Кандидаты (Дорошевич)/ДО
| Кандидаты |
| Источникъ: Дорошевичъ В. М. Собраніе сочиненій. Томъ I. Семья и школа. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1905. — С. 206. |
— Подсудимый, сколько вамъ лѣтъ?
— Девятнадцать.
«Весь Петербургъ говоритъ объ убійствѣ 17-лѣтнимъ мальчикомъ своего 16-лѣтняго товарища. Преступленіе совершено съ цѣлью грабежа».
«Въ ночь съ такого-то на такое-то число въ меблированныхъ комнатахъ X найденъ застрѣлившимся молодой человѣкъ Y, 18 лѣтъ отроду».
Мнѣ кажется, что это недурная тема для фельетона.
Когда я сижу съ молодымъ человѣкомъ и онъ предлагаетъ мнѣ «выпьемъ!» — я всегда задаю вопросъ:
— За что?
Когда же и произносить тосты, какъ не въ ранней молодости, когда еще думаешь, что отъ слова «что-нибудь да станется»? На это обыкновенно молодой человѣкъ пожимаетъ плечами:
— Какъ за что? Просто выпьемъ! Развѣ нельзя выпить просто, а непремѣнно надо выпить «за что-нибудь»? Глупая сентиментальность! Да и за что, собственно говоря, стоитъ пить?
За что?
Я, напримѣръ, милостивый государь, когда былъ въ вашемъ возрастѣ, пилъ… за французскую республику.
Это было въ тѣ времена, когда проектовъ объ облагодѣтельствованіи всего человѣчества было столько же, сколько второклассниковъ. У каждаго второклассника былъ собственный проектъ, — и у меня тоже.
Затѣмъ я отчаялся въ томъ, что мнѣ придется дожить до исполненія моихъ завѣтныхъ плановъ, и отравился.
Проглотивъ, однако, растворъ изъ двухъ коробковъ фосфорныхъ спичекъ, я испугался при мысли, какъ огорчитъ это мою маму, побѣжалъ немедленно въ аптеку и вернулся домой живой и здоровый, хоть и глубоко презирая себя.
— Тебѣ ли, жалкому, презрѣнному трусу, не сумѣвшему сдѣлать даже такой пустяковины, какъ покончить съ собой, тебѣ ли мечтать о великихъ преобразованіяхъ?
Откажись отъ всего! Живи, влачи свою ненужную жизнь, презирая самъ себя…
И я влачилъ свое гнусное существованіе, глубоко презирая самого себя, пока не встрѣтилъ «женщины, которая возродила меня къ свѣту».
Она была на выпускѣ, и мнѣ казалось, что когда она кончитъ школу и я кончу школу, тогда мы вмѣстѣ пойдемъ по жизненному пути; она — полная силъ, свѣтлая, лучезарная, я — обновленный, воспрянувшій.
— Я усталъ жить, дорогая Шура! — говорилъ я ей. — Идеалы разбиты, мечты поруганы, жизнь потеряла смыслъ, не смотри на то, что я всего еще только въ шестомъ классѣ…
Я много жилъ сердцемъ и умомъ. Жизнь теряла для меня всѣ краски и цвѣта, когда я встрѣтилъ тебя… «Меня добру и небесамъ ты возвратить могла бы словомъ. Какъ ангелъ новый, въ блескѣ новомъ, святой любви твоей покровомъ одѣтый я предсталъ бы тамъ».
И тутъ же клялся, что
«На челѣ, тебя достойномъ, |
Затѣмъ все это прошло, миновало, и я «вступилъ въ жизнь», съ добродушною улыбкой оглянувшись на прошлое.
Все это было очень глупо, Но вѣдь передѣлать весь міръ я мечталъ, когда мнѣ было 14 лѣтъ, а отравлялся, когда мнѣ миновало 15, и «воспрянулъ къ жизни новой», когда мнѣ исполнилось 16 лѣтъ отроду…
Отравлялся я изъ-за такого высокаго мотива, какъ отчаяніе въ исполненіи «завѣтныхъ плановъ».
А когда говорилъ съ моею милой, маленькою Шурой, то на самомъ дѣлѣ мнѣ казалось, что за моими плечами выросли крылья падшаго ангела.
Это было очень глупо.
Но когда все это прошло, я вспомнилъ объ этихъ глупостяхъ съ добродушною улыбкой, какъ о глупыхъ, но веселыхъ снахъ, грезившихся въ туманномъ сумракѣ разсвѣта, и бодро принялся за свой трудовой день.
А теперь…
Мнѣ хотѣлось бы прослѣдить развитіе застрѣлившагося или попавшаго на скамью подсудимыхъ молодого человѣка съ перваго момента, когда онъ сталъ превращаться изъ мальчика въ «молодого человѣка», какъ превращается куколка изъ червяка.
Для этого я беру тотъ знаменательный день, когда онъ впервые выказалъ свою самостоятельность, продалъ, по его мнѣнію, ненужный учебникъ, пошелъ на галерку въ опереточный театръ и, чувствуя тошноту и головокруженіе, выкурилъ на лѣстницѣ первую папиросу въ своей жизни.
— А вѣдь вчера было очень недурно, — говоритъ онъ на слѣдующій день во время большой перемѣны: — эта Разлюляева очень-очень мила. Ее много вызывали. Я бы самъ принялъ участіе въ оваціи, да, признаться, очень курить хотѣлось: лучше, думаю, пойду покурю, чѣмъ Разлюляеву вызывать.
— И не стоило! Дрянь! Думаетъ, что если она съ богатымъ человѣкомъ живетъ да сама себѣ букеты подноситъ, такъ она и актриса? Халдина почище ея будетъ…
Эта тирада, выпаленная четвероклассникомъ Азбукинымъ, производитъ на бѣднаго молодого человѣка ошеломляющее впечатлѣніе. Словно какой-то голубой флеръ, прикрывавшій вчера сцену и державшій все въ таинственномъ, интересномъ полумракѣ, слетѣлъ, и при тускломъ свѣтѣ коптящихъ керосиновыхъ лампъ передъ нимъ показался грязный полъ, обтрепанныя тряпки декорацій и затасканная мебель.
— Какъ??? Развѣ это Разлюляева сама себѣ подноситъ букеты, и развѣ она не актриса, а… живетъ съ богатымъ человѣкомъ?
— Эхъ, ты, филя! А ты думалъ, что «поклонники таланта» въ увлеченіи подносятъ? Держи карманъ шире! Поднесутъ!.. «Не въ шитьѣ, милый, была тамъ сила»… Хе-хе-хе! Не знаешь еще закулисныхъ тайнъ, а намъ, братъ, все это какъ на ладонкѣ! Хочешь, сегодня вечеромъ къ примадоннѣ Халдиной поѣдемъ? Она, кстати, и не занята. Ее эта Разлюляева оттираетъ, всѣ роли себѣ требуетъ. Тамъ, братъ, такихъ вещей наслушаешься.
— А ты и у Халдиной бываешь?
— Насъ много, четвероклассниковъ, къ ней чайку попить заходятъ. Принимаетъ очень любезно. Разумѣется, съ расчетомъ. Чувствуетъ, что мы — сила. Чай, пріятно, когда ее разъ пятнадцать послѣ спектакля вызовемъ или Разлюляеву ошикаемъ…
— А за что же Разлюляевой-то шикать?. У нея, братъ, все-таки голосъ…
— Ну, ужъ это, братъ, у насъ въ опереткѣ такъ принято: разъ ты «халдинецъ», то ужъ «разлюляевцемъ» быть нельзя. Свисти! Идемъ, что ли?
— Я буду очень радъ, если ты меня представишь…
— Чего тутъ представлять, прямо познакомлю. Это она должна за счастье считать, что мы, молодежь, ее поддерживаемъ. Чай, жрать-то ей хочется! Теперь ей антрепренеръ семьсотъ въ мѣсяцъ платитъ, а если успѣха имѣть не будетъ, что ей дадутъ? Шишъ!
«Молодой человѣкъ» чувствуетъ какое-то головокруженіе.
«Престранные люди эти артисты! Скажите, а я-то думалъ»…
— Вотъ вамъ, Вѣдьма Крокодиловна, «разлюляевецъ»! — представляетъ «молодого человѣка» вечеромъ Азбукинъ примадоннѣ Халдиной, — увидалъ и втюрился!
— Въ Разлюляеву? — пожимаетъ плечами Халдина. — Немудрено! Такія женщины всегда нравятся. Онѣ имѣютъ успѣхъ. За ними вѣчно потрое, почетверо гоняются. А посмотрѣли бы вы, какъ эта Разлюляева въ Карасубазарѣ за пятнадцать цѣлкачей въ мѣсяцъ хористкой шмыгала! И съ этакою-то дрянью служить приходится, и этакая нравится!..
— Я-съ… да я-съ… да нѣтъ-съ… — путается и конфузится «молодой человѣкъ».
Примадонна ударяется даже въ слезы.
— И этакая-то дрянь роли еще отбиваетъ! Знаете, Азбукинъ, вѣдь она въ понедѣльникъ «Куртизанку» играетъ…
— Освищемъ!..
— Я свистать не прошу, потому что я прежде всего товарищъ. Но вы посмотрите, а потомъ и скажите свое мнѣніе…
— Все равно освищемъ!..
— А вы, «молодой человѣкъ», въ понедѣльникъ тоже будете?
— Я-съ… да-съ… конечно-съ…
— Еще бы, вѣдь я забыла, что вы «разлюляевецъ»!
— Нѣтъ-съ… что вы-съ… помилуйте-съ…
— Теперь «халдинецъ». Развѣ противъ васъ кто устонтъ? — закуривая на дорогу папиросу, говоритъ Азбукинъ.
— Шалунъ! — грозитъ ему пальцемъ Халдина, прощаясь съ «молодымъ человѣкомъ» и немножко дольше обыкновеннаго задерживая его руку въ своей. — Такъ въ понедѣльникъ будете?..
— Я… бббуду-съ…
— Ну, что? — спрашиваетъ Азбукинъ. — Видѣлъ, каковы онѣ, артистки-то эти самыя?
— Она, братъ, прелесть…
— Дрянь, собственно говоря, но поддержать ее слѣдуетъ, потому что Разлюляева смѣла еще на прошлой недѣлѣ насъ «мальчишками» назвать. Вотъ мы ей въ понедѣльникъ покажемъ, какіе мы мальчишки…
— Знаешь что, Азбукинъ, обѣщать-то я обѣщалъ… Но только, братъ, я не знаю, будутъ ли у меня въ понедѣльникъ-то деньги…
— Эхъ, дуралей! Что жъ ты у Халдиной-то не сказалъ? Она бы тебѣ контрамарку взяла! Ну, да ладно, завтра я буду у нея и возьму для тебя контрамарочку. Съ ними церемониться нечего: по ихъ же дѣлу въ театръ ходимъ…
«Голубой флеръ» исчезаетъ окончательно, и «молодой человѣкъ» входитъ въ курсъ дѣла.
— Ты изъ классовъ куда? — спрашиваетъ Азбукинъ.
— Къ Халдиной, а вечеромъ въ театръ: сегодня Разлюляехѣ корзину подносятъ. Надо будетъ посвистать какъ слѣдуетъ. Послѣ спектакля Халдина чай пить звала…
— Да что ты зачастилъ къ Халдиной? Втюрился, что ли?
— Ну, братъ, я не втюрюсь, не таковскій! Знаю, что она дрянцо, но, признаться, мнѣ она нравится.
— Ну, ужъ это, братецъ, отложите вашъ характеръ! Тутъ, братъ, дальше контрамарокъ ни-ни… Ты за кулисами бывалъ?
— Нне случалось…
— Пойдемъ съ Хвостиковой познакомлю. Можешь пріударить. Эта нами не брезгуетъ, потому поклонники въ оскудѣніи, хотя въ «триковыхъ» роляхъ она любой примадоннѣ сорокъ очковъ впередъ дастъ…
— Еще бы! — облизывается «молодой человѣкъ».
— Намъ, братъ, первыми персонажами заниматься раненько, — продолжаетъ свою практическую философію Азбукинъ. — Ничего, намъ и второстепенныхъ сюжетовъ достаточно!.. Конфетъ ей къ чаю принеси только…
Въ промозгломъ воздухѣ кулисъ, накаленномъ и провонявшемъ газомъ, среди декольтированныхъ хористокъ и «одѣтыхъ» въ трико пажей «молодой человѣкъ» ходитъ, какъ угорѣлый, какъ пьяный, и въ головѣ аудитъ и не даетъ покоя одна мысль:
«Гдѣ бы достать рубль на абрикосовскія конфеты?»
— Приходите пить чай! — говоритъ Хвостикова, съ конфетами, я люблю шоколадныя!
«А была не была!» думаетъ «молодой человѣкъ», и на слѣдующій день вретъ матери:
— Мама! У насъ товарищъ одинъ заболѣлъ… Вотъ я ему рубль подписалъ… Надо отнести… Съ этихъ поръ «рубль», это — его единственная мысль, мечта, желаніе. Онъ думаетъ о немъ ежеминутно, ежесекундно, за уроками, дома, въ классѣ, въ театрѣ, за чаемъ у Хвостиковой…
Онъ долженъ достать сегодня рубль.
Онъ мучится и видитъ, что помощникъ присяжнаго повѣреннаго Израельсонъ появляется у Хвостиковой все чаще и чаще. Онъ возитъ ежедневно не рублевыя конфеты, а цѣлые шоколадные торты, и она ѣстъ съ удовольствіемъ эти торты, пока помощникъ присяжнаго повѣреннаго Израельсонъ снисходительно подшучиваетъ надъ нимъ, надъ его молодостью, едва пробивающимися усиками, его единицами, его любовью.
Онъ давится слезами, чувствуетъ, что спазмы сжимаютъ ему горло, и въ концѣ концовъ этотъ бѣдный, слабый, надломленный, измученный мыслью о ней и о «рублѣ» мальчикъ не выдерживаетъ: онъ «закатываетъ ей сцену».
— Убирайтесь вонъ! — спокойно-презрительно говоритъ она, доѣдая шоколадный тортъ. — Вы мнѣ надоѣли!
— Ага! Израельсонъ!.. Израельсонъ!.. — съ искаженнымъ отъ злобы лицомъ говоритъ онъ, сжимая въ безсильной злобѣ кулачонки.
— Разумѣется, Израельсонъ! Этотъ хоть приличный поклонникъ, а то всѣ хохочутъ даже: мальчишки только и ухаживаютъ.
— Ага! Значитъ, настоящій поклонникъ!
— Что-о такое? Да какъ вы смѣете говорить такія вещи? Вонъ, скверный мальчишка!
Онъ задыхается, какой-то хрипъ вырывается изъ горла.
— Ага!.. Хорошо же… Такъ мы васъ… такъ мы тебя ошикаемъ.
— А я твоимъ родителямъ все напишу. Мамаша тебя выпоретъ, — только и всего.
Его выбросили за дверь, его оскорбили, его преднамѣренно ударили по самому больному мѣсту, у него кружится голова отъ оскорбленія, стыда, срама, страсти.
— Что дѣлать? Что дѣлать? — съ тоскою повторяетъ онъ.
Тутъ была вѣчная мука изъ-за рубля, но все-таки это была жизнь… А теперь?.. Приняться за уроки?
Ахъ, никогда еще не были такъ противны эти книги, которыя вѣчно напоминаютъ, что онъ мальчишка…
— Такъ я же докажу, я докажу, что я не мальчишка!
И онъ «доказываетъ». На сцену является нашатырный спиртъ — превосходное лѣкарство отъ болѣзни сердца.
Но его «отходили», онъ выздоровѣлъ. Онъ пересталъ бывать въ опереткѣ, гдѣ всѣ хохочутъ надъ его глупою «трагедіей», но ему скучно дома.
Онъ снова шляется по галеркамъ театровъ, сегодня освистывая пѣвца X и аплодируя пѣвцу Y, завтра дѣлая наоборотъ. Что дѣлать? Контрамарки необходимы. Но для него сцена теперь не задернута таинственнымъ голубоватымъ флеромъ. Далеко нѣтъ!
— Какъ хороша г-жа А въ этой роли!
— Да, эту роль она достала, давши взятку г. Б, а заплатилъ, разумѣется, г. В.
— Какая хорошая пьеса!
— Сшита по заказу г-жи Г. Вѣдь драматургъ Д за ней ухаживаетъ. Ахъ, батенька, когда знаешь всю эту подноготную, тогда не существуетъ ни хорошихъ пьесъ ни хорошихъ актрисъ. Просто скучно.
Скучно! Все стало сѣро, буднично и скучно, скучно, скучно безъ конца!..
Хоть бы подхватило что, закружило, завертѣло... Что это все? Кислятина! Ничего пикантнаго, остраго!
Скука…
— О, дай мнѣ забвенья, лишь только забвенья! — бормочетъ про себя «молодой человѣкъ» слышанный вчера у «Яра» романсъ.
Юзя, — вотъ это женщина!
— Ты мнѣ нравишься, — сказала она, — пріѣзжая завтра за мной кататься. Только въ коляскѣ, и чтобы на резинѣ…
«Молодой человѣкъ» со смѣхомъ вспоминаетъ про Хвостикову.
— Чай съ конфетами и ревность изъ-за торта! Какая идиллія! — издѣвается онъ. — Нѣтъ, закрутиться, такъ закрутиться! Коляска — 10 рублей, ужинъ у Яра — 25 рублей, Юзя просила достать 15 рублей. Итого пятьдесятъ рублей въ день, которые нужно достать, во что бы то ни стало достать, доставаньемъ которыхъ занятъ цѣлый день, съ утра до ночи. Слава Богу, что хоть какъ-нибудь занятъ! А то это тоскливое сидѣнье въ Татарскомъ ресторанѣ за обѣдомъ въ шесть гривенъ, въ тѣ дни, когда не удается достать необходимыхъ пятидесяти рублей.
Эти обѣды въ компаніи «загородныхъ знакомыхъ», которымъ тоже не удалось достать сегодня денегъ.
Эти одни и тѣ же разговоры:
— Какъ дѣла?
— Скверно. Денегъ ни гроша!
— Хоть бы занять.
— У кого?
— Вѣдь вотъ везетъ же людямъ. Вчера Кутиловъ у Альфонсова двѣсти занялъ.
— Альфонсовъ молодчина. Говорятъ, съ такою теперь милліонершей…
— Это что за молодецъ! Вотъ былъ Жуликовъ. Тотъ былъ молодецъ…
Да онъ и самъ молодецъ. Онъ и самъ на что угодно готовъ… Но только случая, случая нѣтъ…
И вдругъ какъ-то въ самый скверный вечеръ, когда Юзя потребовала привезти во что бы то ни стало 100 рублей… одинъ изъ компаніоновъ по обѣду въ шесть гривенъ говоритъ, слегка понижая голосъ:
— А что бы вы сказали, молодой человѣкъ, если бы вамъ предложили участвовать въ комбинаціи…
Въ результатѣ:
— Обвиняемый, сколько вамъ лѣтъ?
— Девятнадцать!