КАЛАЧОВЫ.
(Повѣсть).
[править]I.
[править]Рано утромъ поднялась семья сапожника Калачова: два дня тому назадъ умеръ ихъ трехмѣсячный ребенокъ, и сегодня надо было его хоронить.
Ребенокъ хворалъ почти съ самаго рожденія и въ теченіе своей недолгой жизни успѣлъ порядочно намотать всѣмъ руки, — тѣмъ не менѣе, какъ самъ Степанъ, такъ и жена его были въ томъ тягостно-подавленномъ настроеніи, въ которомъ, обыкновенно, люди не любятъ признаваться другъ другу; какъ будто какую-то вину передъ этимъ младенцемъ чувствовали они въ своей душѣ…
Только Гриша, мальчикъ лѣтъ четырнадцати-пятнадцати, съ блѣднымъ, худымъ, но чрезвычайно подвижнымъ лицомъ и живыми черными глазами, отъ поры до времени съ любопытствомъ заглядывалъ въ желтое личико со впалыми глазами, заостреннымъ носикомъ и темной полоской запекшихся губъ.
Гриша былъ сегодня въ приподнятомъ настроеніи; похороны маленькаго братишки вносили большое разнообразіе въ монотонную жизнь семьи и обѣщали ему кой-какія развлеченія: Гриша зналъ, что пойдетъ съ отцемъ и сестрой въ церковь, а потомъ они отправятся на кладбище на извозчикѣ, — перспектива, сулившая ему огромное удовольствіе…
— Да посидишь-ли ты на мѣстѣ-то? — чуть не въ десятый разъ прикрикивала на него Дарья.
Гриша утихалъ, но черезъ минуту природная живость брала верхъ вопреки суровымъ предостереженіямъ матери.
— Оставь его, мать… — вмѣшался Степанъ.
— Да что жъ онъ, какъ юла, цѣлое утро вертится?.. Могъ-бы хоть полчаса-то спокойно посидѣть…
И она принялась порывисто раздувать самоваръ.
— Что, Дуня-то встаетъ? — помолчавъ, обратился къ женѣ Степанъ.
— Разбудила, надо быть, встаетъ… А, впрочемъ, кто ее знаетъ… Дуня, а Дуня!.. Встаешь, что-ли?.. Будетъ дрыхнуть-то!.. Успѣешь въ другой разъ выспаться…
Эта маленькая женщина, съ полной грудью, круглымъ загорѣлымъ лицомъ, живыми сѣрыми глазами и короткимъ, чуть-чуть приподнятымъ носомъ, съ какой-то нервной торопливостью суетилась, переходя отъ печки къ столу, потомъ къ досчатой перегородкѣ, отдѣлявшей общую комнату отъ другой, маленькой, служившей спальней дочери.
Во время чая, который пили наскоро, супруги обмѣнивались короткими дѣловыми замѣчаніями, касавшимися предстоящихъ поминокъ.
Встала и Дуня, дѣвушка лѣтъ семнадцати, съ лицомъ, очень похожимъ на мать.
— Пей поскорѣе чай-то, да и въ церковь пора, — сказала Дарья.
Дуня, молча, не поднимая глазъ, принялась за чай, и по ея лицу видно было, что она недовольна раннимъ вставаньемъ.
— Ну, покамѣстъ довольно, пора и собираться, — промолвилъ Степанъ, вставая изъ-за стола.
— Паспортъ-то не забудь…
— Взялъ…
Кончили свой чай и Гриша съ Дуней; всѣ были готовы, но почему-то дѣлали видъ, что за чѣмъ-то дѣло стало… Всѣ инстинктивно откладывали послѣднюю минуту.
— Ну что жъ, простимся да и въ путь… — сказалъ, наконецъ, Степанъ, и его голосъ дрогнулъ.
Онъ первый подошелъ къ гробику, открылъ кисею и приложился губами къ ледяному лбу.
За нимъ подошла Дарья; сдавленное рыданіе вырвалось изъ ея груди, когда она склонилась надъ гробомъ. Въ эту минуту она не могла-бы уяснить себѣ чувства, внезапно вспыхнувшаго въ ея душѣ: было-ли оно запоздалой жалостью къ ребенку или же къ себѣ, къ своей собственной сѣрой, унылой, полной скучнаго труда жизни… А, можетъ быть, это было то и другое…
Кто можетъ объяснить ту таинственную цѣпь сложныхъ, странныхъ ощущеній, что живетъ въ душѣ человѣка?.. Слезы заразительны, — и ея скорбь передалась Степану.
— Ну, полно, Даша… Что-же дѣлать?.. Не жилецъ, видно, онъ былъ…
Когда всѣ, простились, Степанъ прикрѣпилъ молоткомъ крышку гроба, потомъ, перекрестившись, взялъ его и, въ сопровожденіи Дуни и Гриши, вышелъ на улицу.
Дарья, какъ окаменѣлая, стояла нѣсколько минутъ посреди комнаты, потомъ, быстро распахнувъ окно, стала глядѣть вслѣдъ ушедшимъ.
Что-то жалкое, покорное было въ удалявшейся фигурѣ Степана, безъ шапки, съ развѣвавшимися отъ вѣтра волосами, — и у Дарьи снова на глаза навернулись слезы. Но вотъ они всѣ трое завернули за уголъ, а она все еще смотрѣла въ окно, словно видѣла передъ собою высокую фигуру Степана съ маленькимъ желтымъ ящикомъ, съ закрытымъ въ немъ бѣднымъ трупикомъ, частицей ея самой…
Было яркое, бодрое утро.
Бѣлыя, легкія облачка плыли по ясной синевѣ неба.
Откуда-то, издали, доносился одинокій, будничный благовѣстъ къ обѣднѣ. На широкой, пыльной улицѣ Марьиной слободки уже начался трудовой день; бѣдно одѣтыя, съ увядшими и некрасивыми лицами, женщины выходили изъ воротъ, направляясь въ лавки за провизіей. Съ одного изъ сосѣднихъ дворовъ доносился меланхолическій голосъ татарина-старьевщика.
Дарья тяжело вздохнула и отошла отъ окна. Этотъ вздохъ былъ послѣдней данью тому тягостному настроенію, которое она переживала въ послѣдніе дни; надо было приниматься за дѣла, впереди предстояло столько хлопотъ, и некогда было отдаваться печали.
Въ теченіе восемнадцатилѣтняго замужества Дарьѣ приходилось хоронить уже девятаго ребенка. И всякій разъ она переживала то-же самое чувство вины и неловкости — чувство, мало-по-малу тонувшее въ сѣрыхъ, безотрадныхъ впечатлѣніяхъ трудовой жизни.
Въ тѣсной невзрачной комнатѣ, съ низкимъ, потрескавшимся и закоптѣлымъ потолкомъ и порванными грязными обоями, было душно, не смотря на раскрытыя окна; рой мухъ съ тоскливымъ жужжаньемъ носился надъ столомъ, гдѣ въ безпорядкѣ стояла чайная посуда.
На широкой скамьѣ, на которой всегда работалъ Степанъ, и возлѣ нея, на полу валялись обрѣзки кожи, разной величины колодки, кусочки дратвы, тесьмы. За темнымъ ситцевымъ, съ крупными цвѣтами, занавѣсомъ виднѣлась неприбранная постель. Безпорядокъ еще больше увеличивалъ убожество комнаты.
Дарья очнулась отъ раздумья и съ лихорадочной поспѣшностью принялись за работу: сначала она подмыла полъ, а потомъ, умывшись, выложила изъ глиняной банки тѣсто и стала валять его на доскѣ; подъ ея сильными мускулистыми руками, тѣсто вздымалось пушистой массой; подкинувъ еще, Дарья оставила его въ покоѣ и невольно полюбовалась на свою работу: тѣсто было пышное, сильное.
Послѣдніе остатки гнетущаго настроенія разсѣялись у Дарьи, когда она принялась топить печь; теперь это была лишь хлопотливая хозяйка, поглощенная заботой, чтобы поминки вышли, какъ слѣдуетъ, чтобы не ударить передъ людьми лицомъ въ грязь.
Часа черезъ два печка была истоплена, и на загнеткѣ стояла стопка пышныхъ румяныхъ блиновъ. Дарья умылась, надѣла чистое платье, обыкновенно надѣваемое ею по праздникамъ. Повязывая платокъ, она машинально взглянула на себя въ зеркало, отразившее румяное возбужденное лицо и блестящіе глаза; что-то вродѣ горделиваго тщеславія зашевелилось у нея на душѣ, — самодовольное чувство бѣдняка, возбужденное сознаніемъ, что, не смотря на тяжелый гнетъ жизни, годы не успѣли еще придавить его здоровье, силы, энергію…
Когда Дарья, въ ожиданіи самовара, сѣла на стулъ, то почувствовала усталость; впрочемъ, это ощущеніе происходило не отъ той массы дѣла, которая лежала на ея обязанности, — нѣтъ, оно копилось въ ней въ продолженіи долгихъ недѣль, мѣсяцевъ, годовъ…
Тонкій, жалобный звукъ зашумѣвшаго самовара вывелъ ее изъ раздумья; суевѣрное предчувствіе невольно сжало ей сердце.
— Съ нами крестная сила… Къ чему завылъ?.. — пробормотала она и, взявъ лучину, протолкала угли.
Въ невзрачной комнатѣ было прибрано и не напоминало уже «котухъ», — какъ обыкновенно называла ее Дарья, но непривычная тишина и пустота наводили на нее невольно тоску. Ей казалось, что сильно измѣнилось что-то, какъ въ окружающей обстановкѣ, такъ и во всемъ укладѣ ея жизни… Вонъ тутъ, возлѣ кровати, какихъ нибудь два дня тому назадъ, висѣла люлька, въ которой жалобнымъ, слабымъ голосомъ плакалъ ребенокъ; возлѣ печки, на «оборкѣ», висѣли пожелтѣлыя пеленки, одѣяльца и тряпки, а теперь вотъ ничего этого нѣтъ…
Что-то загрызло сердце Дарьи.
Бѣдный Васютка!.. Намучился таки въ свой недолгій вѣкъ и другихъ помучилъ… Хорошо, что Богъ прибралъ… хворый мальчишка былъ… никому, бывало, покоя не давалъ: все кричитъ, все кричитъ… И Господь его знаетъ, какая въ немъ боль была… А тутъ лѣто подошло, дѣти вездѣ мерли, какъ мухи, ну и онъ убрался…
Тяжелый вздохъ вырвался изъ ея груди.
Господи, Господи!.. И къ чему это при бѣдности дѣти?.. Вѣдь ей ужъ сорокъ первый пошелъ… людей-то стыдно… Родятся, а не на радость… Докторъ разъ сказалъ, почему они такія хилыя родятся, — да какъ-то мудрено, не упомнишь. Да оно, можетъ, и къ лучшему, что они не живутъ; достатки у нихъ небольшіе, жизнь дорога, — какъ-же тутъ жить?.. Степанъ, нѣтъ-нѣтъ, да и зашибаетъ…
Дарья отъ души завидовала всѣмъ, кто имѣлъ уютный, чистый уголокъ и обезпеченный кусокъ хлѣба; она никакъ не могла помириться съ тѣмъ, что они живутъ за заставой, въ скверной квартирѣ, не смотря на то, что мужъ больше двадцати лѣтъ занимается своимъ ремесломъ, — и если они не голодаютъ, такъ благодаря изворотливости Дарьи, работавшей, не покладая рукъ.
Дверь отворилась, и вошла Дуня, раскраснѣвшаяся отъ жары.
— Ты одна пришла?
— Тетя идетъ съ дѣдушкой Осипомъ…
— Съ дѣдушкой? Такъ и знала… безъ дѣдушки у насъ ни одно дѣло не сдѣлается.
Она стала нарѣзывать черный хлѣбъ.
Дуня молча стояла возлѣ матери. Она очень походила на нее; у обѣихъ былъ одинаковый окладъ лица, черты, цвѣтъ волосъ; Дунѣ только что минуло семнадцать лѣтъ; немного выше средняго роста, прекрасно сложенная; выраженіе ея глубокихъ темно-карихъ глазъ было отцовское: казалось, они вѣчно таили въ себѣ какую-то безпокойную мысль. Волосы ея, мелко завитые на шпилькахъ, пышной волной поднимались надъ широкимъ, невысокимъ лбомъ. Что-то неуловимо-задорное было въ очертаніи ея полныхъ розовыхъ губъ, придававшее ея цвѣтущему лицу необыкновенно жизненное, привлекательное выраженіе. На дѣвушкѣ была надѣта сѣрая шерстяная юбка и голубая «англійская» кофточка, туго стянутая у таліи чернымъ поясомъ и обрисовывавшая стройную, пышную грудь.
Дарья бѣглымъ взглядомъ окинула дочь и, видимо, осталась довольна.
— Не знаешь, отецъ позвалъ Семена-то? — спросила она.
— Не знаю, — сухо сказала Дуня, сдвинувъ брови, и пошла было за перегородку.
— Постой-ка, что я хочу спросить у тебя… — остановила ее мать.
— Что?
— Что у васъ съ Семеномъ-то вышло?
— Ничего.
— Какъ ничего? Вижу вѣдь, — почти и не разговариваете…
Дуня молчала, опустивъ голову и теребя конецъ обшлага.
— Что-жъ я съ нимъ буду говорить?
— Не годится такъ-то, дѣвка… — укоризненно замѣтила мать. — Росли почти все время вмѣстѣ, мы его за родного считали, а ты вонъ какъ повернула, — что далѣ, то хуже… Нѣтъ, не ладно ты дѣлаешь; хорошій онъ парень; лучше его мужа не найдешь: смирный, тихій, непьющій, мастерство знаетъ… Вонъ какъ лавочка-то его хорошо торгуетъ, съ нимъ бѣдности никогда не увидишь…
Злые огоньки вспыхнули въ темныхъ глазахъ Дуни.
— Замужъ!.. Да, можетъ быть, я вовсе не хочу замужъ идти? — съ досадой сказала она, вскинувъ на мать глаза. — Экая доля, подумаешь, съ горшками возиться да съ пеленками, рожать да хоронить… Лучше ужъ я въ горничныя уйду…
Дарья изумленно глядѣла на дочь.
— Будетъ, умолкни!.. Дѣвчонка, а какія рѣчи непутныя городишь!.. Такая, значитъ, наша доля женская, — не нами началось, не нами и кончится… А что-жъ, вѣковушей, что-ли, оставаться, али на худое идти?
— Что-жъ, лучше ужъ вѣковушей быть, чѣмъ жить такъ, какъ вы съ отцомъ…
— Не всѣ-же такіе, какъ твой отецъ; безпокойство его одолѣло, да тоска; въ отца онъ такой; вишь родъ ихъ весь такой непутевый… Семенъ не такой…
Брови Дуни сдвинулись; всякое напоминаніе о Семенѣ, видимо, раздражало ее.
— Раньше ты къ нему лучше была, — продолжала возбужденно мать, — а съ тѣхъ поръ, какъ вернулась отъ своей пѣвички, — все по другому пошло… И знаю вѣдь я, отчего все это: Дятловъ этотъ тебѣ голову вскружилъ… Охъ, дочка, гляди, чтобы бѣды не вышло: не возьметъ вѣдь онъ тебя замужъ; имъ-бы только поиграть съ нашей сестрой…
Густой румянецъ залилъ лицо Дуни, злыя искорки снова вспыхнули въ ея глазахъ, ноздри дрогнули.
— Мама!.. Оставь ты меня въ покоѣ!.. Не маленькая я, — сама за себя отвѣчу! — рѣзко сказала она.
Дарья въ нѣмомъ удивленіи глядѣла на дочь; эта вспышка Дуни чрезвычайно напоминала вспышки отца.
Дуня быстро ушла за перегородку.
Дарья не успѣла еще, какъ слѣдуетъ, оправиться отъ изумленія, вызваннаго выходкой дочери, когда вошелъ Степанъ съ Гришей и дѣдушкой Осипомъ, высокимъ сутулымъ старикомъ, съ худощавымъ морщинистымъ лицомъ и лохматыми сѣдыми волосами, безпорядочными космами падавшими на впалые желтые виски; маленькіе, безцвѣтные, но юркіе глазки съ опухшими вѣками безпокойно бѣгали по сторонамъ; жидкая сѣдая бороденка торчала на остромъ выдавшемся подбородкѣ; красный опухшій носъ обличалъ яраго алкоголика. Ветхая ситцевая рубаха, подпоясанная ремнемъ, обрисовывала острые углы худого костляваго тѣла; такіе-же ветхіе, испещренные заплатами, сѣрые шаровары и опорки на тонкихъ, худыхъ ногахъ довершали его костюмъ. Это — Осипъ, отецъ Степана, давно уже бросившій всякое дѣло и пробивавшійся нищенствомъ.
Войдя въ комнату, онъ бросилъ на лавку старый порыжѣлый картузъ и, помолившись на образъ, поклонился хозяйкѣ.
— Здорово, Дарьюшка!.. какъ живешь-можешь?..
— Живемъ, какъ допрежъ жили, — сухо отвѣтила Дарья.
— Такъ, такъ…
— Охъ, и уморился-же я, — сказалъ Степанъ, отирая вспотѣвшій лобъ рукавомъ своего потертаго сѣраго пиджака. — Жаркій день нонче… Ну, вотъ и похоронили Васютку… одинъ теперь остался тамъ, бѣдный.
— Ну, Степа, садитесь, все готово, — поспѣшно молвила Дарья.
— А Семена ты звалъ, Степа?..
— Какже, вчера вечеромъ говорилъ ему: небось, не забылъ… Ну, отецъ, садись; выпьемъ сейчасъ, закусимъ…
На столѣ уже дымилась горячая кулебяка, по сосѣдству съ которой стояли блины, колбаса, селедка и бутылка водки. Семья и дѣдушка Осипъ усѣлись за столъ.
Степанъ налилъ рюмки.
Старикъ зорко и любовно смотрѣлъ на прозрачную жидкость, и рука его слегка тряслась, когда онъ подносилъ рюмку ко рту.
Выпила и Дарья.
— Ты что-жъ, Гришутка, на бутылку воззрился? Выпей, что-ли, помяни братишку… — сказалъ старикъ, хитро подмигивая Гришѣ.
— Что-ти, что-ти, развѣ можно? — испуганно возразилъ Степанъ.
— Вотъ еще!.. Спаивать мальчишку!.. — сердито замѣтила Дарья.
— На что спаивать!.. Привыкнетъ къ вину съ измальства, — къ старости броситъ…
— Сказывай тамъ!.. Тебя, видно, мало поили, когда ты мальчишкой былъ… Весь вашъ родъ пьяный, непутный!..
На щекахъ Дарьи выступили красныя пятна, глаза возбужденно блестѣли: выпитая водка давала себя знать.
— Полно, Дарья, не ссорься, — мягко остановилъ ее Степанъ.
— И ты — гусь хорошъ!.. — обратилась Дарья къ Гришѣ. — Нешто въ твои годы пьютъ водку?..
— А въ какіе годы начинать ее надо?.. — дерзко бросилъ Гриша.
Степанъ и старикъ разсмѣялись.
— Такъ, Гринька, такъ… Никогда не лазь за словомъ въ карманъ… Что бабу слушать?..
— А мнѣ что!.. Спаивайте мальчишку-то!.. — озлобленно крикнула Дарья. — Выйдетъ такой-же непутный, какъ вы!..
— Ну, не ворчи, не ворчи!.. — примиряющимъ тономъ сказалъ Степанъ, — выпей-ка лучше съ нами…
Выпили.
— Ну, Гришка, больше не дамъ… а то, мотри!.. — погрозилъ внуку Осипъ, — нечего на насъ глядѣть… Ты, Степа, никакъ взгрустнулся?..
Степанъ сидѣлъ, устремивъ угрюмый взглядъ куда-то въ уголъ; двѣ морщины рѣзче обозначились на его высокомъ лбу.
— Да о Васюшкѣ вздумалъ…
— Ну, что-жъ объ немъ думать?.. Богъ далъ, Богъ и взялъ: Его святая воля… Еще будутъ…
— Ну да, какъ же!.. — обидѣлась Дарья. — Куда какъ весело крестить да хоронить ихъ… Вамъ, мужикамъ, что больше дѣлать-то…
— Жалко мнѣ мальчишку, — задумчиво молвилъ Степанъ, — случай все одинъ изъ головы не выходитъ… Однова держу я его на рукахъ… День вотъ такой-же ясный былъ, солнышко припекало… Вышелъ я съ нимъ на дворъ, а онъ-то радуется, онъ-то радуется… Глазенки по сторонамъ такъ и бѣгаютъ; нѣтъ-нѣтъ, да и улыбнется… А я-то думалъ, что онъ у насъ поправится… Эхъ, жизнь, жизнь!…
Двѣ крупныя слезы скатились у него по щекамъ.
— Ну, что-жъ дѣлать-то?.. — возразила Дарья… — Аль о махонькихъ тужатъ?.. Господь съ нимъ, что убрался… намоталась я вдоволь съ нимъ…
Сгепанъ быстро поднялъ голову; его черные глаза вспыхнули.
— Не говори такъ!.. Аль хорошо?.. Беречь мы ребятъ не умѣемъ… Выросъ бы, — работалъ, надѣялся, радовался… Ну къ чему, подумаешь, родится человѣкъ, проживетъ мѣсяца два-три, — и умираетъ… И опять его нѣтъ… Кому это надобно?.. Для чего?.. И кто можетъ это объяснить?.. Никто… Скрыто это отъ насъ… Темные мы, неученые…
— Ну да, говори тамъ!.. — возбужденно заговорила вдругъ Дарья. — Беречь не умѣемъ!.. Какъ еще лучше беречь въ нашей нуждѣ?.. Недостатки, горе, тѣснота… Пилъ бы ты поменьше — можетъ, и дѣти здоровѣй бы были… А то вишь, кровь-то больная въ вашемъ роду… не живутъ у насъ дѣти… только эти двое и уцѣлѣли… Молчи ужъ лучше!.. — Щеки ея пылали, горѣвшіе глаза злобно были устремлены на Степана.
Степанъ не отвѣчалъ; его голова какъ-то безсильно склонилась, двѣ рѣзкія морщины прорѣзали лобъ. Горькій упрекъ жены больно рѣзнулъ его по сердцу. Что онъ могъ сказать въ свое оправданіе?.. Развѣ не приходила ему самому зловѣщая мысль? Въ то самое время, когда онъ сидѣлъ за работой, или же въ глухую, безмолвную ночь, когда все кругомъ покоилось крѣпкимъ сномъ, эта мысль, подобно отравѣ, капля по каплѣ точила его душу…
Дверь отворилась, и въ комнату вошелъ Семенъ, бывшій подмастерье Степана, около трехъ мѣсяцевъ тому назадъ открывшій лавку обуви и сапожнаго товара въ началѣ слободки.
У него было безцвѣтное добродушное лицо, съ мелкими, но замѣтными веснушками, сѣрые глаза, всегда глядѣвшіе съ однимъ и тѣмъ-же вялымъ, соннымъ выраженіемъ, бѣлые усы и свѣтлая, чуть-чуть пробивающаяся растительность на подбородкѣ и щекахъ. Желтоватые прямые волосы были расчесаны косымъ проборомъ. Одѣтъ онъ былъ въ щеголеватую синюю пару; поверхъ жилета — серебряная цѣпочка отъ часовъ.
— Вотъ и нашъ Семенъ!.. А я было думалъ, что не придешь… Ну, присаживайся!.. — привѣтливо сказалъ Степанъ, отряхиваясь отъ тяжелыхъ мыслей.
Семенъ смущенно поздоровался со всѣми и, взявъ стулъ, придвинулся къ столу.
Время шло… Напились чаю, — и мужчины снова перешли къ водкѣ.
Степанъ пилъ рюмку за рюмкой, и лицо его все больше блѣднѣло, а взглядъ дѣлался мрачнымъ, блуждающимъ.
Дарья съ возраставшей тревогой смотрѣла на него.
Опять запьетъ… опять броситъ на недѣлю работу, и ей придется ходить на поденщину… И мрачная забота все тяжелѣй ложилась ей на сердце… Бутылка водки быстро подвинулась къ концу, когда въ комнату вошелъ господинъ въ форменномъ пальто и фуражкѣ, съ блѣднымъ одутловатымъ лицомъ, длинными бакенами, въ бѣлыхъ очкахъ, сквозь которыя сурово глядѣли сѣрые глаза.
— Что, здѣсь, кажется, живетъ сапожникъ? — спросилъ онъ, остановившись у порога и обводя сидѣвшее общество брезгливымъ взглядомъ.
Степанъ обернулся къ нему.
— Сапожникъ?.. Здѣсь… А на что онъ вамъ?.. — медленно спросилъ онъ.
— Мнѣ надо штиблеты заказать…
— Та-акъ… Не работаетъ нонче Степанъ, поминки по сынѣ справляетъ… Коли желаете, — на той недѣлѣ пожалуйте… — отчеканилъ Степанъ, устремивъ на гостя насмѣшливый взглядъ.
— Да?.. Вотъ что… — пробормоталъ смущенно посѣтитель и, повернувшись, быстро вышелъ изъ комнаты.
Осипъ залился долгимъ беззвучнымъ смѣхомъ; ему вторилъ Семенъ. Странная усмѣшка блуждала по губамъ Степана.
Дарья накинулась на него:
— …Отказаться отъ заказа!.. Вѣдь это семь съ полтиной!.. Ну, сказалъ бы, что придешь завтра мѣрку снять!.. А то на, не работаю.!. Да ты съ ума сошелъ!..
Усмѣшка исчезла съ лица Степана.
— Молчать!.. — крикнулъ онъ грозно. — Много ты понимаешь!.. Не хочу!.. Сказано, — не хочу!.. И ни слова!.. Моя воля!..
Его лицо было блѣдно; глаза горѣли дикимъ безпокойнымъ блескомъ; волнистые темные волосы въ безпорядкѣ падали на высокій, умный лобъ; ноздри тонкаго съ горбинкой носа дрожали. Вся его стройная сухощавая фигура дышала страстью, нервной силой…
Дарья со страхомъ отшатнулась отъ него, зная, какъ опасно противорѣчить мужу въ такомъ состояніи.
Порывъ какой-то стихійной удали налетѣлъ на Степана. Въ головѣ, возбужденной спиртомъ, шумѣло; кровь быстрѣе приливала къ сердцу.
И самъ онъ, и все окружающее представлялось Степану въ другомъ, заманчивомъ свѣтѣ; какія-то крылья выросли у него. Поднимался духъ, ежедневно забиваемый тяжелымъ молотомъ жизни; пробуждалась отвага, энергія, и куда-то далеко уходило чувство мучительнаго трепета передъ жизнью, — чувство, такъ часто преслѣдовавшее его…
Въ окно заглянуло чье-то бородатое лицо въ черномъ картузѣ и, окинувъ рысьими глазками сидѣвшихъ за столомъ, тотчасъ скрылось.
— Кто это?.. — спросилъ Семенъ, — никакъ Дятловъ?..
— Онъ, онъ, нашъ почтенный хозяинъ… чортъ его возьми!.. Все надо людямъ знать… Вотъ кому на свѣтѣ жить хорошо… Выжига, скряга!..
— Услышитъ… онъ, кажется, за окномъ стоитъ, — осторожно замѣтилъ Семенъ.
— И пусть услышитъ, я не боюсь… Я деньги плачу исправно… Да, скряга, аспидъ!.. Изъ своихъ рабочихъ послѣдніе соки выматываетъ; потомъ, кровью людской деньгу зашибаетъ… Съ насъ беретъ девять рублей въ мѣсяцъ за двѣ каморки… Изъ оконъ несетъ, въ полу мыши гнѣзда понадѣлали, а онъ за шесть лѣтъ щепы гнилой на насъ не потратилъ… Ничего, говоритъ, и такъ проживете, а съѣдете, тогда и ремонтъ буду дѣлать… Одно слово — аспидъ…
— А небось, тыщи копитъ… — замѣтилъ старикъ.
— Какъ не копить… Нашему брату не скопить, а эти іуды… И сынокъ такой-же…
Семенъ быстро оглянулся, — но Дуни не было въ комнатѣ…
— Нѣтъ, не завидую я такимъ людямъ, — продолжалъ Степанъ съ одушевленіемъ. — Развѣ пользуются они своими деньгами?.. Ѣдятъ, пьютъ, сколько влѣзетъ, а живутъ, какъ скоты… А потомъ?.. Въ могилу вѣдь не возьмешь денегъ… Душу онѣ давятъ, эти деньги… Я вотъ, къ примѣру, сытъ, — и доволенъ… У меня душа, — какъ птица вольная… Да вотъ бы работать поменьше…
До поздняго вечера продолжалась пирушка въ жилищѣ сапожника.
II.
[править]День, такой-же яркій, какъ и наканунѣ, склонялся къ закату. Жизнь Калачовыхъ снова входила въ свою колею, — скучныхъ, сѣрыхъ, убійственно-однообразныхъ буденъ. Вчерашнія поминки закончили собою время хлопотъ и суеты, связанныхъ со смертью ребенка.
Степанъ сидѣлъ на широкой скамьѣ и чинилъ старый стоптанный сапогъ.
Было душно, не смотря на раскрытыя окна. Съ улицы отъ поры до времени врывались докучные крики разносчиковъ, лай собакъ, веселые дѣтскіе возгласы. Иногда раздавался рѣзкій свистъ промчавшагося поѣзда съ ближняго недавно проведеннаго пути.
Степанъ, не спѣша, продѣвалъ дратву, невольно прислушиваясь къ непріятному, съ самаго утра сверлившему въ его душѣ, чувству. Отъ вчерашняго возбужденія осталось лишь тягостное ощущеніе угара, пустота и горечь въ желудкѣ, да какая-то разбитость во всемъ тѣлѣ. Работалось съ самаго утра ему плохо; онъ брался и за чинку, и за новые заказы, но все валилось какъ-то изъ рукъ, и тоскливое знакомое ощущеніе все сильнѣе овладѣвало имъ. Ему казалось страннымъ не слышать обычнаго скрипа люльки и слабаго, жалобнаго плача. Какъ ни мало жилъ на свѣтѣ ребенокъ, но Степанъ успѣлъ страстно привязаться къ нему, а болѣзненность мальчика съ самаго рожденія еще больше вызывала нѣжность и состраданіе отца; онъ до послѣдняго времени надѣялся, что настанетъ весна — и Васька поправится; да не такъ вышло…
И Степану казалось, что совершилось что-то жестокое и несправедливое.
А въ глубокихъ извилинахъ мозга уже формировалась зловѣщая мысль…
Она не приходила ему почему-то въ голову, когда рождались и умирали другія дѣти… Вѣроятно, вчерашній горькій упрекъ Дарьи натолкнулъ его на эту мысль…
Неужели она права?..
И вотъ, словно въ подтвержденіе словъ жены, въ головѣ Степана одно за другимъ выплывали воспоминанія… — длинная цѣпь годовъ, цѣпь всевозможныхъ жизненныхъ неудачъ, тоски, малодушія и слѣдовавшіе за ними дни безпробуднаго пьянства… Какъ это ему въ голову не приходила мысль о дѣтяхъ?.. А пожаръ, лѣтъ пять тому назадъ, поглотившій его мастерскую?.. Надо удивляться, какъ его организмъ перенесъ то количество спирта, которое онъ употребилъ тогда?.. Неужели-же это прошло безслѣдно для рождавшихся чуть не ежегодно дѣтей?..
Онъ бросилъ въ уголъ сапогъ, сознавая полнѣйшую неспособность къ работѣ, и тоскливымъ взглядомъ оглянулся кругомъ: тѣсно, убого, не смотря на цѣлые снопы веселыхъ солнечныхъ лучей, врывавшихся въ комнату. Такъ же тѣсна и убога была его жизнь.
И все-таки тонкая, незамѣтная для другихъ полоска свѣта пробивалась въ тѣснотѣ и мракѣ ихъ жизни…
Мысль безпрестанно возвращалась къ Васѣ. Ушелъ онъ отъ нихъ, какъ и тѣ, другіе… Родятся, проглянутъ на свѣтъ Божій, — и захирѣютъ, какъ былинки… Воздухъ у нихъ тяжелый, жизнь тѣсная…
Только и остались двое; у этихъ вѣрно больше силъ для жизни!..
При воспоминаніи о Гришѣ у Степана свѣтлѣетъ на сердцѣ; морщинки на лбу разглаживаются и глаза смотрятъ мягко, ласково… Но вотъ, внезапно выраженіе тревоги омрачаетъ ихъ, какъ туча ясную поверхность озера; вновь глубокія борозды врѣзываются въ высокій, умный лобъ; лицо темнѣетъ, отражая мелькнувшую мысль…
А если?.. Нѣтъ, нѣтъ… не можетъ быть… Вѣдь Гришѣ уже скоро пятнадцать лѣтъ… Несчастная слабость отца не отразится на его здоровьи…
Чтобы разсѣять сколько нибудь тяжелыя мысли, Степанъ прошелся по комнатѣ, а потомъ, пройдя темныя, неудобныя сѣни, со скрипучими половицами, вышелъ на крыльцо.
Дворъ, безъ того небольшой, былъ заваленъ грудами досокъ, бревенъ и цѣлыми ворохами стружекъ; здѣсь шла стройка: воздвигался новый двухъ-этажный флигель, предназначенный для мелкихъ квартиръ, въ которыхъ будетъ ютиться слободской пролетаріатъ…
Не смотря на сухую погоду, на дворѣ всегда грязно, неопрятно. Женщина въ старомъ линючемъ платьѣ развѣшивала на протянутой веревкѣ какія-то жалкія мокрыя тряпки. Изъ открытыхъ оконъ, гдѣ жили бахромщицы, неслась звонкая пѣсня, а изъ другихъ, немного: дальше, слышалися грубые голоса: тамъ жилъ портной Швецовъ, каждый день ссорившійся со своей сожительницей. Вонъ вышла стряпуха маляровъ и шумно выплеснула ведро помой. Стая жадныхъ галокъ, едва давъ ей отойти, съ громкимъ радостнымъ крикомъ опустилась съ ближайшей крыши на землю.
На крыльцо вышелъ самъ домохозяинъ Дятловъ — разбогатѣвшій подрядчикъ малярныхъ работъ, — низенькій, толстый старикъ, съ одутловатымъ краснымъ лицомъ и круглой головой, посаженной, казалось, прямо, безъ посредства шеи, на туловище; слѣдомъ за нимъ, — сынъ его, рослый молодецъ съ грубо-красивымъ лицемъ; оба они подошли къ срубу и о чемъ-то толкуютъ съ плотниками. Еще не хватаетъ старухи Дятловой или «Дятлихи», какъ ее заочно называютъ въ слободѣ, а то бы вся семейка была на лицо.
Степанъ отъ всей души ненавидѣлъ этихъ людей, набившихъ себѣ карманы трудами другихъ и теперь гордо, съ презрѣньемъ взиравшихъ на тѣхъ бѣдняковъ, которымъ они сдавали свои жалкія каморки. Степанъ не зналъ — кто больше внушаетъ ему отвращеніе: этотъ-ли старикъ съ пронырливыми, свѣтлыми рысьими глазками, или этотъ молодецъ, съ красивыми наглыми глазами, съ самоувѣренностью, начиная съ кончиковъ лихо закрученныхъ, темныхъ усовъ. Что-то злое, ѣдкое всегда поднималось у Степана при видѣ этихъ людей; онъ вообще чувствовалъ непріязнь ко всѣмъ сильнымъ и богатымъ людямъ, — но Дятловъ-сынъ, кромѣ того, возбуждалъ въ немъ особое чувство отвращенія; какое-то тайное чувство подсказывало Степану, что этотъ человѣкъ когда-нибудь оставитъ большой слѣдъ въ его жизни…
Степану не хотѣлось лицомъ къ лицу встрѣтиться съ Дятловымъ, и онъ ужъ поднялся, чтобы уйти, какъ увидѣлъ Дуню, возвращавшуюся изъ мастерской. Какое-то смутное чувство заставило его инстинктивно податься назадъ за косякъ двери.
Что это?.. Она остановилась возлѣ младшаго Дятлова… Вотъ онъ, наклонившись, что-то тихо говоритъ ей; на ея лицѣ смущенная, потерянная улыбка…
Что-то непріятное кольнуло Степана.
Что онъ говорить ей?.. И что общаго можетъ быть между ними?..
Дуня поспѣшно вошла на крыльцо. Увидавъ отца, она испуганно отшатнулась и, опустивъ голову, быстро прошла мимо.
Когда нѣсколько минутъ спустя, Степанъ вернулся въ комнату, за перегородкой слышался торопливый стукъ швейной машины.
Онъ порывисто подошелъ къ Дунѣ.
— О чемъ ты шушукалась съ Дятловымъ? — сурово спросилъ онъ.
Стукъ машины прекратился. Дуня испуганно взглянула на отца и, молча, опустила голову.
— Смотри, коли что замѣчу, — голову оторву… Слышишь?.. — крикнулъ онъ и, тотчасъ же, устыдившись своего раздраженія, отвернулся и, снявъ картузъ съ гвоздя, быстро вышелъ изъ комнаты.
Когда замолкли шаги въ сѣняхъ, Дуня выглянула изъ окна, — отецъ направился, видимо, къ трактиру.
Она съ ненавистью смотрѣла ему вслѣдъ, пока онъ не скрылся въ дверяхъ.
Мимо окна прошла группа рабочихъ съ какой-то фабрики съ угрюмыми, почернѣвшими отъ копоти лицами; одинъ изъ нихъ близко заглянулъ въ окно и свистнулъ.
Дуня отодвинула свою работу и, опершись на локоть, неподвижнымъ взглядомъ уставилась въ одну точку; ея лицо, подернутое здоровымъ загаромъ, выражало томительную скуку; проносились мысли, но всѣ онѣ тонули въ общемъ тоскливомъ настроеніи.
Тяжело было у нея на душѣ; никогда она не чувствовала такъ сильно своей отчужденности отъ семьи. Она вспомнила слова отца, и злыя слезы выступили у нея на глазахъ.
— Ишь ты, еще грозится… За что?.. За то, что жить хочется… Слова ни съ кѣмъ сказать нельзя, — вотъ злые-то!.. Мало имъ, что помѣшали устроиться… Кабы не они, — жила-бы себѣ у мамзели; въ Питеръ-бы съ ней уѣхала, — вѣдь какъ звала, какъ звала!..
И при воспоминаніи о той жизни еще тяжелѣе стало на душѣ Дуни.
Три недѣли тому назадъ она оставила мѣсто горничной у m-lle Adel, — пѣвицы въ одномъ изъ лѣтнихъ театровъ. Тѣ пять мѣсяцевъ, что прожила у нея Дуня, много способствовали измѣненію ея понятій о жизни вообще и о своей жизни въ частности.
Пѣвица каждый вечеръ участвовала въ представленіи, и Дунѣ приходилось часто провожать ее въ театръ. А no окончаніи представленія у нихъ часто собирались гости, большею частью, мужчины; пѣли, играли въ карты, ужинали, и жизнь госпожи казалась Дунѣ вѣчнымъ праздникомъ.
Находясь ежедневно въ красивыхъ, роскошно убранныхъ комнатахъ, исполняя свои не особенно сложныя обязанности, Дуня чувствовала себя прекрасно; жалованье она получала небольшое, но гости часто давали ей на чай; кромѣ того, хозяйка Дуни часто дарила ей красивыя кофточки и платья. Дѣвушка все больше свыкалась съ своей жизнью и все рѣже ходила домой, гдѣ на нее такъ непріятно дѣйствовала убогая, невзрачная обстановка.
Вдругъ все неожиданно измѣнилось…
Госпожа Дуня уѣзжала въ Петербургъ, гдѣ она получила выгодный ангажементъ, и звала съ собой Дуню, но какъ отецъ, такъ и мать, слышать не хотѣли объ ея отъѣздѣ.
Дуня просила, плакала, но все оказалось напраснымъ.
Она должна была вернуться домой.
Переходъ изъ полупраздной сытой жизни въ бѣдную сѣрую домашнюю обстановку былъ рѣзокъ, — и первые дни Дуня глазъ не осушала отъ слезъ. И все-таки въ ея душѣ жила надежда, что не сегодня-завтра съ ней случится какая-нибудь перемѣна…
Но дни смѣнялись днями, принося лишь одни сѣрыя тусклыя впечатлѣнія.
Но вотъ на ихъ уныло-безотрадномъ фонѣ неожиданно блеснулъ яркій лучъ. Въ сердцѣ Дуни вспыхнула любовь, яркимъ заревомъ освѣтившая окружавшія ее сумерки…
Чтобы она дома не болталась даромъ, ее отдали въ ученье къ одной модисткѣ, имѣвшей мастерскую дамскихъ нарядовъ. Дуня работала тамъ съ восьми часовъ утра до шести-семи вечера. Здѣсь ее заставляли распарывать, выдергивать нитки, посылали въ магазины съ образчиками матерій. Однако новая среда и условія жизни не вытѣснили изъ головы Дуни воспоминаній о прежней жизни.
Въ мастерской Дуня видѣла одинъ изъ уголковъ жизни, казавшейся ей прекрасной, недостижимой мечтой.
Словно отголоски шумнаго, блестящаго праздника доносились до нея. Приходили нарядныя барыни и приносили заказы; шились богатыя, красивыя платья съ дорогой отдѣлкой; цѣлые дни она слышала безконечные разговоры о фасонахъ и отдѣлкахъ, — и Дуня невольно уносилась мечтами въ другой міръ; разгорѣвшимися отъ восторга глазами глядѣла она на бархатъ и атласъ, на волны кружевъ и газа; часто, смотря на какую-нибудь заказчицу, примѣрявшую платье, Дуня съ завистью воображала себя на ея мѣстѣ и думала, какъ бы хороша была она въ этомъ платьѣ…
Эти наряды казались ей верхомъ человѣческихъ желаній, прекрасной мечтой, несбыточнымъ сномъ; она воображала, какъ на нее будутъ смотрѣть, любоваться, завидовать…
Дуня представляла себѣ, какъ она возбуждаетъ такой-же восторгъ, какъ m-lle Adel; въ концѣ концовъ она даже не отдѣляла себя отъ нея и воображала себя и бывшую госпожу однимъ и тѣмъ лицомъ…
Дѣвушка при этомъ не замѣчала, конечно, оборотной стороны медали, не вдумывалась, напримѣръ, въ то, что блѣдныя, изнуренныя мастерицы засиживались за-полночь надъ этими красивыми нарядами…
Рѣзкій, властный голосъ хозяйки приводилъ Дуню въ себя, — и она упадала съ облаковъ на землю: надо было выдергивать наметочныя нитки или бѣжать съ образчикомъ шелка въ магазинъ. Дуня съ трудомъ отрывалась отъ грезъ и шла по порученію, но и дорогой ея мысли и душа были заняты той-же мечтой.
Тѣмъ сильнѣе ненавидѣла она убогую домашнюю обстановку, и ея завѣтнымъ желаніемъ было вырваться отсюда какимъ бы то ни было способомъ.
Дуня такъ углубилась въ свои невеселыя думы, что вздрогнула всѣмъ тѣломъ, когда чья-то тѣнь заслонила ей окно.
Она пугливо подняла голову и увидала Дятлова.
— Яша!.. Зачѣмъ ты здѣсь?.. — упрекнула она, вскочивъ съ мѣста и вся вспыхнувъ. — Еще увидятъ…
— Небось, отецъ ушелъ…
— Сейчасъ мать вернется…
— Выйдешь сегодня?..
— Выйду, коли можно… Отецъ сейчасъ и то забранился, что съ тобой давеча перемолвилась… Что-нибудь, видно, замѣтилъ…
— Ну, чего тамъ замѣтить…
Здоровый, жизнерадостный, съ пышащимъ румянцемъ лицомъ, съ веселыми карими глазами и двумя рядами крѣпкихъ, бѣлыхъ зубовъ, блестѣвшихъ изъ-подъ темныхъ усовъ, онъ казался ей привлекательнымъ, какъ никогда, — и все существо ея инстинктивно стремилось къ нему…
— Ну, выходи, буду ждать…
Онъ скрылся, а Дуня неподвижно стояла, устремивъ взглядъ въ окно. Глаза ея были влажны, губы полуоткрыты, грудь порывисто вздымалась.
Ее вдругъ охватило неудержимое желаніе оставить эту комнату и уйти за тѣмъ сильнымъ, радостнымъ человѣкомъ.
Ей казалось, что онъ ничего не боится, что для него не существуетъ запрета для достиженія своихъ желаній, — и она смѣло, безъ борьбы подчинилась ему, незаглядывая въ будущее, не думая о послѣдствіяхъ…
Въ комнату вошла Дарья съ пустой корзиной и валькомъ; высоко подобранный подолъ ея стараго платья былъ мокрый; лицо выражало сильную усталость и недовольство, руки съ засученными выше локтя рукавами были красны отъ воды. Бросивъ корзинку и валекъ, Дарья заглянула за перегородку.
— Дуня, аль ты одна?
— Одна.
— А отецъ-то гдѣ?
— Ушелъ.
— А куда?
— Не знаю, кажется, въ трактиръ, — нерѣшительно отвѣтила дѣвушка.
Дарья всплеснула руками.
— Въ трактиръ?.. О, Господи!.. Такъ и знала я, что опять у него началось…
Дуня молчала, сдвинувъ брови. Ей было непріятно, что въ ея яркое, радостное настроеніе врывались отголоски домашней неурядицы и скучной заботы.
Дарья, постоявъ съ минуту, стала переодѣваться.
— И Гришутка не приходилъ? — продолжала она, вѣшая мокрую юбку на веревку, возлѣ печки.
— Не видала я.
Дарья начала ставить самоваръ, и по тому ожесточенію, съ какимъ она ломала сухую лучину, видно было, какъ расходилось ея сердце. Немного погодя самоваръ уже шумѣлъ, и Дарья принялась подметать вѣникомъ полъ.
— Экой котухъ, страмота!.. Не глядѣли бы мои глаза!.. Съ бѣльемъ-то цѣлый почти день провозилась, а домой пришла, — опять за уборку принимайся!.. Чѣмъ вотъ пригорюнившись у окна сидѣть, — надумалась бы лучше матери помочь… Мы по шеѣ въ грязи сидѣть будемъ, а за собой не приберемъ… Барышня!.. Привыкла у своей пѣвицы-то, сложа руки, сидѣть!..
Дуня не подавала голоса, и раздраженіе матери понемному улеглось. Раза два Дарья украдкой заглянула за перегородку; Дуня сидѣла, подперевъ голову руками, вся углубившись въ думу; участіе къ дочери зашевелилось въ душѣ Дарьи, смѣнивъ чувство досады.
— Ишь сидитъ и голову повѣсила… Второй мѣсяцъ пошелъ, а она все тоскуетъ… Совсѣмъ отъ дома отвыкла дѣвчонка… Недаромъ давно Степанъ тростилъ, что не гоже ей тамъ жить, — такъ оно и вышло… Вонъ, сидитъ и объ работѣ забыла… О-охъ, дѣла, дѣла!.. Дуня!.. ступай чай-то пить, чего раскисла?..
Дѣвушка вздрогнула, словно ее только разбудили отъ сна, и медленно поднялась со стула.
— И что съ тобой?.. Аль годится молодой дѣвкѣ голову вѣшать?… Бери ситнаго-то… Вотъ, коли хошь, съ леденцами пей, — давеча на пятачекъ взяла… Что это Гришки нѣтъ?.. Привыкъ день-деньской шляться… Съ Петькой Усачевымъ сдружился, научится у него уму-разуму… Бѣда мой съ нимъ…
Какъ-бы то ни было, раздраженіе и недовольство Дарьи за чаемъ мало-по-малу разсѣялось; вообще, чаепитіе играло огромную роль въ жизни Дарьи. Самоваръ допѣвалъ послѣднюю нотку пѣсни, выпивалась чашка за чашкой, и невольно домашняя жизнь не казалась Дарьѣ скверной и тяжелой; въ душѣ пробуждалась и все больше крѣпла надежда на лучшее будущее; чай прогонялъ и усталость, и дурное настроеніе духа.
— Что, не дошила кофточку-то? — снова нарушила молчаніе Дарья, поднося блюдечко ко рту.
— Нѣтъ…
— Къ завтраму-то не поспѣетъ…
Дуня промолчала. Въ ея душѣ усиливался съ каждымъ днемъ глухой протестъ противъ тѣхъ рамокъ, въ которыя замыкалась ея жизнь; ей, такъ страстно жаждавшей яркихъ, сильныхъ впечатлѣній, казалось, что она задыхается въ темномъ, душномъ погребѣ. Та будущность, которую прочила ей мать, внушала ей отвращеніе: какъ? всю жизнь работать на другихъ, гнуть спину, надрывать здоровье, — и это жизнь?!. Пусть лучше другіе работаютъ на нее…
Дуня не чувствовала никакой жалости къ матери, а лишь легкое презрѣніе; мать сама виновата въ томъ, что не сумѣла лучше устроить свою жизнь…
Солнце давно уже сѣло, и наступавшія сумерки усиливали невзрачность комнаты; Дуня быстро накинула шаль и пошла къ двери.
— Ты куда, Дуня?..
— На улицу, — не оборачиваясь, отвѣтила дѣвушка.
— Коли увидишь Гришу, посылай, — черезъ полчаса ужинать станемъ…
Дуня не отвѣтила, спѣша выдти на воздухъ. Дарья скорбно покачала головой.
— Вотъ ушла — и все тутъ… Охъ, дочка, дочка!.. не натворила-бы ты чего!.. Тебѣ-же придется расхлебывать кашу…
Въ сѣняхъ послышались шаги, потомъ распахнулась дверь и вошелъ Семенъ.
— Здравствуй, Дарья Петровна!.. Аль ты одна?
— Одна… садись, Семенъ…
— И Дуни нѣтъ?..
— На улицу ушла. Я думала, ты видѣлъ ее…
— Нѣтъ, не видѣлъ…
Онъ нерѣшительно мялъ въ рукахъ фуражку.
— А я съ тобой насчетъ Дуни хотѣлъ поговорить…
Дарья глядѣла на плоское веснушчатое лицо и безцвѣтные глаза и думала:
— А вѣдь, правду молвить, неказистъ-же онъ… недаромъ Дунино сердце не лежитъ къ нему… А впрочемъ, не дураки говорятъ вѣдь, что съ лица не воду пить…
— Дарья Петровна… Какже на счетъ Дуни-то?.. Пойдетъ она за меня, аль нѣтъ?.. — вдругъ рѣшился Семенъ. — Надо, чтобы одно что-нибудь, а то что неизвѣстность-то…
— Чтожъ, скажи ей… а то, хочешь, я скажу?.. — предложила Дарья, чувствуя, какъ встрепенулось ея сердце.
— Нѣтъ, ужъ лучше я самъ… а то еще подумаетъ, что робѣю…
— И вправду, парень…
Онъ немного поднялся и всталъ медленно и неуклюже.
— Ну, прощай покуда, Дарья Петровна!..
— Прощай, голубчикъ!..
И опять Дарья осталась одна.
Намѣреніе Семена, такъ опредѣленно высказанное, возбудило въ ней волненіе. Цѣлый рой мыслей нахлынулъ въ голову.
— Да какъ-бы хорошо было, если-бы Дуня вышла за него замужъ… Надежный парень, хорошій; съ нимъ не придется терпѣть бѣдность, нужду… Что толку въ красивомъ, да безпутномъ мужѣ?..
Много испытавшая невзгодъ въ своей жизни, Дарья видѣла единственное прочное счастье въ обезпеченной жизни, — тепломъ, уютномъ углу, сытномъ, вкусномъ обѣдѣ, забывая, что двадцать лѣтъ тому назадъ она безъ ума влюбилась въ высокаго черноволосаго сапожника Степана, съ глубокими черными глазами, и готова была идти съ нимъ на нужду, лишенья и всѣ превратности жизни…
— Однако, что-же такъ долго нѣтъ Дуни?.. Ужъ совсѣмъ стемнѣло; надо собирать ужинать…
Дарья зажгла огонь и стала торопливо собирать ужинъ. Сердце ея усиленно билось, сообщая нервную подвижность всѣмъ ея движеніямъ.
А мысль все время была занята Дуней.
— Чудная она какая-то… Отъ отца и матери держится въ сторонѣ, ровно чужая… Не знаешь, какъ съ ней быть, какъ подойти…
Ей вспомнился случай изъ ранняго дѣтства Дуни. Какъ-то она больно обидѣла Гришу, — тогда пятилѣтняго ребенка, — и отецъ приказалъ ей просить прощенья. Дѣвочку никто не могъ уломать, и отецъ больно прибилъ ее, — но и вся избитая, она не произнесла ни одного слова и, забившись въ въ уголъ, сверкала оттуда своими глазенками.
— Да, характеръ у нея, — не дай Богъ… И какъ она будетъ жить на свѣтѣ?.. Гриша тоже какой-то дикій растетъ, — все норовитъ поменьше на глазахъ быть, дружится съ первыми озорниками… Да, не далъ намъ Богъ счастья въ дѣтяхъ…
Въ сѣняхъ раздались быстрые шаги, и въ комнату вошла Дуня. Дарья мелькомъ взглянула въ лицо дочери и невольно остановилась: ей никогда еще не приходилось видѣть такого оживленія и возбужденнаго блеска въ ея глазахъ.
— Что, не видала Гришу?..
— Онъ у воротъ сидитъ, — небрежно бросила Дуня, снимая шаль.
Дарья нерѣшительно помолчала.
— Дуня… что я тебя спрошу… Не говорилъ съ тобой Семенъ?…
— Семенъ?.. Видала я его у воротъ… Что-то сталъ мнѣ говорить, да я убѣжала…
Дарья гнѣвно всплеснула руками.
— Хорошо!.. нечего сказать!.. Съ ней говорятъ, а она убѣгаетъ… Да что-ты… Вовсе, что-ль, очумѣла?..
Дуня съ удивленіемъ поглядѣла на мать.
— Да что жъ тутъ такого?.. Аль я все должна слушать, что онъ мнѣ скажетъ?.. — возразила она уже совсѣмъ весело, съ задоромъ.
Дарья молча глядѣла на нее.
— Что съ ней?.. Ровно пьяная, — море по колѣно…
Но злость все сильнѣе начинала клокотать въ ней.
— Смотри, дѣвка, какъ бы потомъ не спокаяться… Больно ты что-то людьми стала швырять!..
Въ это время вошелъ Степанъ, а за нимъ Гриша. Дарья мелькомъ, изподлобья окинула взглядомъ блѣдное лицо и мутные глаза мужа и подавлено вздохнула.
— Что, ужинъ готовъ?.. Отлично, давай…
Дуня ушла въ свою комнату.
— Что-жъ ты, аль не хочешь?.. — окликнула ее Дарья.
— Не хочу…
— Какъ не хочешь?.. Что за причина?.. — сурово вмѣшался Степанъ.
— Брось… — тихо сказала Дарья, ставя на столъ миску со щами.
— Брезгуешь?.. Разносоловъ захотѣла?..
— Это она у пѣвицы къ сладостямъ привыкла, — усмѣхнулся Гриша.
— Мало ли что!.. Можно отвыкнуть… Должна ѣсть то, что я ѣмъ… Мой хлѣбъ честный, трудовой…
Онъ такъ сильно ударилъ по столу кулакомъ, что задребезжала посуда.
Черезъ полчаса всѣ улеглись спать, и въ жилищѣ сапожника водворилась тишина; изъ сѣней, дверь въ которыя, ради прохлады, была отворена, доносился густой храпъ Степана, покрывавшій легкое, ровное дыханіе Гриши; на полу въ комнатѣ крѣпко спала измучившаяся за день Дарья.
Лишь къ одной Дунѣ не приходилъ желанный сонъ. Она лежала, разметавшись, на сундукѣ, служившемъ ей кроватью.
Было невыносимо душно.
Въ тишинѣ ночи рѣзко раздавалось отчетливое тиканье маятника, да гдѣ-то въ углу стрекоталъ сверчокъ. Голова Дуни горѣла, кровь горячей волной переливалась въ жилахъ; какія-то тяжелыя, смутныя грезы тревожили ее; въ воображеніи вставало то измученное лицо Семена, то неподвижный, тяжелый взглядъ Якова. Горячая волна заливала ей грудь, — становилось трудно, тяжело дышать.
Вдругъ дѣвушка вздрогнула всѣмъ тѣломъ: ей послышался тихій, чуть слышный стукъ въ окно. Она приподнялась на постели и, скрестивъ руки на груди, съ замирающимъ сердцемъ стала прислушиваться. Кругомъ царила прежняя тишина, нарушаемая лишь тиканьемъ часовъ да ровнымъ стрекотаньемъ сверчка. Изъ-за бѣлой, не доходившей до верха занавѣски на полу легли длинныя белесоватыя пятна луннаго свѣта.
Вотъ донесся протяжный гулкій ударъ колокола, отбивавшаго полночь, и глухо замеръ въ воздухѣ; вотъ другой, третій… Всѣ они одинъ за другимъ тонули въ тихомъ ночномъ воздухѣ…
Неслышно ступая босыми ногами, Дуня подошла къ окну и, вся дрожа отъ волненія, отдернула край занавѣски, тамъ никого не было… Короткая лѣтняя ночь проходила. Было еще темно, но тамъ, вдали, на краю подернутаго сѣроватой мглой неба, — занималась узкая, свѣтлая полоска зари. По дорогѣ со скрипомъ медленно тянулись возы съ овощами къ завтрашнему базарному дню; возлѣ возовъ шли молчаливые, сумрачные люди. Глубокій, таинственный покой ночи смѣнялся трезвымъ утреннимъ разсвѣтомъ. Просыпались люди, начиная свой ежедневный трудъ, — но въ сердцѣ Дуни не утихала тоска. Лишь къ утру она забылась тяжелымъ, полнымъ видѣній, сномъ.
III.
[править]Слѣдующій день былъ праздничный. Дуня только что вернулась отъ обѣдни. Дарья, вся красная отъ жары и работы, вынимала пироги изъ печки; Степанъ у стола курилъ трубку; лицо у него было сумрачно: онъ не успѣлъ еще опохмѣлиться и чувствовалъ себя сильно не въ духѣ.
— Ну что, намолилась? — сказалъ онъ вошедшей въ комнату Дунѣ.
Она что-то пробормотала въ отвѣтъ.
— Обѣдня отошла, надо Гришку въ винную послать…
Онъ высунулся въ окно.
— Гриша, а Гриша!.. поди-ка сюда!.. Да подойди-ка хоть къ окну-то!.. На вотъ, возьми посудину, да сбѣгай въ винную, да смотри, — живѣй!..
Дарья метнула недовольный взглядъ въ сторону мужа, но ничего не сказала.
Дуня медленно сняла платокъ и пелеринку и все бросила на постель. Потомъ подошла къ окну, откуда виднѣлась пыльная улица съ группами одѣтыхъ по праздничному обывателей, и подумала о томъ, что когда-нибудь она не будетъ видѣть этого; что настанетъ время, когда она избавится и отъ убогой квартиры, и отъ пьяницы-отца, и отъ настойчиваго ухаживанія Семена. Какъ и когда это сдѣлается, Дуня не знала, но ея увѣренность, что это рано или поздно случится, была тверда.
Почему это случится? Да просто потому, что не ко двору она здѣсь, съ этими людьми, которыхъ она не любила и не жалѣла, по милости которыхъ переносила эту жизнь…
И снова страстное стремленіе къ счастью охватило ея существо… Ей хотѣлось новыхъ, яркихъ впечатлѣній, хотя она не сумѣла бы воплотить ихъ въ ясное представленіе…
Въ комнату вошла Дарья съ полотенцемъ въ рукахъ.
— Иди, сейчасъ садимся, — сказала она, крѣпко вытирая загорѣлое лицо съ рѣзкой бѣлизной висковъ и шеи, большею частью закрытыхъ платкомъ.
— Что-жъ ты не раздѣваешься? Аль цѣлый день въ этомъ платьѣ думаешь ходить?..
— Я на гулянье пойду…
— На гулянье?… Съ кѣмъ-же это?
— Съ Полей… — отвѣтила, подумавъ, Дуня.
— Такъ-то такъ, а все же не годится наряды-то швырять… Какъ пришла отъ обѣдни, — швыркъ все на постель… Аль за тобой горничная есть прибирать-то?..
Дуня молча повернулась отъ окна, повѣсила на гвоздь пелеринку, а платокъ сунула въ сундукъ. Стоило-ли много заботиться объ этомъ? Когда-нибудь у нея будутъ наряды лучше и дороже этихъ…
Къ обѣду позвали и Семена, къ неудовольствію Дуни.
Надъ столомъ, накрытомъ ради праздника чистой скатертью, носился паръ отъ жирныхъ щей.
Семья сидѣла еще за первымъ блюдомъ, когда явился старый Осипъ.
— Здравствуйте, родные мои… Съ праздникомъ… хлѣбъ да соль!.. — привѣтствовалъ онъ, перекрестившись по обычаю на икону.
Дарья искоса метнула на него глазами, не промолвивъ ни слова.
— Садись-ка, отецъ… Только что сѣли…
Старикъ бѣгло окинулъ своими юркими глазками столъ, медленно положилъ мѣшокъ на лавку, подвинулъ стулъ и сѣлъ. Лицо его было красно и лоснилось, точно вымазанное саломъ; глаза блестѣли; отъ него пахло виномъ.
Дрожащей рукой онъ взялъ налитую сыномъ рюмку и поднесъ ко рту.
— За обѣдней былъ у Ивана Крестителя… — началъ онъ, утеревшись рукавомъ. — Покойника тамъ отпѣвали, б-о-огатаго… купца Корнилова… Подачка намъ была: по пятачку на брата, да по пирогу за упокой души… Хе-хе-хе… Это богача-то вспомянуть… У него, можетъ, не одинъ милліонъ, — пожилъ, покойникъ, на бѣломъ свѣтѣ всласть… какъ-то теперь его грѣхи замаливать станутъ… Бывало, будни-ли, праздникъ-ли, — а у него въ хороминахъ чуть не до зари гости, музыка, угощенье всякое… А бѣднымъ всегда по субботамъ его приказчики семики раздавали… А вотъ теперь и — капутъ… Какъ-то на томъ свѣтѣ потанцуешь!.. Хе, хе, хе!..
— Да, всѣмъ намъ одинъ конецъ… — задумчиво молвилъ Степанъ, — богатъ-ли, бѣденъ-ли человѣкъ, а въ концѣ концовъ — четыре доски да три аршина земли!.. Ну-ка, выпьемъ, что-ли!..
— На добрыя дѣла жертвовалъ, храмы Божіи создавалъ, богадѣльню какую воздвигъ… Да попасть-то туда такъ же легко, какъ богатому въ царство небесное… Попробуй-ка, толкнись въ хоромину, — скажутъ, — прошенье подавай; подалъ, — лѣтъ десять жди вакансіи, а покамѣстъ, — коли копѣйки на ночлегъ не добылъ, — подъ заборомъ валяйся…
— Ну ѣшь, а то щи простынутъ, — сказалъ Степанъ, желая прекратить озлобленное разглагольствованіе старика.
Осипъ умолкъ и принялся за ѣду.
Дуня съ презрѣньемъ смотрѣла на него. Старикъ ѣлъ съ жадностью, и до крайности неряшливо; жирныя щи брызгали у него изо рта, капали съ подбородка на грудь. Онъ громко чавкалъ челюстями съ гнилыми обломками зубовъ и шлепалъ губами; у Дуни пропали остатки аппетита, и она вышла изъ-за стола.
— Это еще что за мода? обѣдъ не конченъ, а ты выходишь? — замѣтилъ Степанъ.
Семенъ, желая отвратить грозу, заговорилъ о цѣнѣ на товаръ, и маневръ удался. Дуня глядѣла на часы, и по мѣрѣ того, какъ минута бѣжала за минутой, — ея волненье возрастало. Ее бросало то въ жаръ, то въ холодъ, концы пальцевъ дрожали.
Какъ ей уйти, не возбудивъ чьего-нибудь вниманія? Что если Семенъ или Гриша увяжутся за нею?.. Или, — что очень возможно, — Поля или Ариша вздумаютъ зайти за нею? Нѣтъ, надо идти, медлить дольше нельзя…
Она поспѣшно сняла съ гвоздя накидку, повязала платокъ и, взявъ зонтикъ, съ замирающимъ сердцемъ вышла изъ комнаты.
— Чай-то развѣ не станешь пить? — спросила ее мать.
— Нѣтъ, мама, не хочу я… — на ходу отвѣтила Дуня и поспѣшно захлопнула за собою дверь.
Минутъ десять спустя послѣ ея ухода, ушелъ и Семенъ.
— Что, Даша, скоро самоваръ-то поставишь? — спросилъ Степанъ.
— Вотъ соберу со стола и поставлю, — сухо отвѣтила Даръя.
Она была сильно не въ духѣ. Помимо присутствія старика, всегда раздражавшаго ее, — ее угнетала мысль о Дунѣ. Послѣднее время, вообще, ею все чаще овладѣвалъ страхъ за дочь, она не могла не видѣть съ каждымъ днемъ развивавшейся красоты Дуни, а вмѣстѣ съ тѣмъ ея задумчивости и постояннаго стремленія замкнуться въ себѣ.
— Что-то есть на умѣ у дѣвки… Того и гляди, натворитъ чего нибудь… О, Господи, спаси и помилуй…
Дарья волновалась тѣмъ сильнѣе, что ея опасенія за дочь имѣли реальную почву: для нея не было тайной взаимное тяготѣніе Дуни и Дятлова.
«Осрамитъ, осрамитъ, — думала она со скорбью. — Вотъ пошла гулять, сказала, что съ Полей, а кто ее знаетъ? Дѣвка молодая, — долго-ли до грѣха?.. Случись что нибудь, — сраму не оберешься отъ людей… Ужъ на что бы лучше Семенъ, — тихій, смирный, работящій… Отдать бы замужъ — и съ рукъ долой, — заботы бы убавилось… Такъ нѣтъ, сердце, видно, не лежитъ… Да, можетъ, это такъ только, капризъ…. Нельзя отъ такого жениха отказываться… Надо ее уломать»… Изъ горькаго раздумья Дарью вывелъ шумный разговоръ за столомъ.
— Что еще тамъ? Опять, небось, старичишка что-нибудь задираетъ… Скверный…
И она вышла изъ-за перегородки. Отецъ и сынъ сидѣли за полуостывшимъ самоваромъ и вели, видимо, горячій разговоръ. Тутъ-же, разставивъ локти на столѣ и упершись подбородкомъ въ ладони, сидѣлъ Гриша, переводя внимательный взглядъ съ отца на дѣда.
— Что-жъ, по-твоему выходитъ, не надо учить Гришутку, — заговорилъ Степанъ, и по его блестѣвшимъ глазамъ и нервной игрѣ лица видно было, что онъ задѣтъ за живое.
— Конечно, напрасно… Знаетъ читать, писать — и довольно… Коли въ чердакѣ у него есть что-нибудь, — выйдетъ въ люди и безъ науки; а свихнется, такъ тутъ ничего не поможетъ, будь онъ хоть семи пядей во лбу… Лучше бы ремеслу училъ.
— Ремеслу?! — вскричалъ Степанъ. — Это чтобы онъ по моему цѣлые дни спину гнулъ?.. Не хочу!..
И онъ бѣшено стукнулъ кулакомъ по столу; разнокалиберныя чашки жалобно и пугливо задребезжали.
— Не хочу я этого!.. Мой сынъ долженъ въ люди выйти, долженъ вровень съ другими сидѣть у стола, а не крохами питаться…
Старикъ залился долгимъ беззвучнымъ смѣхомъ, отъ котораго такъ и прыгали его морщины, глаза спрятались за припухшими вѣками, а острая сѣдая бороденка дрожала ли подбородкѣ. Степанъ, весь блѣдный, смотрѣлъ на отца.
— Ахъ ты, забавникъ!.. Вотъ уморилъ меня… Ишь чего захотѣлъ, — наравнѣ съ другими!.. Да ты оглянись на себя… Ты скажи мнѣ: кто ты?.. Калачовъ… А весь нашъ родъ трухлявый… Всѣ мы смолоду кверху башку деремъ, людьми хотимъ быть, повыше, молъ, нашихъ родныхъ… А жизнь-то, сынокъ, возьметъ свое; она хитрая, мудреная… Сначала, быдто, погладитъ по головкѣ, а потомъ тебя по шапкѣ, да щелчокъ за щелчкомъ… Вотъ тебѣ, не забывайся, не тянись за другими, не гордись… Помни, что ты горсть земли — и больше ничего… И землею будешь… И я вотъ тоже мечталъ не плоше тебя, а теперь, вотъ видишь, рабъ Божій Осипъ — и нагъ, и босъ, и бываетъ время — подъ заборомъ ночую… А ты — на, сына въ училище гоняешь; у тебя и газета водится, и книжечки какія-то, — въ небеса смотришь, хе, хе, хе!.. Отецъ-то мой, молъ, пьяница, бродяга, а я — лучше его; жену не колочу, вину знаю мѣру, книжки умныя читаю. Ахъ ты дурракъ неразумный!.. Такъ больше отца хочешь быть?.. Аль думаешь отъ своей доли уйти?.. Нѣ-ѣтъ, сынокъ, не уйдешь… Живи, какъ Богъ судилъ, не то сгниешь, какъ былинка; не сносишь головы, — больно тяжела будетъ…
Онъ стукнулъ худымъ кулакомъ по столу…
Старикъ вошелъ въ азартъ: онъ больше не хихикалъ; глаза его блестѣли злобой, сухія желтыя губы дрожали.
Степанъ, съ блѣднымъ возбужденнымъ лицомъ и мрачно сверкавшими глазами, молча слушалъ злобную, брызгавшую слюной, рѣчь старика.
Дарья, до сихъ поръ молча слушавшая споръ, не выдержала.
— Полно браниться тебѣ, старикъ!.. Что тебѣ человѣкъ сдѣлалъ?.. Приходишь только затѣмъ, чтобы браниться да безобразничать… Только Степана разстраиваешь… Аль тебѣ завидно, что ему по-своему жить хочется?.. Ишь ты какой…
Старикъ, видимо, опѣшилъ отъ неожиданнаго вмѣшательства невѣстки, но это продолжалось лишь съ минуту.
— Ишь, заступница нашлась… Боишься, что я обидѣлъ его? Твое-ли дѣло мѣшаться въ разговоръ мужиковъ… Не я твой мужъ, — а то бы указалъ тебѣ мѣсто… Какъ не живи онъ, а отца завсегда почитать и слушать должонъ… Помнишь: чти отца твоего и матерь твою? А?..
— Видно, ты часто указывалъ своей женѣ, что она ушла отъ тебя? — съ злорадствомъ сказала Дарья.
Ея слова попали въ больное мѣсто старика; онъ какъ-то захлебнулся, затрясся, жилы на вискахъ вздулись. Онъ крѣпко выругался.
— Ушла!.. Такимъ не мѣсто въ дому бѣднаго, честнаго человѣка… А ты много знаешь? Можетъ, я самъ прогналъ ее…
— Будетъ вамъ, — твердо сказалъ Степанъ, поднявъ низко склоненную голову. — Не спорь, Даша… Зачѣмъ эта злоба, брань?.. И то тяжело жить, а вы еще…
— А, жить тяжело?.. — подхватилъ старикъ.. — А зачѣмъ высоко голову дерешь?.. Живи проще, не мечтай, слушай отца, — отецъ тебѣ худа не пожелаетъ.
— Оно и видно, — негромко замѣтила Дарья.
— Выпей-ка рюмку, отецъ, — сказалъ миролюбиво Степанъ, протягивая руку къ бутылкѣ.
Старикъ выпилъ съ жадностью. Его сморщенное темное лицо на мгновеніе освѣтилось выраженіемъ наслажденія; немного погодя, глаза посоловѣли, губы отвисли и голова качнулась на бокъ.
— Можетъ, соснуть хочешь? — заботливо сказалъ Степанъ.
— Что-жъ, я, пожалуй, вздремну, — согласился старикъ, съ трудомъ поднимаясь съ мѣста.
Степанъ положилъ на лавку одѣяло, подушку, помогъ старику лечь, — и черезъ минуту громкій храпъ далъ понять, что старикъ уснулъ.
— Слава Богу, угомонился, — сказала Дарья, сердито глядя на спящаго. — Ишь разошелся, старый, ровно въ своемъ домѣ…
— Будетъ тебѣ, — сурово замѣтилъ Степанъ. — Брань на вороту не виснетъ… Выпилъ лишнее, ну и взбудоражился.
— Выпилъ лишнее!.. А зачѣмъ ты его подчивалъ?
— Ну что-жъ, жалко тебѣ, что-ли?. Одна отрада у старика — водка… И надо стерпѣть, коли что и непріятное скажетъ… Можетъ, и жить-то ему недолго осталось…
— Да, какъ же, насъ съ тобой переживетъ… — проворчала Дарья.
— Одинокій онъ; мы вотъ съ тобой хоть небогаты, да живемъ семьей, надѣемся на лучшее, а у него что? старость да могила впереди.
— У всѣхъ будетъ старость да могила… А кто виноватъ, что жена на третій годъ бросила его?.. «Науки», видно, не выдержала… Да что толковать, одно слово — вредный старикъ… Ну, я къ Никитишнѣ на полчасика забѣгу, а то съ вами сидѣть — тоска возьметъ…
Дарья ушла. Степанъ неподвижно, склонивъ голову, сидѣлъ у стола.
Смутное, тяжелое настроеніе все сильнѣе овладѣвало имъ; одна за другою проносились въ его головѣ мрачныя мысли; злобныя слова стараго нищаго, по обыкновенію, сдѣлали свое дѣло; онъ чувствовалъ, какъ съ неуклонной послѣдовательностью приближается къ нему что-то большое, темное и безобразное, обволакивая его душу. Это ощущеніе все чаще охватывало его въ послѣднее время. Это былъ страхъ передъ жизнью, передъ ея неожиданными случайностями, опасеніе за любимыхъ существъ… Не умѣя ни разобраться въ охватившемъ его настроеніи, ни бороться съ нимъ, Степанъ зналъ лишь одно лѣкарство — водку, къ которой и прибѣгалъ въ этихъ случаяхъ.
«Родъ нашъ трухлявый», — вспомнилось ему, — неужели это правда?..
И какъ бы въ подтвержденіе словъ отца, ему припомнилось, что дѣдъ его по отцу, слесарь Антипъ, былъ горьчайшій пьяница и, въ концѣ-концовъ, умеръ подъ заборомъ. Сынъ его Тихонъ пилъ смолоду и въ припадкѣ бѣлой горячки зарѣзалъ жену; сестра его и Осипа — Анисья — женщина вполнѣ опустившаяся, о которой родные не говорятъ… А его отецъ? Сначала, правда, онъ былъ хорошимъ, дѣльнымъ ремесленникомъ, но потомъ, съ тѣхъ поръ, какъ его бросила жена послѣ двухлѣтней совмѣстной жизни — онъ началъ пить и въ концѣ-концовъ опустился до степени бездомнаго профессіональнаго нищаго. Всѣ родные со стороны отца — горькіе пьяницы…
Степанъ похолодѣлъ. Его охватилъ ужасъ. Неужели-же и онъ, и его дѣти осуждены на гибель?.. Нѣтъ, нѣтъ, этого не можетъ быть… Онъ не погибнетъ… напасть не коснется его семьи… Вретъ старикъ, озлобленъ онъ на жизнь, на людей, вотъ и шипитъ на всѣхъ… Погруженный въ тяжелое раздумье, Степанъ забылъ, что онъ не одинъ, что изъ дальняго угла на него въ упоръ глядятъ темные глаза.
Гриша не уходилъ изъ комнаты, но когда старика уложили спать, онъ ушелъ въ дальній уголъ. Его дѣтскій умъ упорно работалъ надъ различными, волновавшими его вопросами, на которые впервые навелъ его горячій споръ между отцомъ и дѣдомъ. Онъ видѣлъ, какъ все ниже и ниже подъ тяжестью мрачныхъ думъ опускалась голова отца, и, не будучи въ состояніи владѣть больше своимъ любопытствомъ, мальчикъ подошелъ къ отцу.
— Тятя, что-жъ это такое дѣдушка про насъ толковалъ?..
Степанъ вздрогнулъ и дико уставился на сына; ему показалось, что вопросъ предложилъ кто-то незримый, угадавшій его мысли.
— Развѣ ты тутъ? — глухо спросилъ онъ.
— Я тутъ былъ, — отвѣтилъ Гриша, съ изумленіемъ глядя на отца.
Степанъ медленно провелъ рукой по лбу, покрытому холоднымъ потомъ, и понемногу пришелъ въ себя.
— Какъ ты меня испугалъ..
— Ну, что жъ такое говорилъ дѣдушка? — повторилъ сгоравшій отъ любопытства и нетерпѣнія Гриша.
— Брось это, Гришутка, не понять тебѣ… Вздорное дѣдъ говорилъ; видалъ, небось, что онъ выпивши… — медленно и спокойно говорилъ Степанъ, словно приходя въ себя послѣ тяжелаго сна. — А я тебѣ вотъ что, Гриша, скажу… Учись хорошенько, баловство всякое брось; выростешь, выйдешь въ люди — самъ отцу спасибо скажешь… Ученье, грамота — великое дѣло… Оно свѣтъ въ душу вноситъ… Я вотъ мало учился, — вотъ потому и гну горбъ надъ чужими обутками; а душа свѣта проситъ, — охъ, какъ проситъ. Оттого и скучно, и тоскливо бываетъ мнѣ…
Гриша внимательно слушалъ отца, въ первый еще разъ говорившаго съ нимъ такъ; онъ никогда не слыхалъ прежде этого растроганнаго, полнаго чувства, голоса…
— А теперь, Гришутка, или на улицу, поиграй, побѣгай; чего тебѣ наши розсказни слушать да голову надъ ними ломать…
Гриша медленно отошелъ отъ стола, но потомъ оглянулся на отца.
— Ну, что тебѣ?.. На орѣхи, что-ли, дать?..
— Тятя, дай мнѣ пятачокъ… Пашка часы разыгрываетъ, по пятачку билетъ, такъ я билетикъ хотѣлъ взять…
— Ишь ты, часовъ захотѣлъ, — замѣтилъ съ добродушной усмѣшкой Степанъ. — Ну на, возьми… Только напрасно деньги бросишь, — не выиграешь вѣдь… Лучше-бы орѣховъ купилъ…
Гриша ушелъ, а Степанъ съ грустью смотрѣлъ ему вслѣдъ.
Онъ питалъ какую-то болѣзненную привязанность къ сыну; ему нравились въ немъ бойкость, жизнерадостность, избытокъ кипѣвшихъ въ немъ силъ; Гршла служилъ цѣлью, оправданіемъ его собственной, незадавшейся жизни, полной ненужной сутолоки, тоски, ежедневной заботы. Гришѣ Степанъ прощалъ дерзость и грубость, все чаще и сильнѣе проявлявшіяся въ мальчикѣ.
И надо замѣтить, Гриша отлично зналъ слабость отца и всегда угадывалъ удобную минуту, когда можно подойти къ отцу съ какой-нибудь просьбой.
Тѣмъ не менѣе, отецъ плохо зналъ сына; правда, Гриша часто спрашивалъ объясненія отца о томъ или другомъ заинтересовавшемъ его предметѣ; правла, не сморгнувъ, слушалъ его разсужденія, — но сердце и душа его были ревниво закрыты отъ родныхъ. Гриша, какъ губка, воспринималъ въ свою душу впечатлѣнія окружающей его жизни, но самъ не любилъ дѣлиться своими наблюденіями; онъ никогда не ласкался ни къ отцу, ни къ матери, что не мало огорчало Степана.
— Лѣта такія у него; въ это время всѣ мальчишки грубые да озорники бываютъ; выравняется — тогда и отца станетъ жалѣть, и поласковѣе будетъ…
Старикъ зашевелился на лавкѣ, засопѣлъ и, приподнявшись, обвелъ комнату мутнымъ взоромъ.
— Никакъ совсѣмъ смерклось… Эва, какъ я долго спалъ…
Онъ равнодушно, мелькомъ взглянулъ на сына и сталъ торопливо искать свой мѣшокъ.
— Ну, прости, Степа, покуда, — сказалъ онъ, взявъ палку въ руки и нахлобучивая картузъ.
— Прощай, отецъ…
Въ комнатѣ снова водворилась глубокая тишина; густыя сумерки все больше обволакивали предметы. Издали, съ улицы, доносились голоса, обрывки разговоровъ, разгульные возгласы.
Тоскливое, жуткое чувство съ силой охватило Степана; ему страшно стало своего одиночества; казалось, что всѣ проявленія жизни гдѣ-то тамъ далеко отъ него, и онъ заброшенъ здѣсь, въ этой темной, какъ могила, комнатѣ.
Казалось, будто что-то страшное и грозное по своей неизбѣжности зорко подстерегаетъ его…
Ему страстно захотѣлось видѣть людей, слышать ихъ разговоры, суету, движенье, — и онъ вышелъ на улицу.
Было душно. Проносившійся порою со стороны рѣки вѣтерокъ не освѣжалъ воздуха, все еще, казалось, пропитаннаго дневнымъ зноемъ и пылью. На темномъ небѣ кой-гдѣ слабо мерцали звѣзды.
На улицѣ еще не затихло праздничное оживленіе; у воротъ группами сидѣли обыватели, дѣлившіеся своими тусклыми, сѣрыми дневными впечатлѣніями. Кой-гдѣ слышались звуки гармоники, смѣхъ, веселые возгласы. Изъ ближайшаго трактира доносились хриповатые звуки органа, наигрывавшаго какой-то вульгарный мотивъ; вотъ пьяный, охрипшій голосъ подхватилъ его и далеко разнесся по улицѣ…
Такъ веселилось населеніе Марьиной слободки, — обитатели жалкихъ домишекъ, отдыхавшіе въ праздникъ отъ ежедневнаго скучнаго труда… Быстро идетъ впередъ жизнь, до безконечности мѣняя свои разнообразныя формы; время разрушаетъ сѣрые невзрачные домишки, воздвигаются другіе; новые пути прокладываются но непроходимымъ, глухимъ мѣстамъ, а устои Марьиной слободки все тѣ-же, что были 15—20 лѣтъ тому назадъ… И Богъ знаетъ, сколько еще времени пройдетъ, пока лучи свѣта проникнутъ за мутно-зеленоватыя стекла покривившихся лачугъ и разгонятъ тамъ сѣрыя сумерки… А издали глухимъ рокотомъ доносится шумъ большого города, гдѣ лихорадочно работаетъ человѣческая мысль, гдѣ съ неуклонной послѣдовательностью пробивается впередъ прогрессъ, блестящимъ метеоромъ пронизывая тьму ночи…
Этотъ шумъ жизни доносился въ слободку лишь въ видѣ неясныхъ звуковъ, пробуждая смутную тревогу въ обитателѣ сѣраго домишка… Степанъ сидѣлъ на скамьѣ, устремивъ прямо предъ собой неподвижный взоръ.
Темнота вечера, какъ нельзя лучше, соотвѣтствовала его тяжелому настроенію. Онъ чувствовалъ себя маленькимъ и слабымъ, безсильнымъ бороться противъ того большого, страшнаго и темнаго, что медленно надвигалось на него… Злобныя слова бросили мрачный свѣтъ на то непонятное ощущеніе, что давно уже смутно бродило въ его душѣ, что мѣшало спокойно отдаваться труду.
Онъ взглянулъ на небо, инстинктивно ища въ немъ поддержки, ободренія, помощи, — но оно было такое холодное, непроницаемое. Медленно ползли одна за другою мрачныя, уродливыя тучи, заслоняя собою маленькія, безстрастно мерцавшія звѣздочки…
И зловѣщій страхъ все сильнѣе овладѣвалъ Степаномъ, и все больше онъ казался себѣ жалкимъ, маленькимъ и безсильнымъ отвратить неизбѣжное…
Дарья поспѣшно возвращалась домой. Подходя къ калиткѣ, она замѣтила на скамейкѣ согнувшуюся фигуру, не то дремавшаго, не то крѣпко задумавшагося человѣка.
— Степа!.. ты, что-ли?.. — окликнула она, всматриваясь.
— Я… — глухо отвѣтилъ онъ.
Онъ всталъ и медленно пошелъ за нею.
Молча прошли они дворъ, темноту котораго прорѣзывали двѣ длинныхъ полосы свѣта изъ оконъ квартиры бахромщицъ.
Тревожно замирало сердце Дарьи. Нѣсколько разъ она хотѣла спросить мужа о Дунѣ и не рѣшалась. Однако, видъ неосвѣщенныхъ оконъ убѣдилъ ее, что Дуня еще не возвращалась.
Сердце Дарьи тоскливо сжалось; предположенія, одно мрачнѣе другого, приходили ей въ голову.
«И отчего ее до сихъ поръ нѣтъ?.. Пора-бы возвратиться… Ушла вѣдь съ самаго обѣда… Никогда, помнится, такъ не запаздывала…»
Мимо окна прошелъ кто-то, ухарски насвистывая, и немного погодя въ комнату вошелъ Гриша.
Степанъ молча сидѣлъ за столомъ, вперивъ въ уголъ мрачный, сосредоточенный взглядъ.
Дарья гремѣла заслонкой, подавая ужинъ. Обоимъ, занятымъ своими мыслями, не хотѣлось говорить.
Сѣли ужинать; мужъ и жена, видимо, по привычкѣ отдавали дань заведенному порядку, хотя ни тому, ни другой не хотѣлось ѣсть. Одинъ лишь Гриша съ аппетитомъ уписывалъ щи, отъ поры до времени бросая пытливые взгляды на хмурыя, озабоченныя лица отца и матери. Отъ его худого, нервнаго лица, съ блестящими, возбужденными глазами, и подвижной фигуры такъ и отдавало суетливой жизнью улицы…
— А гдѣ-же Дуня-то?.. — вдругъ спросилъ Гриша, нарушая царившее молчанье.
«Вотъ поганецъ-то»!.. мысленно выбранилась Дарья, украдкой взглянувъ на хмурое лицо Степана.
Онъ очнулся отъ думъ.
— Въ самомъ дѣлѣ, гдѣ она?..
— Да не приходила еще съ гулянья… Скоро, должно, придетъ… — робко отвѣтила Дарья, кинувъ злобный взглядъ на Гришу.
— На гуляньи?.. Съ кѣмъ-же это?
— Съ подругами, съ кѣмъ больше-то… Можетъ, и въ гости къ кому зашла… Нельзя-же дѣвкѣ не повеселиться…
— А все-же надо знать время, когда веселиться… Негодится это… Что балуешь дѣвчонку?..
Дарья сочла за лучшее молчать.
Послѣ ужина Степанъ и Гриша улеглись спать. Дарья, убравшись по хозяйству, сѣла у окна и ждала. Тоскливо и медленно тянулись минуты ожиданія.
«Господи, не случилось-ли съ ней чего?..» мелькала тревожная мысль, и сердце тоскливо замирало.
Вотъ съ Кладбищенской колокольни раздались густые, тягучіе удары.
Одиннадцать часовъ, а Дуни все нѣтъ…
И она напрасно смотрѣла въ темноту ночи съ рѣдкими, тускло мерцавшими фонарями. Вотъ прошла съ гармоніею толпа уличныхъ гулякъ съ громкой, веселой пѣснью; вотъ дальше уносятся звуки пѣсни и, наконецъ, — все смолкло…
А мысли бѣгутъ, бѣгутъ…
Что это?.. Невдалекѣ, по дорогѣ, слышенъ стукъ колесъ извозчичьей пролетки… Въ слободкѣ это большая рѣдкость… Вотъ она остановилась, видимо, у воротъ… Чу!.. разговоръ, шаги… вотъ ближе, ближе…
— Дуня!.. — чуть не крикнула Дарья, прижавъ обѣ руки къ сердцу.
Она хотѣла бѣжать, встрѣтить, но ноги отказались слушаться… Еще нѣсколько томительныхъ минутъ.
Чуткое ухо различаетъ осторожные шаги въ сѣняхъ, и какая-то посторонняя сила поднимаетъ Дарью съ мѣста. Она отперла дверь, и Дуня быстро вошла въ комнату.
Дарья молча, дрожащими руками, зажгла огонь и вслѣдъ за Дуней пошла за перегородку.
Дуня, не раздѣваясь, какъ-то устало опустилась на стулъ.
— Что-жъ ты дѣлаешь съ нами, а?.. — тихо вырвалось у Дарьи.
Что-то особенное, непонятное было въ молчаньи Дуни, и Дарья, не бросивъ больше ни одного упрека, тихо отошла прочь.
IV.
[править]Прошло около двухъ недѣль.
Жизнь семьи снова вошла въ свою колею. Смерть ребенка и сопряженная съ нею масса хлопотъ лишь не надого всколыхнули сѣрые, полные заботъ и засасывающей суеты, будни, и вновь побѣжали одинъ за другимъ дни, однообразные, тоскливые, снова потекла жизнь, направленная на удовлетвореніе насущныхъ потребностей.
Принялся за работу и Степанъ. Минутный подъемъ возмущеннаго духа, проявившись у него во время поминокъ, безслѣдно угасъ, смѣнившись усталостью, упадкомъ нервовъ, энергіи.
Много работы накопилось у Степана; за скамьей, въ углу, громоздилась груда сапогъ и ботинокъ самаго безнадежнаго вида, настоятельно требовавшая починки.
Обитатели Марьиной слободы носили обувь самымъ добросовѣстнымъ образомъ; изъ вещи извлекалась польза, пока была хоть какая-нибудь возможность, а потомъ она выкидывалась вмѣстѣ съ отбросами или же, смотря по практичности владѣльца, сбывалась за гроши старьевщику. И вотъ, Степану надо было изощрить все свое искусство, чтобы изъ негоднаго сапога сдѣлать нужную вещь.
Вставъ часовъ въ шесть, Степанъ, послѣ чаю, принимался за работу. Дарья въ это время топила печь и готовила незатѣйливый обѣдъ; Дуня уходила въ мастерскую; исчезалъ изъ дому и Гриша, широко пользовавшійся лѣтними каникулами, и мужъ съ женой оставались одни.
Иногда они обмѣнивались незначительнымъ разговоромъ; иногда же Степанъ, если бывалъ въ духѣ, затягивалъ пѣсню. Пѣлъ онъ сначала тихо, но потомъ, незамѣтно для себя, все больше увлекаясь звуками собственнаго голоса, давалъ ему полную волю.
Громче и громче разливался этотъ звучный, полный затаенной тоски, голосъ, и тѣсно ему было въ неровныхъ, покривившихся стѣнахъ комнаты, а неудержимая, за сердце хватавшая тоска искала выхода…
Дарья за своей печкой, затаивъ дыханіе, слушала пѣсню; что-то поднималось у ней къ горлу, и глаза невольно застилались слезой… И еще тяжелѣе, еще безотраднѣе казалась жизнь…
— Эхъ, — скажетъ иногда Степанъ, — и для чего мы, собственно, живемъ?.. Трудимся, плодимся… Для чего?..
— Эка, что молвилъ… Всѣ такъ живутъ: пьютъ, ѣдятъ, работаютъ, а потомъ…
— Что потомъ?..
— Потомъ умрутъ, — извѣстно… А послѣ нихъ будутъ жить другіе…
— Знаю я это… — съ тоской говорилъ Степанъ. — И вотъ не пойму: зачѣмъ это?.. Кому это надобно?.. Ну что прибудетъ или убудетъ на свѣтѣ отъ того, что я живу, а потомъ умру?..
— Стало быть, это Богомъ устроено, и нечего надъ этимъ голову ломать.
— Мало ли что!.. А вотъ меня это безпокоитъ… я хочу знать…
— Да ну тебя, отстань!.. — отмахивалась нетерпѣливо Дарья. — Съ тобой говорить — только тоску на себя наводить…
Степанъ умолкалъ, но его мозгъ работалъ усиленно, съ какой-то болѣзненной настойчивостью. Одна за другой роились мысли, до сихъ поръ не приходившія ему въ голову. Необходимость жить по наведенному порядку и невозможность что-либо измѣнить въ немъ возмущали его, и страстная тоска охватывала его; все ему тогда становилось ненавистнымъ: жизнь, окружающее и особенно его ремесло. Степанъ мучительно ломалъ себѣ голову надъ вопросомъ: какимъ образомъ сдѣлать свою жизнь осмысленнѣе, чтобы она не сводилась къ одной заботѣ о кускѣ хлѣба?..
Изрѣдка случалось, что Степанъ дня два, три подрядъ не принимался за работу; какое-то озлобленное равнодушіе находило на него. Онъ покупалъ номеръ газеты и съ жадностью принимался читать, страстно желая найти отвѣтъ на свой вопросъ; но газета, отвлекая его отъ тоски, не давала желаннаго отвѣта.
— Никакъ праздникъ сегодня, что ты не работаешь?.. — замѣчала ему Дарья.
— Нѣтъ… праздника, кажись, нѣтъ, а такъ, руки что-то не ходятъ… Эхъ, Даша, какъ бы хорошо вотъ хоть недѣльку, другую не работать… Вотъ такъ бы сидѣть и думать…
Дарья молча глядѣла на него минуты двѣ.
— Ничего, губа-то, видно, у тебя не дура… Можетъ, мѣсяцъ-другой еще лучше не работать… Нѣтъ, Степушка, не про насъ это… Отдыхъ господамъ надобно предоставить…
— Господамъ!.. Да чѣмъ я хуже ихъ?.. — возмущенно говорилъ Степанъ. — Тѣмъ, что не учился, не могу столько заработать, сколько они… Да вѣдь моя-то душа тоже нуждается въ отдыхѣ, разнообразіи, что ли… Это только волъ можетъ работать, пока духъ изъ кожи вонъ…
— Говори тамъ… Вотъ накопи денегъ, да и устрой жизнь получше… Да на винище меньше трать…
— Ну ты, молчать!.. Тебѣ только дай волю!.. — сверкнувъ глазами, говорилъ Степанъ.
— То-то, молчать!.. Правда глаза колетъ… Практичная, чуждая душевныхъ порывовъ, Дарья не понимала тоски и безпокойства, находившихъ внезапно и, повидимому, безпричинно на мужа. Она все въ жизни измѣряла на свою мѣрку и сообразно съ нею дѣйствовала и дѣлала своя выводы.
— Эхъ-ма!.. — говорилъ иногда Степанъ, — и къ чему это я женился?.. Такъ вотъ, здорово живешь, свалялъ дурака…
— Вона, когда вздумалъ каяться, — съ принужденной усмѣшкой возражала Дарья, — спустя лѣто по малину… А что-жъ ты сталъ бы дѣлать безъ жены да безъ семьи?..
— Ну женъ-то я, положимъ, сколъ угодно найду… Чего другого, а бабъ…
— А, вонъ что, — говорила Дарья, задѣтая за живое: — что-жъ, окрутила бы тебя какая-нибудь да и помыкала бы тобой всю жизнь… Человѣкъ ты безхарактерный, слабый, за тобой нуженъ уходъ, какъ за дитей, а то въ грязи и въ голодѣ насидишься…
— Не такой я раньше былъ… Одна голова, говорятъ, не бѣдна, не было бы заботы, пошелъ бы странствовать… посмотрѣлъ бы, какъ люди на бѣломъ свѣтѣ живутъ; да есть ли доля да счастье вотъ такимъ, какъ мы…
Дарья съ досадой махала рукой.
— Говори тамъ… ишь странникъ!.. Много такихъ-то шляются по бѣлому свѣту, счастья — доли ищутъ… Такъ вѣдь тѣ люди пустые, отъ ремесла всякаго отбились, ну и бродятъ; небось, всякому бѣдняку, который уголъ да кусокъ хлѣба имѣетъ, завидуютъ…
Степанъ смотрѣлъ на полную, статную фигуру жены, на ея блестящіе глаза и возбужденное лицо и, усмѣхаясь, говорилъ:
— Ну, конечно, конечно… Вотъ мнѣ, небось, всякій бродяжка позавидуетъ: баба у меня аккуратная, хлопотливая, хоть куда… Такъ вѣдь?..
— Да ужъ заговаривай зубы… — полусердито говорила Дарья, но по искрящимся глазамъ и выраженію лица видно было, что досада ея проходитъ.
Вообще, Дарья не могла долго сердиться на мужа. Неумѣвшій устроиться въ жизни такъ, какъ ей хотѣлось, безпокойный, вѣчно томимый какимъ-то непонятнымъ ей стремленіемъ, онъ часто казался ей страннымъ, недоступнымъ для нея, — и все-таки она любила его за вспышки, за силу, за то, что онъ умѣлъ, не смотря на кажущуюся безхарактерность, держать ее въ рукахъ. И вотъ около двухъ десятковъ лѣтъ они шли рука объ руку по трудной дорогѣ жизни и, не смотря на несходство натуръ, умѣли находить общіе интересы и цѣнить другъ друга.
Съ того самого вечера, какъ Дуня вернулась съ гулянья, Дарья переживала тяжелые дни.
Дуня, какъ раньше, въ обычное время уходила въ мастерскую, попрежнему была молчалива и скрытна, но мать инстинктомъ понимала, что въ жизни Дуни совершился какой-то переломъ; тысячи неуловимыхъ мелочей говорили ей объ этомъ.
И то, что Дуня иногда исчезала изъ дома вечеромъ, — только лишній разъ подтверждало подозрѣнія бѣдной женщины и усиливало ея зловѣщее предчувствіе.
И вотъ, когда уже болѣе не оставалось сомнѣній, ею овладѣло отчаяніе. Ей казалось, что происходитъ что-то ужасное, непоправимое, и она украдкой горько и неутѣшно плакала.
Она была увѣрена, что Дуня теперь погибла, и ждала ужасныхъ послѣдствій.
— Довертится, непремѣнно до худого довертится, — думала она про себя. — Пропадетъ дѣвка ни за грошъ.
Дарьѣ было тѣмъ тяжелѣе, что не съ кѣмъ было подѣлиться своей тревогой.
Разъ, когда Дуня вернулась изъ магазина часа на два позже обыкновеннаго, Дарья, воспользовавшись минутой, когда онѣ были однѣ, попробовала заговорить съ дочерью.
— Дуня… Что-жъ ты это дѣлаешь-то? А?
Дуня изъ-подлобья взглянула на мать.
— Что дѣлаю? Ничего… — угрюмо отвѣтила дѣвушка.
— Да что ты? — вскипѣла внезапно Дарья. — Аль мать-то дурой совсѣмъ считаешь?.. Вижу вѣдь я… Охъ, дочка, остановись, пока не поздно, а то много горя увидишь, да и отцу съ матерью принесешь…
Дуня быстро взглянула на мать; въ первое мгновеніе рѣзкій отвѣтъ готовъ былъ сорваться съ ея губъ и замеръ: что-то жалкое, хватающее за сердце было въ лицѣ Дарьи, чего Дуня до сихъ поръ ни разу не замѣчала у нея.
— Мама!.. — промолвила Дуня дрожащимъ голосомъ, но мать махнула рукой и, поникнувъ головой, отошла отъ нея.
Дуня стояла неподвижно. Что могла сказать она матери? Что она безмѣрно счастлива, что ни на что не промѣняетъ своего счастья, и ни о чемъ не думаетъ и не боится… Но, развѣ мать поняла бы ее?..
V.
[править]Іюльскій день приходилъ къ концу; жаръ свалилъ, но воздухъ все еще былъ накаленъ дневнымъ зноемъ и пылью. По мостовой вялыя, понурыя лошади съ грохотомъ тащили пустыя колымажки изъ-подъ песку, и облако мельчайшей бѣловатой пыли поднималось за ними.
Все, казалось, было пропитано этой пылью: воздухъ, дома, люди.
Дуня медленно возвращалась изъ мастерской, стараясь держаться тѣнистой стороны улицы. Все это время она жила какой-то двойственной, лихорадочной жизнью: она ходила въ магазинъ, исполняла различныя порученія, шила, возвращалась домой, но все это она дѣлала машинально, словно въ полуснѣ; въ душѣ-же ея былъ особенный міръ, тщательно скрываемый ото всѣхъ: Дуня любила, и все существо ея, нравственное и физическое, растворялось подъ вліяніемъ живыхъ, яркихъ впечатлѣній. Всѣ прежнія впечатлѣнія, выносимыя ею изъ мастерской, дома, съ улицы, отошли куда-то далеко. Ей казались жалкими всѣ окружающіе, погруженные по горло въ мутныя волны жизни: они ссорятся, враждуютъ, заботятся, страдаютъ… Это развѣ жизнь? — И она ревниво и тщательно оберегала отъ посторонняго взгляда свое сокровище… Озаренная своимъ счастьемъ. она невольно стала добрѣе къ домашнимъ, въ особенности, къ матери, чему та радовалась, думая, что «дѣвчонка образумилась»…
Къ одному лишь не могла равнодушно относиться Дуня, — къ посѣщеніямъ Семена. Она тщательно избѣгала парня, — и они почти не говорили между собою, — но его взглядъ, упорно устремленный на нее и слѣдившій, казалось ей, за каждымъ ея шагомъ, каждымъ движеніемъ, возмущалъ ее, и лицо Семена, и его фигура съ каждымъ днемъ становились ненавистнѣе ей. Она никогда не ходила мимо его лавочки и всегда пугливо ускоряла шаги; ей каждый разъ казалось, что его зоркій, молящій взглядъ настойчиво провожаетъ ее; еще минута, — и Семенъ выйдетъ изъ лавки и догонитъ ее.
— Дуняша!.. Что-жъ яблочка-то не купишь? — раздался надъ самымъ ухомъ Дуви слащаво-сиповатый голосъ, разомъ пробудившій ее отъ раздумья.
Передъ ней стояла толстая, низенькая пожилая женщина, съ краснымъ пухлымъ лицомъ, багровымъ мясистымъ носомъ и маленькими, заплывшими жиромъ, глазами; изъ-подъ темнаго ситцеваго платка выбивались пряди сѣдыхъ волосъ. На ней была красная ситцевая кофта и короткая юбка, поверхъ которой былъ пестрый фартукъ съ яркой каймой.
— Купи яблочка то?..
— Да денегъ, бабушка, нѣту… — возразила, остановившись, Дуня.
Старуха покачала головой.
— Денегъ нѣту?.. Какъ такъ?.. Дѣвка молодая, а безъ денегъ сидишь… Не годится такъ-то… Ну, я въ долгъ повѣрю, опосля какъ-нибудь отдашь… На-ка, спѣлое, румяное, — какъ нарочно, для тебя припасла…
Дуня машинально, какъ почти все дѣлала въ послѣднее время, взяла яблоко и сунула его въ карманъ.
— Ну, что, все у портнихи работаешь?.. И много, небось, работать-то приходится?… Такъ, такъ…
Старуха пожевала губами, не спуская съ лица Дуни хитрыхъ, моргавшихъ глазъ.
— Ну, прощай, бабушка…
— Да постой, куда спѣшишь-то? Дома-то, чай, не больно много радости… знаю вѣдь я… Охъ, дѣвушка милая, и охота тебѣ канитель-то тянуть?.. Э-эхъ-ма!…
— Что-жъ дѣлать-то, бабушка?.. — возразила удивленная Дуня. — Мать въ горничныя не пускаетъ: учись, говоритъ, послѣ сама спасибо скажешь…
Старуха, моргая припухлыми, лишенными рѣсницъ, вѣками, молча глядѣла на нее.
— Знаешь что, Дунюшка, — начала она, понизивъ голосъ. — Хочешь слушать добрый совѣтъ?.. Шестой вѣдь десятокъ начинаю; много испытать довелось, могу, слава Богу, другихъ уму-разуму поучить… Не слѣдъ тебѣ въ горничныя идти, правду сказала мать… Да и портнихой быть не стоитъ… Хочешь, я пристрою тебя?.. А?.. Мѣстечко есть у меня на примѣтѣ такое, что тебѣ и во снѣ не снилось… Вѣкъ благодарить станешь…
— Куда-же, въ няни, что-ли?.. — съ недоумѣвающимъ видомъ спросила Дуня.
— Эва… что сказала: въ няни!.. Эка невидаль съ сопливыми ребятами руки отматывать… Нѣту, дѣвушка, не въ няни…
— А куда-же?
Старуха помолчала, пожевала губами и потомъ, приблизившись къ Дунѣ, съ таинственнымъ видомъ сказала:
— Ты разсуди: съ твоимъ лицомъ да сложеніемъ пристало-ли въ работѣ молодость убивать? Молодость-то однова въ жизни бываетъ… Пройдетъ — и не поймаешь; станешь потомъ локоть кусать… Пусть лучше другіе на тебя работаютъ…
Дуня съ захватывающимъ любопытствомъ слушала старуху. Въ душѣ блеснула надежда разомъ измѣнить жизнь.
А старуха, не сводя съ ея лица пытливыхъ глазъ, неторопливо продолжала:
— Экономка въ одно мѣсто нужна… Баринъ — одинокій, немолодой ужъ… Ну, такъ ему и нужна женщина аль дѣвушка въ домъ… за хозяйствомъ присмотрѣть… Жалованье хорошее и подарки… Квартира у него — палаты…
Дуня съ блестящими глазами и съ прерывающимся дыханіемъ слушала старуху. Надежда боролась въ ея душѣ съ недовѣріемъ.
— Угодишь, понравишься, — барыней будешь… Господинъ хорошій, добрый, одними подарками задаритъ…
— А дѣловъ-то много?… — робко спросила Дуня.
— Какъ сказать?.. Какъ дѣламъ не быть; да вѣдь и то надобно понимать: дѣло дѣлу рознь… Я-жъ говорю: за хозяйствомъ присмотрѣть, за порядкомъ… ну, тамъ бѣлье отъ прачки принять, чай разлить, закуску сготовить для гостей… Коли привыкнешь — все пустяки… А главное, — старайся самому угодить; ласковѣе будь съ нимъ, обходительнѣе… А ужъ онъ не обидитъ, хорошій баринъ, щедрый…
— А женатъ онъ? — быстро спросила Дуня.
— Одинокій онъ, никого у него нѣтъ.. Можетъ, и женатъ, да съ женой врозь живетъ… много вѣдь есть такихъ-то… Ну, согласна, что-ли?
— Нѣтъ, бабушка, не пойду я, страшно…
— Вона!.. — развела руками старуха. — Да чего страшно-то? Ну, и дура будешь, коли счастье свое упустишь… Жди, когда другой случай подвернется… Да ты подумай, не спѣша… Только помни: ни кому ни слова, ни Боже мой!..
Въ какомъ-то туманѣ шла Дуня отъ торговки. Ни разу еще она не испытывала такого непріятнаго чувства; это было брезгливое отвращеніе въ соединеніи съ чѣмъ-то страннымъ, необъяснимымъ; словно какая-то тонкая, необыкновенно липкая паутина покрыла ее всю, и она не въ состояніи была освободиться отъ нея…
— Немолодой, добрый баринъ… не обидитъ… барыней будешь… — раздавался съ ея ушахъ слащавый голосъ, и моргавшіе, хитрые, съ безволосыми вѣками глаза смотрѣли ей въ душу…
Дуня, не смотря на свои семнадцать лѣтъ, имѣла кой-какія понятія о различныхъ житейскихъ компромиссахъ; еще дѣвочкой ей приходилось слышать сплетни сосѣдокъ, приходившихъ къ ея матери и не считавшихъ нужнымъ сколько-нибудь стѣсняться дѣвочки; потомъ время, проведенное у m-lle Adel, и, позднѣе, разговоры мастерицъ въ достаточной степени познакомили ее съ грязью жизни. И все-таки предложеніе старухи вызвало у нея брезгливый ужасъ. Совѣтъ старухи такъ не вязался съ тѣми волшебными грезами, которыми она жила все это время…
Какъ она могла спокойно слушать эту женщину, она, для которой ничего на свѣтѣ не существуетъ, кромѣ него… Яша, милый!.. Можетъ-ли онъ представить, какіе совѣты приходится ей слушать…
Волнуемая своими мыслями, Дуня незамѣтно дошла да дома. У оконъ она невольно остановилась, пораженная гнѣвнымъ голосомъ отца, вырывавшимся изъ комнаты. Сердце ея сжалось отъ страха.
— Опять бранится… вѣрно, съ матерью…
Вдругъ ужасная мысль пришла ей въ голову, и ноги ея подкосились. Не узналъ-ли отецъ объ ея свиданіяхъ съ Яковомъ?..
И она, вся похолодѣвъ, прислонилась къ косяку калитки, не имѣя силы войти во дворъ. Но въ эту минуту вблизи раздались быстрые шаги, и на улицу опрометью выбѣжалъ Гриша; его лицо было искажено страхомъ, волосы растрепаны. Онъ бросился бѣжать вдоль улицы и, минуту спустя, скрылся въ переулкѣ.
Въ то-же время изъ калитки быстро вышелъ Степанъ, блѣдный, съ безпорядочно-всклокоченными волосами.
— Убѣжалъ, подлецъ!.. Ну, погоди, придешь ужо…
— Да оставь его… Будетъ… и то досталось мальчишкѣ, — сказала плачущимъ голосомъ вышедшая на крыльцо Дарья..
Дуня, вся дрожа отъ страха, торопливо прошла въ квартиру и, пройдя къ себѣ въ комнату, сѣла у окна. За ней вошла и мать.
— Господи, Господи!.. Что-нибудь да стрясется!.. Покою не знаешь… — простонала она.
— Да что случилось-то? — упавшимъ голосомъ спросила Дуня.
— Сотку отецъ нашелъ у него, ну, и принялся бить… а онъ вырвался… Да ровно безумный какой: лицо бѣлѣе полотна, глаза отчаянные какіе-то… Не трожь, говоритъ, меня… О, Господи!.. еще, того гляди, надъ собой что сдѣлаетъ…
И Дарья зарыдала.
Рыданья матери болѣзненно надрывали натянутые нервы Дуни.
— Ну и пусть… меньше хлопотъ будетъ… — жестко вырвалось у нея.
Дарья перестала плакать и, какъ безумная, глядѣла на Дуню.
— Что ты сказала?.. Опомнись!.. какъ языкъ-то повернулся у тебя слова такія молвить!.. Безжалостная!.. Братъ вѣдь онъ тебѣ родной!..
Вошелъ Степанъ.
Тяжело дыша, упалъ онъ на скамью и уронилъ голову на руки. Мать и дочь со страхомъ смотрѣли на него и съ замираніемъ сердца ждали, что будетъ дальше. Ни та, ни другая ни за что на свѣтѣ не рѣшились-бы заговорить съ нимъ въ эту минуту. Мертвая тишина въ комнатѣ нарушалась лишь шумнымъ полетомъ мухъ да тяжелымъ, прерывистымъ дыханіемъ Степана.
Холодный ужасъ охватилъ Степана. Ему казалось, что приближается то страшное, что давно зорко подстерегало его… Ему казалось, что колеблется, грозя грохнуть, то, что для него было дороже всего въ мірѣ, на чемъ была основана вся надежда, счастье его жизни… Онъ былъ растерянъ, оглушенъ; открытіе застигло его врасплохъ, и онъ безъ борьбы подчинился охватившему его отчаянію…
Все ниже и ниже склонялась сѣдая, всклокоченная голова…
Дверь скрипнула, и въ ней показалось красное испитое лицо Осипа.
— Здорово, родные!..
Степанъ поднялъ на отца мутные глаза. Дуня, накинувъ шаль, торопливо вышла изъ комнаты. Старикъ поставилъ въ уголъ палку, сунулъ на лавку мѣшокъ и, не спѣша, усѣлся возлѣ Степана.
— Ну, какъ живешь, сынокъ?..
— Живу, тяну канитель… — отвѣтилъ Степанъ, съ усиліемъ отвлекаясь отъ черныхъ думъ. — И когда дотяну, Богу вѣдомо…
Старикъ зорко поглядѣлъ на сына.
— Что унываешь?.. Аль дѣла плохи?.. — полюбопытствовалъ онъ.
Степанъ затянулся папиросой и съ ожесточеніемъ плюнулъ.
— Опостылѣло мнѣ все. Зло беретъ: гнешь горбъ, а для чего?.. Чтобы съ голоду не околѣть… А въ концѣ что?.. Четыре доски да три аршина земли…
— Дѣти у тебя есть… для нихъ надо…
— Дѣти!.. — съ горечью воскликнулъ Степанъ. — Въ сторону они отъ отца смотрятъ… Отецъ собираетъ, а они…
Степанъ молча махнулъ рукой.
— Ну, пошто унывать?.. Давай-ка лучше выпьемъ… всякое горе съ зернышко покажется…
— Что-жъ… сходишь, что ль?
— Давай, давай…
Степанъ порылся въ карманѣ и вынулъ двѣ серебряныхъ монеты. Маленькіе глаза Осипа блеснули на мгновеніе при взглядѣ на деньги.
— Ну, я мигомъ…
Черезъ нѣсколько минутъ отецъ и сынъ сидѣли за столомъ, на которомъ стояла бутылка водки, огурцы и селедка.
Теперь они были одни; Дарья, убравшись съ посудой, ушла къ сосѣдкѣ.
Смеркалось. Изъ окна въ комнату заглядывалъ клочекъ потемнѣвшаго, словно нахмуреннаго, неба; изрѣдка свѣжій вѣтерокъ доносилъ съ улицы обрывки голосовъ и звуки трактирнаго органа.
Старикъ отъ поры до времени пытливо всматривался въ блѣдное, угрюмое лицо Степана, пившаго рюмку за рюмкой и необыкновенно молчаливаго сегодня.
— Степанъ, да что ты сегодня какой?.. Ровно въ воду опущенный… — не выдержалъ, наконецъ, онъ.
Степанъ неохотно разсказалъ отцу происшедшее.
— Та-акъ, — протянулъ старикъ, и маленькіе глазки его блеснули. — Значитъ, яблочко отъ яблони…
Степанъ вскочилъ, какъ ужаленный.
— А ты все свое!.. — какимъ-то болѣзненнымъ стономъ вырвалось у него. — Нѣтъ, отецъ, погоди еще радоваться, — рано!.. Дурь это въ мальчишкѣ, больше ничего… Посмотри на любого изъ его товарищей: табакъ курятъ, пьютъ, ну и онъ тянется за ними… Выколочу я это изъ него…
— Бей, пожалуй, только будетъ-ли прокъ-то?.. А я думаю, коли что заложено въ человѣкѣ, такъ ничѣмъ изъ него не вытравишь, а особливо у насъ, у Калачовыхъ… Это все равно, какъ въ крови самой посѣяно, съ материнскимъ молокомъ всосано и до самой смерти останется… Это злоба лютая сидитъ въ насъ; ненавидимъ мы все, что сильнѣе насъ, что счастливѣе… Да и не поддаемся никому… Проклятое что-то въ насъ есть, Степанъ… Не можемъ мы жить, какъ всѣ… Все зудъ какой-то, безпокойство насъ мучитъ. Вотъ и Гришка твой такой же… И въ немъ злоба растетъ… и онъ, и Дуня, — всѣ Калачовы, у всѣхъ одна кровь, одна планета…
Степанъ, дотолѣ сидѣвшій съ поникшей головой, вдругъ стукнулъ кулакомъ по столу и въ какомъ-то изступленіи вскричалъ:
— Гришка?!.. Нѣтъ, врешь!.. Гришка выберется на хорошую дорогу… поставлю его на ноги…
Осипъ, тихо посмѣиваясь, глядѣлъ на него.
— Нѣтъ, братъ, пустое… Будь онъ хоть семи пядей во лбу, знай хоть три ремесла, а тѣ-же въ немъ дрожжи, что у насъ съ тобой… Вотъ будетъ подростать, и потянетъ его ко дну… Эхъ, да что тутъ… Налей-ка рюмочку…
Степанъ порывисто схватилъ бутылку, налилъ рюмки и залпомъ опорожнилъ свою.
— Хорошо! — сказалъ онъ, закусывая кусочкомъ хлѣба. — и чудна же она, эта водка!.. Выпьешь двѣ-три рюмки, и только тогда почувствуешь себя человѣкомъ… только тогда и вспомнишь, что и ты, какъ всѣ, по образу и подобію Божію созданъ…
— Какъ же!.. — подхватилъ старикъ, — водка — великое дѣло… Въ утѣшеніе она дадена человѣку… Надо молиться за того, кто первый ее выдумалъ. И чтобы мы, бѣдные, обиженные люди, стали безъ нея дѣлать?.. Одно — головой въ петлю…
— А все-таки ты, отецъ, ошибаешься: не пропадетъ мой Гриша… Живъ буду — поставлю его на ноги… Буду учить, колотить, коли задуритъ…
— И я тебя тоже билъ; да много ли проку-то вышло?.. Спину ты гнешь, работаешь, мытаришься, а нѣтъ-нѣтъ, да и упадешь духомъ, и тянешь горькую… И вышелъ изъ тебя нелюдимый, злобный человѣкъ… И хоть ты цѣлые дни книжки разныя читай, а своей доли не минуешь…
Степанъ вскочилъ со своего мѣста.
— А, вонъ ты что говоришь!.. — хрипло крикнулъ онъ, и что-то зловѣщее, угрожающее зазвучало въ его голосѣ. — Ты виноватъ въ этомъ… Богу ты дашь отвѣтъ за это… Зачѣмъ ты не пускалъ меня въ школу?.. Помнишь, я на колѣнкахъ просилъ тогда тебя?.. Двухъ зимъ я не проучился — оторвалъ меня отъ ученья… Зачѣмъ не далъ свѣту войти въ мою душу?.. Оттого-то и вышелъ я ни то, ни сё… Ни Богу свѣчка, ни чорту кочерга… Сорвался-бы, кажется, полетѣлъ, анъ крылья-то подрѣзаны…
— Постой, на что серчать?.. — возразилъ спокойно старикъ. — Взялъ тебя изъ школы потому, что хотѣлъ мастерству тебя выучить… Не въ грамотѣ дѣло: и грамотные, и ученые не хуже насъ съ тобой, темныхъ людей, маются… Вездѣ безпокойство, мука жизни… Ремесло ты одолѣлъ, съ этимъ спорить не станешь; мастерская была у тебя… Кто жъ виноватъ въ томъ, что тебя заѣла тоска?.. что ты самъ не знаешь, куда плывешь?.. Что жъ ты до берега не доплываешь?.. Правъ я, видно, что какая-то ржа заѣла насъ, Калачовыхъ…
Степанъ снова стукнулъ по столу.
— Эхъ, молчи ты… Не тревожь моей души… Видно, ушла мое времячко… Думаю я много, оттого и нѣтъ спокоя моему сердцу… Вспомнишь всю маяту свою, и ровно кто колодкой руки мнѣ отшибъ. Валится работа, и шабашъ!.. Вотъ Гришка, Богъ дастъ, лучшіе дни увидитъ… Для него и живу, и работаю; а то развѣ сталъ бы канитель эту поганую тянуть?..
— Степанъ… слушай ты моего совѣта; не врагъ вѣдь я тебѣ, а отецъ родной… Живи ты просто, какъ живется; не тянись за тѣмъ, что не дается, не подходитъ намъ… Супротивъ судьбы своей не пойдешь…
Темнота вечера все больше обволакивала комнату и двухъ людей, сидѣвшихъ за столомъ… Въ открытое окно минутами врывался вѣтеръ, донося обрывки голосовъ, шумъ деревьевъ и различные отголоски жизни.
И обоимъ мужчинамъ въ глубинѣ души казалось, что тамъ, откуда доносятся эти звуки, кроется что-то загадочное и страшное…
И этимъ страшнымъ, загадочнымъ была для нихъ жизнь; старику она казалась сплошной осенней ночью; Степану виднѣлся просвѣтъ: этимъ просвѣтомъ былъ для него Гриша.
А въ это время въ темномъ переулкѣ, скрытый отъ посторонняго взгляда выступомъ воротъ, сидѣлъ мальчикъ.
Почти противъ него виднѣлся длинный одноэтажный домъ; круглый висячій фонарь выдѣлялся надъ входомъ, какъ глазъ сказочнаго чудовища. Изъ открытыхъ, ярко освѣщенныхъ оконъ вырывались хриплые звуки трактирнаго органа; порою слышались пьяные голоса, смѣхъ, возгласы и, безтолково сплетаясь между собою, вылетали на воздухъ, какъ олицетвореніе людской сутолоки, тоски и отчаянія… Вверху на безконечномъ темно-голубомъ пологѣ мерцали сотни звѣздъ разной величины, безстрастно глядѣвшихъ на людскую суету и скорбь. А откуда-то уже ползли черныя, клочковатыя тучи, и что-то угрожающее и неуклонное было въ ихъ медленномъ движеніи…
Гриша, запрокинувъ кудрявую голову, пристально, не отрываясь, глядѣлъ на небо, и все больше незнакомое чувство тоски охватывало его сердце… Онъ не понималъ печали и красоты молчаливаго вечера и въ первый разъ въ жизни ощутилъ, что ему чего-то не хватаетъ, что его сердце смутна рвется къ чему-то далекому, непонятному.
Въ сердцѣ подростающаго юноши царила пустота; онъ никого не любилъ, никого не жалѣлъ; его душѣ были одинаково чужды и непонятны тревожная, порывистая нѣжность отца, и заботливая, вѣчно хлопочущая мать, и суровая, всегда замкнутая въ себѣ сестра.
Юность смѣнила беззаботное дѣтство съ его играми и веселостью; въ умѣ, одинъ за другимъ, рождались безпокойные вопросы; душа смутно просила пищи; пробуждалась болѣзненная жажда новыхъ, яркихъ впечатлѣній… А мутныя волны ежедневно несущейся жизни давали лишь грубыя, уродливыя ощущенія, и юная, воспріимчивая душа невольно впитывала ихъ въ себя; впитывала тѣмъ легче, что въ жилахъ Гриши текла больная кровь нѣсколькихъ поколѣній алкоголиковъ и, вообще, людей, ненормальныхъ, торопливо прожигавшихъ свою жизнь.
Гриша смотрѣлъ на звѣзды, точно отъ нихъ ожидая исхода охватившей его тоски. Но звѣзды попрежнему мерцали ровнымъ, безстрастнымъ блескомъ, далекія отъ людской скорби и муки. Все темнѣе и печальнѣе становилось въ юной, смутно жаждавшей свѣта, душѣ.
Послѣ столкновенія Степана съ Гришей новый, неуловимый элементъ вошелъ въ отношенія отца къ сыну: какая-то безпокойная, тоскливая нѣжность, къ которой примѣшивалось раскаяніе. Что-то мягкое, грустное появилось въ обращеніи отца къ сыну. Любимое существо нанесло тяжелый ударъ, причинивъ мучительную боль, но гнѣвъ прошелъ, боль смягчилась, и осталось невыразимое, до слезъ терзающее чувство раскаянія за порывъ слѣпого гнѣва.
Однако новая тревога, какъ воръ, уже успѣла прокрасться въ сердце Степана; явилась мысль о новой бѣдѣ, о болѣзни его самого, о смерти… Что будетъ тогда съ Гришей?.. Мать онъ въ грошъ не ставитъ; кто же станетъ держать его въ рукахъ?.. Кто научитъ уму-разуму, обережетъ отъ той темной, грозной пропасти, что зовется жизнью? Свихнется, пропадетъ парень. И вспоминаются зловѣщія слова отца, и суевѣрный ужасъ охватываетъ душу Степана.
Онъ пугливо гналъ мрачную мысль и спѣшилъ успокоить себя различными доводами.
«Вретъ, старый… Ничего заклятаго нѣту въ нашей семьѣ; мало-ли въ какихъ семьяхъ пьяницы да пропащіе люди, что-жъ изъ этого?.. Все, Богъ дастъ, обойдется по хорошему; страшенъ сонъ, да милостивъ Богъ. Вотъ стану побольше работать, прикоплю деньжонокъ да выберусь изъ поганой слободы… А тамъ, со временемъ, открою на бойкомъ мѣстѣ лавочку, и заживемъ тогда, какъ слѣдуетъ. И Даша моя переведетъ духъ…»
Подбадриваемый этими мыслями, Степанъ веселѣе принимался за работу и потихоньку затягивалъ пѣсню.
Послѣднее время онъ сталъ значительно меньше пить и всякую лишнюю копѣйку тайкомъ отъ Дарьи пряталъ въ укромное, ему одному извѣстное мѣсто.
«Копить, копить… выбраться изъ жалкой трущобы…» — думалъ онъ, и радостный трепетъ охватывалъ его.
Теперь Степанъ сталъ бояться за свое здоровье. Иногда онъ съ невольнымъ страхомъ прислушивался къ неясной, тупой боли въ груди, дававшей знать себя послѣ усидчивой работы. Изрѣдка что-то невыносимо саднило въ горлѣ и поднимало сухой, отрывистый кашель. Смутный, зловѣщій призракъ болѣзни все больше начиналъ тревожить Степана… Чтобы разсѣять охватившую его тоску, Степанъ посылалъ Гришу за газетой, охотно даваемой ему знакомымъ лавочникомъ, и съ жадностью принимался читать, часто вслухъ, Дарьѣ.
Больше всего Степана интересовала хроника городскихъ происшествій.
— Ишь ты, дѣло какое, — разсуждалъ онъ, прочтя объ отравленіи рыбой цѣлой семьи. — Умереть пустое дѣло выходитъ. Жилъ-жилъ человѣкъ, работалъ, ростилъ дѣтей, а купилъ однажды рыбы — и готовъ… А то, вотъ еще поѣздомъ шестидесятилѣтняго старика задавило… Эхъ, жизнь, жизнь!.. И люта же ты до людей…
Часто послѣ чтенія газеты онъ впадалъ въ тяжелое, мрачное раздумье. Жизнь представлялась ему чѣмъ-то вродѣ огромнаго мельничнаго жернова, безпощадно перетиравшаго человѣка съ его мыслями, желаніями, надеждами на счастье… Въ такія минуты онъ былъ близокъ къ отчаянію: онъ казался самъ себѣ такимъ маленькимъ, жалкимъ, ничтожнымъ, что вотъ-вотъ и его сотретъ въ пылинку это чудище — жизнь… Но однажды попалась ему на глаза замѣтка о дѣятельности общества трезвости, которая привела его въ недоумѣніе.
— Ишь ты, — разсуждалъ онъ, — мужика отъ водки отучить хотятъ… Мужикъ, аль тамъ мастеровой, — и водки не пить!.. Чудно!.. Пустая это затѣя, по моему… Можетъ, и броситъ недѣли на двѣ, на три, а чтобъ совсѣмъ не пить… не можетъ этого быть…
И самые люди, заботящіеся о мужикѣ, казались ему странными. Аль дѣла у этихъ господъ нѣтъ, что они блажатъ отъ скуки?..
Но разъ ему случилось прочесть афишу, наклеенную на фонарномъ столбѣ въ слободкѣ, извѣщавшую объ общедоступномъ народномъ спектаклѣ въ одномъ изъ работныхъ домовъ, и его любопытство было сильно затронуто. Дешевизна внушила мысль поглядѣть.
Въ ближайшее воскресенье Степанъ отправился съ Дарьей.
Странное, никогда не испытанное впечатлѣніе произвела на него сцена.
На подмосткахъ дѣйствовали люди, которыхъ онъ чуть не ежедневно видѣлъ предъ собой. Но, сталкиваясь съ этими людьми, онъ не обращалъ на нихъ вниманія; они интересовали его лишь на столько, на сколько затрогивали его интересы. И вотъ эти люди на подмосткахъ; они страдаютъ, радуются и, въ большинствѣ случаевъ, выходятъ побѣдителями изъ житейской передряги. Точно отуманенный вернулся Степанъ домой и потомъ долгое время не могъ придти въ себя отъ массы разнородныхъ впечатлѣній. Онъ думалъ о тѣхъ людяхъ, что видѣлъ на сценѣ. Ихъ жизнь похожа на его: такая же тѣсная, безотрадная; они тоже, какъ и онъ, страдаютъ, а въ концѣ все же перевѣсъ на ихъ сторонѣ… Отчего это?!.. Аль у нихъ силы да терпѣнія этого уголъ непочатый?.. Вотъ, не вѣшаютъ головы, а одолѣваютъ жизнь…
Ему стало завидно; онъ сознавалъ, что какая-то роковая разница есть между нимъ и этими людьми…
Могъ ли бы онъ, вотъ такъ-же смѣло, грудь съ грудью, выйти на борьбу?.. Нѣтъ, не могъ бы… Что-то заклятое въ немъ, какія-то путы сковали его по рукамъ и ногамъ… Стряхнулъ бы ихъ, расправилъ бы косточки, да силы нѣтъ… Поднялъ бы смѣло голову, смѣрилъ бы всѣхъ взглядомъ, да робость проклятая мѣшаетъ…
И все ниже опускалась голова Степана, и все мрачнѣе становился взглядъ…
VI.
[править]Тоскливое ненастье смѣнило ясную погоду. Съ утра до вечера моросилъ дождь, мелкими, какъ сиротскія слезы, каплями скатываясь по мутнымъ, зеленоватымъ стекламъ, съ безнадежно-унылой настойчивостью барабанилъ изъ желѣзнаго желоба и грязными лужами расплывался по землѣ…
Изо дня въ день текла слободская жизнь, выливаясь въ однѣ и тѣ же формы; въ одинаковыхъ трудахъ и хлопотахъ проходило обывательское утро, тѣ же увядшія, помятыя жизнью, женщины выходили за провизіей, счастливыя, если имъ удалось выторговать грошъ… Въ той же душной атмосферѣ жили ихъ мужья и братья, помышляя о воскресномъ отдыхѣ, возможности посидѣть лишній часъ въ трактирѣ и позволить себѣ лишнее…
Отъ поры до времени скука обывательскихъ буденъ прерывалась какимъ-нибудь семейнымъ событіемъ, вродѣ родинъ, свадьбы, похоронъ, и вновь неслись мутныя волны жизни, равномѣрно разбиваясь у берега…
Дарья чинила какую-то ветошь. Очки, которыя она надѣвала во время работы, придавали ей старческій, суровый видъ.
Она была дома одна, — Степанъ пошелъ относить заказъ. Тихо въ комнатѣ; тоскливо и скучно жужжатъ мухи, становившіяся съ каждымъ днемъ назойливѣе, да съ однообразнымъ стукомъ капаетъ дождевая вода изъ желоба.
По временамъ, откусывая нитку, Дарья взглядываетъ на желтый циферблатъ часовъ, и съ каждой минутой взглядъ ея становится тревожнѣе.
«Однако, долго же ея нѣтъ… Давно пора придти… Зашла, что ли, куда?.. Господи, и за что досталась мнѣ такая мука?.. Чѣмъ я прогнѣвила Бога?.. Того и жди, что натворитъ чего-нибудь дѣвчонка… И какъ съ ней быть?..»
Мимо окна проскользнула чья-то фигура, и Дарья встрепенулась.
— Она!..
Дарья уже соображала, какъ лучше: сейчасъ ли пожурить ее, или повременить… Но Дуня вошла, и мать чуть не ахнула… Только у сильно огорченныхъ людей бываетъ такое блѣдное, растерянное лицо…
И Дарья молча проводила Дуню взглядомъ, когда та проходила за перегородку.
«Что-же съ ней случилось?.. Въ мастерской, что ли, что случилось?..»
Она встала и неслышно заглянула въ дверь. Дуня, какъ была, не раздѣваясь, сидѣла на стулѣ, уронивъ голову на руки.
Дарья минуты двѣ глядѣла на нее.
«Нѣтъ, это не въ мастерской… это другое…»
А въ сердцѣ медленно поднималась волна злобнаго отчаянія…
— Хочешь обѣдать-то?.. — отрывисто спросила Дарья. Отвѣта не было.
— Оглохла, что ли?.. Тебя вѣдь спрашиваю… Что голову-то повѣсила?.. Разогорчилъ, что ли, кто?.. Непутевая!.. Вся вѣдь улица про тебя толкуетъ… Нонче забираю въ лавкѣ, а лавочница мнѣ: погуливаетъ, говоритъ, твоя дочка… Смотри, не было бы бѣды: Дятловъ-то женится, толкуютъ, скоро… Каково мнѣ слышать это, а?.. Срамница!.. На роду, видно, мнѣ написано терпѣть отъ тебя!..
Дуня, поднявъ голову, слушала мать; что-то безумное, отчаянное было въ ея широко раскрытыхъ глазахъ; губы ея что то безсвязно шептали.
Какъ? и мать уже знаетъ объ этомъ? Значитъ… значитъ, правда то, что сообщила ей сегодня Поля… Такъ вотъ отчего онъ не явился сегодня на свиданіе!.. Но какъ же это случилось?.. Онъ такъ любилъ ее; еще третьяго дня былъ ласковъ и нѣженъ съ нею!..
Что дѣлать?.. Оставаться такъ, въ неизвѣстности?.. Нѣтъ, это немыслимо… Надо немедленно узнать правду… отъ него самого… Да, сейчасъ, немедленно…
Легкое прикосновеніе къ плечу чьей-то руки заставило ее вздрогнуть. Передъ ней стояла мать.
— Дуня, а Дуня… Горе у тебя, я вижу… Что жъ ты матери не скажешь?.. Открой свое сердце… Можетъ, посовѣтую… можетъ, помогу чѣмъ-нибудь… а?..
Дуня съ удивленіемъ взглянула на мать. Какъ-то странно ей было слышать этотъ, полный ласки и участія, голосъ… Обыкновенно, мать не любила выражать ей свою нѣжность.
Какая-то незнакомая струна слабо зазвенѣла въ сердцѣ Дуни. Что-то безотчетно потянуло ее къ родному сердцу… Казалось, еще минута, и она бросится на грудь матери. Но минута прошла, а сердце Дуни не откликнулось на призывъ; слишкомъ глубоко укоренилась въ ней привычка уклоняться отъ всякаго вмѣшательства къ ея внутреннюю жизнь… Слишкомъ много было въ ней гордости.
Она торопливо сбросила платокъ, пелеринку и, накинувъ шаль, молча пошла изъ комнаты.
— Куда ты?.. Ужинать скоро будемъ, — крикнула Дарья.
— Я сейчасъ вернусь, мама… — глухо отвѣтила Дуня и, словно боясь, что мать помѣшаетъ ей, торопливо захлопнула за собой дверь.
Дарья почувствовала непривычную слабость въ ногахъ и грузно опустилась на первый попавшійся стулъ.
Всѣ постороннія впечатлѣнія какъ-то расплылись въ ея мозгу; осталось одно отчетливое сознаніе, что приближается рѣшительная минута, и вотъ-вотъ, грянетъ ударъ.
Томительная тишина царила въ комнатѣ. Гдѣ-то въ дальнемъ углу жужжала запутавшаяся въ тенетахъ муха, и ея тонкій, въ одну непрерывную ноту, звукъ становился все мучительнѣе, все болѣзненнѣе… Вотъ онъ все тише, тише и, наконецъ, смолкъ… Паукъ одолѣлъ…
И только маятникъ съ тупой, безжалостной отчетливостью качался изъ стороны въ сторону…
Дарья, сжавъ голову руками, неподвижно сидѣла на своемъ мѣстѣ, не замѣчая, что сѣрый сумракъ все гуще и гуще обволакиваетъ предметы…
Дверь отворилась съ легкимъ хрипомъ, — и Дарья вскочила…
Пришелъ Степанъ съ Гришей.
— Ну что, готовъ ужинъ, Дарья?.. Да что это, какъ темно, огонь, что ли, засвѣти…
Дарья засуетилась, но ея дружащія руки плохо повиновались ей; стекло отъ лампы чуть-чуть не выпало изъ ея пальцевъ, и спички рѣшительно не хотѣли зажигаться.
Степанъ съ недоумѣніемъ смотрѣлъ на нее.
— Да что съ тобой, Даша?.. Аль ты выпила?..
Шутка мужа почему-то разозлила Дарью.
— Выпила?.. Еще бы!.. Не хватало, чтобы и я за одно съ тобою пить стала…
Но Степанъ былъ, видимо, въ духѣ.
— Ну, будетъ, что серчать!.. А я деньженокъ принесъ, думалъ — ты поласковѣе будешь… — мягко сказалъ онъ.
Дарья быстро вскинула на него глаза.
Онъ смотрѣлъ на нее съ добродушной лаской, но что-то безконечно усталое, безконечно трогательное было въ выраженіи его лица, и сердце Дарьи дрогнуло отъ жалости.
Онъ показался ей такимъ маленькимъ, безпомощнымъ, слабымъ предъ надвигавшейся на нихъ грозой… Такъ бы вотъ и охватила она эту лохматую голову, прижала бы, какъ мать сына, къ своей груди и плакала бы, плакала безъ конца…
Она суетливо собирала ужинъ, безтолково переходя съ мѣста на мѣсто и не замѣчая, что слезы одна за другою катятся по ея щекамъ…
— А Дуня-то гдѣ-же? — спросилъ Степанъ, берясь за ложку.
— Дуня… она сейчасъ придетъ… — И, не будучи въ состояніи сдержать давно уже подступавшихъ къ горлу слезъ, Дарья закрыла лицо руками. Ложка выпала изъ рукъ Степана: ему стало ясно все. Онъ не сталъ больше разспрашивать; лишь по сдвинутымъ бровямъ да по двумъ рѣзкимъ морщинамъ на лбу видно было, что не радостныя мысли проносились въ его лохматой головѣ…
Ужинъ кончился въ зловѣщемъ молчаніи.
Только что Дарья успѣла убрать со стола, какъ вернулась Дуня. Дарья быстро взглянула на нее, потомъ на мрачное, ничего добраго не предвѣщавшее лицо мужа, и дрожь пробѣжала по ея спинѣ.
Степанъ, сидѣвшій понуря голову, медленно поднялся съ мѣста и направился вслѣдъ за Дуней. За нимъ двинулся, движимый любопытствомъ, Гриша и Дарья инстинктивно приготовившаяся защищать, въ случаѣ надобности, свое дѣтище…
Дуня стояла у стола, закрывъ лицо руками. Безысходное горе, выражавшееся въ ея позѣ, не ослабило гнѣва Степана.
— Что, пробѣгала ужинъ-то? — заговорилъ онъ негромкимъ, словно задыхавшимся голосомъ. — Гдѣ была?.. Говори!..
Дуня не шевелилась.
— Тебя спрашиваю?.. Молчишь?.. Ахъ ты, негодная тварь!.. Гулять вздумала?.. Мою голову срамить?!..
И онъ бѣшено размахнулся… Раздался подавленный стонъ…
Но ударъ достался не той, кому назначался. Дарья, зорко слѣдившая за мужемъ, кинулась къ дочери — и ударъ пришелся ей прямо въ грудь.
— Ты зачѣмъ?.. Мѣшать?.. Заступаться?.. — яростно, съ пѣной у рта крикнулъ Степанъ и мгновенно стихъ при видѣ искаженнаго страданіемъ лица жены.
— Оставь ее, Степа!.. — тихо сказала она, увлекая его.
Онъ молча, почти шатаясь, повиновался ей и, выйдя изъ-за перегородки, упалъ на лавку; рядомъ съ нимъ опустилась и Дарья.
Оба молчали, оглушенные обрушившимся на нихъ несчастьемъ…
Дуня лежала, устремивъ воспаленный взглядъ въ одну точку.
Солнечные лучи слабо пробивались сквозь оконную занавѣску. За перегородкой слышалась осторожная возня; повидимому, мать ставила самоваръ. Лихорадочная дрожь про бѣжала по тѣлу Дуни, и она машинально потянула къ себѣ шаль, чтобы укрыться. Во всемъ тѣлѣ чувствовалась усталость, какъ отъ тяжелой работы. Въ отуманенномъ сознаніи мало-по-малу воскресало все, случившееся наканунѣ; одна за другою вспоминались подробности, дополняя общую картину.
Вотъ она, не помня себя, идетъ на обычное мѣсто ихъ свиданій, возлѣ брошенной кладбищенской сторожки; вотъ, послѣ томительнаго ожиданія, приходитъ онъ, немного выпившій, но ласковый, нѣжный… Она коротко и сурово требуетъ отвѣта… Онъ, путаясь, въ концѣ-концовъ подтверждаетъ слухъ о женитьбѣ, но, видя ея волненіе, пытается лаской утѣшить ее… Она, оттолкнувъ его руки, какъ безумная, бѣжитъ домой…
Да, все это не сонъ… Все это было именно такъ… Но за что же?.. За что?..
И все существо ея, все, что унижено, попрано въ ней безжалостной рукой, — все превращается въ одинъ страстный вопль: за что?.. Развѣ она кому нибудь сдѣлала зло?.. Нѣтъ… Она только жаждала счастья…
Дверь пріотворилась съ легкимъ скрипомъ, и Дарья осторожно заглянула въ комнату.
— Дуня!..
Дуня лежала, закрывши глаза, и молчала. Мать ушла.
Дуня снова предалась думамъ. Ея мозгъ усиленно работалъ, пытаясь разобраться въ чудовищно-безобразныхъ впечатлѣніяхъ, волной нахлынувшихъ на него. Одно лишь ясное чувство овладѣло ею: это сознаніе тяжелой обиды, нанесенной ей, — обиды, навсегда испортившей ей жизнь. Что же теперь?.. Какъ быть?.. Неужели жить по-прежнему: вставать по утру, ходить въ мастерскую, потомъ возвращаться домой и выносить эту душную, тѣсную жизнь?.. Теперь!.. Нѣтъ, это выше силъ… Надо сдѣлать что-нибудь необычное, чтобы дать выходъ душившимъ чувствамъ. Плакать, рыдать, выражать свое горе, какъ всѣ они! — нѣтъ! Что же дѣлать?.. — Умереть… — мелькнула у нея мысль.
И въ воображеніи Дуни живо встала картина смерти… Ея неподвижное тѣло вытащили изъ воды… Слезы матери, растерянность отца, страданіе Семена, удивленіе и недоумѣніе его…
Да, да, это главное. Умереть на зло ему, на зло всѣмъ… — Но какъ же?.. Вѣдь ее будутъ вскрывать?.. Да, непремѣнно: самоубійцъ иначе не хоронятъ… Она содрогнулась отъ холоднаго ужаса… Нѣтъ, нѣтъ, нуженъ другой исходъ…
Все существо ея, страстно жаждавшее жизни и тянувшееся къ счастью, возмутилось противъ самоубійства…
Снова скрипнула дверь…
— Дунюшка!.. Не спишь?.. Вставай-ка… Вотъ я чайку тебѣ принесла…
И Дарья тихо вошла въ комнату. Дуня медленно поднялась съ сундука. Дарья поставила на столъ чашку и ломоть ситнаго хлѣба и съ состраданіемъ глядѣла на дочь.
— Выпей-ка… на душѣ-то легче будетъ… Горькая ты головушка!.. Говорила я тебѣ…
Она заплакала.
Дуня угрюмо взглянула на опухшее, красное, носившее слѣды недавнихъ слезъ, лицо матери, потомъ на ея корявыя, заскорузлыя отъ грубой работы руки, державшія конецъ фартука, — и непреодолимое презрѣніе овладѣло ею… Она молча принялась за чай.
Горячій чай подкрѣпилъ Дуню, и она уже, относительно, спокойнѣе могла разсуждать о своемъ положеніи.
Жить по-прежнему, очевидно, было нельзя: слишкомъ крутой переломъ пришлось ей вынести.
И вотъ, страстная, болѣзненная жажда новыхъ впечатлѣній подала свой голосъ.
«Ты молода, красива и киснешь въ бѣднотѣ…» — внезапно вспомнился Дунѣ гнусливо-слащавый голосъ, и мрачное зарево освѣтило хаосъ ея мыслей.
Злая радость затрепетала въ сердцѣ Дуни.
Вотъ онъ — исходъ… Вотъ то настоящее, что ей слѣдуетъ сдѣлать!.. Да, да, уйти, оставить ихъ всѣхъ, выбраться изъ скверной жизни, въ которой для нея не осталось ни одного свѣтлаго луча… Это будетъ ея местью; въ этомъ она утопитъ и обманъ любимаго человѣка, и кровную обиду…
Пожить хорошенько, прожечь свою жизнь… Дуня смутно ощущала таинственную, непонятную для нея силу, дѣлавшую поворотъ въ ея судьбѣ. Бороться, очевидно, было безполезно, — и Дуня слѣпо подчинилась ей.
Жребій былъ брошенъ.
Длинно и скучно тянулся день. Дарья топила печь, стряпала, прибирала комнату.
Дуня не выходила изъ своей комнатки, машинально прислушиваясь къ долетавшимъ до нея отзвукамъ домашней жизни.
Вотъ сердитый голосъ отца, выговаривавшій что-то Дарьѣ… Вотъ явился какой-то заказчикъ и условливается съ отцомъ о платѣ. Вотъ непріятный, крикливый голосъ женщины, упрекающей отца за неисполненіе заказа…
И всѣ эти отзвуки тусклаго, сѣраго существованія будили въ душѣ Дуни одно лишь холодное отвращеніе.
Скоро ужъ, скоро… избавится она отъ этой постылой жизни…
Обѣдать ее не позвали; но когда отецъ куда-то ушелъ, Дарья принесла Дунѣ обѣдъ, до котораго та едва дотронулась.
— Что-жъ ты ничего не ѣла? Ни щей, ни картошки… — сказала Дарья, унося посуду.
Соболѣзнующій слезливый тонъ матери непріятно раздражалъ Дуню. — «Точно за больной ходитъ», — подумала она про себя.
Дарья вернулась и, сѣвъ на постель рядомъ съ Дуней, минуты двѣ, молча, глядѣла на нее.
— Небось, завтра въ магазинъ пойдешь? — заговорила она.
Очевидно, ей хотѣлось сказать что-то другое, болѣе важное и нужное, и вопросъ ея былъ лишь вступленіемъ.
— Не знаю, — опустивъ глаза, отвѣтила Дуня.
— Дуня… не тужи ты очень-то… Тяжело тебѣ, знаю вѣдь я, да что-жъ дѣлать-то?…
Дуня сдѣлала рѣзкое движеніе.
— Да развѣ я жалуюсь?.. — сухо возразила она, вскинувъ на мать блеснувшіе глаза.
— Дочка… вижу вѣдь я, что горько тебѣ…
Дуня сжала губы и отвернулась; потомъ, немного погодя, быстро подняла голову.
— Знаешь что, мама… — заговорила она, и что-то рѣшительное зазвучало въ ея словахъ, — отпусти ты меня…
— Куда?.. — съ изумленіемъ спросила Дарья.
— Мѣсто одно есть.
— Какое мѣсто-то?..
Дуня немного замялась.
— За хозяйствомъ смотрѣть, за домомъ.
— Полно тебѣ, Дуня!.. — горестно воскликнула Дарья. — Что ты затѣваешь?.. Ну гдѣ-жъ тебѣ за хозяйствомъ смотрѣть?.. Не такъ тутъ что-нибудь… одинъ отводъ глазъ…
— Отпусти, мама!.. — упрямо повторила Дуня, — не житье мнѣ здѣсь… Не теперь, такъ послѣ, все равно уйду…
— Полно, что отецъ-то скажетъ?..
— А ты уговори, онъ тебя послушаетъ…
Долго Дарья говорила съ Дуней, убѣждая ее отказаться отъ своего намѣренія; Дуня слушала ее, не возражала ни слова, но упорное выраженіе ея лица показывало, что доводы матери ни на іоту не поколебали ея рѣшенія.
Однако, принести его въ исполненіе ей на этотъ разъ не удалось: новое, страшное горе посѣтило вскорѣ семью Калачовыхъ.
VII.
[править]Послѣ столкновенія съ отцомъ въ Гришѣ замѣтно начала обнаруживаться перемѣна. Словно какой-то переломъ происходилъ въ его неуравновѣшанной, мятущейся душѣ, и это прежде всего сказалось въ отношеніяхъ его къ отцу. Казалось, какой-то ледокъ понемногу оттаивалъ въ сердцѣ юноши; онъ сталъ мягче, ровнѣе въ обращеніи съ отцомъ.
И если бы чья-нибудь твердая, разумная рука подчинила волю развивавшагося юноши, оградивъ его отъ вреднаго вліянія среды и товарищей, то, безъ сомнѣнія, это имѣло бы рѣшающее значеніе въ судьбѣ Гриши. Но этой руки не было, и мальчикъ развивался по-прежнему, безъ разбора впитывая въ себя неприглядныя впечатлѣнія окружающей жизни. Попрежнему ненасытная жажда впечатлѣній волновала его душу…
Степанъ все чаще и чаще устремлялъ на сына тревожный, любящій взглядъ. Гриша быстро развивался физически, но, вмѣстѣ съ укрѣпленіемъ мышцъ, лицо его грубѣло, а въ глазахъ появлялись искорки недѣтскаго любопытства… И сердце Степана тоскливо сжималось… Онъ не могъ не видѣть, что Гриша все больше и больше начинаетъ походить на слободскихъ сорви-головъ, щеголяющихъ циничными выраженіями, пьющихъ водку и во всемъ подражающихъ взрослымъ.
Гриша, замѣчая эти пытливые, прямо въ душу глядѣвшіе взгляды, испытывалъ странную неловкость и спѣшилъ уйти… Вообще, дома ему почти всегда чувствовалось какъ-то не по себѣ; улица неизмѣримо больше влекла его. И онъ уходилъ къ товарищамъ, съ которыми ему было гораздо веселѣе.
Какъ-то разъ Гриша съ двумя товарищами, расположившись въ укромномъ мѣстѣ, пили водку, купленную вскладчину.
Ребята опьянѣли; слышались грубыя шутки, смѣхъ. То обстоятельство, что они пили украдкой, придавало больше заманчивости ихъ кутежу.
Блѣдное лицо Гриши становилось все угрюмѣе; глаза мрачно блестѣли; непонятная тоска все сильнѣе охватывала его душу; опьяненіе дѣйствовало на него иначе, чѣмъ на товарищей.
Тѣ замѣтили, наконецъ, его настроеніе.
— Гриша, что ты носъ повѣсилъ?.. Аль взгрустнулось о комъ?.. — освѣдомился Костя, высокій юноша съ рябымъ лицомъ и бойкими, плутовскими глазами.
— Пойдемте-ка отсюда, что-то душно, — сказалъ вмѣсто отвѣта Гриша.
— Знаете что, господа!.. Проведемте вечерокъ, какъ слѣдоваетъ, — вмѣшался Вася, — широкоплечій, коренастый мальчикъ съ широкимъ веснушчатымъ лицомъ и хитрыми глазами. — Что я придумалъ-то!.. Пойдемте въ Митюшинскій садъ яблоки рвать?.. Ахъ, какія я видѣлъ тамъ вчера спѣлыя, наливныя!.. Сами поѣдимъ и дѣвченокъ угостимъ…
— Нѣтъ, Васютка, — возразилъ Костя, — больно псы тамъ злы; намедни ребята лазили, такъ песъ въ ногу Павлушкѣ вцѣпился, насилу вырвался, и ходить по чужимъ садамъ закаялся…
— Такъ куда-же, братцы?.. Домой рано идти…
— Хотите на лодкѣ покатаемся?.. Гриша, идешь?..
Гриша охотно изъявилъ согласіе: катанье было однимъ изъ любимѣйшихъ его удовольствій.
Лодка принадлежала отцу Кости, и онъ часто доставлялъ. товарищамъ это развлеченіе.
Вечеръ былъ тихій. Глубокій небесный сводъ раскинулся надъ дремавшей рѣкой. Кой-гдѣ слабо мерцали звѣзды, словно блестки, разсыпанныя чьей-то небрежной рукой. Тихо на водѣ; лишь отдаленное кваканье лягушекъ у берега нарушало порою покой рѣки, но вотъ отъѣхали дальше, и до стало его слышно, однообразный всплескъ веселъ раздавался въ тишинѣ…
— Какъ хорошо-то!.. Глянь, какъ много звѣздъ!.. — воскликнулъ Вася.
Ему не отвѣтили; красота рѣки и тишина вечера какъ-та особенно дѣйствовала на мальчиковъ.
Гриша все сильнѣе отдавался охватившему его чувству восторга… Онъ такъ любилъ этотъ просторъ рѣки, берега которой скрадывала темнота вечера, острый, влажный воздухъ ласково охватывалъ его лицо.
Лодка медленно врѣзывалась въ спокойную, гладкую поверхность рѣки, оставляя позади длинный, пропадавшій черезъ минуту слѣдъ.
Тамъ, въ слободкѣ, одинъ за другимъ зажигались огни; обычные дневные звуки глухо и смутно доносились до рѣки; люди, закончивъ свой трудъ, собирались ужинать и ложиться спать. Порой доносился глухой, сердитый лай собакъ да отрывистый, рѣзкій свестъ промчавшагося поѣзда.
Впереди на противоположномъ берегу также свѣтились огни села Красныя горки, и виднѣлись темныя купы деревьевъ, тонувшихъ во мракѣ.
Тамъ было все смутно, таинственно и молчаливо, и ни одинъ отзвукъ людской жизни не нарушалъ задумчиваго безмолвія вечера.
Странное чувство овладѣвало Гришей.
Красота вечера, непонятная и недоступная для него, вновь будила въ немъ ощущеніе тоски, недовольства, неопредѣленности. Эта природа, словно таившая какую-то мысль въ своей. спокойной величавости, была такъ прекрасна и, вмѣстѣ съ тѣмъ, далека отъ той жалкой, неприглядной обстановки, гдѣ ежедневно металась его безпокойная, вѣчно куда-то стремившаяся душа…
Мягкая грусть тихо, ласково, какъ кроткая, терпѣливая мать упрямаго ребенка, охватывала его… И сердце юноши все больше растворялось въ какой-то непривычной жалости.. Гришѣ страстно захотѣлось видѣть отца, глядѣть на него, говорить съ нимъ. Въ то же самое время какое-то темное, смутное предчувствіе тоскливо сжало его сердце. Ему захотѣлось вдругъ вернуться домой…
А берегъ съ темными, безмолвными купами деревьевъ уже выросталъ передъ ними, и безучастно, равнодушно мерцали въ темнотѣ огни жилищъ.
— Гриша!.. О чемъ ты задумался? — окликнулъ его Костя.
— Зазноба завелась… аль не знаешь?.. Настька Басова… Какъ же?..
— И вправду?.. А мнѣ и не вдомекъ…
Товарищи принялись наперерывъ строить различныя предположенія насчетъ грусти и молчаливости Гриши, обрадовавшись случаю стряхнуть овладѣвшее ими непривычное настроеніе.
Гриша вздрогнулъ и разомъ очнулся, словно кто-то грубо, рѣзко нарушилъ его сонъ.
— Оставьте меня!.. Что вамъ надо? — раздраженно сказалъ онъ.
Его отпоръ подзадорилъ товарищей.
— А я вотъ не оставлю!.. — запальчиво крикнулъ Вася.
Въ головѣ товарищей все еще бродилъ хмѣль, и все больше разгоралось желаніе позлить притихшаго Гришу.
Желаніе перешло въ страсть; надо было придумать, чѣмъ-бы почувствительнѣе уколоть товарища…
— Что отецъ-то сейчасъ дѣлаетъ?.. Небось, въ трактирѣ сидитъ… Любитъ винище, чортъ… — злорадно сказалъ Вася.
Кровь горячей волной ударила въ голову Гриши.
— Не смѣй говорить про отца!.. Слышишь?.. — внѣ себя крикнулъ онъ.
— Да ты, братъ, не командуй, не на такого напалъ… Хочу говорить, и стану… Кто мнѣ запретитъ?.. — неровнымъ голосомъ возразилъ Вася, весь дрожа.
— Я! — рѣшительно сказалъ Гриша.
— Ты?. А вотъ этого хочешь?.. — И онъ поднесъ кулакъ къ самому носу Гриши.
Гриша, не помня себя, вскочилъ съ мѣста и кинулся на обидчика.
Произошло что-то невообразимое… Отъ рѣзкаго движенія Гриши лодка, потерявъ равновѣсіе, быстро наклонилась, и всѣ трое упали въ воду…
Отчаянные, душу раздирающіе крики огласили нѣмую, торжественную тишину и донеслись до обоихъ береговъ, Ихъ повторило эхо…
Костя и Вася, судорожно уцѣпившись за лодку, продолжали громко взывать о помощи. Прошли минуты, показавшіяся вѣчностью…
Наконецъ, на берегъ вышли люди, и послышались встревоженные голоса:
— Гдѣ они?.. Гдѣ?.. Багры давайте, скорѣй!.. Павелъ, давай лодку!..
Минутъ черезъ десять Вася и Костя, дрожавшіе, посинѣлые отъ ужаса, были вытащены на берегъ…
Гриша почувствовалъ, какъ холодная волна захлестнула ему голову, глаза, ротъ… Въ ту-же минуту онъ смутно понялъ, что что-то страшное, безповоротное навсегда отдѣлило его отъ жизни…
— Смерть… — молніей мелькнула мысль. Въ мозгу ясно-ясно встало доброе, усталое лицо отца, какимъ онъ часто видалъ его въ послѣднее время… Потомъ его заслонилъ темный, глубокій куполъ неба съ безстрастно мерцавшими звѣздами, берегъ съ рядомъ огней и маленькими, суетящимися людьми… Минуты черезъ двѣ, все исчезло и наступилъ глубокій мракъ…
VIII.
[править]— Дома Осипычъ-то? — спросила женщина въ старомъ ситцевомъ платьѣ, съ худымъ, испитымъ лицомъ.
Дарья, перемывавшая у крыльца ухваты, сумрачно взглянула на нее.
— А тебѣ на что? — и она взглянула на неуклюжіе, стоптанные башмаки въ рукахъ женщины.
— Да вотъ, насчетъ починки…
Дарья махнула рукой.
— Плохое время выбрала, Петровна!..
— А что?..
— Не работаетъ нашъ Осипычъ, бросилъ… Не знаю, что дальше будетъ… Божье наказаніе посѣтило насъ…
И она ожесточенно стала тереть черенокъ ухвата, словно думая отогнать тяжелыя мысли.
— Ишь ты, дѣло какое! — съ соболѣзнующимъ видомъ покачала головой женщина. — А я и не знала…
— Какое, тамъ!.. Пожалуй, взять можно, а ежели долго проваляется работа, ты-же обижаться станешь…
— Такъ, такъ…
— Не то что, — продолжала съ оживленіемъ Дарья, — вотъ третьеводни отъ Конуриныхъ приходили, — ботинки барынѣ да дѣвочкѣ заказать, — и то, не взялъ: махнулъ рукой, отвернулся, и шабашъ… Я ужъ и не трогаю его…
Женщина снова сочувственно покачала головой и ушла. Когда Дарья вернулась въ комнату, Степанъ сидѣлъ въ позѣ, въ какой она оставила его передъ своимъ уходомъ.
Лицо его было блѣдно и осунулось; тупой взглядъ мутныхъ глазъ устремленъ былъ куда-то въ пространство; волосы въ безпорядкѣ падали на лобъ.
На столѣ передъ нимъ стояла бутылка водки и ломоть чернаго хлѣба.
Около двухъ недѣль, т. е. съ того самаго дня, какъ похоронили Гришу, Степанъ какъ-то странно притихъ. На постороннихъ онъ производилъ впечатлѣніе человѣка, внезапно пришибленнаго громадной тяжестью, убившей въ немъ все живое. Онъ вставалъ въ обычное время, пилъ чай, обѣдалъ, но все это дѣлалъ вяло, неохотно, словно исполняя непріятную обязанность.
Онъ рѣдко уходилъ изъ дома, гдѣ цѣлые дни проводилъ въ угрюмомъ молчаніи, медленно потягивая рюмку за рюмкой, пока дремота не овладѣвала имъ, и онъ не заваливался спать.
Одинъ за другимъ тянулись дни, — тоскливые, поразительно похожіе одинъ на другой.
Какой-то зловѣщій, мрачный духъ поселился въ невзрачномъ жилищѣ .сапожника. И посторонніе люди, приходившіе за чѣмъ-либо къ Степану, спѣшили оставить это жилище скорби…
Дарья остановилась у стола и молча глядѣла на мужа, оидѣвшаго съ низко опущенной головой.
— Степа!.. — тихо окликнула она. — Что-жъ это будетъ-то?.. А?..
Степанъ поднялъ голову и безучастно поглядѣлъ на жену.
— Что жъ это будетъ-то, говорю я… Вотъ ты сидишь, пьешь… Развѣ такъ можно?.. Ты бы хоть насъ-то пожалѣлъ…
Въ первый еще разъ послѣ катастрофы Дарья говорила такимъ образомъ съ мужемъ; до этого дня она избѣгала объясненій съ нимъ, щадя его, какъ тяжело больного. Но проходилъ день за днемъ, а Степанъ не выходилъ изъ своего удрученнаго состоянія. И Дарья рѣшила попытаться уговорить его.
— Подумай, Степа, — надолго ли тебя хватитъ, коли цѣлые дни пить станешь?..
Болѣзненная судорога пробѣжала по лицу Степана, губы искривились, брови еще больше сдвинулись.
— Меня-то?.. Хватитъ, Даша, хватитъ… А коли и уйду за Гришей, такъ немного на свѣтѣ убудетъ…
Онъ уронилъ голову на столъ и какъ будто замеръ въ этой позѣ.
Дарья молча утирала слезы. Тишина въ комнатѣ нарушалась лишь ея тяжелыми вздохами.
— Степа! — дрожащимъ голосомъ заговорила она. — Брось ты это… Не воскресишь вѣдь ты его тоской да слезами, а жить какъ-ни-какъ надо… Встряхнись, да примись за дѣло… Стало быть, такая судьба… не намъ ее измѣнить… А можетъ, кто знаетъ, онъ былъ бы несчастливъ… Богъ-то вѣдь знаетъ, что дѣлаетъ…
Степанъ быстро поднялъ голову.
— Несчастливъ, говоришь ты?.. Не знаю… Можетъ, счастливѣе насъ съ тобой былъ бы… Эхъ, Дарья!.. Ты вотъ много тутъ наговорила… утѣшаешь, толкуешь то, ее… А не понимаешь, что у меня отнято? Душа у меня вынута, — вотъ что!..
Онъ съ силой ударилъ тебя въ грудь.
— Я вотъ жилъ, работалъ… думалъ, увижу, какъ онъ выростетъ… Теперь что?.. Одна пустота вокругъ меня… Я не знаю, для чего мнѣ жить?.. Впереди темно…
Дарья слушала мужа, плотно сжавъ губы и уставивъ глаза въ землю. Полныя тоски и безнадежности рѣчи мужа поднимали въ ея сердцѣ тяжелое чувство обиды. Она не въ состояніи была понять глубины горя Степана.
Много горя видѣвшая въ жизни, начинавшая уже уставать и озлобляться сердцемъ отъ вѣчной нужды и тяжелыхъ заботъ, Дарья давно уже прониклась убѣжденіемъ, что одинъ лишь упорный, неустанный трудъ дастъ имъ возможность жить безъ лишеній, и она не признавала никакихъ отступленій отъ заведеннаго порядка.
— Что жъ мы-то?.. Видно, совсѣмъ чужіе тебѣ… — сдавленнымъ голосомъ проронила она. — Малодушенъ ты, Степанъ, вотъ что… Одинъ вѣдь ударъ на насъ свалился, а я вотъ не пью же.
— Не въ малодушіи тутъ дѣло, а души у насъ съ тобой разныя… — возразилъ Степанъ, вяло и медленно роняя слова, словно каждое изъ нихъ требовало особеннаго усилія. Минутное оживленіе его угасло, какъ искра.
— Вѣдь ничего ты не перемѣнишь, что цѣлые дни все думаешь, да горюешь…
— Знаю я это… Да что жъ дѣлать?.. Тѣсно мнѣ жить, душно… Былъ свѣтъ, — и не стало его.
Онъ снова ушелъ къ своимъ безотраднымъ мыслямъ и Дарья, скорбно вздохнувъ, отошла отъ него.
Вернулась изъ мастерской Дуня. Дарья обрадовалась приходу дочери, нарушившему тяжелое впечатлѣніе отъ разговора съ мужемъ, и принялась подавать ей обѣдъ.
Степанъ медленно поднялся съ мѣста и, взявъ картузъ, молча вышелъ изъ комнаты.
— Куда это онъ?.. — подумала Дарья, проводивъ его взглядомъ. — Въ трактиръ, что ли?.. Ну и пускай… Можетъ, повеселѣетъ на людяхъ-то… Авось, хуже не будетъ… Дуня, ступай обѣдать-то…
Дочь не отвѣтила, и Дарья заглянула въ дверь: Дуня, какъ была, въ платкѣ и пелеринкѣ, сидѣла на стулѣ, опустивъ голову и глядя куда-то въ уголъ.
Сердце Дарьи сжалось недобрымъ предчувствіемъ.
— Дуня!…Что жъ ты?.. Иди обѣдать-то?.. — неувѣренно сказала она.
Дуня медленно поднялась со стула и подошла къ матери. Что-то обдуманное, рѣшительное было въ ея походкѣ и движеніяхъ.
— Мама… я уйти отъ васъ хочу… — глухо молвила она.
— Уйти?!.. Куда?.. — внѣ себя вскричала Дарья.
— На мѣсто…
— Опять… — сдавленнымъ тономъ вырвалось у Дарьи. — Ничего я не знаю… и не хочу знать!.. И никуда ты не уйдешь…
Но, взглянувъ въ лицо дочери, она невольно умолкла. Это было чужое лицо; что-то жесткое, упрямое и непоколебимое было въ немъ, и что-то смутно подсказало Дарьѣ, что на этотъ разъ верхъ останется за Дуней. Но она рѣшила бороться…
— И не думай… не пущу я тебя… — крикомъ безсильнаго отчаянія вырвалось у нея.
— Не могу я больше, мама… Задохнусь я въ вашей жизни… Душно мнѣ у васъ…
— Уйдешь?.. Лежачаго добить хочешь?.. Да ты съ ума сходишь!.. Я отцу скажу… Онъ тебя не пуститъ, запретъ…
Въ лицѣ Дуни выразилось страданіе; сильная борьба, видимо, происходила въ ея душѣ… Минута была рѣшительная.
— Мама… Прости.
— Уходишь?.. Все-таки, уходишь?.. Злая ты, безсердечная!..
Дуня сдѣлала нѣсколько шаговъ и тихо скользнула въ дверь.
Дарья минуты двѣ-три стояла въ оцѣпенѣніи; потомъ, опомнившись, сорвалась съ мѣста и кинулась въ сѣни, потомъ во дворъ, за ворота, — Дуни нигдѣ не было…
Она метнулась, какъ раненая, хотѣла бѣжать, но ноги отказались ее слушаться, и она тяжело рухнула на скамейку…
Солнце садилось за огромную лиловую тучу. Мужикъ въ оборванномъ армякѣ, босой, гналъ длиннымъ кнутомъ нѣсколько понурыхъ коровъ. По дорогѣ со скрипомъ тянулись телѣги съ кирпичемъ, и два мужика съ угрюмыми лицами такого же цвѣта, какъ кирпичъ, понукали заморенныхъ клячъ.
Откуда-то, со дворовъ, несся промозглый запахъ.
Слободская жизнь вяло, черезъ силу совершала свои обычныя отправленія…
Какой-то хаосъ стоялъ въ головѣ Дарьи; безпорядочные обрывки мыслей, какъ вспугнутая стая птицъ, проносились въ ея мозгу и назойливо тревожили ее.
— Душно мнѣ, тѣсно… — какъ во снѣ проносились передъ ней слова Дуни. Потомъ она вспомнила частыя жалобы мужа на тѣсноту жизни, — и въ первый еще разъ передъ ней возникъ вопросъ: что имъ надо?.. Родились они въ бѣдной, темной жизни; на роду имъ назначено работать, много работать… Такъ чего жъ они хотятъ?.. Не господа вѣдь; работай, коли хочешь быть сытымъ… А они вотъ возмечтали о какой-то другой жизни… Глупые!.. Ну, эта хоть дѣвченка, жизни не понимаетъ, а Степанъ?.. Отчего онъ такой безпокойный?.. Всегда его куда-то тянуло, вѣчно чего-то онъ хотѣлъ, а чего?.. Небось, спроси его, и самъ хорошенько не знаетъ…
Она тяжело вздохнула. Мысль ея снова обратилась къ Дунѣ.
— Куда она ушла?.. Надолго ли?..
Въ головѣ мелькнуло предположеніе… Дарья метнулась, какъ ужаленная…
— Нѣтъ, не можетъ быть… Она подуритъ, можетъ быть, ночуетъ у подруги, и вернется… Да, да, вернется, иначе быть не можетъ, иначе…
Но какое-то предчувствіе говорило ей, что Дуня не вернется.
Темнѣло. Наступалъ свѣжій августовскій вечеръ. Въ домахъ зажигались огни. Разговоры у воротъ смолкли: люди шли ужинать и спать, чтобы отдохнуть и запастись силами къ слѣдующему трудовому дню, такому же тусклому, сѣрому, какъ этотъ…
Раза два къ Дарьѣ подходили знакомыя женщины и заговаривали съ нею, но она неохотно и невпопадъ отвѣчала на ихъ вопросы.
— Бѣдная!.. Мужъ-то все пьетъ да пьетъ… Горе за горемъ…
Дарья все сидѣла, охвативъ голову руками и устремивъ въ темноту безсмысленный взглядъ.
Вблизи послышались шаги, и Дарья подняла голову: знакомая высокая фигура приближалась къ ней.
Степанъ шелъ неровной, колеблющейся походкой, иногда спотыкаясь, что-то тихо напѣвая про себя.
Дарья дрожала… Темное, злое чувство охватило ее…
Вотъ, кто виновникъ ухода Дуни!.. Она не вынесла ихъ тяжелой жизни, полной тоски и лишеній… И чтожъ мудренаго?.. Она молода, хочетъ жить… Онъ — постоянная причина ихъ горя, несчастій…
Степанъ, не спѣша, поровнялся со скамейкой.
— Даша… ты?..
Дарья молча откинулась назадъ и со злобой глядѣла на него. Лицо ея казалось еще блѣднѣе отъ темноты вечера, и глаза сверкали мрачнымъ блескомъ.
Степанъ молча опустился рядомъ съ нею, подозрительно поглядывая на нее.
Злыя мысли, какъ темныя, холодныя волны, наплывали въ голову Дарьи… Онъ никогда не любилъ дочь… постоянно допекалъ ее придирками… вотъ и допекъ… Аспидъ!.. Пріятно-ли будетъ, какъ узнаетъ…
— Даша… что ты такая?.. Аль случилось что?.. — спросилъ Степанъ.
— Да, случилось… Дуня у насъ ушла… — медленно проговорила Дарья, взглянувъ въ упоръ на мужа.
— Ушла?.. Куда?..
Онъ привскочилъ съ мѣста.
— Не знаю… Не могу, говоритъ, больше жить у васъ… душно… мнѣ…
— А… ч-чортъ!.. — Онъ схватился за голову.- Какъ… какъ она смѣла?.. И ты пустила?.. Впрочемъ, я всегда думалъ, что она что-нибудь сдѣлаетъ такое…
Горячая злоба съ новой силой охватила Дарью.
— Что-о?.. И ты-же еще смѣешь ее винить?.. Подлый, пьяный ты человѣкъ!.. Отъ дурной жизни ушла она, вотъ что!.. Кабы не сидѣлъ по двѣ недѣли безъ работы, — не жилось-бы такъ плохо!.. Вотъ теперь у насъ никого нѣтъ — радуйся… Всѣ дѣти ушли отъ насъ… Ты, ты уморилъ ихъ!..
Несчастная женщина, потерявшая отъ горя всякую власть надъ собой, не сознавала всей жестокости своихъ упрековъ и неслась впередъ съ неудержимой силой, испытывая жгучее, злое наслажденіе…
Степанъ сидѣлъ, какъ-то странно съежившись и опустивъ низко голову. Жестокіе упреки жены не вызывали ни тѣни раздраженія въ его сердцѣ, вынесшемъ самое сильное горе, какое можетъ выпасть на долю человѣка… Одно ощущалъ онъ — чувство безконечной усталости… Онъ былъ въ томъ состояніи оцѣпенѣнія и апатіи, въ которомъ человѣкъ становится уже нечувствительнымъ къ обрушивающимся на него ударамъ.
Странные звуки заставили его очнуться. Дарья плакала, закрывъ лицо руками. Все тѣло ея содрогалось отъ усилій сдержать прорывающіеся по временамъ вопли.
Чувство возмущенія, внезапно вспыхнувшее въ ея сердцѣ противъ мужа, вылилось и изчезло; осталось одно лишь чистое, великое материнское горе…
Степанъ нѣсколько мгновеній растерянно смотрѣлъ на жену.
— Даша… родная… Полно, что ты?.. Посѣтилъ насъ Господь, что-жъ дѣлать?.. Мнѣ развѣ легко?..
Онъ подвинулся къ Дарьѣ и привлекъ ее къ себѣ.
Рыданія Дарьи понемногу утихли. Сердце, пережившее бурю, медленно замирало. Чувство никогда не испытанной тишины и сознаніе, что возлѣ бьется надежное, преданное сердце, осѣнило душу. Горе уже не казалось такъ остро и велико…
Темно и мрачно было на небѣ. Одна за другою медленно ползли лохматыя, уродливыя тучи, и маленькія, скромныя звѣздочки робко прятались за ними. Изрѣдка, порывами, дулъ вѣтеръ, и чахлыя, сухія деревья палисадниковъ качались изъ стороны въ сторону, съ тихимъ ропотомъ роняя послѣдніе листья…
Порою начиналъ накрапывать дождь. Мрачно, непріютно становилось на улицѣ, а они все еще сидѣли на скамьѣ, — безмолвные, тѣсно прижавшись другъ къ другу, какъ осиротѣвшія, оторванныя отъ родного гнѣзда птицы, спрятавшіяся подъ первой попавшейся кровлей отъ пронесшейся надъ ихъ головою бури…
Полчища мрачныхъ, черныхъ тучъ все прибывали, сплошь застилая небо, гдѣ уже не виднѣлось ни одной звѣздочки, и оно становилось такимъ-же мрачнымъ, зловѣщимъ и безотраднымъ, какъ земля, гдѣ жили, страдали и радовались слабыя, жалкія существа…
IX.
[править]Стояли ясные теплые, но уже короткіе дни. Солнце, утомившись жаркой лѣтней работой, позже вставало и раньше уходило на отдыхъ. Кой-гдѣ по небу бродили пасмурныя облачка, а вдали, на горизонтѣ, виднѣлись зловѣщія лиловыя тучи, — признакъ близкой непогоды…
Деревья давно уже потемнѣли, потерявъ одинъ за другимъ свои листья, но все еще бодрыя, онѣ по-прежнему прямо и гордо поднимали свои вершины.
Однообразно тянулись дни въ квартирѣ Калачовыхъ. Степанъ съ Дарьей съ утра принимались за дѣла. Иногда они молчали по цѣлымъ часамъ, мысленно переживая прошлое, и въ комнатѣ было лишь слышно шуршанье продѣваемой дратвы да тиканье маятника.
Первые дни послѣ ухода Дуни Дарья не осушала глазъ, но горе не подкосило ея: необходимость постоянно и много трудиться помогла ей справиться съ тяжелой напастью.
По вечерамъ она долго молилась и ложилась спать ободренная, успокоенная, съ надеждой на лучшее будущее. И все-таки острые приливы тоски часто нападали на нее; какая-нибудь уцѣлѣвшая вещь Дуни будила воспоминаніе, разбереживая незатянувшуюся еще рану, и Дарья заливалась слезами.
Степанъ поднималъ голову отъ работы и, наморщивъ лобъ, глядѣлъ на нее.
— Будетъ тебѣ, плачея… опять въ слезы… Поможешь, что-ли, этимъ?..
— Легко тебѣ говорить… Дочь вѣдь она мнѣ… Схоронить легче было-бы…
— Дочь, дочь!.. — сердито повторялъ Степанъ. — Зелье она была!.. Никогда она не жалѣла насъ съ тобой…
— Молода она была, — гдѣ-жъ ей все понимать?.. — защищала Дарья.
— Молода!.. А вотъ расчухала, какъ жить легче… Не поминай мнѣ про нее… Коли явится на глаза, — прокляну!..
И все-таки ему, порою, становилось жаль жену.
— Не горюй, Даша, — говорилъ онъ, — крестъ намъ посланъ, ну и надо, значитъ, терпѣть… Неси, терпи…
— А я развѣ не терплю!?. Молюсь и терплю… Только какъ подумаю, что она, можетъ, съ дороги сошла, такъ сердце ровно кто на части изорветъ…
— Что-жъ подѣлаешь?.. Коли человѣкъ погибели хочетъ, развѣ можно его насильно спасти?..
Приходили на память слова отца:
— У всѣхъ Калачовыхъ заклятое что-то есть…
Послѣ постигшихъ несчастій Степанъ еще глубже привязался къ женѣ: онъ какъ-то больше прежняго жалѣлъ ее и старался, по возможности, облегчить ея трудъ… Но улыбка не появлялась на его лицѣ и пѣсня не раздавалась въ жилищѣ. Что-то навсегда надломилось въ этомъ высокомъ, сильномъ человѣкѣ, съ живой, вѣчно мятущейся душой…
Какъ-то въ воскресенье Степанъ, ни слова не оказавъ женѣ, отправился къ Сухаревой и купилъ нѣсколько горшковъ дешевыхъ цвѣтовъ.
Дарья, поворчавъ для виду на мужа за «транжирство», въ душѣ была довольна покупкой: въ комнатѣ разомъ повеселѣло отъ зелени. Но это было лишь начало. Черезъ недѣлю Степанъ пріобрѣлъ гдѣ-то нѣсколько подержанныхъ плетеныхъ стульевъ и цвѣтной половикъ-дорожку.
— А что?.. Хорошо вѣдь?.. На сердцѣ веселѣе, когда дома хорошо… а то ровно сарай какой-то… — говорилъ Степанъ и съ чисто дѣтской радостью осматривался кругомъ. — Вотъ еще-бы занавѣску новую къ кровати надо…
— Погоди, нельзя-же все разомъ, — останавливала его Дарья.
У нея немного прояснилось на душѣ: завѣтная надежда жить «по хорошему» начинала, казалось, осуществляться.
Съ тайной радостью замѣчала она, что Степанъ началъ гораздо меньше пить и рѣже ссориться съ нею. И за работу опять принялся. Уходъ Дуни былъ встряской для него, заставивъ невольно сбросить тяжелую апатію и глубже заглянуть въ свою жизнь.
Пока утромъ Дарья была занята дѣлами, то невольно забывала о своемъ горѣ; но выдалась свободная минутка, — и снова лютая тоска начинала грызть сердце… Порою ей казалось, что вотъ Дуня забѣжитъ къ ней, подастъ о себѣ вѣсточку; и ни одинъ разъ, при видѣ дѣвушки въ платкѣ и пелеринкѣ, сердце ея начинало тревожно биться.
Однако, дни шли за днями, а о Дунѣ не было ни слуху, ни духу. И попрежнему въ безмолвной тишинѣ комнаты работали двое людей, ревниво тая другъ отъ друга свои невеселыя думы…
Какъ-то вечеромъ, въ праздникъ, Степанъ, сильно выпивши, возвращался домой; его знакомый столяръ угостилъ его, получивъ выгодный заказъ.
Было холодно и темно. Въ окнахъ невзрачныхъ домишекъ тускло свѣтились огни. Степанъ медленно шелъ по мостовой, инстинктивно угадывая дорогу. Голова его кружилась, въ глазахъ стоялъ туманъ, но настроеніе духа было приподнятое, возбужденное.
Разлука, ты-ы разлука-а,
Родная сто-о-рона…
напѣвалъ онъ про себя, и ему казалось, что это напѣваетъ не онъ, а кто-то другой, здоровый, молодой, сильный… Степанъ прекрасно чувствовалъ себя, не испытывая невыносимаго чувства страха передъ жизнью и безсильной злобы ко всему, что больше и сильнѣе его. Ему хотѣлось всѣхъ обнять, всѣхъ любить… И будущее казалось свѣтлымъ, радостнымъ…
Онъ вспомнилъ объ яблокахъ, лежавшихъ въ его карманѣ и купленныхъ для Дарьи: — Небось, сидитъ съ сосѣдками у воротъ, либо что-нибудь дома дѣлаетъ… — И теплая струя пробѣжала по его сердцу.
Громкій разговоръ и смѣхъ раздались позади, прервавъ спокойное теченіе его мыслей. Двое мужчинъ поровнялись съ нимъ. Въ одномъ изъ нихъ, одѣтомъ въ темное пальто и шляпу на бекрень, онъ узналъ младшаго Дятлова, и острое непріятное чувство кольнуло сердце Степана.
— Эге!.. да это нашъ Осипычъ!.. Здравствуй, дружище!.. Какъ поживаешь?.. Что, Дуняша не была у васъ?.. Я вчера встрѣтилъ ее, насилу узналъ: въ шляпѣ; платье — шикъ!.. Дѣвочка не глупа — нашла выгодное мѣстечко… Ха, ха, ха!..
И они, громко смѣясь, обогнали Степана; нѣсколько циничныхъ выраженій донеслось до него. Хмѣль разомъ соскочилъ съ него. Кровь быстрой, горячей волной ударила въ голову. Въ два прыжка онъ очутился возлѣ Дятлова и, прежде, чѣмъ тотъ успѣлъ опомниться, набросился на него и, смявъ подъ себя, сталъ въ изступленіи наносить удары. Спутникъ Дятлова окаменѣлъ на мгновенье, потомъ опомнился и накинулся на Степана…
Въ теченіе нѣсколькихъ минутъ трое людей безобразнымъ живымъ клубкомъ катались по землѣ, пока ихъ не замѣтили и не розняли.
Немного спустя, Степана, избитаго и растрепаннаго, повели въ участокъ.
— А, чортъ!.. погоди, поплатишься! — съ бѣшеной злобой крикнулъ ему вслѣдъ Дятловъ, отряхиваясь отъ приставшей къ нему грязи.
Степанъ безмолвно, понуривъ голову, шелъ съ сопровождавшимъ его сторожемъ. Порывъ бѣшенства, такъ неожиданно смѣнившій радужное настроеніе, также внезапно упалъ. Потухла злоба, а, вмѣстѣ съ нею, и сила…
Онъ показался себѣ жалкимъ, безсильнымъ, смѣшнымъ со своими мечтами выбраться изъ тѣсноты жизни. Она жестоко и упрямо глумилась надъ нимъ, временно давая ему отдышку, а потомъ, съ размаху, бросая въ грязь…
Мрачный, подавленный вернулся онъ на слѣдующій день изъ участка, а вечеромъ, относя заказъ, зашелъ въ трактиръ и напился до безчувствія…
Дня черезъ три послѣ происшествія Семенъ быстрыми шагами направлялся къ квартирѣ Калачовыхъ. Стоялъ ненастный день. Мутныя свинцовыя тучи облояшли небо; моросилъ мелкій дождь. Какимъ-то промозглымъ туманомъ насыщенъ былъ воздухъ.
Еще унылѣе стало въ Марьиной Слободѣ; мостовая покрылась липкой сплошной грязью, и прохожіе, вынужденные путешествовать пѣшкомъ въ городъ, злобно проклинали непогоду.
Еще печальнѣе казались убогіе сѣрые домишки, жилища мелкихъ ремесленниковъ, жилища голи и затертыхъ жизнью людей.
Когда Семенъ проходилъ дворомъ, загроможденнымъ бревнами, досками и кучами стружекъ, чувство острой тоски охватило на мгновеніе его душу.
Дверь въ квартиру сапожника оказалась отворенной.
Въ комнатѣ была одна Дарья, перебиравшая въ сундукѣ какую-то ветошь.
— Здравствуй, Дарья Петровна!..
Дарья приподнялась съ полу.
— Здравствуй, Сеня!..
Лицо ея, носившее слѣды безсонной ночи, было блѣдно, глаза съ опухшими вѣками, видно, много слезъ пролили въ эти дни. Множество новыхъ мелкихъ морщинокъ появилось на лицѣ, казавшемся постарѣвшимъ на нѣсколько лѣтъ. На Дарьѣ было синее ситцевое платье и темный шерстяной платокъ: видимо, она собиралась куда-то идти.
— Ну что, какъ дѣла?.. Никакъ собираешься куда?..
— Какъ же не собираться?.. Послѣдній день сроку сегодня… Аспиды-то грозятся пожитки мои выкинуть, коли не уйду сегодня…
— А Степана все нѣтъ?..
— Третьи сутки нѣту… Ровно въ воду канулъ… Запилъ должно… Сосѣди сказывали… Ходила я не однова въ трактиръ, — да нѣту его тамъ… Только разъ и явился, послѣ участка, забралъ какія были деньги — и ушелъ…
Семенъ, склонивъ голову, слушалъ Дарью.
— Господи!.. ждала-ли я этого, — снова заговорила Дарья, прерывая тягостное молчаніе. — Вѣдь сколько горя перенесли вмѣстѣ, и ничего, Богъ помогъ, жили спокойно… Я-то, дура, радовалась, и вотъ теперь… И что съ нимъ сталось?..
— Куда-жъ ты уходишь-то?
— Мѣсто нашлось… Нужна нянька въ дѣтскую клинику; жалованье на первое время восемь рублей; комната, обѣдъ… Чего-же лучше?.. Одного боюсь: кабы тамъ скандальничать не сталъ, ну, да Богъ милостивъ… Такъ-то, Семенушка!..
Семенъ, глубоко задумавшись, слушалъ Дарью.
— Что-жъ, Дарья Петровна, — сказалъ онъ, наконецъ: — не тужи, или съ Богомъ… Авось и тебѣ улыбнется счастье… Пора и тебѣ отдышаться-то…
Дарья стояла, устремивъ въ окно неподвижный взоръ, и крупныя слезы катились по ея блѣднымъ щекамъ.
— Счастье!.. Не про меня оно, счастье-то… Хоть-бы послѣдніе годы Богъ помогъ на спокоѣ прожить… до тѣхъ поръ, пока смерть успокоитъ…
Она отерла, глаза фартукомъ и принялась поспѣшно увязывать узелъ.
— Что можно, возьму съ собой, а вотъ этотъ столъ да стулья возьми покамѣстъ ты, сдѣлай милость…
— Возьму, возьму…
Какой-то вопросъ вертѣлся у него на губахъ, но онъ не рѣшался его произнести.
— Дарья Петровна… а что… о Дунѣ не было слуху? — нерѣшительно вымолвилъ онъ, наконецъ.
На лицѣ Дарьи выразилось страданье.
— Дуня?.. Встрѣтилась я съ ней недавно… съ недѣлю тому назадъ… Нарядная, разодѣтая… насилу я ее признала… Сперва оробѣла, а потомъ кинулась ко мнѣ, заговорила… спросила, не надо-ли мнѣ денегъ… Да нешто возьму я?.. Поплакала я тутъ…
Къ вечеру того-же дня Дарья перебралась на новое мѣсто. Ей отвели маленькую комнату, свѣтлую и чистую, съ окномъ, выходившимъ въ огромный больничный садъ. Въ комнатѣ помѣщалась кровать, стулъ и столъ.
Дарьѣ показалось здѣсь уютно, тепло… — Вѣкъ-бы свѣковать здѣсь…
Съ этого дня для Дарьи началась жизнь, ничего общаго не имѣвшая съ прежней.
Съ девяти часовъ утра до часу она находилась въ аптекѣ амбулаторіи. Здѣсь она мыла склянки, завертывала порошки, вызывала больныхъ.
По окончаніи пріема Дарьѣ давался часъ на обѣдъ, послѣ котораго она отправлялась въ палату. Два раза въ недѣлю ей приходилось дежуритъ, т. е. не спать ночью.
Въ какія-нибудь двѣ недѣли Дарья такъ свыклась со своими обязанностями, какъ будто прожила здѣсь цѣлый годъ. Врачи скоро оцѣнили ее за проворность и точное, добросовѣстное исполненіе дѣла, а маленькіе страдальцы всей душой привязывались къ ней. Эта женщина, въ короткое время потерявшая семью, съ такой кротостью обращалась съ малютками, такъ скоро умѣла удовлетворять ихъ маленькіе капризы, успокоить страданія, что малютки съ нетерпѣніемъ ждали обычнаго времени, когда эта невысокая, такъ рѣдко улыбавшаяся женщина, приходила въ палату.
И вотъ побѣжали дни, недѣли… Дарья вся ушла въ свое дѣло, всячески стараясь вырвать изъ памяти воспоминаніе о прошломъ. Это удавалось ей, когда она методически разрѣзала бумажки, завертывала въ нихъ развѣшанные порошки или мыла склянки изъ подъ микстуръ. Забывалась она и въ больницѣ, слушая беззаботную болтовню дѣтей. Но, вотъ, конченъ трудовой день, и она одна у себя въ комнатѣ, за самоваромъ. Тусклый свѣтъ маленькой лампы освѣщаетъ комнату; передъ иконой теплится лампада; самоваръ тихой, замирающей нотой заканчиваетъ свою пѣсню. Медленно тянется безконечный осенній вечеръ… Чашка выпивается за чашкой, и мало-по-малу тоскливое чувство закрадывается въ сердце Дарьи… Замирающая пѣснь самовара невольно переноситъ ее въ невзрачную каморку съ поломъ, усѣяннымъ обрѣзками кожи, кусочками дратвы, безпорядочно разбросанными колодками и тяжелымъ запахомъ товара. И начинаютъ одинъ за другимъ выплывать образы недавняго прошлаго… Вотъ лицо Гриши, съ вызывающей улыбкой и смѣлымъ взглядомъ; вотъ лицо Дуни, погруженное въ думу… вотъ доброе, умиленное лицо Степана… Глаза Дарьи медленно наполняются слезами… И зачѣмъ все это случилось?.. Жили-жили — и всѣ разошлись… Мысли ея то и дѣло возвращались къ Степану. Гдѣ-то онъ теперь?.. Живъ-ли?.. Можетъ, допился до конца и сложилъ гдѣ-нибудь у забора свою неспокойную голову…
Разъ, когда Дарья собиралась идти обѣдать, одна изъ нянекъ съ таинственнымъ видомъ сообщила ей, что ее желаетъ видѣть какой-то мужчина; при этомъ нянька какъ-то странно поглядѣла на смутившуюся Дарью.
Сердце Дарьи учащенно, до боли забилось.
— Гдѣ онъ?.. — растерянно спросила она.
— Въ швейцарской дожидается…
Дарья, спотыкаясь, неровной походкой спустилась съ лѣстницы и остановилась… Навстрѣчу ей съ дивана приподнялся Степанъ, осунувшійся, оборванный, весь въ заплатахъ и опоркахъ на босую ногу.
При видѣ мужа у Дарьи потемнѣло въ глазахъ. Она молча, съ сильно бьющимся сердцемъ, приблизилась къ нему; онъ пристально и немного насмѣшливо глядѣлъ на нее.
— Здорово, Даша!.. Каково поживаешь?..Не ждала, небось?..
— Я ничего, слава Богу… — пробормотала Дарья, думая съ тоской: — Господи!.. Какъ онъ измѣнился…
На площадкѣ лѣстницы показалась нянька, очевидно, задѣтая живымъ любопытствомъ. Швейцаръ Андрей тоже со вниманіемъ слѣдилъ за встрѣчей супруговъ.
— Выйдемъ-ка отсюда, а то нехорошо, — сказала Дарья и пошла къ двери. Степанъ, не спѣша, послѣдовалъ за нею.
Когда они очутились у подъѣзда, Дарья тяжело перевела духъ.
— Ну, вотъ и свидѣлись… — началъ Степанъ, не сводя съ Дарьи пристальнаго взгляда.
— Степанъ!.. Что съ тобою стало?.. — горестно воскликнула Дарья.
— Да, вотъ, видишь, — каковъ!.. Брожу, — куда хочу; работаю, — когда вздумается… — онъ усмѣхнулся и тотчасъ закашлялся.
Дарья молчала, подавленная.
— Ну, а ты какъ думаешь?.. Здѣсь жить?..
— Да-а… а то какъ же? — робко вымолвила она.
— Гмъ… это надобно меня сначала спросить… А если я, къ примѣру, не пожелаю, чтобы ты жила тутъ… а?
— Степанъ!.. Побойся Бога… куда-жъ я съ-тобой пойду?.. Бродяжничать?.. Ты вѣдь бездомный, небось?.. — съ нервной дрожью говорила Дарья.
— А ужъ это мое дѣло… И не бездомный я вовсе: койку у столяра Терентьича снимаю… ха, ха!.. Аль тебѣ палаты нужны?…
Дарья молчала; холодная дрожь пронизывала ее до костей. Степанъ, повидимому, наслаждался впечатлѣніемъ, произведеннымъ его словами на жену.
— Ну, это я еще подумаю: уходить тебѣ отсюда или нѣтъ, — продолжалъ Степанъ, — а пока одолжи-ка мнѣ на полбутылки… Ишь ты какая!.. Жалованье получаешь, зарабатываешь!.. Жизнь!..
Протестовать было безполезно. Доставъ изъ кармана четвертакъ, часа два тому назадъ данный ей барыней «на чай», она протянула его мужу.
— Ладно!.. Выпью за твое здоровье… — съ довольнымъ видомъ сказалъ Степанъ, зажимая въ рукѣ монету.
— Ну, прощай, Степа… мнѣ надо идти… — неувѣренно молвила Дарья.
— Иди, или… я тебя не держу… Дѣла вѣдь у тебя… — Онъ протянулъ ей руку. — Заходи ко мнѣ теперь…
Дарья не отвѣтила ничего, повернулась и вошла въ швейцарскую. Степанъ видѣлъ, какъ она поднялась по лѣстницѣ, и въ раздумьи глядѣлъ ей вслѣдъ. Разнородныя чувства волновали его; тутъ было что-то вродѣ зависти къ Дарьѣ и недоумѣніе; онъ не могъ уяснить себѣ: почему эта женщина, такъ много терпѣвшая въ жизни, вынесшая тяжелые удары судьбы, не свалилась подъ ними, а очутилась у пристани, а онъ, всю жизнь стремившійся къ свѣту, всѣми силами души ненавидѣвшій грязь и тѣсноту жизни, въ концѣ-концовъ упалъ… Погруженный въ раздумье, онъ не замѣчалъ, какъ вѣтеръ злобно трепалъ его посѣдѣвшіе волосы и ветхую одежду…
Встрѣча съ мужемъ, мысль о которомъ неотвязно преслѣдовала ее все время, зозбудила въ душѣ Дарьи тоже самыя разнородныя чувства. Она долго не могла опомниться отъ впечатлѣнія, произведеннаго на нее видомъ Степана, оборваннаго, опустившагося, Степана, котораго она привыкла обыкновенно видѣть опрятнымъ, сильнымъ, державшимъ высоко голову. И при воспоминаніи о той любви, въ которой они прожили около двухъ десятковъ лѣтъ, больно. дѣлалось въ сердцѣ Дарьи… Потомъ, какъ-то незамѣтно, въ голову закралось опасеніе, какъ бы Степанъ не разстроилъ порядка ея новой, только что наладившейся жизни. Неужели онъ часто будетъ приходить къ ней?.. Зачѣмъ? Чтобы доставить себѣ удовольствіе помучить ее?.. Или… или пользоваться ея заработкомъ?.. Врядъ-ли онъ на это рѣшится… Не таковъ онъ… А, впрочемъ, почемъ знать?.. Можетъ быть, онъ такъ измѣнился теперь, что не только не побрезгуетъ жить на ея счетъ, но рѣшится и на другое, худшее?..
И тревога росла въ ея душѣ… Къ счастью Дарьи, ея обязанности не позволяли ей долго предаваться тяжелымъ мыслямъ.
X.
[править]Съ того времени, какъ Степанъ окончательно упалъ духомъ, онъ жилъ въ обстановкѣ, мало похожей на ту, въ которой онъ жилъ до сихъ поръ съ Дарьей. Онъ, какъ сказалъ ей, снималъ уголъ у столяра; работалъ лишь тогда, когда нужны были деньги, остальное же время проводилъ въ трактирѣ или за бутылкой водки съ какимъ-нибудь такимъ же неудачникомъ. Вся цѣль, всѣ помыслы Степана были направлены на то, чтобы не думать и вычеркнуть изъ своей памяти всю былую жизнь, все, чѣмъ онъ жилъ, для чего билось его сердце.
Наступили первые морозы. Дулъ холодный, пронизывающій вѣтеръ, заставлявшій прохожихъ старательнѣе поднимать воротники пальто. Летѣли рѣдкія, жесткія снѣжинки; глухо стучали колеса о мерзлую землю. Степанъ все больше и больше свыкался съ жизнью человѣка, у котораго нѣтъ въ жизни никакой зацѣпки; всѣ его желанія сводились къ тому, чтобы, заработавъ нѣсколько копѣекъ, тотчасъ же пропить ихъ.
Наступила зима, стукнули первые морозы, хлопьями повалилъ снѣгъ. Все одѣлось ровнымъ бѣлымъ покровомъ.
Какъ-то, въ одинъ изъ такихъ дней, когда дулъ нестерпимо-рѣзкій вѣтеръ, Степанъ въ раздумьи стоялъ на троттуарѣ одной изъ большихъ модныхъ улицъ. Онъ только что вышелъ изъ участка, куда попалъ наканунѣ въ пьяномъ видѣ.
Вѣтеръ свирѣпыми порывами забирался подъ его жалкую одежду и холодилъ тѣло. Голодъ все сильнѣе давалъ себя чувствовать, а между тѣмъ, въ карманѣ одиноко брякали двѣ мѣдныхъ копѣйки. Вчера онъ цѣлый день пропьянствовалъ, не успѣвъ ничего заработать, и теперь ломалъ голову надъ вопросомъ: откуда достать денегъ? Возвращаться домой съ пустымъ карманомъ ему не хотѣлось, а на хозяина, столяра Терентьича, надежда была плоха: онъ и такъ долженъ былъ ему около двухъ рублей, и врядъ ли тотъ согласится дать ему взаймы два-три гривенника. А ѣсть такъ хотѣлось… Онъ досадливо отворачивался отъ выставленныхъ въ витринахъ гастрономическихъ магазиновъ всевозможныхъ колбасъ, рыбъ и множества вкусныхъ вещей, какъ будто нарочно подзадоривавшихъ его. Случайно взглядъ Степана упалъ на оборваннаго хромого нищаго, торопливо переходившаго дорогу, и внезапная мысль осѣнила его:
— Что, если протянуть руку къ кому-нибудь изъ этихъ важныхъ господъ?.. — Но онъ тутъ же отогналъ ее… Какъ, ему просить милостыню?.. Нѣтъ, ни за что… Онъ все перенесетъ, но не протянетъ руки къ этимъ сытымъ, довольнымъ людямъ… Однако, мысль эта назойливо вертѣлась въ его мозгу, и Степанъ уже не отгонялъ, а обдумывалъ ее… Перспектива въ случаѣ удачи уже рисовалась въ его представленіи: можно будетъ купить сотку, колбасы и на нѣсколько копѣекъ чего-нибудь горячаго…
Осмотрѣвшись кругомъ и убѣдившись, что по близости нѣтъ городового, Степанъ всталъ возлѣ троттуара и, придавъ своему лицу, но возможности, жалкое и смиренное выраженіе, обратился съ просьбой къ первому прохожему… Успѣхъ улыбнулся на первый разъ Степану: черезъ какой-нибудь часъ онъ имѣлъ въ распоряженіи больше двугривеннаго. Онъ уже подумывалъ купитъ чего-нибудь, чтобы утолить сколько нибудь приступы голода, какъ изъ двери одного большого моднаго магазина вышла молодая дама. На ней былъ короткій красный жакетъ и такого же цвѣта юбка. Боа изъ бѣлыхъ перьевъ окутывало ея шею. Изъ-подъ огромной шляпы съ чернымъ страусовымъ перомъ рѣзко выдѣлялись волнистые рыжевато-русые волосы; изящная газовая вуалетка чуть замѣтной паутинкой прикрывала нарумяненное лицо съ большими темными, слегка подрисованными глазами, короткимъ носомъ и яркой полоской пышнаго рта. Одной рукой она держала небольшой свертокъ, другою поддерживала тяжелыя складки платья.
Степанъ торопливо подошелъ къ ней и весь вздрогнулъ… Передъ нимъ стояла Дуня… Она, бросивъ разсѣянный взглядъ на Степана, тоже узнала его…
— Что, аль признала?.. — тихо сказалъ Степанъ, острымъ взглядомъ впиваясь въ ея лицо. — Хорошъ?.. Ну, барыня, подай милостыню…
Первой мыслью Дуни было — бѣжать, но черезъ минуту она опомнилась. Дрожащей рукой, туго затянутой въ перчатку, она открыла свой маленькій ридикюль и, вынувъ рубль, протянула отцу. Потомъ быстро подошла къ извозчику и сѣла въ пролетку…
Степанъ неподвижно смотрѣлъ ей вслѣдъ, пока она не скрылась изъ вида; его посинѣвшія отъ холода губы что-то несвязно шептали…
Рѣшившись подъ вліяніемъ минуты протянуть свою руку, — руку, которою онъ всю жизнь зарабатывалъ себѣ и семьѣ хлѣбъ, — Степанъ переступилъ границу, отдѣляющую въ понятіи человѣка хорошее отъ дурного. Труденъ лишь первый шагъ. Это какъ нельзя лучше оправдалось на Степанѣ. Въ немъ какъ-то разомъ пропала охота работать, и взамѣнъ явилось желаніе добывать деньги болѣе легкимъ способомъ…
Онъ ходилъ по улицамъ, площадямъ и другимъ люднымъ мѣстамъ, гдѣ не грозило присутствіе городового; стоялъ на паперти и въ извѣстные дни у домовъ благотворителей. Теперь явилась возможность быть сытымъ безъ труда; а если являлась непрошенная мысль о прошломъ, — онъ спѣшилъ залить ее водкой. Степанъ скоро усвоилъ пріемы, къ которымъ прибѣгаютъ профессіональные нищіе, — и въ выпрашиваніи милостыни доходилъ до тончайшихъ ухищреній, не сознавая, что съ каждымъ днемъ умираетъ его душа и гаснетъ залитый виномъ, всю жизнь горѣвшій въ немъ пламень.
И вотъ, судьба какъ-то столкнула его съ Дарьей.
Это было въ праздникъ. Дарья, отстоявъ обѣдню и выйдя на паперть, случайно замѣтила среди нищихъ Степана.
Онъ одѣтъ былъ въ ветхое пальто, съ торчащими въ разныхъ мѣстахъ клоками ваты; уши подъ старой шапкой были повязаны краснымъ платкомъ; онъ страшно измѣнился съ тѣхъ поръ, какъ она видѣла его въ послѣдній разъ: похудѣлъ, обрюзгъ; на впалыхъ щекахъ горѣлъ подозрительный румянецъ. Это былъ уже жалкій пропойца, вся цѣль жизни котораго заключалась въ одномъ: какъ можно больше собрать милостыни и тотчасъ пропить…
У Дарьи упало сердце при видѣ мужа.
— Степа… несчастный ты человѣкъ!.. На вотъ тебѣ!.. Уголъ-то есть у тебя?..
— Есть, Даша, есть… И уголъ, и вино есть Гришу помянуть… А больше мнѣ не надо…
Дарья заплакала и безпомощно махнула рукой. Степанъ неподвижно смотрѣлъ на нее, и что-то осмысленное, отблескъ былого огня, мелькнуло на его лицѣ.
— Ты плачешь?.. Зачѣмъ?.. Что семьи не стало?.. Что подѣлаешь… Есть, значитъ, что-то на свѣтѣ посильнѣе насъ, и человѣку не совладать съ этимъ… А потому, махни рукой на все и терпи, покуда силъ хватитъ…
— Что тебя давно не видать? — спросила Дарья, утеревъ глаза платкомъ. — Можетъ, помогла бы чѣмъ…
Степанъ молчалъ; ему не хотѣлось говорить, что, скитаясь по городу, ему не одинъ разъ приходилось бывать возлѣ больницы, и всякій разъ страстное желаніе видѣть Дарью овладѣвало имъ, но какое-то непонятное чувство всегда удерживало его, и онъ отходилъ прочь…
Дарья постояла минуты двѣ и ушла съ тяжелымъ чувствомъ, не подозрѣвая, что видитъ мужа въ послѣдній разъ… Одинъ день выдался особенно неудачный для Степана. Наканунѣ, вечеромъ, онъ попался на глаза околоточному. Увидавъ Степана на одной изъ площадей, онъ велѣлъ отвести его въ участокъ, откуда Степанъ вышелъ лишь къ концу слѣдующаго дня. Въ карманѣ не было ни копѣйки, — и сегодня, какъ нарочно, ему не везло; его красный опухшій носъ и угрюмо-озлобленный взглядъ отталкивали отъ него самыхъ щедрыхъ благотворителей, и рука съ копѣйкой протягивалась или бабѣ съ груднымъ ребенкомъ, или же къ его товарищу, сѣдому благообразному старику.
Простоявъ напрасно около двухъ часовъ и потерявъ всякую надежду что нибудь получить, Степанъ медленно побрелъ по улицѣ.
Наступали раннія зимнія сумерки; одинъ за другимъ зажигались фонари, мерцавшіе свѣтлыми точками на холодномъ голубомъ небѣ. По троттуару шли пѣшеходы, кутаясь въ теплую зимнюю одежду. По мостовой быстро мчались сани; изрѣдка проѣзжала карета, блеснувъ огнями фонарей. Степанъ завистливо глядѣлъ на освѣщенныя окна трактировъ и харчевенъ, гдѣ въ облакахъ пара виднѣлись группы сидѣвшихъ… Угрюмый, голодный, шелъ онъ безцѣльно по троттуару. Вдругъ онъ остановился: возлѣ него тянулась зеленая рѣшетка сквера, а черезъ дорогу, на другой сторонѣ, высилось красное кирпичное зданіе дѣтской больницы. Яркій свѣтъ виднѣлся изъ большихъ оконъ; у подъѣзда горѣлъ фонарь.
Сердце Степана встрепенулось: что, если зайти туда и вызвать Дарью?.. Навѣрно, она не откажется дать ему четвертакъ.
Онъ быстро перешелъ улицу, но шаги его невольно замедлялись по мѣрѣ того, какъ онъ приближался къ освѣщенному подъѣзду. Въ душѣ поднялся протестъ.
Вызвать Дарью?.. Снова ее тревожить?.. Положимъ, она дастъ ему двугривенный или четвертакъ, а потомъ?.. И онъ быстро, не оглядываясь, словно боясь, что желаніе возьметъ верхъ надъ доводами просвѣтлѣвшаго разсудка, пошелъ прочь…
Что-то темное, холодное медленно поднималось изъ глубины души Степана. Ему захотѣлось какъ можно дальше уйти отъ этихъ сытыхъ, довольныхъ людей, брезгливо отворачивавшихся отъ него, отъ этой женщины, успокоившейся отъ тревогъ и страданій жизни за толстыми каменными стѣнами и большими свѣтлыми окнами…
Онъ шелъ и шелъ…
Все рѣже становились большіе каменные дома; начинались кривыя, неправильныя улицы окраины, съ низкими деревянными домами, въ которыхъ мерцали тусклые огни; замелькали вывѣски трактировъ, харчевенъ и постоялыхъ дворовъ. Степанъ миновалъ предмѣстье. Прямо передъ нимъ раскинулась широкая равнина, одѣтая мертвымъ бѣлымъ покровомъ. Лѣвѣе, въ сторонѣ, высилась насыпь желѣзнодорожнаго полотна, тонувшаго во мракѣ; вдали свѣтлыми точками обозначались жилища какого-то поселка. Темное, глубокое, какъ бездна, небо раскинулось надъ равниной. Тамъ, позади, темной, неясной громадой виднѣлся городъ съ сотнями огней, съ высокими безобразными трубами фабрикъ и заводовъ.
Степанъ остановился, пораженный мрачной, зловѣщей картиной.
Что-то безконечно-печальное было въ этомъ громадномъ, мертвомъ, застывшемъ пространствѣ, и у него невольно сжалось сердце и холодная дрожь пробѣжала по спинѣ…
А въ неподвижномъ воздухѣ отчетливо раздавались разноголосые свистки паровозовъ, то злобные, отрывистые, то протяжные, завывающіе, то безумно надрывающіеся, словно вопли доведеннаго до отчаянія человѣка… Степанъ прислушивался къ нимъ, и все тоскливѣе становилось на его душѣ…
Не такъ ли мрачна и безотрадна его жизнь?..
И въ первый разъ въ его мозгу съ безпощадной ясностью возникъ вопросъ: стоитъ ли жить?…
Онъ медленно, съ трудомъ взобрался на насыпь и опустился на снѣгъ, а мысль, какъ бабочка возлѣ огня, безпокойно работала въ его головѣ.
Какой-го ослѣпительно-яркій свѣтъ внезапно озарилъ умъ.
Онъ мысленно оглянулся на прожитое и мгновенно ужаснулся глубины своего паденія… Кто-то другой, бодрый, свѣтлый, крѣпко спавшій въ немъ, вдругъ пробудился и горько упрекнулъ его…
Степанъ слушалъ и какая-то пелена спадала съ помраченнаго сознанія…
Онъ, всю жизнь лелѣявшій завѣтную мечту, умѣвшій гордо возноситься духомъ надъ трясиной жизни, — струсилъ въ концѣ-концовъ.
И тогда-то началось его паденіе… Онъ рѣшился протянуть руку этимъ бездушнымъ, жестокимъ фарисеямъ, великодушно дававшимъ ему свои гроши…
Нѣтъ, довольно такой жизни, довольно униженій предъ людьми, которые хуже, гаже его…
А было время, когда у него была семья, когда его сердце билось страстной любовью къ погибшему сыну…
И тихая грусть овладѣла Степаномъ, смѣнивъ порывъ злости и возмущенія… Ему стало невыразимо жаль себя…
Да, тогда онъ былъ другой, тогда его душа горѣла завѣтной мечтой. Погибла мечта, и душа опустѣла и стала засыпать… Такъ не надо жизни, не надо этого голода, лишеній, униженій предъ людьми…
Умереть… Да, умереть…
Онъ всегда старался освѣтить, осмыслить свою жизнь… Виноватъ ли онъ, что въ концѣ-концовъ изнемогъ и упалъ… И все-таки ему не въ чемъ упрекнуть себя; душа его всю жизнь горѣла чистымъ пламенемъ, и, не смотря на ежедневную сутолоку жизни, онъ не погрязъ въ ея тинѣ…
Степанъ приподнялся съ мѣста и, выпрямившись во весь ростъ, оглянулся туда, гдѣ, блестя сотнями огней, виднѣлся громадный городъ…
Тамъ прошла его жизнь, тамъ осталось все, дорогое ему…
Усталые, тусклые глаза вспыхнули огнемъ, сердце затрепетало… Но это уже не было злобой…
Онъ почувствовалъ приливъ запоздавшей силы, силы прямо взглянуть въ лицо тому страшному и загадочному, передъ чемъ онъ трепеталъ всю жизнь.
Теперь не было страха въ его душѣ. Жизнь низко, безсмысленно обманула его, и онъ больше не боялся ея…
Вдали послышался ревъ паровоза и блеснули два ярко-огненныхъ глаза…
Вотъ слышенъ однообразный грохотъ колесъ, и вмѣстѣ съ нимъ съ каждой секундой приближается то страшное, неизбѣжное, что сейчасъ положитъ конецъ страданіямъ, трусости…
Степанъ выждалъ минуту, потомъ ринулся впередъ и легъ на рельсы…
Леденящій холодъ пронизалъ его тѣло. Но все, что осталось въ немъ живого, сосредоточилось въ одномъ остромъ чувствѣ близкаго освобожденія…
Шапка свалилась съ его головы, разсыпались волнистые сѣдые волосы; твердый холодный снѣгъ покрылъ пылавшую голову…
Ему чудилось, что со всѣхъ сторонъ несется громкій, торжественный гулъ колоколовъ и наполняетъ собою все громадное, покрытое мертвой снѣжной пеленой, пространство…
…Ближе… ближе…
Черное чудовище промчалось дальше, прорѣзывая огненными искрами тьму ночи…