Я съ Илі̀ей познакомился въ Элладѣ. Я укралъ у него лошадь, и онъ мнѣ это простилъ.
Илі́а живетъ теперь въ Ксеро̀меро̀[1], въ селѣ За́вица.
Я еще мальчикомъ ушелъ съ дядей изъ Эпира въ Грецію. Дядя отдалъ меня въ услуженіе въ Патрасъ къ одному хозяину, у котораго было многое множество стафидъ[2]. У этого хозяина я жилъ долго, смотрѣлъ у него за виноградниками и помогалъ ему въ торговлѣ. Онъ меня очень любилъ и отпустилъ меня съ деньгами, когда мнѣ было уже 19 лѣтъ.
Вотъ тогда я сталъ съ этими деньгами ходить по селамъ эллинскимъ, искалъ себѣ мѣста, а больше, скажемъ правду, лѣнился, знакомился съ людьми, разговаривалъ по кофейнямъ и проживалъ свои деньги. Наконецъ прожилъ всѣ, и стало мнѣ трудно. Правда, у насъ въ эллинскихъ селахъ люди очень гостепріимные, и когда встрѣтится тебѣ какой-нибудь человѣкъ, сейчасъ спроситъ: «Откуда ты, паликаръ? Куда идешь? И кто ты самъ?» Ты ему скажешь, кто ты и откуда; онъ тебя въ домъ возьметъ и угоститъ и отпуститъ съ добрымъ словомъ. Женщины спорятъ и ссорятся между собою о томъ, къ которой въ домъ ночевать пойдетъ бѣдный странникъ; потому что такое гостепріимство у насъ считается дѣломъ душевнымъ, для души спасительнымъ, можетъ дому добрый часъ принести.
Такъ я и ходилъ долго безъ дѣла по селамъ, и хотя вездѣ меня жалѣли и часто принимали даромъ, однако, все-таки я деньги свои скоро прожилъ, вошелъ въ искушеніе и укралъ лошадь въ За́вицѣ у капитана Иліи. Укралъ, даже и не знавши чья она, и продалъ ее въ дальнемъ селѣ за двадцать талеровъ. И эти двадцать талеровъ тоже прожилъ скоро. Потомъ нашелъ себѣ мѣсто въ Віотіи, прожилъ тамъ годъ, часто вспоминая о грѣхѣ моемъ и каясь. Чрезъ годъ я собралъ опять немного денегъ, пошелъ въ За́вицу и сталъ разспрашивать съ осторожностью у знакомыхъ людей о томъ, кто былъ хозяинъ лошади, потому что я, какъ говорю, не зналъ и самъ, у кого именно я ее укралъ. Пришелъ я въ За́вицу именно для того, чтобы поклониться хозяину ея, отдать ему двадцать талеровъ и попросить у него прощенія. Но когда мнѣ сказали, что эта лошадь принадлежала Иліѣ, я испугался.
Капитанъ Иліа былъ прежде въ Турціи долго разбойникомъ, совершилъ много подвиговъ страшныхъ, и на видъ былъ онъ человѣкъ грозный, высокій-превысокій, черный, усы вверхъ приподняты и подкручены, и самый станъ у него былъ разбойничій, молодецкій, тонкій въ перехватѣ, какъ у тѣхъ дѣвицъ городскихъ бываетъ, которыя по-франкски корсеты носятъ. Боялся я ему сознаться; однако, какъ уже далъ обѣщаніе Божіей Матери покаяться и отдать деньги, пошелъ къ нему.
Онъ говоритъ: «что ты хочешь, братъ, и откуда ты теперь? я тебя видалъ прежде у насъ въ За́вицѣ». Я отвѣчаю со страхомъ: «капитане мой, я имѣю вамъ нѣчто тайное сказать».
Удивился онъ; однако увелъ меня въ другую комнату и говоритъ: «садись». А я поклонился ему, вынулъ деньги и сказалъ: «простите мнѣ во имя Божіе, капитане… Я тотъ, который у васъ прошлаго года лошадь укралъ».
Онъ не разсердился, сказалъ только: «несчастный ты!» и потомъ говоритъ: «что жъ! Ты человѣкъ бѣдный; когда ты каешься, такъ мнѣ и денегъ твоихъ не надо». И оставилъ меня у себя въ домѣ отдохнуть и погостить.
Домъ у него хорошій и въ порядкѣ: въ двухъ комнатахъ даже потолокъ деревянный есть; диваны есть; есть ковры на диванахъ (ихъ супруга его сама дѣлаетъ); лошадей нѣсколько; жеребятъ онъ продаетъ; овецъ, я думаю, до пятисотъ будетъ, коровы есть. Оружія въ домѣ, и стараго въ серебрѣ и золотѣ, и новаго европейскаго — въ домѣ множество. Но это ужъ у всякаго грека есть въ Элладѣ; иной имѣетъ домъ маленькій, разрушенный, скажемъ хижину, въ домѣ всего, я думаю, двѣ кастрюли, имѣетъ онъ, напримѣръ, жену и самъ съ нею цѣлое утро зимой маленькій виноградникъ копаетъ, чтобы только для своего дома имѣть на будущій годъ вино простое. Но оружія и у такого бѣдняка много въ домѣ. Разсердится вдругъ такой человѣкъ за что-нибудь, самъ свой домикъ подожжетъ; взялъ оружіе, взялъ жену, жена ребенка на руки и кастрюли двѣ, и пошли. Онъ пошелъ разбойничать, а жена куда-нибудь наймется работать. Такъ и живутъ по нѣскольку лѣтъ.
А капитанъ Иліа, конечно, не такой теперь человѣкъ. Онъ давно уже хозяинъ и все, что̀ имѣетъ, взялъ онъ въ приданое за женою своей кирой Эвантіей. Эвантія изъ самой этой За́вицы; лучшаго хозяина любимая дочь. А какъ это случилось, что Иліа былъ прежде разбойникъ, а теперь хозяиномъ сталъ и взялъ такую дѣвушку богатую и даже красивую и милую, это я вамъ все разскажу. Эвантія и теперь хороша, а дѣвушкой, всѣ разсказываютъ, она была просто «носикъ костяной», какъ у насъ говорится, а турки такихъ пріятныхъ зовутъ: «Джуваиръ», то-есть сокровище драгоцѣнное. Видалъ я въ За́вицѣ не разъ, какъ Иліа съ женой подъ платанъ наряженные танцовать выходили, Онъ въ фустанеллѣ и фескѣ на бокъ; она въ шелковомъ платьѣ и феска на бокъ; онъ высокій, да и она не очень маленькая; онъ стройный, и она свѣжая; у него курточка снуромъ чернымъ, а у нея золотомъ расшиты. Идутъ гордо такъ вмѣстѣ. Иліа тотчасъ музыкантамъ-цыганамъ каждому ко лбу по монеткѣ послюнитъ и прилѣпитъ (такъ у насъ дѣлаютъ, чтобъ имъ рукъ отъ музыки не отрывать); это значитъ: «Моя теперь музыка! моя команда! Никто не смѣй мѣшать!» И станетъ Иліа первый въ ряду съ своею женой танцовать. Танцуютъ, танцуютъ, не кончаютъ, и всѣ ихъ хвалятъ. Красиво смотрѣть и даже полезно и поучительно видѣть, что мужъ съ женой хорошо живутъ и вмѣстѣ такъ веселятся. Судьба человѣку была! Что̀ сказать?
Я забылъ вамъ сказать, что на первый же день, когда капитанъ Иліа простилъ меня и оставилъ меня у себя гостить, онъ велѣлъ даже барана убить и самъ его по-клефтски[3] зажарилъ. Взяли мы съ собой хорошаго вина и барана и сѣли подъ платаномъ, за домомъ на горкѣ. Тамъ мы ѣли съ нимъ и пили, и онъ спрашивалъ меня, почему я изъ Турціи ушелъ, и когда, и что я намѣренъ теперь дѣлать. Я ему не сказалъ, и онъ предложилъ мнѣ жить у него, за виноградниками смотрѣть и по хозяйству ему помогать. Я согласился, и прожилъ у него долго, года два; и ушелъ не чрезъ ссору какую-нибудь, а стало мнѣ грустно по родному краю нашему въ Эпирѣ и очень захотѣлось видѣть родныхъ. Вотъ, живя такъ долго въ За́вицѣ и у него самого въ домѣ, я и узналъ больше прежняго про его жизнь. Про свои разбойничьи дѣла и подвиги онъ очень рѣдко разсказывалъ, хотя ихъ было много; о нихъ говорили другіе и говорили иногда разное; а онъ этимъ не любилъ хвастаться. Однажды я осмѣлился и говорю ему: «Капитане! простите мнѣ, что я вамъ скажу… Разскажите мнѣ что-нибудь о вашихъ прежнихъ дѣлахъ». А Капитанъ сказалъ вздохнувъ и очень сурово: «Э! братъ… у кого нѣтъ дѣлъ худыхъ… Все было!.. Что о старомъ говорить!»
Я другой разъ не смѣлъ уже спрашивать.
А другіе разсказывали разное. Одинъ говоритъ такъ: «Разъ захватили еврея молодцы капитанскіе. Привели; деньги взяли. Иліа говоритъ ему: теперь, жидъ, скажи ты, я прошу тебя: «Вѣрую во единаго Бога Отца»… Жидъ съ великою радостью: «Вѣрую во единаго Бога Отца»… А капитанъ ему: «И въ Сына». «Не могу, капитанъ! Этого не могу!» Иліа отрубилъ ему ухо. Сказалъ тогда жидъ: «И въ Сына»… «И въ Святого Духа»… Опять жидъ плачетъ и отказывается. Отрубилъ ему Иліа другое ухо. Сказалъ онъ: «И въ Св. Духа». Тогда Иліа сейчасъ же убилъ его изъ пистолета и сказалъ своимъ молодцамъ: «Вотъ мы теперь его душу спасли; а то бы онъ опять отрекся».
Разсказывали еще, какъ онъ съ четырьмя товарищами разъ весь день почти до вечера отъ цѣлой сотни турецкихъ солдатъ отстрѣливался; какъ онъ прошелъ даже до самой Македоніи и тамъ сжегъ почти цѣлое село христіанское за то, что жители хотѣли его выдать; разсказывали, что онъ нападалъ на турецкія сторожки въ горахъ и перебивалъ въ нихъ всѣхъ солдатъ. Много такого разсказывали. Можетъ быть въ одномъ были ошибки, а въ другомъ и правда. Дѣлъ у него было много такихъ, это всякій знаетъ у насъ.
Но одно есть его дѣло и знаменитое, и любопытное. Это правда, и объ этомъ дѣлѣ онъ и самъ мнѣ сказалъ:
— Вотъ это, другъ мой, все правда, — и самъ веселился и радовался много, когда вспомнилъ объ этомъ дѣлѣ.
Это дѣло было въ Турціи съ одною бѣдною старушкой и съ попомъ деревенскимъ.
На дорогѣ между двумя селами поймали паликары капитанскіе одну простую сельскую старуху. Ѣхала она на ослѣ и имѣла при себѣ сто золотыхъ турецкихъ лиръ.
Привели ее къ Иліи. «Здравствуй, баба! — говоритъ онъ ей. — Откуда у тебя эти деньги?»
Баба ему говоритъ:
— «Дочь у меня одна есть, капитанъ мой, мнѣ замужъ ее не съ чѣмъ отдать. Ѣздила я въ то село къ одному человѣку и заняла у него сто золотыхъ на три года срока. Есть у меня мужнинъ братъ, на чужбинѣ торгуетъ; можетъ онъ поможетъ уплатить, а если не уплачу къ сроку, домикъ продамъ, землицу продамъ свою… Что̀ дѣлать, капитанъ мой!..»
Пожалѣлъ капитанъ старушку и говоритъ: — «Вотъ тебѣ, баба, твои сто золотыхъ. Вотъ тебѣ еще отъ меня сто пятьдесятъ. Поѣзжай ты сейчасъ къ тому человѣку, у котораго заняла деньги, отдай ему ихъ назадъ, расписку у него свою возьми назадъ и разорви. А мои сто пятьдесятъ тебѣ на свадьбу и на приданое дочери твоей; и чтобы никто другой, слышишь, баба, кромѣ меня посаженымъ отцомъ у дочери твоей не былъ; я ее самъ обвѣнчаю. Ночью сдѣлаемъ свадьбу. И еще, старуха, помни ты, что за мою голову паша деньги очень большія назначилъ, такъ смотри, не выдай меня никому, и за добро мое голову мою туркамъ не продай. А я тебѣ буду вѣрить.
Отпустили старуху. Она уѣхала и возвратила тому человѣку сто золотыхъ. «Я, говоритъ, раздумала; Богъ съ тобой… Когда я тебѣ заплачу! Силъ нѣтъ». А сама домой пріѣхала и жениха молоденькаго дочери нашла, и стала къ свадьбѣ сейчасъ готовиться. Назначила день свадьбы; а ни женихъ, ни невѣста до самой ночи не знали, что ихъ будетъ самъ разбойникъ Иліа вѣнчать. И священникъ не зналъ до послѣдняго часа, кто посаженымъ отцомъ будетъ…
Къ несчастію, старуха вѣрила брату своего покойнаго мужа какъ духовнику, во всѣхъ дѣлахъ съ нимъ совѣтовалась и ничего отъ него не скрывала. Ему она сказала объ Иліи. Мужнинъ братъ пошелъ и сказалъ турецкому начальству въ надеждѣ получить за голову молодого капитана нѣсколько десятковъ тысячъ піастровъ.
Собрались праздновать свадьбу. Пришелъ ночью капитанъ; молодцовъ своихъ за деревней въ лѣсочкѣ на горѣ оставилъ. Заперлись въ домикѣ съ попомъ, женихомъ, съ невѣстой, со старушкой. Обвѣнчали молодыхъ; за столъ сѣли; ѣли, пили и пѣсни пѣли; а въ это время цѣлая рота турецкихъ солдатъ потихоньку домъ окружила. И ждутъ солдаты, пока выйдетъ самъ Иліа, чтобы схватить его. Ждутъ и не шелохнутся.
Однако вышелъ не капитанъ, а вышла сама старуха взглянуть, не близится ли утро; взглянула, увидала солдатъ, вернулась назадъ и говоритъ Иліи:
— «Капитанъ мой золотой! Буря и погибель наша! Низамы тебя стерегутъ!»
— «Ты предала меня?» — спросилъ Иліа.
Старуха несчастная поклялась ему.
— «Нѣтъ, капитанъ Иліа, чтобы меня харанъ черную взялъ! Это не я, а Сотираки вѣрно предалъ тебя. Я, прости ты мнѣ, ему сказала; но онъ мнѣ былъ со смерти мужа все равно какъ духовникъ».
— «Пусть будетъ такъ, — сказалъ Иліа, — я вѣрю тебѣ, баба. Значитъ теперь мнѣ умирать часъ пришелъ!»
И потомъ подумалъ: что бы сдѣлать (чтобы значитъ спастись). Подумалъ и поклонился священнику:
— «Старче мой, я ужъ лѣтъ пять не исповѣдывался. Исповѣдуй меня предъ смертнымъ часомъ моимъ въ другой комнатѣ».
— «Съ радостью!» — говоритъ священникъ.
Пошли; затворились. Тамъ капитанъ схватилъ черепокъ какой-то; попу на ротъ и платкомъ ему сверху притянулъ черепокъ. Снялъ съ него рясу и камилавку. Надѣлъ на себя его одежду. Ему потомъ руки привязалъ куда пришлось, крѣпко, чтобъ онъ ни кричать, ни уйти не могъ; а самъ, помолившись Богу, вышелъ изъ дома. Борода у него какъ у попа небритая; подумалъ: «солдаты нездѣшніе; гдѣ имъ знать этого попа!»
Старуха и молодые, конечно, молчатъ; не выдавать же имъ своего благодѣтеля.
Вышелъ капитанъ Иліа. Еще темно было. Турки вспрыгнули было кто изъ-за строенія, кто изъ-за камня… Офицеръ кричитъ:
— «Вуръ, вуръ, вуръ (то-есть бей его, бей, бей)!»
А капитанъ имъ:
— «Что̀ вы, благословенные, что вы? Это я… Попъ здѣшній…»
Остановились солдаты. А онъ шепчетъ имъ:
— «Не входите вы, благословенные, въ домъ. Иліа человѣкъ ужасный. Онъ, спрятавшись, прежде чѣмъ сдаться, перебьетъ изъ ружья много народу. Вотъ скоро заря; дождитесь его и убейте. Будь онъ проклятъ, анаѳема, и меня измучилъ… Пора уже мнѣ и утреню мою прочесть… Пустите меня, дѣти мои, домой пройти».
— «Иди, учитель, иди, — сказалъ офицеръ, — ты скажи намъ только, одинъ Иліа въ домѣ сидитъ или есть съ нимъ товарищи?»
— «Одинъ, — сказалъ Иліа и ушелъ; а какъ отошелъ подальше и какъ почувствовалъ, что до молодцовъ его уже не далеко, обернулся съ высоты къ туркамъ, выстрѣлилъ въ нихъ изъ пистолета и закричалъ имъ что было силы: — Вотъ вамъ разбойникъ Иліа гдѣ! Вотъ онъ гдѣ!»
И убѣжалъ опять въ горы съ молодцами; а попа нашли въ домѣ связаннаго и раздѣтаго.
Объ этомъ знаменитомъ дѣлѣ его въ газетахъ эллинскихъ писали и многіе греки наши. Сотираки, который его предать хотѣлъ, «пресмыкающимся» человѣкомъ звали, а про Илію говорили: «Намъ, эллинамъ, такіе герои нужны; насъ немного на свѣтѣ, и потому надо, чтобъ одинъ эллинъ и мужествомъ, и умомъ равнялся бы десяти людямъ другихъ племенъ и государствъ!»
Изъ Турціи въ Элладу Иліа ушелъ при Хусни-пашѣ. Хусни-паша былъ искусенъ въ преслѣдованіи разбоя, и когда его назначили губернаторомъ Эпира, капитану Иліи стало труднѣе. Иные изъ паликаръ его оставили, и онъ рѣшился бѣжать въ Элладу. Эллинамъ, разумѣется, нѣтъ нужды заботиться о разбоѣ въ Турціи.
Ушелъ Иліа безъ денегъ — ничего тогда у него не осталось. Въ Элладу притти не трудно; но и въ Элладѣ человѣкъ ѣсть долженъ. Разбойничать онъ здѣсь не хотѣлъ; и безъ того (онъ развѣ не понималъ этого?) турки отъ эллиновъ его выдачи требовать будутъ; зачѣмъ же онъ здѣсь еще враговъ себѣ пріобрѣтетъ?
— Надо работать, что дѣлать.
Пришелъ Иліа въ одномъ селѣ къ мѣднику и лудильщику и говоритъ ему:
— «Мастеръ, позволь мнѣ за хлѣбъ только и безъ жалованья тебѣ помогать, пока выучусь самъ лудить и посуду дѣлать?»
— «Помогай, молодецъ, я тебѣ пищу дамъ и спать можешь даже у меня», — сказалъ ему мѣдникъ.
А о томъ, кто онъ и откуда ничего не спрашивалъ. Только спросилъ:
— «Ты вѣрно изъ Турціи?»
— «Изъ Турціи, мастеръ», — сказалъ ему Иліа.
А мастеръ говоритъ:
— «Это хорошо! человѣкъ ты молодой, видный и даже изъ себя какъ бы страшный… Это все ничего! Всѣ мы люди, братъ! Да будетъ тебѣ все хорошо, сынъ мой, отъ Господа Бога! работай у меня, работай».
И сталъ работать Иліа у мѣдника со стараніемъ.
Мѣдникъ его хвалилъ и кормилъ; а черезъ два мѣсяца и небольшое жалованье назначилъ.
Иліа былъ на все человѣкъ способный. Скоро онъ выучился уже и самъ дѣлать простую мѣдную утварь и лудить; поклонился тогда своему хозяину и благодарилъ его.
— «Добрый часъ тебѣ, Иліа», — сказалъ ему хозяинъ и отпустилъ.
Пошелъ тогда Иліа по другимъ селамъ работать.
Пришелъ въ эту За́вицу и сталъ дѣлать и лудить самъ посуду и этимъ питался. Скоро познакомились съ нимъ всѣ люди, и побогаче, и побѣднѣе, и онъ всѣмъ лудилъ; бѣднымъ онъ часто и даромъ лудилъ за молоко или за простой хлѣбъ. Всѣ удивлялись и любовались на него и говорили:
— «Вотъ какой у насъ лудильщикъ! Воинъ-мужчина и собой прекрасный… Молодой, а важный, и усы капитанскіе! Точно Тодораки Гривасъ. Не видалъ ты его — поди посмотри!»
Димархъ[4] иногда сомнѣвался въ немъ и покивалъ на него головой, и даже останавливался передъ нимъ иногда и говорилъ ему:
— «Здравствуй, господинъ Иліа; здоровъ ли ты?»
— «Кланяюсь вамъ, димархе, господинъ мой… Я здоровъ и много благодарю васъ».
— «Вижу, вижу, что ты здоровъ, и радуюсь, — говорилъ ему на это димархъ. — Такъ ты лудильщикъ значитъ?»
— «Какъ видите, господинъ димархъ!»
— «Лудильщикъ?» еще разъ спросилъ димархъ и одну его работу поглядитъ и другую, покачаетъ головой и уйдетъ.
А другой разъ откровеннѣе ему сказалъ:
— «Одно меня безпокоитъ и очень искушаетъ, это, что у тебя глаза для лудильщика слишкомъ героическіе. У тебя глаза больше клефта, чѣмъ лудильщика».
Капитанъ отвѣтитъ димарху смѣясь, что ему такіе глаза Богъ далъ, и димархъ согласится.
— «Да! конечно, все Богъ, но я вотъ у лудильщиковъ что-то такихъ глазъ никогда не видалъ».
Но больше этого димархъ его не тревожилъ. Что онъ димархъ! Онъ и самъ боится; его народъ выбираетъ.
Такъ понемногу поправлялся въ дѣлахъ Иліа, и поправился. Одежду новую купилъ; чапкинъ[5] чернымъ снуркомъ хброшо расшитый и двѣ фустанеллы новыхъ; мыли ему ихъ женщины; а гладить онъ ихъ самъ утюгомъ старательно гладилъ.
По праздникамъ въ За́вицѣ, послѣ обѣдни, люди собираются около большого платана; пьютъ вино, бесѣдуютъ, поютъ и пляшутъ. Въ Элладѣ женщины молодыя не такъ какъ у насъ въ Эпирѣ танцуютъ или вовсе особо отъ мужчинъ, или становятся всѣ въ рядъ ниже мужчинъ. Я въ Меццовѣ, напримѣръ, видѣлъ, мужчины всѣ становятся прежде въ рядъ отъ перваго купца до того послѣдняго носильщика, который зимой людей дорожныхъ и вещи ихъ на спинѣ переноситъ чрезъ снѣгъ и горы, а женщины всѣ ниже, то-есть хоть бы этого самаго перваго купца супруга станетъ въ рядъ ниже, въ слѣдъ за носильщикомъ, а если носильщикъ не старъ и она молода, такъ имъ за руку взяться не позволятъ, а поставятъ между ними либо старуху, либо мальчика малаго. А въ Элладѣ свободной, все равно какъ у болгаръ, всѣ вмѣстѣ и дѣвушки, и молодцы, и старухи пляшутъ и скачутъ.
Капитанъ Иліа выходилъ часто подъ платанъ; садился и пѣсни тамъ пѣлъ, онъ умѣлъ играть на тамбурѣ[6] и пѣлъ съ тамбурой. Одѣнется получше, усы подкрутитъ, поетъ и какъ будто ни на кого не смотритъ, а самъ все видитъ. Пѣлъ онъ разное: и сельскія, и городскія пѣсни зналъ, клефтскія такъ пѣлъ, что ужасъ! «О Джакѣ»[7] и о томъ, какъ двѣ горы «Олимпъ и Киссамосъ» между собою спорятъ, и говоритъ Олимпъ: «Молчи, Киссамъ… «Ты! туркомъ стоптанный Киссамъ[8]. Я свободенъ; и «на высотѣ моей сидитъ орелъ большой, и держитъ онъ «въ когтяхъ своихъ молодецкую голову…» (Стихами я, жаль, не помню!). И любовныя пѣлъ разнаго рода. Одну хорошую, которую сочинили не знаю гдѣ — въ Аѳинахъ или въ Керкирѣ, или въ Стамбулѣ. Эту я немного знаю на память:
Какъ вѣтеръ листъ увядшій, пожелтѣлый,
Уноситъ вдаль, безжалостно гоня…
Такъ ѣду я, мой другъ осиротѣлый,
О! я молю — ты не забудь меня!
Вода лазурная у берега дремала,
Была тиха спокойная волна,
Но вѣтеръ взвылъ — и мутной пѣной вала
Она о скалы бьетъ, стенанія полна!..
Было очень жалко слушать, когда онъ это пѣлъ. И многіе его съ удовольствіемъ слушали и утѣшались; и старики старые и дѣвушки всѣ. Одна бѣдная старушка въ За́вицѣ имѣла дочь Калиррое. Эта Калиррое была, однимъ словомъ, страшилище; лицо красное, распухлое, глаза малые; очень дурна лицомъ была эта несчастная дѣвушка. А ея мать часто хаживала къ Иліи даромъ посуду лудить. — «Полудишь мнѣ, мастеръ?» — «Полужу, баба!» Сѣла разъ старуха у него; а онъ работаетъ. — «Мастеръ, что̀ я тебѣ скажу?» — «Говори, баба!» — «Ты бы, мастеръ, у насъ женился». — «Что жъ̀, я женюсь; а на комъ?» — «Возьми, мастеръ, мою Калиррое». — «Хорошо!» Старуха обрадовалась. А онъ ей: «да молода ли она?» — «Ты видѣлъ, мастеръ, ее. Скажи самъ, сколько ей лѣтъ?» — «Да семьдесять пять будетъ!» — говоритъ Иліа. Старуха тугъ поняла, что онъ надъ ней смѣется; больше не докучала ему съ дочерью, а посуду онъ попрежнему ей всегда безъ денегъ лудилъ. Объ этой Калиррое и ея матери Иліа и самъ тоже часто вспоминалъ и смѣялся. Хаживала, конечно, плясать и гулять къ платану та самая Эвантія, которая послѣ вышла за него замужъ. Такъ ли онъ ей понравился — не знаю, и были ли даже у нихъ какіе-нибудь особые разговоры прежде женитьбы — и этого сказать не могу. А щеголять она всегда любила: курточками расшитыми и ожерельями изъ монетъ, и юбками шелковыми, и фесками на бочокъ загнутыми съ большими кистями. И теперь еще любитъ; нарочно такъ и взмахнетъ головой, чтобы кисть лучше легла у нея. И сама сознается: «Увы! Пусть Богъ мнѣ проститъ, любила я красоваться и сама собой любоваться! Все даже думала — чѣмъ-нибудь не вытереть ли мнѣ лицо мое, чтобъ оно больше блестѣло! А когда отецъ новыя длинныя серьги мнѣ золотыя привезъ, я ужъ стала предъ зеркаломъ… И пойду, и отойду, и такъ головой качну, и этакъ качну. И все, чтобы больше сіять. Любила я это!»
— «А теперь ужъ не любишь, я такъ замѣчаю», — скажетъ ей мужъ какъ бы сурово.
— «Что теперь! Сказано — замужняя женщина».
А капитанъ Иліа какъ будто смиряется предъ ней.
— «Такъ, такъ! — говоритъ, — я и самъ вижу, что не любишь. Какъ ты говоришь, такъ пусть и будетъ».
Смиряется онъ предъ ней часто; это я замѣчалъ. Да и какъ не смиряться: не только богатство и домъ она ему принесла, но и душу его быть можетъ спасла; когда бы не женился, онъ скитался бы опять и взялся бы за прежнія дѣла свои и сколько бы новыхъ грѣховъ приложилъ бы къ прежнимъ.
Я говорю, что не знаю какъ, они сами ли познакомились, или прямо самъ отецъ Эвантіи полюбилъ молодца и дочери его предложилъ? Дочь ли за Илію у отца старалась, или отецъ уговорилъ дочь за него выйти? Спрашивать объ этомъ ихъ самихъ совѣстно. А отъ людей больше объ отцѣ слышно, чѣмъ о ней. Отецъ Эвантіи, киръ-Ставри, старикъ веселый, я его тоже знаю; онъ вмѣстѣ съ зятемъ и дочерью и теперь живетъ. Толстый, красный, усы сѣдые, веселый, я говорю, такой. Все ему «хорошо», все «слава Богу!» — «Хорошо, — говоритъ, — хорошо, все хорошо! Zito!» Люди говорятъ, что онъ все хвалилъ Илію съ самаго начала и угощалъ его и деньгами помогалъ. — «На! мужчина! — скажетъ и кулакъ сожметъ. — Такого бы сына я бы желалъ имѣть. Это сынъ!»
Разъ, уже живши у капитана въ домѣ, я помню, онъ смѣялся и говорилъ, какъ онъ застыдился, когда въ первый разъ увидалъ Эвантію.
— «Когда я пришелъ лудить въ За́вицу, киръ-Ставри: (это отецъ Эвантіи, киръ-Ставри) увидалъ меня вечеромъ и разспросилъ «кто я и откуда». Поговорили. Я сказалъ, что лудить буду. — «Луди, луди, сынъ мой».
— «А есть ли, говоритъ, гдѣ тебѣ ночевать? Я говорю, «негдѣ!» Онъ говоритъ: пойдемъ ко мнѣ. Пошли… Поужинали… Только я ее, Эвантію, въ темнотѣ и не разглядѣлъ хорошо: туда-сюда ходитъ, а въ комнатѣ темно. Пошли спать. Киръ-Ставри говоритъ: «Ты рано встать хочешь завтра?» Я говорю: «пораньше». Постлалъ мнѣ постель на софѣ хорошую. Зима была, я завернулся въ одѣяло и заснулъ. Слышу вдругъ надъ собой: «Киръ-Ліако[9]! киръ-Ліако! Свѣтъ уже. Я вамъ горячую хилопиту[10] принесла». Гляжу, свѣтъ — правда! а надо мной стоитъ съ чашкой, вотъ она, Эвантія… и смѣется еще… А я такъ застыдился, страхъ просто. Спрятался подъ одѣяло скорѣй съ головой и говорю ей: «Поставьте на столъ, госпожа моя, поставьте на столъ!» У насъ въ Турціи со мной никогда не случалось, чтобы дѣвица такая и мнѣ въ постели бы служила. Бѣда была мнѣ тогда! Да! мнѣ стыдъ, а она стоитъ съ чашкой надо мной и смѣется!»
Вотъ объ этомъ, правда, онъ мнѣ и при женѣ самъ разсказывалъ и смѣялся. Мы тогда ночью всѣ вмѣстѣ сидѣли и грѣлись. Посмотрѣлъ я тогда на нихъ обоихъ украдкой. Должно быть оба они что-нибудь пріятное вспомнили. Кира Эвантія вздохнула; а капитанъ задумался; усъ крутитъ и молчитъ и все улыбается.
Они очень хорошо живутъ. Капитанъ ее уважаетъ, и я самъ видѣлъ, какъ собрались они вмѣстѣ на праздникъ, одѣлись и вышли. У Эвантіи къ юбкѣ шелковой что-то пристало, капитанъ самъ нагнулся до земли и поправилъ ей платье. Это много значитъ, если вы знаете! Конечно, при другихъ онъ бы этого не сдѣлалъ; но онъ и не замѣтилъ даже, что я смотрю на нихъ изъ окна; а все-таки — любовь тутъ и уваженіе есть.
Хорошо; но это все теперь; а что было прежде, вотъ надо что мнѣ вамъ разсказать.
Былъ у капитана Иліи въ Турціи младшій братъ Василій; они другъ друга очень любили.
Пока Иліа сперва при другомъ начальникѣ разбойничалъ, а потомъ и самъ начальникомъ сталъ, они съ бракомъ этимъ очень рѣдко видѣлись. Иліа боялся, чтобы не погубить брата, чтобъ его за пристанодержательство не осудили.
А когда онъ въ За́вицѣ поправился, написалъ ему. У младшаго брата торговля небольшая была, уже и деньги были. Обрадовался онъ, что старшій братъ живъ и здоровъ, продалъ свою лавочку и пріѣхалъ къ нему. Тогда вдвоемъ имъ стало еще легче и лучше. Братъ и здѣсь лавочку открылъ, а Иліа продолжалъ лудить и посуду дѣлать. Тогда капитанъ сталъ говорить брату:
— «Видно не хочетъ Богъ, чтобы діаволъ мою душу взялъ. Будемъ жить теперь хорошо».
Еще сколько-то времени прошло все спокойно, и вдругъ случилось несчастіе. Задолжалъ одинъ изъ селянъ младшему брату въ лавочку довольно много денегъ.
Нѣсколько разъ ходилъ онъ и просилъ его заплатить, потому что этотъ человѣкъ былъ не изъ самыхъ бѣдныхъ, но въ дѣлахъ не имѣлъ ни порядка, ни чести. Ничтожный былъ человѣкъ. «Подожди, подожди еще!» — сказалъ ему Василій, — наконецъ, что-то, можетъ быть, и грубое; а тотъ былъ сильнѣе его и избилъ молодого паликара крѣпко.
Когда капитанъ Иліа увидалъ избитаго брата, онъ сказалъ: «Бѣда мнѣ! не хочетъ видно діаволъ, чтобъ я спасся ни здѣсь, ни на томъ свѣтѣ!»
Зарядилъ онъ свое албанское ружье двумя пулями, связалъ пули проволокой и вышелъ къ платану.
Народу было много, и тотъ человѣкъ, который его брата избилъ, сидѣлъ тутъ же. Иліа подошелъ къ нему шаговъ на десять, и тотъ вскочилъ. «Стой!» — крикнулъ ему капитанъ и выстрѣлилъ. Попалъ онъ ему въ лѣвую руку, и такъ попалъ обѣими пулями съ проволокой, что руку выше локтя почти какъ отрѣзало, на клочкѣ повисла. Люди не знали, что̀ дѣлать. А Иліа зарядилъ вмигъ опять ружье, чтобы его не тронули. Видитъ — никто его не трогаетъ, и ушелъ домой. Хотѣлъ было бѣжать, но раздумалъ и сказалъ брату: «Теперь я за честь нашу съ тобой, Василій, сынъ ты мой, покоенъ; но Богу я много грѣшенъ. Пусть будетъ, что̀ будетъ».
И самъ пошелъ къ димарху безъ оружія и сдался.
Димархъ пожалѣлъ его и сказалъ вздохнувъ: «Паликаръ ты мой бѣдный, не говорилъ ли я тебѣ, что у тебя не такіе глаза, какъ у лудильщиковъ бываютъ!»
И всѣ почти въ За́вицѣ гораздо больше жалѣли Илію, когда повели его скованнаго въ городъ Патрасъ, чѣмъ того человѣка, которому онъ руку отстрѣлилъ, потому что этотъ былъ скверный и ничтожный человѣкъ, и сварливый, и глупый, и не хозяинъ, и трусъ. А Иліа хоть и суровый видъ имѣлъ, но со всѣми жилъ хорошо, оскорблять никого не искалъ: съ богатыми хозяевами былъ вѣжливъ, къ бѣднымъ добръ, со стариками почтителенъ, съ молодыми людьми иногда шутилъ, съ женщинами остороженъ и цѣломудренъ. Говорятъ, будто бы былъ съ нимъ въ За́вицѣ и такой случай. Пригласили его тоже какъ тогда въ Турціи вѣнчать дѣвушку одну. А женихъ ея былъ не очень молодъ и много хуже капитана. Человѣкъ, который вѣнчаетъ, по-нашему зовется кумъ — Нуно̀съ, все равно, какъ бы онъ крестилъ. Вѣнчалъ Иліа эту дѣвушку, она была собой хороша. Чрезъ сколько-то времени послѣ свадьбы зашелъ онъ къ нимъ, а мужъ въ городъ уѣхалъ по дѣлу. Нужно было Иліа руки помыть. Она стала ему подавать мыться и говоритъ:
— «Киръ-Иліа… что я тебѣ скажу, можно?»
— «Скажи».
— «Увы мнѣ, бѣдной, киръ-Иліа, увы! Когда бы женихъ былъ кумомъ, а кумъ женихомъ! Увы мнѣ!»
— «Грѣхъ, молчи!» — сказалъ ей Иліа и тотчасъ ушелъ и ходилъ въ домъ къ нимъ послѣ того рѣдко, а безъ мужа не ходилъ и вовсе.
Поэтому почти всѣ уважали и любили его въ За́вицѣ, и, когда повели его скованнаго въ Патрасъ, иные заплакали даже. И та баба, которая свою несчастную Калиррос ему сватала, и та больше другихъ плакала.
— «Прощай, баба! Прощай! Калиррое кланяйся», — сказалъ ей капитанъ и улыбнулся даже ей.
Въ Патрасѣ тюрьма скверная, ужасно сырая, грязная. Долго держали Илію въ этой тюрьмѣ, и такъ ему было иногда тяжело, что онъ одного только желалъ, чтобы его поскорѣе осудили хоть бы на галеры, только бы перемѣнить мѣсто. Наконецъ стали судить его. У того дурака рана уже зажила давно, и онъ пріѣхалъ самъ судиться съ Иліей безъ лѣвой руки. Сидитъ какъ филинъ.
Однако и друзья капитана его не забыли. Главное, отецъ Эвантіи. Онъ все былъ безъ ума отъ паликара и какъ только замѣтилъ, что и дочери онъ не противенъ, такъ и сталъ на одномъ, чтобы спасти его, женить его на Эвантіи и успокоить навсегда. И взялся старикъ за дѣло. Больше года онъ старался, хлопоталъ, расходовалъ, свидѣтелей всячески уговаривалъ и усовѣщевалъ. Адвокатовъ разыскивалъ. Все надѣлалъ.
Сѣлъ судья за рѣшетку на свое мѣсто и сталъ судить. Скрыть ничего нельзя. Человѣкъ самъ здѣсь, я говорю, безъ руки сидитъ. Онъ хотѣлъ, дуракъ, и руку, говорятъ, привезти съ собой, да не сумѣлъ сохранить ее; она и сгнила и похоронилъ онъ ее въ землю. Всѣ даже смѣялись этому.
Сидитъ безъ руки, что̀ дѣлать? Однако и братъ младшій Василій былъ тутъ, котораго тотъ избилъ, и много свидѣтелей. Всѣ почти обвиняли безрукаго, что онъ и денегъ не платитъ, и ругатель, и мошенникъ, а Илію и брата его хвалили за ихъ поведеніе въ За́вицѣ.
Слушаетъ судья, спрашиваетъ.
Началъ говорить наконецъ адвокатъ, котораго разыскалъ старикъ Ставри для защиты своего друга.
Какъ началъ онъ говорить, какъ началъ говорить, у меня эта рѣчь записана. Мнѣ старикъ Ставри давалъ списать. У него была она записана. Самъ адвокатъ ему далъ на память, и такъ долго киръ-Ставри бумагу эту въ карманѣ носилъ и всѣмъ читалъ, что она желтая стала и развалилась совсѣмъ — новую копію снимали съ нея. Бывало ужъ позднѣе, когда я жилъ у нихъ, придетъ кто-нибудь, старикъ толстый затрясется весь. «Гдѣ очки мои, гдѣ очки?» А дочь нарочно, какъ будто съ пренебреженіемъ: «Вотъ твои очки. Вѣрно опять эту рѣчь будешь читать людямъ… Ужъ наскучила она людямъ, оставь ты ихъ». А старикъ ей: «Э, безумная! безумная! Что̀ за слова твои! Твоего мужа, глупая, онъ спасъ». «Ну и спасъ, такъ что̀ жъ?» — говоритъ Эвантія, а Иліа смѣется. Хорошо они жили, и рѣчь точно была высокая.
«Съ самыхъ древнихъ временъ, г. судья, наши праотцы эллины, которыхъ слава исполнила блескомъ и патріотизмомъ всю вселенную, — съ самыхъ древнихъ временъ эти великіе, эти знаменитые, эти безсмертные предки наши выше всего цѣнили воинское мужество и отвагу».
Долго онъ говорилъ.
— «Конечно, — говоритъ, — руки нѣтъ. Но, во-первыхъ, рука эта лѣвая, а не правая. Правая гораздо нужнѣе. Правою рукой человѣкъ подноситъ ко рту пищу, необходимую для бреннаго тѣла нашего; правою онъ приступаетъ къ большинству трудовъ своихъ, правою рукой, г. судья, онъ излагаетъ на бумагѣ мысли, которыя внушаетъ ему цивилизація, патріотизмъ, чувство равенства и благородной свободы!.. Скажу болѣе, г. судья… Скажу гораздо болѣе… Правою рукой, а не лѣвой, христіанинъ возлагаетъ на себя символическое знаменіе православнаго креста…»
Потомъ онъ вдругъ подскочилъ къ Иліи, раскрылъ ему рубашку на груди; а у Иліи росло на груди много волосъ, онъ его за эти волосы какъ схватитъ, закричалъ:
— «Г. судья! взгляните сюда наконецъ! Взгляните на этого молодца, на этого мужа, какимъ долженъ быть истинный мужъ.
Потомъ рукава капитану поднялъ.
— «А эти руки? Это мясо желѣзное? Или жилы вервію подобны? Взгляните при этой мощи на этотъ гибкій станъ, стану еленя подобный. На этотъ ростъ исполинскій… На эти очи львиныя!.. О, г. судья! Насъ, грековъ, мало. Насъ немного въ прекрасной отчизнѣ нашей, г. судья. И эта несчастная, прекраснѣйшая въ мірѣ отчизна окружена со всѣхъ сторонъ свирѣпыми и мощными врагами. Взглянемъ ли на востокъ — мы увидимъ оттомана, звѣря дикаго во образѣ человѣка; обратимъ ли мы взоры наши на западъ — мы узримъ надменную Британію, подавляющую насъ своею торговлей и механикой; мы увидимъ Францію, союзницу іезуитовъ… На сѣверо-западъ — Австрію, родину изверговъ, подобныхъ три-анаѳемскому Меттерниху… На сѣверо-востокъ… Да! на сѣверо-востокъ — и тамъ даже Полярный Колоссъ заставитъ насъ задуматься своею двусмысленною политикой… Намъ нужны герои, г. судья! Они необходимы нашему народу, эти мужи, которые умѣютъ защищать оскорбленныхъ братьевъ… И неужели мы пожертвуемъ даже однимъ годомъ свободнаго существованія паликара и мужа подобно этому Иліи, который здѣсь предъ вами теперь столь терпѣливо и мужественно ожидаетъ вашего справедливаго рѣшенія?.. Пожертвовать кого же?.. и кому же? Такого героя изъ-за лѣвой руки ничтожнаго человѣка!»
Вотъ какъ говорилъ этотъ отчаянный адвокатъ. Киръ-Ставри продалъ никакъ сотни полторы овецъ и заплатилъ ему.
Капитана отпустили; присудили его только къ денежной пенѣ въ пользу раненаго, и ее Ставри заплатилъ.
— «И за это заплачу! все заплачу! и будетъ такъ, какъ желаетъ того душа моя!» — сказалъ онъ и кулакомъ по столу ударилъ. И заплатилъ.
Сейчасъ отвелъ Илію изъ тюрьмы къ себѣ въ Патрасѣ на квартиру. Вымылся, выбрился — опять молодецъ; чистую одежду надѣлъ, и уѣхали они вмѣстѣ въ За̀вицу въ великой радости.
Скоро и свадьба была послѣ этого. На свадьбѣ и безрукій филинъ выпилъ и помирился.
— «Руки не воротишь — Богъ вамъ да проститъ», — сказалъ онъ.
Съ тѣхъ поръ Иліа сталъ жить хозяиномъ.
И хотя онъ, какъ я говорю, мало про свою жизнь любилъ разсказывать; однако о той старушкѣ, которую онъ еще разбойникомъ въ Турціи пожалѣлъ, всегда вспоминалъ и говорилъ:
— «Это ея молитвы, сердечная она баба моя, спасли меня. Я такъ это думаю!»
Когда я уходилъ домой, въ Эпиръ, Иліа далъ мнѣ нѣсколько золотыхъ и сказалъ:
— «Слушай, сыне мой! узнай, жива ли старуха (онъ и деревню назвалъ, и ея самой имя мнѣ сказалъ). — Если жива, отнеси ей это и поклонись отъ меня, и все разскажи ей, что знаешь про меня. А если она, бѣдная, скончалась, отдай деньги на монастырь или на церковь, за ея душу».
Я пріѣхалъ въ село это, домъ старушки нашелъ и дочь ея и зять меня хорошо приняли. А сама старушка около года предъ этимъ кончила жизнь свою. Я все разсказалъ зятю и дочери и отдалъ деньги на церковь. Они очень благодарили меня и радовались.
- ↑ Акарнанія.
- ↑ Стафи́ды — мелкій виноградъ, коринка.
- ↑ По-разбойничьи — на большомъ шестѣ и особенно вкусно.
- ↑ Въ родѣ мера.
- ↑ Чапки́нъ — курточка съ откидными рукавами.
- ↑ Тамбура — балалайка.
- ↑ О Джакѣ — клефтская пѣсня.
- ↑ Вѣроятно потому что Киссамъ (древняя Осса) ниже и доступное Олимпа, и около много турецкихъ селеній.
- ↑ Ліако — уменьшительное отъ Иліа.
- ↑ Хилопита — родъ лапши, которую варятъ съ горячимъ виномъ въ селахъ и даютъ зимой по утрамъ, чтобы согрѣться и легче вставать было.
