Было уже около полудня, когда Петроній проснулся и, какъ всегда, онъ чувствовалъ себя очень утомленнымъ. Наканунѣ онъ былъ у Нерона на пиршествѣ, которое затянулось до поздней ночи. Съ нѣкоторыхъ поръ его здоровье начало расшатываться. Онъ самъ говорилъ, что утромъ просыпается словцо одеревенѣлый и никакъ не можетъ собраться съ мыслями. Но утренняя ванна и тщательное растираніе тѣла руками нарочно приставленныхъ къ этому дѣлу рабовъ постепенно ускоряли обращеніе его лѣнивой крови, освѣжали его и возвращали ему силы: изъ элеотесія, то-есть изъ послѣдняго отдѣленія бани, онъ выходилъ какъ бы возрожденнымъ, съ глазами, блещущими веселостью и остроуміемъ, помолодѣвшимъ, полнымъ жизни, изящнымъ, столь недосягаемымъ, что самъ Отонъ не могъ сравняться съ нимъ, — настоящимъ, какъ его называлъ Неронъ и другіе: «arbiter elegantiarum».
Общественныя бани Петроній посѣщалъ рѣдко, — развѣ появлялся какой-нибудь возбуждающій всеобщее удивленіе риторъ, о которомъ много говорили въ городѣ, или если въ эфебеяхъ происходили необыкновенно интересныя состязанія. Онъ имѣлъ въ своей собственной инсулѣ бани, которыя знаменитый товарищъ Севера, Делеръ, расширилъ, перестроилъ и отдѣлалъ съ такимъ необычайнымъ вкусомъ, что самъ Неронъ признавалъ ихъ превосходство надъ императорскими банями, хотя тѣ были обширнѣе и устроены съ несравненно большею роскошью.
Послѣ вчерашняго пира, на которомъ Петроній, когда ему надоѣли дурачества Ватинія, принялъ участіе въ спорѣ съ Нерономъ, Луканомъ и Сенекой, есть ли у женщины душа, онъ, какъ мы уже сказали, всталъ поздно и, но обыкновенію, принималъ ванну. Два гиганта раба только что положили его на кипарисный столъ (менсу), покрытый бѣлоснѣжнымъ египетскимъ виссономъ, и ладонями, омоченными въ благовонномъ маслѣ, стали натирать его статное тѣло, а самъ Петроній, закрывъ глаза, ждалъ, пока теплота лаконика и рукъ рабовъ не перейдетъ въ него и не разгонитъ его утомленія.
Черезъ нѣсколько минутъ онъ, однако, заговорилъ и, открывъ глаза, сталъ разспрашивать о погодѣ, а потомъ спросилъ о геммахъ, которыя ювелиръ Идоменъ обѣщалъ прислать сегодня для осмотра. Оказалось, что погода прекрасная, — съ Альбанскихъ горъ дуетъ легкій вѣтерокъ, а геммы еще не приносили. Петроній снова сомкнулъ вѣки и отдалъ приказаніе перенести себя въ тепидарій, когда изъ-за занавѣси вышелъ номенклаторъ и доложилъ о приходѣ молодого Марка Виниція, только что вернувшагося изъ Малійкой.
Петроній велѣлъ пригласить гостя въ тепидарій и самъ отправился туда же. Виницій былъ сынъ его старшей сестры, когда-то вышедшей замужъ за Марка Виниція, консула временъ Тиберія. Молодой Виницій служилъ теперь подъ начальствомъ Корбулона, сражался съ парѳянами и, по окончаніи войны, возвратился въ Римъ. Петроній питалъ къ нему нѣкоторую слабость, граничащую съ привязанностью, потому что Маркъ былъ красивый и атлетическаго сложенія молодой человѣкъ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, въ развратѣ умѣлъ соблюдать извѣстную эстетическую мѣру, что Петроній цѣнилъ выше всего.
— Привѣтъ Петронію, — сказалъ молодой человѣкъ, быстрыми шагами входя въ тепидарій, — да ниспошлютъ тебѣ всѣ боги удачу въ твоихъ дѣлахъ, въ особенности Аскленій и Киприда, — при ихъ покровительствѣ съ тобой не случится ничего дурного.
— Радуюсь твоему пріѣзду въ Римъ и да будетъ тебѣ сладокъ отдыхъ послѣ войны, — отвѣтилъ Петроній, освобождая свою руку изъ складокъ мягкой карбасовой ткани, въ которую онъ былъ закутанъ. — Что слышно въ Арменіи? Проживая въ Азіи, не наткнулся-ли ты на Виѳанію?
Петроній, когда-то былъ правителемъ Виѳаніи и управлялъ ею съ твердостью и справедливостью. Это составляло страдное противорѣчіе съ характеромъ человѣка, прославившагося своею изнѣженностью и пристрастіемъ къ роскоши, поэтому Петроній любилъ вспоминать это время, — оно служило доказательствомъ, чѣмъ бы онъ съумѣлъ и могъ быть, если-бъ ему это нравилось.
— Мнѣ случилось быть въ Гераклеѣ, — отвѣтилъ Виницій, — Корбулонъ посылалъ меня туда за подкрѣпленіями.
— Ахъ, Гераклея!.. Я зналъ тамъ одну дѣвочку изъ Колхиды и я отдалъ бы за нее всѣхъ здѣшнихъ разведенныхъ женъ, не исключая и Поппеи. Но это старая исторія. Разсказывай лучше, что слышно о парѳянахъ. Правда, надоѣли мнѣ всѣ эти Вологесы, Тиридаты, Тиграны и всѣ эти варвары, которые, какъ утверждаетъ молодой Арулани, у себя дома ползаютъ еще на четверенькахъ и только лишь въ нашемъ присутствіи притворяются людьми. Но въ Римѣ теперь о нихъ много говорятъ, можетъ быть потому, что небезопасно говорить о чемъ-нибудь другомъ.
— Война идетъ плохо, и если бы не Корбулонъ, то она могла бы кончиться пораженіемъ.
— Корбулонъ, — клянусь Бахусомъ, — это настоящій божокъ войны, истинный Марсъ: великій вождь, вмѣстѣ съ тѣмъ, вспыльчивый, прямой и глупый человѣкъ. Я люблю его, хотя бы потому, что его боится Неронъ.
— Можетъ быть, ты правъ, а, впрочемъ, это все равно. Глупость, какъ говоритъ Пирронъ, ничѣмъ не хуже мудрости и ничѣмъ отъ нея не отличается.
Виницій сталъ разсказывать о войнѣ, но когда Петроній снова закрылъ глаза, молодой человѣкъ, видя его утомленное и отчасти похудѣвшее лицо, перемѣнилъ предметъ разговора и участливо сталъ разспрашивать объ его здоровьѣ.
Петроній открылъ глаза.
Здоровье?.. Ничего. Онъ же чувствуетъ себя вполнѣ здоровымъ. Правда, онъ не дошелъ еще до того, до чего дошелъ молодой Сисенна, который до такой степени утратилъ сознаніе, что спрашиваетъ, когда его приносятъ утромъ въ баню: «сижу я или нѣтъ?» — Нѣтъ, онъ не чувствуетъ себя здоровымъ. Виницій поручилъ его покровительству Асклепія и Киприды, но онъ, Петроній, не вѣритъ въ Асклепія. Неизвѣстно даже, чей сынъ былъ этотъ Асклепій, — Арсинои или Корониды, а коли мать неизвѣстна, такъ что же тутъ говорить объ отцѣ? Кто теперь поручится даже за собственнаго отца!
Петроній разсмѣялся и продолжалъ:
— Впрочемъ, два года тому назадъ я послалъ въ Эивдавръ три дюжины живыхъ пѣтуховъ и золотую чашу, но знаешь почему? Я сказалъ себѣ: поможетъ ли это или Не поможетъ, но ни въ какомъ случаѣ не повредитъ. Если люди еще и приносятъ жертвы богамъ, то, но моему мнѣнію, всѣ думаютъ такъ же, какъ я, — всѣ, за исключеніемъ развѣ погонщиковъ муловъ, которыхъ путники нанимаютъ у porta Capena! Кромѣ Асклепія, я имѣлъ дѣло и съ асклепіадами, когда въ прошломъ году захворалъ немного. Они посвятили мнѣ инкубацію. Я зналъ, что они плуты, мо также сказалъ себѣ: чѣмъ мнѣ это можетъ повредить? Весь свѣтъ держится на обманѣ, а сама жизнь — развѣ не обманъ? Душа — это тоже мечта. Нужно, однако, имѣть немного ума, чтобъ умѣть отличить пріятныя заблужденія отъ непріятныхъ. Свой гипокавствъ я приказываю топить кедровымъ деревомъ, посыпаннымъ амброю, потому что благовоніе предпочитаю зловонію. Что касается Киприды, покровительству которой ты также меня поручилъ, то я уже настолько съ ней познакомился, что чувствую колотье въ правой ногѣ. Но вообще это добрая богиня. Думаю, что и ты, раньше или позже, понесешь бѣлыхъ голубей на ея алтарь.
— Ты угадалъ, — сказалъ Виницій, — я былъ неуязвимъ отъ стрѣлъ парѳянъ, но стрѣла Амура поразила меня… Самымъ неожиданнымъ Образомъ, всего въ нѣсколькихъ стадіяхъ отъ городскихъ воротъ.
— Клянусь бѣлыми колѣнами Грацій! Разскажи мнѣ это на досугѣ, — сказалъ Петроній.
— Я пришелъ собственно просить твоего совѣта, — отвѣтилъ Маркъ. Онъ скинулъ тунику и вошелъ въ ванну съ теплою водой, потому что Петроній еще раньше предложилъ ему выкупаться.
— Ахъ, я даже не спрашиваю, пользуешься-ли ты взаимностью, — сказалъ Петроній. посмотрѣвъ на молодое, словно изваянное изъ мрамора тѣло Виниція. — Если бы Лизиплъ видѣлъ тебя, ты давно бы, въ видѣ статуи Геркулеса въ его юные годы, украшалъ ворота, ведущія къ Палатину.
Молодой человѣкъ самодовольно улыбнулся и сталъ погружаться въ ванну, выплескивая теплую воду на мозаику, представлявшую Юнону въ тотъ моментъ, когда богиня проситъ Сонъ усыпить Зевса. Петрошй смотрѣлъ на Марка восхищенными глазами знатока.
Когда Виницій вышелъ изъ ванны и, въ свою очередь, отдался эпиляторамъ, вошелъ лекторъ съ бронзовымъ ящичкомъ, наполненнымъ свитками папируса.
— Хочешь послушать? — спросилъ Петроній.
— Если твое произведеніе, то съ удовольствіемъ, — отвѣтилъ Виницій, — но если нѣтъ, то лучше поговоримъ. Поэты теперь хватаютъ людей на всѣхъ углахъ улицъ.
— Это правда! Теперь нельзя пройти мимо какой-нибудь базилики, бань, библіотеки или книжной лавки, чтобъ не увидать поэта, жестикулирующаго, словно обезьяна. Агриппа, когда пріѣхалъ сюда съ Востока, принялъ ихъ за сумасшедшихъ. Но теперь такія времена. Цезарь самъ пишетъ стихи, и всѣ ему подражаютъ. Запрещено только писать стихи лучше императорскихъ и поэтому я немного опасаюсь за Лукана… Но я пишу прозой, которой, однако, не угощаю ни самого себя, ни другихъ. То, что лекторъ долженъ былъ читать, это — записки бѣднаго Фабриція Вейентона.
— Почему «бѣднаго»?
— Потому что ему приказали разыграть роль Одиссея и не возвращаться къ домашнимъ пенатамъ впредь до новаго распоряженія. Эта Одиссея будетъ для него легче: жена его не похожа на Пенелопу. Наконецъ, мнѣ нечего говорить тебѣ, что съ нимъ поступили глупо. Но здѣсь всѣ относятся къ дѣламъ поверхностно. Пустая и скучная книжка, которую начали читать на расхватъ лишь только авторъ ея подвергся изгнанію. Теперь только и слышишь со всѣхъ сторонъ: скандалъ! скандалъ!.. Можетъ-быть, Фабрицій кое-что и выдумалъ, но я знаю городъ, знаю нашихъ patres и нашихъ женщинъ, и увѣряю тебя, что это блѣднѣе, чѣмъ въ дѣйствительности. Съ другой стороны, всякій теперь ищетъ гамъ своего изображенія со страхомъ, а изображенія знакомыхъ — со злорадствомъ. Въ книжной лавкѣ Авирна сотня писцовъ переписываютъ книжку подъ диктовку; успѣхъ ея обезпеченъ.
— Твоихъ похожденій тамъ нѣтъ?
— Какъ же, — но авторъ промахнулся, потому что я, въ одно и то же время, и гораздо хуже, и не такъ пошлъ, какъ онъ изображаетъ меня. Видишь ли, мы здѣсь давно утратили способность различать, что нравственно и что безнравственно, и мнѣ самому кажется, что такъ и есть на самомъ дѣлѣ, что различія никакого не существуетъ, хотя Сенека, Музоніи и Тразея притворяются, что видятъ его, А мнѣ всѣ равно! Клянусь Геркулесомъ, я говорю какъ думаю, но я сохранилъ то преимущество, что знаю, что омерзительно и что прекрасно, а вотъ, напримѣръ нашъ мѣднобородый поэтъ, возница, пѣвецъ, танцовщикъ и гистріонъ этого не понимаетъ.
— Жаль мнѣ Фабриція. Онъ хорошій товарищъ.
— Его погубило тщеславіе. Хотя всякій подозрѣвалъ его, но никто хорошо не зналъ, въ чемъ дѣло, а Фабрицій самъ не могъ воздержаться и повсюду болталъ подъ секретомъ. Слышалъ ты исторію Руфина?
— Нѣтъ.
— Перейдемъ въ фригидарій, гамъ остынемъ, тамъ я и разскажу тебѣ эту исторію.
Они перешли въ фригидарій, посрединѣ котораго билъ фонтанъ струей, окрашенной въ свѣтлорозовый цвѣтъ и распространявшей благоуханіе фіалокъ. Оба сѣли въ нишахъ, устланныхъ шелковою матеріей, и нѣсколько минуть молчали. Виницій задумчиво смотрѣлъ на бронзоваго фавна, который, перекинувъ черезъ свою руку нимфу, жадно искалъ своими устами ея устъ, и, наконецъ, сказалъ:
— Вотъ, кто правъ. Это самое лучшее въ жизни.
— Да, болѣе или менѣе. Но ты, кромѣ того, любишь войну, которую я не люблю, потому что подъ навѣсомъ палатки ногти ломаются и перестаютъ быть розовыми. Наконецъ, у всякаго есть свое пристрастіе. Мѣднобородый любитъ пѣніе, въ особенности собственное, а старый Скавръ свою коринѳскую вазу, которая стоитъ возлѣ его ложа и которую онъ цѣлуетъ, если ему не спится. Онъ уже протеръ своими поцѣлуями края вазы. Скажи мнѣ, ты не пишешь стиховъ?
— Нѣтъ. Я никогда не сложилъ ни одного гекзаметра.
— Не играешь на киѳарѣ? не поешь?
— Нѣтъ.
— Колесницей не управляешь?
— Когда-то участвовалъ на ристалищѣ въ Антіохіи, но не имѣлъ успѣха.
— Тогда я спокоенъ за тебя. А къ какой партіи цирка ты принадлежишь?
— Къ зеленымъ.
— Тогда я совсѣмъ спокоенъ. Правда, у тебя хорошее состояніе, но ты не такъ богатъ, какъ Палласъ или Сенека. Видишь, у насъ теперь хорошо писать стихи, пѣть подъ кнеару, декламировать и править лошадьми въ циркѣ, но еще лучше, а, главное, безопаснѣе — не писать стиховъ, не пѣть, не играть и не выступать въ циркѣ. Полезнѣе всего — умѣть восторгаться, когда все это продѣлываетъ мѣднобородый. Ты мальчикъ красивый, тебѣ можетъ угрожать то, что въ тебя влюбится Поппея. Впрочемъ, она слишкомъ опытна для этого. Любовью она насытилась при первыхъ двухъ мужьяхъ, а при третьемъ — ее занимаетъ нѣчто иное. Ты знаешь, что этотъ глупый Отонъ до сихъ поръ до безумія любитъ ее… Блуждаетъ себѣ по скаламъ Испаніи и вздыхаетъ; такъ отвыкъ отъ своихъ старыхъ привычекъ и такъ пересталъ заботиться о себѣ, что для прически ему теперь достаточно трехъ часовъ въ день. Кто бы могъ ожидать этого, въ особенности отъ Отона.
— Я понимаю его, — отвѣтилъ Виницій, — но на его мѣстѣ я дѣлалъ бы что-нибудь другое.
— Виницій, Виницій! Мнѣ почти хочется сказать, что ты не былъ бы способенъ на это. А знаешь почему? Такія вещи дѣлаются, но о нихъ не говорятъ, даже условно. Что касается меня, то на ею мѣстѣ я смѣялся бы надъ Поппеей, смѣялся бы надъ мѣднобородымъ и формировалъ бы себѣ легіонъ, но не изъ иберійцевъ, а изъ иберіанокъ. Кромѣ того, я писалъ бы эпиграммы, которыхъ, впрочемъ, не читалъ бы никому, какъ бѣдный Руфинъ.
— Ты хотѣлъ разсказать мнѣ его исторію.
— Я разскажу ее тебѣ въ унктуаріи.
Но въ унктуаріи вниманіе Виниція привлекли необыкновенной красоты невольницы, которыя ожидали купающихся. Двѣ негритянки, подобныя великолѣпнымъ статуямъ изъ чернаго дерева, стали натирать ихъ тѣла тонкими благовоніями Аравіи; другія, искусныя чесальщицы фригіянки, держали въ мягкихъ и гибкихъ, какъ змѣи, рукахъ полированныя стальныя зеркала, а двѣ, уже прямо напоминавшія красотой богинь, греческія дѣвушки съ острова Коса, ждали, какъ vestiplicae, когда придетъ время укладывать живописными складками тоги господъ.
— Зевсъ-тучегонитель! — сказалъ Маркъ Виницій, — какой выборъ у тебя!
— Я предпочитаю качество количеству, — отвѣтилъ Петровы. — Вся моя фамилія въ Римѣ не превышаетъ четырехсотъ головъ. Впрочемъ, я думаю, что для личныхъ услугъ развѣ только однимъ выскочкамъ можетъ понадобиться большее число людей.
— Лучшихъ тѣлъ даже у мѣднобородаго нѣтъ, — продолжалъ раздувая ноздри, Виницій.
Петроній отвѣчалъ на это съ дружескою небрежностью.
— Ты — мой родственникъ, а я не такъ не податливъ, какъ Бассъ и не такой педантъ, какъ Авлъ Плавцій.
Виницій, услышавъ это послѣднее имя, на минуту забылъ о гречанкахъ съ острова Коса, поднялъ голову и спросилъ:
— Почему тебѣ въ голову пришелъ Авлъ Плавцій? Развѣ ты знаешь, что я вывихнулъ руку, не доѣзжая до города, и нѣсколько дней провелъ въ его домѣ? Плавцій случайно въ это время проѣзжалъ и, видя мои страданіе, привезъ меня къ себѣ. Его лѣкарь, Меріонъ, вылѣчилъ меня. Объ этомъ собственно я я хотѣлъ поговорить съ тобою.
— Въ чемъ дѣло? Не влюбился ли ты, чего добраго, въ Помпонію? Въ такомъ случаѣ жаль мнѣ тебя: она не молода и добродѣтельна'. Я не могу себѣ представить худшаго сочетанія. Брр!
— Не въ Помпонію, — сказалъ Виницій.
— Тогда въ кого же?
— Если бъ я самъ зналъ, въ кого! Но я даже хорошо не знаю, какъ ея имя — Лигія или Каллина: въ домѣ ее называютъ Лигіей, потому что она происходитъ изъ лигійскаго народа, и, кромѣ того, у нея есть свое варварское имя — Каллина. Странный домъ у этого Плавція! Чистый муравейникъ, и тихо, какъ въ Субіакскихъ лѣсахъ. Въ теченіе нѣсколькихъ дней и я не подозрѣвалъ, что около меня обитаетъ божество, но одинъ разъ на разсвѣтѣ увидалъ, какъ она купается въ садовомъ фонтанѣ. И клянусь тебѣ пѣной, изъ которой родилась Афродита, что лучи зари насквозь проходили черезъ ея тѣло. Мнѣ казалось, что когда солнце взойдетъ, она растаетъ въ его лучахъ, какъ таетъ Аврора. Съ той поры я видѣлъ ее два раза и забылъ, что такое спокойствіе. У меня нѣтъ никакихъ другихъ желаній, я не хочу знать, что можетъ мнѣ дать городъ, не хочу женщинъ, не хочу золота, ни коринѳской мѣди, ни янтаря, ни вина, ни пировъ, — я хочу только одну Лигію. Я откровенно говорю тебѣ, Петроній. что тоскую о ней такъ, какъ тосковалъ о Позиѳеѣ. Сонъ, изображенный на мозаикѣ твоего тепидарія, — тоскую по цѣлымъ днямъ и ночамъ.
— Если она рабыня, то купи ее.
— Она не рабыня.
— Что же она такое? вольноотпущенница Плавція?
— Она никогда не была невольницей, поэтому не можетъ быть отпущенной на свободу.
— Значитъ?..
— Не знаю: царская дочь или что-то въ этомъ родѣ. Если ты хочешь послушать меня, я сейчасъ же удовлетворю твое любопытство. Исторія неособенно длинная. Ты, можетъ быть, лично зналъ Ваннія, царя свевовъ, изгнаннаго изъ своей страны и который долго прожилъ въ Римѣ и даже прославился счастливою игрой въ кости и умѣньемъ управлять колесницей. Царь Друзъ снова возвелъ его на тронъ. Ваяній, который въ самомъ дѣлѣ былъ твердый человѣкъ, сначала царствовалъ хорошо и счастливо велъ войны, а потомъ началъ ужъ черезчуръ грабить не только сосѣдей, но и своихъ свевовъ. Тогда Вангіонъ и Сигонъ, два его племянника, сыновья Вибилія, царя германдуровъ, рѣшили принудить его снова поѣхать въ Римъ, попытать счастіе въ кости.
— Я помню, — это было въ недавнія времена, при Клавдіи.
— Да. Вспыхнула война. Ваяній призвалъ на помощь язиговъ, а его милые племянники — лигійцевъ, которые, услыхавъ о богатствѣ Ваннія и, прельстившись надеждою на добычу, нахлынули въ такомъ количествѣ, что самъ императоръ Клавдій началъ опасаться за спокойствіе границы. Клавдій не хотѣлъ вмѣшиваться въ войну съ варварами, но онъ все-таки приказалъ Гистеру, который командовалъ дунайскимъ легіономъ, внимательно слѣдитъ за ходомъ войны и не дозволять нарушить наше спокойствіе. Тогда Гистеръ потребовалъ отъ лигійцевъ обѣщанія, что они не перейдутъ нашу границу. Лигійцы не только обѣщались, но выдали заложниковъ, среди которыхъ находились жена и дочь ихъ вождя… Тебѣ извѣстно, что варвары выступаютъ на войну съ женами и дѣтьми… Такъ вотъ моя Лигія и есть дочь этого вождя.
— Откуда ты знаешь все это?
— Мнѣ разсказывалъ самъ Авлъ Плавцій. Лигійцы дѣйствительно не перешли границы, но варвары появляются, какъ буря, и уходятъ съ такою же стремительностью. Такъ исчезли и лигійцы со своими турьими рогами на головѣ. Они побили свевовъ и язиговъ Ваннія, но ихъ царь тоже погибъ, — лигійцы ушли съ добычей, а заложницы остались въ рукахъ Гистера Мать вскорѣ умерла, Гистеръ не зналъ, что дѣлать съ дочерью, и отослалъ ее къ правителю всей Германіи, Помпонію. Послѣдній, послѣ войны съ каттами, возвратился въ Римъ, гдѣ Клавдій, какъ ты знаешь, разрѣшилъ ему тріумфъ. Дѣвочка шла за колесницей побѣдителя, но послѣ торжества заложницу нельзя было считать за плѣнницу и Помпоній, не зная, что съ нею дѣлать, отдалъ ее своей сестрѣ, Помпоніи Грецинѣ, женѣ Плавція. Въ этомъ домѣ, гдѣ все, начиная съ господъ и кончая курами на птичьемъ дворѣ, добродѣтельно, Лигія выросла такою же, увы, добродѣтельною, какъ сама Гредина, и такою прекрасною, что даже сама Поппея въ сравненіи съ ней казалась бы осеннею фигой возлѣ гиперборейскаго яблока.
— Ну, и что же?
— И, повторяю тебѣ, съ того мгновенія, когда я увидалъ, какъ солнечные лучи пронизывали ея тѣло насквозь, я влюбился въ нее безъ памяти.
— Развѣ она также прозрачна, какъ молодая сардинка?
— Не шути, Петроній, а если тебя вводитъ въ заблужденіе свобода, съ которой я говорю о своей страсти, то знай, что часто блестящее платье скрываетъ глубокія раны. Могу тебѣ сказать еще, что возвращаясь изъ Азіи, я провелъ одну ночь въ храмѣ Мопса, чтобы видѣть пророческій сонъ. И вотъ, во снѣ мнѣ явился самъ Мопсъ я предсказалъ, что въ жизни моей, благодаря любви, произойдетъ большая перемѣна.
— Я слышалъ, какъ Плиній говорилъ, что не вѣрить въ боговъ, но вѣритъ въ сны, и, можетъ быть, онъ былъ правъ. Мои шутки не мѣшаютъ мнѣ думать иногда, что, дѣйствительно, существуетъ только одно божество, — вѣчное, всемогущее, творческое, — Venus Genitrix. Она сливаетъ въ одно души, тѣла я вещи. Эротъ вызвалъ свѣтъ изъ хаоса. Хорошо ли онъ сдѣлалъ, вопросъ не въ томъ, но разъ это такъ, мы должны признать его могущество, хотя намъ дозволяется и не благословлять его.
— Ахъ, Петромій! На свѣтѣ легче философствовать, чѣмъ дать добрый совѣть.
— Скажи мнѣ, чего же именно ты хочешь?
— Я хочу обладать Лигіею. Я хочу, чтобы мои руки, которыя теперь обнимаютъ только воздухъ, могли обнять ее и прижать къ груди. Хочу впивать ея дыханіе. Еслибъ она была рабыня, я отдалъ бы за нее Авлу сто дѣвушекъ, съ ногами, вымазанными мѣломъ, въ знакъ того, что ихъ въ первый разъ выставляютъ на продажу Я хочу видѣть ее въ своемъ домѣ до тѣхъ поръ, пока голова моя не побѣлѣетъ, какъ Соракта зимою.
— Она хотя и не невольница, но, однако принадлежитъ къ фамиліи Плавція, и, какъ брошенный ребенокъ, можетъ считаться какъ alumna. Плавцій, если бы захотѣлъ, — могъ бы уступить ее тебѣ.
— Значитъ, ты не знаешь Помпоніи Гредины. Наконецъ, они оба привязаны къ ней, какъ въ родной дочери.
— Помпонію я знаю. Настоящій кипарисъ. Еслибъ она не была женою Авла, ее можно бы нанимать въ качествѣ плакальщицы. Со времени Юліи она же снимала темной столы и вообще кажется такою, какъ будто бы ври жизни ходитъ по лугу, поросшему асфоделями. Притомъ, она univira, — какой-то фениксъ среди нашихъ женъ, разводившихся по четыре и пяти разъ. Кстати, ты слышалъ, будто бы фениксъ дѣйствительно вывелся въ верхнемъ Египтѣ, что случается не чаще, какъ одинъ разъ въ пятьсотъ лѣтъ?
— Петроній, Петроній! О фениксѣ мы поговоримъ когда-нибудь въ другой разъ.
— Что же я тебѣ скажу, милый Маркъ? Авла Плавція я знаю, и хотя онъ осуждаетъ мой образъ жизни, но, все-таки, питаетъ ко мнѣ нѣкоторую симпатію, а можетъ быть и уважаетъ болѣе, чѣмъ другихъ, — онъ знаетъ, что я никогда не былъ доносчикомъ, какъ, напримѣръ, Домицій Аферъ, Тигеллинъ и вся шайка друзей Агенобарба. Притомъ не выдавая себя за стоика, я иногда морщился при видѣ такихъ поступковъ Нерона, на которые Сенека и Бурръ смотрѣли сквозь пальцы. Если ты думаешь, что я могу выхлопотать ее для тебя у Авла, — я къ твоимъ услугамъ.
— Я думаю, что ты можешь. Ты имѣешь вліяніе на него, а твой неистощимый умъ найдетъ какое-нибудь средство. Если бы ты вникъ въ положеніе вещей и поговорилъ съ Плавціемъ…
— Ты преувеличиваешь и мое вліяніе, и мою находчивость, но если дѣло требуетъ только этого, то я переговорю съ Плавціемъ, какъ только онъ переѣдетъ въ Римъ.
— Они уже вернулись два дня тому назадъ.
— Въ такомъ случаѣ, пойдемъ въ триклиній, — насъ ждетъ завтракъ, а потомъ, подкрѣпивъ силы, прикажемъ отнести насъ къ Плавцію.
— Ты всегда былъ дорогъ мнѣ, — живо проговорилъ Виницій, — но теперь, кажется, я прикажу среди своихъ ларовъ поставить твою статую, вотъ такую чудесную, какъ эта, — и буду приносить ей жертвы.
Онъ повернулся къ статуямъ, украшавшимъ сплошь всю стѣну комнаты, пропитанной благоуханіями, и указалъ рукою на статую Петронія въ видѣ Гермеса съ посохомъ въ рукѣ.
Затѣмъ онъ прибавилъ:
— Клянусь свѣтомъ Геліоса! Если божественный Парисъ былъ похожъ на тебя, я не удивляюсь Еленѣ.
Въ этомъ восклицаніи было столько лести, сколько и искренности; Петроній, хотя болѣе старшій годами и менѣе атлетически сложенный, былъ красивѣе Виниція. Римскія женщины восхищались не только гибкости его ума и вкусомъ, за который онъ былъ обязанъ прозвищемъ arbiter elegantiamm, но и тѣломъ его. Восхищеніе это было видно даже и на лицѣ двухъ гречанокъ, которыя теперь укладывали складки его тоги. Одна изъ гречанокъ, Эвника, втайнѣ влюбленная въ Петронія, съ кротостью и обожаніемъ смотрѣла ему въ глаза.
Но Петроній не обращалъ на это вниманія и, только улыбнувшись Виницію, началъ цитировать изрѣченіе Сенеки о женщинахъ:
— Animal impudens… etc.
Затѣмъ онъ обнялъ рукою молодого человѣка и повелъ въ триклиній.
Въ унктуаріи двѣ гречанки, фригійки и негритянки начали убирать мази. Въ это время изъ-за откинутой занавѣски фригадерія показались, 70ловы двухъ бальнеаторовъ и послышалось тихое «шш!» На этотъ призывъ одна изъ гречанокъ, фригійки и эѳіопки повернулись и мгновенно исчезли за занавѣской. Въ баняхъ наступила пора разгула и разврата, а надсмотрщикъ не мѣшалъ этому, потому что и самъ нерѣдко принималъ участіе въ подобныхъ пиршествахъ. Догадывался объ этомъ и Петроній, но, какъ человѣкъ разсудительный и не любящій наказывать, смотрѣлъ на эти продѣлки сквозь пальцы.
Въ унктуаріи осталась только одна Эвника. Съ минуту она прислушивалась къ удаляющимся голосамъ и смѣху, наконецъ, взяла украшенную янтаремъ и слоновою костью скамейку, на которой сидѣлъ Петроній, и осторожно придвинула ее къ его статуѣ.
Унктуарій былъ залить солнечными лучами и красками, которыя отражались отъ его стѣнъ, выложенныхъ цвѣтнымъ мраморомъ.
Эвника встала на скамейку и, очутившись наравнѣ со статуей, откинула назадъ золотистые волосы и прижавшись своимъ розовымъ тѣломъ къ бѣлому мрамору, въ упоеніи стала осыпать поцѣлуями холодныя уста статуи Петронія.
ГЛАВА II.
Послѣ закуски, которая называлась завтракомъ, за которую два друга сѣли тогда, когда простые смертные давно уже вышли изъ-за своего полуденнаго обѣда, Петроній предложилъ немного подремать. По его мнѣнію, для посѣщенія гостей было еще рано. Правда, есть люди, которые начинаютъ навѣщать своихъ знакомыхъ при восходѣ солнца, да еще, вдобавокъ, считаютъ этотъ обычай за древне-римскій, но онъ, Петроній, находитъ это варварствомъ. Удобнѣе всего время послѣ полудня, но не раньше, однако, чѣмъ солнце опустится въ сторону Юпитера Капитолійскаго и не начнетъ бросать своихъ косвенныхъ лучей на Форумъ. Осенью днемъ еще жарко, и люди охотно спятъ послѣ ѣды. Въ это время пріятно прислушиваться въ шуму фонтана и, пройдя обязательные тысячу шаговъ, вздремнуть подъ краевыми лучами солнца, проходящими сквозь пурпурную, на половину задернутую занавѣску.
Вицицій согласился, и они стали ходить взадъ и впередъ, небрежно бесѣдуя о томъ, что слышно въ городѣ, а отчасти и философствуя надъ жизнью. Потомъ Петроній ушелъ въ кубикулъ но спалъ недолго. Черезъ полчаса онъ вышелъ, приказалъ принести себѣ вервены, понюхалъ и началъ натирать ею свои руки и виски.
— Ты не повѣришь, какъ это оживляетъ и освѣжаетъ, — сказалъ онъ. — Теперь я готовъ.
Носилки ждали давно ихъ. Они сѣли и приказали нести себя на Vicus Pariicus, въ домъ Авда. Вилла Петронія находилась на нижнемъ склонѣ Палатина, около такъ называемыхъ Каринъ; кратчайшая дорога шла ниже форума, но такъ какъ Петроній захотѣлъ зайти къ ювелиру Идонемму, то приказалъ нести черезъ Vicus Аpollinis и форумъ, въ сторону Vicus Sceleratus, на углу которой было множество тавернъ всякаго рода.
Рослые негры подняли носилки о двинулись въ путь въ предшествіи особыхъ рабовъ-скороходовъ. Петроній, время отъ времени, молча, подносилъ къ носу свои ладони, пахнущія вервеной, и, казалось, думалъ о чемъ-то, но, наконецъ, сказалъ:
— Мнѣ приходитъ въ голову, что если твоя лѣсная богиня не рабыня, то легко могла бы покинуть домъ Плавція и перейти въ твой домъ. Ты окружилъ бы ее любовью и осыпалъ богатствомъ, какъ и я мою боготворимую Хризотемиду, которою, между нами, я настолько же пресытился, насколько и она мною.
Маркъ покачалъ головою.
— Нѣтъ? — спросилъ Петроній. — Въ худшемъ случаѣ, дѣло дошло бы до цезаря, а ты можешь быть увѣренъ, что, хотя-бы благодаря моему вліянію, нашъ мѣднобородый будетъ на твоей сторонѣ.
— Ты не знаешь Лигіи! — отвѣтилъ Виницій.
— Тогда позволь спросить тебя, знаешь-ли ты ее самъ? Ты говорилъ съ нею? признавался ей въ любви?
— Я видѣлъ ее сначала у фонтана, а потомъ два раза встрѣчался съ нею. Помню, во время пребыванія въ домѣ Авла я жилъ въ боковой пристройкѣ, предназначенной для гостей, а съ своей вывихнутой рукой не могъ садиться за общій столъ. Только наканунѣ дня моего отъѣзда я встрѣтилъ Лигію за ужиномъ, но мнѣ не удалось обмѣняться съ нею ни однимъ словомъ. Я вынужденъ былъ слушать повѣствованія Авла объ его побѣдахъ, одержанныхъ въ Британіи, а потомъ «объ упадкѣ мелкихъ земельныхъ хозяйствъ въ Италіи, что старался предотвратить еще Лициній Столонъ. Вообще, я не знаю, способенъ-ли Авлъ говоритъ о чемъ-нибудь другомъ, и не думай, что намъ удастся отдѣлаться отъ этого, развѣ если ты захочешь слушать его разсужденія объ изнѣженности теперешнихъ временъ. У Плавція на птичникѣ много фазановъ, но ихъ не рѣжутъ, потому что всякій съѣденный фазанъ приближаетъ конецъ римскаго могущества… Въ другой разъ я встрѣтилъ Лигію возлѣ самой цистерны, въ рукахъ у нея былъ только что сорванный тростникъ, она погружала его метелку въ воду и кропила ирисы, растущіе вокругъ цистерны. Посмотри на мои колѣна. Клянусь щитомъ Геракла, они по дрожали, когда на наши полки съ воемъ шли полчища парѳянъ, но и мои колѣна дрогнули у этой цистерны. Смѣшавшійся, какъ мальчикъ, который еще носитъ буллу на шеѣ, я только глазами молилъ ее о любви и долго не могъ вымолвить ни слова.
Петроній съ завистью посмотрѣлъ на него.
— Счастливецъ! — сказалъ онъ. — Какъ бы міръ и жизнь не были дурны, въ нихъ останется одно хорошее — молодость.
И черезъ минуту онъ спросилъ:
— Ты такъ и не заговорилъ съ ней?
— О, нѣтъ! Немного придя въ себя, я сказалъ, что возвращаюсь изъ Азіи, что сильно ушибъ себѣ руку, не доѣзжая до города, и жестоко страдалъ, но когда мнѣ приходится покидать этотъ гостепріимный домъ, я вижу, что въ немъ страданіе гораздо лучше наслажденія въ какомъ-нибудь другомъ мѣстѣ, хворать лучше, чѣмъ быть здоровымъ въ другомъ домѣ. Она слушала меня въ смущеніи, съ поникшей головой, чертя что-то тростникомъ по песку. Потомъ она подняла глаза, посмотрѣла на начерченные ею знаки, какъ бы собираясь спросить о чемъ-то, и вдругъ исчезла, какъ гамадріада отъ глуповатаго фавна.
— Должно быть, у нея красивые глаза.
— Какъ море, и я утонулъ въ нихъ, точно въ морѣ. Повѣрь мнѣ, Архипелагъ не такъ лазуренъ. Черезъ минуту прибѣжалъ маленькій Плавцій и началъ о чемъ-то спрашивать, но я не понялъ что ему нужно.
— О, Аѳина! — воскликнулъ Петроній, — сними съ глазъ этого юноши повязку, которую надѣлъ ему Эротъ, не то онъ разобьетъ себѣ голову о колонны храма Венеры!
Потомъ онъ обратился къ Винидію:
— О, ты, весенняя почка на деревѣ жизни, ты первая зеленая вѣтвь винограда!.. Я долженъ былъ бы, вмѣсто дома Плавція, приказать нести тебя въ домъ Гелоція, гдѣ находится школа для незнакомыхъ съ жизнью мальчиковъ.
— Что ты хочешь сказать этимъ?
— А что она начертила на пескѣ? Не имя-ли Амура, не сердце-ли, пронзенное стрѣлой, или что-нибудь такое, изъ чего бы ты могъ узнать, что сатиры уже нашептали этой нимфѣ о разныхъ тайнахъ жизни? Что обозначали эти знаки?
— Я раньше надѣлъ тогу, чѣмъ ты думаешь, — сказалъ Виницій, — и, прежде чѣмъ прибѣжалъ маленькій Авлъ, я уже внимательно смотрѣлъ на эти знаки. Я, вѣдь, знаю, что и въ Греціи, и въ Римѣ дѣвушки чертятъ на пескѣ признанія, которыя не хотятъ произнести ихъ уста… Однако, угадай, что начертила она?
— Если не то, что я предполагалъ, то мнѣ не угадать.
— Рыбу.
— Что?
— Я говорю — рыбу. Должно-ли это было обозначать, что въ ея жилахъ до сихъ поръ течетъ холодная кровь, не знаю. Но ты, который назвалъ меня весеннею почкой на древѣ жизни, навѣрное, съумѣешь лучше меня растолковать этотъ знакъ.
— Carissime! объ этихъ вещахъ спроси у Плинія. Онъ знаетъ толкъ въ рыбахъ. Если бы старый Апицій былъ живъ, то онъ также съумѣлъ бы отвѣтить на это, не даромъ же онъ, въ теченіе своей жизни съѣлъ больше рыбы, чѣмъ ея можетъ помѣститься въ Неаполитанскомъ заливѣ.
Разговоръ прервалъ шумъ толпы. Носилки съ Vicus Apollinis свернули на Воагини, а потомъ на форумъ, гдѣ въ ясные дни, передъ заходомъ солнца, собирались толпы празднаго народонаселенія, чтобы гулять между колоннъ, разсказывать и выслушивать новости, глазѣть на носилки съ знаменитыми людьми, а въ особенности заглядывать въ ювелирныя, книжныя и мѣняльныя лавки, къ торговцамъ шелковыми и бронзовыми издѣліями. Этими лавками были переполнены дома, занимавшіе часть рынка, напротивъ Капитолія. Половина форума, лежащая подъ навѣсомъ скалъ замка, уже погрузилась въ сумракъ, за то колонны стоящихъ выше храмовъ ярко золотились на синемъ небѣ и бросали длинныя тѣни на мраморныя плиты. Колоннъ повсюду было такое множество, что глазъ терялся въ нихъ, какъ въ лѣсу. Казалось, что этимъ зданіямъ и колоннамъ становится тѣсно другъ около друга. Они громоздились одни на другія, бѣжали вправо и влѣво, взбирались на холмы, прижимались къ стѣнѣ замка или одинъ къ другой, на подобіе большихъ и малыхъ, толстыхъ и тонкихъ, золотистыхъ и бѣлыхъ древесныхъ стволовъ. Надъ этикъ лѣсомъ блестѣли цвѣтные триглифы, изъ аровъ выступала изваянія боговъ; крылатая, золоченыя колесницы, какъ будто стремились сорваться съ крышъ и улетѣть въ воздухъ, въ лазурь, которая, такъ спокойно свѣшиваясь надъ этимъ городомъ храмовъ. По серединѣ и по краямъ рынка катилась волны народа; толпы гуляли водъ арками базилики Юлія Цезаря, сидѣли на ступеняхъ Кастора и Поллукса и кружились около маленькаго храма Весты, напоминая на этомъ мраморномъ фонѣ разноцвѣтные рои мотыльковъ или жуковъ. Сверху, со стороны святилища, посвященнаго „Jovi optimo, maximo“ („Юпитеру всеблагому, величайшему“), надвигались новыя волны; около Ростръ народъ слушалъ какихъ-то ораторовъ; тамъ и сямъ раздавались крики продавцовъ овощей, плодовъ, вина или воды съ фиговымъ сокомъ, зазыванія шарлатановъ, предлагаютъ чудодѣйственныя лѣкарства, отыскивателей кладовъ, толкователей сновъ. Кое-гдѣ къ шуму и крику примѣшивались звуки систра, египетской самбуки или греческой флейты, въ другихъ мѣстахъ набожные, больные или удрученные горемъ пробирались къ храмамъ со своими жeртвами. Стаи голубей, жадно набрасывающихся на жертвенное зерно, точно пестрыя и темныя пятна, то съ шумомъ взлетали наверхъ, то опускались внизъ на освободившіяся отъ толпы мѣста. Время отъ времени народъ разступался передъ носилками, въ которыхъ было видно красивое женское лицо или лицо сенатора съ окаменѣвшими и изможденными чертами. Разноязычная толпа вслухъ произносила ихъ имена съ добавленіемъ насмѣшекъ или похвалъ. Среди безпорядочныхъ группъ протискивались иногда идущіе мѣрнымъ шагомъ отряды солдатъ или стражи, охраняющихъ уличный порядокъ. Греческій языкъ слышался такъ же часто, какъ латинскій.
Виницій, который давно не былъ въ городѣ, не безъ любопытства смотрѣлъ на этотъ человѣческій муравейникъ, на этотъ Forum romanum (римскій форумъ), въ одно и то же время, и господствующій надъ всесвѣтной толпой и утопающій въ ней. Петроній угадалъ мысль своего спутника и сказалъ, что форумъ, это — „гнѣздо квиритовъ безъ квиритовъ“. Въ толпѣ мелькали эѳіопы, огромные свѣтловолосые обитатели далекаго сѣвера, британцы, галлы и германцы, косоглазые жителя Серикуна (въ средней Азіи), люди съ Евфрата и люди съ Инда, съ бородами, выкрашенными въ кирпичный цвѣтъ, сирійцы съ береговъ Оронта, съ вкрадчивыми черными глазами, высохшіе, какъ кость, обитатели аравійскихъ пустынь, евреи съ впалою грудью, египтяне, со своею неизмѣнно добродушною улыбкой, нумидійцы и африканцы, греки изъ Эллады, которые, наравнѣ въ римлянами, владѣли городомъ, но завоевали его при помощи искусства, ума и плутовства, греки съ острововъ, изъ Малой Азіи, Египта, Италіи и Нарбонской Галліи. Въ толпѣ рабовъ съ проколотыми ушами не было недостатка и въ свободной, праздной черни, которую цезарь забавлялъ, кормилъ и даже одѣвалъ; не мало толпилось и вольныхъ пришельцевъ, которыхъ въ гигантскій городъ привлекала легкая жизнь и разсчетъ на фортуну, и перекупщиковъ, и жрецовъ Сераписа съ пальмовыми вѣтвями въ рукахъ, и жрецовъ Изиды, на алтарь которой теперь возлагалось болѣе жертвъ, чѣмъ на алтарь Юпитера Капитолійскаго, и жрецовъ Кибелы, которые носили золотые плоды кукурузы, и жрецовъ третьестепенныхъ божествъ. На каждомъ шагу попадались восточныя танцовщицы въ яркихъ митрахъ на головахъ, продавцы амулетовъ, укротители змѣй и халдейскіе маги, наконецъ, люди безъ всякихъ занятій, которые каждую недѣлю являлись въ кладовыя надъ Тибромъ за хлѣбомъ, дрались изъ-за лоттерейныхъ билетовъ въ циркахъ, проводили ночи въ постоянно обваливающихся домахъ зарѣчной части города, а теплые солнечные дни въ криптопортикахъ, въ грязныхъ харчевняхъ Субурры, на мосту Мильвія или передъ „инсулами“ знатныхъ римлянъ, откуда время отъ времени выбрасывали имъ остатки со стола рабовъ.
Петроній хорошо былъ знакомъ этой толпѣ. До ушей Виниція постоянно доходили слова: „Hic est!“. Его любили за щедрость, но популярность его особенно возросла съ тѣхъ поръ, когда онъ ходатайствовалъ передъ цезаремъ за всю „фамилію“, то-есть всѣхъ безъ различія пола и возраста невольниковъ префекта Педанія Секунда, приговоренныхъ къ смерти за то, что одинъ изъ рабовъ, доведенный до отчаянія, убилъ этого тирана. Правда, Петроній громко говорилъ, что до этого ему не было никакого дѣла, и онъ ходатайствовалъ передъ цезаремъ только какъ arbiter elegantiarum, эстетическое чувство котораго оскорбляла эта варварская рѣзня, достойная какихъ-нибудь скиѳовъ, а не римлянъ. Тѣмъ не менѣе, чернь, которая волновалась по поводу этой рѣзни, съ тѣхъ поръ полюбила Петронія.
Но Петроній не дорожилъ этой популярностью. Онъ помнилъ, что тотъ же народъ любилъ и Британика, котораго Неронъ отравилъ, и Агриппину, которую онъ приказалъ убить, и Октавію, у которой вскрыли жилы, а потомъ задушили въ горячемъ парѣ на Пандатаріи и Рубелія Плавта, который былъ сосланъ, Тразею, которому каждое утро угрожаетъ смертный приговоръ. Любовь народа скорѣе слѣдовало считать дурнымъ предзнаменованіемъ, а Петроній, не смотря на свой скептицизмъ, былъ суевѣренъ. Онъ презиралъ чернь по двумъ соображеніямъ: какъ аристократъ и какъ эстетикъ. Люди, отъ которыхъ пахло жареными бобами, которые они носили за пазухой, и, къ тому же, вѣчно охрипшіе отъ игры въ „мору“ на перекресткахъ улицъ и въ перистиляхъ, не заслуживали, въ его глазахъ, названія людей.
Не отвѣчая по этому ни на рукоплесканія, ни на воздушные поцѣлуи толпы, Петроній разсказывалъ Марку о дѣлѣ Педанія, удивляясь измѣнчивости уличной черни, которая на другой день послѣ грознаго волненія рукоплескала Нерону, когда онъ ѣхалъ къ храму Юпитера Статора. У книжной лавки Авирна носилки остановились, Петроній вышелъ, купилъ украшенную рукопись и отдалъ ее Виницію.
— Это подарокъ тебѣ, — сказалъ одъ — Благодарю, — отвѣтилъ Виницій, потомъ посмотрѣлъ на титулъ и спросилъ: — Satiricon? Это что-то новое. Чье это?
— Мое. Но я не хочу итти по слѣдамъ Руфина, исторію котораго я хотѣлъ было разсказать тебѣ, или Фабриція Вайентона, поэтому о моемъ авторствѣ никто не знаетъ, и ты никому не говори.
— Но ты говорилъ, что не пишешь стиховъ, — сказалъ Виницій, перелистывая рукопись, — а я вижу, что тутъ проза густо пересыпана стихами.
— Когда будешь читать, обрати вниманіе на пиръ у Трималхіона. Что касается стиховъ, то они опротивѣли мнѣ съ тѣхъ поръ, какъ Неронъ сталъ писать поэмы. Вителлій, когда хочетъ облегчить себѣ желудокъ, засовываетъ себѣ въ горло палочку изъ слоновой кости, другіе употребляютъ перья фламинго, омоченныя въ оливковое масло, а я читаю стихи Нерона, и средство это мгновенно оказываетъ надлежащее дѣйствіе. Потомъ я могу ихъ хвалить если не съ чистымъ сердцемъ, то съ чистымъ желудкомъ.
Онъ снова остановилъ носилки у ювелира Идомена и, устроивъ дѣло съ геммами, приказалъ нести себя прямо въ домъ Авла.
— Чтобы доказать тебѣ, что значитъ авторское самолюбіе, я разскажу тебѣ по дорогѣ исторію Руфина.
Но не успѣлъ онъ начать своей исторіи, какъ носилки повернули на Vicus Patricius и вскорѣ остановились передъ жилищемъ Авла. Молодой и здоровый janitor отворилъ двери ведущія въ остій, а сорока въ клѣткѣ надъ входомъ встрѣтила гостей крикомъ: Salve!
Идя въ атрій, Виницій сказалъ:
— Замѣтилъ ты, что привратникъ здѣсь безъ цѣпи?
— Это странный домъ, — вполголоса отвѣтилъ Петроній. — Вѣроятно, тебѣ извѣстно, что Помпонію Грецину подозрѣвали въ принадлежности къ суевѣрной восточной сектѣ, поклоняющейся какому-то Христу. Мнѣ кажется, что этимъ она обязана Криспиниллѣ, которая не можетъ простить Помпоніи, что ей хватило одного мужа на всю жизнь. Унивира!.. Теперь въ Римѣ легче найти миску порійскихъ рыжиковъ. Ее судили домашнимъ судомъ.
— Дѣйствительно, это странный домъ. Потомъ я разскажу тебѣ, что видѣлъ и слышалъ здѣсь.
Они вошли въ атрій. Состоящій при немъ невольникъ, называющійся atriensis, послалъ номенклатора доложить о приходѣ гостей, а слуги въ это время подставили имъ кресла и скамеечки подъ ноги. Петроній, воображая, что въ этомъ домѣ царствуетъ вѣчное уныніе, раньше никогда не бывалъ, но теперь осматривался вокругъ съ нѣкоторымъ удивленіемъ я чувствомъ разочарованія, потому что атрій производилъ скорѣе веселое впечатлѣніе. Сверху, сквозь широкое отверстіе, проникалъ снопъ яркаго свѣта, который тысячами искръ преломлялся въ фонтанѣ. Квадратный бассейнъ — имплювій — съ фонтаномъ посрединѣ, предназначенный для стока дождевой воды во время ненастной погоды, былъ обсаженъ анемонами и лиліями. Видимо, лиліи любили всѣ въ домѣ, потому что они росли вездѣ цѣлыми группами, и бѣлыя и красныя; также много было голубыхъ ирисовъ, нѣжные лепестки которыхъ были точно посеребрены водяною пылью. Посреди мокраго мха, покрывавшаго горшки съ лиліями, и густыхъ листьевъ виднѣлись бронзовыя статуетки, изображающія дѣтей и водяныхъ птицъ. Въ одномъ углу бронзовая лань наклоняла къ водѣ свою заржавѣвшую отъ сырости, зеленоватую голову, точно ее мучила жажда. Полъ атрія былъ мозаичный, стѣны частью облицованы краснымъ мраморомъ, расписаны рисунками деревьевъ, рыбъ, птицъ и грифовъ. Наличники дверей сосѣднихъ комнатъ были отдѣланы черепахой и даже слоновою костью; у стѣнъ, межъ деревьевъ, стояли статуи предковъ Авла. Повсюду былъ виденъ спокойный достатокъ, далекій отъ роскоши, но исполненный благородства и прочности.
Хотя обстановка Петронія была несравненно болѣе богата и изящна, онъ не могъ найти здѣсь ни одной вещи, которая бы оскорбляла его вкусъ, и уже обратился было съ этимъ замѣчаніемъ къ Виницію, какъ веларій отдернулъ занавѣсъ, отдѣляющую атрій отъ таблинума, и въ глубинѣ дома показался поспѣшно идущій Авлъ Плавцій.
То былъ человѣкъ, уже приближающійся къ вечерней порѣ жизни, съ головой, посеребренной сѣдиною, но крѣпкій, съ лицомъ энергичнымъ, немного короткимъ, немного напоминающимъ голову орла. На его лицѣ выражалось нѣкоторое недоумѣніе, даже безпокойство; замѣтно было, что неожиданное посѣщеніе друга, товарища и наперсника Нерона, его встревожило.
Петроній былъ слишкомъ свѣтскимъ и опытнымъ человѣкомъ, чтобы не замѣтить этого, и потому, послѣ первыхъ привѣтствій, со всѣмъ краснорѣчіемъ и изяществомъ, насколько его хватило, заявилъ, что приходитъ поблагодарить за гостепріимство, оказанное въ этомъ домѣ сыну его сестры, и что благодарность — это единственная причина его посѣщенія, на которое, впрочемъ, онъ осмѣлился еще и благодаря своему старому знакомству съ Авломъ..
Авлъ, съ своей стороны, завѣрилъ Петронія, что онъ желанный гость, а что касается благодарности, то онъ самъ считаетъ себя въ долгу, хотя, вѣроятно, Петроній не догадывается, какую онъ услугу оказалъ ему.
Петроній дѣйствительно никакъ не могъ догадаться, въ чемъ дѣло Напрасно, поднявши кверху свои орѣховые глаза, онъ старался припомнить, какую услугу онъ могъ оказать не только Авлу, но и кому бы то ни было. Онъ не припомнилъ ничего, исключая развѣ того, что собирался сдѣлать теперь для Виниція. Помимо его воли, правда, что-нибудь подобное могло случиться, но, во всякомъ случаѣ, это вышло безъ его вѣдома.
— Я люблю и очень уважаю Веспасіана, — сказалъ, наконецъ. Авлъ, — которому ты спасъ жизнь, когда, по несчастію, онъ однажды заснулъ во время чтенія стиховъ цезаря.
— Да, онъ былъ счастливъ, не слышавъ этихъ стиховъ, — отвѣтилъ Петроній, — по не спорю, что дѣло могло бы окончиться несчастіемъ. Мѣднобородый непремѣнно хотѣлъ послать къ нему центуріона съ дружескимъ совѣтомъ открыть себѣ жилы
— А ты, Петроній, подрядъ его на смѣхъ.
— Да, или вѣрнѣе, какъ разъ наоборотъ. Я сказалъ ему, что если Орфей своей пѣсней умѣлъ усыплять дикихъ звѣрей, то тріумфъ Нерона равносиленъ тріумфу Орфея, коль скоро ему удалось усыпить Веспасіана Агенобарба можно порицать, но подъ условіемъ, чтобы въ маленькомъ порицаніи заключалась большая лесть. Наша милостивая августа, Поппея, отлично понимаетъ это.
— Увы, теперь такія времена, — отвѣтилъ Авлъ. — У меня недостаетъ спереди двухъ зубовъ, ихъ выбилъ камнемъ британскій воинъ, и отъ этого слова выходятъ у меня иногда со свистомъ, но самую счастливую пору своей жизни я провелъ въ Британіи.
— Самую доблестную, — добавилъ Виницій.
Но Петроній, боясь, что старый вождь станетъ разсказывать о своихъ войнахъ, перемѣнилъ предметъ разговора. Говорятъ, въ окрестностяхъ Пренесты крестьяне нашли мертваго волченка о двухъ головахъ, а во время послѣдней грозы молнія сорвала фронтонъ съ храма Луны, что являлось чѣмъ-то неслыханнымъ въ столь позднюю осень. Разсказывалъ ему это нѣкто Котта, который прибавлялъ, что жрецы этого храма предвѣщаютъ паденіе города или, по меньшей мѣрѣ, паденіе какого-нибудь большого дома, и что это паденіе можно предотвратить лишь самыми чрезвычайными жертвами.
Авлъ замѣтилъ, что такими признаками пренебрегать нельзя. Что боги могутъ быть разгнѣваны распущенностью, перешедшею всякую мѣру, въ этомъ нѣтъ ничего удивительнаго, а въ такомъ случаѣ умилостивительныя жертвы вполнѣ умѣстны.
На это Петроній сказалъ:
— Твой домъ, Плавцій, не особенно великъ, хотя въ немъ живетъ великій человѣкъ; мой, правда, черезчуръ великъ для такого ничтожнаго владѣльца, но тоже малъ. А если дѣло идетъ о разрушеніи чего-нибудь такого огромнаго, какъ, напримѣръ „domus irausitoria“, то стоитъ ли намъ приносить жертвы, чтобы спасти его отъ разрушенія?
Плавцій не отвѣтилъ на этотъ вопросъ. Эта осторожность даже немного обидѣла Петронія. При всемъ отсутствія чувства разницы между добромъ и зломъ, онъ никогда не былъ доносчикомъ и съ нимъ можно было говорить съ полною безопасностью. Онъ опять перемѣнилъ разговоръ и началъ восхвалять жилище Плавція и хорошій вкусъ, господствующій во всемъ домѣ.
— Это старое гнѣздо, — сказалъ Плавцій, — и я ничего не измѣнилъ
здѣсь съ тѣхъ поръ, какъ оно перешло ко мнѣ по наслѣдству.
Теперь, при отдернутой занавѣси, отдѣляющей атрій отъ таблина, домъ былъ открытъ весь напролетъ, такъ что черезъ слѣдующій перестиль и большую залу — взоръ проникалъ до самаго сада, виднѣвшагося вдали, какъ свѣтлая картина въ темной рамѣ. Изъ сада въ атрій доходили звуки дѣтскаго смѣха.
— Ахъ, вождь, — сказалъ Петроній, — дозволь намъ вблизи прислушаться къ этому искреннему смѣху, который теперь удается слышать такъ рѣдко!
— Охотно, — сказалъ Плавцій и всталъ съ мѣста. — Это мой маленькій Авлъ и Лигія играютъ въ мячъ. Но что касается смѣха, То я думаю, Петроній, что у васъ вся жизнь проходитъ въ немъ.
— Жизнь достойна смѣха, вотъ всѣ и смѣются, — отвѣтилъ Петроній, — однако, здѣсь смѣхъ звучитъ иначе.
— Но ты, Петроній, — добавилъ Виницій, — смѣешься не въ теченіе всего дня, а скорѣе въ теченіе всей ночи.
Они прошли всю длину дома и очутились въ саду, гдѣ Лигія и маленькій Авлъ играли въ мячи, которые поднимали съ земли и вновь подавали ямъ особо предназначенные для этого рабы-- сферисты. Петроній бросилъ быстрый взглядъ на Лигію, маленькій Авлъ подбѣжалъ къ Виницію, а тотъ склонилъ голову передъ прелестной дѣвушкой, которая стояла съ растрепанными слегка волосами, запыхающаяся и раскраснѣвшаяся.
Въ садовомъ триклиніи, осѣненномъ плющомъ, виноградомъ и жимолостью, сидѣла Помпонія Гредина, и гости пошли поздороваться съ нею. Петронію, хотя онъ и не бывалъ въ домѣ Плавція, Помпонія была знакома, — онъ видалъ ее у Антистіи, дочери Рубелія Плавта, у Сенеки и у Поліона. Онъ не могъ преодолѣть нѣкотораго изумленія, которое овладѣвало имъ при видѣ ея грустнаго, хотя и яснаго лица, ея благородной фигуры. Помпонія до такой степени шла въ разрѣзъ съ его понятіями о женщинѣ, что этотъ человѣкъ, испорченный до мозга костей и самоувѣренный, какъ никто во всемъ Римѣ, не только чувствовалъ къ ней уваженіе, но даже въ ея присутствіи до нѣкоторой степени терялъ свою самоувѣренность. И теперь, благодаря ее за попеченія, оказанныя Виницію, онъ какъ бы невольно вставилъ слово Domina — госпожа, а это слово никогда не приходило ему въ голову, когда онъ разговаривалъ съ Кальвіей, Криспиниллой, Скрибоніей, Валеріей, Солиной и другими женщинами большого свѣта. Послѣ первыхъ привѣтствій онъ выразилъ сожалѣніе, что видитъ Помпонію такъ рѣдко, что ее нельзя встрѣтить ни въ циркѣ, ни въ амфитеатрѣ. Помпонія положила свою руку на руку мужа и спокойно отвѣтила:
— Мы старѣемся и оба начинаемъ все больше любить уединеніе нашего дома.
— И мы чувствуемъ себя какъ то все болѣе и болѣе чуждыми среди людей, которые даже нашихъ римскихъ боговъ называютъ греческими именами.
— Съ нѣкотораго времени боги стали только риторическими фигурами, — небрежно замѣтилъ Петроній, — а такъ какъ риторикѣ насъ учили греки, то, мнѣ самому легче сказать, напримѣръ Гера, чѣмъ Юнона.
Сказавъ это, онъ посмотрѣлъ на Помпонію, какъ бы желая пояснить, что въ ея присутствіи онъ ни о какомъ другомъ божествѣ и подумать не могъ, а потомъ сталъ возражать противъ того, что она говорила о старости: „люди, дѣйствительно, старѣются быстро, но только тѣ, которые ведутъ совсѣмъ другой образъ жизни, а кромѣ того, есть лица, о которыхъ самъ Сатурнъ, какъ бы забываетъ“.
Петроній говорилъ искренно; хотя жизнь Помпоніи Грецины клонилась къ закату, но лицо ея сохранило рѣдкую свѣжесть, и, несмотря на темное платье, несмотря на важность и грусть, она имѣла видъ еще совершенію молодой женщины.
Тѣмъ временемъ маленькій Авлъ, который подружился съ Виниціемъ еще раньше, сталъ упрашивать его поиграть въ мячъ. За мальчикомъ вошла въ триклиній и Лигія. Подъ сѣнью плюща, съ солнечными пятнами, перебѣгающими по ея лицу, она теперь показалась Петронію болѣе красивою, чѣмъ на первый взглядъ, и дѣйствительно похожею на нимфу. До сихъ поръ онъ не обмѣнялся съ нею ни однимъ словомъ, но теперь всталъ, склонилъ свою голову и, вмѣсто обычныхъ привѣтствій, началъ цитировать слова, которыми Одиссей привѣтствовалъ Наизикаю:
„Если одна изъ богинь ты, владычицъ пространнаго неба,
То съ Артемидою только, великою дочерью Зевса,
Можешь сходна быть лица красотою и станомъ высокимъ;
Если-жъ одна ты изъ смертныхъ, подъ властью судьбины живущихъ,
То несказанно блаженны отецъ твой и мать, и блаженны
Братья твои…“
Даже Помпоніи понравилась изящная любезность этого свѣтскаго человѣка. Лигія слушала смущенная, раскраснѣвшаяся, не смѣющая поднять глазъ. Но мало-по-малу въ углахъ ея губъ заиграла шаловливая улыбка, — ей было и стыдно, и хотѣлось отвѣтить. Послѣднее желаніе превозмогло, она вдругъ подняла глаза на Петронія и отвѣтила ему слова Навзикаи, залпомъ, какъ-будто отвѣчала урокъ:
„Странникъ, конечно, твой родъ знаменитъ, ты, я вижу, разуменъ…“
Тутъ она повернулась и убѣжала, какъ спугнутая птица.
Теперь Петронію пришла очередь удивляться, — онъ не ожидалъ услышать гомеровскій стихъ изъ устъ дѣвушки, о варварскомъ происхожденіи которой раньше слышалъ отъ Виниція. Онъ съ недоумѣніемъ посмотрѣлъ на Помпонію, но та не могла дать ему разъясненія, потому что въ это время съ улыбкой наблюдала, какая гордость разлилась по лицу стараго Авла.
Авлъ никакъ не могъ скрыть своего удовольствія. Прежде всего, онъ любилъ Лигію, какъ родную дочь, а потомъ, несмотря на свои староримскія предубѣжденія, заставлявшія его громить греческій языкъ и увлеченіе имъ, онъ считалъ его верхомъ образованности. Самъ онъ никогда не могъ хорошо научиться по-гречески и въ глубинѣ души скорбѣлъ объ этомъ, и теперь былъ радъ, что этому изящному вельможѣ, да еще и писателю, который готовъ былъ считать его домъ чуть ли не варварскимъ, въ этомъ же самомъ домѣ отвѣтили стихомъ и языкомъ Гомера.
— У насъ въ домѣ есть педагогъ, грекъ, — сказалъ онъ, обращаясь къ Пэтронію. — Онъ учитъ нашего сына, дѣвочка прислушивается къ урокамъ. Это — скромная птичка, но славная, и мы съ женой привыкли къ ней.
Петроній сквозь вѣтви плюща и жимолости смотрѣлъ, какъ трое молодыхъ людей играютъ въ мячъ. Виницій сбросилъ тогу и только въ одной туникѣ подбрасывалъ кверху мячъ, который старалась поймать Лигія, доящая противъ него съ поднятыми руками. Дѣвушка на первый взглядъ не особенно понравилась Петронію; она показалась ему черезчуръ худощавою, но въ триклинія онъ разсмотрѣлъ ее ближе и подумалъ, что такою можетъ представляться только утренняя заря, и, какъ знатокъ, понялъ, что въ ней таится какая-то особенная прелесть. Онъ на все обратилъ вниманіе и все оцѣнилъ: и розовое прозрачное лицо, и свѣжія уста, какъ будто созданныя для поцѣлуевъ, и синіе, какъ лазурь моря, глаза, и алебастровую бѣлизну лба, и пышность темныхъ волосъ, отливающихъ на сгибахъ отблескомъ янтаря или коринѳской мѣди, и стройную шею, и „божественныя“ очертанія плечъ, и всю гибкую тонкую фигуру, дышащую молодостью мая и только что распустившихся цвѣтовъ. Въ немъ проснулся художникъ и поклонникъ красоты, ежъ почувствовалъ, что подъ статуей этой дѣвушки можно было бы водписать „весна“. Ему вдругъ вспомнилась своя Хризотемида и ему захотѣлось расхохотаться. Со своими волосами, осыпанными золотою пудрой и начерненными бровями, она показалась ему изрядно увядшею, чѣмъ-то вродѣ пожелтѣвшей розы, начинавшей ронять лепестки. А, однако, ему завидовалъ весь Римъ. Потомъ ему пришла на мысль Поппея, и эта прославленная красавица показалась ему бездушною восковою маской. А вотъ въ этой дѣвушкѣ, съ танагрскими чертами лица, была не только весна, но и сверкающая Психея, которая просвѣчивала сквозь ея розовое тѣло, какъ огонь сквозь лампаду.
Затѣмъ, обратившись къ Помпоніи Грецинѣ и, указывая на садъ, онъ сказалъ:
— Я теперь понимаю, домина, что при такихъ дѣтяхъ вы предпочитаете свой домъ пирамъ на Палатинѣ и цирку.
— Да, — отвѣтила она и посмотрѣла въ сторону маленькаго Авла и Лигіи.
Старый вождь сталъ разсказывать исторію дѣвушки и то, что слышалъ когда-то отъ Гистера о живущемъ на угрюмомъ сѣверѣ лигійскомъ народѣ.
Игра въ мячъ закончилась, и молодые люди гуляли по саду, отражаясь на темномъ фонѣ миртовъ и кипарисовъ, какъ три бѣлыя статуи. Лигія держала маленькаго Авла за руку. Наконецъ, они сѣли на скамью у рыбнаго садка, занимавшаго середину сада. Авлъ вскорѣ вскочилъ и побѣжалъ пугать рыбу, а Виницій продолжалъ разговоръ, начатый вовремя прогулки:
— Да, — говорилъ онъ низкимъ дрожащимъ голосомъ. — Едва я сбросилъ претексту, какъ меня послали въ азіатскіе легіоны. Съ городомъ я не познакомился, не познакомился ни съ жизнью, ни съ любовью. Правда, я заучилъ кое-что изъ Анакреона и Горація, но не съумѣлъ бы такъ, какъ Петроній, говорить стихами тогда, когда умъ нѣмѣетъ отъ восторга, когда не находишь и своихъ словъ. Мальчикомъ я ходилъ въ школу Музонія, который говорилъ намъ, что счастіе состоитъ въ томъ, чтобы желать того, чего желаютъ боги, и, значитъ, зависитъ отъ нашей воли, а я думаю, что есть иное, большее, лучшее счастіе, независящее отъ нашей воли, и это счастіе можетъ дать только одна любовь, счастія этого ищутъ сами боги, вотъ и я. Лигія, который до сихъ поръ не извѣдалъ любви, также ищу ту, которая захотѣла бы одарить меня счастіемъ.
Онъ умолкъ и съ минуту слышенъ былъ только легкій плескъ воды, въ которую маленькій Авлъ бросалъ камешки. Но вскорѣ Виницій началъ говорить опять голосомъ еще болѣе мягкимъ и тихимъ:
— Ты, вѣдь, знаешь сына Веспасіана, Тита? Говорятъ, едва выйдя изъ юношескаго возраста, онъ такъ полюбилъ Веронику, что тоска чуть не довела его до могилы… Лигія, и я способенъ такъ любить!.. Богатство, слава, власть, — все это дымъ, суета! Богатый найдетъ человѣка еще болѣе богатаго, чѣмъ онъ самъ; прославленнаго мужа затмитъ болѣе громкая слава другого, сильнаго побѣдить болѣе сильный… Но неужели самъ цезарь, неужели даже боги могутъ испытывать большее наслажденіе, быть болѣе счастливыми, чѣмъ простой смертный, когда къ его груди прижимается дорогая грудь, когда его уста касаются любимыхъ устъ?.. Любовь равняетъ насъ съ богами, — Лигія!
Она слушала съ тревогой, съ удивленіемъ и съ такимъ чувствомъ, какъ будто бы внимала звукамъ греческой киѳары или цитры. Минутами ей казалось, что Виницій поетъ какую-то чудную пѣснь, которая вливается въ ея уши, волнуетъ въ ней кровь, заставляетъ замирать ея сердце и страхомъ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, какою-то непонятною радостью… Ей казалось, что онъ говоритъ что-то такое, что въ ней самой было и раньше, но въ чемъ она не умѣла отдать себѣ отчета. Она чувствовала, что въ ней пробуждается то, что дремало до сихъ поръ, и что въ эту минуту смутныя грезы выливаются все болѣе и болѣе въ отчетливыя и обаятельныя формы.
Солнце давно уже закатилось за Тибръ и стояло низко надъ Яникульскимъ холмомъ. Багряный свѣтъ озарялъ неподвижные кипарисы. Лигія подняла на Виниція свои голубые глаза, точно стряхнувшіе съ себя дремоту, и вдругъ, залитый блескомъ зари, наклонившійся надъ нею съ умоляющими глазами, онъ показался ей болѣе прекраснымъ, чѣмъ всѣ люди, чѣмъ всѣ греческіе и римскіе боги, статуи которыхъ случалось ей видѣть на фронтонахъ храмовъ. А онъ, слегка обхвативъ своими пальцами ея руку повыше локтя, спросилъ:
— Неужели ты не догадываешься, Лигія, зачѣмъ я говорю тебѣ все это?
— Нѣтъ, — отвѣчала она такъ тихо, что Виницій едва могъ разслышать.
Но онъ не повѣрилъ ей и, все сильнѣе сжимая ея руку, прижалъ
бы къ своему бьющемуся сердцу и обратился бы къ ней съ пламенными признаніями, если бы на тропинкѣ, обрамленной миртами, не показался старый Авлъ и не сказалъ:
— Солнце заходитъ, остерегайтесь вечерняго холода и не шутите съ Либитиной.
— Нѣтъ, — отвѣтилъ Виницій, — я до сихъ поръ не надѣлъ еще тоги и не почувствовалъ холода.
— А изъ-за горъ выглядываетъ меньше половины солнечнаго диска. — сказалъ старый воинъ. — Вѣдь, здѣсь не мягкій климатъ Сициліи, гдѣ по вечерамъ люди собираются на рынкахъ, чтобы прощальнымъ хоромъ привѣтствовать заходящаго Феба…
И, забывъ, что минуту тому назадъ онъ самъ предостерегалъ отъ Либитины, Плавцій началъ разсказывать о Сициліи, гдѣ у него были свои помѣстья и большое сельское хозяйство, которое онъ очень любилъ. Онъ упомянулъ, что ему не разъ приходило въ голову переѣхать въ Сицилію и тамъ спокойно доживать остатокъ своихъ дней. Для того, кому протекшіе годы убѣлили голову, достаточно уже зимняго инея. Съ деревьевъ еще не опалъ листъ, надъ городомъ еще ласково улыбается небо, но когда виноградъ пожелтѣегь и выпадетъ снѣгъ въ Альбанскихъ горахъ, а боги нашлютъ на Кампанію пронизывающіе вѣтры, тогда, быть можетъ, онъ переселится со всѣмъ домомъ въ свою деревню.
— Ты хочешь покинуть Римъ, Плавцій? — спросилъ встревоженный Виницій.
— Я уже давно хочу перебраться въ Сицилію, — отвѣтилъ Авлъ: — тамъ спокойнѣе и безопаснѣе, — и онъ снова сталъ хвалить свои сады, стада, домъ, утопающій въ зелени, и пригорки, между которыми жужжатъ рои пчелъ. Виниція, однако, не прельщала эта буколическая картина, онъ думалъ только о томъ, что можетъ утратить Лигію и смотрѣлъ въ сторону Петронія, точно ожидалъ спасенія только отъ него одного.
Тѣмъ временемъ Петроній, сидя рядомъ съ Помпоніей, любовался видомъ заходящаго солнца, сада и группой, стоявшей около садка. Вечерняя заря начала окрашиваться пурпурнымъ и фіолетовымъ цвѣтами и принимать опаловый оттѣнокъ. Черные силуэты кипарисовъ выдѣлялись еще болѣе, чѣмъ днемъ, — и на людей, и на деревья, и на весь садъ спускался вечерній покой.
Петронія поразило это спокойствіе, въ особенности, какъ оно отражалось на людяхъ. Въ лицахъ Помпоніи, стараго Авла, ихъ мальчика и Лигіи было что-то такое, чего онъ не видалъ въ лицахъ людей, окружавшихъ его весь день, или, вѣрнѣе, всю ночь, — какое-то умиротвореніе, какая-то безмятежность, истекающая прямо изъ жизни, которую они вели. И Петроній съ удивленіемъ подумалъ, что, однако, существуютъ красота и наслажденіе, которыхъ онъ, вѣчно ищущій красоты и наслажденій, не зналъ. Этой мысли онъ не съумѣлъ скрыть въ себѣ и сказалъ, обращаясь къ Помпоніи:
— Я размышлялъ, насколько вашъ міръ отличенъ отъ того, которымъ правилъ нашъ Неронъ.
Помпонія подняла свое лицо къ вечерней зарѣ и отвѣтила просто:
— Міромъ правитъ не Неронъ, а Богъ.
Наступила минута молчанія. Въ аллеѣ послышались шаги стараго вождя, Виниція, Лигіи и маленькаго Авла; но прежде, чѣмъ они приблизились, Петродій задалъ еще вопросъ:
— Такъ, значитъ, ты вѣришь въ боговъ, Помпонія?
— Я вѣрю въ Бога единаго, справедливаго и всемогущаго, — отвѣтила жена Авла Плавція.
ГЛАВА III.
— Она вѣритъ въ Бога единаго, справедливаго и всемогущаго, — повторялъ Петроній, когда слова очутился въ носилкахъ наединѣ съ Винищемъ. — Если Богъ всемогущъ, тогда Онъ управляетъ жизнью и смертью, а если Онъ справедливъ, тогда посылаетъ смерть во-время. Зачѣмъ же Помпонія носитъ трауръ во Юліи? Оплакивая Юлію, она оскорбляетъ своего Бога. Это умозаключеніе я долженъ повторить нашей мѣднобородой обезьянѣ, потому что въ діалектикѣ считаю себя равнымъ Сократу. Что касается женщинъ, то я соглашаюсь, что у каждой три или четыре души, но нѣтъ ни одной души разумной. Пусть бы Помпонія поговорила съ Сенекой или Кораутомъ о томъ, что такое великій Логосъ… Пустъ бы они вмѣстѣ вызывали тѣни Ксенофана, Парменида, Зенона я Платона, которые томятся гдѣ-то тамъ, въ Киммерійскихъ краяхъ, какъ чижи въ клѣткѣ. Я хотѣлъ поговорить съ нею и съ Плавдіемъ совсѣмъ о другомъ. Клянусь священнымъ чревомъ египетской Изиды! Если-бъ я сказалъ имъ просто, зачѣмъ пришелъ, то ихъ добродѣтель зазвенѣла бы, какъ мѣдный щитъ, отъ удара палки. Я и не посмѣть. Повѣрь мнѣ, Виницій, не посмѣлъ! Павлины — красивыя птицы, но кричатъ они ужъ черезчуръ пронзительно. Я испугался крика. Однако, я долженъ одобрять твой вкусъ. Настоящая „розоперстая заря“… И знаешь, что такое она напоминаетъ мнѣ? Весну и не нашу, въ Италія, гдѣ яблони едва покроются цвѣтомъ, какъ оливки сдѣлаются такими же сѣрыми, какими были и прежде, а ту весну, которую я видѣлъ когда-то въ Гельвеціи, — молодую, свѣжую, свѣтлозеленую… Клянусь этою блѣдною Селеной я не удивляюсь тебѣ, Маркъ, во знай, что ты любишь Діану, и что Авлъ и Помпонія готовы растерзать тебя, какъ нѣкогда собаки растерзали Актеона.
— Я жаждалъ обладать ею и раньше, а теперь жажду еще больше. Когда я взялъ ея руку, меня точно огнемъ охватило… Я долженъ обладать ею. Если-бъ я былъ Зевсомъ, то окуталъ бы ее облакомъ, какъ онъ окуталъ Іо, или спустился бы на нее дождемъ, какъ онъ спустился на Данаю. Я хотѣлъ бы лобзать ея уста до боли, я хотѣлъ бы слышать ея крикъ въ моихъ объятіяхъ. Я хотѣлъ бы убить Авла и Помпонію, а ее схватить и унести на рукахъ въ свой домъ. Сегодня спать я не буду. Прикажу бичевать кого-нибудь изъ своихъ невольниковъ и буду прислушиваться къ его крикамъ…
— Мнѣ все равно. Я долженъ обладать ею. Я пришелъ къ тебѣ за помощью, но если ты мнѣ не окажешь ея, я найду и самъ… Авлъ считаетъ Лигію дочерью, — почему мнѣ смотрѣть на нее, какъ на рабыню? Если нѣтъ другого пути, пускай она намажетъ мои двери волчьимъ жиромъ и, какъ жена, сядетъ у моего очага.
— Успокойся же, безумный потомокъ консуловъ! Не затѣмъ приводимъ мы на веревкахъ варваровъ за своими колесницами, чтобы жениться на ихъ дочеряхъ. Берегись крайности. Исчерпай всѣ приличныя средства и оставь себѣ и мнѣ время для размышленія. Мнѣ Хризотемида также казалась дочерью Зевса, однако, я не женился на ней, какъ и Неронъ не женился на Актеѣ, хотя ее выдавали за дочь царя Аттала… Успокойся! Подумай, что если она захочетъ оставить Авла для тебя, ее никто удерживать не имѣетъ права; знай, кромѣ того, что не только ты одинъ пылаешь, потому что и въ ней Эротъ зажегъ пламя… Я видѣлъ это, а мнѣ вѣрить можно… Имѣй терпѣніе. Все можно уладить, но сегодня я и такъ много думалъ, а это мнѣ надоѣдаетъ. За то я обѣщаю тебѣ, что завтра я опять подумаю о твоей любви, и Петроній не былъ бы Петроніемъ, если-бъ не придумалъ какого-нибудь исхода.
Они замолчали оба; наконецъ, немного погодя, Виницій сказалъ, но уже спокойнѣе:
— Благодарю тебя, и да будетъ къ тебѣ благосклонна Фортуна.
— Будь терпѣливъ.
— Куда ты приказалъ нести себя?
— Къ Хризотемидѣ.
— Счастливецъ, ты обладаешь тою, кого любишь!
— Я? Знаешь, что меня еще интересуетъ въ Хризотемидѣ? — Это то, что она измѣняетъ мнѣ съ моимъ собственнымъ отпущенникомъ, киѳаристомъ Теокломъ, и воображаетъ, что я этого не замѣчаю. Когда-то я любилъ ее, но теперь меня забавляетъ ея ложь и ея глупость. Пойдемъ вмѣстѣ къ ней. Если она начнетъ кружить тебѣ голову и чертить на столѣ буквы пальцемъ, омоченнымъ въ винѣ, то знай, что я не ревнивъ.
И они приказали нести себя къ Хризотемидѣ.
Въ сѣняхъ Петроній положилъ руку на плечо Виниція и сказалъ:
— Подожди, мнѣ кажется, что я нашелъ средство.
— Да наградятъ тебя всѣ боги.
— Да, да! Мнѣ кажется, средство безошибочное… Знаешь, что, Маркъ?
Петроній дѣйствительно сдержалъ свое обѣщаніе. Послѣ посѣщенія Хризотемиды онъ проспалъ цѣлый день, за то вечеромъ приказалъ нести себя на Палатинъ и наединѣ поговорилъ съ Нерономъ, вслѣдствіе чего на третій день передъ домомъ Плавція появился центуріонъ во главѣ нѣсколькихъ преторіанскихъ солдатъ.
Въ тѣ времена посланцы такого рода обыкновенно были вѣстниками смерти. Какъ только центуріонъ стукнулъ молоткомъ въ двери Авла, и надзиратель атрія далъ знать, что въ сѣняхъ стоятъ солдаты, во всемъ домѣ воцарилась паника. Стараго вождя окружила вся семья, — никто не сомнѣвался, что опасность, прежде всего, грозила ему. Помпонія обнявъ его, крѣпко прижалась къ нему, а ея посинѣвшія губы тихо шептали какія-то слова; Лигія съ лицомъ блѣднымъ, какъ полотно, осыпала поцѣлуями его руки, маленькій Авлъ ухватился за его тогу; изъ корридоровъ, изъ верхнихъ комнатъ, предназначенныхъ для прислужницъ, изъ бани, изъ подвальныхъ помѣщеній стали появляться толпы рабовъ и рабынь. Послышались крики: „Heu! heu! me miserum!“[1]. Женщины разразились плачемъ, однѣ изъ рабынь принялись царапать себѣ щеки, другія — накрывали головы платками.
Только самъ старый вождь, давно привыкшій прямо смотрѣть смерти въ глаза, оставался спокойнымъ, и только его орлиное лицо какъ будто сразу окаменѣло. Приказавъ прислугѣ прекратить вопли и разойтись, Авлъ сказалъ:
— Пусти меня, Помпонія. Если мой часъ пробилъ, то мы еще успѣемъ проститься.
Онъ слегка отстранилъ ее, а она сказала:
— О, Авлъ! если бы и мнѣ пришлось раздѣлить твою участь!
Она упала на колѣна и стала молиться съ такою горячностью, какую можетъ придать только опасеніе за дорогое существо.
Авлъ вошелъ въ атрій, гдѣ его ждалъ центуріонъ. То былъ старикъ Кай Гаста, бывшій его подчиненный и товарищъ по британскимъ войнамъ.
— Привѣтъ тебѣ, вождь, — произнесъ Кай. — Я приношу тебѣ приказъ и благоволеніе цезаря. Вотъ таблицы и знакъ, что я прихожу отъ его имени.
— Благодарю цезаря за его благоволеніе и готовъ исполнить его приказъ, — отвѣтилъ Авлъ. — Привѣтствую тебя, Гаста, говори, зачѣмъ ты пришелъ ко мнѣ.
— Авлъ Плавцій, — началъ Гаста, — цезарь узналъ, что въ домѣ твоемъ проживаетъ дочь лигійскаго царя, которую этотъ царь еще при жизни божественнаго Клавдія отдалъ въ руки римлянъ, какъ ручательство, что лигійцы никогда не перейдутъ границы имперіи. Божественный Неронъ благодаренъ тебѣ за то, что ты въ теченіе столькихъ лѣтъ оказывалъ ей гостепріимство; но, не желая долѣе обременять твой домъ и такъ какъ по закону заложница должна оставаться подъ покровительствомъ самого цезаря и сената, приказываетъ тебѣ выдать ее мнѣ въ руки.
Авлъ былъ вполнѣ солдатомъ и достаточно закаленнымъ мужемъ, чтобы въ виду императорскаго приказа позволить себѣ проявить горе или высказать жалобу. Однако, на его лбу появилась складка внезапнаго гнѣва и огорченія. Передъ такими складками нѣкогда трепетали британскіе легіоны; даже и въ эту минуту на лицѣ Гасты выразился испугъ. Но теперь передъ повелѣніемъ цезаря Плавцій чувствовалъ себя безоружнымъ. Долго окъ смотрѣлъ на таблицы, потомъ поднялъ глаза за стараго центуріона и сказалъ спокойно:
— Обожди, Гаста, въ атріи, пока я выдамъ тебѣ заложницу.
Послѣ этихъ словъ онъ прошелъ на другой конецъ дома, въ залъ, называемый экъ, гдѣ Помпонія Грецина, Легія и маленькій Авлъ ждали его съ безпокойствомъ и тревогой.
— Никому не грозитъ ни смерть, ни изгнаніе на далекіе острова, — сказалъ онъ, — но посолъ цезаря, все-таки, вѣстникъ несчастія. Дѣло о тебѣ идетъ, Лигія.
— О ней! — воскликнула Помпонія.
— Да, — сказалъ Авлъ и, обратившись къ дѣвушкѣ, заговорилъ: — Лигія, ты воспитывалась въ нашемъ домѣ, какъ родная, и мы оба съ Помпоніей любимъ тебя, какъ дочь. Но тебѣ извѣстно, что ты не наша дочь. Ты — заложница, которую твой народъ довѣрилъ Риму, и опека надъ тобой принадлежитъ цезарю. Теперь цезарь беретъ тебя изъ нашего дома.
Плавцій говорилъ спокойно, но какимъ то страшнымъ необычайнымъ голосомъ. Лигія слушала его, какъ бы не понимая, о чемъ идетъ рѣчь, щеки Помпоніи поблѣднѣли, въ дверяхъ залы снова стали показываться испуганныя лица рабынь.
— Воля цезаря должна быть исполнена, — сказалъ Авлъ.
— О, Авлъ! — крикнула Помпонія, обнимая дѣвушку, какъ будто бы хотѣла защитить ее, — лучше было бы ей умереть.
Лигія прижималась къ ея груди и только повторяла: „мама, мама!“ Среди рыданій она не могла отыскать другихъ словъ.
На лицѣ Авла отразились гнѣвъ и боль.
— Еслибъ я былъ одинъ на свѣтѣ, — угрюмо сказалъ онъ, — то я не отдалъ бы ее живою, и родственники мои еще сегодня могли бы принести за насъ жертвы Юпитеру Освободителю… Но я не имѣю право губить тебя и нашего сына, который быть можетъ доживетъ до болѣе счастливыхъ временъ… Я сегодня же отправлюсь къ цезарю и буду умолять его, чтобъ онъ отмѣнилъ свое повелѣніе. Выслушаетъ ли онъ меня — не знаю. Пока будь здорова, Лигія, и знай о томъ, что и я, я Помпонія всегда благословляли день, когда ты впервые сѣла у нашего очага.
Онъ положилъ руку на ея голову и, хотя старался сохранить спокойствіе, однако, въ ту минуту, когда Лигія подняла на него глаза, полные слезъ, и припала губами къ его рукѣ, въ голосѣ Авла задрожало глубокое отцовское горе.
— Прощай, радость наша и свѣтъ очей нашихъ! — сказалъ онъ и быстро пошелъ по направленію къ атрію, чтобы не поддаться волненію, недостойному римлянина и вождя.
Тѣмъ временемъ Помпонія увела Лигію въ спальную комнату, стала успокоивать, утѣшать и ободрять словами, странно звучавшими въ этомъ домѣ, гдѣ въ сосѣдней комнатѣ стоялъ ларарій и алтарь, на которомъ Авлъ Плавцій, вѣрный древнему обычаю, приносилъ жертвы домашнимъ богамъ. Часъ испытанія наступилъ. Когда-то Виргиній закололъ свою собственную дочь, чтобъ освободить ее изъ рукъ Аппія; еще раньше Лукреція добровольно искупила жизнью свой позоръ. Домъ Цезаря — вертепъ разврата и преступленія. „Но мы, Лигія, — извѣстно почему, — не имѣемъ права поднять на себя руку…“ Да, законъ, которому они подчиняются, выше, святѣе, но и онъ разрѣшаетъ защищаться отъ зла и позора, хотя бы за эту защиту пришлось платиться жизнью и мученіями. Тѣмъ больше заслуга того, кто выйдетъ чистымъ изъ притона разврата. Нашъ міръ и есть именно такой притонъ, но, къ счастію жизнь, это — только одно мгновеніе ока, а воскресаютъ только изъ гроба, за которымъ кончается власть Нерона и начинается царство Милосердія, гдѣ мученія смѣняются радостью, а слезы — весельемъ.
Потомъ Помпонія заговорила о себѣ. Да, она спокойна, но ей въ ея сердцѣ не мало болѣзненныхъ ранъ. Авлъ еще ослѣпленъ, на его очи еще не упалъ лучъ свѣта. И Сына она еще не можетъ воспитывать въ духѣ истины. Когда она подумаетъ, что такъ можетъ продолжиться до конца жизни, что можетъ подойти минута разлуки съ ними, во сто кратъ болѣе страшная, чѣмъ та временная, о которой они теперь сокрушаются, она не можетъ даже понятъ, какимъ образомъ сумѣетъ обойтись безъ нихъ, быть счастливою безъ жихъ даже на небѣ. Много ночей она провела въ слезахъ, прося о помилованіи и милосердіи. Свою скорбь она приноситъ въ жертву Богу, ждетъ и надѣется. А когда теперь на нее свалился новый ударъ, когда приказъ насильника отнимаетъ любимое существо, которое Авлъ назвалъ свѣтомъ своихъ очей, она вѣритъ, все-таки, что есть власть могущественнѣе власти Нерона, и Милосердіе побѣдить его злобу.
Она еще крѣпче прижала къ своей груди голову дѣвушки, а та склонилась къ ея колѣнамъ и, спрятавъ лицо въ складкахъ ея пеплума, долго молчала, но когда поднялась, то выглядѣла болѣе спокойной.
— Мнѣ жаль разстаться съ тобой, мама, отцомъ и братомъ, но я знаю, что сопротивленіе не поможетъ, а только погубитъ всѣхъ васъ. За то клянусь тебѣ, что въ домѣ цезаря я никогда не забуду твоихъ словъ.
Обнявъ еще разъ Помпонію, Лигія выбѣжала въ экъ и стала прощаться съ маленькимъ Аиломъ, старикомъ грекомъ, ихъ учителемъ, своею служанкой, которая выняньчила ее, и со всѣми рабами.
Одинъ изъ нихъ, рослый и широкоплечій лигіецъ, котораго въ домѣ Плавція звали Урсъ (медвѣдь) и который прибылъ въ римскій лагерь вмѣстѣ съ Лигіей, палъ къ ея цогамъ, потомъ склонился къ колѣнамъ Помпоніи и сказалъ:
— О, домина! позволь мнѣ итти съ моею госпожей, служить ей и охранять ее въ домѣ цезаря!
— Ты не нашъ слуга, а Лигіи, — отвѣтила Помпонія Грецина, — но допустятъ-ли тебя во дворецъ цезаря? Да и какъ ты можешь оберегать ее?
— Не знаю, домина, я знаю только одно, что желѣзо ломается въ моихъ рукахъ, какъ дерево.
Въ эту минуту вошелъ Авлъ; узнавъ въ чемъ дѣло, отъ не только не воспротивился желанію Урса, но заявилъ, что не имѣетъ права его задерживать. Они отправляютъ Лигію, какъ заложницу, о которой упоминаетъ цезарь, значитъ, обязаны отправить и ея свиту, которая также поступаетъ подъ покровительство цезаря. Онъ шепнулъ Помпоніи на ухо, что, подъ видомъ свиты, онъ можетъ дать ей столько невольницъ, сколько найдетъ нужнымъ, — центуріонъ не смѣетъ ихъ не принять.
Для Лигіи въ этомъ крылось нѣкоторое утѣшеніе. Помпонія также была рада, что можетъ окружить ее слугами по своему выбору. Кромѣ Урса, она назначила старую служанку Лигіи, двухъ гречанокъ съ острова Кипра, искусныхъ чесальщицъ волосъ, и двухъ банщицъ-германокъ. Выборъ Помпоніи палъ исключительно на послѣдователей новой вѣры. Урсъ исповѣдывалъ ее нѣсколько лѣтъ, и Помпонія могла разсчитывать на вѣрность его службы и вмѣстѣ съ тѣмъ утѣшаться мыслью, что сѣмена ученія будутъ посѣяны и во дворцѣ цезаря.
Она написала нѣсколько словъ, поручая опеку надъ Лигіей отпущенницѣ Нерона, Актеѣ. Правда, Помпонія не видала ее на собраніяхъ адептовъ новаго вѣроученія, но слышала, что Актея никогда не отказываетъ имъ въ своихъ услугахъ и жадно читаетъ посланія Павла Тарсійскаго. Помпоніи было извѣстно, что молодая отпущенница живетъ въ постоянной грусти, не похожа на остальныхъ женщинъ Нерона и вообще является добрымъ геніемъ его дворца.
Гаста взялся самъ передать письмо Актеѣ. Считая вещью совершенно естественною, что у царской дочери должна быть своя свита, онъ не затруднялся взять ее во дворецъ, и только подивился ея малочисленности. Наконецъ, часъ разлуки наступилъ. Глаза Помпоніи и Лигіи снова наполнились слезами, Авлъ еще разъ возложилъ руку на ея голову, и черезъ минуту солдаты, сопровождаемые криками маленькаго Авла, который грозилъ центуріону, повели Лигію въ домъ цезаря.
Старый вождь приказалъ готовить себѣ носилки, а пока, запершись съ Помпоніей въ сосѣдней съ экомъ пинакотекѣ, сказалъ:
— Слушай меня, Помпонія. Я отправляюсь къ цезарю, хотя, какъ мнѣ кажется, напрасно. Если слово Аннея Сенеки имѣетъ какое-нибудь значеніе въ его глазахъ, я побываю и у Сенеки. Теперь больше имѣютъ вѣса Софоній, Тигеллинъ, Петроній или Ватиній. Самъ цезарь, можетъ быть, во всю жизнь никогда и не слыхалъ о лигійскомъ народѣ, и если потребовалъ выдачи Лигіи, какъ заложницы, то только потому, что его кто-нибудь просилъ объ этомъ, и легко угадать, кто могъ бы сдѣлать это.
Помпонія быстро подняла на него глаза:
— Петроній?
— Да — Вотъ что значитъ пустить черезъ порогъ кого-нибудь изъ этихъ людей безъ чести и совѣсти. Да будетъ проклята минута, когда Виницій вошелъ въ нашъ домъ! Это онъ привелъ къ намъ Петронія. Горе Лигіи. Не заложница, а наложница нужна имъ!
Благодаря гнѣву, безсильному бѣшенству и жалости къ пріемной дочери, рѣчь его сдѣлалась еще болѣе свистящею, чѣмъ обыкновенно. Онъ боролся съ самимъ собой, и только его стиснутыя руки показывали, какъ тяжела ему эта внутренняя борьба.
— Я до сихъ поръ чтилъ боговъ, — сказалъ онъ, — но въ эту минуту думаю, что нѣтъ ихъ надъ міромъ, что существуетъ только одинъ богъ — злой, бѣшеный и отвратительный, это — Неронъ.
Плавцій большими шагами прохаживался по мозаикѣ пинакотеки. Жизнь его была дѣятельна, но въ ней не было большихъ несчастій, поэтому онъ и не былъ подготовленъ къ нимъ. Старый солдатъ привязался къ Лигіи больше, чѣмъ самъ думалъ объ этомъ, и теперь не могъ свыкнуться съ мыслью, что утратилъ ее. Кромѣ того, онъ чувствовалъ себя униженнымъ. Его тѣснилъ человѣкъ, котораго онъ презиралъ, и въ одно и то же время, чувствовалъ, что, въ сравненіи съ его силой его сила — ничто.
Наконецъ, онъ подавилъ въ себѣ гнѣвъ, который спутывалъ его мысли, и сказалъ:
— Я думаю, что Петроній отнялъ ее у насъ не для цезаря, онъ побоялся бы гнѣва Поппеи. Значитъ, или для себя, или для Виниція. Я сегодня же разузнаю объ этомъ.
Черезъ нѣсколько минутъ носилки увлекли его по направленію къ Палатину, а Помпонія пошла къ маленькому Авлу, который не переставалъ плакать о сестрѣ и угрожать цезарю.
ГЛАВА V.
Авлъ вѣрно угадалъ, что его не допустятъ къ Нерону. Ему объявили, что цезарь занимается пѣніемъ съ киѳаристомъ Териносомъ, и что вообще не принимаетъ лицъ, которыхъ онъ не вызывалъ. Другими словами, это обозначало то, чтобы Авлъ и на будущее время не добивался видѣться съ цезаремъ.
За то Сенека, хотя и больной лихорадкой, принялъ стараго вождя съ подобающею честью, но, когда выслушалъ его жалобы, горько усмѣхнулся и сказалъ:
— Я могу оказать тебѣ только одну услугу, благородный Плавцій: никогда не обнаружить цезарю, что мое сердце сочувствуетъ твоему горю, и что я хотѣлъ бы помочь тебѣ. Еслибъ цезарь возымѣлъ хоть малѣйшее подозрѣніе, знай, что онъ не отдалъ бы тебѣ Лигіи, хотя бы у него не было никакихъ другихъ соображеній, кромѣ желанія поступить мнѣ на зло.
Сенека не совѣтовалъ ему итти ни къ Тигеллину, ни къ Ватинію, ни къ Вителлію. При помощи денегъ съ ними, можетъ быть, удалось бы что-нибудь сдѣлать; можетъ-быть, они постарались бы сдѣлать непріятность Петронію, подъ котораго они стараются подкопаться, но непремѣнно выдали бы цезарю, насколько Лигія дорога Плавцію, а въ такомъ случаѣ цезарь тѣмъ болѣе не отдалъ бы ее. И старый мудрецъ заговорилъ съ язвительною ироніей, направленной противъ самого себя.
— Ты молчалъ, Плавцій, молчалъ въ теченіе нѣсколькихъ лѣтъ, а цезарь не любитъ тѣхъ, которые молчатъ. Какъ же это ты не восторгался его красотою, добродѣтелью, пѣшемъ, его декламаціей, стихами и искусствомъ править колесницей? Какъ же ты смѣлъ не радоваться смерти Британика, не сказать похвальной рѣчи въ честь матереубійцы и не принесъ поздравленій по случаю удушенія Октавіи? Тебѣ, Авлъ, не достаетъ проницательности, которою мы, живущіе при дворѣ, обладаемъ въ достаточной степени.
Онъ взялъ кубокъ, который носилъ за поясомъ, зачерпнулъ воды изъ имилювія, освѣжилъ горящія уста и продолжалъ:
— Ахъ, у Нерона благородное сердце. Онъ любитъ тебя, потому что ты служилъ Риму и прославилъ, его имя на краю свѣта, и меня любитъ, потому что я былъ его воспитателемъ въ молодости. Поэтому, видишь ли, я знаю, что эта вода же отравлена и пью ее спокойно. Вино въ моемъ домѣ было бы менѣе безопасно, но если тебя мучитъ жажда, то смѣло выпей этой воды. Водопроводы несутъ ее съ Альбанскихъ горъ, и, чтобъ отравить ее, пришлось бы отравить всѣ фонтаны въ Римѣ. Какъ видишь, можно и въ этомъ мірѣ еще чувствовать себя неуязвимымъ и пользоваться спокойно старостью. Правда, я боленъ, но у меня скорѣе болитъ душа, чѣмъ тѣло.
Онъ говорилъ правду. Сенекѣ не хватало того душевнаго мужества, которымъ обладали, напримѣръ, Корнутъ или Тразея, и вся жизнь его представляла рядъ потворства преступленію. Онъ самъ чувствовалъ это, самъ сознавалъ, что послѣдователь Зенона Цитійскаго долженъ итти другимъ путемъ, и поэтому поводу страдалъ болѣе, чѣмъ отъ боязни передъ смертью.
Но вождь прервалъ его горькія разсужденія.
— Благородный Энній, — сказалъ онъ, — я знаю, какъ цезарь отблагодарилъ тебя за попеченія, которыми ты окружилъ его юношескіе годы. Но виновникъ похищенія моей пріемной дочери — Петроній. Укажи мнѣ, какъ подѣйствовать на него, какимъ вліяніямъ онъ подчиняется, наконецъ, и самъ употреби противъ него все свое краснорѣчіе, какимъ тебя можетъ вдохновить давнишнее твое расположеніе ко мнѣ.
— Петроній и я, — отвѣтилъ Сенека, — люди двухъ противоположныхъ лагерей. Средствъ смягчить его я не знаю, онъ не поддается никакимъ вліяніямъ. Можетъ-быть, при всей своей развращенности, онъ все-таки лучше, чѣмъ всѣ негодяи, которыми теперь окружилъ себя Неронъ, но доказывать ему, что онъ совершилъ дурной поступокъ, это безплодная трата времени: Петроній уже давно потерялъ способность различать добро отъ зла. Докажи ему, что его поступокъ лишенъ изящества: тогда онъ устыдится. Когда я увижу его, то скажу: твои дѣянія достойны отпущенника. Если это не поможетъ, — ничто не поможетъ.
— Благодарю и за это, — сказалъ вождь.
Онъ приказалъ нести себя къ Виницію, котораго засталъ за фехтованіемъ съ домашнимъ ланистомъ. Авлъ, при видѣ молодого человѣка, спокойно занимающагося фехтованіемъ въ то время, когда покушеніе на Лигію было уже совершено, сильно вспылилъ, и этотъ гнѣвъ, едва лишь ланистъ удалился, излился въ потокѣ горькихъ упрековъ и оскорбленій. Но Виницій, узнавъ о похищеніи Лигіи, такъ страшно поблѣднѣлъ, что даже Авлъ не могъ не убѣдиться въ его невиновности. Лобъ молодого человѣка покрылся каплями нота, кровь, отхлынувшая было къ сердцу, горячимъ потокомъ вновь прилила къ лицу, глаза разгорѣлись, изъ устъ посыпались безсвязные вопросы. Ревность и бѣшенство поперемѣнно охватывали его. Ему казалось, что разъ Лигія переступила порогъ дома цезаря, то она навсегда потеряна для него, когда же Авлъ упомянулъ имя Петронія, подозрѣніе, какъ молнія, промелькнуло въ умѣ молодого воина: Петроній насмѣялся надъ нимъ, или подаркомъ Лигіи хочетъ добиться новыхъ милостей отъ цезаря, или думаетъ оставить ее для себя. Онъ не допускалъ мысли, чтобы кто-нибудь можетъ, увидавъ Лигію не прельститься ею.
Вспыльчивость, наслѣдственная въ его родѣ, влекла его какъ бѣшеный конь и лишала его разсудительности.
— Вождь, — сказалъ онъ дрожащимъ голосомъ, — возвращайся домой и ожидай мсня… Знай, еслибъ Петроній былъ моимъ отцомъ, то и тогда я отомстилъ бы ему за обиду Лигіи. Возвращайся домой и жди меня. Лигія не достанется ни Петронію ни цезарю.
Онъ вскочилъ и, бросивъ Авлу еще разъ слова: „жди меня“, выбѣжалъ, какъ сумасшедшій, изъ атрія и помчался къ Петронію, расталкивая по дорогѣ прохожихъ.
Авлъ вернулся домой съ нѣкоторою надеждой. Онъ думалъ, что если Петроній уговорилъ цезаря похитить Лигію для того, чтобъ отдать ее Виницію, то Виницій приведетъ ее обратно къ нимъ. Не мало также утѣшала мысль, что Лигія, если и не будетъ спасена, то будетъ отомщена и защищена смертью отъ позора. Одъ вѣрилъ, что Виницій исполнитъ все, что обѣщалъ. Онъ видѣлъ его бѣшенство и зналъ, что весь его родъ отличался запальчивостью. Самъ Авлъ, хотя и любилъ Лигію, какъ родной отецъ, но предпочелъ бы убить ее, чѣмъ отдать цезарю, и еслибъ не опасеніе за сына, послѣдняго потомка рода, непремѣнно сдѣлалъ бы это. Онъ былъ солдатъ, о стоикахъ зналъ только по наслышкѣ, но по характеру приближался къ нимъ, и по его воззрѣніямъ, по его гордости смерть казалась много лучше, чѣмъ позоръ.
Возвратившись домой, онъ успокоилъ Помпонію, сообщивъ ей о своихъ надеждахъ и вмѣстѣ съ нею сталъ ожидать вѣстей отъ Виниція; когда въ атріи слышались шаги какого-нибудь невольника, Авлъ думалъ, что, можетъ-быть, это Виницій ведетъ дѣвушку, и въ глубинѣ души готовъ былъ благословить обоихъ. Но время шло и никакой вѣсти не приходило. Лишь только вечеромъ раздался стукъ молотка у двери.
Вошелъ невольникъ и подалъ Авлу письмо. Старый вождр, несмотря на все свое самообладаніе, взялъ письмо и началъ его читать такъ торопливо, точно дѣло касалось всей его семьи.
Вдругъ лицо его омрачилось, какъ будто бы на него пала тѣнь отъ проходящей по небу тучи.
— Читай, — сказалъ онъ, обращаясь къ Помпоніи.
Помпонія взяла письмо и прочла.
„Маркъ Виницій — привѣтствуетъ Авла Плавція. Все произошло по волѣ цезаря, передъ которою вы должны преклониться, какъ преклонился я и Петроній“.
Наступило долгое молчаніе.
ГЛАВА VI.
Петроній былъ дома. Придверникъ не смѣлъ задержать Виниція, который ворвался въ атрій, какъ буря и, узнавъ, что хозяина нужно искать въ библіотекѣ, помчался туда. Петронія онъ засталъ за письмомъ, вырвалъ у него изъ руки тростникъ, сломалъ его, бросилъ на земь, потомъ впился пальцами въ его плечо, и, приблизивъ свое лицо къ его лицу, спросилъ хриплымъ голосомъ:
— Что ты сдѣлалъ съ нею? гдѣ она?
Но вдругъ произошло что-то необычайное. Стройный и по виду изнѣженный Петроній схватилъ впившуюся въ его плечо сперва одну руку молодого атлета, потомъ другую и, сжимая ихъ въ одной своей рукѣ, точно желѣзными клещами, сказалъ:
— Я только утромъ слабъ, а вечеромъ ко мнѣ опять возвращается прежняя сила. Попробуй вырваться. Тебя гимнастикѣ, вѣроятно, училъ ткачъ, а приличію — кузнецъ.
На лицѣ его не было гнѣва, только въ глазахъ мелькнулъ блѣдный отблескъ отваги и энергіи. Немного погодя, онъ выпустилъ руки Виниція, который стоялъ передъ нимъ, испытывая одновременно униженіе, стыдъ и бѣшенство.
— У тебя стальная рука, — сказалъ онъ, — но, клянусь тебѣ всѣми подземными богами, если ты измѣнилъ мнѣ, я всажу тебѣ въ горло ножъ, хотя бы въ покояхъ цезаря.
— Поговоримъ спокойно, — отвѣтилъ Петроній,; — сталь, какъ ты видишь, крѣпче желѣза, и хотя изъ одной твоей руки можно было бы выкроить двѣ моихъ, — мнѣ нечего бояться тебя. За то меня огорчаетъ твоя невѣжливость, и если-бъ людская неблагодарность могла бы еще удивлять меня, я подивился бы твоей неблагодарности.
— Гдѣ Лигія?
— Въ лупанаріи, то-есть въ домѣ цезаря.
— Петроній!
— Успокойся и сядь. Я просилъ цезаря о двухъ вещахъ: прежде всего, взять Лигію изъ дома Авла, и, во-вторыхъ, отдать ее тебѣ. Нѣтъ ли у тебя ножа гдѣ-нибудь въ складкахъ твоей тоги? Можетъ быть, ты пырнешь меня имъ. Но я совѣтую тебѣ подождать дня два, потому что тебя посадили бы въ темницу, а въ это время Лигія скучала бы въ твоемъ домѣ.
Наступило молчаніе. Виницій посмотрѣлъ на Петронія изумленными глазами, потомъ сказалъ:
— Прости меня. Я люблю ее, — любовь ослѣпляетъ мой разсудокъ.
— Подивись мнѣ, Маркъ. Третьяго дня я сказалъ цезарю: мой племянникъ Виницій такъ полюбилъ одну сухопарую дѣвочку, которая воспитывается у Авла, что домъ его обратился въ паровую баню отъ его воздыханій. Но ты, ни я, которые знаемъ, что такое значитъ истинная красота, — сказалъ я цезарю, — не дали бы за нее и тысячи сестерцій, но мальчикъ и всегда былъ глупъ, какъ теленокъ, а теперь одурѣлъ окончательно.
— Петроній?
— Если ты не понимаешь, что я сказалъ это съ цѣлью обезопасить Лигію, то я готовъ подумать, что сказалъ правду. Я внушилъ цезарю, что такой эстетикъ, какъ онъ, не можетъ найти-эту дѣвочку красивою, и Неронъ, который до сихъ поръ не смѣетъ смотрѣть иначе, какъ моими глазами, красоты въ ней не найдетъ, а не найдетъ, такъ и не пожелаетъ твоей Лигіи. Надо было обезопаситься отъ этой обезьяны и посадить ее на цѣпь. Лигію теперь оцѣнитъ не онъ, а Поппея и, очевидно, постарается какъ можно скорѣе выпроводить ее изъ дворца. А я небрежно продолжалъ говорить мѣднобородому: „возьми Лигію и отдай ее Виницію. Ты имѣешь право сдѣлать это, потому что она заложница, а если сдѣлаешь такъ, то доставишь непріятность Авлу“. И онъ согласился. Онъ не имѣлъ ни малѣйшей причины не соглашаться тѣмъ болѣе, что я далъ ему возможность огорчить порядочныхъ людей. Тебя назначать правительственнымъ попечителемъ заложницы, выдадутъ тебѣ на руки это лигійское сокровище, а ты, какъ союзникъ храбрыхъ лигійцевъ, а вмѣстѣ съ тѣмъ и вѣрный слуга цезаря, не только ничего не утратишь изъ этого сокровища, по еще и постараешься о его пріумноженіи. Цезарь, для сохраненія приличій, задержитъ ее на нѣсколько дней въ своемъ дворцѣ, а потомъ отошлетъ въ твою инсулу… Счастливецъ!
— Правда ли это? Ей дѣйствительно ничто не угрожаетъ въ домѣ цезаря?
— Если-бъ она должна была поселиться тамъ надолго, то Помпея потолковала бы о ней съ Локустой, но нѣсколько дней ей ничего не грозитъ. Во дворцѣ цезаря живетъ десять тысячъ человѣкъ. Быть-можетъ, Неронъ совсѣмъ не увидитъ ее, тѣмъ болѣе, что все дѣло онъ довѣрилъ мнѣ до такой степени, что нѣсколько часовъ тому назадъ у меня былъ центуріонъ съ извѣстіемъ, что препроводилъ дѣвушку во дворецъ и сдалъ ее на руки Актеѣ. Актея — добрая душа, поэтому я приказалъ Лигію отдать ей. Помпонія Гредина, очевидно, того же мнѣнія, потому что сама писала къ ней. Завтра у Нерона пиръ. Я запасся для тебя мѣстомъ около Лигіи.
— Прости мнѣ, Кай, мою вспыльчивость, — сказалъ Виницій. — Я думалъ, что тд приказалъ увести ее для себя или для цезаря.
— Я могу извинить тебѣ твою вспыльчивость, но мнѣ труднѣе забыть твои грубыя манеры, непристойный крикъ, напоминающій игроковъ въ мору. Я не люблю этого, Маркъ, и впередъ ты будь осторожнѣе. Знай, что при цезарѣ поставщикомъ женщинъ состоитъ Тигеллинъ, знай это, что если-бъ я хотѣлъ взять Лигію для себя, то смотря бы тебѣ прямо въ глаза, сказалъ: „Виницій, я отнимаю у тебя Лигію и буду обладать ею до тѣхъ поръ, пока она мнѣ не надоѣстъ“.
И онъ посмотрѣлъ на Виниція своими орѣховыми глазами съ выраженіемъ холодной самоувѣренности. Молодой человѣкъ окончательно смутился.
— Я виноватъ, — сказалъ онъ. Ты добръ, благороденъ, и я благодарю тебя отъ всей души. Позволь мнѣ только задать тебѣ еще одинъ вопросъ: отчего ты не приказалъ отвести Лигію прямо ко мнѣ?
— Потому, что цезарь хочетъ соблюсти приличіе. Въ Римѣ будутъ говорить, что мы взяли Лигію, какъ заложницу, и пока не улягутся эти толки, она останется во дворцѣ цезаря. Потомъ ее втихомолку Неронъ отошлетъ къ тебѣ въ домъ, и дѣлу конецъ. Мѣднобородый — трусливая собака. Онъ знаетъ, что власть его неограничена, а, все-таки, старается придать благовидность каждому своему поступку. Остылъ ты на столько чтобы пофилософствовать? Мнѣ самому не одинъ разъ приходило въ голову, почему всякое преступленіе, хотя бы оно было велико, какъ цезарь, и такъ же, какъ онъ, увѣрено въ своей ненаказуемости, всегда стремится прикрыть себя закономъ, справедливостью и добродѣтелью? Зачѣмъ это лишнее безпокойство? Я думаю, что убить брата, мать и жену — это приличествуетъ скорѣе какому-нибудь азіатскому царьку, чѣмъ римскому цезарю; но если бы со мной случилось что-нибудь подобное, я не писалъ бы оправдательныхъ писемъ къ сенату… А Неронъ пишетъ, Неронъ ищетъ оправданій, потому что Неронъ — трусъ. Но, вотъ, Тиверій, — не былъ трусомъ, а все-таки оправдывался въ каждомъ своемъ проступкѣ. Почему же это такъ? Что Это за странная невольная дань, приносимая порокомъ добродѣтели? И знаешь, что мнѣ кажется? Дѣлается это потому, что порокъ отвратителенъ, а добродѣтель прекрасна. Ergo, истинный эстетикъ въ силу этого и добродѣтельный человѣкъ. Ergo, я человѣкъ добродѣтельный. Я долженъ буду сегодня возлить на жертвенникъ вина въ честь тѣней Протагора, Продика и Горгія. Оказывается, что и софисты могутъ на что-нибудь пригодиться. Слушай, разсуждаю далѣе: я отнялъ Лигію у Авла для того, чтобъ отдать ее тебѣ. Хорошо. Но Лизиппъ изваялъ бы изъ васъ чудеснѣйшую группу. Вы оба прекрасны, значитъ, и мой поступокъ прекрасенъ, а потому и не можетъ быть дурнымъ. Взирай, Маркъ, передъ тобой сидитъ добродѣтель, воплощенная въ Каѣ Петроніи! Если-бъ Аристидъ былъ живъ, онъ долженъ былъ бы притти ко мнѣ и подарить мнѣ сто минъ за краткое разсужденіе о добродѣтели.
Но Виницій, какъ человѣкъ, котораго дѣйствительность занимала больше разсужденій о добродѣтели, сказалъ:
— Завтра я увижу Лигію, а потомъ буду видѣть ее въ своемъ домѣ каждый день, и такъ до самой смерти.
— Ты будешь обладать Лигіей, а мнѣ придется расплачиваться съ Авломъ. Призоветъ онъ на меня месть всѣхъ подземныхъ боговъ… Да хоть бы, по крайней мѣрѣ, животное, взялъ бы урокъ хорошей декламаціи!.. Нѣтъ, онъ станетъ бранить меня такъ, какъ мой прежній придверникъ бранилъ меня передъ моими кліентами, за что я сослалъ его въ деревню.
— Авлъ былъ у меня. Я обѣщалъ ему прислать извѣстіе о Лигіи.
— Напиши ему, что воля „божественнаго“ цезаря — высшій законъ, и что твой первый сынъ будетъ носить имя Авла. Надо я старика какъ-нибудь утѣшить. Я готовъ просить мѣднобородаго, чтобъ онъ пригласилъ Плавція на завтрашній пиръ. Пусть бы полюбовался на тебя въ триклиніи рядомъ съ Лигіей.
— Не дѣлай этого, — сказалъ Виницій. — Мнѣ все-таки, жаль ихъ, въ особенности Помпонію.
Виницій сѣлъ писать письмо, которое отняло у стараго вождя послѣднюю надежду.
ГЛАВА VII.
Предъ Актеей, бывшей любовницей Нерона, когда-то склонялись самыя важныя особы Рима. Но она и тогда не хотѣла вмѣшиваться въ общественныя дѣла, а если когда и пользовалась своимъ вліяніемъ на молодого владыку, то для того лишь, чтобъ выпросить кому-нибудь помилованіе. Тихая и кроткая, она заслужила благодарность многихъ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, не нажила себѣ ни одного врага. Даже Октавія не съумѣла ее возненавидѣть. Всѣ знали, что она еще питаетъ къ Нерону болѣзненную любовь, которая питается уже не надеждою, а лишь воспоминаніемъ о времени, когда Неронъ былъ не только молодымъ и любящимъ, но и лучшимъ человѣкомъ. Всѣ знали, что она всею своею мыслью и душею отдалась этимъ воспоминаніямъ, но не ждетъ отъ будущаго уже ничего, а такъ какъ опасеній, что цезарь снова возвратится къ ней, не было, то на нее смотрѣли какъ на существо совершенно безъоружное и поэтому не преслѣдовали. Поппея считала ее своею прислужницей, до такой степени безобидною, что даже не настаивала на ея удаленіи изъ дворца.
Но такъ какъ Неронъ любилъ ее когда-то и разстался съ ней не только не съ гнѣвомъ, но, напротивъ, самымъ дружественнымъ образомъ, ее не лишили нѣкотораго почета. Цезарь, освободивъ ее, далъ ей помѣщеніе во дворцѣ, особый кубикулъ и прислугу. А такъ какъ Палласъ и Нарциссъ, отпущенники Клавдіи, не только допускались къ императорскимъ пиршествамъ, но, въ качествѣ всесильныхъ сановниковъ, занимали почетныя мѣста, то и Актею по временамъ приглашали къ столу цезаря. Можетъ быть, дѣлалось это потому, что ея прелестная фигура не мало украшала своимъ присутствіемъ пиршество. Наконецъ, цезарь въ выборѣ своихъ товарищей давно уже пересталъ считаться съ какими нибудь приличіями. Къ его столу являлся сбродъ людей всякихъ классовъ и положеній. Были и сенаторы, но преимущественно такіе, которые вмѣстѣ съ тѣмъ соглашались быть шутами. Были патриціи, старые и молодые, жаждущіе роскоши, блеска и наслажденій. Бывали здѣсь и женщины, носящія великія имена, но не стѣсняющіяся вечеромъ надѣвать русые парики и для потѣхи искать приключеній по темнымъ улицамъ. Рядомъ съ высшими сановниками возлежали жрецы, которые, за полными чашами, сами издѣвались надъ своими богами и рядомъ съ ними всякій сбродъ — пѣвцы, мимы, музыканты, танцовщицы; декламируя стихи, поэты мечтали о сестерціяхъ, которые могутъ перепасть имъ за похвалу стиховъ цезаря; голодные философы жадными глазами провожали всякое новое блюдо; были тутъ прославленные наѣздники, фокусники, разскащики, разныя знаменитости, возведенныя въ это званіе на день модою или человѣческою глупостью, — не было недостатка и въ такихъ, которые закрывали длинными волосами свои уши, проколотыя въ знакъ ихъ рабскаго происхожденія.
Болѣе знатные прямо возлежали за столомъ а остальные, помельче, развлекали ихъ во время пира и ожидали той минуты, когда прислуга позволитъ имъ наброситься на остатки явствъ и напитковъ. Гостей послѣдняго сорта поставляли Тигеллинъ, Ватиній и Вителій, они же должны были снабжать этотъ сбродъ одеждой, приличной палатамъ цезаря, который любилъ подобное общество, чувствуя себя среди него совершенно свободнымъ. Роскошь двора позолочивала все и все покрывала своимъ блескомъ. Большіе и малые, потомки великихъ родовъ и чернь съ городскихъ улицъ, великіе артисты и жалкіе оскребки таланта стремились во дворецъ, чтобы насытить свои ослѣпленные глаза роскошью, почти превосходящею человѣческое пониманіе, и приблизиться къ источнику всѣхъ богатствъ и. почестей, прихоть котораго, правда, могла и унизить ихъ, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, и превознести свыше міры.
Въ этотъ день и Лигія должна была принять участіе въ подобномъ пиршествѣ. Страхъ, неувѣренность и смущеніе, вполнѣ понятные послѣ перемѣны положенія, боролись въ ней съ желаніемъ выказать сопротивленіе. Она боялась людей, боялась дворца, шумъ котораго лишалъ ее способности разсуждать, боялась пиршествъ, о непристойности которыхъ слышала отъ Авла, отъ Помпоніи Грецины и ихъ друзей. Въ то время понятіе о злѣ и развратѣ имѣли даже дѣти. Она знала, что въ этомъ дворцѣ ей придетъ гибель, отъ которой, впрочемъ, ее предостерегала Помпонія въ минуту разлуки. Но душа у Лигіи была молодая, еще не подвергшаяся порчѣ, и, исповѣдуя высокое ученіе, въ которое посвятила ее пріемная мать, она мысленно поклялась защищаться отъ этой гибели, поклялась матери, себѣ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, тому Божественному Учителю, въ Котораго она не только вѣрила, но Котораго и любила всѣмъ своимъ дѣтскимъ сердцемъ за кроткую ясность Его ученія, за горечь Его смерти и славу Его воскресенія.
Будучи увѣрена, что теперь уже ни Авлъ, ни Помпонія Грецина не будутъ отвѣчать за ея поступки, она раздумывала, не лучше ли ей воспротивиться и не итти на пиръ. Съ одной стороны, страхъ и безпокойство громко говорили въ ея душѣ, съ другой — въ ней пробуждалось желаніе выказать свою отвагу, твердость, презрѣніе даже къ мученіямъ и смерти. Вѣдь самъ Божественный Учитель повелѣлъ поступать такъ… Вѣдь Онъ и Самъ показалъ примѣръ… Вѣдь и Помпонія говорила ей, что самые ревностные послѣдователи новаго ученія всею силой души жаждутъ такого испытанія и молятъ о немъ. Лигію, когда она была еще въ домѣ Авла, по временамъ охватывала такая же жажда. Она представляла себя мученицей, съ ранами на рукахъ и на ногахъ, бѣлою, какъ снѣгъ, прекрасною неземною красотой… такіе же бѣлые ангелы уносили ее въ небеса… и эти картины прельщали ее. Во всемъ этомъ было много дѣтскаго, но была частица тщеславія, которое такъ осуждала Помпонія. Теперь же, когда сопротивленіе волѣ цезаря могло повлечь за собою какое-нибудь ужасное наказаніе воображаемыя мученія могли обратиться въ дѣйствительность, къ дивнымъ грезамъ присоединилось еще смѣшанное со страхомъ любопытство: какъ осудятъ ее и какого рода мученія будутъ придуманы для нея?
Актея, узнавъ о колебаніяхъ Лигіи, посмотрѣла на нее съ такимъ изумленіемъ, какъ будто бы дѣвушка бредила въ горячкѣ. Ослушаться цезаря? Съ первой же минуты навлечь на себя его гнѣвъ! Нужно быть ребенкомъ, который не понимаетъ, что говоритъ, чтобы отважиться на это. Лигія, какъ видно изъ собственныхъ ея словъ, вовсе не заложница, а просто дѣвушка, забытая своимъ народомъ. Ее не охраняетъ никакой законъ, а если-бъ и охранялъ, то цезарь достаточно могучъ, чтобы въ минуту гнѣва пренебречь имъ. Цезарю угодно было взять ее и съ этой минуты онъ ею распоряжается. Отнынѣ она въ его власти, сильнѣе которой нѣтъ ничего въ мірѣ.
— Да, — продолжала она, — и я читала посланія Павла, и я знаю, что надъ землей — Богъ и Сынъ Божій, который воскресъ, но на землѣ господствуетъ только цезарь. Помни объ этомъ, Лигія. Я знаю также, что ваше ученіе не дозволяетъ тебѣ стать тѣмъ, чѣмъ была я, и что вамъ, какъ и стоикамъ, о которыхъ мнѣ разсказывалъ Эпиктетъ, если предстоитъ выборъ между позоромъ и смертью, можно избрать только смерть. Но можешь ли ты угадать, что тебя ждетъ смерть, а не позоръ? Развѣ ты не слыхала о дочери Сеяна? Она еще была маленькою дѣвочкой и по приказу Тиберія, для сохраненія закона, который воспрещаетъ карать смертью дѣвицъ, должна была передъ казней подвергнуться позору. Лигія! не раздражай цезаря! Когда настанетъ рѣшительная минута, когда ты будешь вынуждена выбирать между смертью и позоромъ, ты, поступишь такъ, какъ повелѣваетъ тебѣ твое ученіе, но добровольно не ищи гибели, не раздражай земного и безпощаднаго бога.
Актея говорила съ большимъ состраданіемъ и увлеченіемъ. Будучи близорука, она приблизила свое кроткое лицо къ лицу Лигіи, какъ бы желая удостовѣриться, какое впечатлѣніе производятъ ея слова.
Лигія съ довѣрчивостью ребенка обняла ея шею и сказала:
— Какая ты добрая Актея!
Актея, польщенная похвалою и довѣріемъ Лигіи, прижала ее къ груди, а потомъ сказала:
— Мое счастіе прошло, и радость миновала, но я не злая.
Она быстро заходила по комнатѣ и продолжала, какъ бы про себя, съ грустью говорить:
— Нѣтъ, и онъ не былъ злой. Тогда онъ самъ считалъ себя добрымъ и хотѣлъ быть добрымъ. Я знаю это лучше всѣхъ. Это все пришло позже… когда онъ пересталъ любить… Другіе сдѣлали его такимъ, какимъ онъ теперь, другіе… и Поппея!
На ея рѣсницахъ заблестѣли слезы. Лигія долго слѣдила за ней своими голубыми глазами и, наконецъ, спросила:
— Ты его жалѣешь, Актея?
— Жалѣю! — глухо отвѣтила гречанка и снова стала ходить по комнатѣ, сжимая руки и съ выраженіемъ скорби на лицѣ.
А Лигія продолжала робко разспрашивать:
— Ты еще любишь его, Актея?
— Люблю…
И черезъ минуту она добавила:
— Его никто, кромѣ меня, не любитъ.
Наступило молчаніе, во время котораго Актея старалась заглушить навѣянное воспоминаніями о прошломъ и возвратить себѣ спокойствіе. Когда ея лицо приняло обычное выраженіе тихой грусти, она сказала:
— Поговоримъ лучше о тебѣ, Лигія. Ты не должна даже думать о сопротивленія цезарю. Это было бы безуміемъ. Впрочемъ, ты можешь быть спокойна. Я хорошо знаю этотъ домъ и думаю, что со стороны цезаря тебѣ ничего не угрожаетъ. Если-бъ Неронъ приказалъ похитятъ тебя для себя, то не перевелъ бы тебя на Палатинъ. Здѣсь царствуетъ Поппея, а Неронъ съ тѣхъ поръ, какъ она родила ему дочь, еще болѣе подпалъ подъ ея вліяніе… Нѣтъ, хотя Неронъ и приказалъ, чтобъ ты была за пиру, но не видалъ тебя до сихъ поръ, не спросилъ о тебѣ, — значитъ, ты его не интересуешь. Можетъ-быть, онъ отнялъ тебя у Авла и Помпоніи только но злобѣ на нихъ… Петроній написалъ мнѣ, чтобъ я взяла тебя подъ свое покровительство, а тебѣ извѣстно, что и Помпонія писала то же; вѣроятно, они сговорились. Можетъ-быть, онъ сдѣлалъ это но ея просьбѣ. Если это такъ, если и Петроній, по просьбѣ Помпоніи, возьметъ тебя подъ свое покровительство, те тебѣ никакая опасность не угрожаетъ, и, кто знаетъ, Неронъ, подъ его давленіемъ, не отошлетъ ли тебя обратно къ Плавцію? Не знаю, сильно ли Неронъ любитъ Петролія, но увѣряю тебя, что онъ рѣдко осмѣливается быть противнаго съ нимъ мнѣнія.
— Ахъ, Актея! — отвѣтила Лигія — Петроній былъ у насъ передъ тѣмъ, какъ меня взяли, и моя мать убѣждена, что Неронъ пожелалъ взять меня по наущенію Петронія.
— Это было бы нехорошо, — сказала Актея, но, подумавъ немного, она прибавила: — можетъ-быть, Петроній проболтался только Нерону за какимъ-нибудь ужиномъ, что видѣлъ у Авла лигійскую заложницу, а Неронъ — онъ очень ревниво оберегаетъ свою власть — потребовалъ тебя только потому, что заложники принадлежатъ цезарю. Къ тому же, онъ не любитъ Авла и Помпоніи… Нѣтъ, я не думаю, что Петроній, даже еслибъ онъ хотѣлъ отнять тебя у Авла, прибѣгъ къ такому способу. Не знаю, лучше ли Петроній тѣхъ, кто окружаетъ цезаря, но онъ какъ-то не похожъ на нихъ… Наконецъ, можетъ быть, кромѣ него, ты найдешь кого-нибудь, кто бы могъ заступиться за тебя. У Авла ты не познакомилась ли съ кѣмъ-нибудь изъ близкихъ цезарю?
— Это родственникъ Петронія. Онъ только что вернулся изъ Арменіи.
— Ты думаешь, что Нерону будетъ пріятно увидѣть его?
— Виниція всѣ любятъ.
— И онъ тоже вступится за тебя?
— Да.
Актея добродушно улыбнулась и сказала:
— Тогда ты, навѣрное, увидишь его на пиру. Быть на немъ ты должна во всякомъ случаѣ… Только такой ребенокъ, какъ ты, могъ думать иначе. Во-вторыхъ, если ты хочешь вернуться въ домъ Авла, ты найдешь возможность попросить Петронія и Виниція, чтобъ они воспользовались своимъ вліяніемъ и выхлопотали бы тебѣ Право на возвращеніе. Если-бъ они были здѣсь, то сказали бы тебѣ то же, что ослушаніе въ этомъ случаѣ было бы безуміемъ и гибелью. Цезарь могъ бы, конечно, не замѣтить твоего отсутствія, но если-бы замѣтилъ и подумалъ, что ты осмѣлилась ослушаться его приказанія, для тебя не было бы спасенія. Иди, Лигія… Слышишь ты этотъ говоръ въ домѣ? Солнце близко къ закату, и скоро гости начнутъ собираться.
— Ты права, Актея, — сказала Лигія, — и я послушаюсь твоего совѣта.
Вѣроятно Лигія и сама не могла бы дать себѣ отчета, что въ этомъ рѣшеніи играло роль — желаніе-ли встрѣтиться съ Виниціемъ и Петроніемъ, или женское любопытство хоть разъ въ жизни быть на такомъ пиру, увидать цезаря, весь дворъ, знаменитую Ноппею и другихъ красавицъ,, всю неслыханную роскошь, о которой въ Гимѣ разсказывали чудеса. По Актея, въ свою очередь, была права, и дѣвушка хорошо сознавала это.
Итти нужно было; необходимость и разсудокъ подкрѣпляли тайное искушеніе, и Лигія перестала колебаться.
Актея ее повела къ себѣ въ унктуарій, чтобъ умастить и одѣть ее.
Хотя во дворцѣ цезаря не было недостатка въ рабыняхъ и для личной услуги Актея ихъ находилось достаточное количество, но она рѣшила сама нарядить Лигію, — такъ ее тронула красота и невинность молодой дѣвушки. И тотчасъ же обнаружилось, что въ молодой гречанкѣ, несмотря на ея горе и внимательное изученіе посланій Павла Тарсійскаго, осталось еще много эллинскаго духа, которому красота тѣла говорила громче, чѣмъ все остальное на свѣтѣ. При видѣ обнаженной Лигіи, при видѣ ея стройной фигуры, созданной точно изъ розъ и жемчуга, Актея не могла удержаться отъ крика восхищенія и, отступивъ на нѣсколько шаговъ, съ восторгомъ смотрѣла на это безподобное воплощеніе весны.
— Лигія! — сказала она, наконецъ, — ты во сто разъ прекраснѣе Поппеи!
Дѣвушка, воспитанная въ суровомъ домѣ Помпоніи, гдѣ стыдливость соблюдалась даже тогда, когда женщины находились наединѣ, прелестная, какъ чудный сонъ, какъ изваяніе Праксителя, стояла смущенная, покраснѣвшая отъ стыда, прикрывая руками грудь, сдвинувъ колѣни и опустивъ рѣсницы. Наконецъ, быстрымъ движеніемъ она подняла руки, вынула шпильки, поддерживающія волосы, и въ одну минуту, легкимъ движеніемъ головы, покрылась ими, словно плащемъ.
Актея приблизилась къ ней и, касаясь ея темныхъ прядей, сказала:
— О, какіе у тебя чудесные волосы!.. Я не буду посыпать ихъ золотою пудрой, — они сами отливаютъ золотомъ ша сгибахъ… Развѣ только кое-гдѣ я коснусь ихъ пудрой, но едва-едва, какъ будто бы ихъ пронизывалъ солнечный лучъ… Какъ долженъ быть чуденъ вашъ лигійскій край, гдѣ родятся такія дѣвушки.
— Я не помню его, — отвѣтила Лигія, — только Урсъ говорилъ мнѣ, что у насъ только лѣса, лѣса и лѣса.
— А въ лѣсахъ цвѣтутъ цвѣты, — добавила Актея, опуская руку въ вазу съ вервеной и смачивая ею волосы Лигіи.
Потомъ она слегка натерла ея тѣло аравійскими благовонными маслами и одѣла въ мягкую, золотистаго цвѣта, тунику безъ рукавовъ, на которую оставалось надѣть бѣлоснѣжный пеплумъ. Но такъ какъ сперва нужно было причесать волосы, то Актея накинула на Лигію широкую накидку, называемую синтезъ, и сдала ее на руки рабынь, а сама издали наблюдала за прической. Другія двѣ рабыни, въ то же время, надѣвали на ноги Лигіи бѣлые, вышитые пурпуромъ башмаки и прикрѣпляли ихъ золотыми тесемками. Когда прическа была окончена, и на дѣвушку накинули пеплумъ, который спадалъ внизъ изящными складками, — тогда Актея надѣла ей на шею нитку жемчуга, посыпала ея волосы золотымъ порошкомъ и начала одѣваться сама, продолжая любоваться Лигіей.
Когда въ главныхъ воротахъ стали появляться первыя носилки, Актея и Лигія вошли въ боковой криптопортикъ, откуда открывался видъ на внутреннюю галлерею и дворъ, обнесенный колоннадой изъ нумидійскаго мрамора.
Все больше и больше людей проходило подъ высокой аркой главныхъ воротъ, надъ которыми великолѣпная колесница, запряженная четверкою, работы Лизія, казалось, мчала по воздуху Апполона и Діану. Глаза Лигіи поразила роскошь, о которой скромный домъ Авла не могъ дать ей ни малѣйшаго представленія. Солнце заходило, и его послѣдніе лучи освѣщали нумидійскій мраморъ, который горѣлъ, какъ золото, и вмѣстѣ съ тѣмъ отливалъ розовымъ оттѣнкомъ. Между колоннъ, мимо бѣлыхъ статуй Данаидъ, боговъ и героевъ, двигались толпы мужчинъ и женщинъ, также похожихъ на статуи, одѣтыхъ въ тоги, пеплумы и стблы, освѣщенные лучами заходящаго солнца и спадающіе внизъ живописными складками. Громадный Геркулесъ, съ головою, еще залитою свѣтомъ, но съ грудью и ногами, погруженными въ тѣнь, отбрасываемую сосѣдней колонной, смотрѣлъ сверху внизъ на эту толпу. Актея показывала Лигіи на сенаторовъ въ тогахъ, широко обшитыхъ пурпуромъ, въ цвѣтныхъ туникахъ и съ полумѣсяцемъ на обуви, на воиновъ и знаменитыхъ артистовъ, римскихъ матронъ, одѣтыхъ въ римскіе, греческіе, а то въ фантастическіе восточные наряды, съ прическами въ видѣ башенъ, пирамидъ, или низко спускающимися на лобъ, какъ на статуяхъ богинь, и убранныхъ цвѣтами. Много мужчинъ и много женщинъ называла Актея по имени, добавляя къ этому короткую, и, нерѣдко, ужасную характеристику, внушавшую Лигіи страхъ и изумленіе. Для нея это былъ странный міръ, который своею красотой плѣнялъ ея взоры, по противорѣчія котораго не могъ понять ея юный умъ. Въ этой вечерней зарѣ, въ этомъ рядѣ неподвижныхъ колоннъ, теряющихся въ дали, въ этихъ людяхъ подобныхъ статуямъ, было какое-то великое спокойствіе; казалось, что среди этихъ мраморовъ должны обитать люди чуждые заботъ, невозмутимые и счастливые полубоги, а между тѣмъ, тихій голосъ Актеи раскрывалъ Лигіи все новыя и новыя ужасныя тайны и этого дворца, и этихъ людей. Вонъ тамъ, вдали, виднѣется криптопортикъ, на колоннахъ и на полу котораго еще замѣтны кровавыя пятна, которыми обагрилъ бѣлый мраморъ Калигула, когда онъ палъ подъ ножемъ Кассія Херея; тамъ умерщвлена его жена, тамъ раздробили о камень его ребенка; подъ тѣмъ крыломъ есть подземелье, въ которомъ младшій Друзъ отъ голода грызъ руки, тамъ отравили старшаго, тамъ со страха корчился Гемеллъ, тамъ Клавдій въ конвульсіяхъ, тамъ Германикъ… Повсюду эти стѣны слышали стоны и хрипѣніе умирающихъ, а этихъ людей, спѣшащихъ теперь на пиръ въ яркихъ туникахъ, украшенныхъ цвѣтами и драгоцѣнностями, быть можетъ завтра осудятъ на смерть. Быть можетъ не на одномъ лицѣ улыбка прикрываетъ страхъ, тревогу, неувѣренность въ завтрашнемъ днѣ: быть можетъ, жажда власти и наживы томитъ въ это время сердца этихъ на видъ такихъ безмятежныхъ, увѣнчанныхъ полубоговъ. Испуганныя мысли Лигіи не успѣвали слѣдить за словами Актеи, и хотя этотъ чудный міръ все сильнѣе притягивалъ къ себѣ ея взоры, сердце дѣвушки сжималось отъ страха, а душу вдругъ охватила безграничная тоска но Номіюніи Грецинѣ, по дому Авла, въ которомъ царитъ любовь, а не преступленіе.
Тѣмъ временемъ съ улицы Аполлона прибывали все новыя и новыя волны гостей. Изъ-за воротъ доносился говоръ и крики кліентовъ, сопровождавшихъ своихъ патроновъ. Дворъ и колоннада запестрѣли цезарскими невольниками, невольницами, маленькими мальчиками и преторіанскими солдатами, охраняющими дворецъ. Кое-гдѣ среди бѣлыхъ и смуглыхъ лица» чернѣло лицо нумидійца въ шлемѣ, украшенномъ перьями, и большими золотыми кольцами въ ушахъ. Проносили киѳары, цитры, груды искусственно вырощенныхъ, несмотря на позднюю осень, цвѣтовъ, ручные свѣтильники — серебряные, золотые и мѣдные. Возрастающій говоръ сливался съ плескомъ фонтана, струи котораго, обагренныя заходящимъ солнцемъ, падая, съ высоты на мраморъ, разбивались о плиты, точно съ рыданіемъ.
Актея перестала разсказывать, но Лигія все смотрѣла, точно отыскивая кого-то въ толпѣ. Вдругъ лицо ея покрылось румянцемъ. Изъ-за колоннъ появился Петроній и Виницій и шли къ главному триклинію, прекрасные, спокойные, похожіе на боговъ. Молодой дѣвушкѣ, когда она среди чуждыхъ людей увидала два знакомыхъ лица, въ особенности Виниція, показалось, что съ сердца ея свалилась тяжесть. Она почувствовала себя менѣе одинокой. Невыразимая тоска по Помпоніи и по дому Лила, охватившая ее нѣсколько минутъ тому назадъ, сразу утратила свой мучительный характеръ. Искушеніе повидаться съ Виниціемь и поговорить съ нимъ заглушило въ ея душѣ весь страхъ. Напрасно она вспоминала все дурное, что слышала о домѣ цезаря, и слова Актеи, и предостереженіе Помпоніи, и, несмотря на эти слова и предупрежденія, почувствовала вдругъ, что на этотъ пиръ она идетъ не только но принужденію, но и по собственному влеченію, а при мысли, что черезъ минуту услышитъ тотъ милый и дорогой голосъ, который говорилъ ей о любви я счастіи, достойномъ боговъ, и еще до сихъ поръ звучавшій въ ея ушахъ, какъ пѣсня, ею овладѣла радость.
Но вдругъ Лигія испугалась этой радости. Ей показалось, что въ эту минуту она измѣняетъ и тому чистому ученію, въ которомъ ее воспитывали, и Помпоніи, и самой себѣ. Итти по принужденію — это одно, а радоваться этому насилію — другое дѣло. Она почувствовала себя виновной, недостойной и погибшей. Не охватило отчаяніе; слезы подступили къ ея глазамъ. Еслибъ она была одна, то пала бы на колѣна, стала бы бить себя въ грудь и повторять: мой грѣхъ, ной грѣхъ!.. Актея, взявъ ее за руку, повела ее черезъ внутренніе покои въ большой триклиній, гдѣ долженъ былъ происходить пиръ, а у Лигіи въ глазахъ потемнѣло, и біеніе сердца стѣснило дыханіе. Точно сквозь сонъ она видѣла тысячи мерцающихъ свѣтильниковъ и на столахъ, и на стѣнахъ, точно сквозь сонъ слышала крики, которыми гости привѣтствовали цезаря, и какъ будто сквозь туманъ увидала его самого. Крики оглушили ее, блескъ ослѣпилъ, благовонія опьянили ее и, почти лишившись сознанія, она съ трудомъ различала Актею, которая, помѣстивъ ее за столъ, сама заняла мѣсто рядомъ.
Спустя немного, съ другой стороны окликнулъ ее, знакомый голосъ:
— Привѣтъ тебѣ, прекраснѣйшая изъ живущихъ на землѣ и звѣздъ на небѣ! Привѣтъ тебѣ — божественная Каллина!
Лигія немного пришла въ себя и оглянулась: рядомъ съ нею возлежалъ Виницій.
Онъ былъ безъ тоги, потому что удобство и обычай предписывали снимать тогу передъ пиромъ. Тѣло его покрывала только пурпурная туника безъ рукавовъ, вышитая серебряными пальмами. Руки у него были обнажены, украшены, по-восточному, двумя широкими золотыми браслетами, надѣтыми выше локтей, ниже онѣ были тщательно выбриты; гладкія, но мускулистыя, это были настоящія руки воина, созданныя для меча и щита. На головѣ у него былъ вѣнокъ изъ розъ. Со своими сросшимися надъ переносьемъ бровями, съ великолѣпными глазами и смуглымъ лицомъ, онъ являлся олицетвореніемъ молодости и силы. Лигіи онъ показался такимъ прекраснымъ, что хотя ея первое смущеніе уже прошло, она едва могла отвѣтить.
— Привѣтъ тебѣ, Маркъ.
— Счастливы мои глаза, что видятъ тебя; счастливы уніи, которыя слышать твой голосъ, болѣе милый для меня, чѣмъ звуки флейтъ и цитръ. Еслибы меня заставили выбирать, кто долженъ возлежать со мною на этомъ пиру, ты или Венера, я выбралъ бы тебя, божественная Лигія!
Виницій смотрѣлъ на нее, какъ будто торопясь насытиться ея красотою, и сжигалъ ее своими взорами. Взглядъ его скользнулъ съ ея лица на шею и обнаженныя руки, любовался ея прелестными формами, охватывалъ, ласкалъ ее, но, кромѣ страсти, въ немъ свѣтилось счастье, любовь и безконечное восхищеніе.
— Я зналъ, что встрѣчу тебя въ домѣ цезаря, но когда увядалъ, то всю мою душу потрясло такое чувство, какъ будто мнѣ вы пала совершенно неожиданная радость.
Лигія, придя въ себя и чувствуя, что въ этомъ домѣ, среди этой толпы, Виницій — единственное близкое ей существо, заговорила съ нимъ и стала распрашивать обо всемъ, что было непонятнымъ для нея и что внушало ей страхъ. Откуда онъ узналъ, что найдетъ ее въ домѣ цезаря и зачѣмъ она здѣсь? Зачѣмъ цезарь отнялъ ее у Помпоніи? Она хочетъ вернуться къ ней, ей страшно здѣсь. Она умерла бы отъ тревоги и горя, если бы не надѣялась, что Петроній и онъ, Виницій, будутъ ходатайствовать за нее передъ цезаремъ.
Виницій объяснилъ ей, что объ ея похищеніи онъ узналъ отъ самого Авла. Зачѣмъ привели ее сюда, онъ не знаетъ. Цезарь никому не отдаетъ отчета въ своихъ приказахъ и распоряженіяхъ. Однако, ей бояться нечего. Онъ возлѣ нея и останется здѣсь., Онъ предпочелъ бы лишиться глазъ, чѣмъ не видѣть ее, предпочелъ бы разстаться съ жизнью, чѣмъ покинуть ее. Она, — его дуща, и онъ будетъ беречь ее, какъ собственную душу. Онъ соорудилъ ей у себя въ домѣ алтарь, какъ своему божеству, и будетъ приносить ей въ жертву мирру и алое, а весною яблони и Цвѣты… Если ей страшно въ домѣ цезаря, то онъ обѣщаетъ ей, что она не останется въ этомъ домѣ.
Хотя онъ говорилъ съ недомолвками, а временами прибѣгалъ ко лжи, но въ голосѣ его звучала искренность, потому что его чувство къ ней было искреннимъ. Его охватывала чистосердечная жалость къ Лигіи, и слова ея западали ему въ душу; когда же она стала благодарить и увѣрять, что Помпонія полюбитъ его за его доброту, и она сама останется всю жизнь признательна ему, Виницій не могъ сдержать своего волненія и ему казалось, что онъ никогда въ жизни не будетъ въ состояніи отказать въ ея просьбѣ. Сердце его содрогнулось. Красота Лигіи разжигала его страсти, — онъ жаждалъ обладанія ею, но вмѣстѣ съ тѣмъ чувствовалъ, что она чрезвычайно дорога, и что онъ, дѣйствительно, могъ бы поклоняться ей, какъ божеству. Онъ испытывалъ непреодолимое желаніе говорить объ ея красотѣ и о своей любви, но шумъ въ залѣ становился все сильнѣе, и онъ, поближе подвинувшись къ Лигіи, сталъ нашептывать ей слова нѣжныя, сладкія, льющіяся изъ глубины души, звучныя, какъ музыка, и опьяняющія, какъ вино.
И онъ опьяняль Лигію Среди окружавшихъ чуждахъ ей людей, онъ казался ей все болѣе и болѣе близкимъ, болѣе дорогимъ, болѣе заслуживающимъ довѣрія и преданнымъ всею душой. Онъ успокоилъ ее, обѣщалъ освободить изъ дома цезаря, обѣщалъ, что не оставитъ ее и будетъ исполнять всѣ ея прихоти. Кромѣ того, раньше, у Авла, онъ говорилъ съ ней о любви и о счастьѣ, которое она можетъ дать только вообще, а теперь прямо говорилъ, что любитъ ее, что она ему милѣе и дороже всего на свѣтѣ. Лигія впервые слышала такіе слова изъ мужскихъ устъ, и, по мѣрѣ того, какъ она вслушивалась въ нихъ, ей казалось, что въ ней пробуждается что-то отъ сна, что все ея существо охватываетъ какое-то счастіе, въ которомъ безконечная радость сливается съ безконечной тревогой. Щеки ея разгорѣлись, сердце забилось порывисто, уста открывались, точно отъ изумленія. Еи было страшно, что она слушаетъ такія признанія й, вмѣстѣ съ тѣмъ, ни за что въ мірѣ она не хотѣла бы пропустить ни одного слова. Она то опускала глаза, то снова поднимала на Виниція свои свѣтлый, боязливый вмѣстѣ съ тѣмъ вопросительный взглядъ, какъ будто бы хотѣла сказать ему: «говори еще»! Говоръ, музыка, ароматъ цвѣтовъ и аравійскихъ куреній снова стали опьянять ее. Въ Римѣ принято было возлежать за столомъ, но дома Лигія занимала мѣсто между Помпоніей и маленькимъ Авломъ, а теперь возлѣ нея находился Виницій, молодой, сильный, влюбленный въ нее, а она, чувствуя, что отъ него вѣетъ страстью, испытывала одновременно и стыдъ, и наслажденіе. Она погрузилась въ какое-то сладостное безсиліе, какое-то забвеніе, точно впала въ дремоту.
Близость Лигіи стала вліять и на Виниція. Лицо его поблѣднѣло, ноздри раздулись, точно у арабскаго коня, и подъ его пурпурною туникой сердце, билось видимо, учащенно, — дыханіе его стало короткимъ, голосъ то и дѣло обрывался: онъ въ первый разъ находился такъ близко къ ней. Мысли его стали мѣшаться, онъ чувствовалъ, какъ по жиламъ его пробѣгаетъ огонь, и тщетно пытался залить его виномъ. И не вино, а прелестное лицо Лигіи, ея обнаженныя руки, ея дѣвственная грудь, волнующаяся подъ золотистой туникой, и все ея тѣло, скрытое подъ бѣлыми складками пеплума, съ каждою минутой все сильнѣе опьяняли его. Наконецъ, онъ схватилъ ее за руку повыше локтя, какъ это было раньше въ домѣ Авла, и, притягивая ее къ себѣ, сталъ шептать дрожащими устами:
— Я люблю тебя, Каллина… божественная моя…
— Маркъ, пусти меня, — сказала Лигія.
Онъ же продолжалъ съ отуманенными страстью глазами:
— Божественная моя! Полюби меня…
Въ эту минуту раздался голосъ Актеи, которая возлежала по другую сторону Лигіи:
— Цезарь смотритъ на васъ.
Виницій мгновенно вспыхнулъ гнѣвомъ и на цезаря, и на Актек. Слова ея разсѣяли его очарованіе. Въ такую минуту молодому человѣку даже дружескій голосъ показался бы назойливымъ, — ему казалось, что Актея умышленно хочетъ прервать его разговоръ съ Липей.
Онъ поднялъ голову и, взглянувъ на молодую отпущенницу сверхъ плечъ Лигіи, сказалъ со злостью:
— Миновало время, Актея, когда на пирахъ ты возлежала около цезаря. Говорятъ, что тебѣ угрожаетъ слѣпота, — какъ же ты можешь видѣть его?
Актея отвѣтила съ грустью:
— А все-таки я вижу его… Онъ также близорукъ и смотритъ на васъ сквозь изумрудъ.
Все, что ни дѣлалъ Неронъ, внушало страхъ даже самымъ близкимъ къ нему людямъ. Виницій тоже встревожился, остылъ и украдкой сталъ посматривать на цезаря. Лигія, которая въ силу своего смущенія, видѣла его вначалѣ пира словно сквозь туманъ, а потомъ вовсе не смотрѣла на него, вся поглощенная словами и близостью Виниція, теперь также обратила къ Нерону свои любопытные и вмѣстѣ съ тѣмъ испуганные глаза.
Актея сказала правду. Цезарь наклонился надъ столомъ, прищурилъ одинъ глазъ и, держа у другого полированный изумрудъ, которымъ пользовался обыкновенно, смотрѣлъ на нихъ. На минуту его взглядъ встрѣтился съ глазами молодой дѣвушки, и сердце Лигіи сжалось отъ ужаса. Когда, еще ребенкомъ, она жила въ сицилійскомъ имѣніи Авла, старая невольница египтянка разсказывала еq о змѣяхъ, живущихъ въ горныхъ ущельяхъ, и теперь ей показалось, что на нее смотритъ зеленый глазъ такой змѣи. Своею рукой она схватилась за руку Виниція, какъ испугавшійся ребенокъ, а въ головѣ ея тѣснились быстрыя и безпорядочныя мысли: «такъ вотъ каковъ онъ, этотъ страшный и всемогущій цезарь!» До сихъ поръ она не видала его никогда и представляла себѣ инымъ. Воображеніе ея нарисовало себѣ какое-то ужасное лицо, съ окаменѣлою злостью въ чертахъ, между тѣмъ она увидала большую голову, на толстой шеѣ, хотя страшную, но почти смѣшную, — такъ она напоминала издали голову ребенка. Туника аметистоваго цвѣта, запрещеннаго обыкновеннымъ смертнымъ, бросала синеватый отблескъ на широкое и короткое лицо цезаря. Волосы у него были темные, завитые въ четыре ряда буклей, по модѣ, введенной Отономъ. Бороды онъ не носилъ, потому что недавно посвятилъ ее Юпитеру, за что весь Римъ принесъ ему благодарность, хотя втихомолку шептали, что цезарь брѣется потому, что у него какъ у всей его семьи, борода выростаетъ рыжаго цвѣта. Однако въ его лбѣ, сильно выступающемъ надъ бровями, было что-то олимпійское. Съ насупленныхъ бровяхъ видно было сознаніе всемогущества, но подъ этимъ челомъ полубога виднѣлось лицо обезьяны, пьяницы и комедіанта, ничтожное, полное перемѣнчивыхъ страстей, заплывшее жиромъ, несмотря еще на молодые годы, но вмѣстѣ съ тѣмъ обрюзгшее и болѣзненное. Лигіи онъ показался зловѣщимъ, но прежде всего отвратительнымъ.
Цезарь вскорѣ положилъ свой изумрудъ и пересталъ смотрѣть на нее. Тогда она увидала его выпуклые голубые глаза, прищуренные отъ избытка свѣта, стеклянные, безъ мысли, похожіе на глаза умершаго человѣка,
Неронъ же обратился къ Петронію и сказалъ:
— Это та заложница, которую любитъ Виницій?
— Она, — отвѣтилъ Петроній.
— Какъ называется ея народъ?
— Лигійцы.
— Виницій считаетъ ее красивою?
— Одѣнь въ женской пеплумъ гнилой оливковый пень, Виницій и его сочтетъ красивымъ. Но на твоемъ лицѣ, о, несравненный знатокъ красоты, я уже прочелъ приговоръ! Тебѣ не нужно провозглашать его. Да, да слишкомъ суха, худощава, настоящая маковая голова на тонкомъ стеблѣ, а ты, божественный эстетикъ, въ женщинѣ цѣнишь стебель, и ты трижды, четырежды правъ!.. Одно лицо ничего не значитъ. Я уже многому научился отъ тебя, но такого вѣрнаго глазомѣра у меня еще нѣтъ… И я готовъ побиться объ закладъ съ Тулліемъ Сенеціономъ на его любовницу, что хотя за трапезой, когда всѣ лежатъ и обо всей фигурѣ, трудно составить какое-нибудь мнѣніе, ты уже сказалъ себѣ: «черезчуръ худа въ бедрахъ».
На губахъ Петронія скользнула едва замѣтная улыбка, но Туллій Сенеціонъ, который въ это время разговаривалъ съ Вестиномъ или, вѣрнѣе, слушалъ сны, въ которые вѣрилъ Вестинъ, обернулся къ Петронію и, хотя не имѣлъ ни малѣйшаго понятія, въ чемъ дѣло, сказалъ:
— Ошибаешься. Я стою за одно съ цезаремъ.
— Отлично! — отвѣтилъ Петроній. — Я только что доказывалъ, что у тебя есть кроха разума, а цезарь утверждаетъ, что ты оселъ безъ всякой примѣси.
— Habet! — сказалъ смѣясь Неронъ и опустилъ внизъ правый палецъ руки, какъ это дѣлалось въ циркахъ, въ знакъ того, что гладіаторъ получилъ ударъ и что его нужно добить.
Вестинъ, думая, что говорятъ все еще о снахъ, воскликнулъ.
— А я вѣрю въ сны… Сенека когда-то говорилъ мнѣ, что и онъ вѣритъ въ нихъ.
— Прошлую ночь мнѣ снилось, что я стала весталкой, — сказала, перегибаясь черезъ столъ, Кальвія Криспинилла.
На это Неронъ захлопалъ въ ладоши, другіе послѣдовали его примѣру. Рукоплесканія продолжались нѣсколько секундъ, потому что Криспинилла, не одинъ разъ разводившаяся съ мужьями, извѣстна была во всемъ Римѣ своимъ баснословнымъ развратомъ.
Но она, нисколько не стѣсняясь, продолжала:
— Ну, что-жъ? Всѣ онѣ старыя и противныя. Одна Рубрія похожа на человѣка, и такъ насъ было бы двѣ, хотя у Рубріи лѣтомъ выступаютъ веснушки.
— Позволь, однако, замѣтитъ тебѣ цѣломудреннѣйшая Кальвія, — сказалъ Петроній, — вѣдь, весталкой ты могла сдѣлаться только во снѣ.
— А если бы цезарь повелѣлъ?
— Тогда я повѣрилъ бы, что сны сбываются, даже самые неправдоподобные.
— То-то и дѣло, что сны сбываются, — сказалъ Вестинъ. — Я пони маю людей, которые не вѣрятъ въ боговъ, но какъ можно не вѣрить въ сны?
— А предсказанія? — спросилъ Неронъ. — Мнѣ когда-то предсказывали, что Римъ перестанетъ существовать, а я буду царствовать надъ всѣмъ Востокомъ.
— Предсказанія и сны сплетаются между собою, — проговорилъ Вестинъ. — Одинъ проконсулъ, великій вольнодумецъ, послалъ въ храмъ Мопса раба съ запечатаннымъ письмомъ, которое запретилъ вскрывать, для того, чтобы провѣрить, дѣйствительно-ли богъ съумѣетъ отвѣтить на вопросъ, изложенный въ письмѣ. Рабъ провелъ ночь въ храмѣ, чтобы получить во снѣ откровеніе, затѣмъ возвратился и сказалъ такъ: "мнѣ снился юноша, свѣтлый, какъ солнце, и онъ сказалъ маѣ только одно слово: «чернаго». Проконсулъ услышавъ это, поблѣднѣлъ и, обращаясь къ своимъ гостямъ, такимъ же невѣрующимъ, какъ онъ, спросилъ: «знаете-ли, что было въ письмѣ?»
— Въ письмѣ былъ вопросъ: «какого быка я долженъ принести въ жертву: бѣлаго или чернаго?»
Но вниманіе, возбужденное этимъ разсказомъ, отвлекъ Вителлій, явившійся на пиръ уже выпившимъ и вдругъ, безъ всякаго повода, разразившійся безсмысленнымъ смѣхомъ.
— Чему смѣется эта бочка сала? — спросилъ Неронъ.
— Смѣхъ отличаетъ людей отъ скотовъ, — сказалъ Петроній, — а у него нѣтъ другого доказательства, что онъ не боровъ.
Вителлій пересталъ смѣяться и, причмокивая губами, лоснящимися отъ разныхъ соусовъ, съ такимъ изумленіемъ сталъ оглядывать присутствующихъ, какъ-будто бы никогда раньше не видѣлъ ихъ. Потомъ онъ поднялъ свою, похожую на подушку, руку и сказалъ сиплымъ голосомъ:
— Съ моего пальца свалился воинскій перстень моего отца.
— Который былъ сапожникомъ, — добавилъ Неронъ.
Вителлій снова разразился неожиданнымъ смѣхомъ и сталъ искать перстень въ пеплумѣ Кальвіи Криспиниллы.
— И что ему все равно не годится, даже если бъ онъ и нашелъ, — докончилъ поэтъ Луканъ.
Пиръ становился веселѣе. Толпы невольниковъ разносили все новыя яства; изъ большихъ вазъ, наполненныхъ снѣгомъ и обвитыхъ плющомъ, вынимали все новые кратеры съ винами различныхъ сортовъ. Всѣ пили много. Съ потолка на столъ пирующихъ безпрестанно падали розы.
Петроній сталъ просить Нерона, чтобы, прежде чѣмъ всѣ гости перепьются, онъ облагородилъ пиръ своимъ пѣніемъ. Къ нему присоединился хоръ другихъ голосовъ, но Неронъ сталъ отказываться.
Не въ одной смѣлости тутъ дѣло, хотя ему всегда недостаетъ ея… Одни боги знаютъ, чего стоитъ ему каждое появленіе передъ публикой… Онъ не отказывается отъ этого, — нужно что-нибудь сдѣлать для искусства, и, наконецъ, если Аполлонъ одарилъ его кое-какимъ голосомъ, нельзя пренебрегать даромъ боговъ. Онъ даже понимаетъ, что въ этомъ заключается его обязанность по отношенію къ государству, но сегодня онъ охрипъ. Ночью онъ положилъ себѣ свинцовые слитки на грудь, но и это не помогло… Онъ собирается ѣхать въ Антій, чтобы подышать морскимъ воздухомъ.
Но Луканъ сталъ умолять его во имя искусства и человѣчества. Всѣмъ извѣстно, что божественный поэтъ и пѣвецъ сложилъ гимнъ въ честь Венеры, передъ которымъ гимнъ Лукреція — только вой годовалаго волченка. Да будетъ же этотъ пиръ настоящимъ пиромъ. Властелинъ столь милостивый не долженъ подвергать такимъ мукамъ своихъ подданныхъ. «Не будь жестокимъ, цезарь!»
— Не будь жестокимъ! — крикнули всѣ, сидящіе возлѣ императора.
Неронъ развелъ руками въ знакъ того, что долженъ уступить. Тогда на вѣхъ лицахъ появилось выраженіе благодарности, всѣ глаза устремились на него. Но Неронъ приказалъ прежде предувѣдомить Поппею, что онъ собирается пѣть, а присутствующимъ объяснилъ, что она не пришла на пиръ вслѣдствіе нездоровья; но такъ какъ никакое лѣкарство не приноситъ ей такого облегченія, какъ его пѣніе, то ему жалко было бы лишить ее возможности получить облегченіе.
Поппея пришла скоро. Она еще до сихъ поръ властвовала надъ Нерономъ, по не забывала, что если дѣло касалось его самолюбія, какъ пѣвца, возницы или поэта, то затрогивать его же безопасно. Она вошла, какъ прекрасное божество, облеченная, такъ же какъ и Неронъ, въ одежду аметистоваго цвѣта и въ ожерельѣ изъ громадныхъ жемчужинъ, отнятыхъ когда-то у Массинисы, — златокудрая, кроткая, — и, несмотря на двухъ своихъ предшествующихъ мужей, съ дѣвственнымъ взглядомъ и выраженіемъ лица.
Ее встрѣтили криками и именемъ «божественной августы». Лигія никогда въ жизни не видѣла столь чудной красоты и ей не хотѣлось вѣрить своимъ глазамъ, потому что ей было извѣстно, что Поппея Сабина одна изъ самыхъ развратныхъ женщинъ въ мірѣ. Она слышала отъ Помпоніи, что Поппея довела цезаря до убійства жены и матери, знала ее по разсказамъ гостей и слугъ Авла; слышала, что по ночамъ народъ свергаетъ ея статуи; слышала о надписяхъ, за которыя виновныхъ подвергаютъ тяжелымъ наказаніямъ и которыя, все-таки, каждое утро появляются на городскихъ стѣнахъ. Теперь, при видѣ этой прославленной Поппеи, которую послѣдователи Христа считали воплощеніемъ зла и преступленія, Лигіи показалось, что столь прекрасными могутъ быть только ангелы или какіе-нибудь небесные духи. Она положительно не могла оторвать отъ нея своихъ глазъ, а съ устъ ея невольно сорвался вопросъ:
— Ахъ, Маркъ, можетъ ли это быть?
Виницій, отчасти разгоряченный виномъ и недовольный, что вниманіе ея все отвлекаютъ отъ него и его словъ, сказалъ:
— Да, она прекрасна, но ты во сто кратъ прекраснѣе. Ты не цѣнишь себя, иначе ты влюбилась бы въ себя, какъ Нарциссъ… Она купается въ молокѣ ослицъ, а тебя, вѣроятно, Венера выкупала въ своемъ собственномъ. Ты не знаешь себя, ocelle mi!.. Не смотри на нее. Обрати свой взоръ на меня, ocelle mi!.. Дотронься устами этой чаши вина, а потомъ я прикоснусь къ тому же мѣсту своими губами.
Онъ придвигался все ближе, а Лигія стала отодвигаться къ Актеѣ. Но въ эту минуту потребовали молчанія, такъ какъ цезарь всталъ. Пѣвецъ Діодоръ подалъ ему киѳару, называемую дельтой; другой, Териносъ, который долженъ былъ аккомпанировать ему, приблизился съ инструментомъ, называвшимся наблій. Неронъ, опершись дельтой о столъ, поднялъ глаза кверху, и на минуту въ триклиніи воцарилась тишина, нарушаемая только шелестомъ розъ, падающихъ съ потолка.
Цезарь запѣлъ, или вѣрнѣе, заговорилъ нараспѣвъ, ритмическимъ складомъ, подъ аккомпаниментъ двухъ киѳаръ, свой гимнъ Венерѣ. Ни голосъ, хотя нѣсколько глухой, ни стихи не были плохи, такъ что Лигіей снова овладѣло угрызеніе совѣсти: гимнъ, прославляющій языческую Венеру, она нашла даже превосходнымъ, да и самъ цезарь, со своимъ лавровымъ вѣнкомъ и поднятыми къ небу глазами, показался великолѣпнымъ, далеко не столь страшнымъ и отвратительнымъ, чѣмъ въ началѣ пира.
Пирующіе разразились громомъ рукоплесканій. Вокругъ раздавались восклицанія: «о, небесный голосъ!» Нѣкоторыя женщины, въ знакъ своего восхищенія, поднявъ руки кверху, такъ и оставались въ этомъ положеніи, другія отирали свои влажные глаза; въ залѣ сдѣлалось шумно, какъ въ ульѣ. Поппея, склонивъ свою златокудрую головку, поднесла къ губамъ руку Нерона и долго держала ее молча. Къ ногамъ цезаря упалъ и молодой грекъ, Пиѳагоръ, рѣдкой красоты, тотъ самый съ которымъ, позднѣе, уже почти сумасшедшій Неронъ приказалъ жрецамъ обвѣнчать себя съ соблюденіемъ всѣхъ обрядовъ. Но Неронъ внимательно смотрѣлъ на Петронія, похвалы котораго всегда и въ высшей степени были ему желательны, и тотъ сказалъ:
— Что касается музыки, то Орфей въ эту минуту долженъ совсѣмъ пожелтѣть отъ зависти, такъ присутствующій здѣсь, Луканъ, а стихи… я жалѣю, что они не хуже, — тогда я, можетъ быть, нашелъ бы для нихъ похвальное слово.
Луканъ нисколько не обидѣлся за упоминаніе о зависти, — напротивъ, посмотрѣлъ на Петронія съ благодарностью и, притворяясь недовольнымъ, проворчалъ:
— Да будетъ проклята судьба, обрекшая меня жить въ одно время съ такимъ артистомъ! Обо мнѣ, можетъ быть, осталось бы что-нибудь въ человѣческой памяти и на Парнасѣ, а то угаснешь, какъ меркнетъ ночницъ при сіяніи солнца.
Петроній, обладавшій удивительною памятью, началъ повторять отрывки изъ гимна, цитировать отдѣльные стихи, восхвалять и разбирать красивыя слова. Луканъ, точно забывшій о своей зависти передъ прелестью поэзіи, тоже добавилъ нѣсколько восторженныхъ словъ. На лицѣ Нерона отразилось блаженство и безконечное тщеславіе, не только граничащее съ глупостью, но и совершенно равное ей. Онъ самъ подсказывалъ имъ стихи, которые считалъ лучшими, наконецъ, сталъ утѣшать Лукана и уговаривать его не терять мужества, ибо дарованія даются отъ рожденія, — однако, поклоненіе, воздаваемое Юпитеру, не исключаетъ поклоненія другимъ богамъ.
Затѣмъ онъ всталъ проводить Поппею, которая, дѣйствительно, была нездорова и хотѣла уйти. Цезарь приказалъ гостямъ не оставлять своихъ мѣстъ и обѣщалъ скоро вернуться. Дѣйствительно, черезъ минуту онъ вернулся одурять себя дымомъ кадильницъ и смотрѣть на зрѣлища, которыя онъ самъ, Петроній или Тигеллинъ приготовили для этого, пира.
Прочитано было нѣсколько стихотвореній и произнесено нѣсколько діалоговъ, въ которыхъ вычурность замѣнила остроуміе. Потомъ знаменитый мимъ, Парисъ, представлялъ приключенія Іо, дочери царя Инаха. Гостямъ, а въ особенности Лигіи, не привыкшей къ подобнымъ зрѣлищамъ, показалось, что они видятъ чудеса и чары. Парисъ движеніями рукъ и тѣла умѣлъ выражать то, что казалось въ танцѣ выразить невозможно. Руки его съ необыкновенною быстротой двигались въ пространствѣ и производили впечатлѣніе свѣтлаго живого облака, трепещущаго сладострастіемъ и обвивающаго, близкую къ обмороку дѣвушку, содрагающуюся пароксизмомъ блаженства. Это былъ не танецъ, а картина ясная, открывающая тайну любви, волшебная и безстыдная. Потому вошли корибанты и сирійскія танцовщицы, исполнявшія подъ звуки цитръ, флейтъ, цимбалъ и бубенъ вакхическій танецъ, полный дикаго движенія и еще болѣе необузданной распущенности. Лигіи казалось, что ее спалитъ молнія, что громъ ударитъ въ этотъ дворецъ или потолокъ обрушится на головы пирующихъ.
Но изъ золотой сѣти, прикрѣплеyyой у потолка, сыпались только розы, а опьянѣвшій Виницій нашептывалъ ей:
— Я увидѣлъ тебя въ домѣ Авла у фонтана и полюбилъ тебя. Свѣтало, и ты думала, что на тебя никто не смотритъ, а я видѣлъ тебя… И до сихъ поръ вижу тебя такою же, хотя тебя скрываетъ отъ моихъ взоровъ пеплумъ. Сбрось пеплумъ, какъ Криспинилла. Смотри?.. Боги и люди ищутъ любви. Кромѣ нея, нѣтъ ничего на свѣтѣ. Склони голоду ко мнѣ на грудь и закрой глаза.
У Лигіи прилило къ вискамъ. Ею овладѣвало впечатлѣніе, что она летитъ въ какую-то пропасть, а Виницій, который недавно казался ей такимъ близкимъ и преданнымъ, вмѣсто того, чтобы спасать, толкаетъ ее въ бездну. Ей стало досадно на него. Она снова начала бояться я этого пира, и Виниція, и самой себя. Чей-то голосъ, похожій на голосъ Помпоніи, взывалъ еще къ ея душѣ: «Лигія, спасайся!» — но что-то говорило ей, что спасаться уже поздно, и, кого охватилъ такой огонь, кто видѣлъ все, что происходило на этомъ пиршествѣ, въ комъ сердце билось такъ, какъ въ ней, когда она слушала слова Виниція и кого охватывала такая дрожь, которую она испытывала при его приближеніи, — тотъ погибъ безвозвратно. Ей дѣлалось дурно. Ей казалось, что она сейчасъ лишиться чувствъ. Она знала, что, подъ страхомъ подвергнуться гнѣву цезаря, никому не дозволяется встать, пока не встанетъ самъ цезарь, но все равно, — у нея не хватило бы силъ на это.
А до конца пира было еще далеко. Невольники приносили все новыя блюда и безпрестанно наполняли чаши виномъ. Появились два атлета и стали бороться. Могучія, лоснящіяся отъ масла тѣла слились въ одну глыбу, кости одного хрустѣли въ желѣзныхъ рукахъ другого, изъ-за стиснутыхъ зубовъ вырывалось зловѣщее скрежетаніе. По временамъ то слышались глухіе удары ногъ о посыпанный шафраномъ полъ, то атлеты вновь становились неподвижными, стихали, и тогда зрителямъ казалось, что передъ ними группа, изваянная изъ камня. Глаза римлянъ съ наслажденіемъ слѣдили за движеніями страшно напряженныхъ рукъ и мускуловъ. Но борьба окончилась довольно скоро, — Кротонъ, учитель и начальникъ школы гладіаторовъ, не даромъ слылъ за перваго силача во всемъ государствѣ. Противникъ его сталъ все быстрѣе дышать, потомъ лицо его посинѣло, наконецъ, изо рта хлынула кровь, и онъ упалъ.
Громъ рукоплесканій привѣтствовалъ конецъ единоборства, а Кротонъ, упершись ногою о плечи противника и, скрестивъ на груди могучія руки, обводилъ залу глазами тріумфатора.
Затѣмъ выступили подражатели звѣрямъ, фокусники и шуты, но на нихъ мало обращали вниманія, потому что вино уже затмѣвало глаза зрителей. Пиръ постепенно переходилъ въ пьяную, распущенную оргію. Сирійскія дѣвушки, которыя раньше плясали вакхическій танецъ, смѣшались съ гостями. Музыка обратилась въ безпорядочный и дикій грохотъ цитръ, киѳаръ, армянскихъ цимбалъ, египетскихъ систровъ, трубъ и роговъ, а такъ какъ пирующимъ хотѣлось разговаривать, то музыкантамъ стали кричать, чтобъ они уходили. Воздухъ триклинія, насыщенный ароматовъ цвѣтовъ, благоуханіемъ маслъ, которыми прелестные мальчики во все время пира окропляли ноги пирующихъ, становился тяжелымъ, свѣтильники горѣли тусклымъ огнемъ, вѣнки на головахъ пирующихъ съѣхали на сторону, лица поблѣднѣли и покрылись каплями пота. Вителлій свалился подъ столъ. Нигидія обнажившись до половины туловища, склонила свою пьяную дѣтскую головку на грудь Лукана, который тоже пьяный, принялся сдувать съ ея волосъ золотую пудру и съ неимовѣрнымъ блаженствомъ слѣдилъ за взлетавшими пылинками. Вестинъ упорно, въ десятый разъ, повторялъ отвѣтъ Мопса на запечатанное письмо проконсула. Туллій, который смѣялся надъ богами, говорилъ размокшимъ голосомъ:
— Если Сферосъ Ксенофана круглъ, то, понимаешь, такого бога можно катить передъ собою, какъ бочку.
Но Домицій Афръ, старый злодѣй и доносчикъ, возмутился этимъ разговоромъ и отъ негодованія залилъ себѣ всю тунику фалернскимъ виномъ. Онъ всегда вѣрилъ въ боговъ. Люди говорятъ, что Римъ погибнетъ, находятся и такіе, которые утверждаютъ, что онъ уже гибнетъ. И вѣрно!.. Но если это случится, то только потому что молодежь утратила вѣру, а безъ вѣры не можетъ быть добродѣтели. Кромѣ того пренебрегли прежними суровыми обычаями и никому не приходитъ въ голову, что эпикурейцы не могутъ отразить варваровъ. Самъ онъ только жалѣетъ, что дожилъ до такихъ временъ и что въ наслажденіяхъ долженъ искать спасенія отъ огорченій, которыя безъ того давно уложили бы его въ могилу.
И, сказавъ это, онъ привлекъ къ себѣ сирійскую танцовщицу и сталъ своимъ беззубымъ ртомъ цѣловать ея спину и плечи. Консулъ Меммій Регулъ увидалъ это и, поднимая свою лысую голову украшенную съѣхавшимъ на бокъ вѣнкомъ, произнесъ:
— Кто говоритъ, что Римъ гибнетъ?.. Вздоръ!.. Я, консулъ, знаю лучше всѣхъ… Videans consules!.. Тридцать легіоновъ охраняютъ спокойствіе нашей имперіи.
Приложивъ руки къ вискамъ, онъ закричалъ на всю залу:
— Тридцать легіоновъ! Тридцать легіоновъ… отъ Британіи до парѳянской границы!
Но, вдругъ, онъ остановился и, приставивъ палецъ ко лбу, добавилъ:
— А, пожалуй, и тридцать два…
Домиція, однако, не успокоило количество легіоновъ, охраняющихъ римское спокойствіе. Нѣтъ, нѣтъ! Римъ долженъ погибнуть, потому что погибла вѣра въ боговъ, оставлены суровые обычаи! Римъ долженъ погибнуть… А жаль! Жизнь такъ хороша, цезарь такъ милостивъ и вино такое прекрасное! Ахъ, какъ жаль! — и, положивъ голову на спину сирійской вакханки, онъ расплакался: «Какое тамъ дѣло до будущей жизни?.. Ахиллъ былъ правъ, говоря что лучше быть работникомъ въ подлунномъ мірѣ, чѣмъ царствовать въ киммерійскихь странахъ. Да еще существуютъ-ли какіе-нибудь боги, хотя невѣріе губить молодежь».
Луканъ сдулъ весь золотой порошокъ съ волосъ уснувшей отъ опьянѣнія Нигидіи, потомъ обвилъ ее плющомъ, снятымъ со стоявшей передъ нимъ вазы, и посмотрѣлъ на присутствующихъ радостнымъ и вопросительнымъ взоромъ. Затѣмъ онъ и себя украсил и плющомъ, повторяя тономъ глубокаго убѣжденія:
— Я вовсе не человѣкъ, а фавнъ.
Петроній не былъ пьянъ, но Неронъ, который сначала, оберегая свой «божественный» голосъ, пилъ мало, подъ конецъ осушалъ чашу за чашей и охмѣлѣлъ. Онъ хотѣлъ даже пѣть другіе своя стихи, на этотъ разъ греческіе, но забылъ ихъ и по ошибкѣ запѣлъ пѣсню Анакреона. Ему подпѣвали Пифагоръ, Діодоръ и Терисонъ, но дѣло у нихъ какъ-то не ладилось, и они оросили пѣніе. Неронъ, какъ знатокъ и эстетикъ, сталъ восхищаться красотою Пиѳагора и отъ восторга даже цѣловалъ его руки. Такія прелестныя руки онъ видалъ когда-то… но у кого?
И, приложивъ руку къ влажному лбу, онъ старался вспомнить. Вдругъ на лицѣ его появилось выраженіе страха.
— Ахъ, да, у матери, у Агриппины!
И цезаремъ овладѣли мрачныя видѣнія.
— Говорятъ, — сказалъ онъ, — что при лунѣ она блуждаетъ по морю около Бай и Баулы… И ничего другого, только все ходить, ходитъ, какъ бы отыскиваетъ что-нибудь. Приблизится къ лодкѣ и отойдетъ… но рыбакъ, на котораго она посмотритъ, умираетъ.
— Недурная тема. — сказалъ Петроній.
А Вестинъ, вытянувъ шею, какъ журавль, прошепталъ таинственно:
— Я не вѣрю въ боговъ, но вѣрю въ духовъ.
Неронъ, не обращая вниканія на ихъ слова, продолжалъ:
— Наконецъ, я справилъ лемуріи. Я не хочу видѣть ея. Теперь уже пятый годъ. Я долженъ былъ казнить ее, потому что она подослала ко мнѣ убійцу, и, еслибъ я не предупредилъ ее, вы не слыхали бы сегодня моего пѣнія.
— Благодаримъ, цезарь, отъ имени города и всего міра! — крикнулъ Домицій.
— Вина! пусть зазвучатъ тимпаны!
Шумъ начался снова. Луканъ, весь обвитый плющомъ, желая заглушить всѣхъ, всталъ и началъ кричать:
— Я не человѣкъ, а фавнъ и живу въ лѣсу! E-choo-ooo!!
Цезарь, наконецъ, былъ уже пьянъ, перепились мужчины и женщины. Виницій былъ пьянъ не менѣе другихъ, и вдобавокъ, кромѣ страстнаго возбужденія, имъ овладѣло желаніе поссориться съ кѣмъ-нибудь, что случалось съ нимъ всегда, если онъ выпивалъ сверхъ мѣры. Его смуглое лицо поблѣднѣло, языкъ его сталъ заплетаться, когда онъ началъ говорить возвышеннымъ и повелительнымъ голосомъ:
— Дай мнѣ поцѣловать тебя! Сегодня, завтра, не все-ли равно!.. Довольно этого!.. Цезарь отобралъ тебя отъ Авла для того, чтобъ подарить мнѣ, понимаешь? Завтра вечеромъ я пришлю за тобой, понимаешь?.. Цезарь обѣщалъ тебя отдать мнѣ, прежде чѣмъ послалъ взять тебя… Ты должна быть моей! Цѣлуй меня, я не хочу ждать до завтра, цѣлуй скорѣй!
Онъ обнялъ Лигію, но Акгея начала защищать ее, да и сама молодая дѣвушка защищалась, хотя чувствовала, что силы оставляютъ ее, что она гибнетъ. Напрасно она старалась отстранить его руки, напрасно голосомъ, въ которомъ звучали страхъ и обида, умоляла его не быть такимъ и пожалѣть ее. Уже запахъ вина отъ его дыханія обдавалъ ея лицо все ближе и ближе, лицо его очутилось совсѣмъ около ея лица. То не былъ уже прежній добрый чуть ли не дорогой ея душѣ Виницій, а пьяный, злой сатиръ, который внушалъ ей лишь страхъ и глубокое отвращеніе.
Но силы ея слабѣли съ каждой минутой. Напрасно, откинувшись назадъ, она отстраняла лицо, чтобъ избѣжать его поцѣлуевъ. Онъ поднялъ ее и, прижавъ ея голову къ своей груди, сталъ разжимать своими губами ея поблѣднѣвшія губы.
Но въ эту минуту какая-то страшная сила сбросила его руки съ ея шеи съ такою легкостью, точно это были руки ребенка, а самого Виниція отбросила въ сторону, какъ сухую вѣтку или увядшій листъ. Что такое случилось? Виницій протеръ глаза и вдругъ увидѣлъ надъ собою громадную фигуру лигійца Урса, котораго встрѣчалъ раньше въ домѣ Авла.
Лигіецъ стоялъ спокойно и только смотрѣлъ на Виниція своими голубыми глазами такъ странно, что у молодого человѣка кровь застыла въ жилахъ. Потомъ Урсъ взялъ на руки свою царевну и ровнымъ тихимъ шагомъ вышелъ изъ триклинія.
Актея тотчасъ же послѣдовала за ними.
Виницій съ минуту просидѣлъ, точно окаменѣлый, потомъ сорвался съ мѣста и побѣжалъ къ выходу съ крикомъ:
— Лигія, Лигія!
Но неудовлетворенная страсть, изумленіе, неистовое бѣшенство и вино подкосили его ноги. Онъ пошатнулся разъ, другой, ухватился за обнаженную руку одной изъ вакханокъ и сталъ спрашивать, моргая глазами:
— Что случилось, что случилось?
А вакханка, съ улыбкой въ своихъ отуманенныхъ глазахъ, взяла чашу съ виномъ и подала ему.
— Пей! — сказала она.
Виницій выпилъ и свалился съ ногъ.
Большая часть гостей лежала уже подъ столомъ. Нѣкоторые изъ оставшихся ходили невѣрными шагами но триклинію, другіе спали на своихъ ложахъ, громко храпя или извергая излишекъ вина, — а на пьяныхъ консуловъ и сенаторовъ, на пьяныхъ всадниковъ, поэтовъ и философовъ, на пьяныхъ танцовщицъ и патриціанокъ, на весь этотъ міръ, еще всемогущій, но уже бездушный, увѣнчанный и необузданный, но уже угасающій, — изъ золотой сѣти, прикрѣпленной къ потолку, все сыпались и сыпались розы!
На дворѣ стало разсвѣтать.
ГЛАВА VIII.
Урса никто не задержалъ, никто даже не спросилъ, что онъ дѣлаетъ. Прислуга цезаря, видя великана съ женщиной на рукахъ, подумала, что это какой-нибудь невольникъ уноситъ опьянѣвшую госпожу.
Къ тому же съ ними шла Актея, а присутствіе ея устраняло всякіе подозрѣнія.
Такимъ образомъ, Урсъ съ своей ношей вышелъ изъ триклинія въ сосѣднюю комнату, а оттуда въ галлерею, ведущую въ помѣщеніе Актеи., Липя такъ ослабѣла, что лежала на рукахъ Урса, словно мертвая, но когда на нее пахнуло прохладнымъ и чистымъ утреннимъ воздухомъ, она открыла глаза. Становилось все свѣтлѣе. Изъ колоннады Урсъ вскорѣ свернулъ въ боковой портикъ, выходящій не на дворъ, а въ дворцовый садъ, въ которомъ верхушки сосенъ и кипарисовъ уже зарумянились отъ утренней зари. Въ этой части дворца было пусто, отголоски музыки и крики пирующихъ едва-едва достигали сюда. Лигіи показалось, что ее вырвали изъ ада и вынесли на свѣтъ Божій. Есть, стало быть, что-то такое и за этимъ омерзительнымъ триклиніемъ, — есть небо, заря, свѣтъ и тишина. Дѣвушка вдругъ разрыдалась и, прижимаясь къ плечу Урса, стала сквозь слезы повторять:
— Домой. Урсъ, домой, къ Авлу!…
— Пойдемъ! — отвѣтилъ Урсъ.
Они уже дошли до маленькаго атрія, принадлежащаго къ помѣщенію Актеи. Урсъ посадилъ Лигію на мраморную скамью подальше отъ фонтана. Актея стала её успокОивать и предлагать отдохнуть, увѣряя, что пока ей ничего не угрожаетъ, потому что перепившіеся гости цезаря послѣ пира будутъ спать до вечера. Но Лигія долго не хотѣла успокоиться и, сжимая руками виски, повторяла, какъ ребенокъ:
— Домой, къ Авлу!
Урсъ былъ готовь исполнить ея желаніе. Правда у воротъ стоятъ преторіанцы, но это не помѣшаетъ ему пройти, такъ какъ солдаты не задерживаютъ выходящихъ. У арки такъ и кишатъ носилки. Люди стануть выходить толпами. Ихъ никто не задержитъ. Они выйдутъ вмѣстѣ съ прочими и пойдутъ прямо домой. Впрочемъ, какое ему дѣло? Какъ царевна скажетъ, такъ и будетъ. Затѣмъ онъ и приставленъ къ ней, чтобы исполнять ея приказанія.
А Лигія повторяла:
— Да, Урсъ, выйдемъ!
Но у Актеи ума было больше, чѣмъ у нихъ, у двоихъ. Выйдутъ, да! Никто ихъ не удержитъ. Но изъ дома цезаря скрываться бѣгствомъ не позволяется, и кто дѣлаетъ это, тотъ оскорбляетъ его величіе. Они уйдутъ, но вечеромъ центуріонъ во главѣ отряда солдатъ принесетъ смертный приговоръ Авлу и Помпоніи Грецинѣ, а Лигію возьметъ обратно во дворецъ, и тогда ей ужъ не будетъ спасенія. Если Авлъ приметъ ее подъ свой кровъ, смерть ждетъ его неминуемо.
У Лигіи опустились руки. Спасенья нѣтъ. Она должна выбирать: Авлу ли погибнуть, или ей самой. Идя на пиръ она надѣялась, что Виницій и Петроній выпросятъ ее у цезаря и передадутъ Помпоніи, а теперь она знала, что они-то собственно и уговорили цезаря взять ее отъ Авла. Спасенья нѣтъ. Только одно чудо могло извлечь ее изъ этой бездны, чудо и всемогущество Божіе.
— Актея, — сказала она съ отчаяніемъ, — ты слышала, — Виницій говорилъ, что цезарь подарилъ меня ему и что сегодня вечеромъ онъ пришлетъ за мной невольниковъ и возьметъ меня къ себѣ въ домъ?
— Слышала, — сказала Актея и, разведя руками, умолкла. Отчаяніе, съ которымъ говорила Лигія, не находило въ ней отголоска. Она сама была любовницей Нерона. Сердце ея, хотя и доброе, не было способно чувствовать весь позоръ такихъ отношеній. Какъ бывшая рабыня, она слишкомъ сжилась съ воззрѣніями рабовъ и, кромѣ того, до сихъ поръ любила Нерона. Если бъ онъ захотѣлъ возвратиться къ ней, она протянула бы къ нему руки, какъ къ своему счастью. Видя ясно, что Лигія или должна стать любовницей молодого красавца Виниція, или погубить себя и Авла, она просто не могла понять, какъ дѣвушка можетъ колебаться.
— Въ домѣ цезаря, — сказала она немного погодя, — ты будешь въ большей опасности, чѣмъ въ домѣ Виниція.
И ей не пришло въ голову, что — хотя она я говорила правду, — слова ея обозначали: «примирись съ судьбой и сдѣлайся любовницей Виниція». Но Лигія еще чувствовала на своихъ устахъ его жгучіе, какъ уголь, поцѣлуи, полные животной страсти, и при одномъ воспоминаніи о нихъ кровь бросалась ей въ лицо.
— Никогда! — вспыхнула она. — Я не останусь ни здѣсь, ни у Виниція!
Но Лигія не могла отвѣчать, потому что опять разрыдалась. Актея прижала ее къ груди и стала успокоивать. Урсъ тяжело дышалъ и сжималъ свои громадные кулаки: любя свою царевну съ вѣрностью собаки, онъ не могъ выносить ея слезъ. Въ его лигійскомъ сердцѣ родилось желаніе вернуться въ залу, придушить Виниція, а въ случаѣ надобности — и цезаря, онъ боялся признаться въ этомъ своей госпожѣ изъ опасенія, что поступокъ, показавшійся ему столь простымъ, не будетъ приличествовать для послѣдователя распятаго Христа.
Актея, успокоивъ Лигію, повторила свой вопросъ:
— Неужели онъ такъ ненавистенъ тебѣ?
— Нѣтъ, — отвѣтила Лигія, — я не должна его ненавидѣть, потому что я христіанка.
— Я знаю это, Лигія. Я знаю также изъ посланій Павла Тарсійскаго, что вамъ не дозволено ни подвергать себя позору, ни бояться смерти болѣе, чѣмъ грѣха, но скажи мнѣ: твоя вѣра дозволяетъ ли причинять кому-нибудь смерть?
— Нѣтъ.
— Тогда, какъ же ты хочешь навлечь мщеніе цезаря на домъ Авла?
Наступила минута молчанія. Бездонная пропасть снова раскрылась передъ Лигіей.
Молодая отпущеница продолжала:
— Я спрашиваю потому, что мнѣ жаль тебя, жаль и доброй Помпоніи и ея сына. Я давно живу въ этомъ домѣ и знаю, чѣмъ грозитъ гнѣвъ цезаря. Нѣтъ, вы не можете бѣжать отсюда. Тебѣ остается одинъ путь — умолять Виниція, чтобы онъ отослалъ тебя къ Помпоніи.
Но Лигія опустилась на колѣни, чтобъ обратиться съ молитвой къ кому-то другому. Урсъ послѣдовалъ ея примѣру, и оба стали молиться во дворцѣ цезаря при свѣтѣ утренней зари.
Актея въ первый разъ увидѣла такую молитву и не могла оторвать глазъ отъ Лигіи, которая повернувшись къ ней профилемъ, съ поднятою головою и руками, смотрѣла въ небо, какъ-будто ожидая оттуда помощи. Утренніе лучи озарили ея темные волосы и бѣлый пеплумъ, отразились въ ея глазахъ, и, вся блестящая, она казалась олицетвореніемъ свѣта. Въ ея поблѣднѣвшемъ лицѣ, въ открытыхъ устахъ, въ глазахъ и рукахъ, поднятыхъ къ небу, чувствовался какой-то неземной восторгъ. И Актея поняла теперь, почему Лигія не можетъ быть ничьей наложницей. Передъ любовницей Нерона какъ-бы открылся край занавѣси, скрывавшей міръ совсѣмъ непохожій на тотъ, съ которымъ она свыклась. Ее поражала молитва Лигіи въ этомъ домѣ преступленій и разврата. За минуту до того она была убѣждена что Лигіи нѣтъ спасенія, а теперь она начинала вѣритъ, что можетъ произойти что нибудь необычайное, что явится помощь, и столь могучая, что и самъ цезарь не въ силахъ будетъ съ нею бороться, что съ неба на защиту дѣвушки снизойдутъ невѣдомыя крылатыя войска или-же солнце обовьетъ ее своими лучами и притянетъ къ себѣ. Она слышала раньше о многихъ чудесахъ среди христіанъ и думала теперь, что, очевидно, все это правда, и что Лигія объ этомъ именно и молится.
Наконецъ, Лигія поднялась съ лицомъ, сіявшимъ надеждой. Урсъ всталъ также и, присѣвъ на корточки около скамьи, смотрѣлъ на свою госпожу и ожидалъ, что она скажетъ.
А глаза Лигіи затуманились, и двѣ крупныхъ слезы скатились ію ея щекамъ.
— Да благословитъ Богъ Помпонію и Авла, — сказала она. — Я не должна подвергать ихъ опасности, и я никогда ихъ больше не увижу.
Потомъ, обратившись къ Урсу, она сказала ему, что у нея на всемъ свѣтѣ остался только онъ одинъ, что теперь онъ долженъ быть ея отцомъ и защитникомъ. Она не можетъ искать убѣжища у Авла, не должна остаться и въ домѣ цезаря или въ домѣ Виниція. Пусть Урсъ возьметъ ее, пусть выведетъ изъ города, пусть скроетъ гдѣ-нибудь, гдѣ ее не найдутъ ни Виницій, ни его слуги. Она всюду пойдетъ за нимъ, хотя бы за моря, хотя бы за горы, къ варварамъ, гдѣ не слыхали римскаго имени и куда власть цезаря не простирается. Пусть онъ возьметъ ее и спасетъ, — у нея кромѣ него не осталось никого.
Лигіецъ былъ готовъ и, въ знакъ повиновенія, наклонился и обнялъ ея ноги. Но на лицѣ Актеи, ожидавшей чуда, отразилось разочарованіе. Только и принесла эта молитва? Побѣгъ изъ дома цезаря — оскорбленіе величества, — подобное преступленіе не можетъ быть оставлено безъ наказанія, и если бы Лигіи удалось куда-нибудь скрыться, цезарь выместитъ свой гнѣвъ на Авлѣ. Если хочетъ она бѣжать, то пусть бѣжитъ изъ дома Виниція. Тогда цезарь, не любящій заниматься чужими дѣлами, вѣроятно, уже и не захочетъ помогать Виницію преслѣдовать ее, и, во всякомъ случаѣ, ихъ не обвинятъ въ оскорбленіи величества.
Лигія такъ именно и рѣшила поступить. Ни Авлъ, ни Помпонія даже не будутъ знать, гдѣ она… Убѣжитъ она, только не изъ дома Виниція, а по дорогѣ туда. Онъ спьяну проговорился ей, что сегодня вечеромъ онъ пришлетъ за нею своихъ рабовъ. Онъ, вѣроятно, говорилъ правду и не высказалъ бы ее, еслибъ былъ трезвымъ. Очевидно, онъ самъ, а можетъ-быть и вмѣстѣ съ Петроніемъ, видѣли цезаря передъ пиромъ и выпросили у него обѣщаніе выдать ее на слѣдующій вечеръ. Если они сегодня забудутъ, то пришлютъ за нею завтра. Но Урсъ спасетъ ее. Онъ вынесетъ ее изъ носилокъ, какъ вынесъ изъ триклинія, и они пойдутъ, куда глаза глядятъ. Съ Урсомъ никто не справится. Его не побѣдилъ бы даже тотъ страшный гладіаторъ, который боролся вчера въ триклиніи. Но Виницій можетъ прислать за нею очень много рабовъ, поэтому Урсу нужно сейчасъ итти къ епископу Линну за совѣтомъ и помощью. Епископъ сжалится надъ ней, не оставитъ ее въ рукахъ Виниція и прикажетъ христіанамъ, вмѣстѣ съ Урсомъ, итти спасать ее. Ее отобьютъ, а потомъ Урсъ съумѣетъ вывести ее изъ города и скрыть гдѣ-нибудь.
И лицо Лигіи освѣтилось улыбкой и покрылось румянцемъ. Она ободрилась, какъ-будто надежда на спасеніе перешла уже въ дѣйствительность. Она бросилась на шею къ Актеѣ, и прильнувъ губами къ щекѣ гречанки, прошептала:
— Ты не выдашь насъ, Актея, да?
— Клянусь тѣнью моей матери, я не выдамъ васъ, — отвѣтила отпущенница. — Проси только своего Бога, чтобы Урсу удалось отбить тебя.
Голубые добродушные глаза великана свѣтились счастіемъ. Онъ не съумѣлъ ничего придумать, хотя долго ломалъ свою бѣдную голову, но такую простую вещь онъ сдѣлаетъ. И днемъ ли, ночью ли, — ему все равно, — онъ пойдетъ къ епископу, потому что епископъ читаетъ въ небѣ, что нужно и чего не слѣдуетъ. Но христіанъ онъ и безъ него съумѣлъ бы собрать. Мало ли у него знакомыхъ — и невольниковъ, и гладіаторовъ, и свободныхъ людей и въ Субуррѣ, и за мостами! Онъ набралъ бы ихъ тысячу, — пожалуй и двѣ. Онъ отобьетъ свою госпожу и вывести за городъ также съумѣетъ, съумѣетъи странствовать съ нею. Они пойдутъ хоть на край свѣта, хотя бы туда, откуда они родомъ, гдѣ никто и не слыхалъ о Римѣ.
Глаза его смотрѣли въ пространство, какъ бы желая разсмотрѣть отдаленное будущее; потомъ онъ проговорилъ:
— Въ лѣсъ! Охъ, какой боръ, какой боръ!..
Черезъ минуту онъ уже отогналъ отъ себя эти видѣнія.
Да, онъ сейчасъ пойдетъ къ епископу, а вечеромъ съ сотнею человѣкъ будетъ подстерегать носилки. Пусть ихъ провожаютъ не только рабы, а хотя бы и преторіанцы. Никто и думать не смѣй подвертываться подъ его кулаки, даже еслибъ онъ былъ закованъ въ желѣзную броню… Желѣзо не такъ уже крѣпко! Если хорошенько стукнуть по желѣзу, такъ голова подъ нимъ и не выдержитъ.
Но Лигія съ великою, а вмѣстѣ съ тѣмъ, дѣтскою важностью подняла палецъ кверху и сказала:
— Урсъ, «не убій».
Лигіецъ поднесъ свою, похожую на палицу, руку къ затылку и въ смущеніи забормоталъ. Вѣдь, онъ долженъ же отбить ее… «свое солнышко»… Она сама же сказала, что теперь его очередь… Онъ будетъ стараться, насколько возможно. Но, если что случится нечаянно?.. Вѣдь онъ долженъ отбить ее! Ну, если и случится грѣхъ, то онъ будетъ каяться такъ горячо, такъ усердно просить невиннаго Агнца о прощеніи, что распятый Агнецъ смилуется надъ нимъ, бѣднымъ… Онъ, вѣдь, не хочетъ прогнѣвить Агнца, — что же дѣлать, если у него такая тяжелая рука…
На лицѣ его отразилось умиленіе; желая скрыть это, онъ поклонился и сказалъ:
— Пойду къ святому епископу.
Актея обняла Лигію и заплакала. Она еще разъ удостовѣрилась, что есть какой-то міръ, гдѣ даже страданіе даетъ гораздо больше счастія, чѣмъ всѣ наслажденія и избытки дома цезаря. — Еще разъ передъ нею распахнулись какія-то двери, ведущія къ свѣту, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, она почувствовала, что недостойна переступить ихъ порогъ.
ГЛАВА IX.
Лигіи было жаль Помпонію Грецину, которую она любила всей душой, жаль весь домъ Авла, однако все ея отчаяніе прошло. Она испытывала даже нѣкоторое утѣшеніе, что ради истины отрѣшается отъ довольства и удобствъ, и обрекаетъ себя на скитальческую жизнь, полную неизвѣстности. Въ этомъ, быть можетъ, крылась и нѣкоторая доля дѣтскаго любопытства, какова то будетъ жизнь гдѣ-то въ далекихъ странахъ, среди варваровъ и дикихъ звѣрей, но больше было глубокой и искренней вѣры, что, поступая такимъ образомъ, она исполняетъ завѣтъ «Божественнаго Учителя», и что съ этой поры Онъ самъ будетъ оберегать ее, какъ послушное и вѣрное дѣтище. А въ такомъ случаѣ съ ней не произойдетъ ничего дурного. Постигнутъ какія-нибудь страданія, — она и ихъ перенесетъ во имя Его. Придетъ неожиданная смерть. — Онъ приметъ ее къ себѣ, а когда умретъ Помпонія, они соединятся на всю вѣчность. Она не разъ, еще въ домѣ Авла, горевала надъ тѣмъ, что она, христіанка, не можетъ ничѣмъ пожертвовать для Распятаго, о которомъ съ такимъ чувствомъ говорилъ даже Урсъ. Но теперь настала минута осуществить мечты. Лигія чувствовала себя почти счастливой и стала говорить о своемъ счастіи Актеѣ, по она не могла понять ее. Оставить все, оставить домъ, довольство, городъ, сады, храмы, портики, все, что такъ красиво, страну солнца, близкихъ людей, — и ради чего же — для того, чтобы скрыться отъ любви молодого и красиваго патриція… Въ головѣ Актеи эти понятія не умѣщались. Были минуты, когда она чувствовала, что въ этомъ есть правда, даже можетъ-быть, какое-нибудь великое, таинственное счастіе, но яснаго отчета въ этомъ дать себѣ она не умѣла, тѣмъ болѣе, что Лигію ждало еще одно испытаніе, которое угрожало даже ея жизни. Актея, отъ природы была боязлива и со страхомъ думала о предстоящемъ вечеромъ побѣгѣ, но о своихъ опасеніяхъ не хотѣла говорить Лигіи.
Наступилъ день, и солнце заглянуло въ атрій. Актея стала уговаривать свою гостью отдохнуть послѣ проведенной безъ сна ночи. Лигія согласилась и онѣ вмѣстѣ вошли въ кабикулъ, роскошно отдѣланную и великолѣпно обставленную комнату, благодаря прежней связи Актеи съ императоромъ. Онѣ легли рядомъ, но Актея, несмотря на утомленіе, не могла заснуть. Давно уже она была грустна и несчастна, но теперь ею начало овладѣвать какое-то безпокойство, котораго она не испытывала раньше. До сихъ поръ жизнь казалась ей только безцѣльной и лишенной всякой будущности, а теперь вдругъ она показалась ей еще и позорной.
Въ мысляхъ ея образовалась невообразимая путаница. Двери, ведущія къ свѣту, снова начали то открываться, то закрываться, но въ тѣ мгновенія, когда онѣ открывались, свѣтъ ослѣплялъ Актею такъ, что она ничего не могла-различить. Она скорѣе догадывалась, что въ этомъ сіяніи таится какое-то безграничное счастіе, въ сравненіи съ которымъ все остальное слишкомъ ничтожно, напримѣръ, еслибъ цезарь удалилъ Поппею и вновь полюбилъ ее, Актею, то и это было бы ничто въ сравненіи съ тѣмъ счастіемъ. Въ тоже время ей, вдругъ, пришла мысль, что и цезарь, котораго она такъ любитъ и невольно считаетъ за какого-то полубога, — столь же ничтоженъ, какъ и любой рабъ, а этотъ дворецъ съ колоннами изъ нумидійскаго мрамора ничѣмъ не лучше любой груды камней. Подъ конецъ эти чувства, въ которыхъ она не умѣла разобраться, стали ее мучить. Она хотѣла заснуть, но отъ внутренняго волненія не могла.
Думая, что Лигія, надъ которой тяготѣетъ столько опасностей, также не спитъ, Актея повернулась къ ней, чтобы поговорить о предстоящемъ побѣгѣ, но Лигія спала спокойно. Въ темный кубикулъ, сквозь неплотно задернутую занавѣсь, врывался солнечный лучъ и въ печь крутилась золотистая пыль. Актея видѣла тонкое лицо Лигіи, лежавшее на обнаженной рукѣ, закрытые глаза и слегка открытый ротъ. Дыханіе ея было ровно.
Но черезъ минуту ей пришло въ голову, что, однако, этотъ ребенокъ предпочитаетъ бѣжать, чѣмъ сдѣлаться любовницей Виниція, предпочитаетъ нужду — позору, скитальчество — роскошному дому возлѣ Каринъ, богатымъ нарядамъ, драгоцѣнностямъ, пирамъ, звукамъ киѳаръ и цитръ.
— Почему?
Она стала смотрѣть на Лигію, какъ бы желая найти отвѣтъ на ея спящемъ лицѣ. Долго она смотрѣла на ея ясный лобъ, на мягкія очертанія бровей, на темныя рѣсницы, на дѣвственную грудь, колышущуюся ровнымъ дыханіемъ, и подумала:
«Какъ не похожа, она на меня!»
Лигія показалась ей какимъ-то чудомъ, какимъ-то божественнымъ видѣніемъ, какою-то любимицею боговъ, во сто разъ прекраснѣе всѣхъ цвѣтовъ сада цезаря и всѣхъ изваяній въ его дворцѣ. Но въ сердцѣ гречанки не было зависти, — напротивъ, при мысли объ опасностяхъ, угрожавшихъ молодой дѣвушкѣ, ее охватывала глубокая жалость. въ ней словно пробудились материнскія чувства. Лигія показалась ей не только прекрасною, какъ дивный сонъ, по вмѣстѣ съ тѣмъ и любимымъ ребенкомъ, и она стала цѣловать ея волосы.
А Лигія спала спокойно, какъ будто дома, у Помпоніи Грецины, и спала долго. Уже миновалъ полдень, когда она открыла свои голубые глаза и осмотрѣлась вокругъ съ немалымъ изумленіемъ. Очевидно, ее удивило, что она не въ домѣ Авла.
— Это ты, Актея — спросила она, разглядѣвъ въ полумракѣ лицо гречанки
Онѣ вышли изъ спальни и отправились въ баню. Актея выкупала Лигію и повела ее сначала завтракать, а потомъ гулять въ дворцовые сады, гдѣ не могла угрожать никакая опасность, потому что цезарь и его приближенные еще спали. Лигія въ первый разъ видѣла эти великолѣпные сады, полные кипарисовъ, пиній, дубовъ, оливъ и миртъ, посреди которыхъ бѣлѣлось цѣлое населеніе статуй, сверкали спокойныя зеркала прудовъ, цвѣли рощицы розъ, орошаемыхъ водяною пылью фонтановъ; входы въ живописные гроты заросли плющемъ или виноградомъ, гдѣ на поверхности водъ плавали серебристые лебеди, а между статуями и деревьями блуждали прирученныя газели изъ африканскихъ пустынь и красивыя пестрыя птицы, доставляемыя изъ всѣхъ извѣстныхъ странъ свѣта.
Сады были пусты; кое гдѣ, съ лопатами въ рукахъ, работали невольники, напѣвая впологолоса свои пѣсни; другіе, которымъ дали отдыхъ, сидѣли у прудовъ или въ тѣни деревьевъ, остальные поливали розы и блѣдно-лиловые цвѣты шафрана. Актея и Лигія гуляли довольно долго и осматривали всѣ чудеса садовъ, и хотя мысли Лигіи были заняты совсѣмъ другимъ, она, все-таки, еще была настолько юна, что не могла не поддаться любопытству и изумленію. Ей даже думалось, что еслибъ цезарь былъ добръ, то въ такомъ дворцѣ и такихъ садахъ онъ могъ бы быть очень счастливымъ.
Наконецъ, онѣ сѣли отдохнуть на скамью, почти совершенно скрытую въ тѣни кипарисовъ, и стали говорить о томъ, что всего болѣе тяготило ихъ, то-есть о предполагаемомъ бѣгствѣ Лигіи. Актея была гораздо менѣе спокойна, чѣмъ Лигія, и по временамъ ей казалось, что этотъ безумный планъ не можетъ удастся. Ей все больше и больше дѣлалось жаль Лигію, и казалось что во сто разъ безопаснѣе было бы попробовать подѣйствовать на добрыя чувства Виниція. Она стала разспрашивать молодую дѣвушку, давно ли она знаетъ Виниція и не думаетъ ли, что его можно упросить возвратить ее Помпоніи.
— Нѣтъ. Въ домѣ Авла Виницій былъ совсѣмъ другой, добрый, но со вчерашняго вечера я его боюсь и предпочитаю бѣжать къ своимъ лигійцамъ.
Актея допрашивала дальше:
— Однако, въ домѣ Авла онъ нравился тебѣ?
— Да, — отвѣтила Лигія и опустила голову.
— Вѣдь, ты не рабыня, какою я была когда-то, — сказала Актея послѣ минутнаго раздумья. — На тебѣ Виницій могъ бы жениться. Ты заложница и дочь лигійскаго царя. Авлъ и Помпонія любятъ тебя, какъ родную дочь, и я увѣрена, что они охотно признаютъ тебя дочерью. Виницій могъ бы жениться на тебѣ.
Но Лигія отвѣтила тихо и еще грустнѣе:
— Я предпочитаю бѣжать къ лигійцамъ.
— Лигія, хочешь, я сейчасъ пойду къ Виницію, разбужу его, если онъ спитъ, и скажу ему то, что говорила тебѣ сейчасъ? Да, дорогая моя, я сейчасъ пойду къ нему и скажу: "Виницій, она царская дочь и любимое дѣтище славнаго Авла; если ты любишь ее, возврати ее Авлу, а потомъ возьми ее изъ ихъ дома, какъ свою жену.
Дѣвушка отвѣтила такимъ тихимъ голосомъ, что Актея едва могла разслышать.
— Я предпочитаю бѣжать къ лигійцамъ.
И слезы заблестѣли на ея рѣсницахъ.
Вблизи послышались шаги и, прежде чѣмъ Актея успѣла посмотрѣть, кто приближается, передъ скамейкой появилась Поппея Сабина со свитой своихъ рабынь. Двѣ изъ нихъ держали надъ нею пучки страусовыхъ перьевъ, прикрѣпленныхъ къ золотымъ прутьямъ, слегка обвѣвая ее, и, вмѣстѣ съ тѣмъ, охраняя отъ жаркаго, хотя и осенняго, солнца. Черная эѳіопка съ выдающимися грудями, точно переполненными молокомъ, несла на рукахъ ребенка, закутаннаго въ пурпурную ткань, обшитую золотой бахрамой. Актея и Лигія встали, предполагая, что Поппея пройдетъ мимо скамейки, не обращая на нихъ вниманія, но она остановилась и сказала:
— Актея, ты нехорошо пришила бубенчики къ куклѣ; ребенокъ оторвалъ одинъ и поднесъ было ко рту; къ счастію, Лилита замѣтила это во-время.
— Прости, божественная, — отвѣтила Актея, скрещивая на груди руки и опуская голову.
Поппея посмотрѣла на Лигію.
— Что это за рабыня? — спросила она.
— Это не рабыня, божественная августа, а воспитанница Помпоніи Грецины и дочь лигійскаго царя, которую онъ отдалъ римлянамъ, какъ заложницу.
— Она пришла навѣстить тебя?
— Нѣтъ, августа. Съ третьяго дня она живетъ во дворцѣ.
Поппея стала еще внимательнѣе смотрѣть на Лигію, которая стояла передъ нею съ поникшею голевой, то съ любопытствомъ поднимая на нее своя сверкающіе глаза, то снова опуская ихъ. Вдругъ между бровями августы появилась морщина. Ревнивая къ своей красотѣ и власти, она жила въ постоянной тревогѣ, что когда-нибудь счастливая соперница погубитъ ее такъ, какъ она сама погубила Октавію. Поэтому каждое красивое женское лицо во дворцѣ возбуждало въ ней подозрѣніе. Глазомъ знатока она сразу окинула всю фигуру Лигіи и испугалась. «Да это просто нимфа, — подумала она, — ее родила Венера». И вдругъ у нея мелькнула мысль, ранѣе же приходившая, съ какою бы красотой ей ни приходилось встрѣчаться, — что она гораздо старше Лигіи. Задѣтое самолюбіе и мрачныя опасенія быстро заполнили ея умъ. Можетъ-быть, Неронъ не видалъ или, смотря сквозь изумрудъ, не оцѣнилъ ее. Но что можетъ произойти, если онъ увидитъ ее, такую дивную, днемъ, при. солнцѣ? Къ тому же, она не рабыня. Она — царская дочь, — правда, варварскаго, но, все-таки, царя!.. Безсмертные боги! Она такъ же прекрасна, какъ я, но моложе меня! "
И морщина между бровями Поппеи стала еще больше, а глаза ея изъ-подъ золотистыхъ рѣсницъ засвѣтились холоднымъ блескомъ.
Но она съ наружнымъ спокойствіемъ обратилась къ Лигіи и спросила:
— Ты говорила съ цезаремъ?
— Нѣтъ, августа.
— Почему ты предпочитаешь быть здѣсь, а не у Авла?
— Я не предпочитаю, госпожа. Петроній уговорилъ цезаря взять меня отъ Помпоніи, но я здѣсь поневолѣ, госпожа!..
— И ты хотѣла бы вернуться къ Помпоніи?
Послѣдній вопросъ Поппея предложила голосомъ болѣе мягкимъ и ласковымъ, и въ сердцѣ Лигіи вдругъ зародилась надежда.
— Госпожа, — сказала она, простирая руки въ Поппеѣ, — цезарь обѣщалъ отдать меня, какъ невольницу, Виницію, но ты вступись за меня и возврати меня Помпоніи.
— Стало-быть Петроній склонилъ цезаря взять тебя у Авла и отдать Виницію?
— Да, госпожа, Виницій сегодня пришлетъ за мною, но ты, милостивая, сжалься надо мной.
Она склонилась, взяла въ руки край одежды Поппеи и съ бьющимся сердцемъ ожидала ея отвѣта. Поппея съ лицомъ, освѣтившимся злобною улыбкой, посмотрѣла на нее и сказала:
— Обѣщаю тебѣ, что еще сегодня ты будешь невольницей Линиція.
И она отошла, какъ привидѣніе, — прекрасное, но злое. До ушей Лигіи и Актеи долетѣлъ только крикъ ребенка, который, неизвѣстно отчего, заплакалъ.
У Лигіи глаза тоже наполнились слезами, но она взяла руку Актеи и сказала:
— Пойдемъ домой. Помощи нужно ждать только оттуда, откуда она можетъ явиться.
Онѣ вернулись въ атрій и не выходили до вечера. Когда стемнѣло, и невольницы внесли свѣтильники, обѣ онѣ были очень блѣдны. Разговоръ ихъ обрывался каждую минуту. Обѣ онѣ все время прислушивались, не приближается ли кто-нибудь. Лигія постоянно повторяла, что, какъ не жаль ей разстаться съ Актеею, но такъ какъ Урсъ долженъ уже ожидать ее въ темнотѣ, то она желала бы, чтобы все это кончилось сегодня. Но, несмотря на это, дыханіе ея становилось все короче И отрывистѣе. Актея лихорадочно собирала драгоцѣнности, которыя могла найти, завязывала ихъ въ край пеплума Лигіи и умоляла ее не отказываться отъ этого дара, — необходимаго средства въ бѣгствѣ. По временамъ наступала глубокая тишина, съ ея обманчивыми явленіями, нервно дѣйствовавшая на ихъ слухъ: молодымъ женщинамъ казалось, что онѣ слышатъ то какой-то шепотъ за занавѣской, то далекій плачъ ребенка, то лай псовъ.
Вдругъ занавѣска, отдѣляющая атрій отъ передней, безшумно раздвинулась, и въ атрій вошелъ, точно духъ, высокій смуглый человѣкъ, съ лицомъ изъѣденнымъ оспой. Лигія сразу узнала Атацина, отпущенника Виниція, который иногда приходилъ въ домъ Авла.
Актея испуганно вскрикнула, но Атацинънизко поклонился и сказалъ:
— Кай Виницій шлетъ привѣтъ божественной Лигіи и ждетъ ее на ужинъ въ своемъ домѣ, украшенномъ зеленью.
Губы дѣвушки совершенно поблѣднѣли.
— Я иду, — сказала она и на прощанье крѣпко обняла Актею.
ГЛАВА X.
Домъ Виниція, дѣйствительно, былъ красиво убранъ миртовою зеленые и плющомъ, который гирляндами вился по стѣнамъ и надъ дверьми. Колонны всѣ были обвиты виноградомъ. Въ атрія, отверстіе котораго, для защиты отъ ночного холода, затянули пурпурною шерстяною занавѣской, было свѣтло, какъ днемъ. Горѣли о восьми и двѣнадцати огняхъ свѣтильники, сдѣланные въ формѣ деревьевъ, звѣрей, птицъ или статуй, держащихъ лампады, наполненныя благовоннымъ масломъ. Свѣтильники эти были и азъ алебастра, и изъ мрамора, и изъ золоченной коринѳской мѣди; хотя они уступали знаменитому свѣтильнику изъ храма Аполлона, которымъ теперь пользовался Неронъ, по тоже были роскошны и вышли изъ рукъ великихъ художниковъ. Нѣкоторые изъ нихъ были заслонены александрійскимъ стекломъ или завѣшаны прозрачными индѣйскими тканями, красными, голубыми, желтыми, такъ что весь атрій горѣлъ разноцвѣтными огнями. Разносилось благоуханіе нарда, запахъ котораго Виницій полюбилъ на Востокѣ. Въ глубинѣ дома, гдѣ сновали рабы и рабыни, было также ярко освѣщено. Въ триклиніи столъ былъ накрытъ на четверыхъ, потому что за ужинъ, кромѣ Виниція и Лигіи должны были возлечь Петроній и Хризотемида.
Виницій во всемъ слѣдовалъ указаніямъ Петронія, который совѣтовалъ не ему самому итти за Лигіей, а послать Атацина съ приказомъ цезаря, самому-же встрѣтить Лигію въ домѣ и принять не только ласково, но даже съ почетомъ.
— Вчера ты былъ пьянъ, — говорилъ Петроній. — Я видѣлъ, ты поступалъ съ нею, какъ каменщикъ съ Альбанскихъ горъ. Не будь черезчуръ назойливъ и пойми, что хорошее вино нужно пить, не торопясь. Знай также, что пріятно жаждать обладанія, но еще пріятнѣе возбуждать у предмета страсти вожделѣніе.
Хризотемида имѣла на этотъ счетъ собственное, нѣсколько иное мнѣніе, но Петроній, называя ее своею весталкой и голубкой, началъ объяснять ей разницу, какая должна быть между опытнымъ цирковымъ возницей и мальчикомъ, который въ первый разъ садится на колесницу. Потомъ онъ обратился къ Виницію и продолжалъ:
— Заслужи ея довѣріе, развесели ее, будь къ ней великодушенъ. Я не хотѣлъ бы присутствовать на грустномъ ужинѣ. Даже поклянись ей, что возвратишь ее Помпоніи, а это уже отъ тебя будетъ зависѣть, чтобы завтра она сама предпочла остаться.
И, указывая на Хризотемиду, онъ прибавилъ:
— Я вотъ уже пять лѣтъ каждый день въ большей или меньшей степени примѣняю такой способъ къ этой пугливой птичкѣ и не могу пожаловаться на ея жестокость.
Хризотемида ударила его вѣеромъ изъ павлиньихъ перьевъ и сказала:
— Развѣ я не сопротивлялась, сатиръ?
— Имѣя въ виду моего предшественника.
— Развѣ ты не былъ у моихъ ногъ?
— Для того только, чтобы надѣть перстни на ихъ пальцы.
Хризотемида невольно взглянула на свои ноги, на пальцахъ которыхъ, дѣйствительно, искрились драгоцѣнные камни, и разсмѣялась вмѣстѣ съ Петроніемъ. Но Виницій не слушалъ ихъ спора. Сердце его тревожно билось подъ великолѣпною одеждой сирійскаго жреца, въ которую онъ нарочно нарядился для пріема Лигіи.
— Они должны были уже выйти изъ дворца, — сказалъ онъ, какъ будто разговаривая самъ съ собою.
— Должны, — отвѣтилъ Петроній. — Пока могу тебѣ разсказать о пророчествахъ Аполлонія Тіанскаго или ту исторію о Руфинѣ, которую, не помню почему, я такъ и не окончилъ.
Но Виниція такъ же мало занималъ Аполлоній Тіанскій, какъ и исторія Руфина. Мысли его были около Лигіи, и хотя онъ чувствовалъ, что лучше было принять Лигію въ собственномъ домѣ, чѣмъ итти во дворецъ, но по временамъ жалѣлъ, что не пошелъ самъ. Тогда онъ раньше могъ бы увидѣть Лигію и сидѣть съ ней въ темнотѣ рядомъ въ двухмѣстныхъ носилкахъ.
Въ это время рабы внесли треножныя бронзовыя жаровни, украшенныя бараньими головами, и начали бросать на раскаленные уголья кусочки мирра и нарда.
— Сворачиваютъ къ Каринамъ! — снова сказалъ Виницій.
— Онъ не утерпитъ, выбѣжитъ на встрѣчу и, пожалуй, разойдется съ ними, — воскликнула Хризотемида.
Виницій безсмысленно улыбнулся и сказалъ:
— Нѣтъ, я утерплю.
Но ноздри его все раздувались, и Петроній, видя это, пожалъ плечами и замѣтилъ:
— Въ немъ нѣтъ философа ни на одну сестерцію, и никогда я изъ этого сына Марса не сдѣлаю человѣка.
Виницій даже не слыхалъ его словъ.
— Они теперь уже на Каринахъ!
Они дѣйствительно, повертывали къ Коринамъ. Рабы, называемые лампадаріями, шли впереди, другіе, педосеквіи, по обѣимъ сторонамъ носилокъ, а Атацинъ тутъ же, за ними, наблюдалъ за порядкомъ.
Шествіе подвигалось медленно: фонари плохо освѣщали дорогу. Притомъ, улицы, ближайшія къ дворцу, были совершенно пусты, развѣ кое-гдѣ покажется человѣкъ съ фонаремъ въ рукахъ, но за то дальше царствовало необыкновенное оживленіе. Почти изъ каждаго переулка выходили люди, по трое, по четверо, всѣ безъ факеловъ, всѣ въ темныхъ одеждахъ. Нѣкоторые изъ нихъ смѣшались съ рабами, сопровождавшими процессію, а другіе скоплялись въ большія кучки, становились на дорогѣ, или шатались, какъ пьяные. По временамъ итти становилось такъ трудно, что лампадаріи начинали кричать:
— Мѣсто для благороднаго трибуна Кая Виниція!
Лигія сквозь раздвинутыя занавѣски видѣла эти темныя кучки и начинала дрожать отъ волненія. Ее поперемѣнно охватывала то надежда, то тревога. "Это онъ, Урсъ и христіане!.. Вотъ, вотъ, сейчасъ!.. — шептали ея дрожащія губы. — О, помоги, Христосъ! Спаси меня, Христосъ!
Но и Атацинъ, сначала не обращавшій вниманія на это необыкновенное оживленіе улицы, наконецъ, сталъ безпокоиться. Дѣйствительно происходило что-то странное. Лампадаріи все чаще принуждены были кричать: «дорогу для носилокъ благороднаго трибуна!» Съ обѣихъ сторонъ носилокъ неизвѣстные люди такъ тѣснились, что Атацинъ приказалъ рабамъ отгонять ихъ палками.
Вдругъ впереди послышались крики, всѣ факелы сразу погасли. Вокругъ носилокъ началась свалка.
Атацинъ понялъ: это было нападеніе.
И, понявъ это, онъ струсилъ. Всѣ знали, что цезарь, съ толпою приближенныхъ часто развлекается разбоями въ Субуррѣ и въ другихъ частяхъ города. Извѣстно было, что иногда съ этихъ ночныхъ похожденій Неронъ возвращается съ синяками, но кто обороняется, тотъ идетъ на смерть, будь это даже сенаторъ. Домъ вигиловъ, обязанныхъ охранять спокойствіе города, находился недалеко, но стража въ подобныхъ случаяхъ притворялась глухою и слѣпою. А теперь вокругъ носилокъ завязалось побоище; люди стали бить и топтать другъ друга. Атацинъ смекнулъ, что прежде всего нужно сохранить Лигію и себя, а остальное оставить на волю судьбы. И, вытащивъ дѣвушку изъ носилокъ, онъ подхватилъ ее на руки и попытался скрыться въ темнотѣ.
Но Лигія начала кричать:
— Урсъ! Урсъ!
Она была въ бѣломъ одѣяніи и узнать ее было нетрудно. Атацинъ свободною рукой началъ окутывать ее собственнымъ плащомъ, какъ вдругъ шею его сдавили какіе-то страшные клещи, а на голову его, какъ камень, свалилась огромная масса.
Большая часть рабовъ лежала на землѣ или спасалась бѣгствомъ, натыкаясь, среди глубокаго мрака, на выступы каменныхъ стѣнъ. На мѣстѣ побоища остались только разбитыя въ свалкѣ носилки. Урсъ понесъ Лигію по направленію къ Субуррѣ; товарищи его слѣдовали за нимъ, расходясь по дорогѣ, въ разныя, стороны.
Рабы начали собираться передъ домомъ Виниція и совѣщаться, какъ имъ быть. Не смѣя войти они, послѣ краткаго совѣщанія, рѣшили вернуться на мѣсто кровавой стычки, гдѣ нашли нѣсколько труповъ, между прочимъ, и тѣло Атацина. Онъ еще дышалъ, во послѣ короткой, предсмертной конвульсіи выпрямился и остался недвижимъ.
Рабы взяли его и принесли къ воротамъ дома Виниція. Нужно было, однако, сообщить господину, что произошло.
— Пускай Гуло скажетъ, — послышалось нѣсколько голосовъ, — лицо у него въ крови, какъ и у васъ, а господинъ любитъ его. Ему безопаснѣе сказать, чѣмъ. намъ.
Германецъ Гуло, старый невольникъ, когда-то нянчившій Виниція и доставшійся ему отъ матери, сестры Петролія, сказалъ:
— Я доложу, но пойдемъ всѣ вмѣстѣ. Пусть не на меня одного обрушится его гнѣвъ.
Виницій не на шутку сталъ горячиться. Петроній и Хризотемида подсмѣивались надъ нимъ, но онъ широкими шагами ходилъ по атрію и повторялъ:
— Они должны уже быть здѣсь!.. Должны быть здѣсь!..
Онъ хотѣлъ уже бѣжать на встрѣчу, но Петроній и Хризотемида удерживали его.
Вдругъ въ сѣняхъ послышались шаги, — и въ атрій хлынула толпа рабовъ и, остановившись у стѣны, подняла руки кверху.
— А-а-а-а! — только и могли простонать невольники.
Гуло выступилъ впередъ со своимъ окровавленнымъ лицомъ и поспѣшно и жалобно заговорилъ:
— Видишь кровь, господинъ? Мы защищались! Кровь, господинъ, вотъ кровь!
Но Виницій не далъ ему докончить, схватилъ бронзовый свѣтильникъ и однимъ ударомъ размозжилъ его черепъ, потомъ, обхвативъ голову руками, вцѣпился пальцами въ волосы и сталъ повторять хриплымъ голосомъ:
— Me miser urn! me miserum!…
Лицо его посинѣло, глаза закатились, на губахъ появилась пѣна.
Петроній поднялся съ мѣста съ выраженіемъ отвращенія на лицѣ.
— Пойдемъ, Хризотемида, — сказалъ онъ: — если ты хочешь смотрѣть на мясо, я прикажу взломать лавку мясника въ Каринахъ.
И онъ вышелъ изъ атрія, а въ домѣ, убранномъ зеленью плюща и приготовленномъ для пира, черезъ минуту раздался свистъ бичей и вопли наказываемыхъ слышались чуть не до утра.
ГЛАВА XI.
Въ эту ночь Виницій совсѣмъ не ложился спать. Когда Петроній ушелъ, и когда стоны истязаемыхъ рабовъ не въ состояніи были смягчить его горе, его свирѣпость, онъ собралъ толпу другихъ слугъ и во главѣ ихъ, позднею ночью, отправился отыскивать Лигію. Онъ осмотрѣлъ Осквилинскую часть, потомъ Субурру, Vicus Sceleratus и всѣ прилегающіе къ нимъ переулки. Обойдя Капитолій, онъ черезъ мостъ Фабриція перешелъ на островъ и обошелъ всю часть города по ту сторону Тибра. По это были поиски безъ цѣли; онъ самъ не надѣялся найти Лигію, и если искалъ ее, то для того только, чтобы чѣмъ-нибудь заполнить эту ужасную ночь. Домой онъ вернулся на разсвѣтѣ, когда въ городѣ начали уже появляться возы и мулы перекупщиковъ овощей, и когда пекари открывали свои лавки. Онъ приказалъ убрать тѣло Гула, до котораго до сихъ поръ никто не смѣлъ дотронуться, затѣмъ невольниковъ, у которыхъ отбили Лигію, велѣлъ сослать въ деревенскій эргастулъ, что являлось наказаніемъ, чуть ли не болѣе страшнымъ, чѣмъ смерть, наконецъ, бросился на скамью въ атріи и сталъ придумывать, какимъ образомъ найти и отнять Лигію.
Потерять ее, некогда не видѣть больше, казалось ему чѣмъ-то неправдоподобнымъ, и самая мысль объ этомъ приводила его въ бѣшенство. Своевольная натура молодого воина впервые наткнулась на сопротивленіе, на другую непреклонную волю и онъ положительно не могъ понять, какъ смѣетъ кто-нибудь- противиться его желаніямъ. Виницій скорѣе бы предпочелъ, чтобы весь міръ и Римъ обратился въ кучу развалинъ, чѣмъ примириться съ мыслью, что онъ не достигнетъ цѣли своихъ стремленіи. Чашу наслажденій отняли у него чуть ли не отъ устъ, и ему казалось, что случилось что-то неслыханное, взывающее о мести и нарушающее всѣ законы божескіе и человѣческіе.
Но больше всего онъ проклиналъ свою судьбу, потому что никогда и ничего такъ страстно не желалъ, какъ обладанія Лигіей. Ему казалось, что онъ не съумѣетъ существовать безъ нея. То онъ хотѣлъ обладать ею затѣмъ, чтобы бить ее, тащить ее за волосы въ кубикулъ и издѣваться надъ нею, то имъ овладѣла страшная тоска по ея голосу, фигурѣ, глазамъ, и онъ чувствовалъ, что былъ бы готовъ лежать у ея ногъ. Онъ призывалъ ее, грызъ пальцы, сжималъ виски руками, напрягалъ всѣ силы, чтобы думать спокойнѣе о томъ, какъ бы найти ее, и не могъ. Въ головѣ у него мелькали тысячи средствъ и способовъ, но одинъ безумнѣе другого. Наконецъ, ему блеснула мысль, что Лигію похитилъ Авлъ, что во всякомъ случаѣ онъ долженъ знать, гдѣ она скрывается.
И онъ рѣшился бѣжать въ домъ Авла. Если ему не отдадутъ Лигіи, если Авлъ не испугается угрозъ, онъ пойдетъ къ цезарю, обвинитъ стараго вождя въ неповиновеніи и добьется его смертнаго приговора, но передъ этимъ онъ заставитъ его признаться, гдѣ скрывается Лигія. Если ему отдадутъ ее даже добровольно, онъ и въ такомъ случаѣ отмститъ. Правда, его приняли въ домѣ Авла и ухаживали за нимъ, но это все равно. Однимъ этимъ оскорбленіемъ его освободили отъ всякой благодарности. Его мстительная и пылкая душа испытывала наслажденіе при мысли объ отчаяніи Помпоніи Гредины, когда центуріонъ принесетъ старому Авлу смертный приговоръ, а онъ былъ почти увѣренъ, что выхлопочетъ этотъ приговоръ. Ему поможетъ въ этомъ Петроній. Наконецъ, и самъ цезарь ни въ чемъ не отказываетъ товарищамъ-августіанамъ, если къ отказу его не побуждаетъ личное нерасположеніе или страсть.
Всѣ знали, что цезарь часто отъ скуки развлекается ночными разбоями. Даже Петроній принималъ участіе въ этихъ забавахъ. Главная цѣль ихъ, правда, заключалась въ томъ, чтобы захватывать женщинъ и подбрасывать ихъ на солдатскомъ плащѣ до обморока. Но, однако, самъ Неронъ иногда называлъ эти прогулки «ловлею жемчуга»; такъ какъ въ отдаленныхъ кварталахъ города, населенныхъ убогимъ людомъ, удавалось иногда выловить настоящую жемчужину красоты и молодости. Тогда sagatio, какъ называлось подбрасываніе на солдатскомъ плащѣ, обращалось въ настоящее похищеніе, и «жемчужину» отправляли или на Палатинъ, или въ одну изъ безчисленныхъ виллъ цезаря, или, наконецъ, Неронъ дарилъ ее кому-нибудь изъ своихъ товарищей. Такая-же участь могла постигнуть и Лигію. Цезарь смотрѣлъ на нее во время пира, и Виницій ни на минуту не сомнѣвался, что она должна была показаться ему прекраснѣе всѣхъ женщинъ, которыхъ онъ видѣлъ до сихъ поръ. Хотя Неронъ держалъ Лигію у себя на Палатинѣ и могъ задержать открыто, но, какъ справедливо говорилъ Петроній, у цезаря не было отваги на преступленіе и, имѣя возможность дѣйствовать открыто, онъ предпочиталъ дѣйствовать тайно. А теперь къ этому его могла побудить и боязнь передъ Поппеей; Виницію пришло въ голову, что Авлъ, быть можетъ, и не рѣшился бы силою захватить дѣвушку, подаренную ему цезаремъ. Тогда кто же осмѣлился? Можетъ-быть, тотъ великанъ-лигіецъ съ голубыми глазами, который дерзнулъ войти въ триклиній и унести ее съ пира на рукахъ? Но куда же онъ скрылся съ нею, куда могъ отвести ее? Нѣтъ! У раба не хватило бы на это смѣлости. Значитъ, это никто другой, какъ цезарь, похитилъ Лигію.
При этой мысли въ глазахъ Виниція потемнѣло, а на лбу выступили капли пота. Если послѣднее предположеніе вѣрно, то Лигія была потеряна для перо навсегда. Ее можно было вырвать изо всякихъ другихъ рукъ, только не изъ такихъ. Теперь съ большею справедливостью, чѣмъ прежде, онъ могъ воскликнуть: «Vae misero mihi!» Воображеніе рисовало ему Лигію въ объятіяхъ Нерона, и первый разъ въ жизни онъ понялъ, что бываютъ мысли, которыя положительно невыносимы. Только теперь онъ уяснилъ вполнѣ, какъ полюбилъ ее. Вотъ онъ видитъ ее у фонтана, въ домѣ Авла, на пиршествѣ. Онъ снова ощущаетъ ея близость, благоуханіе ея волосъ, сладость поцѣлуевъ, которыми онъ во время пира осыпалъ ея невинныя уста и она теперь казалась ему во сто разъ болѣе прекрасною и желанною, чѣмъ когда либо. И, когда онъ подумалъ, что все, что стало его кровью и жизнью, могло попасть Нерону, — имъ овладѣла боль, чисто физическая и такая ужасная, что ему хотѣлось биться о стѣны атрія головой, пока она не разобьется. Онъ чувствовалъ, что можетъ сойти съума и сошелъ бы навѣрное, еслибъ ему еще не оставалось мести. Раньше ему казалось, что онъ не можетъ жить, если не отыщетъ Лигіи, теперь же онъ видѣлъ, что не можетъ умереть, пока не отмститъ за нее. Только эта мысль доставляла ему нѣкоторое облегченіе «Я буду твоимъ Кассіемъ Хереей!» — повторялъ онъ, думало Неронѣ. Й, захвативъ въ руки земли изъ цвѣточныхъ вазъ, окружающихъ имплювій, онъ принесъ страшную клятву Эребу, Гекатѣ и своимъ домашнимъ ларамъ въ томъ, что отомститъ за Лигію.
И, дѣйствительно, ему стало легче. Теперь, по крайней мѣрѣ ему есть для чего жить, чѣмъ заполнить свои дни и ночи. Онъ оставилъ свой плацъ посѣщенія Авла и приказалъ нести себя на Палатинъ. По дорогѣ онъ думалъ, что если его не допустятъ до цезаря или захотятъ осмотрѣть, нѣтъ ли при немъ оружія, то это явится доказательствомъ, что Лигію похитилъ цезарь. Оружія онъ, однако, съ собой не взялъ. Онъ потерялъ вообще сознаніе, сохранивъ, — какъ обыкновенно всѣ люди, поглощенные одною мыслью, пониманіе настолько, насколько это касалось мщенія. Онъ не хотѣлъ излишнею поспѣшностью упустить его. Кромѣ того, онъ хотѣлъ, прежде всего повидать Актею, отъ которой и думалъ узнать всю правду. По временамъ его осѣняла надежда, что онъ, можетъ-быть, увидитъ и Лигію, и при этой мысли его охватывала дрожь. Быть можетъ, цезарь сегодня же возвратитъ ее ему? Но черезъ минуту онъ отказался отъ этого предположенія. Еслибъ ему хотѣли прислать ее, то прислали бы вчера. Одна Актея могла объяснить все и нужно было прежде всего повидаться съ нею.
Остановившись на этомъ рѣшеніи, онъ приказалъ невольникамъ прибавить шагу, а по дорогѣ думалъ то о Лигіи, то о мести.
Онъ слышалъ, что жрецы египетской богини Пахты умѣютъ насылать болѣзнь на кого захотятъ, и рѣшился узнать у нихъ объ ихъ способахъ. На востокѣ ему говорили, что евреи знаютъ какія-то заклинанія, при помощи которыхъ тѣло врага покрывается болячками. Въ его домѣ между невольниками было нѣсколько евреевъ, и Виницій рѣшилъ по возвращеніи сѣчь ихъ до тѣхъ поръ, пока они не выдадутъ ему этой тайны. Съ особеннымъ наслажденіемъ думалъ онъ о короткомъ римскомъ мечѣ, который извлекаетъ струи крови такія, какія, когда-то брызнули изъ Кая Калигулы, оставивъ неизгладимыя пятна на колоннѣ портика; Виницій готовъ былъ теперь вырѣзать весь Римъ, а если бы какіе-нибудь мстительные боги обѣщали ему истребить всѣхъ людей, за исключеніемъ его и Лигіи, то онъ согласился бы и на это.
Передъ аркой онъ сосредоточилъ все свое вниманіе и при видѣ преторіанской стражи подумалъ, что если будутъ стараться его задержать, то это послужитъ доказательствомъ, что Лигія по волѣ Императора находится во дворцѣ. Но старшій центуріонъ дружески улыбнулся и, сдѣлавъ нѣсколько шаговъ ему навстрѣчу, сказалъ;
— Привѣтъ тебѣ, благородный трибунъ! Если ты желаешь склониться передъ цезаремъ, то ты выбралъ неудачную минуту, и я не знаю, удастся-ли тебѣ увидѣть его.
— Что случилось? спросилъ Виницій.
— Божественная маленькая августа вчера внезапно захворала, Цезарь и августа Поппея находятся при ней вмѣстѣ съ врачами, которыхъ созвали со всего города.
Случай былъ важный; Цезарь, когда у него родилась дочь, просто съ ума сходилъ отъ счастія и принялъ ее «exira humanum geudium». Еще до родовъ сенатъ поручилъ особому покровительству боговъ лоно Поппеи. Въ Анціи, гдѣ произошло разрѣшеніе отъ бремени, были устроены великолѣпныя игры и, кромѣ того, воздвигнуты храмы двумъ Фортунамъ. Неронъ, который ни въ чемъ не умѣлъ сохранять мѣры, безмѣрно любилъ этого ребенка. Поппеѣ онъ былъ также дорогъ, хотя бы потому, что укрѣплялъ ея положеніе и сдѣлалъ ея вліяніе неоспоримымъ.
Отъ здоровья и жизни маленькой августы могли зависѣть судьбы всей имперіи, но Виницій такъ былъ занятъ собою, своимъ дѣломъ и своею любовью, что почти не обратилъ вниманія на извѣстіе центуріона и отвѣтилъ:
— Я хочу видѣться только съ Актеей.
Но Актея также находилась при больной, и онъ долженъ былъ долго ждать ее. Она пришла лишь около полудня съ измученнымъ, блѣднымъ лицомъ, которое при видѣ Виниція поблѣднѣло еще больше.
— Актея, — закричалъ Виницій, схватывая ее за руку и притягивая на середину атрія, — гдѣ Лигія?
— Я хотѣла тебя спросить объ этомъ, — отвѣтила Актея и съ упрекомъ посмотрѣла ему въ глаза.
А онъ, хотя обѣщалъ себѣ, что будетъ спокойно разспрашивать ее, стиснулъ руками голову и началъ повторять съ лицомъ, искаженнымъ болью и гнѣвомъ:
— Она исчезла! Ее похитили по дорогѣ ко мнѣ!
Но немного погодя онъ опомнился и, приблизивъ свое лицо къ лицу Актеи, заговорилъ сквозь стиснутые зубы:
— Актея, если тебѣ мила жизнь, если ты хочешь стать причиною несчастій, которыхъ даже и вообразить себѣ не можешь, скажи мнѣ правду: не цезарь-ли похитилъ ее?
— Цезарь вчера не выходилъ изъ дворца.
— Поклялись тѣнью твоей матери, всѣми богами, что Лигіи нѣтъ во дворцѣ.
— Клянусь тѣнью моей матери, Маркъ, — ея нѣтъ во дворцѣ и не цезарь похитилъ ее. Вчера захворала маленькая августа, и Неронъ не отходитъ отъ ея колыбели.
Виницій вздохнулъ свободнѣе. То, что казалось ему самымъ страшнымъ, перестало угрожать ему.
— Значитъ, — сказалъ онъ, садясь на скамью и судорожно сжимая руки, — ее похитили Авлъ съ женою, и въ такомъ случаѣ горе имъ!
— Авлъ Плавцій былъ здѣсь утромъ. Онъ не могъ видѣться со мной, потому что я была около ребенка, но разспрашивалъ о Лигіи Эпафродита и другихъ слугъ цезаря, а потомъ сказалъ имъ, что придетъ еще разъ, чтобы поговорить со мной.
— Онъ хотѣлъ отклонить отъ себя подозрѣніе. Если-бы онъ не зналъ, что сдѣлалось съ Лигіей, то пришелъ бы искать ее въ моемъ домѣ.
— Онъ написалъ на табличкѣ нѣсколько словъ, и ты увидишь, что онъ, зная, что цезарь взялъ Лигію изъ его дома по просьбѣ твоей и Петронія, разсчитывалъ, что ее отошлютъ къ тебѣ и сегодня утромъ былъ у тебя въ домѣ, гдѣ узналъ все, что произошло.
Она пошла въ кубикулъ и возвратилась съ табличкой, которую ей оставилъ Авлъ.
Виницій прочелъ и замолчалъ. Актея, какъ будто угадавъ его мысли по его унылому лицу, сказала:
— Нѣтъ, Маркъ, произошло то, чего хотѣла сама Лигія.
— Ты знала, что она хочетъ бѣжать? — вспыхнулъ Виницій.
Актея посмотрѣла на него своими задумчивыми глазами и почти сурово отвѣтила:
— Я знала, что она не хочетъ сдѣлаться твоею любовницей.
— А ты чѣмъ была всю свою жизнь?
— Я… я раньше была невольницей.
Но Виницій не переставалъ горячиться, — цезарь подарилъ ему Лигію, и ему нѣтъ надобности допытываться, чѣмъ она была раньше. Онъ отыщетъ ее хоть подъ землей и сдѣлаетъ съ ней все, что ему захочется. Она будетъ его наложницей. Онъ прикажетъ ее сѣчь розгами, сколько ему вздумается. Когда она ему надоѣстъ, онъ отдастъ ее самому послѣднему изъ своихъ невольниковъ или заставитъ вертѣть жерновъ въ своихъ африканскихъ имѣніяхъ. Онъ будетъ ее искать и найдетъ только затѣмъ, чтобы истоптать и унизить ее.
Раздражаясь все болѣе и болѣе, онъ утрачивалъ чувство мѣры до такой степени, что Актея поняла, что онъ обѣщаетъ больше, чѣмъ можетъ исполнить, и что онъ говоритъ подъ вліяніемъ гнѣва и страданія. Къ страданію она почувствовала бы сожалѣніе, но несдержанность Виниція до такой степени истощила ея терпѣніе, что она спросила, зачѣмъ онъ пришелъ къ ней. Виницій сразу не нашелъ отвѣта. Пришелъ потому, что такъ хотѣлъ, думалъ, что она дастъ ему какія-нибудь свѣдѣнія, но собственно ему хотѣлось видѣть цезаря, и такъ какъ это не удалось, то онъ явился къ ней. Лигія своимъ бѣгствомъ оказала неповиновеніе волѣ цезаря, и онъ упроситъ его повелѣть искать ее по всему городу, по всему государству, хотя бы для этого пришлось прибѣгнуть къ помощи всѣхъ легіоновъ и по очереди обшарить каждый домъ въ имперіи. Петроній поддержитъ его просьбу, и поиски начнутся съ сегодняшняго же дня.
На это Актея сказала:
— Берегись, чтобъ не потерять ее навсегда, именно тогда, когда ее найдутъ по повелѣнію цезаря.
Виницій нахмурилъ брови.
— Что это значитъ? — спросилъ онъ.
— Слушай меня, Маркъ! Вчера мы съ Лигіей были въ здѣшнихъ садахъ и встрѣтились съ Поппей и съ маленькою августой, которую несла на рукахъ негритянка Лилитъ. Вечеромъ ребенокъ захворалъ, и Лилита утверждаетъ, что его околдовали, — и околдовала та чужеземка, которую онѣ встрѣтили въ садахъ. Если ребенокъ выздоровѣетъ, объ этомъ забудутъ, но въ противномъ случаѣ Поппея первая обвинитъ Лигію въ колдовствѣ, а тогда, какъ только ее отыщутъ, уже никто ее не спасетъ.
— Лилита тоже говоритъ, что ребенокъ заплакалъ, когда его проносили мимо насъ. И, правда, заплакалъ. Вѣроятно, его въ садъ вынесли уже больнымъ. Маркъ, ищи Лигію самъ, гдѣ хочешь, но пока маленькая августа не выздоровѣетъ, не говори о ней съ цезаремъ, потому что ты навлечешь на нее мщеніе Поппеи. Довольно слезъ уже пролила она, благодаря тебѣ, и да хранятъ теперь всѣ боги ея бѣдную головку.
— Ты любишь ее, Актея? — угрюмо спросилъ Виницій.
Въ глазахъ отпущенницы блеснули слезы.
— Да, я полюбила ее.
— Потому то она не отплатила тебѣ ненавистью, какъ мнѣ.
Актея съ минуту смотрѣла на него, какъ бы колеблясь или желая узнать, искренно ли онъ говоритъ, потомъ отвѣтила.
— Бѣшенный и слѣпой человѣкъ, она любить тебя!
Виницій при этихъ словахъ вскочилъ, какъ сумасшедшій. Неправда, она ненавидѣла его. Откуда Актея можетъ знать это? Неужели Лигія послѣ одного дня знакомства во всемъ призналась ей? Что это за любовь, которая предпочитаетъ скитальчество, позоръ нищеты, неувѣренность въ завтрашнемъ днѣ, а быть можетъ и жалкую смерть — разукрашенному дому, въ которомъ любимый человѣкъ ждетъ ее на пиршество? Лучше ему не слыхать такихъ словъ, онъ можетъ сойти съума. Онъ не отдалъ бы этой дѣвушки за всѣ сокровища дворца, а она убѣжала. Что это за любовь, которая боится наслажденія и плодитъ горе? Кто пойметъ это? Кто можетъ это объяснить? Если бъ не надежда, что онъ найдетъ ее, онъ пронзилъ бы себя мечомъ. Любовь даютъ, а не отнимаютъ. Были минуты въ домѣ Авла, когда онъ самъ вѣрилъ въ близкое счастіе, но теперь убѣдился, что она ненавидѣла его, ненавидитъ и умретъ съ ненавистью въ сердцѣ къ нему.
Но Актея, обыкновенно кроткая и боязливая, въ свою очередь перешла въ негодованіе. Какимъ образомъ онъ добивался ея расположенія? Вмѣсто того, чтобы просить ее у Авла и Помпоніи, онъ предательски отнялъ ее у родителей. Онъ хотѣлъ ее сдѣлать не женою, а наложницею, — ее, царскую дочь. Онъ ввелъ ее въ этотъ домъ злодѣяній и разврата, оскорбилъ ея невинные глаза зрѣлищемъ омерзительнаго пиршества, держалъ себя съ нею, какъ съ распутницею. Развѣ онъ забылъ, что такое домъ Авла, что за женщина Помпонія Грецина, которая воспитывала Лигію? Неужели нѣтъ настолько ума, чтобы понять, что это не такія женщины, какъ Нигидія, какъ Кальвія Криспинила, какъ Поппея, какъ всѣ другія, которыхъ онъ встрѣчалъ въ домѣ цезаря? Развѣ, увидавъ Лигію, онъ не понялъ сразу, что это чистое существо предпочтетъ смерть позору? Почемъ онъ знаетъ, какимъ богамъ она поклоняется, — не болѣе ли чистымъ и лучшимъ, чѣмъ развратная Венера или Изида, которыхъ чтутъ распутныя римлянки? Нѣтъ, Лигія не дѣлала признаній, но говорила ей, что спасенія ожидаетъ отъ него, отъ Виниція; она надѣялась, что онъ испроситъ для нея у цезаря право возвратиться назадъ и приведетъ ее къ Помпоніи. Говоря объ этомъ, она краснѣла, какъ дѣвушка, которая любитъ и вѣритъ. Сердце ея билось для него, но онъ самъ возстановилъ ее противъ себя, внушилъ ей ужасъ, оскорбилъ ее и теперь онъ можетъ искать ее при помощи солдатъ цезаря; но пусть знаетъ, что если ребенокъ Поппеи умретъ, то на Лигію падетъ подозрѣніе, и гибель ея станетъ неизбѣжной.
Послѣднія слова Актеи глубоко тронули Виниція. Извѣстіе, что Лигія любила его, потрясло до глубины его душу. Онъ припомнилъ себѣ, какъ въ саду Авла она слушала его съ румянцемъ на щекахъ и съ искрящимися глазами. Ему въ то время показалось, что она, дѣйствительно, начинала любить его, и вдругъ при этой мысли, его охватило ощущеніе какого-то счастія, во сто разъ большаго, чѣмъ то, котораго онъ ожидалъ. Онъ подумалъ, что дѣйствительно могъ бы овладѣть ею съ ея согласія, и, кромѣ того, взять любящею. Она обвила бы пряжей его двери и умастила бы ихъ волчьимъ саломъ, а потомъ, какъ его жена, сѣла бы на овечьей шкурѣ у его очага. Онъ услыхалъ бы изъ ея устъ священныя слова: «гдѣ ты, Кай, тамъ и я, Кая»[2], и она навсегда была бы, его. Отчего онъ не поступилъ такъ?! Теперь онъ готовъ жениться на ней, но ея нѣтъ, онъ можетъ никогда не найти ее, а если и нашелъ бы, то можетъ погубить ее, если даже не погубитъ, то его предложенія уже не примутъ ни Авлъ, ни Помпонія, ни сама Лигія. Тугъ гнѣвъ снова овладѣлъ имъ и сталъ поднимать волосы на его головѣ, но теперь обратился уже не противъ Авла и Лигіи, а противъ Петронія. Это онъ былъ всему виною. Если-бъ не онъ, Лигія не была бы обречена скитаться, она была бы его невѣстою, и никакая опасность не угрожала бы ея дорогой головкѣ. А теперь все уже свершилось, теперь уже поздно исправить зло.
— Поздно!
И ему показалось, что подъ его ногами разверзлась бездна. Что предпринять, какъ поступить, куда пойти?.. Актея, какъ эхо, повторила «поздно», и это слово въ чужихъ устахъ прозвучало Виницію, какъ смертный приговоръ. Онъ понималъ только одно, что ему во что бы то ни стало нужно отыскать Лигію, иначе съ нимъ произойдетъ что-нибудь ужасное.
И, машинально закутавшись въ тогу, онъ хотѣлъ уйти, даже не простившись съ Актеей, какъ занавѣсь, отдѣляющая сѣни отъ атрія, раздвинулась, я онъ вдругъ увидѣлъ передъ собою Помпонію Грецину въ ея вѣчномъ траурѣ.
Очевидно, и она узнала уже объ исчезновеніи Лигіи и, думая, что ей легче, чѣмъ Авлу, будетъ видѣться съ Актеей, пришла разспросить ее, но, увидавъ Виниція, обратила къ нему свое блѣдное лицо и сказала:
— Маркъ, да проститъ тебѣ Богъ зло, которое ты сдѣлалъ намъ и Лигіи!
А онъ стоялъ съ поникшей головой, сознавая себя глубоко несчастнымъ и виновнымъ, не понимая, какой богъ могъ простить ему и почему Помпонія говорила о прощеніи, когда ей нужно было говорить о мести.
Затѣмъ, онъ вышелъ, не зная, куда ему итти, полный тяжелыхъ мыслей, тягостной заботы и недоумѣнія.
На дворѣ и въ галлереѣ въ тревогѣ стояли толпы людей. Среди дворцовыхъ рабовъ виднѣлись воины и сенаторы, явившіеся освѣдомиться о здоровьѣ маленькой августы, а вмѣстѣ съ тѣмъ показаться во дворцѣ и заявить о своей преданности хотя бы передъ невольниками цезаря. Вѣсть о болѣзни «богини», видно, быстро разнеслась по всему городу, потому что въ воротахъ показывались все новыя лица, а за аркой виднѣлись цѣлыя толпы людей. Нѣкоторые изъ вновь прибывшихъ, видя, что Виницій вышелъ изъ дворца, разспрашивали его о новостяхъ, но онъ, не отвѣчая на вопросы, шелъ прямо. Петроній, "который также явился сюда, чуть не столкнулся съ нимъ грудь съ грудью и остановилъ его.
Виницій непремѣнно пришелъ бы въ бѣшенство при видѣ Петронія и произвелъ бы какое-нибудь безчинство во дворцѣ цезаря, если бы не вышелъ отъ Актеи совершенно разбитымъ, безсильнымъ и угнетеннымъ; даже его обычная запальчивость изчезла на время. Онъ отстранилъ, однако, Петронія и хотѣлъ-было пройти мимо, но Петроній чуть не насильно задержалъ его.
— Какъ чувствуетъ себя божественная? — спросилъ онъ.
Но эта насильственная остановка раздражила Виниція и мгновенно возбудила его гнѣвъ.
— Пусть адъ поглотятъ и ее, и весь этотъ домъ, — отвѣтилъ онъ, стискивая зубы.
— Молчи, несчастный! — сказалъ Петроній и, оглядѣвшись вокругъ, добавилъ поспѣшно: — если хочешь что-нибудь узнать о Лигіи, ступай за мной. Нѣтъ… Здѣсь я ничего не скажу тебѣ. Иди за мной, я въ носилкахъ передамъ тебѣ свои догадки.
Обнявъ рукой молодого человѣка, онъ быстро вывелъ его изъ дворца. Ему только это и было нужно, хотя никакихъ новыхъ извѣстій о Лигіи онъ не могъ сообщить. Какъ человѣкъ предусмотрительный и, несмотря на свое вчерашнее возмущеніе, весьма сочувственно относившійся къ Виницію и до нѣкоторой степени считавшій себя отвѣтственнымъ за прошедшее, Петроній кое-что уже предпринялъ и сказалъ, когда они сѣли въ носилки:
— Я приказалъ своимъ невольникамъ сторожить у всѣхъ воротъ я сообщилъ имъ подробныя примѣты дѣвушки и того великана, который унесъ ее съ императорскаго пира, — нѣтъ сомнѣнія, что это онъ отбилъ ее у твоихъ рабовъ. Слушай меня! Быть-можетъ, Авлъ захочетъ скрыть ее въ одномъ изъ своихъ имѣній, въ такомъ случаѣ мы будемъ знать, въ какую сторону ее увезли. Если же ее не увидятъ близъ городскихъ воротъ, то это послужитъ доказательствомъ, что она осталась въ городѣ, о мы сегодня же начнемъ ее разыскивать.
— Авлъ не знаетъ, гдѣ она, — отвѣтилъ Виницій.
— Увѣренъ ли ты, что это такъ?
— Я видѣлъ Помпонію. Она также разыскиваетъ ее.
— Вчера она не могла выйти изъ города, потому что ночью ворота заперты. По два изъ"сихъ рабовъ караулятъ около каждыхъ воротъ. Одинъ долженъ итти за Лигіей и за великаномъ, другой вернуться тотчасъ же и дать мнѣ знать. Если они въ городѣ, мы найдемъ ее, потому что этого лигійца легко узнать, хотя бы по его росту и его плечамъ. Твое счастье, что не цезарь похитилъ ее, — я могу тебя увѣрить, что не онъ, потому что на Палатинѣ для меня нѣтъ тайнъ.
Но Виницій разразился больше горемъ, чѣмъ гнѣвомъ, и голосомъ, прерывающимся отъ волненія, сталъ передавать Петронію, что слышалъ отъ Актеи и какая новая опасность нависла надъ головой Лигіи, — опасность такая ужасная, что если они и найдутъ бѣглецовъ, то придется тщательно скрывать ихъ отъ Поппеи. Потомъ онъ горько упрекнулъ Петронія за его совѣтъ. Если бы не онъ, все случилось бы иначе. Лигія была бы въ домѣ Авла, а онъ, Виницій, могъ бы видѣть ее ежедневно и былъ бы теперь счастливѣе цезаря. Разгорячась по мѣрѣ разсказа, онъ все болѣе и болѣе волновался до тѣхъ поръ, пока слезы горя и бѣшенства не полились изъ е то глазъ.
Петроній положительно не ожидалъ, чтобы молодой человѣкъ могъ любить и жаждать любви до такой степени, и, видя эти слезы отчаянія, сказалъ про себя съ изумленіемъ:
— О, могучая повелительница Кипра, ты одна царишь надъ людьми и богами.
ГЛАВА XII.
Когда они вышли изъ носилокъ передъ домомъ Петронія, завѣдующій атріемъ доложилъ имъ, что ни одинъ изъ рабовъ, посланныхъ къ городскимъ воротамъ, еще не возвратился. Объ приказалъ отнести имъ пищу и подтвердить, чтобы, подъ угрозой розогъ, они внимательно слѣдили за всѣми выходящими изъ города.
— Видишь, — сказалъ Петроній, — несомнѣнно, они въ городѣ, а гл" такомъ случаѣ мы найдетъ ихъ. Прикажи, однако, и своимъ людямъ смотрѣть у воротъ, въ особенности тѣмъ, которые были посланы за Лигіей, — тѣ легко узнаютъ ее.
— Я приказалъ ихъ сослать въ эргастулы, — сказалъ Виницій, — но я сейчасъ же отмѣню свое распоряженіе — пусть вдуть къ воротамъ.
И, написавъ нѣсколько словъ на покрытой воскомъ дощечкѣ, онъ отдалъ ее Петронію, а тотъ приказалъ немедленно отнести ее въ домъ Виниція.
Они оба перешли во внутренній портикъ, сѣли на мраморную скамью и стали разговаривать. Златокудрая Эвника и И рада пододвинули имъ подъ ноги бронзовыя скамеечки и налили въ чаши вино.
— Нѣтъ ли между твоими людьми кого-нибудь, кто зналъ бы этого огромнаго лигійца? — спросилъ Петроній.
— Его знали Атацинъ и Гуло. Но Атацинъ погибъ вчера у носилокъ, а Гуло убилъ я самъ.
— Жаль мнѣ его, — оказалъ Петроній. — Онъ носилъ на рукахъ не только тебя, но и меня.
— Я даже хотѣлъ было отпустить его, — отвѣтилъ Виницій, — но не стоить говорить объ этомъ. Поговоримъ о Лигіи. Римъ, это — море…
— Жемчужины вылавливаются именно изъ моря и появляются… Навѣрное, мы не отыщемъ ее ни сегодня, ни завтра, но когда-нибудь найдемъ непремѣнно. Ты сейчасъ обвинялъ меня, что я посовѣтовалъ тебѣ дурное средство, но средство само по себѣ было хорошо и стало дурнымъ только тогда, когда дѣло приняло неблагопріятный оборотъ. Наконецъ, ты слышалъ отъ самого Авла, что онъ со всею семьей собирается переселиться въ Сицилію. Такимъ образомъ Лигія все равно была бы далеко отъ тебя.
— Я поѣхалъ бы за ними, — возразилъ Виницій, — и во всякомъ случаѣ, она была бы въ безопасности, а теперь, если этотъ ребенокъ умретъ, Поппея и сама повѣритъ, и увѣритъ цезаря, что это — вина Лигіи.
— Да. Это и меня также безпокоитъ. Но маленькая кукла еще можетъ выздоровѣть. А если она и умретъ, мы и тогда придумаемъ какой-нибудь способъ.
Онъ задумался на минуту и потомъ сказалъ:
— Поппея какъ будто придерживается еврейской религіи. Цезарь суевѣренъ. Если распустить слухъ, что ее похитили злые духи, этому повѣрятъ, тѣмъ болѣе, что ни цезарь, ни Авлъ Плавцій не принимали никакого участія въ этомъ дѣлѣ, и она исчезла, дѣйствительно, весьма таинственно. Лигіецъ одинъ не могъ бы этого сдѣлать. Очевидно, ему помогли, но какимъ образомъ рабъ въ одинъ день могъ собрать столько людей?
— Рабы помогаютъ другъ другу во всемъ Римѣ.
— Да, помогаютъ, но не противъ другихъ рабовъ, а тутъ было извѣстно, что на твоихъ невольниковъ падетъ отвѣтственность и кара. Если ты внушишь своимъ рабамъ мысль о злыхъ духахъ, то они тотчасъ же подтвердятъ, что видѣли ихъ собственными глазами, потому что это сразу оправдаетъ ихъ въ твоихъ глазахъ… Спроси кого-нибудь на пробу, не видалъ ли онъ, какъ духи уносили Лигію но воздуху, и они тотчасъ же поклянутся эгидою Зевса, что это такъ и было.
Виницій — онъ и самъ былъ также суевѣренъ — посмотрѣлъ на Петронія съ внезапнымъ и сильнымъ безпокойствомъ.
Если у Урса не было помощниковъ и одинъ онъ не могъ похитить ее, то кто же ее похитилъ?
Петроній разсмѣялся.
— Вотъ видишь, — сказалъ онъ, — повѣрятъ, когда и ты уже надоловину повѣрилъ. Таковъ нашъ свѣтъ, который издѣвается надъ богами. Повѣрятъ и не станутъ ее искать, а мы тѣмъ временемъ помѣстимъ ее гдѣ-нибудь подальше отъ города, въ какой-нибудь твоей или моей виллѣ.
— Однако, кто же помогъ ей?
— Ея единовѣрцы, — отвѣтилъ Петроній.
— Какіе? Какому божеству поклоняется она? Я долженъ былъ бы знать это лучше тебя.
— Почти каждая женщина въ Римѣ кому-нибудь да поклоняется. Несомнѣнное дѣло, что Помпонія воспитала ее въ вѣрѣ въ то божество, которое сама почитаетъ, а въ какое именно — я не знаю. Одно вѣрно: никто не видалъ, чтобъ она приносила жертву богамъ въ какомъ-нибудь, изъ нашихъ храмовъ. Ее даже обвиняли, что она христіанка, но это невозможно. Домашній судъ оправдалъ ее. О христіанахъ говорятъ, что они не только поклоняются ослиной головѣ, но и вообще являются врагами рода человѣческаго и допускаютъ гнуснѣйшія преступленія. Помпонія не можетъ быть христіанкой, потому что добродѣтель ея всѣмъ извѣстна, а врагъ человѣческаго рода не обращался бы такъ кротко съ невольниками.
— Нигдѣ съ ними не обходятся такъ, какъ у Авла, — подтвердилъ Виницій.
— Вотъ видишь. Помпонія говорила при мнѣ о какомъ-то единомъ всемогущемъ и милосердномъ богѣ. Куда она спрятала другихъ — это ея дѣло, довольно того, что ея Логосъ не былъ бы особенно всемогущимъ, вѣрнѣе, былъ бы очень жалкимъ Логосомъ, еслибъ у него насчитывалось только двѣ поклонницы, то-есть Помпонія и Лигія, съ прибавкой ихъ Урса. Ихъ должно быть больше, этихъ поклонниковъ; они-то показали помощи Лигіи.
— Эта вѣра приказываетъ прощать, — сказалъ Виницій. — У Актеи я встрѣтилъ Помпонію, и она сказала мнѣ: «да проститъ тебѣ Богъ зло, которое ты причинилъ намъ и Лигіи».
— Очевидно, ихъ Богъ, — это какой-то кураторъ очень благосклонный. Гм!.. пускай онъ проститъ тебѣ, и въ знакъ прощенія возвратитъ тебѣ дѣвушку.
— Я завтра принесъ бы ему гекатомбу. Мнѣ противны и ѣда, и баня, и сонъ. Я надѣну темную лацерну и пойду блуждать по городу. Можетъ-быть, переодѣтый, я найду ее. Я боленъ!
Петроній посмотрѣлъ на него съ нѣкоторымъ сожалѣніемъ. Подъ глазами Виниція образовались синіе круги, а зрачки свѣтились горячечнымъ свѣтомъ; небритая утромъ борода синеватою полосой обрамляла его сильно обрисованныя челюсти, волосы его были въ безпорядкѣ, и онъ, дѣйствительно, казался больнымъ. Ирада и златокудрая Эвника тоже съ сочувствіемъ смотрѣли на него, но онъ, казалось, не видалъ ихъ; они оба съ Петроніемъ такъ мало обращали вниманіе на рабынь, какъ будто бы около нихъ увивались не люди, а собаки.
— У тебя жаръ, сказалъ Петроній.
— Да.
— Въ такомъ случаѣ, послушай меня… Я не знаю, что бы тебѣ прописалъ врачъ, по знаю, какъ бы я самъ поступилъ на твоемъ мѣстѣ Итакъ, пока отыщется Лигія, я поискалъ бы въ другой того, что потерялъ. Я въ твоей виллѣ видѣлъ роскошныя тѣла. Не спорь… Я знаю, что такое любовь, и если жаждешь одной, другая никогда не можетъ замѣнить ее. Но хорошенькая рабыня всегда можетъ доставить хоть временное развлеченіе…
— Не хочу! — отвѣтилъ Виницій.
Но Петроній, который питалъ къ нему слабость и желалъ облегчить его страданія, сталъ придумывать, какъ бы сдѣлать это.
— Можетъ-быть, твои не имѣютъ для тебя прелести новизны, — и, поочередно- осмотрѣвъ Ираду и Эвнику, онъ положилъ руку на бедро гречанки я сказалъ: — обрати вниманіе на эту грацію. Нѣсколько дней назадъ молодой Фонтеній Капитонъ давалъ мнѣ за все троихъ прелестнѣйшихъ мальчиковъ изъ Клазоменъ, потому что болѣе прекраснаго тѣла и самъ Скопасъ не изваялъ бы. Не понимаю, какимъ образомъ я до сихъ поръ оставался равнодушенъ къ ней, не мысль же о Хризодемидѣ удерживала меня. Я ее дарю тебѣ, возьми ее!
Эвкика услыхавъ это, поблѣднѣла, какъ полотно, и, смотря испуганными глазами на Виняція, затаивъ дыханіе, ждала его отвѣта.
Но Виницій быстро вскочилъ съ мѣста и, стиснувъ руками виски, торопливо заговорилъ, какъ человѣкъ, томимый болѣзнью, который не хочетъ ни о чемъ слышать:
— Нѣтъ, нѣтъ!.. Къ чему мнѣ она!.. Мнѣ не надо другихъ!.. Благодарю тебя, но я отказываюсь… Я иду отыскивать Лигію по городу. Прикажи мнѣ дать галльскую лацерну съ капюшономъ. Пойду за Тибръ… Хоть бы Урса мнѣ увидать!
И онъ поспѣшно вышелъ. Петроній, видя, что онъ дѣйствительно не можетъ усидѣть на мѣстѣ, не пытался его задерживать. Но, принимая отказъ Виниція за временное отвращеніе ко всякой другой женщинѣ, разъ она не Лигія, и не желая быть щедрымъ только на словахъ, онъ обратился къ невольницѣ и сказалъ:
— Эвника, ты выкупайся, умастись маслами, нарядись и ступай въ домъ Виниція.
Но гречанка упала передъ нимъ на колѣна и со сложенными руками и стала умолять не отдавать ея. Она не пойдетъ къ Виницію, она предпочитаетъ здѣсь носить дрова въ гипокаустъ, чѣмъ тамъ быть первою между слугами. Она не хочетъ… не можетъ… и умоляетъ его сжалиться надъ нею. Пусть онъ прикажетъ сѣчь ее ежедневно, только бы не отсылалъ ее изъ дома.
И, дрожа, какъ листъ, и отъ боязни, и отъ волненія, она протягивала къ нему руки. Петроній съ удивленіемъ слушалъ ее. Невольница, которая осмѣливается просить и не исполнить приказанія, которая говорить: «не хочу и не могу», была чѣмъ-то до такой степени невозможнымъ въ Римѣ, что Петроній сначала не вѣрилъ своимъ ушамъ. Онъ былъ слишкомъ изящнымъ для того, чтобы быть жестокимъ. Невольникамъ его, въ особенности въ области разврата, дозволялось больше, чѣмъ другимъ, подъ условіемъ, чтобы они образцово исполняли свою службу и волю господина чтили наравнѣ съ волею боговъ. Когда рабы не исполняли этихъ двухъ требованій, Петроній не жалѣлъ обычныхъ наказаній. Кромѣ того, онъ не терпѣлъ противорѣчій и всего, что нарушало его покой, и потому, посмотрѣвъ съ минуту на колѣнопреклоненную рабыню, онъ сказалъ:
— Позови ко мнѣ Тирезія и возвратись вмѣстѣ съ нимъ.
Эвника дрожащая, со слезами на глазахъ вышла и вскорѣ возвратилась съ начальникомъ атрія, критяниномъ Тирезіемъ.
— Возьмешь Эвнику, — сказалъ Петроній, — и дашь ей двадцать пять розогъ, но, однако, такъ, чтобы не испортить ея кожи.
Сказавъ это, онъ перешелъ въ библіотеку и, присѣвъ къ столу изъ розоваго мрамора, началъ работать надъ своимъ Пиромъ Трималхіона.
Но бѣгство Лигіи и болѣзнь маленькой августы настолько развлекали его мысли, что онъ не могъ долго заниматься. Да, наконецъ, эта болѣзнь была очень важнымъ обстоятельствомъ. Петронію пришло въ голову, что если цезарь повѣритъ, что Лигія околдовала маленькую августу, то отвѣтственность можетъ пасть и на него, потому что молодая дѣвушка появилась во дворцѣ только по его просьбѣ. Онъ надѣялся, что при первомъ свиданіи съ цезаремъ онъ съумѣетъ объяснить ему всю безсмысленность подобнаго предположенія, а потомъ разсчитывалъ на нѣкоторую слабость къ нему Поппеи. Правда, она тщательно скрывала это, но не такъ тщательно, чтобы Петроній могъ не замѣтить. Наконецъ, онъ пожалъ плечами, спустился въ триклиній завтракать и велѣлъ готовить носилки, чтобъ отправиться во дворецъ, а потомъ къ Хризотемидѣ.
Въ корридорѣ, предназначенномъ для прислуги и ведущемъ въ триклиній, у стѣны, среди другихъ невольниковъ, виднѣлась стройная фигура Эвники. Петроній забылъ, что не отдавалъ Тирезію другаго приказанія, какъ только высѣчь Эвнику, нахмурилъ брови и сталъ искать глазами начальника атрія.
Но его не было здѣсь, и Петроній обратился къ Эвникѣ:
— Тебя высѣкли?
Она опять бросилась къ его ногамъ, прижала къ губамъ край его одежды и отвѣтила:
— О, да, господинъ, наказали! О, да, господинъ!
Въ голосѣ ея, казалось, звучали радость и благодарность. Очевидно, она думала, что отдѣлалась только однимъ наказаніемъ, — розгами и теперь можетъ остаться здѣсь. Петронія, который понялъ это, удивило упорное сопротивленіе рабыни, но онъ слишкомъ хорошо зналъ человѣческую природу, чтобы не догадаться, что одна только любовь могла быть причиной такого упорства.
— У тебя есть возлюбленный въ этомъ домѣ? — спросилъ онъ.
Эвника подняла на него свои голубые, полные слезъ, глаза и отвѣтила такъ тихо, что слова ея едва можно было разслышать.
— Да, господинъ…
Со своими чудными глазами, съ золотистыми волосами, учесанными назадъ, съ выраженіемъ боязни и надежды на лицѣ, Эвника была такъ прелестна, такъ умоляюще смотрѣла на него, что Петроній, который, какъ философъ, самъ провозглашалъ могущество любви, а въ качествѣ эстетика поклонялся всякой красотѣ, почувствовалъ къ невольницѣ нѣкоторую жалость.
— Кто же изъ нихъ? — спросилъ онъ, показывая головой на прислугу.
Вопросъ его остался безъ отвѣта, — Эвника только склонила голову къ его ногамъ и осталась неподвижной.
Петроній посмотрѣлъ на невольниковъ, между которыми были красивые и статные люди, но ни одно лицо ничего ему не объясняло и онъ только замѣтилъ, что всѣ невольники какъ-то особенно странно улыбались. Петроній еще разъ взглянулъ на лежащую у его ногъ Эвнику и молча пошелъ въ триклиній.
Послѣ посѣщенія дворца онъ отправился къ Хризотемидѣ и остался у ней до поздней ночи, но, возвратившись домой, приказалъ позвать къ себѣ Тирезія.
— Высѣкъ-ли ты Эвнику? — спросилъ онъ.
— Да, господинъ. Только ты приказалъ не портить ея кожи.
— Эвника никогда ночью не покидаетъ кубикула, гдѣ спитъ со струхой Акризіоной и Ифидой; послѣ твоей ванны, господинъ, она никогда не остается въ банѣ… Прочія невольницы смѣются надъ ней и называютъ, ее Діаной.
— Довольно, — сказалъ Петроній. — Мой родственникъ, Виницій, которому сегодня утромъ я подарилъ Эвнику, не принялъ ее, — пусть она останется здѣсь. Можешь уходить.
— Мнѣ можно сказать еще кое-что объ Эвникѣ, господинъ?
— Я приказалъ тебѣ говорить все, что ты знаешь о ней.
— Вся «фамилія» говоритъ, господинъ, о бѣгствѣ той, которая должна была поселиться въ домѣ благороднаго Виниція. Послѣ твоего ухода Эвника явилась ко мнѣ и сказала, что знаетъ человѣка, который съумѣетъ отыскать ее.
— А! — сказалъ Петроній. — Что это за человѣкъ?
— Я не знаю его, господинъ, но думалъ, что долженъ сообщить тебѣ это.
— Хорошо. Пусть этотъ человѣкъ ждетъ въ моемъ домѣ трибуна, котораго ты завтра утромъ попросишь отъ моего имени навѣстить меня.
Atreinsis поклонился и ушелъ.
Петроній невольно сталъ думать объ Эвникѣ. Сперва ему казалось яснымъ, что молодая рабыня хочетъ, чтобы Виницій нашелъ Лигію только потому, чтобы самой не пришлось замѣнить ее, но теперь ему пришло въ голову, что человѣкъ, котораго предлагаетъ Эвника, можетъ быть, ея любовникъ, и эта мысль вдругъ показалась ему непріятной. Провѣрить, конечно, было не трудно: стоило только позвать Эвнику; но часъ былъ уже поздній, Петроній, послѣ долгаго пребыванія у Хризотемиды, чувствовалъ себя утомленнымъ, ему хотѣлось спать. Однако, идя въ кубикулъ, онъ, неизвѣстно почему, вспомнилъ, что подмѣтилъ сегодня морщинки въ углахъ глазъ Хризотемиды, и подумалъ, что ея красота пользовалась въ Римѣ большею славою, чѣмъ она заслуживала въ дѣйствительности, и что Фонтеній Капитонъ, который предлагалъ ему трехъ мальчиковъ изъ Клазомены за одну Эвнику, хотѣлъ купить ее ужъ черезчуръ дешево.
ГЛАВА XIII.
На другой день, едва только Петроній успѣлъ одѣться въ своемъ унктуаріѣ, какъ пришелъ приглашенный Тирезіемъ Виницій. Онъ зналъ уже, что никакихъ извѣстій отъ городскихъ воротъ не получено, и это еще болѣе огорчало его. Онъ теперь уже предполагалъ, что Урсъ вывелъ Лигію изъ города тотчасъ же послѣ похищенія, значитъ раньше, чѣмъ невольники Петронія стали сторожить у воротъ. Правда, осенью, когда дни становились короче, ворота запирали довольно рано, но за то и отпирали для уѣзжающихъ, а ихъ было не мало. Выбраться за городъ можно было и другимъ способомъ, который, хорошо знали невольники, когда они хотѣли убѣжать изъ города. Положимъ, Виницій послалъ своихъ людей и на всѣ дороги въ провинціи, съ заявленіемъ къ властямъ маленькихъ городовъ о бѣжавшей парѣ невольниковъ, съ подробнымъ описаніемъ Урса и Лигіи и назначеніемъ награды за ихъ поимку, но было весьма сомнительно, достигнетъ ли ихъ погоня, а еслибъ и достигла, то мѣстныя власти будутъ ли считать себя въ правѣ задержать бѣглецовъ по частному требованію Виниція, не засвидѣтельствованному подписью претора? А для такого удостовѣренія не хватало времени. Самъ Виницій въ платьѣ невольника вчера весь день искалъ Лигію по всѣмъ закоулкамъ города, но не могъ найти ни малѣйшаго слѣда, или указанія. Онъ видѣлъ, что люди Авла тоже что-то ищутъ, и это утвердило Виниція въ предположеніи, что не Авлъ похитилъ Лигію и что онъ также не знаетъ, куда она дѣвалась.
И вотъ, когда Тирезій передалъ ему, что нашелся человѣкъ, который берется отыскать ее, Виницій тотчасъ же бросился къ Петронію и, тотчасъ же по приходѣ, сталъ разспрашивать объ этомъ человѣкѣ.
— Мы скоро увидимъ его, сказалъ Петроній. — Это знакомый Эвники, которая сейчасъ придетъ собирать складки моей тоги и дастъ дамъ божіе полныя свѣдѣнія.
— Та, которую ты вчера хотѣлъ подарить мнѣ?
— Та, отъ которой ты вчера отказался, за что, впрочемъ, я тебя благодарю, потому что она самая лучшая одѣвальщица во всемъ городѣ.
Едва Петроній кончилъ, какъ вошла Эвника, взяла тогу съ кресла, выложеннаго слоновою костью, и развернула ее, чтобъ накинуть на плеча Петронія. Лицо ея было ясно, въ глазахъ свѣтилась радость.
Петроній посмотрѣлъ на нее, и она показалась ему очень красивой. Черезъ минуту, когда, окутавъ его тогой, она начала оправлять ее, наклоняясь по временамъ, чтобы расправить какую-нибудь складку, Петроній замѣтилъ, что рука ея отливаетъ чудеснымъ цвѣтомъ блѣдной розы, а грудь и плечи — прозрачнымъ отблескомъ перламутра или алебастра.
— Эвника, — спросилъ онъ, — человѣкъ, о которомъ ты вчера говорила Тирезію, пришелъ?
— Пришелъ, господинъ,
— Какъ его зовутъ?
— Хилонъ Хилонидъ, господинъ,
— Кто онъ такой?
— Врачъ, мудрецъ и прорицатель, который умѣетъ читать въ человѣческихъ судьбахъ и предсказывать будущее.
— А развѣ онъ и тебѣ предсказалъ будущее?
Эвника вспыхнула румянцемъ, который покрылъ даже ея уши и шею.
— Да, господинъ.
— Что же онъ тебѣ напророчилъ?
— Что меня ожидаютъ огорченіе и счастіе.
— Огорченіе тебѣ причинили вчера розги Тирезія, значитъ, и счастье должно притти.
— Оно уже пришло, господинъ.
— Какое же?
Эвники тихо шепнула:
— Я осталась здѣсь.
Петроній положилъ руку на ея златокудрую голову.
— Сегодня ты хорошо справила складки, и я доволенъ тобою, Эвника.
При его прикосновеніи глаза Эвники отуманились счастіемъ, а грудь порывисто заколебалась.
Петроній и Виницій перешли въ атріумъ, гдѣ ихъ ждалъ Хилонъ Хилонидъ, который, при видѣ ихъ, отвѣсилъ глубокій поклонъ. Петроній вспомнилъ о своемъ вчерашнемъ предположеніи, что это можетъ быть любовникъ Эвники, и на губахъ его появилась улыбка. Человѣкъ, стоявшій передъ нимъ, не могъ быть ничьимъ любовникомъ. Въ этой странной фигурѣ было что-то и отвратительное, и смѣшное. Онъ не былъ старъ, — въ его грязной бородѣ и курчавыхъ волосахъ лишь Кое-гдѣ проглядывали сѣдые волоса. Животъ у него былъ впалый, плечи высоко поднятыя, такъ что онъ казался горбатымъ, а надъ этимъ горбомъ возвышалась голова, съ лицомъ, напоминающимъ, въ одно и то же время и обезьяну, и лисицу съ пытливыми глазами. Желтая кожа его лица была вся въ прыщахъ, которые въ особенности густо покрывали его носъ и говорили объ излишнемъ пристрастіи къ бутылкѣ. Небрежная одежда, состоящая изъ темной туники и такого же дыряваго плаща, говорила о дѣйствительной или притворной нуждѣ. Петронію, при видѣ его, пришелъ въ голову гомеровскій Терситъ и, отвѣтивъ движеніемъ руки на его поклонъ, онъ сказалъ:
— Здравствуй, божественный Терситъ! Какъ твои шишки, которыми Улисъ наградилъ тебя подъ Троей, и что подѣлываетъ онъ самъ въ Елисейекихъ поляхъ?
— Благородный господинъ, — отвѣтилъ Хилонъ Хилонидъ, — мудрѣйшій изъ умершихъ, Улиссъ, посылаетъ со мною мудрѣйшему изъ живущихъ, Петронію, свой привѣтъ и просьбу, чтобы ты прикрылъ новымъ плащомъ мои шишки.
Но нетерпѣливый Виницій перебилъ разговоръ и спросилъ прямо:
— Ты хорошо знаешь, за что берешься?
— Когда «фамиліи» въ двухъ знатныхъ домахъ не говорятъ ни о чемъ другомъ, а за ними это же повторяетъ половина Рима, тогда не трудно знать, — отвѣтилъ Хилонъ. — Вчера ночью похитили воспитанницу Авла Плавція, по имени Лигію или, точнѣе, Каллину, которую твои невольники, господинъ, препровождали изъ дворца цезаря въ твою инсулу, а я берусь отыскать ее въ городѣ, или, что мало правдоподобно, — если она оставила городъ, — указать тебѣ, благородный трибунъ, куда она бѣжала и гдѣ скрывается.
— Хорошо, — сказалъ Виницій, которому поправилась краткость отвѣта, — какими же средствами ты располагаешь?
Хилонъ хитро улыбнулся:
— Средства у тебя, господинъ; у меня — умъ.
Петроній также улыбнулся. Онъ былъ доволенъ своимъ гостемъ.
— Я сдѣлалъ больше, господинъ: я далъ ей амулетъ, который обезпечиваетъ взаимность. Въ Пафосѣ, на Кипрѣ, есть храмъ, въ которомъ хранится поясъ Венеры. Изъ этого пояса я далъ ей двѣ нитки, заключенныя въ скорлупу миндаля.
— И дорого заставилъ ее заплатить за это?
— За взаимность никогда нельзя заплатить достаточно, а такъ какъ у меня нѣтъ двухъ пальцевъ на правой рукѣ, то я коплю деньги на покупку невольника-писца, который бы записывалъ мои мысли и сохранилъ бы мое ученіе для міра.
— Къ какой же школѣ принадлежишь ты, божественный мудрецъ?
— Я — циникъ, господинъ, потому что у меня дырявый плащъ; я — стоикъ, потому что безропотно сношу нужду; я и перипатетикъ, потому что, не обладая носилками, хожу пѣшкомъ отъ виноторговли до виноторговли, а по дорогѣ поучаю тѣхъ, которые обѣщаются заплатить за вино.
— А за виномъ ты становишься риторомъ?
— Гераклитъ сказалъ: «все течетъ», а развѣ ты станешь отрицать, что вино — жидкость?
— Кромѣ того, онъ проповѣдывалъ, что огонь — божество, и вотъ это-то божество горитъ на твоемъ носу.
— А божественный Діогенъ Аполлонійскій училъ, что міръ созданъ изъ воздуха, и чѣмъ воздухъ теплѣй, тѣмъ болѣе совершенныя существа образуетъ онъ, а изъ самаго горячаго воздуха рождаются души мудрецовъ. Осенью же наступаютъ, холода, — ergo: истинный мудрецъ долженъ согрѣвать душу виномъ… ибо ты не станешь спорить, господинъ, что кувшинъ хотя бы жидкой капуанской или телезійской дряни не разливаетъ теплоты по всѣмъ костямъ бреннаго человѣческаго тѣла.
— Хилонъ Хилонидъ, гдѣ находится твое отечество?
— У Эвксинскаго понта. Я родомъ изъ Мезембріи.
— Хилонъ, ты великъ!
— И непризнанъ! — меланхолически добавилъ мудрецъ.
Но Виницій снова пришелъ въ нетерпѣніе. Ему блеснула надежда, онъ хотѣлъ, чтобы Хилонъ тотчасъ же приступилъ къ розыскамъ, и весь разговоръ казался ему только напрасною тратой времени, за что онъ и злился на Петронія.
— Когда ты начнешь поиски? — спросилъ онъ, обращаясь къ греку.
— Я уже началъ ихъ, — отвѣтилъ Хилонъ. — И, когда я нахожусь здѣсь, когда отвѣчаю на твои благосклонные вопросы, я тоже ищу. Вѣрь только, доблестный трибунъ, и знай, что если бы пропала завязка отъ твоей обуви, то я былъ бы въ состояніи разыскать эту завязку или, по край ей мѣрѣ, того, кто поднялъ ее на улицѣ.
— Ты раньше исполнялъ подобныя порученія? — спросилъ ІІстроній.
Грекъ поднялъ глаза къ небу.
— Теперь слишкомъ мало цѣнятъ добродѣтель и мудрость, чтобы даже философъ не былъ принужденъ искать иныхъ средствъ къ существованію.
— Какія же твои средства?
— Знать все и сообщать новости тѣмъ, которые ихъ желаютъ.
— И которые платятъ за нихъ?
— Ахъ, господинъ, мнѣ надо купить писца! Иначе мудрость умретъ вмѣстѣ со мной.
— Если ты до сихъ поръ не набралъ на цѣлый плащъ, то заслуги твои должно быть не особенно голяки.
— Скромность не позволяетъ мнѣ разсказывать о нихъ; но прими во вниманіе, господинъ, что теперь уже нѣтъ такихъ великодушныхъ людей, какихъ было много прежде и которымъ осыпать золотомъ за услугу было такъ же пріятно, какъ проглотить устрицу изъ Путеоли. Не заслуги мои малы, а благодарность человѣческая мала. Если убѣжитъ дорогой невольникъ, кто найдетъ его, какъ не единственный сынъ моего отца? Когда на городскихъ стѣнахъ появятся надписи противъ божественной Поппеи, кто укажетъ виновниковъ? Кто разнюхаетъ у книгопродавцевъ стихи противъ цезаря? Кто донесетъ, что говорятъ въ домахъ сенаторовъ и патриціевъ? Кто доставитъ письмо, которое не хотятъ довѣрить рабу? Кто подслушиваетъ у дверей цирульниковъ, для кого открыты всѣ тайны виноторговцевъ и пекарей, кому довѣряютъ невольники, кто съумѣетъ осмотрѣть каждый домъ насквозь, отъ атрія до сада? Кто знаетъ всѣ улицы, закоулки, тайники? Кому извѣстно, что говорятъ въ термахъ, въ циркѣ, на рынкахъ, въ школахъ ланистовъ, въ складахъ у торговцевъ невольниками и даже въ аренаріяхъ?..
— Ради боговъ! довольно, благородный мудрецъ! — воскликнулъ Петроній, — мы утонемъ въ твоихъ заслугахъ, добродѣтели, мудрости и краснорѣчіи. Довольно! Мы хотѣли знать, что ты такое, — и теперь знаемъ.
Но Виницій былъ радъ. Онъ думалъ, что этотъ человѣкъ, подобно гончей собакѣ, разъ направленной на слѣдъ, не отстанетъ, пока не отыщетъ логовища звѣря.
— Хорошо, — сказалъ онъ, — тебѣ нужны указанія?
— Мнѣ нужно оружіе.
— Какое? — съ удивленіемъ спросилъ Виницій.
Трекѣ подставилъ одну руку, а другою сдѣлалъ движеніе, какъ будто считаетъ деньги.
— Такой ужъ вѣкъ теперь, — со вздохомъ сказалъ онъ.
— Тогда ты будешь осломъ, берущимъ крѣпость при помощи мѣшковъ съ золотомъ, — замѣтилъ Петроній.
— Я — только бѣдный философъ, — покорно сказалъ Хилонъ, — золото имѣете вы.
Виницій бросилъ ему кошелекъ, грекъ поймалъ его на лету, хотя на его правой рукѣ дѣйствительно не хватало двухъ пальцевъ.
Потомъ онъ поднялъ голову и сказалъ:
— Господинъ, я уже знаю больше, чѣмъ ты предполагаешь. Я пришелъ сюда не съ пустыми руками. Я знаю, что дѣвушку похитилъ не Авлъ, потому что уже говорилъ съ его слугами. Я знаю, что ея нѣтъ на Палатинѣ, гдѣ всѣ заняты больною маленькою августой, и, можетъ быть, даже догадываюсь, почему вы предпочитаете искать дѣвушку при моей помощи, чѣмъ при помощи вигиловъ и солдатъ цезаря. Я знаю, что бѣгство ей устроилъ слуга, происходящій изъ той же самой страны, какъ и она. Помощи у невольниковъ онъ не нашелъ бы; рабы, которые всѣ держатся вмѣстѣ, не стали бы дѣйствовать противъ твоихъ слугъ. Ему могли помочь только его единовѣрцы…
— Слушай, Виницій, — перебилъ Петроній, — не говорилъ ли я тебѣ того же слово въ слово?
— Это для меня величайшая честь, — сказалъ Хилонъ. — Дѣвушка, — продолжалъ онъ, вновь обращаясь къ Виницію, — несомнѣнно, чтитъ то же божество, какому поклоняется наидостойнѣйшая изъ римлянокъ, истинная matrona stolata Помпонія. Слышалъ я и то, что Помпонію судили домашнимъ судомъ за поклоненіе какимъ-то чужеземнымъ богамъ, но, мнѣ не удалось вывѣдать отъ ея слугъ, какое это именно божество и какъ называются его поклонники. Еслибъ я могъ знать объ этомъ, я отправился бы къ нимъ, сдѣлался бы самымъ усерднымъ изъ нихъ и пріобрѣлъ бы ихъ довѣріе. Но, господинъ, я знаю, ты провелъ нѣсколько дней въ домѣ благороднаго Авла, не можешь ли ты дать мнѣ какія-нибудь указанія на этотъ счетъ?
— Не могу, — отвѣтилъ Виницій.
— Вы долго разспрашивали меня обо всемъ, я отвѣчалъ на ваши вопросы, позвольте же теперь и мнѣ разспросить васъ. Не видалъ ли ты, достойный трибунъ, какихъ-нибудь статуй, какихъ-нибудь жертвъ, какихъ-нибудь амулетовъ на Помпоніи или на твоей божественной Лигіи? Не видалъ ли ты, чтобы онѣ чертили какіе-нибудь знаки, понятные лишь имъ однимъ?
— Знаки?.. Постой!.. Да. Я видѣлъ одинъ разъ, какъ Лигія начертила на пескѣ рыбу.
— Рыбу? А-а!.. Одинъ разъ она сдѣлала это или нѣсколько?
— Одинъ разъ.
— И ты, господинъ, увѣренъ, что она начертила… рыбу? О-о!
— Да! — отвѣтилъ заинтересованный Виницій. — Ты развѣ догадываешься, что это значитъ?
— Догадываюсь ли! — воскликнулъ Хилонъ и, поклонившись въ знакъ прощанія, прибавилъ: — да разсыплетъ на васъ поровну Фортуна свои дары, благородные господа!
— Скажи, чтобы тебѣ дали плащъ! — крикнулъ ему вдогонку Петроній.
— Улиссъ благодаритъ тебя за Терсита, — отвѣтилъ грекъ, поклонился во второй разъ и вышелъ изъ атрія.
— Что ты думаешь объ этомъ благородномъ мудрецѣ? — спросилъ Петроній.
— Думаю, что онъ найдетъ Лигію, — съ радостью воскликнулъ Виницій, — но добавлю также, что если бы существовало царство плутовъ, то онъ былъ бы тамъ царемъ!
— Несомнѣнно. Я долженъ поближе познакомиться съ этимъ стоикомъ, а пока прикажу послѣ него покурить въ атріи.
А Хилонъ Хилонидъ, закутавшись въ свой новый плащъ, подбрасывалъ подъ его складками кошелекъ, полученный отъ Виниція, и наслаждался какъ его тяжестью, такъ и звукомъ. Идя медленно и оглядываясь, не слѣдятъ ли за нимъ изъ дома Петронія, онъ миновалъ портикъ Ливіи и, дойдя до угла Clirbus Virbius, свернулъ на Субурру.
«Нужно зайти къ Спору, — разсуждалъ онъ самъ съ собою, — и возлить немного вина Фортунѣ. Наконецъ, я нашелъ то, чего давно искалъ… Молодъ, вспыльчивъ, щедръ, какъ рудники Кипра, и за эту лигійскую коноплянку готовъ отдать половину состоянія. Да, такого именно я искалъ издавна. Однако, съ нимъ нужно быть осторожнымъ, потому что его манера хмурить брови не предвѣщаетъ ничего хорошаго. Увы, теперь волчата властвуютъ надъ міромъ! Петронія я бы меньше боялся. О, боги! Зачѣмъ теперь сводничество оплачивается лучше, чѣмъ добродѣтель? Гм… Она начертила тебѣ рыбу на пескѣ. Пусть подавлюсь кускомъ козьяго сыра, если я знаю, что это значитъ. Но я знаю! Такъ какъ рыбы живутъ подъ водою, гдѣ искать труднѣе, чѣмъ на землѣ, — ergo, онъ заплатитъ мнѣ за рыбу отдѣльно. Еще одинъ такой кошелекъ, и мнѣ можно будетъ бросить нищенскую сумку и купить себѣ раба… Но чтобы ты сказалъ, Хилонъ, еслибы я посовѣтовалъ купить тебѣ не раба, а рабыню?.. Знаю я тебя! Знаю, что ты согласишься!.. Еслибъ она была такъ красива, какъ, напримѣръ, Эвника, ты самъ бы помолодѣлъ возлѣ нея, а вмѣстѣ съ тѣмъ, имѣлъ бы отъ нея честный и вѣрный доходъ. Продалъ я бѣдной Эвникѣ двѣ нитки изъ собственнаго плаща… Она дура, но если бы Петроній подарилъ ее мнѣ, я взялъ бы ее… Да, да, Хилонъ, сынъ Хилона!.. Ты потерялъ отца и мать, ты сирота, купи себѣ въ утѣшеніе хоть невольницу. Такъ какъ она должна гдѣ-нибудь жить, то Виницій найметъ ей жилище, гдѣ и ты пріютишься; она должна одѣваться, Виницій заплатитъ за ея одежду; должна ѣсть, — пусть онъ ее кормитъ. Охъ, тяжка стала жизнь! Гдѣ тѣ времена, когда за оболъ можно было купить столько бобовъ съ солониной, сколько влѣзетъ въ руки, или кусокъ козьей кишки, наполненной кровью, такой же длинный, какъ рука двѣнадцатилѣтняго мальчика?.. Но вотъ и этотъ разбойникъ Споръ! Въ винной лавочкѣ легче разузнать о чемъ-нибудь»
Онъ вошелъ и приказалъ подать себѣ кувшинъ «темнаго», но, замѣтивъ недовѣрчивый взглядъ хозяина, вынулъ золотую монету изъ кошелька и, положивъ ее на столъ, сказалъ:
— Споръ, сегодня я занимался съ Сенекой съ разсвѣта до полудня и вотъ чѣмъ мой другъ одарилъ меня на дорогу.
При видѣ золотой монеты круглые глаза Спора сдѣлались еще круглѣе, и вино, тотчасъ же очутилось передъ Хилономъ. Тотъ обмочилъ въ немъ палецъ, начертилъ на столѣ рыбу и сказалъ:
— Знаешь, что это значитъ?
— Рыба? Ну, рыба, такъ рыба.
— Глупецъ, хотя ты подливаешь столько воды въ вино, что могъ бы въ немъ найти и рыбу. Это — символъ, который на языкѣ философіи означаетъ — улыбка Фортуны. Если бы ты это разгадалъ, то, можетъ-быть, и тебѣ Фортуна бы улыбнулась. Уважай философію, говорю я тебѣ, а иначе я перемѣню винницу, къ чему мой личный другъ Петроній давно уже меня склоняетъ.
ГЛАВА XIV.
Въ теченіи нѣсколькихъ дней Хилонъ не показывался нигдѣ. Виницій, узнавъ отъ Актеи, что Лигія любила его, во сто разъ сильнѣе хотѣлъ отыскать ее, началъ поиски самостоятельно, не желая, да и не имѣя возможности просить о помощи цезаря, погруженнаго въ тревогу по поводу болѣзни маленькой августы.
Ей не помогали жертвы, принесенныя въ храмахъ, молитвы-и обѣты, не помогло искусство врачей и колдованія, къ которымъ прибѣгали въ послѣднее время. Черезъ недѣлю ребенокъ умеръ. Весь дворъ и Римъ облекся въ трауръ. Цезарь, который при рожденіи дочери сходилъ съума отъ радости, теперь сходилъ съума отъ отчаянія, два дня не принималъ пищи и не хотѣлъ никого видѣть, хотя во дворцѣ толпились сенаторы и августіанцы. Сенать собрался на чрезвычайное засѣданіе, на которомъ умершая дѣвочка была провозглашена богиней; постановлено было воздвигнуть ей храмъ и учредить при немъ должность особаго жреца. Въ другихъ храмахъ въ честь умершей приносили жертвы, отливали ея статуи изъ драгоцѣнныхъ металловъ, а погребете было совершено съ безпримѣрной торжественностью. Народъ дивился выраженію горя, которое проявлялъ цезарь, плакалъ вмѣстѣ съ нимъ, протягивалъ руки за подачками и, главное, тѣшился необыкновеннымъ зрѣлищемъ:
Петронія эта смерть обезпокоила. Весь Римъ уже зналъ, что Поппея приписываетъ ее колдовству. Ей вторили и врачи, обрадовавшись удобному случаю оправдать безуспѣшность своихъ усилій, и жрецы, жертвы которыхъ оказались безсильными, и заклинатели, которые дрожали за свою жизнь, и народъ. Петроній былъ радъ, что Лигія убѣжала. Авлу онъ не желалъ никакого зла, но такъ какъ, вмѣстѣ съ тѣмъ, желалъ добра себѣ и Виницію, то, лишь только сняли кипарисъ, поставленный въ знакъ траура передъ Палатиномъ, отправился на пріемъ, приготовленный для сенаторовъ и августіанъ, чтобы удостовѣриться, насколько Неронъ повѣрилъ слухамъ о колдовствѣ, и предупредить послѣдствія, которыя могли бы отъ этого произойти.
Петроній, зная Нерона, допускалъ, что онъ, хотя бы и не повѣрилъ въ колдовство, будетъ притворяться, что вѣритъ, и для того, чтобъ обмануть свою скорбь, и для того, чтобы выместить ее на комъ-нибудь, и, наконецъ, чтобы не дать хода предположенію, что боги начинаютъ карать его за преступленія. Петроній не думалъ, чтобы цезарь могъ даже собственнаго ребенка любить истинно и глубоко, хотя въ проявленіяхъ его любви было много горячности, но онъ былъ увѣренъ, что Неронъ станетъ преувеличивать свое горе. И, дѣйствительно, онъ не ошибся. Неронъ слушалъ утѣшенія сенаторовъ и всадниковъ съ окаменѣлымъ лицомъ, съ глазами, устремленными въ одну точку, и было видно, что если онъ и дѣйствительно страдаетъ, то, вмѣстѣ съ тѣмъ, думаетъ о томъ, какое впечатлѣніе производитъ его отчаяніе на окружающихъ. Неронъ разыгрывалъ Ніобею, словно актеръ, изображающій на сценѣ родительскую скорбь. Онъ не умѣлъ при этомъ даже сохранить на лицѣ выраженіе молчаливой и какъ бы окаменѣлой скорби и отъ времени до времени то дѣлалъ движенія, какъ будто посыпаетъ голову прахомъ, то глухо стоналъ, а увидавъ Петронія вскочилъ и закричалъ трагическимъ голосомъ такъ, чтобъ всѣ могли слышать:
— Eheu!.. Это ты виноватъ въ ея смерти! По твоему совѣту вошелъ въ эти стѣны злой духъ, который однимъ взглядомъ высосалъ жизнь изъ ея груди!.. Горе мнѣ!.. Лучше бы глаза мои не смотрѣли на Геліоса… Горе мнѣ! eheu! eheu!
И, все возвышая голосъ, онъ огласилъ залъ отчаянными криками. Петроній въ эту минуту рѣшилъ поставить все на одну ставку; онъ быстро сорвалъ шелковый платокъ, который Неронъ постоянно носилъ на шеѣ, и закрылъ ему ротъ.
— Цезарь! — торжественно произнесъ онъ, — сожги Римъ и весь міръ съ горя, но сохрани намъ свой голосъ!
Всѣ присутствующіе изумились, на минуту изумился и самъ Неронъ, только одинъ Петроній оставался невозмутимымъ. Онъ очень хорошо понималъ, что дѣлаетъ. Онъ зналъ, что Териносу и Діодору былъ отданъ приказъ прямо-таки закрывать ротъ цезарю, если, возвышая голосъ, онъ рискуетъ чѣмъ нибудь испортить его.
— Цезарь, — продолжалъ онъ съ тою же самою торжественностью и грустью, — мы понесли незамѣнимую утрату, пусть же намъ останется хоть это сокровище въ утѣшеніе.
Лицо Нерони вздрогнуло, и изъ глазъ его полились слезы. Онъ вдругъ оперся руками о плечи Петронія, упалъ головой къ нему на грудь и произнесъ голосомъ, прерывающимся отъ рыданій:
— Ты одинъ изъ всѣхъ подумалъ объ этомъ, Петроній! Ты одинъ!
Тигеллинъ позеленѣлъ отъ зависти, а Петроній продолжалъ:
— Поѣзжай въ Акцій; тамъ она появилась на свѣтъ, тамъ тебя озарила радость, тамъ на тебя снизойдетъ успокоеніе. Пусть освѣжитъ морской воздухъ твою божественную гортань, пусть грудь твоя подыщетъ соленою влажностью. Мы, твои вѣрные слуги, пойдемъ за тобою, и, когда утѣшимъ твое горе своею преданностью, ты утолишь наше своею пѣснью.
— Да, — жалобно отвѣтилъ Неронъ, — я въ ея честь напишу гимнъ и положу его на музыку.
— А потомъ оживишь себя жаркимъ солнцемъ въ Байи.
— А затѣмъ поищу забвенія въ Греціи.
— Въ отчизнѣ поэзіи и пѣсней.
Тяжелое, унылое настроеніе цезаря мало-по-малу разсѣявалось, какъ тучи, закрывающія солнце. Завязался разговоръ, хотя и полный грусти, но оживленный разсужденіями о будущемъ путешествіи, объ артистическихъ выходахъ, даже о пріемахъ, которые необходимо было устроить по случаю ожидаемаго прибытія Тиридата, царя Арменіи. Правда, Тигеллинъ попробовалъ было еще разъ упомянуть о колдовствѣ, по Петроній, увѣренный въ своей побѣдѣ, открыто принялъ вызовъ.
— Тигеллинъ, — сказалъ онъ, — ты думаешь, что колдовство можетъ вредить богамъ?
— Горе говорило, а не цезарь; но ты что думаешь объ этомъ?
— Боги слишкомъ могущественны, чтобы подвергаться чарамъ.
— Значитъ, ты не признаешь божественности цезаря и его семьи?
— Peractum est! — пробормоталъ стоящій рядомъ Эпрій Марцеллъ, подражая крику, который издавала толпа, когда на аренѣ гладіаторъ сразу получилъ смертельный ударъ.
Тигеллинъ подавилъ въ себѣ гнѣвъ. Соперникъ Петронія, Тигеллинъ, имѣлъ то преимущество, что Неронъ въ его присутствіи стѣснялся меньше или даже вовсе не стѣснялся, но, однако, до сихъ поръ, когда имъ приходилось сталкиваться, Петроній всегда побѣждалъ Тигеллина своимъ умомъ и остроуміемъ.
Такъ случилось и теперь. Тигеллинъ замолчалъ и только старался запомнить тѣхъ сенаторовъ и всадниковъ, которые, когда Петроній отступилъ въ глубину залы, окружили его, разсчитывая, что послѣ всего случившагося онъ несомнѣнно сдѣлается первымъ любимцемъ цезаря.
Петроній, выйдя изъ дворца, отправился къ Виницію и, разсказавъ ему о столкновеніи съ цезаремъ и Тигеллиномъ, прибавилъ:
— Я не только отстранилъ опасность, грозившую Авлу Плавцію, Помпоніи и обоимъ намъ, но даже и Лигіи, которую не будутъ отыскивать хотя бы потому, что я уговорилъ мѣднобородую обезьяну ѣхать въ Анцій, а оттуда въ Неаполь или Байи. И онъ поѣдетъ, потому что въ Римѣ до сихъ поръ не смѣлъ выступить въ театрѣ, а я знаю, что онъ давно собирается выступить въ Неаполѣ. Потомъ онъ мечтаетъ о Греціи, гдѣ ему хочется нѣтъ во всѣхъ значительныхъ городахъ, и, наконецъ, устроить тріумфальный въѣздъ въ Римъ со всѣми вѣнками, которые поднесутъ ему graeculi. Все это время мы можемъ спокойно искать Лигію и, если найдемъ, — спрятать ее въ безопасномъ мѣстѣ. А что, нашъ благородный философъ не былъ до сихъ поръ?
— Твой благородный философъ — мошенникъ. Нѣтъ, онъ не былъ, не показывался и не покажется болѣе.
— А я лучшаго мнѣнія если не о его честности, то о его умѣ. Онъ уже сдѣлалъ однажды кровопусканіе твоему кошельку и придетъ хотя бы для того, чтобы сдѣлать другое.
— Пусть онъ остерегается, какъ бы я ему самъ не сдѣлалъ кровопусканія.
— Не дѣлай этого, будь съ нимъ терпѣливъ, пока ясно не убѣдишься въ обманѣ. Не давай ему больше денегъ, а за то обѣщай щедрую награду, если онъ принесетъ тебѣ вѣрное извѣстіе. А лично ты предпринималъ что-нибудь?
— Два мои отпущенника, Нимфидій и Демасъ ищутъ Лигію во главѣ пятидесяти человѣкъ. Тотъ изъ невольниковъ, который найдетъ ее, получитъ свободу. Кромѣ того, я послалъ ловкихъ людей на всѣ дороги, ведущія изъ Рима, чтобы они спрашивали въ гостинницахъ о лигійцѣ и дѣвушкѣ. Самъ я днемъ и ночью брожу по городу, разсчитывая на счастливую случайность.
— Если узнаешь что-нибудь, напиши мнѣ, потому что я долженъ ѣхать въ Анцій.
— Хорошо.
— А если въ одно прекрасное утро, проснувшись, ты скажешь себѣ, что изъ-за какой-нибудь дѣвченки не стоитъ такъ огорчаться и хлопотать, то пріѣзжай въ Анцій. Тамъ у тебя не будетъ недостатка ни въ женщинахъ, ни въ развлеченіяхъ.
Виницій сталъ ходить быстрыми шагами. Петроній посмотрѣлъ на него и сказалъ:
— Скажи мнѣ искренно, не какъ энтузіастъ, который самъ себѣ вбиваетъ что-то въ голову и раздражаетъ себя, а какъ человѣкъ разсудительный, который отвѣчаетъ другу: ты все еще влюбленъ въ Лигію?
Виниціи остановился на минуту и посмотрѣлъ да Петронія такъ, какъ будто передъ этимъ не видалъ его, а потомъ снова началъ ходить. Видно было, что онъ подавляетъ въ себѣ вспышку, готовую разразиться. Наконецъ, отъ сознанія собственнаго безсилія, отъ горя, гнѣва и невѣроятной тоски въ глазахъ его показались двѣ слезы, которыя отвѣтили Петронію сильнѣе, чѣмъ самыя краснорѣчивыя слова.
Подумавъ съ минуту, онъ сказалъ:
— Міръ держитъ на себѣ не Атласъ, а женщина и подчасъ подбрасываетъ его, какъ мячъ.
— Да! — согласился Виницій.
И они стали было прощаться, какъ въ ту же минуту явился невольникъ и сказалъ, что Хилонъ Хилонидъ ждетъ въ сѣняхъ и проситъ позволенія предстать предъ лице господина.
Виницій тотчасъ же приказалъ впустить его, а Петроній сказалъ:
— А! не говорилъ я тебѣ? Клянусь Геркулесомъ! Сохраняй только спокойствіе, иначе онъ овладѣетъ тобою, а не ты имъ.
— Привѣть и почтеніе благородному военному трибуну и тебѣ, господинъ! — говорилъ Хилонъ, входя въ комнату. — Да будетъ счастье ваше равно вашей славѣ, а слава ваша да обѣжитъ весь свѣтъ, отъ Геркулесовыхъ столбовъ до границъ царства Арсакидовъ.
— Здравствуй, законодатель добродѣтели и мудрости, — отвѣтилъ Петроній.
Виницій спросилъ съ притворнымъ спокойствіемъ:
— Что приносишь ты?
— Въ первый разъ я принесъ тебѣ надежду, а теперь приношу увѣренность, что дѣвушка будетъ отыскана.
— Это значитъ, что ты не отыскалъ ея до сихъ поръ?
— Да, господинъ, но я отыскалъ, что значитъ знакъ, который она начертила тебѣ; я знаю, кто эти люди, которые отбили ее, и знаю, между поклонниками какого бога слѣдуетъ искать ее.
Виницій хотѣлъ вскочить съ кресла, на которомъ сидѣлъ, но Петроній положилъ ему на плечо руку и, обращаясь къ Хилону, сказалъ:
— Говори дальше!
— Ты вполнѣ увѣренъ, господинъ, что дѣвица начертила на пескѣ рыбу?
— Да, да! — вспыхнулъ Виницій.
— Значитъ она христіанка, и отбили ее христіане.
Наступила минута молчанія.
— Слушай, Хилонъ, — наконецъ, сказалъ Петроній. — Мой родственникъ предназначилъ тебѣ за нахожденіе дѣвушки значительное количество денегъ, но еще болѣе значительное количество розогъ, если ты вздумаешь обманывать его. Въ первомъ случаѣ ты купишь себѣ не одного, а трехъ писцовъ, а во второмъ — философія всѣхъ семи мудрецовъ, съ добавленіемъ твоей собственной, не дастъ тебѣ цѣлительной мази.
— Постой, Хилонъ. Ты человѣкъ неглупый. Мы знаемъ, что Юнія Силана вмѣстѣ съ Кальвіей Криспиниллой обвиняли Помпонію Грецину въ принадлежности къ христіанскому суевѣрію, но намъ извѣстно также, что домашній судъ оправдалъ ее. Не хочешь ли ты и намъ внушить, что Помпонія, а вмѣстѣ съ ней и Лигія могутъ принадлежать къ врагамъ рода человѣческаго, къ отравителямъ фонтановъ и колодцевъ, къ почитателямъ ослиной головы, къ людямъ, которые убиваютъ дѣтей и предаются самому омерзительному разврату? Подумай, Хилонъ, какъ бы теза, которую ты приводишь намъ теперь, не отразилась въ качествѣ антитезы на твоей спинѣ.
Хилонъ развелъ руками въ знакъ того, что это не его вина, а потомъ сказалъ:
Наступила минута молчанія. Въ выводахъ грека было что-то такое настолько поражающее, что оба друга не могли не задуматься.
— Виницій, — спросилъ Петроній, — ты не ошибаешься, и Лигія дѣйствительно начертила тебѣ рыбу?
— Клянусь всѣми подземными богами, можно съума сойти! — разсердился Виницій. — Еслибъ она начертила мнѣ птицу, я и сказалъ бы, что — птицу.
— Значитъ, она христіанка! — повторилъ Хилонъ.
— Значитъ, Помпонія и Лигія отравляютъ колодцы, убиваютъ дѣтей, схваченныхъ на улицѣ, и предаются распутству? — сказалъ Петроній. — Вздоръ! Ты, Виницій, дольше былъ въ ихъ домѣ, я былъ не долго, но достаточно знаю и Авла и Помпонію, достаточно знаю даже Лигію. Если рыба — символъ христіанства, противъ чего спорить, дѣйствительно, трудно, то, клянусь Прозерпиной, очевидно, христіане не то, за что мы ихъ принимаемъ.
— Ты говоришь, какъ Сократъ, господинъ — отвѣтилъ Хилонъ. — Кто когда-нибудь распрашивалъ христіанъ? Кто познакомился съ ихъ ученіемъ? Когда я, три года тому назадъ, шелъ въ Римъ изъ Неаполя (о, отчего я не остался тамъ?), ко мнѣ присоединился одинъ человѣкъ, по имени Главкъ, о которомъ говорили, что онъ былъ хорошій и добродѣтельный человѣкъ.
— Не отъ этого ли добродѣтельнаго человѣка ты узналъ теперь, что значитъ рыба?
— Увы, господинъ! По дорогѣ, въ одной гостинницѣ кто-то пырнулъ почтеннаго старца ножемъ, жену его и дѣтей увели торговцы невольниками, а я, защищая ихъ, потерялъ вотъ эти два пальца. Но такъ какъ говорятъ, что для христіанъ нѣтъ недостатка въ чудесахъ, то и я еще надѣюсь, что пальцы у меня отростутъ.
— Какъ? Развѣ и ты сдѣлался христіаниномъ?
— Со вчерашняго дня, господинъ, со вчерашняго дня. Въ христіанство меня обратила эта рыба. Смотри, какая, однако, въ ней сила! Черезъ нѣсколько дней я буду самымъ ревностнымъ изъ ревностныхъ, чтобы они допустили меня до всѣхъ своихъ тайнъ, а когда меня допустятъ, я буду знать, гдѣ скрывается дѣвушка. Тогда, можетъ-быть, мое христіанство заплатитъ мнѣ лучше, чѣмъ моя философія. Я далъ обѣтъ Меркурію, что если онъ мнѣ поможетъ отыскать дѣвушку, я принесу ему въ жертву двухъ телокъ одинаковыхъ лѣтъ и мѣры и велю вызолотить имъ рога.
— Значитъ, твое христіанство со вчерашняго дня и твоя прежняя философія позволяютъ тебѣ вѣрить въ Меркурія?
— Я всегда вѣрю въ то, во что мнѣ нужно вѣрить, вотъ моя философія, которая должна приттись по вкусу Меркурію. Къ несчастію, вы, достойные господа, знаете, насколько этотъ богъ подозрителенъ. Онъ не вѣритъ обѣщаніямъ даже цѣломудренныхъ философовъ и, можетъ-быть, предпочиталъ бы получить телокъ раньше, а для меня теперь это — огромная затрата. Не всякій изъ насъ — Сенека, но если бы, однако, благородный Виницій пожелалъ, въ счетъ обѣщанной мнѣ суммы…. что-нибудь…
— Ни обола, Хилонъ, — сказалъ Петроній, — ни обола! Щедрость Виниція превзойдетъ твои ожиданія, но лишь тогда, когда Лигія будетъ отыскана, то есть, когда ты укажешь намъ ея убѣжище. Меркурій можетъ повѣрить тебѣ въ кредитъ двѣ телки, хотя я не удивляюсь, что дѣлаетъ это неохотно, и вижу въ этомъ его умъ.
— Послушайте меня, достойные господа. Открытіе, которое я сдѣлалъ, необыкновенно велико, ибо хотя я до сихъ поръ не отыскалъ дѣвушку, но нашелъ путь, по которому нужно искать ее. Вотъ вы… вы разослали отпущенниковъ и рабовъ по всему городу, во всѣ провинціи, а далъ ли вамъ кто-нибудь изъ нихъ указаніе? Нѣтъ! Далъ я одинъ. Я скажу вамъ больше. Въ числѣ вашихъ невольниковъ могутъ быть и христіане, о которыхъ, вы ничего не знаете, ибо это суевѣріе распространилось уже повсюду, и эти невольники, вмѣсто того, чтобы помогать, будутъ измѣнять вамъ. Дурно уже то, что меня здѣсь видятъ, и поэтому ты, благородный Петроній, накажи Эвникѣ молчать, ты же, благородный Виницій, разгласи, что я продаю тебѣ мазь, которою если намажешь коней, то обезпечишь имъ побѣду въ циркѣ… Я одинъ буду искать и я одинъ отыщу бѣглецовъ, а вы вѣрьте мнѣ и знайте, что сколько бы я ни получилъ впередъ, для меня это будетъ только поощреніемъ, потому что я всегда буду надѣяться на большее и тѣмъ больше буду имѣть увѣренности, что обѣщанная награда не минуетъ меня. Ахъ, да! Какъ философъ, я презираю деньги, хотя ихъ не презираютъ ни Сенека, ни даже Музоній или Корнутъ, которые, однако, не потеряли пальцевъ, защищая кого-нибудь, и которые могутъ писать сами и завѣщать свои имена потомству. Но, кромѣ невольника, котораго я намѣреваюсь купить, и кромѣ Меркурія, которому я обѣщалъ телокъ (а вы знаете, какъ вздорожалъ скотъ), самые розыски требуютъ значительныхъ расходовъ. Выслушайте меня терпѣливо. Нѣсколько дней тому назадъ у меня на ногахъ образовались раны отъ постоянной ходьбы. Я забѣгалъ въ винныя лавки, чтобы болтать съ народомъ, къ пекарямъ, мясникамъ, къ масленникамъ и къ рыбникамъ. Я обѣгалъ всѣ улицы и переулки; былъ въ убѣжищахъ бѣглыхъ невольниковъ, проигралъ почти сотню ассовъ въ мору; былъ въ прачешныхъ, сушильняхъ и харчевняхъ, видѣлъ погонщиковъ муловъ; видѣлъ людей, которые вырываютъ зубы, говорилъ со скупщиками сушеныхъ фигъ, былъ на кладбищахъ, а знаете для чего? Для того именно, чтобы вездѣ чертить рыбу, смотрѣть людямъ въ глаза и слушать, что они скажутъ при видѣ этого знака. Долгое время я ne могъ замѣтить ничего, но одинъ разъ у фонтана обратилъ я вниманіе на старика-невольника, который черпалъ ведрами воду и плакалъ. Подойдя къ нему, я спросилъ у него о причинѣ слезъ. На это, когда мы сѣли на ступеняхъ фонтана, онъ отвѣтилъ мнѣ, что всю жизнь собиралъ сестерцій за сестерціемъ, чтобы выкупить своего любимаго сына, но господинъ его, нѣкто Павса, когда увидѣлъ деньги, то отнялъ ихъ, а сына оставилъ въ неволѣ. «Вотъ я и плачу, — говорилъ старикъ, — и хотя повторяю: да будетъ воля Божія, но не могу, бѣдный грѣшникъ, удержать слезъ». Тогда я, какъ будто движимый предчувствіемъ, омочилъ палецъ въ ведрѣ и начертилъ рыбу, а старикъ сказалъ: «Я и надѣюсь на Христа». Я спросилъ, узналъ ли онъ меня по этому знаку? Онъ сказалъ: «Узналъ: да будетъ съ тобою миръ». Тогда я началъ разспрашивать его, и онъ выболталъ все. Его господинъ, этотъ Павса, самъ отпущенникъ великаго Павса, доставляетъ по Тибру камень въ Римъ, а его люди, выгружаютъ изъ барокъ этотъ камень и таскають его на постройки ночью, чтобы не останавливать движенія на улицахъ. Здѣсь же работаетъ много христіанъ и сынъ старика, но работа эта непосильная и старикъ хотѣлъ бы выкупить сына. Но Павса предпочелъ удержать и деньги, и невольника. Старикъ снова заплакалъ, я же примѣшалъ свои слезы къ его слезамъ, что мнѣ было нетрудно по добротѣ сердца и вслѣдствіе колотья въ ногахъ. Я сталъ жаловаться, что не знаю никого изъ братіи, не знаю, гдѣ они собираются на общую молитву, ибо только недавно пришелъ изъ Неаполя. Старикъ удивился, что неаполитанскіе христіане не дали мнѣ писемъ, но я сказалъ, что письма у меня украли въ дорогѣ. Тогда онъ сказалъ мнѣ, чтобъ я ночью приходилъ къ рѣкѣ; онъ меня познакомить съ братіями, а тѣ проводятъ меня до молитвенныхъ домовъ и къ старѣйшинамъ, которые управляютъ христіанскою общиною. Услыхавь это, я такъ обрадовался, что далъ ему денегъ на выкупъ сына, въ надеждѣ, что великодушный Вилицій вдвойнѣ возвратитъ мнѣ ихъ.
— Хилонъ, — перебилъ Петроній, — въ твоемъ разсказѣ ложь плаваетъ на поверхности правды, какъ масло на водѣ. Ты принесъ важныя извѣстія, — этого я не отрицаю, и даже думаю, что ты на пути къ отысканію Лигіи сдѣлалъ важный шагъ, — но не смазывай ложью свои новости. Какъ прозывается старикъ, который сказалъ тебѣ, что христіане узнаютъ другъ друга при помощи знака рыбы?
— Я вѣрю, что ты съ нимъ сошелся и что съумѣешь извлечь пользу изъ этого, но денегъ ты ему не давалъ. Ты не далъ ему ни асса. Понимаешь? Ничего не далъ!
— Но я ему помогъ таскать ведра и съ величайшимъ сочувствіемъ говорилъ о его сынѣ. Да, господинъ, что можетъ укрыться отъ проницательности Петроніи? Ну, да, я не далъ ему денегъ, или, лучше сказать, далъ, по только въ душѣ, въ умѣ. я это, еслибъ онъ былъ истиннымъ философомъ, должно было быть достаточнымъ для него. Я далъ я деньги потому, что считалъ такой поступокъ необходимымъ и полезнымъ, но, подумай, господинъ, какъ бы онъ привлекъ ко мнѣ всѣхъ христіанъ, какой бы открылъ доступъ до нихъ и какое бы внушилъ довѣріе ко мнѣ.
— Правда, — сказалъ Петроній, — и ты долженъ былъ это сдѣлать.
— Для этого-то я и пришелъ, чтобы имѣть возможность сдѣлать это.
Петроній обратился къ Виницію:
— Прикажи выплатить ему пять тысячь сестерцій, только въ душѣ, въ умѣ.
Но Виницій сказалъ:
— Я дамъ тебѣ мальчика, который понесетъ потребную сумму, и ты скажешь Эврицію, что мальчикъ — твой невольникъ, и при немъ отсчитаешь старику деньги. Но такъ какъ ты принесъ важное извѣстіе, то другія пять тысячъ ты получишь для себя. За мальчикомъ и за деньгами придешь вечеромъ.
— Ты щедръ, какъ цезарь! — сказалъ Хилонъ. — Позволь, господинъ, посвятить тебѣ мое произведеніе, но также позволь сегодня вечеромъ притти только за деньгами. Эврицій сказалъ мнѣ, что всѣ барки уже выгружены, а новыя придутъ изъ Остіи только черезъ нѣсколько дней. Да будетъ миръ съ вами! Такъ прощаются христіане… Куплю себѣ невольницу… то-есть, я хотѣлъ сказать — невольника. Рыбу ловятъ на удочку, а христіанъ на рыбу. Pax vobiscum! pax! pax!
ГЛАВА XV.
Петроній Виницію:
"Съ вѣрнымъ невольникомъ я посылаю тебѣ изъ Анція это письмо, на которое, — хотя твоя рука болѣе привыкла къ мечу и луку, чѣмъ къ перу, — ты отвѣть мнѣ немедленно съ тѣмъ же самымъ невольникомъ. Я тебя оставилъ на хорошемъ слѣду и полнаго надежды и думаю, что ты "ли уже утолилъ езого пылкую страсть въ объятіяхъ Лигіи, или утолишь ее, прежде чѣмъ настоящій зимній вѣтеръ повѣетъ на Кампанію съ вершинъ Соракта. О, Виницій! Да будетъ твоею учительницей златокудрая богиня Кипра, а ты будь учителемъ той лигійской утренней зари, которая спасается отъ солнца любви! Но, помни всегда, что мраморъ, хотя бы самый дорогой, ничего не стоитъ и настоящую цѣнность пріобрѣтаетъ лишь тогда, когда рука ваятеля обратитъ его въ художественное произведеніе. Будь ты такимъ ваятелемъ, carissime! Любить еще недостаточно, надо умѣть любить и надо съумѣть научить любви. Вѣдь, наслажденіе чувствуютъ и плебеи, и даже звѣри, но истинный человѣкъ тѣмъ отъ нихъ и отличается, что превращаетъ это наслажденіе въ возвышенное искусство и, любуясь имъ, всю его божественную цѣнность сознаетъ своею мыслью, а потому насыщаетъ не только тѣло, но и душу. Не разъ, когда я подумаю о праздности, неувѣренности и скукѣ нашей здѣшней жизни, мнѣ приходить въ голову, что, можетъ быть, ты избралъ лучшее, и что не дворъ цезаря, а война и любовь — единственныя двѣ вещи, для которыхъ стоить родиться и жить.
"На войнѣ ты былъ счастливъ, будь же счастливъ и въ любви, а если тебѣ любопытно знать, что дѣлается при дворѣ цезаря, я отъ времени до времени буду сообщать тебѣ объ этомъ. Мы теперь сидимъ въ Анціѣ и няньчимся со своимъ божественнымъ голосомъ, чувствуемъ одинаково неизмѣнную ненависть къ Риму, а на зиму собираемся отправиться въ Байи, чтобы выступить публично въ Неаполѣ, жители котораго, какъ греки, лучше съумѣютъ оцѣнить насъ, чѣмъ волчье племя, живущее по берегамъ Тибра. Туда сбѣгутся люди изъ Байи, Помпеи, изъ Кумъ, изъ Стабіи;ни въ рукоплесканіяхъ, ни въ вѣнкахъ недостатка у насъ не будетъ, — и это будетъ поощреніемъ къ предполагаемому путешествію въ Ахайю.
"А память о маленькой августѣ! Да! Мы еще оплакиваемъ ее. Гимны собственнаго сочиненія поемъ такъ чудно, что сирены отъ зависти спрятались въ глубочайшихъ дебряхъ Амфитриты. За то насъ могли бы слушать дельфины, если-бъ имъ не мѣшалъ шумъ моря. Горе наше не утихло до сихъ поръ, и мы показываемъ его людямъ во всѣхъ видахъ, которые допускаютъ ваяніе, особенно стараясь при этомъ, чтобы эти позы были намъ къ лицу и присутствующимъ казались красивыми. Ахъ, мой дорогой! Мы До самой смерти останемся шутами и камедіантами!
"Тутъ всѣ августіане, и августіанки, не считая пятисотъ ослицъ, въ молокѣ которыхъ купается божественная Поппея, и десяти тысячъ слугъ. Иногда бываетъ весело. Кальвія Криспинилла старѣется: говорятъ упросила Поппею позволить ей брать ванну тотчасъ же послѣ нея. Нигидія Луканъ далъ пощечину, заподозривъ ее въ связи съ гладіаторомь. Споръ проигралъ въ кости Сенеціону жену. Торкватъ Спланъ давалъ мнѣ за Эвнику четверку лошадей, которая непремѣнно выиграетъ на состязаніи въ нынѣшнемъ году, но я не захотѣлъ, а тебѣ очень благодаренъ, что ты не взялъ ея. Что касается Торквата. Силана, то бѣднякъ и не подозрѣваетъ, что онъ скорѣе тѣнь, чѣмъ человѣкъ. Смерть его уже рѣшена, а ты знаешь, какова его вина? Та, что онъ внукъ божественнаго Августа. Для него нѣтъ спасенія. Таковъ нашъ міръ
«Какъ тебѣ извѣстно; мы ожидали Тиридата, а тѣмъ временемъ Вологезъ написалъ намъ оскорбительное письмо. Такъ какъ онъ покорилъ Арменію, то проситъ, чтобъ ее оставили за нимъ для Тиридата, а если нѣтъ, то онъ все равно не отдаетъ ее. Чистое издѣвательство! Мы рѣшились на войну. Корбулонъ будетъ облеченъ такою властью, какою былъ облеченъ во время войны съ морскими разбойниками великій Помпей. Была, однако, минута, когда Неронъ колебался; очевидно, онъ боится славы, которая, въ случаѣ побѣды, можетъ достаться Корбулону. Думали даже, не предоставить ли главное начальство нашему Авлу, но Поппея воспротивилась, — добродѣтель Помпоніи, очевидно, рѣжетъ ей глаза.
„Витиній обѣщалъ намъ какія-то необыкновенныя состязанія гладіаторовъ, которыя онъ устраиваетъ въ Бепевентѣ. Смотря, до чего вопреки пословицѣ: ne suоor suqra сгеріраш, доходятъ въ паши времена сапожники! Вителій — потомокъ, а Ватиній — родной сынъ сапожника! Можетъ быть, онъ еще самъ сучилъ дратвы! Актеръ Алитуръ вчера дивно игралъ Эдипа. Я спрашивалъ у него, какъ у еврея, что христіане и евреи — это одно и тоже? Онъ отвѣчалъ, что еврейская религія древняя, христіанство — новая секта, которая недавно появилась въ Іудеѣ. При Тиберіи тамъ распяли одного человѣка, послѣдователи котораго умножаются съ каждымъ днемъ, потому что признаютъ его за бога. Кажется, что никакихъ другихъ боговъ, а въ особенности нашихъ, они и не хотятъ знать. Не понимаю, чѣмъ бы это могло имъ вредить. Тигелинъ проявляетъ ко мнѣ уже явную непріязнь. До сихъ поръ онъ еще не можетъ справиться со мной, но у него есть одно важное преимущество. Онъ больше заботится о жизни и, въ то же время, въ большей степени негодяй, чѣмъ я, что сближаетъ его съ мѣднобородымъ. Рано или поздно они сблизятся и тогда придетъ“ моя очередь. Когда это наступитъ — не знаю, но такъ какъ наступить должно, то о срокѣ и говорить нечего. А пока нужно веселиться. Сама по себѣ жизнь не была бы дурна, если бы не мѣднобородый. Благодаря ему, человѣку иногда становится стыдно самаго себя. Иногда мнѣ кажется, что я не лучше Хилона. Когда онъ не будетъ тебѣ нуженъ, пришли его ко мнѣ. Я полюбилъ его назидательную бесѣду. Привѣтствуй отъ меня божественную христіанку, а главное — попроси ее отъ меня, чтобы она не была рыбой по отношенію къ тебѣ. Пиши мнѣ о своемъ здоровьѣ, своей любви, умѣй любить, научи любить — и прощай».
Виницій Петронію:
"Лигіи до сихъ поръ нѣтъ! Если бы не надежда, что я скоро найду ее, ты не получилъ бы отвѣта, потому что когда жизнь дѣлается противной, то и писать не хочется. Я захотѣлъ удостовѣриться, не обманываетъ ли меня Хилонъ, и въ ту самую ночь, когда онъ пришелъ ко мнѣ за деньгами для Эвриція, я закутался въ воинскій плащъ и незамѣтно пошелъ за нимъ и за слугой, котораго отпустилъ при немъ. Когда они пришли на мѣсто, я слѣдилъ за ними, спрятавшись за портовымъ столбомъ, и убѣдился, что Эврицій не былъ вымышленною личностью. Внизу, у рѣки, нѣсколько человѣкъ, при свѣтѣ факеловъ, выгружали изъ большой барки камень и складывали его на берегу. Я видѣлъ, какъ Хилонъ приблизился къ нимъ и сталъ разговаривать съ какимъ-то старикомъ, который черезъ нѣкоторое время палъ къ его ногамъ. Другіе, съ крикомъ удивленія, окружили ихъ. На моихъ глазахъ слуга отдалъ кошелекъ Эврицію, который началъ молиться, поднявъ руки кверху, а рядомъ съ нимъ сталъ на колѣна кто-то другой, очевидно, его сынъ. Хилонъ говорилъ еще что-то, чего я не могъ дослышать, потомъ благословилъ и стоящихъ на колѣняхъ, и другихъ, описывая въ воздухѣ знакъ на подобіе креста. Они, вѣроятно, чтутъ этотъ знакъ, потому что всѣ преклонили колѣна. Мнѣ очень хотѣлось подойти къ нимъ и обѣщать три такихъ же кошелька тому, кто выдастъ мнѣ Лигію, но я опасался повредить работѣ Хилона и, постоявъ немного, ушелъ. Это происходило, по крайней мѣрѣ, черезъ двѣнадцать дней послѣ твоего отъѣзда Съ той поры Хилонъ былъ у меня нѣсколько разъ. Онъ говорилъ, что если до сихъ поръ не нашелъ Лигію, то только потому, что въ одномъ Римѣ христіанъ несчетное множество и не всѣ знаютъ, что дѣлается между ними. Кромѣ того, они осторожны и вообще мало разговорчивы, но Хилонъ увѣряетъ, что разъ онъ доберется до старѣйшинъ, которыхъ зовутъ пресвитерами, то съумѣетъ вывѣдать отъ нихъ всѣ тайны. Съ нѣкоторыми онъ уже познакомился и пробовалъ изъ разспрашивать, но осторожно, чтобы поспѣшностью не возбудить подозрѣній и не затруднить дѣла. Хотя ждать и тяжело, хотя мнѣ не хватаетъ терпѣнія, я чувствую, что онъ правъ и жду.
"Онъ узналъ, что для молитвы они собираются часто за городскими воротами, въ пустыхъ домахъ и даже въ аренаріяхъ. Тамъ они молятся Христу, поютъ и пируютъ. Такихъ сборныхъ мѣстъ у нихъ много. Хилонъ предполагаетъ, что Лигія нарочно ходитъ не въ тѣ, куда ходитъ Помпонія, чтобы та, въ случаѣ суда и розысковъ, смѣло могла поклясться, что ничего не знаетъ о мѣстѣ ея убѣжища. Быть можетъ, пресвитеры посовѣтовали ей эту осторожность. Когда Хилонъ узнаетъ эти мѣста, онъ станетъ ходить вмѣстѣ съ другими и, если боги дозволятъ ему увидѣть Лигію, я клянусь тебѣ Юпитеромъ, что на этотъ разъ она не уйдетъ изъ моихъ рукъ.
«Я все думаю объ этихъ сборищахъ. Хилонъ не хочетъ, чтобъ я ходилъ съ нимъ, — онъ боится; но я не могу сидѣть дома. Я узнаю ее сразу, хотя бы она была переодѣта или съ закрытымъ лицомъ. Они собираются тамъ ночью, но я узналъ бы ее и ночью, я всюду узналъ бы ее по голосу и движеніямъ. Я пойду одинъ, переодѣтый, буду обращать вниманіе на каждаго, кто входить и всходитъ. Я все больше думаю о ней, все больше узнаю ее. Хилонъ долженъ явиться завтра, и мы пойдемъ. Я возьму съ собой оружіе. Нѣсколько моихъ невольниковъ, посланныхъ въ провинцію, вернулись ни съ чѣмъ. Но теперь я увѣренъ, что она здѣсь, въ городѣ, можетъ быть, даже не далеко. Я и самъ осмотрѣлъ нѣсколько домовъ, подъ предлогомъ найма. У меня ей будетъ во сто разъ лучше, потому что тамъ кишитъ цѣлый муравейникъ нищихъ. Вѣдь, я ничего не пожалѣю для нея. Ты пишешь, что я избралъ благую долю, но я избралъ себѣ заботы и горе. Сперва мы пойдемъ въ тѣ дома, что въ городѣ, потомъ за городскія ворота. Съ каждымъ утромъ я надѣюсь на что-то, — иначе жить было бы невозможно. Ты пишешь, что нужно умѣть любить, и я умѣлъ говорить съ Лигіей о любви, а теперь только тоскую, только и поджидаю Хилона, и дома мнѣ невыносимо. Прощай».
ГЛАВА XVI.
Хилонъ не показывался такъ долго, что Виницій въ концѣ концовъ не зналъ, что думать объ этомъ. Напрасно онъ повторялъ себѣ, что поиски нужно дѣлать не спѣша, если желательно, что бы они окончились удачно. Но его кровь и его порывистая натура возмущались претивъ голоса разсудка. Ждать, сидѣть сложа руки, — все это было такъ противно его натурѣ, что онъ никоимъ образомъ не могъ съ этимъ примириться. Бѣготня по городскимъ переулкамъ не приводила ни къ какимъ послѣдствіямъ, казалась ему только самообманомъ и не могла удовлетворить его. Отпущенники его, люди ловкіе, которымъ онъ приказалъ производить поиски отдѣльно отъ Хилона. оказывались во сто разъ менѣе опытными, чѣмъ грекъ. Вмѣстѣ съ любовью къ Лигіи, въ немъ теперь еще родилось упорство игрока, который хочетъ выиграть. Виницій всегда былъ таковъ. Съ раннихъ лѣтъ онъ дѣлалъ все, что хотѣлъ, съ горячностью человѣка, который не допускаетъ и мысли, чтобы что-нибудь могло не удасться. Правда, военная дисциплина на время заключила въ тиски его волю, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, вселила въ него убѣжденіе, что всякій приказъ, который онъ дастъ своимъ подчиненнымъ, долженъ быть непремѣнно исполненъ, а долгое пребываніе на Востокѣ, среди людей, привыкшихъ къ рабскому повиновенію, только утвердило его въ увѣренности, что для его «хочу» нѣтъ границъ. Теперь его самолюбію былъ нанесенъ жестокій ударъ. Въ этихъ противорѣчіяхъ, въ этомъ сопротивленіи, въ самомъ бѣгствѣ Лигіи для него крылось что-то непонятное, какая-то загадка, надъ разрѣшеніемъ которой онъ отчаянно ломалъ голову. Онъ чувствовалъ, что Актея говорила правду и что Лигія не была къ нему равнодушна. Но если это такъ, то почему же она предпочла скитальчество и нищету его, любви и жизни въ его роскошномъ домѣ? На этотъ вопросъ онъ не могъ найти отвѣта и приходилъ только къ неясному выводу, что между нимъ и Лигіей, между ихъ понятіями, какъ между міромъ его и Петронія и міромъ Лигіи и Помпоніи Грецины существуетъ какое-то различіе, какая-то пропасть, которую ничто не въ состояніи заполнить. Иногда ему казалось, что онъ долженъ утратить Лигію, и эта мысль лишала его послѣдняго самообладанія, которое желалъ поддержать въ немъ Петроній. Были минуты, когда онъ не зналъ, любитъ ли Лигію, или ненавидитъ, и понималъ, только одно, что долженъ найти ее, предпочелъ бы скорѣе провалиться сквозь землю, чѣмъ отказаться отъ надежды видѣть ее и обладать ею. Сила воображенія рисовала ему ее иногда такъ ясно, какъ будто она стояла передъ нимъ: онъ припоминалъ каждое слово, которое говорилъ ей и которое услышалъ отъ нея. Онъ чувствовалъ ея близость, ощущалъ ее у себя на груди, въ своихъ объятіяхъ, и тогда страсть охватывала его, какъ пламя. А когда онъ вспоминалъ, что она любила его и могла добровольно исполнить все, что онъ желалъ отъ нея, имъ овладѣвало тяжелое, неумолимое горе, и какая-то глубокая тоска, словно гигантская волна, заливала ему сердце. Но были и такія минуты, когда онъ блѣднѣлъ отъ бѣшенства и наслаждался мыслью объ униженіи и мукахъ, какимъ подвергнетъ Лигію, когда найдетъ ее. Онъ хотѣлъ не только обладать ею, но и владѣть ею, какъ униженною невольницей, и, вмѣстѣ съ тѣмъ, чувствовалъ, что еслибъ ему предоставили выборъ — или быть ея рабомъ, или не видать ея ни разу въ жизни, онъ предпочелъ бы быть ея рабомъ. Бывали дни, когда онъ думалъ о знакахъ, какіе оставили бы розги или плеть на ея розовомъ тѣлѣ, и, въ то же время онъ хотѣлъ бы цѣловать эти слѣды. Ему приходило въ голову, что онъ былъ бы счастливъ, еслибъ могъ убить ее.
Трупы убрали, арену привели въ порядокъ и зрѣлище превратилось въ рядъ миѳологическихъ картинъ, сочиненныхъ самимъ цезаремъ. Прежде всего толпа увидала Геркулеса, сгорающаго на кострѣ на горѣ Этѣ. Виницій вздрогнулъ при мысли, что можетъ быть для роли Геркулеса назначили Урса, но очередь вѣрнаго слуги Лигіи, вѣроятно, еще не наступила, потому что на кострѣ пылалъ какой-то другой христіанинъ, совершенно неизвѣстный Виницію. За то въ слѣдующей картинѣ Хилонъ, котораго цезарь не захотѣлъ освободить отъ зрѣлищъ, увидалъ знакомыхъ ему лицъ. Представлялась смерть Дедала[15] и Икара. Въ роли Дедала выступилъ Эврицій, тотъ самый старецъ, который когда-то объяснилъ Хилону значеніе знака рыбы, а въ роли Икара его сынъ — Квартъ. Ихъ обоихъ, при помощи особой машины, подняли кверху и сбросили съ огромной высоты на арену. Молодой Квартъ упалъ такъ близко отъ подіума цезаря, что обрызгалъ кровью не только наружныя украшенія, но и обитый пурпуромъ бортъ. Картины быстро смѣнялись одна другою. Мученія дѣвушекъ, которыхъ передъ смертью опозоривали гладіаторы, наряженные звѣрями, привели въ восторгъ толпу. Затѣмъ предстали жрицы Кибелы и Цереры, Данаиды[16], Дирка и Пасифая, — наконецъ, вывели совсѣмъ уже малолѣтнихъ дѣвочекъ, которыхъ должны были разорвать дикія лошади. Народъ осыпалъ рукоплесканіями все новыя измышленія цезаря, а онъ, гордый и счастливый, ни на минуту теперь не отнималъ отъ своего глаза полированнаго изумруда, любуясь бѣлыми тѣлами, разрываемыми желѣзомъ, и судорожными движеніями умирающихъ людей. Были также картины, касающіяся исторія римскаго народа. Послѣ дѣвочекъ появился Муцій Сцевола съ рукою, привязанною къ желѣзному треножнику, наполненному горящими угольями. Смрадъ паленаго мяса наполнилъ весь амфитеатръ, но мученикъ, какъ настоящій Сцевола, стоялъ, не проронивъ ни одного стона, съ глазами, поднятыми кверху, и шепталъ молитвы почернѣвшими губами. Его добили и тѣло его вытащили въ споліаріи; наступилъ обычный полуденный перерывъ. Цезарь вмѣстѣ съ весталками и августіанами покинулъ амфитеатръ и направился къ нарочно разбитой громадной пурпуровой палаткѣ, гдѣ для него и его гостей былъ готовъ роскошный „prandium“. Народъ послѣдовалъ его примѣру, чтобы дать отдыхъ затекшимъ членамъ и испробовать кушанья, которыя по милости цезаря всюду разносили придворные невольники. Только самые любопытные изъ зрителей сошли на арену и, дотрогиваясь пальцами до слипшагося отъ крови песка, тономъ знатоковъ и любителей разсуждали о томъ, что было и что будетъ представлено. Но скоро они разошлись, чтобы не лишиться угощенія, и на аренѣ осталось нѣсколько человѣкъ, которыхъ удерживало не любопытство, а сочувствіе къ будущимъ жертвамъ.
↑Ubi tu Gaius ibi ego Gaia — священная фраза, которую произносила невѣста, вступая въ домъ мужа.
↑Матрона, сопровождавшая невѣсту и учившая ее обязанностямъ жены.
↑Жители Италіи еще Августомъ были освобождены отъ военной службы, вслѣдствіе чего такъ называемая cohors Italica, обыкновенно стоявшая въ Азіи, составлялась изъ охотниковъ. Точно такъ же въ преторіанской стражѣ, кромѣ чужеземцевъ, служили охотники.
↑Если весталка случайно встрѣчалась съ преступникомъ, котораго вели на казнь, то онъ освобождался.
↑Мѣста для зрителей были подъ открытымъ небомъ, а потому надъ мѣстами натягивали большіе пологи или занавѣси — velarium.
↑Гладіаторы различались между собою вооруженіемъ и способами сраженія. Такъ, retiarii не имѣли ни шлемовъ, ни другого оборонительнаго оружіи, а вмѣсто наступательнаго оружія — сѣть, которую они накидывали на противника, легкій трезубецъ и малый мечъ.
