I.[править]
— Вы свободны! — сказалъ мнѣ жандармскій ротмистръ, вставая. Онъ ловко звякнулъ шпорами и саблей въ металлическихъ ножнахъ и сдѣлалъ рукой элегантный, нѣсколько театральный жестъ.
Прокуроръ и товарищъ прокурора тоже встали въ знакъ уваженія къ свободѣ. Они стояли впереди по одну сторону меня, ротмистръ по другую, и когда я двинулся съ мѣста — они разступились и дали мнѣ дорогу.
Я вышелъ изъ тюремной канцеляріи.
Съ меня взяли подписку, что впредь до окончанія «дѣла» я буду жить въ селѣ Кандалахъ, мѣстѣ моей родины. По документамъ я числился крестьяниномъ этого села, изъ котораго уѣхалъ лѣтъ двадцать тому назадъ, еще въ ранней юности. Ни земли, ни хозяйства я никогда не имѣлъ, земледѣліемъ не занимался и въ Кандалахъ у меня не было ни кола, ни двора и ни одной знакомой души. И вотъ въ этой-то давно забытой «деревнѣ», вѣроятно, придется проторчать всю зиму на положеніи «заподозрѣннаго»!.. Хороша свобода!
Я отправился на «родину» съ первымъ же поѣздомъ желѣзной дороги и все время пути злился, тщетно припоминая «село родное» и его обитателей.
Мнѣ вспоминались дѣтство и отрочество, проведенныя въ этомъ селѣ, и недружелюбное отношеніе мужиковъ и ребятъ ко мнѣ, «некрестьянину», голяку, сыну деревенскаго столяра.
Вспомнилась ихъ суровая религіозность и раскольничья косность. Еще въ дѣтствѣ заподозрѣнный мужиками въ томъ, что изъ меня вырастетъ нѣчто враждебное крестьянству, я теперь, черезъ двадцать лѣтъ, возвращаюсь къ нимъ уже въ качествѣ патентованнаго «врага народа» и долженъ буду жить среди нихъ, окруженный ихъ дикой ненавистью, подъ властью станового, подъ надзоромъ урядника, старшины, сотскаго и десятскихъ…
Свобода!..
И невольно въ памяти моей, какъ сонъ или сказка, вставало большое село съ широкой улицей и кирпичной, красной церковью съ пятью бѣлыми главами, опоясанное извилистой рѣчкой, за ней луга и дремучій дубовый лѣсъ, за лѣсомъ быстрый и глубокій рукавъ Волги — Проранъ, каждый годъ мѣнявшій свое русло, а вдали, за Волгой — могучая синяя гора «Батракъ».
Вспоминалось почему-то лѣтнее воскресное утро, наивные, простодушные звуки пастушьей свирѣли, слышныя сквозь мой сладкій дѣтскій сонъ, и малиновые звуки церковнаго колокола… Кудахтанье куръ… И солнце, ласковое, доброе солнце, шутливо протягивалось сквозь щели закрытыхъ ставней и щекотало меня тонкимъ и длиннымъ лучомъ своимъ, словно вылитымъ изъ теплаго мягкаго золота.
Вспоминались дѣвки въ яркихъ нарядахъ, крупныя, дородныя, въ коротенькихъ плисовыхъ душегрѣйкахъ со сборками и разноцвѣтными пуговицами сзади… Дѣвки идуть серединой широкой улицы, выстроившись въ рядъ, и звонкими свирѣльными голосами поютъ протяжныя пѣсни… Стоитъ погожая ведренная осень, въ прозрачмомъ небѣ летятъ тенета, а лѣсъ издали кажется одѣтымъ въ золото и пурпуръ. Идутъ и поютъ дѣвки, а на завалинкѣ большой старостиной избы, на площади противъ церкви сидятъ старики — всѣ въ длиннополыхъ суконныхъ кафтанахъ, въ черныхъ высокихъ шляпахъ гречневикомъ, степенные, крупные старики съ длинными, сѣдыми бородами…
Вспоминался зимній обликъ села: широкая улица занесена снѣгомъ, и только чернѣетъ дорога, изрытая ухабами отъ постоянныхъ обозовъ. И обозы эти, длинные, крѣпкіе, тяжело нагруженные, снаряженные въ далекій путь: большіе розвальни обшиты рогожами, а лошади, сильныя и тяжелыя, идуть мѣрнымъ ходкимъ шагомъ…
На площади около кабака и торговыхъ лавокъ каждый зимній вечеръ собираются ребятишки, хлопаютъ рукавицами и кричатъ: «давай-давай-давай!» Это начинается зимняя забава — кулачный бой. Дерутся сначала дѣти, а когда стемнѣетъ — выходятъ взрослые… И бьются стѣна на стѣну молодые парни, плечистые мужики и даже длиннобородые старики, и надъ всѣмъ селомъ до полуночи стонъ стоитъ отъ воя бойцовъ… Кое-гдѣ краснѣютъ въ окнахъ огоньки, да зимняя луна свѣтитъ печально и сказочно, крупными звѣздами падаетъ снѣгъ и влаженъ тихій воздухъ снѣжной мягкой зимы…
Вспомнилась еще картина сельской масленицы. Все село выѣзжало кататься. Сани двигались по широкой улицѣ всей массой, отъ одного ряда избъ до другого, шагомъ, въ шумной тѣснотѣ. И лошади почти у всѣхъ были хорошія, сбруя гремѣла и блестѣла мѣдными бляхами, серебрянымъ наборомъ, бубенцами и колокольцами. Доѣхавъ до конца села, всѣ останавливались таборомъ, сбивались въ кучу, и въ центрѣ ея оказывался какой-нибудь острословъ-прибауточникъ, произносившій для всеобщей забавы длинныя прибаутки о масленицѣ. Потомъ ѣхали обратно, опять безпорядочной массой, наводняя собой всю улицу, и гулъ стоялъ надъ селомъ отъ саннаго скрипа, звона сбруи, криковъ, ржанія лошадей, пѣсенъ, ругани и смѣха. И все: плечистыя фигуры мужиковъ, въ суконныхъ кафтанахъ, солидныя избы, толстыя дѣвки, сытыя лошади, крѣпкая сбруя, кулачные бои и праздничное пьянство — все говорило о мужичьемъ благополучіи, зажиточности, силѣ и здоровьи. Больныхъ, горькихъ пьяницъ или слабоумныхъ почти не было: былъ только на все пятитысячное населеніе Кандаловъ одинъ дурачокъ — Гриша Рѣпинъ, хромой и сухорукій, ходившій въ длинной посконной рубахѣ, да и тотъ имѣлъ наружность Геркулеса съ шапкой черныхъ кудрей и роскошной окладистой бородой, обладалъ большой физической силой, но былъ безвреденъ, кротокъ, послушенъ и богомоленъ.
Село изстари считалось богатымъ, хлѣбнымъ. Почти каждый велъ большое, крѣпкое хозяйство, держались большими семьями, средній крестьянинъ, не считавшійся богатымъ, имѣлъ до двадцати рабочихъ лошадей и жеребца для выѣзда, пять-шесть коровъ и сотни овецъ. Имѣли залежныя деньги, дѣдовскія кубышки. Надъ селомъ возвышалось три или четыре каменныхъ двухъ-этажныхъ дома, принадлежавшихъ уже настоящимъ богачамъ, хлѣботорговцамъ, ворочавшимъ десятками тысячъ.
Кандалинцы были государственными крестьянами, никогда не знали крѣпостного права и были извѣстны самоуправствомъ и своеволіемъ. Село лежало на большомъ тракту и встарину промышляло воровствомъ, грабежомъ и разбоями на большой дорогѣ и на Волгѣ.
Почти половина села принадлежала къ различнымъ раскольническимъ толкамъ, и это были самые богатые, самые скупые, прижимистые, кремнистые и религіозные мужики. Православные по своимъ понятіямъ были тоже въ душѣ раскольниками и отличались отъ нихъ только большею мягкостью, распущенностью и равнодушіемъ къ религіи.
Но тѣмъ не менѣе, послѣ масленицы и чисто-языческихъ пиршествъ, когда съ высокой красной колокольни густо и сытно неслись протяжные зовы «мірского» колокола, всѣ они проникались покаянно-религіознымъ настроеніемъ и начинали «говѣть».
Въ раннее зимнее утро, когда на темномъ небѣ еще мигали звѣзды, — по улицѣ уже тянулся народъ въ церковь, къ заутрени, а потомъ къ обѣднѣ, въ сумерки къ вечернѣ и такъ ежедневно весь великій постъ: одни «говѣли» на первой недѣлѣ, другіе на второй и т. д. И просторная каменная церковь съ золоченымъ рѣзнымъ иконостасомъ, мѣдными вызолоченными хоругвями и «спасомъ» въ куполѣ была полна молящихся, и всѣ они были въ крытыхъ сукномъ шубнякахъ, съ волосами, остриженными по раскольничьи «въ кружало» и густо, разъ на все время говѣнія, напитанными коровьимъ масломъ. Истово крестились они и падали ницъ, когда на амвонъ выходилъ старый протопопъ, служившій въ Кандалахъ безсмѣнно тридцать пять лѣтъ, низенькій, плотный, съ длинной толстоволосой бородой, съ крупными чертами лица и суровымъ, властнымъ взглядомъ. Мужики звали его «тятенькой», боялись и слушались, какъ дѣти, а у «тятеньки» нравъ былъ крутой, Кандалы онъ считалъ своею вотчиной, себя — неограниченнымъ властелиномъ, а сельскія общественныя дѣла — своимъ личнымъ дѣломъ. За тридцать пять лѣтъ онъ такъ сжился съ кандалинцами, что никто не помнилъ и не понималъ иного отношенія священника къ прихожанамъ, какъ властное вмѣшательство въ жизнь общества, семьи и личности. Онъ былъ законоучителемъ въ школѣ и больно хлесталъ учениковъ по щекамъ своей коротенькой, но увѣсистой десницей. Въ нѣкоторыхъ случаяхъ билъ онъ и взрослыхъ, и всѣ находили это въ порядкѣ вещей. Однажды онъ побилъ даже лицо интеллигентное — фельдшера, который долгое время былъ съ нимъ во враждѣ и, наконецъ, смирясь, пришелъ къ нему на масленицѣ въ «прощеный день» попросить прощенія. Протопопъ не простилъ его, а въ тотъ моментъ, когда кудрявый фельдшеръ по обряду поклонился ему въ ноги — схватилъ его обѣими руками за волосы, долго возилъ наединѣ по горницѣ, выволокъ за волосы же по корридору на крыльцо и сбросилъ въ снѣгъ.
Протопопъ не вѣрилъ въ Бога и никогда не говорилъ въ церкви проповѣдей. Дѣти у него давно уже всѣ были взрослыми, и онъ жилъ въ старомъ поповскомъ домѣ съ густымъ палисадникомъ только вдвоемъ съ престарѣлой протопопицей, маленькой, сморщенной и жалкой, которая трепетала передъ нимъ и пила запоемъ, пряча водку въ дровахъ, плетняхъ и соломѣ.
Секретъ неограниченной власти протопопа надъ вольными землепашцами заключался въ его желѣзной энергіи, умѣ и близкомъ знаніи своихъ прихожанъ. Раскольниковъ онъ не преслѣдовалъ, былъ богатъ и не унижался до вымогательства за требы и по сбору: щедрыя даянія лились къ нему и безъ этого. И когда, наконецъ, въ епархію прислали новаго архіерея и архіерей началъ перетасовывать духовенство то перевелъ и протопопа въ городъ, не внявъ его просьбѣ оставить его умереть на старомъ, насиженномъ мѣстѣ.
И въ день отъѣзда, отслуживъ обѣдню, онъ сказалъ народу единственную, первую и послѣднюю проповѣдь или, скорѣе, прощальную коротенькую рѣчь. И когда онъ стоялъ на амвонѣ лицомъ къ народу, маленькій, въ одной рясѣ и эпитрахили, со скрещенными на груди руками, то слезы, крупныя и тяжелыя, текли по его длинной, прямой бородѣ, и обычно суровое лицо его стало въ эту минуту добрымъ, кроткимъ и печальнымъ.
И плакалъ народъ, провожая его, и не хотѣлъ другого «тятеньки», и видно было, что любилъ онъ своего суроваго, драчливаго протопопа.
Недолго прожилъ онъ въ городѣ, на новомъ мѣстѣ: скоро дошелъ въ Кандалы слухъ, что умеръ «тятенька», а уѣзжалъ онъ еще крѣпкимъ и бодрымъ, хотя и было ему семьдесятъ лѣтъ.
Прислали на его мѣсто новаго благочиннаго, высокаго, съ длинной рыжей бородой, съ большой семьей и такого худого и тонкаго въ таліи, что сразу же пошелъ слухъ о постничествѣ и святости его. Обращался онъ ласково, «тятенькой» звать себя не велѣлъ, обѣдню служилъ долго и каждый праздникъ говорилъ длинныя обличительныя проповѣди, а когда ходилъ по сбору, то бралъ сколько дадутъ, къ раскольникамъ же совсѣмъ не пошелъ… Обижались раскольники и зазывали его.
Заговорило село о святомъ, безкорыстномъ священникѣ.
Но прошло немного времени — перемѣнился новый благочинный, не выдержалъ: сталъ «драть» съ живого а съ мертваго, на раскольниковъ архіерею доносы писалъ, а отъ «мірскихъ» дѣлъ въ сторонѣ стоялъ, не радѣлъ, не вникалъ и ни въ чемъ не хотѣлъ понять кандалинцевъ.
И сразу не взлюбили его мужики и ничего ему не прощали: ни рѣзкаго слова, ни гостей, ни пѣсенъ, ни папиросъ, ни высокихъ цѣнъ за требы, а болѣе всего ошибки своей не могли забыть, что благочинный святымъ не оказался.
И вся жизнь ихъ, обычаи, понятія, умственные интересы, вѣрованія и даже самое невѣріе и раскольничество — все вращалось около религіи, вытекало изъ нея и было проникнуто ея настроеніемъ. Даже стремленіе нѣкоторыхъ къ просвѣщенію, свѣтской книгѣ и вольнодумству — тоже исходило изъ вопросовъ религіозныхъ.
И мнѣ стали припоминаться кандалинскіе «вольнодумцы».
Прежде всего всталъ въ моей памяти Кузьма, по прояванію — челякъ. Челякомъ у кандалинцевъ называлось глубокое большое ведро, которымъ мѣряютъ зерновой хлѣбъ. Онь былъ похожъ на это ведро: маленькій, но весь выпуклый, какъ цилиндръ. Всю его широкую грудь покрывала окладистая борода каштановаго цвѣта, рябоватое лицо всегда носило выраженіе важности и напряженнаго мышленія, косматыя брови хмурились, а изъ-подъ бровей смотрѣли бѣгающіе, выпученные глазки оловяннаго цвѣта. Онъ былъ сельскимъ писаремъ и ходилъ въ «пеньжакѣ» и тяжелыхъ сапогахъ. Низенькій, но увѣсистый и важный, онъ какъ неразмолотымъ житомъ, полонъ былъ неразработанныхъ, тяжелыхъ думъ.
Еще молодымъ парнемъ ушелъ онъ въ расколъ изъ большой православной семьи и служилъ по найму въ работникахъ. Но и расколъ его не удовлетворилъ, и онъ ушелъ изъ раскола, а къ церкви все-таки не возвратился. И жилъ онъ безъ религіи, все время тревожно занятый отрицаніемъ ея. Когда ему удалось сдѣлаться сельскимъ писаремъ — онъ близко познакомился съ мѣстными богатѣями — Воробьевымъ и Листратовымъ, которые тоже ни во что не вѣрили, кромѣ денегъ. Они орудовали мірскими дѣлами, торговали хлѣбомъ и жили на купеческій ладъ. Въ домахъ ихъ были вѣнскіе стулья, мягкая мебель, зеркала. Они выписывали столичную и провинціальную газеты и два толстыхъ журнала. Считали себя людьми образованными. Мужиковъ презирали за невѣжество. Младшій братъ Листратова учился въ петербургскомъ университетѣ, лѣтомъ пріѣзжалъ къ брату, привозилъ запрещенныя книги, и вся компанія — Листратовъ, Воробьевъ и Челякъ съ жадностью зачитывались ими.
Но просвѣщенный образъ мыслей не помѣшалъ имъ, однако, спекулировать арендой участка удѣльной земли, которую они съ большимъ барышемъ сдавали своимъ односельчанамъ. Разбогатѣлъ отъ казенной земли и Челякъ, сталъ толще, важнѣе и глубокомысленнѣе. Купилъ домъ, садъ и уже окончательно упразднилъ изъ своей жизни религію.
И какъ противовѣсъ этимъ «новымъ» людямъ деревни вспомнился мнѣ старикъ Неулыбовъ, тоже кандалинскій богачъ, закадычный другъ и поклонникъ стараго протопопа, благообразный, съ длинными сѣдыми кудрями, милосердный благодѣтель бѣдныхъ людей. Народъ любилъ этого справедливаго старозавѣтнаго человѣка. Онъ былъ добръ и жалостливъ. Помогалъ. Прощалъ долги. Ни съ кѣмъ не судился. Велъ дѣла на совѣсть и честное слово, по старинному. И богатство его было чистое, взятое отъ плодородія земли и умноженное доброю Волгой, по которой словно шла тогда золотая волна.
Всномнился пріемный сынъ его Федька Неулыбовъ, смуглый, черноволосый мальчишка, съ которымъ вмѣстѣ бѣгали мы въ сельскую школу. Старикъ души въ немъ не чаялъ. Постоянно говорилъ о немъ. Мечталъ увидѣть его хозяиномъ и стремился обезпечить его будущее. «По наукѣ» онъ не пустилъ его дальше сельской школы, чтобы не забылъ онъ Бога и не ушелъ въ другой міръ изъ родного гнѣзда. А чтобы сынъ не избаловался — старикъ женилъ его чуть ли не шестнадцати лѣтъ, исхлопотавъ на это особое разрѣшеніе архіерея… Невѣсту взяли изъ-за Волги, тоже изъ богатаго дома, и домъ этотъ стоялъ на самомъ берегу ея у подножія горбатой Батрацкой горы.
Свадебные пиры Феди Неулыбова были похожи на пиры древнихъ: такъ много на нихъ пили и ѣли. Съ перваго же дня пировъ вся орава гостей и родни не разставалась и пьянствовала гурьбой, переходя по очереди изъ дома въ домъ другъ къ другу, переѣзжая цѣлымъ таборомъ изъ села въ село. По пьяному дѣлу многіе обморозились, изувѣчились, но никто на это не обращалъ вниманія. Шутили жсстоко: кто-то кому-то ради забавы откусилъ носъ подъ предлогомъ поцѣлуя. Пьянаго спящаго Челяка схватили прямо съ постели въ одномъ бѣльѣ, вытащили на трескучій морозъ, подожили въ сани и повезли на другой конецъ села, гдѣ происходилъ пиръ. По дорогѣ встрѣтили татарина и долго приставали къ нему, предлагая купить пьяную свинью. Пока доѣхали — раздѣтый Челякъ закоченѣлъ: его, безчувственнаго, внесли въ избу, положили на полъ, ножемъ разжали зубы и влили въ ротъ коньяку. Черезъ часъ Челякъ — уже одѣтый и приведенный въ чувство — плясалъ какъ ни въ чемъ не бывало.
Вмѣсто водки пили коньякъ и пили его стаканами и ковшами въ гомерическомъ количествѣ. Опьяненіе ни на кого болѣзненно не дѣйствовало, возбуждая только всеобщее бурное веселье. И такъ пили они каждый день съ поздней осени до масленицы болѣе трехъ мѣсяцевъ, и только наступленіе великаго поста положило конецъ пиршеству. И въ этомъ дикомъ и широкомъ разгулѣ чувствовалось что-то древнесильное, языческое, первобытное.
За все время свадьбы пропито было семь тысячъ рублей.
Очухавшись, принялись «говѣть».
Такъ живали встарину кандалинцы.
II.[править]
Часа въ четыре вечера, въ сумеркахъ сѣраго осенняго дня, почтовый поѣздъ остановился у станціи «Кандалы». Я помнилъ эту станцію: она была и теперь все такая же, какъ прежде, выкрашенная въ казенную, коричневую краску, скучная, какъ всѣ маленькій стаіщій.
Въ полуверстѣ отъ нея, подъ горой, въ ложбинѣ, сѣрѣло мое родное село и торчала, съ дѣтства знакомая мнѣ, красная колокольня.
Никто на станціи не узналъ меня и я не зналъ никого. Какой-то захудалый мужиченко съ кнутомъ подъ мышкой предложилъ мнѣ «довезти» меня и подкатилъ съ внутренней стороны вокзала на заморенной лошаденкѣ, запряженной въ старую, кособокую бричку.
— Къ кому везти-то? — спросилъ онъ меня. Я подумалъ и наудачу сказалъ:
— Къ Воробьеву.
Ямщикъ ничего не сказалъ и задергалъ возжами. Лошаденка побѣжала по грязной осенней дорогѣ. Бричка жалобно задребезжала.
Поѣздъ свистнулъ и, выбрасывая клубы чернаго дыма, помчался дальше. Когда онъ скрылся въ ложбинѣ и желѣзные звуки его колесъ замерли въ воздухѣ — меня охватила странная, непривычная тишина осенняго деревенскаго поля. Лошаденка сѣменила до странности медленно, и казалось мнѣ, что вся жизнь умчалась отъ меня впередъ съ быстротою локомотива и вотъ стоитъ опять предо мной родная деревня моя, стоитъ попрежнему, на прежнемъ мѣстѣ, сѣрая, тихая, печальная, позабытая цѣлымъ свѣтомъ.
Большія вѣтряныя мельницы плавно и медленно шевелили гигантскими крыльями, тихо скрипѣли и жалостно стонали о чемъ-то, словно обезсиленные, умирающіе великаны.
А безжизненное, словно обглоданное кѣмъ-то, поле печально уходило въ даль, сѣрое небо темнѣло и медленно сгущались тихія осеннія сумерки.
И въ тишинѣ, какъ глубокій вздохъ, издалека прозвучалъ грустный мѣдный голосъ и долго плылъ, дрожалъ и таялъ.
Колоколъ звонитъ.
Всплываютъ въ душѣ моей позабытыя старыя грезы, встаютъ печальные, тихо вздыхающіе призраки. Какъ вечернія тѣни, протянулись они изъ далекаго прошлаго и становятся все длиннѣй и сумрачнѣй.
Словно золотыя облака на горизонтѣ, освѣщенныя умирающими лучами заката, долго и грустно блёкнутъ они, тонутъ въ сумракѣ ночи, расплываются легкимъ туманомъ и падаютъ на мое сердце вечернею теплой росой.
Тихо, словно приближаясь издалека, звучитъ въ душѣ моей жалобный, чуть слышный, хоръ… Грустныя блѣдныя дѣвушки, взявшись за руки, медленнымъ хороводомъ проходятъ предо мной и томительно-сладко поютъ о чемъ-то невозвратно-погибшемъ и роняютъ изъ вѣнковъ своихъ сухіе мертвые цвѣты.
И все кажется, что удаляется и замираетъ вдали печальное похоронное пѣніе.
Колоколъ звонитъ.
Подъ горой, за селомъ, въ зеленыхъ мшистыхъ берегахъ, обрамленныхъ густымъ камышемъ, лежитъ зеркально-глубокое озеро, и вода въ немъ прозрачна до самаго дна, и купаются въ ней широкіе плавучіе листья, что растутъ въ водѣ на длинныхъ, тонкихъ стебляхъ. за озеромъ вьется узкій, глубокій ручей, весь обросшій зеленой задумчивой осокой и плавучей воднной травой. Надъ нимъ шумитъ дремучій дубовый лѣсъ и уходитъ онъ до горизоита, вплоть до старыхъ осокорей, что возвышаются надъ всѣмъ лѣсомъ, что вцѣпились исполинскими корнями въ глинистый высокій берегъ Прорана. Отдѣлился онъ отъ Волги и каждый годъ ищетъ себѣ новую дорогу. А весной, соединяясь, они разливаются, какъ море, затопляютъ лѣсъ и подходятъ къ жилищамъ людей.
Но сбываетъ вода — и дремучій лѣсъ рядится въ новые наряды: поляны заростаютъ высокою, сочною травой, и ландыши поятъ воздухъ сладкимъ ароматомъ, и весь длинный солнечный день невидимка-кукушка оглашаетъ зеленый лѣсъ мѣрнымъ своимъ кукованьемъ.
За осокорями, на широкомъ Проранѣ, есть островъ Зуморъ, весь въ сочной, высокой травѣ, и пестрѣютъ на островѣ рубахи косцовъ, шуршатъ и звенятъ стальныя, блестящія косы, пѣсни женщинъ, сгребающихъ сѣно, далеко несутся по рѣкѣ, а Проранъ и Волга обнялись, разлились и уходятъ сверкающей равниной въ даль, къ чуть видной голубой Батрацкой горѣ, и только противъ Зумора, на высокомъ берегу Прорана, торжественно и мощно стоятъ великаны осокори и вѣчно звенятъ высоко въ небѣ не видными снизу верхушками своими… Шумъ ихъ сливается съ музыкой волнъ буйнаго Прорана и кажется дивною пѣсней дремучаго лѣса.
И вездѣ: надъ Прораномъ и въ лѣсу, на озерѣ и надъ ручьемъ — вездѣ вспоминается мнѣ лѣсной бродяга, подростокъ въ бѣлой рубахѣ, нелюдимый сынъ столяра, бѣдный мечтатель съ головой, полной несбыточныхъ замысловъ, одинокій, застѣнчивый сынъ столяра.
Колоколъ звонитъ… звонитъ…
Совсѣмъ ужъ стемнѣло. Мы ѣдемъ по широкой пустой улицѣ большого бѣднаго села… Избы словно ушли въ землю, покосились, измельчали, смотрятъ растерянно, уныло. Кое-гдѣ въ слезящихся, обмазанныхъ красной глиной окнахъ, тускло мигаютъ огоньки, и смотритъ оттуда угрюмая, грубая бѣдность.
На мосту, при въѣздѣ въ село, намъ встрѣтились двѣ странныхъ фигуры: босикомъ, въ какихъ-то длинныхъ балахонахъ, съ желтыми, истощенными лицами… Они сидѣли въ рядъ на краю моста, безпечно болтали босыми грязными ногами и вели между собой какой-то безсмысленный разговоръ, по-дѣтски картавя и неестественно размахивая руками.
— Это наши дурачки!.. — слегка обернулся ко мнѣ мужиченко: — блажные… завсегда вмѣстѣ ходятъ.. хе-хе!.. дружные!..
Онъ слегка подхлестнулъ клячу и добавилъ, усмѣхаясь:
— Объ чемъ говорятъ?.. Господи знаетъ!
— А Гриша Рѣпинъ — живъ? — спросилъ я.
— Померъ Гриша… а на мѣсто его — новыхъ двое родилось… умножается народъ… ну и дураковъ больше…
Идіоты о чемъ-то спорили между собой, но при нашемъ приближеніи прекратили разговоръ и уставились на меня мутными глазами, потомъ переглянулись и, показывая другъ другу вслѣдъ намъ костлявыми, грязными пальцами, начали хохотать безсмысленінымъ животнымъ хохотомъ.
Осмѣянный идіотами, я въѣхалъ въ родное село.
На широкой песчаной площади по-прежнему стояла большая красная церковь, только площадь стала больше и дома кругомъ почти всѣ измѣнились, за исключеніемъ волостного правленія. Рядомъ съ нимъ прежде была министерская школа; теперь на ея мѣстѣ возвышался двухъ-этажный каменный домъ съ вывѣской: «Учительская семинарія духовнаго вѣдомства», а надъ вывѣской водруженъ былъ огромный золоченый крестъ.
Новая министерская школа и женское училище были выстроены по другую сторону площади, тамъ же была больница съ квартирой врача, а на углу стоялъ, еакъ и прежде, «шатровый» домъ Воробьева, съ зеленой желѣзной крышей; противъ него, черезъ площадь, виднѣлся домъ Челяка, тоже шатровый, но только похуже.
Отпустивъ извозчика, я вошелъ къ Воробьеву. Внутренность его дома была все та же, что и прежде: изъ прихожей виднѣлся залъ съ высокими трактирными зеркалами и вѣнскими стульями, разставленными вдоль стѣнъ въ скучномъ однообразіи. Въ домѣ царствовали чистота, тишина и скука. Въ залѣ за столомъ сидѣлъ и что-то читалъ самъ хозяинъ. Чтобы обратить на себя вниманіе — я кашлянулъ, но онъ не пошевелился. Сказалъ «здравствуйте» — не поднимаетъ головы. Тогда я снялъ пальто и, войдя въ залъ, повторилъ громко:
— Здравствуйте!
Воробьевъ поднялъ голову и уставился на меня изумленно:
— Не узнали? — спросилъ я.
— Ась?
— Не узнали, говорю?
— Узналъ, какъ не узнать?.. Больно похожъ на отца-то! Да вы громче говорите, я, вѣдь, плохо слышу.
— Что такъ?
— Да ужъ давно, лѣтъ пятнадцать… еще на свадьбѣ Неулыбова уши-то застудилъ… съ тѣхъ самыхъ поръ… А вы по какимъ дѣламъ въ наши мѣста? на долго ли?
— Жить пріѣхалъ! — отвѣчалъ я и началъ разсказывать ему о своемъ положеніи.
Воробьевъ заволновался.
У него было типичное мужичье лицо съ небольшой сѣренькой бороденкой, покрытое, какъ налетомъ, цѣлой сѣтью мелкихъ морщинъ, и пріятный, пѣвучій теноръ, которымъ онъ когда-то подпѣвалъ дьячку на лѣвомъ клиросѣ. Руки у него были не по росту большія, узловатыя, мужичьи, фигура въ просторномъ пиджакѣ и брюкахъ — коренастая.
— Вотъ квартиру мнѣ надо, на всю зиму! — закончилъ я свое повѣствованіе.
— Да, да! — подхватилъ глухой: — квартиру! У меня-то негдѣ… у Челяка ежели, такъ у него двѣ учительши живутъ, а вотъ къ Неулыбову, къ Федору, въ самый бы разъ тебя: у него весь передъ пустой… и не топятъ, а живетъ онъ бѣдно, ему бы на руку было!.. Я сейчасъ пошлю за Челякомъ, онъ запряжетъ лошадь, и съѣздимъ: Неулыбовъ-то, вѣдь чай, помнишь, далеко отсюда живетъ, на томъ концѣ…
Онъ вышелъ въ переднюю и послалъ кого-то къ Челяку.
— Какъ у васъ тутъ тихо, на селѣ-то! — сказалъ я: — словно вымерли всѣ!
— Тихо? — переспросилъ Воробьевъ: — это только снаружи тихо, а ежели разобрать, да вникнуть…-- онъ махнулъ рукой и подозрительно покосился на окошко. — Не больно тихо…
— А что?
— Волненіе пошло въ народѣ…. шатаніе ума, — таинственно наклонясь ко мнѣ, сказалъ старикъ. — Почитай, что въ каждой избѣ дѣти съ отцами на ножахъ — палачутся. На сходѣ стонъ стоитъ. Разбились на партіи, и каждая, значитъ, свою линію гнетъ. Такое идетъ!.. чуть не до драки… Зашевелился народъ! обѣдняли всѣ… озлились… А земскій разжигаетъ: за одно только несниманіе шапки человѣкъ по двадцати разомъ въ арестанку садитъ, урядникъ парней да дѣвокъ съ «улицы» гонитъ, пѣсни пѣть не велитъ… Вотъ оно съ виду-то и тихо…. А внутри — кипитъ у каждаго!
Ему не хотѣлось говорить громко, онъ все ближе наклонялся ко мнѣ и гудѣлъ, оглушая меня…
— Какія же у васъ на сходѣ партіи? — спросилъ я.
— Да оно не на сходѣ только, а вездѣ и во всемъ… Само собой — особо вредная для всѣхъ партія это — земскій начальникъ, старшина съ писаремъ, урядникъ, да попы… Противъ нихъ всѣ возстаютъ… Старшина у насъ — прямо разбойникъ. Ну, противъ нихъ: врачъ да учители, учителей теперь у насъ много… ничего, хорошій народъ… полезный намъ… потомъ мужики, вотъ мы съ Челякомъ, Неулыбовъ и другіе. А то есть еще совсѣмъ молодые мужики… молодежь… Задача-то у всѣхъ одна, ну только что молодые горячатся много и лѣзутъ въ открытую… А мы ведемъ линію исподволь, полегоньку…
Онъ замолчалъ, окинулъ меня испытующимъ взглядомъ умныхъ, но уже тусклыхъ глазъ, расчесалъ пальцами бороду и уже другимъ тономъ сказалъ:
— Сразу-то все не разскажешь… Вотъ поживешь у насъ — увидишь. Ну, пока что — пойдемъ-ка чай пить!
Мы вышли въ столовую, освѣщенную большой висячей лампой; на столѣ кипѣлъ большой мѣдный самоваръ и все уже было готово для чаепитія.
Вышла жена Воробьева, пожилая, но еще сохранившая слѣды красоты, худая, высокая, вся въ черномъ, серьезная, молчаливая. Она церемонно, по старинному, поклонилась мнѣ глубокимъ пояснымъ поклономь и церемонно же пригласила «откушать» чаю. Я помнилъ ее еще очень красивой, молодой. Кажется, что происходила она изъ раскольничьей семьи.
За чаемъ я спросилъ Воробьева о томъ, какъ живеть теперь Челякъ, какъ живетъ Неулыбовъ. И Воробьевъ, громкимъ голосомъ глухого, повѣдалъ мнѣ, что Челякъ давно уже «прогорѣлъ» на посѣвахъ и капиталу теперь не имѣетъ никакого, кромѣ дома, фруктоваго сада и мучной лавки. Разорились почти всѣ кандалинскіе богачи… Никого изъ нихъ теперь и въ селѣ нѣтъ. Листратовъ переѣхалъ въ городъ. Но самая несчастная судьба постигла Неулыбовыхъ.
Счастье вообще давно уже отвернулось отъ кандалинцевъ… Словно что-то оборвалось, закрылось, померкло. Почему-то начались изъ года въ годъ засухи, неурожаи, торговля упала, Волга стала мелѣть, мужики бѣднѣть, а крестьянскіе богачи одинъ за другимъ разоряться. Были ужасныя голодовки всѣмъ селомъ. И въ голодные года мужики почему-то особенно сильно дрались зимой на кулачки… По всей ночи дрались, до озвѣрѣнія… Урядникъ пріѣзжалъ верхомъ разгонять и ничего не могъ подѣлать. Неулыбовы лишились всего сразу: подошли платежи, за себя и за другихъ, уже потерпѣвшихъ крахъ, за которыхъ старикъ Неулыбовъ имѣлъ неосторожность поручиться — и все исчезло въ одинъ день: арестовали недостроенную паровую мельницу, садъ, деньги… Домъ сгорѣлъ незастрахованнымъ. Старикъ поступилъ въ городѣ приказчикомъ, а жена Федора сошла съ ума отъ горя. Пришлось ему везти ее въ городъ въ сумасшедшій домъ. Поѣхали на пароходѣ по Волгѣ. Это было въ темную и теплую лѣтнюю почь. Федоръ сидѣлъ въ каютѣ вдвоемъ съ безумной и плакалъ, глядя на нее. Должно быть, онъ очень любилъ ее, да и у самого-то голова шла кругомъ. Федоръ и теперь со слезами и ужасомъ вспоминаетъ объ этой ночи. Онъ разсказываетъ, что когда они оба заснули въ каютѣ ему приснилось, что все это — и разореніе, и сумасшествіе жены — только страшный сонъ и что необходимо проснуться, но какая-то темная тѣнь наклонилась надъ нимъ и душитъ его, и отъ этого онъ опять почувствовалъ тоску и ощущеніе несчастья, какъ будто кто-то ударилъ его въ сердце… Онъ проснулся, оглядѣлся — жены нѣтъ. Кинулся на палубу. Заря. Волга плещется. Пароходъ вздымаетъ волны. И тутъ онъ увидѣлъ свою жену. Духъ у него захватило. Члены словно оледенѣли: блѣдная, въ бѣлой ночной рубахѣ, въ бѣломъ платкѣ, она уже спустила ноги за бортъ. Онъ не помнитъ, что потомъ было. Помнитъ, что въ рукахъ у него остался только бѣлый головной платокъ, который онъ же и подарилъ ей когда-то, въ счастливые дни.
И случилось такъ, что обнаженный трупъ ея прибило волнами и выбросило на берегъ какъ-разъ у Батрацкой горы, къ дому ея родителей.
Съ тѣхъ поръ Федоръ выпивку сталъ любить, потомъ — бросилъ все, ребенка своего отдалъ родителямъ покойной жены, тестю съ тещей, а самъ — скрылся.
Уѣхалъ онъ въ Сибирь, на постройку желѣзной дороги, и семь лѣтъ не было о немъ ни слуху, ни духу.
И вотъ всего только года два, какъ онъ воротился и кое-какъ устроился въ старомъ, обгорѣломъ домѣ. Добылъ мѣсто при земствѣ — агентомъ, получаетъ рублей двѣсти въ годъ, на нихъ и живетъ. Женился на пожилой вдовѣ — для мальчишки. Жмутся въ заднихъ комнатахъ, а весь передъ — заколоченъ. Все миновалось. Не вернуть ему богатства.
Глухой разсказывалъ объ этомъ безстрастно, ровнымъ голосомъ, медленно хлебая чай. Жена его, плотно сжавъ красивыя, тонкія губы, молча разливала чай.
Въ корридорѣ стукнула дверь, послышались тяжелые, быстрые шаги и на порогѣ комнаты, на моментъ остановившись, появился Челякъ. Онъ былъ все такой же низенькій, цилиндрическій, въ сѣромъ «пеньжакѣ» и тяжелыхъ сапогахъ. Только борода его, прежде каштановая, стала теперь сѣроватой, да маленькіе оловянные глаза пучились напряженнѣе, чѣмъ въ былое время.
Мы съ нимъ по-пріятельски расцѣловались. Узнавъ отъ меня, что я остаюсь въ Кандалахъ на всю зиму, Челякъ тяжелой рукой хлопнулъ меня по плечу и радостно воскликнулъ:
— Не въ томь сила, что кобыла сива! Ничего! Проживешь! а намъ это на руку, вотъ въ чемъ дѣло!
— Вамъ-то что? — удивился я.
— А какъ же? — возразилъ Челякъ: — да намъ только тебя и недоставало! въ самый разъ пріѣхалъ!.. То есть до зарѣзу нужно намъ писателя… во — какъ! Ну, чтобы боекъ былъ!
Пріятели весело разсмѣялись. Даже Воробьиха сдержанно улыбнулась, наливая Челяку стаканъ крѣпкаго чая. Челякъ усѣлся за столъ противъ меня, налилъ блюдечко до краевъ, но, прежде, чѣмъ пить, разгладилъ широкую бороду, сгребъ ее на одну сторону и, пыливо посмотрѣвъ на меня, спросилъ:
— Въ губернской газетѣ — пишешь?
— Иишу.
— И въ столичныхъ можешь?
— Могу и въ столичныхъ.
— Здорово!
Онъ ткнулъ въ бокъ сидѣвшаго рядомъ Воробьева.
— Слышалъ? Теперича мы «ихъ» припугнемъ! Ужъ одно то, что онъ пріѣхалъ — на нихъ подѣйствуеть!
— Подожмутся! — подтвердилъ Воробьевъ, кивая головой.
И они оба какъ-то бережно и хозяйственно осмотрѣли меня, точно новую, только-что выписанную и необходимо-нужную имъ машину. Потомъ озабоченно принялись толковать о томъ, согласится ли Неулыбовъ пустить меня на квартиру.
— Пуститъ! — увѣренно сказалъ Челякъ.
— Навѣрное пуститъ! — отозвался глухой: — а ежели будетъ заминаться — уговоримъ!
— Уговоримъ! — повторилъ Челякъ.
Затѣмъ, поглощая неимовѣрное количество чая, они стали говорить о «сходѣ», который былъ вчера и гдѣ Челякъ провалился съ какимъ-то «вопросомъ».
— Ты не умѣлъ — сбрендилъ! — посмѣивался надъ нимъ Воробьевъ: — а я бы на твоемъ мѣстѣ не провалилъ: хочешь — я тебѣ все это на слѣдующемъ сходѣ поправлю?
Потомъ заговорили о попахъ, о земскомъ, о врачѣ.
— Врачь у насъ, — говорилъ Воробьевъ, — онъ всѣмъ хорошъ, дѣйствительно, можно сказать — дѣятель, и народъ его любитъ. Ну, а вотъ за одно только нельзя къ нему полнаго довѣрія имѣть: съ попами якшается! А они для насъ люди вредные… И начальство они… та же полиція… Въ этомъ у него — большая ошибка!
Когда заговорили о попахъ, Челякъ даже вскочилъ и взволнованно забѣгалъ по комнатѣ, тяжело громыхая огромными сапогами.
— Въ прошлый разъ, — началъ онъ, — встрѣчается мнѣ на площади Матюшинскій — самый изъ нихъ главный ябедникъ — и говоритъ: что это я тебя никогда въ церкви не вижу? что, ты — молоканинъ, что ли? И потомъ, говоритъ, до меня дошло, будто мужикамъ ты разныя бредни болтаешь, умствуешь относительно таинствъ и прочее? Это какъ? Смотри! — Я, говорю, батюшка, не молоканинъ, а только что въ церковь хожу, когда есть мое къ тому желаніе, и опять же — время… А загонять меня туда силой — что толку… Что касаемо разговоровъ съ мужиками то, конечно, мы, мужики, обо всемъ промежду себя говоримъ, а понятія ни объ чемъ, по глупости нашей, не имѣемъ. Вы бы, говорю, батюшка, какъ пастырь духовный, должны намъ объяснять, наставлять насъ. Я, молъ, вотъ все хочу спросить васъ: растолкуйте мнѣ, какъ надо понимать таинства: что — всѣ они равны между собой, али нѣтъ? Онъ подумалъ, и — строго таково — говоритъ: конечно — всѣ равны, да тебѣ-то что до этого? А какъ же, говорю, коли всѣ равны, расцѣнка-то у васъ имъ разная? За исповѣдь вы берете двѣ копѣйки, а за свадьбу пятнадцать рублей? Какъ онъ закричитъ на меня! Подогомъ застучалъ! Подлецъ, говори, ты, а не прихожанинъ! Я, говоритъ, тебя… Да куда, молъ, вы, батюшка, меня изъ мужиковъ-то можете разжаловать? ниже-то мужика — куда можете поставить?
Челякъ, довольный собою, захохоталъ и на выпученныхъ глазахъ его мелькнули слезы.
— Сплавить бы его! — замѣтилъ Воробьевъ: — больно смутьянъ!
— Въ прошломъ году, — обратился ко мнѣ Челякъ, мы такъ отъ одного духовнаго лица избавились: я поссорилъ его съ другимъ попомъ, тотъ на него донось и настрочилъ и, значитъ, — карамболемъ…
Челякъ сдѣлалъ билліардный жестъ.
— Чѣмъ же у васъ попы нехороши? — спросилъ я.
— Да что ужъ, какіе это пастыри? — возразилъ Воробьевъ, пренебрежительно усмѣхаясь. — Одинъ надъ другимъ норовятъ выслужиться передъ архиреемъ, да повышеніе получить и все за счетъ мужичишекъ. Старовѣровъ ловятъ, обыскиваютъ, книжки старовѣрскія запрещеннгыя отбираютъ, съ жандармами перенюхиваются! Совсѣмъ нестоющіе люди!
— Хуже, видно, стараго-то, «тятеньки»?
— Еще бы! тотъ хоть дрался, а за мужиковъ передъ начальствомъ горой стоялъ, а эти…
— Ну, а земскій каковъ?
Друзья только руками замахали.
— Отставной маёръ, пьяница и воръ! — брякнулъ Челякъ: — вмѣстѣ со старшиною воруютъ и другъ друга покрываютъ! Давно ужъ подсудимая скамья по нимъ тоскуетъ. Старшина разбогатѣлъ на мірской шеѣ, мужиковъ въ морду бьетъ, въ арестанкѣ гноитъ. Духовному вѣдомству мірскую землю продалъ. Ну, на что намъ, примѣрно, семинарія? мужики въ ней не учатся, а выходятъ изъ нея учителя церковно-приходскихъ школъ! И вѣдь это все онъ устроилъ, и землю, и домъ поворотилъ такъ, будто бы мужики сами изъ усердія пожертвовали!..
Челякъ погладилъ бороду и неожиданно добавилъ:
— Однако, мы такую политику подводимъ, чтобы земскій смѣстилъ его! Изъ-за этого мы къ маёру и въ гости ходимъ. Не знай, что выйдетъ?
— Какъ? вы ходите къ земскому?
— Ходимъ. Играемъ въ дружбу! Ну, да не поздоровится ему отъ нашей дружбы. Намъ бы только старшину свергнуть!..
— А что думаютъ мужики о вашей дружбѣ съ земскимъ? — спросилъ я.
— Да вѣдь какъ-же иначе? — уклончиво отвѣчалъ Воробьевъ: — стоитъ ли съ земскимъ ссориться? Ежели, скажемъ, скачать его съ шеи, такъ другого пришлютъ — пожалуй, и похуже, а съ этимъ, хоть онъ и мошенникъ — все же можно ладить… Все-таки и насъ онъ побаивается! Вонъ врачъ и всѣ наши образованные ругаютъ насъ за это… и говорятъ, что ничего, молъ, у васъ не выйдетъ, а я имъ отвѣчаю: вѣдь это вамъ, господа, хорошо такъ говорить, вы у насъ годъ-другой побудете, а потомъ васъ и переведутъ въ другое мѣсто… мы же — здѣсь постоянно. Намъ такъ нельзя!.. Мы — исподволь, полегоньку, свое возьмемъ!
— Чего же вы хотите?
— А проведемъ въ старшины человѣка нашего характера… кого-нибудь изъ молодыхъ… Чтобы легче стало народу. Намъ выгоднѣе — за народомъ быть, на его еторонѣ…
— Да, мы — за народъ, за бѣдноту! — подтвердилъ. разглаживая бороду, Челякъ: — намъ иначе нельзя, какъ мы сами — мужики!
Въ такихъ разговорахъ они закончили чаепитіе, осушивъ весь самоваръ, и стали собираться къ Неулыбову. Въ прихожей Челякъ опять похлопалъ меня по плечу и сказалъ заискивающе:
— А старшину ты какъ-нибудь раздѣлай въ газетѣ! а? Ей-Богу! Сдѣлай намъ это дѣло! Мы его тогда — по Божьи… съ Господомъ! Хе-хе-хе!
И два кулака, ратующихъ «за народъ», съ неожиданной заботливостью повели меня къ выходу, гдѣ уже стояла сытая, рыжая лошадь, запряженная въ бричку.
III.[править]
Я поселился у Неулыбова.
Онъ жилъ въ двухъ заднихъ комнатахъ одноэтажнаго каменнаго дома. Домъ этотъ былъ когда-то двухъ-этажнымъ, но послѣ пожара остался только низъ, который кое-какъ покрыли тесомъ, отчего домъ принялъ жалкій, смѣшной и печальный видъ.
Я занялъ двѣ переднія комнаты, кое-какъ обставленныя старой мягкой мебелью. Каменныя стѣны, вмѣсто обой выкрашенныя въ темную краску, были плохо оштукатурены, промерзли безъ топлива, отсырѣли и постоянно выдѣляли изъ себя мутную влагу, которая текла по нимъ тихими слезами. Домъ словно плакалъ о быломъ.
Самъ Федька Неулыбовъ, котораго я помнилъ мальчикомъ, оказался тридцатилѣтнимъ человѣкомъ съ преждевременной сѣдиной на вискахъ коротко-остриженной головы, съ рѣзкими складками горечи около рта и добродушнымъ одутловатымъ лицомъ съ рѣденькой черной бороденкой. Ходилъ онъ дома въ блузѣ и высокихъ валеныхъ сапогахъ. Ни лошади, ни коровы и вообще никакого хозяйства у него не было. Работы по агентству — тоже. И онъ цѣлыми днями изнывалъ отъ бездѣлья. Жилъ Федоръ Неулыбовъ на свѣтѣ какъ бы нехотя, не ища въ своей жизни какого-либо смысла. Жилъ мечтой о возрожденіи, о томъ времени, когда кончится аренда мельницы и сада, и наотоящее, съ его тусклымъ бездѣльемъ и постояннымъ безденежьемъ, положеніе бобыля и пролетарія — вызывало въ немъ скуку, тоску и озлобленіе.
И это недовольство своимъ положеніемъ сближало его съ вѣчно-недовольнымъ и дѣятельнымъ Челякомъ и было главной причиной его участія въ борьбѣ кандалинцевъ съ властями. Оба они въ прошломъ потеряли богатство и потому живѣе бѣдняковъ чувствовали бѣдность и больнѣе страдали отъ несправедливостей и униженій.
Жизнь моя въ родномъ селѣ могла бы казаться сносной, если бы не отравлялъ ее своеобразный надзоръ за мной простодушной сельской полиціи. Каждый день, часовъ около шести утра, когда было еще темно, въ квартиру мою, не смотря на протестъ Неулыбова и его жены, приходили десятскіе съ бляхами на груди, съ длинными палками, въ громыхающихъ сапогахъ и будили меня, желая удостовѣриться, не убѣжалъ ли я. Робко, но настойчиво влѣзали они въ мою спальню и, видя меня вскочившимъ съ постели и ругающимся, успокаивались. Я посылалъ ихъ ко всѣмъ чертямъ, выталкивалъ въ шею, они бормотали что-то въ свое оправданіе и уходили. Но вечеромъ, когда я ложился спать, они снова являлись, наполняя домъ грохотомъ своихъ ногъ и палокъ — и опять повторялась утренняя сцена.
— Убирайтесь къ чорту! — кричалъ я.
Добродушные бородатые мужики чесали въ затылкахъ и гудѣли:
— Низвините… никакъ невозможно… становой строго приказалъ…
— Вонъ!
— Дерется, вѣдь, онъ… становой-то!.. пожалѣй ты насъ… Какъ мы, значитъ, наблюдатели за тобой…-- говорили они, ухмыляясь. Обязанность слѣдить за мной смѣшила и забавляла ихъ.
Являлся Неулыбовъ, стыдилъ и выпроваживалъ вонъ «наблюдателей», а утромъ, на разсвѣтѣ, они опять приходили.
По вечерамъ къ намъ пріѣзжалъ Челякъ. Появлялся самоваръ, бутылка водки и мы просиживали до полуночи въ разговорахъ все о томъ же, все о сверженіи старшины и о преданіи суду маіора, о писарѣ, о попахъ, объ урядникѣ, выбившемъ нагайкою глазъ мужику, о результатахъ послѣдняго «схода», о народномъ домѣ, гдѣ по воскресеньямъ попы читали акаѳисты, называя ихъ «религіозно-нравственнымъ чтеніемъ», и о врачѣ, который затѣялъ поставить въ народномъ домѣ пьесу «Бѣдность не порокъ».
И на эти наши засѣданія почти всегда являлся Варѳоломей, сосѣдскій парень, сынъ закоренѣлаго раскольника Лукьяна. Семья Лукьяна была громадная, человѣкъ въ двадцать, всѣ его четыре сына были женаты, имѣли кучу ребятъ, но не дѣлились, подчиняясь твердой волѣ отца, воспитанные въ строгой раскольничьей нравственности. Всѣ они, какъ и самъ Лукьянъ, были молчаливые? замкнутые, упрямые. По воскресеньямъ ходили молиться въ «моленную», а въ осталыные дни совершали всей семьей моленія у себя дома, въ избѣ, при чемъ всѣ становились на колѣни передъ большимъ кіотомъ, полнымъ старыхъ, потемнѣвшихъ иконъ и пѣли въ унисонъ печальные, однообразные стихи. Впереди всѣхъ стоялъ на колѣняхъ самъ Лукьянъ со своимъ иконописно-суровымъ лицомъ и большой свѣтло-рыжей бородой еще почти безъ сѣдинъ. Онъ широко осѣнялъ себя двуперстнымъ крестомъ и клалъ земные поклоны, касаясь лысымъ лбомъ маленькой шелковой подушечки, засаленной отъ долгаго употребленія
Но самый младшій и любимый сынъ Лукьяна — Варѳоломей — не участвовалъ въ этихъ моленіяхъ и даже не ходилъ въ моленную. Не ходилъ, конечно, и въ церковь.
Онъ читалъ книги.
Компанія молодыхъ мужиковъ съ Варѳоломеемъ во главѣ выписывала газету вскладчину и получала откуда-то изъ-за Волги, изъ скитовъ таинственныя раскольничьи книги, но не старинныя, а новыя, написанныя литературнымъ языкомъ и напечатанныя гражданскимъ шрифтомъ. Видѣлъ я у Варѳоломея также и сочиненія русскихъ писателей — Толстого, Достоевскаго. Въ общественной библіотекѣ кандалинскаго народнаго дома, находившейся подъ непосредственнымъ покровительствомъ земскаго начальника, этихъ книгъ не было: она была полна «духовно-нравственной» литературой и газетами «Свѣтъ», «Гражданинъ» и какими-то органами «для крестьянъ». Изъ этой библіотеки мужики книгъ не брали, предпочитая покупать иныя книги и выписывать другія газеты на свои деньги.
Центральнымъ лицомъ среди читающей мужицкой молодежи былъ Варѳоломей.
Когда-то мы съ нимъ вмѣстѣ учились въ кандалинской школѣ: я былъ уже въ самомъ старшемъ классѣ, а онъ — въ младшемъ. Я помогалъ учителю и училъ Варѳоломея читать. Тогда онъ былъ кудрявымъ, бѣлокурымъ бутузомъ съ громадными синими глазами и серьезнымъ личикомъ.
Теперь ему было двадцать пять лѣтъ, но на видъ казалось гораздо меньше, такъ какъ у него не росло ни усовъ, ни бороды. Тонкій, нѣжнаго сложенія, съ блѣднымъ одухотвореннымъ лицомъ, съ бѣлыми кудрями и какимъ-то особеннымъ, «неземнымъ» выраженіемъ громадныхъ продолговатыхъ глазъ, изъ которыхъ словно исходили мягкіе, голубые лучи, онъ мнѣ казался похожимъ на изображенія юныхъ великомучениковъ первыхъ вѣковъ христіанства.
Отступничество Варѳоломея отъ церкви и отъ моленной очень удручало Лукьяна, тѣмъ болѣе, что это отрицаніе всего стараго въ расколѣ было среди кандалинскихъ раскольниковъ чѣмъ-то вродѣ новой секты, охватившей исключительно молодежь. Но Лукьянъ уже не могъ сломить Варѳоломея и въ моментъ моего появленія въ Кандалахъ почти примирился съ вольнодумствомъ сына.
Тѣмъ не менѣе Варѳоломей пряталъ отъ него свои газеты и книги, а для чтенія ихъ приходилъ къ намъ. Въ то время, какъ мы, сидя вокругъ самовара, обсуждали злободневные кандалинскіе вопросы, молчаливый Варѳоломей, разостлавъ на сосѣднемъ столѣ или подоконникѣ газету, лежалъ на ней всей грудью и, водя пальцемъ подъ строкой, углублялся въ чтеніе.
Иногда онъ забывался и неожиданно вскрикивалъ:
— Въ Кіевѣ рабочіе забастовали!
Или:
— А студенты-то!.. опять!..
Но тотчасъ же конфузился и умолкалъ, еще крѣпче и обстоятельнѣе налегая грудью на газету.
Иногда мы съ Неулыбовымъ отправлялись вечеромъ въ гости къ Челяку и тогда насъ отвозилъ туда на рѣзвой буланой лошаденкѣ Варѳоломей, сдѣлавшійся моимъ постояннымъ ямщикомъ.
Челякъ лучшія комнаты своего дома «сдавалъ» учительницамъ, а самъ, какъ и Неулыбовъ, довольствовался двумя задними комнатами и кухней.
Насъ встрѣчала дородная, красивая жена Челяка, выше его ростомъ, бѣлая, съ привѣтливыми, веселыми глазами. Эти глаза она держала обыкновенно скромно-опущенными, говорила мало, но всегда остроумно, и даже въ молчаніи ея чувствовался притаившійся бѣсъ, дремлющая сила. Должно быть, и характеръ у нея былъ настойчивый и властный: извѣстно было, что кряжистый Челякъ постоянно ведетъ съ ней упорную борьбу за свою независимость, и на этомъ равновѣсіи двухъ силъ покоилось ихъ семейное счастье.
Впрочемъ, она тоже вздыхала о быломъ богатствѣ мужа, кратко мелькнувшемъ въ ея жизни, и сочувствовала его борьбѣ съ «властями» не безъ радужныхъ надеждъ: ей хотѣлось быть старшинихой.
Занавѣски оконъ плотно задвигались, съ потолка ярко свѣтила большая лампа подъ жестянымъ абажуромъ, столъ, накрытый клѣтчатой скатертью, ставили посреди комнаты, хозяйка приносила тяжелый кипящій самоваръ, выставляла варенья и соленья, а Челякъ озабоченно исчезалъ въ сѣни и являлся оттуда съ громадной ведерной бутылью настойки темно-вишневаго цвѣта, изъ которой онъ наполнялъ маленькій графинчикъ, и опять бережно уносилъ колоссальную бутыль куда-то во тьму чулана, продѣлывая все это съ какой-то особенной торжественностью и уваженіемъ къ большой бутыли. Настойку, изобрѣтенную имъ самимъ, онъ называлъ «путаницей» за тѣ послѣдствія, которыя она ему причиняла, выпитая въ большомъ количествѣ.
Варѳоломей, не пившій «путаницы», удовлетворялся стаканомъ чач и уходилъ въ кухню, гдѣ и предавался весь вечеръ чтенію; мы же не безъ торжественности приступали къ чаепитію, а потомъ къ «путаницѣ», при чемъ пила и жена Челяка, разливавшая чай. Едва мы успѣвали выпить по рюмкѣ, какъ дверь медленно отворялась и въ нее неуклюже влѣзалъ крякающій, глухой Воробьевъ, и тогда мы снова и безъ конца обсуждали общественные кандалинскіе вопросы.
Къ предстоящему «сходу» «партія» надѣялась прижать земскаго начальника угрозой разоблаченія его «уголовныхъ» продѣлокъ; ключъ къ нимъ и улики уже находились въ рукахъ Челяка; такимъ путемъ хотѣли принудить его смѣстить старшину. Послѣ низложенія старшины предполагалось открыть карты, вѣроломно измѣнить «маіору» и предать его въ руки правосудія.
— Мы его — по Божьи!.. — мечтательно говорилъ Челякъ и развивалъ передъ нами хитро-задуманный планъ, полный дипломатическихъ тонкостей, уловокь, увертокъ, казуистики и политики.
Въ одинъ изъ подобныхъ моментовъ въ темную маленькую прихожую вошелъ кто-то въ длинномъ черномъ пальто, высокій и стройный. Появленіе этой фигуры вызвало радостные возгласы всей компаніи.
А пришедшій, снявъ пальто, остановился на минуту въ дверяхъ, осмотрѣлъ всѣхъ насъ немного иронически и улыбнулся удивительно-славной русской улыбкой.
Это былъ хорошо одѣтый красивый господинъ лѣтъ около тридцати съ длинными, небрежно-вьющимися волосами и подстриженной свѣтлой бородой. Умные, немножко печальные, немножко ироническіе глаза его какъ-то ужъ очень хорошо усмѣхались и влекли къ себѣ.
Мнѣ показалось, что я уже гдѣ-то видѣлъ его, любилъ его. Ну, да, конечно, это онъ, старый знакомый, докторъ Астровъ, талантливая натура на фонѣ деревенской жизни, чеховскій докторъ Астровъ, но только помолодѣвшій, вытрезвившійся, воодушевленный чѣмъ-то.
Онъ вошелъ въ комнату, высокій, стройный, располагающій къ себѣ и, протягивал мнѣ руку, отрекомендовался съ легкой тѣнью добродушной ироніи въ голосѣ:
— Здѣшній земскій врачъ!
IV.[править]
Зимой всѣ событія сгруппировались, и развязка ихъ произошла въ одинъ день.
Еще наканунѣ врачъ прислалъ мнѣ «почетный билетъ» съ приглашеніемъ быть утромъ въ народномъ домѣ на открытіи «сельскохозяйственнаго общества». Въ этотъ же день предстоялъ «сходъ» для избранія старшины на новое трехлѣтіе, а вечеромъ предполагался первый любительскій спектакль въ народномъ домѣ — «Бѣдность не порокъ».
Челякъ пропустилъ моментъ «прижать» земскаго начальника, ревизія давно уже прошла и маіоръ имѣлъ время исправить перерасходы, уничтожить опасные докумепты и спрятать всѣ концы въ воду. Обѣщаніе объ увольненіи старшины онъ теперь могъ позабыть безнаказанно.
Такъ и случилось.
Мы съ Неулыбовымъ пришли въ народный домъ, когда тамъ почти всѣ уже были въ сборѣ. Это каменное зданіе, выстроенное подгь безконтрольнымъ завѣдываніемъ земскаго начальника, стоило очень дорого, было построено плохо, и походило на длинный, низкій сарай. Внутренность его представляла изъ себя продолговатый залъ со скамьями «для народа» и нѣсколькими рядами вѣнскихъ стульевъ впереди для «чистой публики».
Въ глубинѣ зала была устроега маленькая сцена.
Заль кишѣлъ мужиками.
Впереди, около сцены, собралась мѣстная интеллигенція.
Врачъ, замѣтивъ меня, улыбнулся, пошелъ ко мнѣ навстрѣчу, схватилъ подъ руку и повелъ къ «интеллигенціи» — знакомиться.
Кандалинская «интеллигенція» состояла изъ двухъ учителей министерской школы, двухъ учительницъ, трехъ учителей «духовнаго вѣдомства» и четырехъ священниковъ, которые тоже учительствовали въ «семинаріи». Священники всѣ были молодые и самаго современнаго типа: интеллигентные, франтоватые, въ очкахъ и воротничкахъ, съ манерами «свѣтскихъ» людей.
Тутъ же были Воробьевъ и Челякъ;
Всѣ дожидались появленія земскаго начальника, старшины и писаря, чтобы начать засѣданіе.
Въ залѣ стоялъ сдержанный гулъ толпы.
Мужики сидѣли и стояли кучками, полушопотомъ разговаривая между собой. У «интеллигенціи» тожо шелъ свой разговоръ, на минуту прерванный моимъ приходомъ
— Ну-съ, такъ вотъ, — звучнымъ жирнымъ баритономъ говорилъ священникъ высокаго роста въ щегольской рясѣ и безукоризненной чистоты воротничкахъ: — я утверждаю, что не всякаго писателя можно давать мужику… Мужикъ — это дитя, которое еще нужно воспитывать. Какое, напримѣръ, вліяніе можетъ оказать на него, скажемъ, Достоевскій? Этотъ больной духъ?! Самое разлагающее. Къ чему все это мужику? Развѣ онъ разберется въ этомъ? Помилуйте!.. Ему нужна здоровая, удобоваримая пища, и волей-неволей, просвѣщая народъ, любя его, заботясь о немъ, мы должны ограничивать, такъ сказать, — фильтровать…
Онъ говорилъ самоувѣренно, бойко и складно, подробно развивая эту не новую мысль.. Лицо у него было рябое, непріятное, глаза умные, холодные: свѣтлые, кудластые волосы, еще не успѣвшіе вырости длинными, лежали копной.
— Это — академикъ! — шепнулъ мнѣ Челякъ: — учительствуетъ въ семинаріи!
Врачъ отвелъ меня въ сторону, поближе къ мужикамъ и сталъ было говорить о желательномъ составѣ членовъ предполагаемаго «Общества».
Но ему помѣшали мужики.
Я давно уже чувствовалъ, что они смотрятъ на меня и говорятъ обо мнѣ. И вотъ теперь ихъ говоръ становился все яснѣе, гуще и громче. Наконецъ, мнѣ стало слышаться, что они повторяютъ мое имя.
— Капитонъ! — громко крикнулъ кто-то изъ нихъ. Мужики окружили меня;
— Али не узнаешьнасъ? — раздавались голоса: — чай, вмѣстѣ въ школу-то бѣгали, играли вмѣстѣ! Помнишь?
Я озирался и видѣлъ кругомъ себя бородатыя, большею частью еще не старыя лица. И было въ этихъ лицахъ что-то истомленное, выстраданное и вмѣстѣ съ тѣмъ болѣе одухотворенное, чѣмъ въ прежнихъ мужицкихъ лицахъ. Должно быть, уже не было прежняго богатства, сытости и благополучія, не было и здоровья отцовъ, но лица были живѣе, нервнѣе, осмысленнѣе. Общее выраженіе ихъ лицъ было такое, словно они устали страдать, устали ждать.
Одинъ по одному они подходили ко мнѣ, жали руку и говорили:
— Филата помнишь? это я!
— А я Золинъ!
— А Микишку-то неужто не узналъ?
Нѣкоторыхъ я вспомнилъ и узналъ, многихъ не могъ узнать, но со всѣми долженъ былъ расцѣловаться и разсказать о себѣ.
Все это были мои сверстники, товарищи. Возвращаясь въ родное село и боясь отчужденности и вражды мужиковъ, я, оказалось, упустилъ изъ виду одно простое обстоятельство, что тѣ мужики, суевѣрные, грубые и косные, которые двадцать лѣтъ назадъ ненавидѣли такихъ, какъ я, давно уже состарились, сидятъ за печкой или умерли, а вмѣсто ихъ живутъ и дѣйствуютъ вотъ эти, новые мужики, съ новыми понятіями.
— А мы ужъ давно слѣдимъ за тобой… по газетѣ… все читали, что ты тамъ пишешь!
Да, это были совсѣмъ таки новые люди, грамотные, имѣющіе понятіе о газетѣ, о книгѣ, любящіе писателей. И то, что я писалъ и дѣлалъ тамъ, далеко, въ городѣ, было извѣстно имъ и вызывало въ нихъ сочувствіе и одобреніе. Оказалось, что мое литераторство и даже моя «поднадзорность» служили въ ихъ глазахъ признаками моей порядочности, что перо газетчика въ моихъ рукахъ они считаютъ оружіемъ, поднятымъ на защиту ихъ. И они говорили мнѣ объ этомъ по своему, простыми словами, какъ умѣли.
Пока я съ ними разговаривалъ, пріѣхало начальство: земскій, старшина и писарь.
Отставной маіоръ — высокій, прямой старикъ съ желтоватыми сѣдыми усами и краснымъ носомъ сбросилъ николаевскую шинель и дворянскую фуражку на руки сотскаго и, вытирая усы платкомъ, походкой военнаго направился прямо на сцену, гдѣ уже былъ приготовленъ длинный столъ, накрытый зеленымъ сукномъ. За нимъ шелъ старшина, плотный, въ суконной поддевкѣ, съ коротко-подстриженной сѣдой бородой, съ мѣдной цѣпью на шеѣ. Онъ имѣлъ видъ добраго, благоразумнаго мужичка, преданнаго начальству. Шествіе заключалъ волостной писарь въ пиджакѣ и косовороткѣ, съ большой книгой подъ мышкой и выраженіемъ административной строгости на полномъ рябоватомь лицѣ.
Мужики молча встали. Шумъ затихъ. И въ этой неестественной напряженной тишинѣ сельскія власти гуськомъ прошли сквозь толпу и размѣстились за зеленымъ столомъ.
Маіоръ сипло откашлялся и, ни на кого не глядя, рѣзко позвонилъ въ предсѣдательскій колокольчикъ. Засѣданіе началось.
Черезъ часъ въ залѣ народнаго дома происходило что-то, похожее на скандалъ: послѣ закрытой баллотировки оканалось, что предсѣдателемъ правленія вновь открываемаго общества огромнымъ большинствомъ голосовъ избранъ кандалинскій земскій врачъ.
Это было дерзостью со стороны мужиковъ, такъ какъ самъ «маіоръ» желалъ быть избраннымъ. Онъ кусалъ концы своихъ желтыхъ усовъ и, наклоняясь къ старшинѣ, говорилъ ему что-то съ негодующимъ видомъ. Старшина подставлялъ ухо и кивалъ головой. Въ залѣ стоялъ гвалтъ.
Врачъ отказывался отъ чести быть предсѣдателемъ сельскохозяйственнаго общества, просилъ сдѣлать новую баллоткровку, избирать другого. Онъ вышелъ на эстраду и оггуда смущенно кланялся «народу», прижимая руки къ груди.
— Не могу… да не могу же!.. — повторялъ онъ.
Но толпа восторженно ревѣла. При самомъ началѣ засѣданія врачъ взялъ на себя трудъ изложить имъ суть учреждаемаго общества и сдѣлалъ это такъ хорошо, что мужики увлеклись.
— Просимъ! Просимъ! — кричали они.
Впереди всѣхъ стоялъ большой рыжій мужикъ въ дубленомъ полушубкѣ и оралъ зычнымъ голосомъ, покрывая всѣхъ:
— Не надо намъ другого! Коли будетъ другой, то и въ обчество не пойдемъ! Мы тебѣ вѣримъ.
И вдругъ гаркнулъ изо всей силы:
— Облокотились мы на тебя!
Вся толпа засмѣялась мѣткому словечку. Но эта сцена повидимому, оскорбляла земскаго начальника; въ сопровожденіи старшины и писаря онъ презрительно оставилъ народный домъ.
Врача принудили предсѣдательствовать. Засѣданіе провелъ онъ хорошо, по всѣмъ правиламъ этого искусства. Выбирали членовъ правленія общества, ревизіонной комиссіи и проч.
Сформировавшись, новорожденное общество тотчасъ же открыло свое первое засѣданіе и начало дѣйствовать.
Прямо изъ народнаго дома всѣ мы отправились на «сходъ».
Были уже сумерки, когда мы съ Неулыбовымъ возвращались домой со схода пѣшкомъ, усталые, разбитые, унылые: на сходѣ произошелъ скандалъ: по настоянію земскаго начальника былъ выбранъ прежній старшина, Челякъ за дерзости былъ связанъ веревками и посаженъ въ «арестантскую», а предполагавшійся спектакль въ народномъ домѣ запрещенъ земскимъ начальникомъ съ наложеніемъ на двери дома печати, охранять которую были посланы сотскіе.
Такъ побѣждена была партія Челяка, а также и всѣ остальныя кандалинскія партіи.
— Ничего не попишешь! — вздыхая, говорилъ Неулыбовъ: — власть!
Мы шли серединой безлюдной улицы, по снѣжной дорогѣ, и морозный снѣгъ жалобно и злобно скрипѣлъ подъ нашими шагами. Кое-гдѣ въ избахъ зажигались огоньки, а на небѣ одна за другой вспыхивали серебряныя звѣзды. На селѣ было тихо и безжизненно.
Тишину сельскаго зимняго вечера нарушала только доносившаяся издалека пѣсня: навстрѣчу намъ медленно шли два подростка-парня и, обнявшись, пѣли какую-то заунывную пѣсню: это не была «Матаня», столь обычная теперь въ деревнѣ: пѣсня напоминала волнообразныя, печальныя поля съ безконечною далью и ширью и звучала поэтической грустью. Голоса ихъ то расходились, то догоняли другъ друга и протяжно дрожали въ сумеречномъ воздухѣ.
Поровнявшись съ нами, ребята умолкли, вѣжливо приподняли шапки, а потомъ опять обнялись и, удаляясь, продолжали прерванную пѣсню.
Мы на минуту остановились, чтобы скрипъ шаговъ не помѣшалъ разобрать слова. Они пѣли;
"Сердце мохомъ обростаетъ…
"Весь измученный народъ…
— Ишь ты! — вздохнулъ Неулыбовъ. Навстрѣчу торопливо шла, почти бѣжала, какая-то баба.
— А никакъ это моя жена? — встрепенулся онъ: — чего тамъ еще?
Баба дѣйствительно оказалась женой Неулыбова. Толстая тридцатипятилѣтняя половина моего хозяина запыхалась отъ бѣга и была въ какомъ-то необыкновенномъ волненіи.
— Что ты? куда ты? — допрашивалъ ее мужъ.
— Къ вамъ… охъ, бѣда-то какая…
Она глубоко перевела духъ и понизила голосъ до шопота:
— Варѳоломея взяли!
— Кто взялъ? Когда? Куда?
— Охъ, не знаю… Начальники пріѣхали… изъ города… Лукьянову избу всю перерыли… книги нашли… увезли и книги, и Варѳоломея…
Повернувшись ко мнѣ, она добавила:
— Про васъ его спрашивали.
— Тьфу! — плюнулъ Федька.
Мы всѣ трое прибавили шагу. Въ избѣ Лукьяна свѣтился огонь.
— Заглянемъ! — сказалъ Неулыбовъ.
Мы подошли къ старой задумчивой Лукьяновой избѣ.
Сквозь двойныя окна смутно доносилось глухое, печальное пѣніе хора мужскихъ и женскихъ голосовъ.
Я заглянулъ въ окно.
Тамъ происходило «моленіе». Вся семья была на колѣняхъ.
И впереди всѣхъ стоялъ Лукьянъ съ рукой, сложенной въ двуперстный крестъ и энергично поднятой кверху. Губы его шевелились. Борода тряслась. Видъ у него былъ трагическій.
Онъ словно съ вопросомъ и укоромъ обращался къ Богу отцовъ, онъ проклиналъ то непонятное, новое, что идетъ откуда-то на его дѣтей и внуковъ, ломаетъ старую вѣру и сметаетъ старую жизнь.
V.[править]
…Миновали холодные, хмурые дни, обезсилѣли зимнія вьюги, побѣжали съ горъ звенящіе ручьи, засіяло радостное солнце и опять пришла весна съ зеленою, нѣжной листвой, съ птичьими пѣснями, съ шумными волнами половодья.
Степь одѣлась изумрудомъ, убралась цвѣтами, а таинственная Волга снова подошла къ селу, незамѣтно подобралась откуда-то издалека и весело засмѣялась около насъ, зазвенѣла мутными волнами, засверкала на солнцѣ, какъ море, залила всѣ поля, сады и перелѣски — вплоть до горизонта, гдѣ синѣлъ горбатый, терпѣливо-задумчивый, одинокій Батракъ.
Въ одно раннее весеннее утро, едва только забрезжилъ свѣтъ, я проснулся отъ чьихъ-то тяжелыхъ шаговъ.
— Вставай! — громко прозвучалъ надо мной голосъ Челяка.
Я открылъ глаза; онъ ходилъ изъ угла въ уголгь по моей опустѣвшей комнатѣ, изъ которой уже были вынееени всѣ мои вещи: я уѣзжалъ изъ Кандаловъ, вѣроятно, надолго, быть можетъ навсегда. Предо мною снова открывался свободный, вольный путь… Весна пришла!
— Вставай! — повторялъ Челякъ. — Федоръ уже повезъ твои вещи на пароходъ, а я за тобой зашелъ: айда.
Наканунѣ я просилъ его зайти за мной, такъ какъ хотѣлъ пройтись пѣшкомъ до пристани и взглянуть на родныя мѣста, которыхъ не видѣлъ съ дѣтства.
— Вотъ теперь разоспался и небось не хочется пѣшкомъ-то идти: вѣдь тутъ версты три будетъ!
— Ничего! — отвѣчалъ я: — вѣдь я двадцать лѣтъ не видалъ ни Займища, ни Озера, ни Прорана, ни Зумора!
— Хватился! чай, лѣсъ-то мы давнымъ — давно вырубили, а порубку скотиной потравили, Озеро высохло, а Зумора и совсѣмъ нѣтъ: его размыло!
— Какъ такъ? — спросилъ я, невольно изумляясь: — А куда же все это подѣвалось?
Челякъ молча гладилъ бороду, сдвинулъ ее вѣеромъ на лѣвое плечо и смотрѣлъ на меня, усмѣхаясь..
— Вставай! — сказалъ онъ.
Я всталъ, живо одѣлся, и мы вышли. ,
Занималась заря, Небо, свободное отъ облаковъ, обѣщало ведренный день. Чуть-чуть потягивалъ свѣжій утренній вѣтерокъ, слегка покалывая щеки.
Когда мы вышли на открытый спускъ съ горы — глазамъ моимъ предстала неожиданно печальная картина: вмѣсто дремучаго лѣса, котораго невольно ждали мои глаза — разстилалось голое поле: даже пни были выкорчеваны.
На мѣстѣ дѣвственнаго Озера была сухая котловина. Ручей, такъ живописно покоившійся прежде подъ тѣнью дубовъ, дремавшій въ зеленыхъ берегахъ, обрамленныхъ осокой, теперь одиноко струился, чуть замѣтный какъ змѣйка, на плоской, однообразной равнинѣ.
Мы пошли по дорогѣ, которая прежде вилась лѣсною чащей.
Теперь кругомъ было безжизненное поле, выгонъ, натоптанный стадомъ, безъ травы, безъ деревца.
— Волга еще не дошла сюда, — говорилъ Челякъ, — травы-то и нѣтъ! Только одно и спасеніе для нашихъ лошадей, что за Прораномъ!
— Постой, да вѣдь за Прораномъ песчаная коса?
— Это было прежде! Теперь и Проранъ перешелъ на другое мѣсто: гдѣ былъ Проранъ — теперича лѣсъ, а гдѣ былъ Зуморъ, да осокори, да Шиповая поляна — тутъ нынче Проранъ!
— А осокори? Куда дѣлись эти колоссальные, поэтическіе осокори?..
— А мы ихъ подѣлили! — спокойно отвѣчалъ Челякъ. Вскорѣ мы вышли на обрывистый высокій берегъ. Внизу блестѣлъ Проранъ.
Теперь онъ былъ шире и могучѣе Волги. Онъ кипѣлъ бѣлоснѣжной пѣной, кружась въ стремительномъ, веселомъ быстрякѣ. Онъ мчался и бурлилъ, размывая берега, унося въ головокружительной пляскѣ волнъ трупы огромныхъ вывороченныхъ съ корнемъ деревьевъ.
Проранъ веселился.
Въ воздухѣ стоялъ торжественный гулъ отъ его могучаго бѣга.
А заря все разгоралась, нѣжнымъ пурпуромъ отливая на завиткахъ пѣнистыхъ звенящихъ волнъ… Волны крутились винтомъ и радостно пѣли о веснѣ…
На другой сторонѣ Прорана, по всему берегу зеленѣлъ высокій и густой хворостникъ, ивнякъ, ветлы, осокори…
Этотъ молодой лѣсъ, уходившій вдаль, словно поднявшійся со дна рѣки, такъ и прыскалъ, такъ и выпиралъ изъ земли сочными, густыми гребнями, буйною гривой.
Проранъ, бушуя, огибалъ его и широко разливался вдали, гдѣ принимала къ себѣ строптивыя волны его спокойная старая Волга.
Въ этой новой для меня картинѣ я не могъ отыскать ничего знакомаго.
Все было неузнаваемо.
Та родная природа, съ которой были связаны мое дѣтство и юность, воспоминаніями о которой утѣшалъ я себя всю жизнь, когда бродилъ по чужимъ краямъ, исчезла, уничтожилась, унесена волнами и существовала теперь только въ моихъ воспоминаніяхъ.
Старый лѣсъ погибъ, но зато растетъ новый, молодой, свѣжій лѣсъ.
Я долго стоялъ на обрывѣ, смотрѣлъ на веселье Прорана и думалъ, и въ моемъ сердцѣ печаль и радость дружно обнимались, какъ двѣ подруги.
Вдали чуть слышно звонилъ, замирая, старый кандалинскій колоколъ и малиновые звуки его, доносимые утреннимъ вѣтромъ, сливались съ торжественнымъ гуломъ Прорана.
Солнце всходило.
Челякъ стоялъ рядомъ со мной и ждалъ, что я скажу.
Наконецъ, онъ спросилъ меня:
— О чемъ ты думаешь?
— Я не могу узнать этого мѣста! — отвѣчалъ я: — тутъ все новое!
Тогда онъ сказалъ совершенно спокойно:
— Старое унесло водой!