварский царь не попался к нему в руки.
2. Индостан был завоеван магометанами в более позднюю пору, в царствование ханов из рода Тимура; но завоевание Ирана, или Персии, было довершено внуком Чингиса Хулагуханом, который был братом и полководцем двух царствовавших один вслед за другим императоров Менгу и Хубилая. Я не буду перечислять всех султанов, эмиров и атабеков, которых он обратил в пыль и в прах, но то, что он искоренил персидских ассасинов, или измаилитов, можно считать за оказанную всему человечеству услугу. Среди гор, лежащих на юге от Каспийского моря, эти гнусные сектанты владычествовали безнаказанно в течение более ста шестидесяти лет, а их монарх, или имам, назначал наместника для управления той колонией Ливанских гор, которая была такой знаменитой и грозной во времена Крестовых походов. К фанатизму последователей Корана измаилиты присоединяли индийское учение о переселении душ и произведения фантазии своих собственных пророков и считали своим первым долгом слепо подчинять свою душу и свое тело приказаниям наместника Божия. Миссионеры этого наместника употребляли в дело свои кинжалы и на Востоке и на Западе; христиане и магометане указывали и, быть может, преувеличивали число тех знаменитых людей, которые были принесены в жертву религиозному рвению, корыстолюбию или мстительности «старца», неправильно называвшегося «старцем горы». Но его единственное орудие — кинжал было сломлено мечом Хулагу, и от врагов человеческого рода не осталось ничего, кроме слова ассасины, усвоенного всеми европейскими языками в его самом отвратительном смысле. Пресечение рода Аббасидов не может ускользнуть от внимания тех, кто следил за его возвышением и упадком. С тех пор как тираны Аббасидов Сельджуки утратили свое могущество, халифы снова вступили в обладание своим наследственным достоянием — Багдадом и арабским Ираком; но спокойствие их столицы нарушалось богословскими спорами, а повелитель правоверных не выходил из своего гарема, состоявшего из семисот наложниц. Нашествию монголов он противопоставил слабую армию и высокомерные посольства. «Трон потомков Аббаса, — говорил калиф Мустасим, — воздвигнут по воле небес; их врагов ожидает неизбежная гибель и в этом мире и в том. Кто же этот Хулагу, осмеливающийся восстать против них? Если он желает мира, пусть немедленно удалится со священной территории; тогда он, быть может, получит от нашего милосердия прощение своей вины». Эту самоуверенность поддерживал коварный визирь, уверявший своего повелителя, что если бы варвары проникли в город, женщины и дети забросали бы их с городского вала каменьями. Но лишь только Хулагу прикоснулся к призраку, этот призрак исчез как дым. После двухмесячной осады Багдад был взят монголами приступом и разграблен, а их варварский повелитель осудил на смерть халифа Мустасима — этого последнего из светских преемников Магомета, знатные потомки которого из рода Аббаса владычествовали в Азии в течение более пятисот лет.
Каковы бы ни были дальнейшие замыслы завоевателя, аравийские степи оберегали от его нападения священные города Мекку и Медину, но монголы разлились потоком по ту сторону Тигра и Евфрата, ограбили Алеппо и Дамаск и грозили помочь франкам в освобождении Иерусалима. Египет был бы утрачен, если бы его защищали одни малодушные туземцы; но мамелюки с детства надышались крепительным воздухом скифских степей: они не уступали монголам в храбрости, но превосходили их дисциплиной и не раз с успехом боролись с врагом в открытом поле; они оттеснили поток пришельцев на восток от Евфрата, но этот поток разлился с непреодолимой стремительностью по Армении и Анатолии, из которых первая находилась во владении христиан, а вторая — во владении турок. Царствовавшие в Иконии султаны оказали некоторое сопротивление монгольским армиям, но один из них по имени Аззадин наконец был вынужден искать убежища у константинопольских греков, а персидские ханы окончательно уничтожили его слабых преемников, которые были последними представителями Сельджукской династии.
3. Лишь только Октай довершил завоевание Северной китайской империи, он решился направить свои армии на самые отдаленные западные страны. В военные списки были внесены имена миллиона пятисот тысяч монголов и татар; из этого числа великий хан выбрал одну третью часть и поручил главное над ней начальство своему племяннику Батыю, сыну Тули, царствовавшего над теми странами, которые были завоеваны его отцом на севере от Каспийского моря. После сорокадневных празднеств Батый выступил в поход и таковы были быстрота и рвение его бесчисленных эскадронов, что менее чем в шесть лет они прошли расстояние в девяносто градусов широты, то есть четвертую часть окружности земного шара. Через великие азиатские и европейские реки — через Волгу и Каму, через Дон и Днепр, через Вислу и Дунай они или переплывали на своих конях, или переходили по льду, или переправлялись в кожаных ладьях, которые следовали за их лагерем и употреблялись для перевозки их повозок и артиллерии. Первые победы Батыя искоренили последние остатки национальной свободы на обширных равнинах Туркестана и Кипчака. В своем быстром наступлении он прошел через царства, известные в настоящее время под названиями Астраханского и Казанского а войска, которые он отрядил в направлении к Кавказским горам, проникли в самые отдаленные уголки Грузии и земли черкесов. Внутренние раздоры между русскими великими князьями или монархами предали их отечество в руки татар, которые разлились по всему пространству, отделяющему Ливонию от Черного моря, и обратили в пепел русские столицы новую и старую — Москву* и Киев, а это временное зло было менее пагубно, чем та глубокая и, быть может, неизгладимая печать, которую наложило на характер русских двухсотлетнее рабство.
- Москва стала столицей Руси позднее, в XIV в., а до нее резиденцией великих князей являлся Владимир. (Здесь и далее примеч. ред.)
Татары опустошали с одинаковой свирепостью и те страны, которые надеялись удержать в своей власти, и те, которые торопливо покидали. Прочно утвердив свое владычество над Россией, они предприняли хотя и временное, но опустошительное нашествие внутрь Польши и достигли границ Германии. Они стерли с лица земли города Люблин и Краков, приблизились к берегам Балтийского моря, а в битве при Лигнице разбили силезских герцогов, польских палатинов и гросмейстера Тевтонского ордена и наполнили девять мешков правыми ушами убитых. От Лигницы, которая была крайним пределом их западного нашествия, они поворотили к Венгрии, а их пятисоттысячное сонмище воодушевлялось личным присутствием и мужеством Батыя; они перешли отдельными колоннами через Карпатские горы, а жители поверили их приближению только тогда, когда испытали на себе их ярость. Король Бела Четвертый собрал военные силы своих графов и епископов; но он утратил любовь своего народа вследствие того, что поселил у себя кочевую орду куманов, состоявшую из сорока тысяч семейств, а этих варварских гостей вовлекло в восстание подозрение, что их князь был убит изменническим образом. Вся страна к северу от Дуная была утрачена в один день и в течение одного лета лишилась своего населения, а развалины городов и церквей были усыпаны костями туземцев, поплатившихся за прегрешения своих турецких предков. Один священник, бежавший из Варадина в то время как монголы грабили этот город, описал бедствия, которых он был свидетелем и которые он сам вытерпел, а кровожадная ярость, которую монголы обнаруживали во время осад и на полях сражений, была гораздо менее возмутительна, чем их обхождение с укрывавшимися в лесах беглецами: они убедили этих беглецов покинуть их убежища, обещая им спокойствие и помилование, а когда те окончили работы по уборке жатвы и винограда, хладнокровно всех их умертвили. Зимой татары перешли через Дунай по льду и достигли Эстергома — германской колонии, служившей столицею для королевства. Против городских стен были поставлены тридцать военных машин; рвы были наполнены мешками с землей и трупами, а после резни, во время которой татары убивали всех без разбора, триста знатных матрон были умерщвлены в присутствии хана. Из всех венгерских городов и крепостей уцелели от татарского нашествия только три, и несчастный Бела нашел для себя убежище на островах Адриатического моря.
Это нашествие варваров навело ужас на все латинские страны; один спасшийся бегством русский встревожил Швецию своими рассказами, и самые отдаленные нации, жившие на берегах Балтийского моря и океана, были напуганы приближением татар, которых они считали или из страха, или из невежества за существа, непохожие на обыкновенных людей. Со времени нашествия арабов в восьмом столетии Европа еще никогда не испытывала таких бедствий, а если бы последователям Магомета удалось уничтожить ее религию и ее свободу, то можно бы было опасаться, что вместе с этим они сотрут с лица земли ее города, ее искусства и все учреждения гражданского общества. Римский первосвященник попытался укротить этих непобедимых язычников и обратить их в христианство, отправив к ним с этой целью францисканских и доминиканских монахов; но его поразил удивлением ответ хана, что сыновья Бога и Чингиса облечены божественною властью покорять или истреблять народы и что папа будет вовлечен в общее истребление, если не явится в царскую орду лично в качестве просителя. Император Фридрих Второй прибегнул к более благородному способу обороны; он разослал к королям Франции и Англии и к германским принцам письма, в которых говорил об угрожавшей всем им опасности и приглашал их собрать их вассалов для участия в этом справедливом и благоразумном Крестовом походе. Сами татары были напуганы слухами о храбрости франков; пятьдесят рыцарей и двадцать стрелков храбро защищали против них город Нейштадт в Австрии, и они сняли осаду при приближении германской армии. Опустошив соседние королевства — Сербию, Боснию и Болгарию, Батый медленно отступил от берегов Дуная к берегам Волги для того, чтоб насладиться плодами своих побед в городе Сарае и во дворце, выстроенном там среди степей по его приказанию.
4. Даже бедные и холодные северные страны сделались целью предприимчивости монголов; брат великого Батыя Шейбани-хан повел в сибирские степи орду из пятнадцати тысяч семейств, а его потомки царствовали в Тобольске в течение более трехсот лет до той поры, когда эта страна была завоевана русскими. Подвигаясь вперед вдоль течения Оби и Енисея, монголы, вероятно, достигли бы берегов Ледовитого океана. Отложив в сторону нелепые рассказы о людях с собачьими головами и раздвоенными ногами, мы узнаем, что через пятнадцать лет после смерти Чингиса монголам были знакомы имя и нравы самоедов, которые живут вблизи Полярного круга в подземных хижинах и добывают меховые одежды и пищу только посредством охоты.
Между тем как монголы и татары одновременно проникали в Китай, в Сирию и в Польшу, виновники этих страшных бедствий довольствовались тем, что одно их слово было смертным приговором. Подобно первым калифам первые преемники Чингиса редко лично появлялись во главе своих победоносных армий. На берегах Онона и Селенги царская или Золотая орда представляла контраст между простотою нравов и могуществом: там подавали на банкетах жареную баранину и кобылье молоко, а между тем раздавали в одни день золото и серебро, наполнявшие пятьсот повозок. Европейские и азиатские послы и монархи были вынуждены предпринимать это далекое и утомительное странствование, а жизнь и владычество русских великих князей, грузинских и армянских королей, царствовавших в Иконии султанов и персидских эмиров зависели от того, наморщит ли брови или улыбнется великий хан. Сыновья и внуки Чингиса были приучены к пастушескому образу жизни; но деревня Каракоруммало помалу расширилась вследствие того, что в ней происходило избрание ханов и что она служила для этих ханов резиденцией. Происшедшая в нравах перемена обнаружилась в том, что Октай и Менгу стали жить не в палатках, а в домах, а их примеру последовали члены их семейства и высшие сановники. Их склонность к охоте стали удовлетворять взамен беспредельных лесов огороженные парки; их новые жилища украсились произведениями живописи и скульптуры; избыток их сокровищ превратился в фонтаны, в бассейны и в статуи из массивного серебра, а артисты китайские и парижские стали соперничать между собою из желания услужить великому хану. В Каракоруме было две улицы, из которых одна была населена китайскими ремесленниками, другая — магометанскими торговцами, а места богослужения — одна несторианская церковь, две мечети и двенадцать храмов, в которых поклонялись различным идолам, — могли в некоторой мере служить указанием того, как было многочисленно население и из каких оно состояло элементов. Впрочем, один французский миссионер утверждал, что находящийся подле Парижа Сен-Дени более обширен, чем татарская столица, и что весь дворец, в котором жил Менгу, едва ли равнялся десятой части находящегося в Сен-Дени бенедиктинского аббатства. Завоевание России и Сирии могло льстить тщеславию великих ханов; но они постоянно жили вблизи от китайской границы; завоевание Китайской империи было их ближайшей и главной целью, а из своего знакомства с условиями пастушеской жизни они могли извлечь убеждение, что пастух должен из своих личных интересов заботиться о целости и о размножении своего стада. Я уже воздал похвалу мудрости и добродетелям того мандарина, который предотвратил опустошение пяти многолюдных и хорошо возделанных провинций. В течение своего безупречного тридцатилетнего управления этот друг своего отечества и всего человеческого рода постоянно старался уменьшать или прекращать бедствия, причиняемые войнами; он предохранял монументы от разрушения, возбуждал склонность к научным занятиям, сдерживал деспотизм военных начальников, передавая власть гражданским должностным лицам, и внушал монголам любовь к мирной жизни и к правосудию. Он боролся с варварством первых завоевателей, но уже при втором поколении его благотворные поучения принесли обильную жатву. Сначала Северная империя, а потом мало помалу и Южная подчинились управлению Хубилая, который сначала был наместником Менгу, а впоследствии сделался его преемником, и вся нация осталась верна монарху, воспитанному в китайских нравах. Он восстановил старинные формы китайской конституции, и победители усвоили законы, моды и даже предрассудки побежденного народа. Эта мирная победа (в истории было немало подобных примеров) может быть приписана в значительной мере многочисленности и раболепию китайцев. Монгольская армия рассеялась по обширной и многолюдной стране, а ее императоры с удовольствием усвоили такую политическую систему, которая удерживала за монархом существенное пользование деспотическою властью, предоставляя в пользу подданным бессодержательные слова «философия», «свобода» и «сыновняя покорность». В царствование Хубилая стали процветать литература и торговля, а его подданные стали наслаждаться внутренним спокойствием и правосудием; из Нанкина был проведен в столицу большой канал длиною в пятьсот миль; хан избрал для своей резиденции Пекин и завел при своем дворе такую же пышность, в какой жили самые могущественные из азиатских монархов. Однако этот ученый государь уклонился от чистых и безыскуственных религиозных верований своего великого предка; он приносил жертвы идолу Фо, а его слепая привязанность к тибетским ламам и к китайским бонзам вызвала порицание со стороны последователей Конфуция. Его преемники осквернили дворец, наполнив его толпами евнухов, докторов и астрологов, между тем как в провинциях тринадцать миллионов их подданных умирали с голоду. Через сто сорок лет после смерти Чингиса его выродившиеся потомки, принадлежавшие к Юаньской династии, были выгнаны восставшими китайскими уроженцами, и монгольские императоры исчезли в забвении среди степей. До этого переворота они утратили верховенство над второстепенными ветвями своего рода; ханы, царствовавшие в Кипчаке, в России, в Джагатае, или Мавераннахре, и в Иране, или Персии, воспользовались своей отдаленностью и своим могуществом для того, чтоб отказаться от повиновения, и после смерти Хубилая не захотели принимать от его недостойных преемников ни скипетра, ни титулов. Сообразно со своим положением они или сохраняли простоту пастушеского образа жизни, или вводили у себя роскошь азиатских столиц; но как эти ханы, так и их орды были одинаково расположены усвоить какой-нибудь иностранный культ. После некоторых колебаний между Евангелием и Кораном они приняли религию Магомета и, сделавшись единоверцами арабов и персов, прекратили все сношения с древними монголами, поклонявшимися в Китае идолам.
В то время как нации гибли одна вслед за другою, к нашему удивлению уцелела Римская империя, остатки которой поделили между собою в эпоху монгольского нашествия греки и латины. Будучи менее могущественны, чем Александр, греки были, подобно македонскому царю, теснимы скифскими ордами и в Европе, и в Азии, и если бы татары предприняли осаду Константинополя, этот город подвергся бы одинаковой участи с Пекином, Самаркандом и Багдадом. Когда Батый со славою добровольно удалился от берегов Дуная, тщеславные франки и грекиставили себе в заслугу его отступление, а когда он предпринял вторичную экспедицию, смерть застигла его в то время, как он шел прямо на столицу цезарей. Его брат Берке повел татарскую армию в Болгарию и Фракию; но его отвлекла от нападения на Византию поездка в лежащий под пятьдесят седьмым градусом северной широты Новгород, где он занялся переписью русского населения и распределением дани. Монгольский хан вступил с мамелюками в союз против своих соотечественников, живших в Персии: триста тысяч всадников проникли сквозь дербентские ворота и греки могли радоваться этому первому примеру внутренней междоусобицы. После того как Константинополь был отнят у латинов, Михаил Палеолог, находившийся далеко от своего двора и от своей армии, был застигнуть врасплох и окружен в одном из фракийских замков двадцатью тысячами татар. Но целью их нападения было освобождение турецкого султана Аззадина, и они удовольствовались тем, что увели с собою этого султана и завладели императорской казной. Их генерал Ногай, увековечивший свое имя в названии астраханских орд, восстал против третьего из кипчакских ханов, Менгу Тимура, получил в супружество незаконную дочь Палеолога Марию и стал охранять владения своего союзника и тестя. Позднейшие нашествия, отличавшиеся общим характером скифских нападений, были нашествиями разбойников и изгнанников, а несколько тысяч выгнанных из своего отечества аланов и куманов отказались поступить на императорскую службу. Таково было влияние монгольского нашествия в Европе. Страх, внушенный первыми победами монголов, скорее обеспечил, чем нарушил внутреннее спокойствие римской Азии. Султан Икония искал личного свидания с Иоанном Ватацесом и своей хитрой политикой побуждал турок защищать их владения, служившие оплотом против общего врага. Правда, эта преграда была скоро ниспровергнута, а рабская зависимость и гибель сельджуков оставили без всякого прикрытия бессилие самих греков. Грозный Хулагу угрожал двинуться на Константинополь во главе четырехсоттысячной армии, а необоснованная паника, овладевшая жителями Никеи, дает нам понятие о страхе, который внушало имя этого завоевателя. По случаю какой-то религиозной процессии духовенство распевало заунывную молитву: «Милосердный Боже, избави нас от ярости татар»; тогда в городе распространился ни на чем неоснованный слух, будто татары намереваются взять город приступом и перебить всех его жителей. Улицы Никеи наполнились тысячами людей обоего пола, ослепленных страхом и не знавших, от кого и куда бежать, и только через несколько часов гарнизонным офицерам удалось убедить горожан, что нападение врага есть плод их собственного воображения. Но честолюбие Хулагу и его преемников, к счастью, отвлеклось в другую сторону завоеванием Багдада и продолжительной, не всегда успешной, войной в Сирии; их вражда к мусульманам побудила их вступить в союз с греками и с франками, а их великодушие или их презрение побудило их дать Анатолийское королевство в награду одному из их армянских вассалов. Эмиры, владычествовавшие в городах или жившие среди гор, стали оспаривать друг у друга остатки сельджукской монархии; но все они признавали верховенство персидского хана, который часто употреблял в дело свой авторитет и нередко даже свои военные силы, чтоб сдерживать их грабежи и оберегать спокойствие и равновесие на своей турецкой границе. Со смертью одного из самых могущественных и самых добродетельных преемников Чингиса, Казана, прекратился этот благотворный контроль, и упадок монголов расчистил поле для возникновения и для расширения Оттоманской империи. После отсутпления Чингиса хорезмийский султан Джелаладдин возвратился из Индии для того, чтоб снова вступить в обладание своими персидскими владениями и для того чтоб защищать их от новых нападений. В течение одиннадцати лет этот герой лично начальствовал в четырнадцати битвах и был так неутомим, что в семнадцать дней прошел со своей кавалерией тысячу миль из Тифлиса до Кермана. Но он не мог устоять против зависти мусульманских принцев и против бесчисленных монгольских армий и после своего последнего поражения погиб позорною смертью среди гор Курдистана. С его смертью распалась испытанная в боях и храбрая армия, в состав которой входило под названием хорезмийцев немало туркменских орд, связавших свою судьбу с судьбой султана. Самые отважные и самые могущественные из их вождей вторглись в Сирию и наложили в Иерусалиме руку на гроб Господен; самые смиренные из них поступили на службу к султану Икония Аладдину, и в числе их находились незнатные предки оттоманской расы. Эти предки первоначально раскинули свои палатки подле южных берегов Аму-Дарьи, на равнинах Магана и Нисы, и нельзя оставлять без внимания того факта, что из того же места вышли первые основатели империй Парфянской и Турецкой. Сулейман-шах, командовавший или авангардом, или арьергардом одной хорезмийской армии, утонул при переправе через Евфрат; его сын Ортогрул сделался солдатом и подданным Аладдина и раскинул близ Сургута на берегах Сангара лагерь из четырехсот семей или палаток, которым он управлял в течение пятидесяти двух лет и в мирное и в военное время. Он был отец того Тамана, или Атмана, турецкое имя которого перешло в имя калифа Османа; а если мы называем этого вождя пастухом и разбойником, то мы должны совершенно отстранить обыкновенно соединяемое с этими словами понятие о чем-то низком и позорном. Осман обладал обыкновенными доблестями солдата и даже, быть может, стоял выше их, а условия времени и места были благоприятны для его независимости и для его успехов. Сельджукская династия уже окончила свое существование, а отдаленность и бессилие монгольских ханов скоро избавили его от всякого контроля. Он жил близ границ Византийской империи; Коран поощрял гази, или священные войны, с неверующими, а политические ошибки этих неверующих раскрыли перед ним проходы горы Олимп и побудили его спуститься на равнины Вифинии. До вступления на престол Палеолога эти проходы тщательно охранялись местной милицией, находившей для себя вознаграждение в том, что она вместе с тем охраняла свою собственную безопасность и была освобождена от налогов. Император отменил ее привилегию и взял на себя ее обязанность; но подати взыскивались строго, а проходы охранялись небрежно, и отважные горцы превратились в толпу трусливых селян, у которых не было ни мужества, ни дисциплины. Осман напал на территорию Никомедии 27 июля 1299 года по христианскому летоисчислению, а это точное указание дня, когда он взялся за оружие, заставляет думать, что как-будто уже заранее предвиделось быстрое возрастание могущества этого грозного для империи чудовища. Летописи его двадцатисемилетнего царствования наполнены описаниями похожих одно на другое нашествий, а его армия увеличивалась после каждого похода от присоединения к ней пленников и добровольцев. Вместо того чтоб удаляться в горы, он стал держаться на самых выгодных и самых удобных для обороны позициях, стал укреплять разграбленные им города и замки и променял пастушескую жизнь на бани и дворцы основанных им городов. Но только тогда, когда Осман стал изнемогать под бременем лет и старческих недугов, он получил приятное известие о завоевании Прусы, которую его сын Орхан взял голодом или обманом. Слава Османа основана главным образом на славе его потомков, но турки сохранили или сами сочинили его завещание, в котором он преподает перед смертью совет быть справедливыми и воздержанными.
Завоевание Прусы можно считать за настоящее начало существования Оттоманской империи. Христианские подданные выкупили свою жизнь и собственность взносом налога или денежного штрафа в тридцать тысяч золотых крон, и благодаря стараниям Орхана город принял вид магометанской столицы; Пруса украсилась мечетью, училищем и госпиталем; сельджукские монеты были заменены новыми, на которых были изображены имена и отличия новой династии, и самые опытные преподаватели знаний человеческих и божеских стали привлекать туда персидскую и арабскую учащуюся молодежь из старинных восточных школ. Должность визиря была учреждена для Орханова брата Аладдина, а для того чтоб можно было отличать граждан от поселян и мусульман от неверующих, тем и другим было приказано носить различные платья. Все войска Османа состояли из вольных эскадронов туркменской кавалерии, служивших без жалованья и сражавшихся без всякой дисциплины; но его предусмотрительный сын впервые организовал и обучил отряд регулярной пехоты. Он принял к себе на службу множество волонтеров, которым назначил маленькое жалованье и дозволял жить дома, пока они не будут призваны на войну; их грубый нрав и склонность к неповиновению побудили Орхана воспитывать его юных пленников так, чтоб из них вышли преданные ему солдаты и служители пророка, но турецким поселянам все-таки дозволялось садиться на коней и становиться под его знамя под названием мародеров и с надеждою обогатиться добычей. Этим путем он организовал армию из двадцати пяти тысяч мусульман и завел машины для осады городов, а первое удачное испытание этих нововведений было сделано над городами Никеей и Никомедией. Орхан дал свободный пропуск всякому, кто желал удалиться вместе со своим семейством и со своими пожитками; но вдовы убитых были отданы в жены победителям, а награбленные священные книги, сосуды и иконы были куплены или выкуплены жителями Константинополя. Император Андроник Младший был побежден и ранен Орханом, который завоевал всю провинцию или королевство Вифинию вплоть до берегов Босфора и Геллеспонта, и даже христиане сознавали справедливость и милосердие монарха, умевшего снискать преданность азиатских турок. Однако Орхан довольствовался скромным титулом эмира, а между равными с ним по положению князьями Рума или Анатолии эмиры Гермиана и Кармании превосходили его своим военным могуществом, так как каждый из них мог выставить сорокатысячную армию. Владения этих эмиров находились в самом центре Сельджукского государства, но в истории играют более важную роль те священные воины, которые хотя и были менее могущественны, но успели основать внутри греческой империи новые княжества. Приморская страна от Пропонтиды до Меандра, равно как остров Родос, которому так долго грозило иноземное владычество и который так часто подвергался опустошениям, были окончательно утрачены на тридцатом году царствования Андроника Старшего. Два турецких вождя Сарухан и Аидин оставили свое имя завоеванным странам, а завоеванные страны — своему потомству; они довершили порабощение или падение семи азиатских церквей, и варварские владетели Ионии и Лидии до сих пор попирают своими ногами памятники классической и христианской древности. В утрате Эфеса христиане видели падение первого ангела и погашение первого светильника, о которых говорится в Откровении; разорение было полное, и любознательный путешественник стал бы напрасно искать следов храма Дианы или церкви св. Марии. Находившиеся в Лаодикее цирк и три великолепных театра служат в настоящее время приютом для волков и для лисиц; Сарды превратились в ничтожную деревушку; в мечетях Фиатиры и Пергама поклоняются Магометову Богу, у которого нет никакого соперника или сына, а Смирна обязана своим многолюдием внешней торговле, которую ведут франки и армяне. Одна Филадельфия была спасена пророческим предсказанием или своим мужеством. Ее храбрые граждане, находясь вдалеке от морского берега и будучи позабыты императорами, защищали в течение более восьмидесяти лет свою религию и свою свободу от окружавших их со всех сторон турок и наконец сдались на капитуляцию самому высокомерному из оттоманов. Из находившихся в Азии греческих колоний и церквей до сих пор уцелела Филадельфия — точно колонна, возвышающаяся среди развалин; это может служить утешительным доказательством того, что честный путь иногда бывает и самым безопасным. Порабощение Родоса замедлилось двумя столетиями, благодаря тому что там поселились рыцари св. Иоанна Иерусалимского; под их управлением этот остров сделался славен и богат; знаменитые и воинственные монахи этого ордена прославились и на суше, и на море, и этот оплот христианства нередко привлекал к себе и отражал армии турок и арабов.
Внутренние раздоры были главной причиной окончательной гибели греков. Во время междоусобных войн между Старшим Андроником и Младшим сын Османа довершил завоевание Вифинии почти без всякого сопротивления, и те же самые раздоры побудили турецких эмиров Лидии и Ионии построить флот и заняться опустошением соседних островов и европейского морского побережья. Защищая свою жизнь и свою честь, Кантакузин попытался предупредить своих противников или последовать их примеру, призвав к себе на помощь явных врагов своей религии и своего отечества. Сын Аидина Амир скрывал под внешностью турка человеколюбие и образованность грека; он был связан с высшим придворным служителем взаимным уважением и обоюдными услугами, а их дружбу сравнивали, на напыщенном языке того времени, с взаимной привязанностью Ореста и Пилада. При известии об опасном положении своего друга, преследуемого неблагодарным правительством, владетель Ионии собрал в Смирне флот из трехсот судов и двадцатидевятитысячную армию; он отплыл с этим флотом среди зимы и бросил якорь близ устья Гебра. Оттуда он прошел с избранным отрядом из двух тысяч турок вдоль берегов этой реки и освободил императрицу, осажденную в Демотике дикими болгарами. В то время еще не была известна участь ее дорогого Кантакузина, спасшегося бегством в Сербию; но признательная Ирина с нетерпением желала видеть своего спасителя и пригласила его вступить в город, сопровождая свое приглашение подарком богатого одеяния и сотни коней. Из странной деликатности благовоспитанный варвар отказался посетить жену своего друга в его отсутствии и насладиться удобствами дворцовой жизни; он провел суровую зиму в своей палатке и не захотел принять предложенного ему гостеприимства для того, чтоб разделять лишения своих боевых товарищей, столько же, как и он сам, достойных такой чести и такого отличия. Недостаток съестных припасов и желание отомстить за Кантакузина могут служить оправданием для опустошительных нашествий, которые он совершал морем и сухим путем; он оставил для охраны своего флота девять с половиною тысяч человек и тщетно пытался отыскать Кантакузина; наконец его побудили к отплытию подложное письмо, суровое время года, жалобы его добровольцев и то, что он был обременен добычей и пленниками. В течение междоусобной войны владетель Ионии два раза возвращался в Европу; он соединил свои войска с войсками императора, осаждал Фессалонику и угрожал Константинополю. Клеветники могли не без некоторого основания ставить ему в вину его слабое содействие, его торопливый отъезд и полученный им от византийского двора подарок в десять тысяч крон; но его друг был им доволен, и для поведения Амира служила оправданием более священная обязанность защищать его наследственные владения от латинов. Против морского могущества турок предприняли похвальный Крестовый поход папа, кипрский король, Венецианская республика и рыцари ордена иоанни-тов; галеры союзников напали на берега Ионии, и Амир был поражен насмерть стрелой в то время, как старался вырвать смирнскую цитадель из рук родосских рыцарей. Перед своею смертью он великодушно доставил своему другу другого союзника из своих соотечественников, который был не более его искренен и усерден, но был более способен оказать скорую и солидную помощь благодаря тому, что его владения тянулись вдоль берегов Пропонтиды и находились в непосредственной близости от Константинополя. Надежда на более выгодный договор побудила турецкого владетеля Вифинии отказаться от обещаний, данных Анне Савойской, и Орхан из тщеславия самым формальным образом заявил, что если ему дадут в супружество дочь Кантакузина, он будет неуклонно исполнять обязанности подданного и сына. Честолюбие одержало верх над родительской любовью; греческое духовенство смотрело сквозь пальцы на брачный союз христианской принцессы с последователем Магомета, а отец Феодоры сам с постыдным удовольствием описал это унижение императорского достоинства. Отряд турецкой кавалерии сопровождал послов, подъехавших к его лагерю в Селибрии на тридцати кораблях. В нарочно построенном великолепном павильоне императрица Ирина провела ночь вместе со своими дочерьми. Утром Феодора взошла на трон, закрытый занавесками из шелка и золота; войска выстроились в боевом порядке, но один император был верхом на коне. По данному сигналу занавески мгновенно раздвинулись, и глазам зрителей представилась невеста или жертва, окруженная стоявшими на коленях евнухами и свадебными светильниками; звуки флейт и барабанов возвестили о радостном событии, а мнимое счастье новобрачной сделалось темой для песнопений, написанных лучшими поэтами, какие были в то время. Феодора была отдана во власть своего варварского повелителя без соблюдения церковных обрядов, но было условлено, что живя в Бурсе, в тамошнем гареме, она сохранит свою религию, а ее отец восхвалял смирение и благочестие, которые она выказала в этом затруднительном положении. Когда греческий император счел свою власть достаточно упроченной, он посетил своего турецкого союзника, который ожидал его в Скутари, на азиатском берегу, вместе со своими четырьмя сыновьями, родившимися от различных жен. Два монарха, по-видимому, в искреннем согласии участвовали в удовольствиях банкета и охоты, а Феодоре было дозволено обратно переехать через Босфор и провести несколько дней вместе с ее матерью. Но дружба Орхана подчинялась требованиям его религии и его интересов, и он не краснея принял сторону врагов Кантакузина во время войны с генуэзцами.
В договор с императрицей Анной оттоманский принц включил странное условие, что ему будет дозволено продавать его пленников в Константинополе или перевозить их в Азию. Он приказал выводить на публичный рынок для продажи толпы нагих христиан обоего пола и всякого возраста — священников и монахов, женщин и девушек; чтоб возбудить в зрителях сострадание и желание скорей выкупить пленников, употреблялась в дело плеть, а тем грекам, которые были бедны, приходилось оплакивать горькую участь их родственников, обреченных на рабство физическое и духовное. Кантакузин был вынужден согласиться на такие же условия, а их исполнение было, как кажется, еще более пагубно для империи. На помощь к императрице Анне был отправлен отряд из десяти тысяч турок, но свои главные военные силы Орхан употребил на то, чтоб помогать своему отцу. Впрочем, эти бедствия были преходящи; лишь только буря утихала, беглецы возвращались в свои прежние жилища, и по окончании междоусобных и внешних войн Европа была совершенно очищена азиатскими мусульманами. Во время своей последней ссоры со своим питомцем Кантакузин нанес своему отечеству ту глубокую и смертельную рану, которую никогда не могли залечить его преемники, и сделать ту пагубную ошибку, которой не могли искупить его богословские диалоги против пророка Магомета. Новейшие турки так мало знакомы со своей собственной историей, что смешивают свою первую переправу через Геллеспонт с последней по их словам, сын Орхана был ночной разбойник, проникший на неприятельский и малоизвестный берег вместе с восемьюдесятью товарищами при помощи военной хитрости. Сулейман был перевезен с десятитысячным конным отрядом на кораблях греческого императора, который принял его как друга. Во время свирепствовавших во Фракии междоусобных войн он оказал некоторые услуги и причинил еще более зла; но в Херсонесе мало помалу размножилась турецкая колония, и византийский двор тщетно требовал обратной уступки фракийских крепостей. После нескольких лукавых отсрочек со стороны оттоманского принца и его сына выкуп этих крепостей был определен в шестьдесят тысяч крон; а после того как была сделана первая уплата, стены и укрепления провинциальных городов были разрушены землетрясением; лишившиеся своих стен города были заняты турками, а ключ ко входу в Геллеспонт, Галлиполи был заново отстроен и населен Сулейманом из политических расчетов. Отречение Кантакузина от престола разорвало слабые узы семейного союза, и он перед смертью убеждал своих соотечественников уклониться от неблагоразумной борьбы и сравнить их собственную слабость с многочисленностью и мужеством, с дисциплиной и энтузиазмом мусульман. Его благоразумные советы были оставлены без внимания упрямым и тщеславным юношей, а их основательность была скоро доказана победами оттоманов. Но в то время как Сулейман занимался в открытом поле военными упражнениями, носившими название жерид, он лишился жизни, упав с лошади, а престарелый Орхан от скорби испустил дух над могилой своего храброго сына.
Но грекам было некогда радоваться гибели их врагов, так как турецкий палаш оказался не менее страшным в руках Орханова сына и Сулейманова брата Мурада Первого. При слабо мерцающем свете византийских летописей мы узнаем, что он без сопротивления завладел всей провинцией Фракией от Геллеспонта до горы Гема и до предместий столицы и что он избрал Адрианополь средоточием своего управления и своей религии в Европе. Константинополь, начавший приходить в упадок едва ли не со времени своего основания, много раз подвергался в течение своего тысячелетнего существования нападениям варваров и восточных, и западных, но до этой роковой минуты владения греков еще ни разу не были окружены и в Азии, и в Европе военными силами одной и той же неприятельской державы. Однако это легкое завоевание было на время отложено благоразумием или великодушием Мурада; его тщеславие довольствовалось тем, что император Иоанн Палеолог и его четверо сыновей часто и смиренно появлялись по первому требованию при дворе и в лагере оттоманского монарха. Он выступил в поход против славянских народов, живших между Дунаем и Адриатическим морем, — против болгар, сербов, босняков и албанцев, и своими опустошительными нашествиями неоднократно приводил в покорность эти воинственные племена, так часто оскорблявшие величие империи. Эти страны не изобиловали ни золотом, ни серебром, а их деревенские хижины и городки не были обогащены торговлей и не были украшены дорогими произведениями искусств; но местные уроженцы отличались во все времена физической силой и душевной энергией; благоразумные учреждения превратили их в самую непоколебимую и самую надежную опору оттоманского могущества. Визирь Мурада напомнил своему государю, что по магометанскому закону он имел право на пятую часть добычи и пленников и что эту дань будет нетрудно собирать, если в Галлиполи поселить бдительных офицеров с приказанием осматривать проходящие суда и забирать самых здоровых и самых красивых христианских юношей. Этот совет был приведен в исполнение, и был издан эдикт, вследствие которого много тысяч европейских пленников были воспитаны в турецкой религии и в турецкой дисциплине; один знаменитый дервиш благословил эту новую милицию и дал ей особое название: ставши перед фронтом милицинеров, он покрыл рукавом своей одежды голову стоявшего впереди всех солдата и дал свое благословение в следующих выражениях: «Пусть они называются янычарами (yengi cheri или новыми солдатами); да будет их внешний вид всегда бодр, их рука — всегда победоносна, их меч — всегда остр! Пусть их копье всегда висит над головами их врагов и куда-бы они ни пошли, пусть они возвращаются с белыми лицами.» Таково было происхождение этих надменных воинов, наводивших страх не только на все нации, но иногда и на самих султанов. Их мужество ослабело, их дисциплина пришла в упадок и их беспорядочные ряды не могут устоять против новейшей военной тактики и против усовершенствованного оружия теперешних армий; но в то время когда они получили свою первоначальную организацию, они имели решительное превосходство над всеми другими армиями, так как ни один из христианских монархов не содержал в ту пору такого отряда регулярной пехоты, который занимался бы постоянно военными упражнениями и получал бы постоянное жалованье. Янычары сражались против своих языческих соотечественников с тем усердием, которое свойственно новообращенным, и в битве при Косове окончательно уничтожили и союз, и независимость славонских племен. Осматривая поле сражения, победитель заметил, что большая часть убитых состояла из безбородых юношей, а его визирь, из желания польстить его тщеславию, отвечал, что будь они старше и благоразумнее, они не стали бы сопротивляться его непобедимой армии. Но меч янычаров не мог предохранить Мурада от кинжала тех, кто был доведен до отчаяния: один сербский солдат устремился на него из груды мертвых тел и нанес ему в живот смертельную рану. Внук Османа был кроткого нрава, не любил окружать себя пышностью, уважал людей ученых и добродетельных, но мусульмане были недовольны тем, что он редко присутствовал на публичных молитвах; он получил за это выговор от одного энергичного муфти, который осмелился отвергнуть его свидетельство в гражданской тяжбе; примеры такого сочетания свободы с рабством нередки в восточной истории.
Характер Мурадова сына и преемника Баязида ясно обрисован в данном ему прозвище Ильдерим — Молния, и он мог гордиться этим прозвищем, так как оно было ему дано за пылкую энергию его души и за быстроту его опустошительных нашествий. В течение своего четырнадцатилетнего царствования он беспрестанно был в походе во главе своих армий на пространстве между Бурсой и Адрианополем, между берегами Дуная и берегами Евфрата, и хотя он горячо заботился о распространении своей религии, он с беспристрастным честолюбием нападал на царствовавших в Европе и в Азии как христианских, так и магометанских монархов. Он подчинил своей власти северную часть Анатолии от Анкары до Амазии и Эрзерума, отнял наследственные владения у своих собратьев — эмиров, царствовавших в Германии и в Кармании, в Аидине и в Сарухане, а после того как он завладел Иконией, прежнее могущество сельджуков ожило в оттоманской династии. И в Европе завоевания Баязида не были ни менее быстры, ни менее значительны. Лишь только он подчинил сербов и болгар прочной рабской зависимости, он перешел через Дунай, чтоб искать внутри Молдавии новых врагов и новых подданных. Все, чем до той поры владела греческая империя во Фракии, Македонии и Фессалии, подчинилось турецкому властителю; один услужливый епископ провел его через Фермопилы в Грецию, и мы можем по этому случаю упомянуть о том странном факте, что вдова одного испанского вождя, владевшего той страной, где в старину находилось дельфийское прорицалище, купила милостивое расположение Баязида тем, что принесла ему в жертву свою красавицу-дочь. Сношения турок между Европой и Азией были опасны и ненадежны до той минуты, пока Баязид не поставил близ Галлиполи флота из галер, который господствовал над Геллеспонтом и перехватывал подкрепления, которые присылались латинами в Константинополь. Между тем как сам монарх не стесняясь приносил своим страстям в жертву и справедливость, и человеколюбие, он подчинял своих солдат самым суровым требованиям скромности и воздержанности, так что в присутствии его армии жатва созревала и ее плоды мирно продавались в его лагере. Узнав, что при отправлении правосудия господствуют произвол и подкуп, он собрал в одном здании всех находившихся в его владениях судей и законоведцев, и виновные ожидали, что немедленно будет зажжен костер, который их всех обратит в пепел. Его министры молча трепетали от страха; но один эфиопский буффон осмелился указать ему настоящую причину этого зла, и он уничтожил на будущее время причину продажности судей, назначив всем кади приличное содержание. Скромный титул эмира уже не соответствовал величию Оттоманов, и Баязид согласился принять патент на звание султана от тех калифов, которые жили в Египте под игом мамелюков; это было последнее и чисто внешнее изъявление верноподданической преданности к Аббасидам и к преемникам арабского пророка, которое было вынуждено от турецкого завоевателя общественным мнением. Честолюбие султана усилилось от сознания обязанности оправдать такой высокий титул, и он направил свое оружие на Венгерское королевство, которое постоянно служило для турок театром и побед, и поражений. Венгерского короля Сигизмунда связывали с западными монархами узы привязанности и сыновней, и братской; его интересы были тождественны с интересами Европы и христианской церкви, и при известии об угрожавшей ему опасности самые храбрые французские и германские рыцари поспешили стать под его знамя и под знамя Креста. В битве при Никополе Баязид разбил союзную армию, состоявшую из ста тысяч христиан, которые самонадеянно хвастались, что если бы небо грозило обрушиться на их голову, они удержали бы его на своих копьях. Большая часть из них легла на поле сражения или потонула в Дунае, а спасшийся бегством Сигизмунд достиг по Дунаю и по Черному морю Константинополя и оттуда сделал длинный объезд, чтоб возвратиться в свое разоренное королевство. Возгордившийся от победы Баязид грозил, что осадит Буду, проникнет внутрь Германии и Италии и накормит своего коня овсом в Риме на алтаре св. Петра. Его дальнейшее наступление было приостановлено не чудотворным заступничеством апостола и не Крестовым походом христианских монархов, а продолжительными и мучительными подагрическими припадками. Нравственные недуги иногда исцеляются недугами физическими, и едкая мокрота, бросившаяся на какой-нибудь член человеческого тела, может предотвратить или прекратить страдания целого народа.
Таков был в общих чертах ход венгерской войны; но неудачному предприятию французов мы обязаны некоторыми мемуарами, которые служат иллюстрацией для побед Баязида и для его характера. Владетель Фландрии, дядя Карла Шестого, герцог Бургундский не умел сдержать пылкого рвения своего сына графа Иоанна Неверского и дозволил этому неустрашимому юноше выступить в поход в сопровождении четырех принцев, которые были его двоюродными братьями и в то же время двоюродными братьями французского монарха. Их неопытностью руководил один из самых даровитых и самых старых христианских полководцев — сир де-Куси, но в армии, находившейся под начальством французского коннетабля, адмирала и маршала, было не более тысячи рыцарей и оруженосцев, а блестящие имена этих рыцарей были источником самоуверенности и препятствовали введению дисциплины. Между ними было так много людей, считавших себя достойными звания главнокомандующего, что никто из них не хотел повиноваться; из свойственного их нации высокомерия они относились презрительно и к своим врагам и к своим союзникам, и будучи вполне уверены, что Баязид или обратится в бегство, или погибнет, они уже рассчитывали, через сколько времени они достигнут Константинополя и освободят гроб Господен. Когда разведчики известили их о приближении турок, веселые и беззаботные юноши сидели за столом и уже были разгорячены вином; тотчас одевшись в латы и севши на коней, они устремились вперед и сочли за оскорбление совет Сигизмунда, лишавший их права и чести прежде всех напасть на неприятеля. Сражение при Никополе не было бы проиграно, если бы французы последовали благоразумным советам венгров; но оно могло бы окончиться блестящей победой, если бы венгры выказали одинаковую с фрацузами храбрость. Французы прорвали первую неприятельскую линию, состоявшую из азиатских войск, разрушили преграду из кольев, воздвигнутую против кавалерии, привели в расстройство после кровопролитной борьбы самих янычаров и наконец были подавлены многочисленными эскадронами, вышедшими из лесу и со всех сторон напавшими на эту кучку неустрашимых бойцов. В этот день Баязид умел так хорошо скрывать от неприятеля быстрые передвижения своих войск и все его военные эволюции совершались в таком порядке, что даже его враги отдавали справедливость его воинским дарованиям; но они обвиняли его в жестокосердии, с которым он воспользовался своей победой. За исключением графа Неверского и двадцати четырех принцев, знатность и богатство которых были удостоверены латинскими переводчиками, остальные французские пленники были приведены к подножию Баязидова трона и вследствие отказа отречься от их веры были обезглавлены в присутствии султана. Баязид был крайне раздражен гибелью самых храбрых из его янычаров, а если правда, что накануне битвы французы умертвили своих турецких пленников, то они сами дали повод к отмщению. Один из тех рыцарей, которые избегли смертной казни, получил позволение возвратиться в Париж для того, чтоб рассказать там об этом печальном событии и добыть выкуп за знатных пленников. Тем временем графа Неверского вместе с французскими принцами и баронами водили вслед за турецкой армией, выставляли в качестве победных трофеев напоказ перед европейскими мусульманами, а в Бурсе подвергали строгому тюремному заключению всякий раз, как Баязид жил в своей столице. Султана ежедневно упрашивали искупить их кровью кровь турецких мучеников; но он обещал пощадить их жизнь, а когда он миловал или карал, данное им слово было ненарушимо. Возвращение посланца, равно как подарки и просьбы королей Франции и Кипра убедили его, что его пленники были люди богатые и знатные. Люзиньян подарил ему золотую солонку изящной работы, стоившую десять тысяч дукатов, а Карл Шестой прислал ему через Венгрию норвежских соколов и навьюченные на шести лошадях красные материи, реймские тонкие полотна и аррасские обои, на которых были изображены победы Александра Великого. После разных отсрочек, причиною которых была не столько хитрость, сколько дальность расстояний, Баязид согласился принять выкуп в двести тысяч дукатов за графа Неверского и за остававшихся в живых принцев и баронов; знаменитый воин, маршал Бусико, был в числе этих счастливцев; но французский адмирал пал на поле сражения, а коннетабль и сир де-Куси умерли в Бурсе в тюрьме. Этот тяжелый выкуп, удвоившийся от разных случайных расходов, пал главным образом на герцога Бургундского или, верней, на его фламандских подданных, которые по феодальным законам были обязаны покрывать расходы при возведении старшего сына их государя в рыцарское звание и при освобождении его из плена. В обеспечение уплаты этого долга некоторые генуэзские купцы дали залог, впятеро превышавший сумму выкупа; а для той воинственной эпохи этот факт мог служить поучительным доказательством того, что торговля и кредит служат связью между народами. В договоре было между прочим условлено, что французские пленники никогда не будут браться за оружие против своего победителя; но это неблагородное стеснение было уничтожено самим Баязидом. «Я презираю, — сказал он наследнику бургундского престола, — и твои клятвы, и твое оружие. Ты еще молод и, быть может, пожелаешь загладить позор и неудачу твоего первого военного предприятия. Собери твои военные силы, заяви о твоих намерениях и будь уверен, что Баязид охотно еще раз померяется с тобою на поле сражения». Перед отъездом пленников из Бурсы им было дозволено свободно появляться при дворе и пользоваться его гостеприимством. Французских принцев восхищало великолепие султана, содержавшего для охоты с собаками и с соколами семь тысяч ловчих и столько же сокольничих. В их присутствии был разрезан по приказанию Баязида живот у одного из его камергеров вследствие поданной одною бедною женщиной жалобы, что этот камергер выпил молоко от ее коз. Иноземцы были поражены этим актом правосудия, но это было правосудие султана, не взвешивавшего ни судебных доказательств, ни степени виновности.
После того как Иоанн Палеолог избавился от своего неприятного опекуна, он провел тридцать шесть лет беспомощным и, по-видимому, равнодушным зрителем упадка империи. Его единственной сильной страстью была любовь или, вернее, склонность к сладострастию, и этот раб турок позабывал в объятиях константинопольских девушек и женщин о позоре императора римлян. Его старший сын Андроник вошел, живя в Адрианополе, в тесную и преступную дружбу с сыном Мурада Зозом, и двое юношей составили заговор против власти и против жизни своих родителей. Прибытие Мурада в Европу скоро вывело наружу и разрушило их опрометчивые замыслы, и повелитель оттоманов, лишивши Зоза зрения, объявил своему вассалу, что с ним будет поступлено как с участником преступления и врагом, если он не подвергнет своего собственного сына такому же наказанию. Палеолог испугался и исполнил приказание, а из безжалостной предусмотрительности он распространил наказание и на сына преступника, на малолетнего и невинного Иоанна. Но операция была сделана так деликатно или так неискусно, что один из принцев мог видеть одним глазом, а другой только стал косить глазами; оба они были устранены от престолонаследия и заключены в башне в Анеме; а второй сын императора Мануил был награжден за свою преданность тем, что на него была возложена императорская корона. Но по прошествии двух лет буйство латинов и легкомыслие греков привели к государственному перевороту: содержавшиеся в башне два пленника были возведены на престол, а вместо них были заключены в тюрьму оба императора. По прошествии других двух лет Палеолог и Мануил нашли средство бежать; оно было им доставлено магией или ловкостью одного монаха, которого выдавали то за ангела, то за дьявола; они укрывались в Скутари; их приверженцы взялись за оружие, и обе византийские политические партии выказали такое же честолюбие и такую же взаимную вражду, какими отличалась борьба между Цезарем и Помпеем из-за всемирного владычества. Римский мир до того в ту пору сузился, что состоял только из уголка Фракии между Пропонтидой и Черным морем длиною почти в пять миль, а шириною в тридцать; по его размерам его можно бы было поставить наравне с самыми незначительными германскими и итальянскими княжествами, если бы богатство и многолюдность уцелевшей части Константинополя не напоминали о том, что там была столица большого государства. Для восстановления общественного спокойствия было признано необходимым разделить эти обломки империи, и между тем как Палеологу и Мануилу было предоставлено обладание столицей, почти все, что находилось вне городских стен, было уступлено слепым принцам, которые избрали своими резиденциями Родосто и Селибрию. Между тем как Иоанн Палеолог спокойно дремал на своем троне, его страсти пережили и его рассудок, и его физические силы; он отнял у своего любимца и наследника молодую и красивую трапезундскую принцессу, и в то время как слабосильный император старался довершить свой новый брачный союз, Мануил был отправлен с сотней самых знатных греков в распоряжение оттоманской Порты по ее недопускавшему возражений требованию. Эти греки с честью служили в армии Баязида; но в нем зародилось подозрение при известии, что предположено укрепить Константинополь; он стал грозить им смертною казнью; новые сооружения были немедленно разрушены, и мы воздадим Палеологу, быть может, не вполне заслуженную похвалу, если допустим, что это последнее унижение было причиной его смерти.
Немедленно извещенный об этом событии, Мануил втайне и торопливо бежал из Бурсы и вступил на византийский престол. Баязид сделал вид, будто относится с гордым пренебрежением к утрате этого дорогого заложника, и между тем как он продолжал свои завоевания в Европе и в Азии, император вел борьбу со своим жившим в Селибрии слепым двоюродным братом Иоанном, который в течение восьми лет отстаивал свои наследственные права на престол. Победоносный султан наконец пожелал удовлетворить свое честолюбие взятием Константинополя, но он внял совету своего визиря, который предупредил его, что такое предприятие может подвигнуть всех христианских монархов на новый и еще более прежнего грозный Крестовый поход. Его послание к императору было написано в следующих выражениях: «Наш непреодолимый палаш милостию Божией подчинил нам всю Азию и немало обширных стран в Европе за исключением только Константинополя, так как вне стен этого города ты уже ничем не владеешь. Откажись от этого города; выговори себе вознаграждение или страшись для тебя самого и для твоего несчастного народа последствий опрометчивого отказа». Но его послам было приказано смягчить это требование и предложить заключение договора, на который греки согласились с покорностью и с признательностью. Они купили десятилетнее перемирие обязательством уплачивать ежегодную дань в тридцать тысяч золотых крон и скорбели о дозволении публично исповедывать религию Магомета, а Баязид гордился тем, что в митрополии восточной церкви будет жить турецкий кади и будет построена мечеть. Однако неусидчивый султан скоро нарушил это перемирие, принял сторону жившего в Селибрии законного императора и стал снова угрожать Константинополю, а Мануил обратился с просьбой о покровительстве к королю Франции. Его жалобное посольство возбудило сильное сострадание и добилось некоторой помощи, а начальство над отправленными вспомогательными войсками было вверено маршалу Бусико, в котором благочестивое рыцарское мужество воспламенялось от желания отомстить неверным за свой плен. Он отплыл с четырьмя военными кораблями из Эгесморта к Геллеспонту, силою открыл себе проход, который охраняли семнадцать турецких галер, высадил подле Константинополя шестьсот рыцарей и тысячу шестьсот стрелков и сделал своей армии смотр на близлежащей равнине, не обратив никакого внимания на то, как многочисленны греки и какова их военная выправка. Благодаря его прибытию блокада была снята и со стороны моря, и со стороны суши; летучие эскадроны Баязида были принуждены держаться на более почтительном расстоянии, и несколько замков в Европе и в Азии были взяты приступом императором и маршалом, которые сражались рядом друг с другом с одинаковым мужеством. Но оттоманы скоро возвратились в более значительном числе, и по прошествии целого года, проведенного в борьбе, неустрашимый Бусико решился покинуть страну, которая уже не была в состоянии ни уплачивать его солдатам жалованье, ни снабжать их съестными припасами. Маршал предложил Мануилу посетить французский двор для того чтоб лично просить о помощи людьми и деньгами, и посоветовал ему положить конец всем внутренним раздорам, уступив, престол своему слепому сопернику. Это предложение было принято; владетель Селибрии был приглашен прибыть в столицу, и так было в ту пору бедственно положение государства, что судьба изгнанника казалась более завидной, чем судьба монарха. Вместо того чтоб радоваться счастью своего вассала, турецкий султан предъявил свои права на столицу как на принадлежавшую ему собственность, а когда император Иоанн отказался удовлетворить это требование, Константинополь стал более прежнего страдать от бедствий войны и голода. От такого врага нельзя бы было спастись ни просьбами, ни сопротивлением, и варвар поглотил бы свою добычу, если бы не был низвергнут в решительную минуту с престола другим, более его могущественным варваром. Благодаря победе, одержанной Тимуром, или Тамерланом, падение Константинополя замедлилось почти на пятьдесят лет, а эта важная, хотя и случайная услуга заставляет нас включить в эту историю описание жизни и характера монгольского завоевателя.
|
Это произведение перешло в общественное достояние в России согласно ст. 1281 ГК РФ, и в странах, где срок охраны авторского права действует на протяжении жизни автора плюс 70 лет или менее.
Если произведение является переводом, или иным производным произведением, или создано в соавторстве, то срок действия исключительного авторского права истёк для всех авторов оригинала и перевода. |