Какъ я учился.[править]
Всѣ учились понемногу чему-нибудь и какъ-нибудь и меня впихивали въ эту шкуру, и получилось такое «стоеросовое» дерево, что неумѣлый и тотъ моютъ изъ меня выкроить превосходную дубину. Мальчишка я былъ способный, а подзатыльники да иныя рукоприкладства развили во мнѣ эту способность чуть не до геніальной талантливости. Бывало, зададутъ урокъ изъ ариѳметики на домъ, я первымъ долгомъ, выйдя изъ училища, сейчасъ сумку на троттуаръ, самъ черезъ заборъ за яблоками. Случалось, я трясу яблоню, а меня трясутъ за волоса, однако, на яблокахъ да на бабкахъ я выучился сложенью и вычитанью.
Въ наше время и въ нашемъ быту при ученьѣ, какъ необходимое средство для развитія понятій, фигурировали «вколачиванье» и «ковырянье масла». Послѣднее средство было очень внушительно: рука «ковыряющаго» складывалась въ кулакъ, выставлялась средина большого пальца и ею, бывало, «ковырнутъ» въ самое темя головы, да такъ, что небо не только съ овчинку, а ужъ никакъ не кажется, а только одни темные круги ходятъ въ глазахъ. Тутъ поневолѣ запомнишь, что предъ «что» и «который» ставится запятая — и у меня это такъ засѣло въ голову, что я и до днесь это помню и каждый разъ, какъ я нишу эти проклятые «что» и «который», у меня, но привычкѣ, голова уходитъ въ плечи и я ежусь, точно кто мнѣ собирается ковырнуть. Я самъ теперь полбашки отковырну, а все ежусь.
Дома меня наказывали рѣдко, но внушительно. Я чуть не до двадцати лѣтъ наивно предполагалъ, что возжи существ5югь для развитія грамотности, и ужъ потомъ догадался, что ими правятъ лошадьми, а въ то время онѣ изрядно прогуливались по моей «корпуленціи», избирая, впрочемъ, мѣста не такъ, чтобы ужъ очень отдаленныя, но все-таки захолустныя.
Благодаря этимъ и другимъ «кроткимъ мѣрами», подъ видомъ каковыхъ проповѣдывались такіе пріемы, я достигъ бойкости въ чтеньѣ и бѣгло читали всѣ надписи на заборахъ, разсыпанныя въ нашихъ глухихъ улицахъ, переулкахъ, туникахъ и закоулкахъ.
Особенно у насъ процвѣтало въ училищѣ щипанье за маленькіе волосики на затылкѣ да битье линейкой-квадратикомъ по ладони, да еще ребромъ линейки били — и чувствительно и скверно было. По старой оцѣнкѣ, я, какъ битый, не только двухъ не битыхъ стою, а хорошую дюжину даже битыхъ.
И наши игры-то дѣтскія всѣ были больше на дракѣ построены. Поставить «фонарь» считалось молодечествомъ, и званіе перваго силача было столь завиднымъ, что, добиваясь его чуть не ежечасно, мы всѣ ходили или «съ фонарями», или съ расквашенными носами -плюсъ къ этому или «линейка», или «маленькіе волосики». Вообразите, какъ мы притерпѣлись — быть выпоротымъ не считалось отвагой.
Однако, я кое до чего додолбился. Отецъ мой любилъ науку и охотно поощрялъ меня и не одними возжами, а иногда и черезсѣдельникомъ, но хрѣнъ рѣдьки былъ не слаще. Меня обучали иностраннымъ языкамъ; но — Волю мой! — какая получилась смѣсь отъ этого. Одинъ мой знакомый, встрѣчая меня гдѣ-нибудь въ гостяхъ, всегда опасался, чтобъ я не бухнулъ чего нибудь такого, отъ чего даже затылокъ могъ-бы сморщиться — пришлось бросить языки, а одинъ оставшійся держать на привязи.
Отдали меня учиться исторіи и русскому языку. Дѣло пошло на ладъ и у меня изъ всѣхъ исторій осталось въ памяти — «Въ селѣ малый Ванька жилъ». Дѣло въ томъ, что мой учитель исторіи любилъ пиликать на скрипкѣ и, когда я, бывало, приду на уроки, онъ, вмѣсто преподаванья предмета, возьметъ скрипку и пилить мнѣ «Въ селѣ малый Ванька жилъ». Я слушалъ и восхищался, а урокь оканчивался тѣмъ, что учитель чертилъ въ книгѣ ногтемъ «отсюда и досюда», а такъ какъ я "налъ, что и въ слѣдующій урокъ будетъ «Ванька въ селѣ», то я, конечно, не училъ.
Такъ и кончилось изученіе исторіи.
Ужъ это я изъ «Прекрасной Елены» узналъ потомъ имена героевъ Греціи: Агамемнона, Ахилла, Менелая и другихъ. Изъ русской исторіи я помню только, что хорошо варили медъ, а еще лучше пили его, а матушка моя такъ и въ медъ не вѣрила, говорила, «что когда-же его было варить, когда русскіе только и дѣлали то, что дрались между собой»; она это слыхала отъ моего дяди, который, въ свою очередь, слышалъ это тоже отъ какого-то дяди.
Изъ географіи я дальше «чертовыхъ куличекъ» да «бухты барахты» не уѣхалъ. Заѣзжалъ, помню, какъ-то пальцемъ по каргѣ на какой-то сибирскій заводъ, да съ тѣхъ поръ и не былъ тамъ.
Однако, мой учитель исторіи — дай Богъ ему здоровья на томъ свѣтѣ! — нечаянно развилъ во мнѣ любовь къ музыкѣ и я захотѣлъ подражать ему и вздумалъ учиться играть на скрипкѣ. Отецъ охотно согласился, тѣмъ болѣе, что самъ онъ былъ музыкантъ; онъ въ лѣта юности служилъ въ музыкальномъ магазинѣ, откуда бѣгалъ для дававшаго тамъ уроки знаменитаго гитариста за водкой, и самъ игралъ на гитарѣ вальсъ «Меланхолія» и «Чижика», который отравился у насъ, въ Питерѣ, на Фонтанкѣ, хлебнувъ изъ нея водицы. До скрипки я игралъ на гребенкѣ, обернувъ ее бумагой, и игралъ того-же бѣднаго «Чижика», такъ влопавшагося въ бѣду со своимъ довѣріемъ къ коварной рѣченкѣ.
Подъ этого «Чижика» мы отплясывали кадрили, польки, мазурки и всѣ существующіе и несуществующіе въ нашемъ быту танцы. Какъ видите, я все-таки былъ музыкантомъ, хоть отчасти.
Но вотъ нашелся учитель-регентъ, нашъ сосѣдъ. Жилъ онъ съ женой въ квартирѣ изъ одной комнаты — такія у насъ бывали квартиры. Высокій, худощавый, немного сгорбленный старикъ былъ человѣкъ добрый, но… но этого для музыки еще мало. Я близорукъ отъ рожденья, а онъ слѣпъ отъ старости, и мы, чтобы видѣть ноты, должны были наклоняться надъ столомъ, а потому и скрипки прятали подъ столъ и уже оттуда извлекали звуки.
Какъ-бы то ни было, я научился играть «Какъ подъ гаемъ, гаемъ». Должно быть, я игралъ хорошо, потому что служившій у насъ возчикомъ товара солдатъ приходилъ отъ моей игры въ восхищеніе и однажды, угадалъ, что я играю, причемъ у вѣрилъ меня, что "въ жисть не слыхивалъ такой игры, хотя бывалъ и въ Малороссіи и разъ даже въ «кутузкѣ» сидѣлъ, гдѣ иногда «бываютъ отчаянные музыканты». Я солдату за похвалу далъ полтинникъ и съ тѣхъ поръ восторгамъ его не было границъ отъ моей игры, что обошлось мнѣ рублей въ восемь.
Однако, мнѣ рекомендовали лучшаго учителя и я черезъ нѣсколько времени сдѣлалъ огромный шагъ и игралъ польку «Санъ-Суси» такъ, что мой панегиристъ-солдатъ Михайло часто просилъ меня сыграть польку «Самъ-Соси» безъ всякой уже платы съ моей стороны.
Дѣло пошло ходко, я уже игралъ увертюру «Фенелла», причемъ часто съ улицы мнѣ кричали, «почемъ съ сажени пилишь?», но я не унывалъ и допилился до того, что сосѣди хотѣли меня бить. Тутъ я перешелъ къ третьему учителю; это было въ тотъ періодъ юношества, когда я превращался въ «стоеросовое» дерево…
Съ малолѣтства я любилъ пѣть и пѣлъ, конечно, русскія пѣсни и «мѣщанскіе» романсы, такъ какъ другого мнѣ слышать ничего не приходилось.
Какъ-то я попалъ въ театръ и видѣлъ оперу «Русалка» Даргомыжскаго. Боже мой! что со мной сдѣлалось, я ужъ и сказать не умѣю. Я выучиль пушкинскіе стихи «Какъ нынѣ сбирается вѣщій Олегъ» наизусть, сталъ ихъ пѣть на какой-то несуразный мотивъ и увѣрялъ мальчишекъ, что это изъ оперы «Русалка». А что я имъ разсказывала., такъ уму непостижимо: я такъ вралъ, что любой поэтъ всякихъ страховъ позавидовалъ-бы мнѣ. Наконецъ, и мальчишки перестали мнѣ вѣрить, да оно и безъ всякаго вранья трудно было вѣрить — какъ-же это такъ: женщина бросилась въ рѣку, утонула, а потомъ вышла раскланиваться… а тамъ опять оказалась на днѣ рѣки. Хоть у насъ и «ковыряли масло» въ головѣ, но все разсказываемое мною трудно усваивалось ей, хотя она и была «съ масломъ».
Такъ я и потерялъ вѣру у мальчишекъ и меня одно время дразнили «русалкой».
Пѣнье было моя страсть и я оралъ и кстати, и не кстати и все одни пѣсни и романсы, въ родѣ «Смолкни, пташка канарейка»; но, когда я услыхалъ «Аскольдову могилу», то я чуть не въ ярость пришелъ, сталъ бѣгать въ трактиръ «подъ машину», которая играла «Вѣтерокъ», «Близко гор да Славянска» и «Чарочки»; я просиживалъ цѣлые дни «подъ машиной» и выучилъ все. Мнѣ еще помогъ нѣкто Николай Аверьяновъ — записной театралъ; онъ любилъ театръ и ходилъ туда волновать ногами Днѣпръ во время бури. Это дѣлалось такъ. Под о полотно ложились нѣсколько человѣкъ на спину и, по командѣ, поднимали руки и ноги вверхъ и колыхали ими полотно, отъ чего Днѣпръ волновался и пылилъ на всю сцену, и часто было слышно со дна рѣки дружное здоровое чиханье. Однако, эта буря вверхъ ногами производила впечатлѣнье, а буредѣлатели получали по двугривенному.
Вотъ этотъ-то Николай Аверьяновъ, страстный поклонникъ Бантышева, знаменитаго «Торопки», и выучилъ меня пѣть «Вѣтерокъ» и другіе номера изъ «Аскольдовой могилы». Онъ обладалъ хорошимъ теноромъ и, по-нашему, пѣлъ мастерски; потомъ говорили, что онъ будто пѣлъ не хуже Бантышева, можетъ быть. Съ этимъ «Вѣтеркомъ» я до того всѣмъ надоѣлъ, что отъ меня стали бѣгать, а я не унимался и пѣлъ. Я для двоюродныхъ сестеръ въ каретномъ сараѣ представлялъ всю «Аскольдову могилу» одинъ и, когда я имъ надоѣлъ, онѣ убѣжали; но я за волосы вернулъ ихъ назадъ и заставилъ дослушать. Вотъ какъ прежде поступали артисты съ публикой! Но и артисту здорово влетѣло: я долго потомъ садился на уголокъ стула, занимая мѣсто на немъ не болѣе вершка. Потомъ, когда мнѣ, дѣйствительно, пришлось пѣть въ этой оперѣ, я всегда вспоминалъ это обстоятельство и Николая Аверьянова, и мнѣ становилось весело.
Однажды я попалъ на «Жизнь за Царя» и опять сталъ бѣгать «подъ машину», которая играла попурри изъ этой оперы, и мнѣ казалось, что стоитъ только выучить слова — и можно нѣтъ.
Одинъ регентъ взялся меня выучить пѣть всю партію Сабинина; но тутъ вдругъ вѣтеръ дунулъ съ другой стороны, и я круто повернулъ на другую дорогу.
Теперь я часто вспоминаю мое прошлое ученье, много въ немъ и грустнаго, потому что много упущено, и много комичнаго, смѣшного — лѣсъ, въ которомъ я блуждалъ, былъ дикъ и непроходимъ, а когда предо мной сверкнула дорога и я рванулся на нее, зачѣмъ-то прихватилъ изъ лѣса еловыхъ шишекъ! А, можетъ, я позабылъ ихъ выкинуть?..
Первые уроки пѣнья я взялъ у пѣсенниковъ, но скоро я перешелъ въ руки бывшаго сотскаго, отчаяннаго пьяницы, забулдыги и пѣвца. Мнѣ нравился въ пѣньѣ его «закатъ» — зальется, закатится высокой нотой, и она у него выходила трелью, — это-то мнѣ и нравилось, но этотъ мой профессоръ только и имѣлъ одну дребезжащую высокую ноту, а остальныя у него были, по-моему, плохи и не дребезжали. Я ему отказалъ.
Предлагалъ одинъ солдатъ еще свои услуги, но этотъ ставилъ условіемъ предъ урокомъ «выпить», «чтобъ горло продрало», какъ говорилъ онъ, и что будто господинъ «хельдхебель» всегда предъ «ученьемъ» выпивалъ, а потому и командовалъ громко. Впослѣдствіи я тоже ловко навострился «продирать» и чуть было до дыръ не продралъ. Этому я тоже отказалъ.
Всѣ мои профессора имѣли хорошія средства, чтобъ сдѣлать изъ меня пѣвца: одинъ предлагалъ выпивкой горло «продирать», другой совѣтывалъ ходить лѣтомъ въ валенкахъ, третій совѣтывалъ кулакомъ бить по животу, — говоритъ: «звукъ лучше выскакиваетъ», — а одинъ такъ прямо посовѣтываль отцу отпороть меня арапникомъ, чтобъ я «не баловался», какъ онъ выразился, и этотъ, кажется, лучше всѣхъ понималъ дѣло.
Однако, судьба рѣшила иначе, — предо мной открылся широкій путь, и я пошелъ по немъ «сломя голову» и, благодаря моему всестороннему развитію въ юности, треснулся лбомъ объ стѣну, и послѣднее «масло» выскочило изъ головы.