Кавказские богатыри (Немирович-Данченко)/Месть/ДО
| ← Дѣло крови | Кавказскіе богатыри — Месть | Судъ людской → |
| Источникъ: Немировичъ-Данченко В. И. Кавказскіе богатыри. Часть первая. Газаватъ. — М.: Типографія А. И. Мамонтова, 1902. — С. 66. |
Весело на другой день выступили лезгины въ походъ.
Съ такими джигитами, какъ Хаджи Ибраимъ и Хатхуа, нечего было бояться неудачи. Отдохнувшія за ночь лошади бодро ступали по крутизнамъ горъ, перегородившихъ дорогу къ русскимъ. Въ угрюмой красотѣ и дикомъ величіи первозданные великаны сдвигались отовсюду, точно грозя раздавить смѣлыхъ всадниковъ, пробивавшихъ путь по ихъ трещинамъ. Свѣжестью, свободой, привольемъ вѣяло отовсюду. Часто слышался рѣзкій и хищный крикъ, и большія, черныя птицы, разсѣкая воздухъ, точно камни шлепались въ зеленыя чащи айвовыхъ деревьевъ. Скоро уже показались громадные дубы и величавые буки. Темныя полосы орѣшника глушили ихъ, благоухающія кисти цвѣтовъ свѣшивались съ мощныхъ вѣтвей дикаго каштанника, но надъ этимъ зеленымъ царствомъ весенняго шелеста и птичьяго гомона по-прежнему, плавая въ лазури, сіяли голыя вершины скалистыхъ горъ. Со дна долинъ, когда надъ ними по узкимъ карнизамъ поднимались лезгины, — курился туманъ. Клубы его медленно ползли вверхъ, цѣпляясь по скаламъ и кручамъ. Издали туманъ этотъ принималъ видъ какихъ-то сказочныхъ чудищъ. Порою туманъ останавливался сѣрою пеленою въ полугорѣ, а надъ нимъ, точно миражъ вставали полуразрушенныя башни старыхъ за́мковъ, круглыя башни, облитыя солнечнымъ свѣтомъ. Еще красивѣе были онѣ подъ луною. Бойница въ бойницу сквозили. Изъ синей тьмы сіяніе мѣсяца выхватывало и зубцы развалившейся стѣны, и словно изъѣденныя массы стариннаго храма съ провалившимся куполомъ… Верхушки такихъ развалинъ всѣ на свѣту, — ихъ основаніе прячется во тьмѣ. Къ вечеру второго дня тропинка, обогнувъ свободную отъ тумана вершину горы, убѣжала опять въ туманъ… А тамъ дальше — лишь бездны и кручи! Передъ нашими всадниками на свѣту обрисовалась вся черная арка полуразрушившихся воротъ… За ними весь въ аломъ блескѣ горѣлъ закатъ, и руины еще угрюмѣе на его огнистомъ фонѣ подымали темный силуэтъ. Когда кони въѣхали во дворъ, въ камняхъ, заваливавшихъ его, послышалось зловѣщее шуршаніе и шорохъ. Но отступать было некогда… Дальше ночью нельзя ѣхать, — карнизы надъ безднами узки, — едва можно поставить ногу — и затянуты туманомъ. Надо было во что бы то ни стало остановиться здѣсь. Когда бивуакъ расположился, внутренность развалинъ была вся уже ярко освѣщена далеко еще не полною луною. Позади — стѣны уходили во мракъ, и только бойницы сквозили, точно въ этой тьмѣ были свои просвѣты, узкіе, какъ лезвіе ножа.
Такъ хорошо, такъ хорошо, что сердце быстро, быстро бьется въ груди у Джансеида, и духъ у него захватываетъ.
А ночь-то, какая ночь!
«Думаетъ ли обо мнѣ Селтанетъ?» — вспомнилъ Джансеидъ и приподнялся на локтѣ.
Около послышался вздохъ.
— Ты не спишь, Селимъ? — спросилъ шепотомъ молодой человѣкъ.
— Нѣтъ… О своемъ аулѣ думаю… Теперь Асланъ-Козъ убрала барановъ въ закуту… намолола ячменя къ завтраму и погасила огонь въ очагѣ.
И оба опять замолчали. Видъ развалины, дышущее небо, словно мигающія звѣзды, стреноженные кони, ихъ фырканье и удары копытъ о камень, долго еще мерещились Джансеиду, пока онъ не утонулъ въ счастливомъ, беззаботномъ снѣ, увидѣвъ въ послѣднюю минуту облитую луннымъ сіяніемъ круглую башню стараго за́мка. Селимъ заснулъ не такъ скоро. Онъ самъ сталъ про себя тихо, тихо напѣвать горскую пѣсенку:
«Вѣтерокъ сорвалъ у розы |
Но тутъ Селимъ вдругъ вздрогнулъ… Прямо передъ нимъ въ яркомъ, облитомъ луною пространствѣ показалась чья-то черная голова… Суевѣрный, какъ всѣ горцы, онъ помянулъ Аллаха и прочелъ молитву отъ оборотня. Голова пропала. Ему пришло въ голову, что это такъ почудилось, можетъ быть… Но вотъ опять она… большая, странная… крадется… растетъ… Селимъ сжалъ руку Джансеиду… Тотъ разомъ поднялся, но въ тотъ именно моментъ, когда голова припала къ камнямъ…
— Тише! — остановилъ его Селимъ, — лягъ! Посмотри въ ворота.
Джансеидъ взглянулъ и замѣтилъ какъ разъ поднявшуюся надъ камнями папаху.
— Ты видишь? — шепталъ ему Селимъ. — Это изъ дидойцевъ, должно быть.
— Нѣтъ, у дидойцевъ на папахахъ шерсть черная и подлиннѣе.
— Неужели казикумухъ?
— Или онъ, или изъ елисуйцевъ… Погоди, что онъ дѣлать будетъ, — а самъ тихо, тихо вытащилъ изъ-за пояса пистолетъ, взвелъ курокъ, попробовалъ, на мѣстѣ ли огниво, лежа присыпалъ пороху… и замеръ…
Голова въ папахѣ приближалась… вотъ и все тѣло видно…
— Елисуецъ и есть! Черная душа!.. Что онъ задумалъ еще?
— Сейчасъ увидимъ.
Въ это время лунный лучъ упалъ прямо на подползавшаго, и Селимъ почувствовалъ, какъ у него сильно до боли забилось сердце.
Въ зубахъ у предполагаемаго елисуйца былъ кинжалъ… Приподнявшись на ладоняхъ рукъ, онъ оглядѣлъ все становье джигитовъ, зорко высмотрѣлъ, и Джансеидъ на его лицѣ замѣтилъ улыбку торжества и злобной радости. Елисуецъ теперь нашелъ то, что ему было надо, и поползъ прямо къ тому мѣсту, гдѣ спалъ кабардинскій князь, закрывшись буркой и подложивъ сѣдло подъ голову. Но, очевидно, хищникъ разсчитывалъ безъ Джансеида. Молодой лезгинъ привыкъ подползать къ джейранамъ и горнымъ козламъ, такъ, что они его не замѣчали. Онъ обернулся живо лицомъ къ землѣ и, казалось, не двигая ни руками, ни ногами, змѣей потянулся за елисуйцемъ. Если-бы послѣдній взглянулъ назадъ, онъ бы замѣтилъ, что голова Джансеида находится у его пояса… но онъ такъ былъ поглощенъ дѣломъ, что даже камень, выскользнувшій изъ-подъ рукъ молодого салтинца, не испугалъ его. Лунный свѣтъ, очевидно, безпокоилъ спавшаго князя, и онъ натянулъ на лицо себѣ башлыкъ, такъ что тотъ покрывалъ его до усовъ. Елисуецъ былъ уже около… Неслышно опираясь на лѣвый локоть, онъ взялъ кинжалъ изо рта, быстро занесъ его надъ грудью Хатхуа, но въ то же мгновеніе почувствовалъ свою руку точно въ желѣзныхъ тискахъ.
— Невѣрно задумалъ! — замѣтилъ Джансеидъ, — ты, другъ, у меня не спросился.
Елисуецъ обернулъ къ нему блѣдное отъ ужаса лицо, но Джансеидъ въ это время схватилъ его за горло и такъ сжалъ, что тотъ только забился и захрипѣлъ въ его рукахъ. Сонъ горцевъ очень чутокъ. Въ одну минуту князь былъ уже на ногахъ и другіе тоже.
— Что случилось? Джансеидъ, что здѣсь такое?
— А то, господинъ, что эта змѣя хотѣла тебя ужалить… Хорошо, что Селимъ замѣтилъ его издали и меня разбудилъ. Я во время придавилъ ей жало…
И онъ еще сильнѣе сжалъ тому горло… Елисуецъ побагровѣлъ, еще секунда и онъ задохнулся бы.
— Постой, Джансеидъ. Благодарю тебя… Отпусти его, все равно онъ не убѣжитъ отсюда.
Джансеидъ разнялъ руку и поднялся, не теряя изъ виду ни одного движенія плѣнника.
Князь наклонился и пристально всмотрѣлся ему въ лицо.
— Не въ добрый часъ ты встрѣтилъ меня, Курбанъ-Ага, — строго проговорилъ онъ. — Не въ добрый часъ! Аллахъ еще не хочетъ моей смерти. Развѣ ты забылъ, что по адату. — канлы пріостанавливается во время гаэавата? У насъ съ тобой старые счеты, Курбанъ-Ага… Если-бы я со скалы не бросился въ Самуръ и не переплылъ его, быть бы мнѣ теперь въ Метехскомъ за́мкѣ[1]. Ты вѣдь Асланбека тоже выдалъ. Ну, что-же, значитъ, такъ было въ книгѣ написано, чтобы сегодня ты попался мнѣ.
Курбанъ-Ага стоялъ, уже глядя въ землю. При послѣднихъ словахъ князя, онъ быстрѣе молніи выхватилъ изъ-за его пояса пистолетъ, но сейчасъ-же былъ сраженъ страшнымъ ударомъ въ голову. Джансеидъ и тутъ подкараулилъ его. Хатхуа засмѣялся.
— Не везетъ тебѣ, Курбанъ-Ага. Не везетъ… Ты все забываешь, что около — мои кунаки. Еще разъ ты спасъ мнѣ жизнь, Джансеидъ. Сочтемся, за мною не пропадетъ… я добро помню и зла не забываю, — сверкнулъ онъ на елисуйца. — Ночь еще длинна… спать надо. Судить его мы будемъ завтра.
— Курбанъ-Ага, ты всегда былъ храбрымъ человѣкомъ, — тихо обратился къ нему Хатхуа, — съ тобою, — улыбнулся онъ, — пріятно имѣть дѣло, потому что ты не боишься смерти. Поклянись на коранѣ, что до утра ты не будешь искать моей гибели, что ты не сдѣлаешь попытки бѣжать, и я не прикажу тебя связывать, какъ барана подъ ножомъ.
Елисуецъ молчалъ.
— Помни, Ага, твой родъ благороденъ, веревка обезчеститъ тебя.
Кровь кинулась въ лицо плѣннику.
— Хатхуа! завтра разсудитъ насъ Богъ, а сегодня я дамъ тебѣ клятву.
Коранъ оказался у Хаджи Ибраима. Онъ подалъ его кабардинскому князю. Курбанъ-Ага положилъ правую руку на священную книгу и, подымая глаза къ небу, торжественно проговорилъ:
— «Да поразитъ меня Аллахъ проказой, да низвергнетъ онъ мою душу въ адъ, да проклянетъ онъ потомковъ моихъ до седьмого колѣна, ежели я до завтра, пока взойдетъ солнце, буду искать твоей смерти или думать о побѣгѣ!» — Довольно съ тебя, Хатхуа?
— Да, ты свободенъ до завтра, Ага. Можешь остаться здѣсь между нами и спать въ нашемъ лагерѣ, какъ товарищъ или уходи отсюда, но когда взойдетъ солнце, ты долженъ быть здѣсь.
Курбанъ-Ага выбралъ себѣ мѣсто около и спокойно легъ.
Примѣчанія[править]
- ↑ За́мокъ надъ Курою въ Тифлисѣ, гдѣ въ сороковыхъ годахъ содержали временно важнѣйшихъ изъ горскихъ плѣнниковъ.