Каторга и ссылка (Неизвестные)/ДО

Каторга и ссылка
авторъ неизвѣстенъ

Опубл.: 1912. Источникъ: az.lib.ru • (Из воспоминаний).

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

Каторга и ссылка.

(Изъ воспоминаній).

I. Первые шаги.

Кончился долгій двадцатимѣсячный путь отъ зала Военно-окружнаго суда и казематовъ Петропавловской крѣпости до знаменитаго Акатуйскаго рудника. Въ мрачной котловинѣ, окруженной сопками, по которымъ въ ненастную погоду густыми туманами ползутъ тяжелыя тучи, притаился острогъ.

Пріемка происходила подъ воротами, въ дежурной комнатѣ. У стола сидѣлъ плотный штабсъ-капитанъ средняго роста, съ толстыми румяными щеками, русыми бакенбардами и такимъ же кокомъ на головѣ. На носу у него были очки и пенснэ. Лицо выражало крайнее самодовольство и ограниченность. Это былъ «царь и богъ» Акатуя, бравый Иванъ Михайловичъ Архангельскій.

Долго и внимательно читалъ онъ, поглядывая на меня, мой статейный списокъ; долго разглядывалъ три моихъ карточки, снятыя въ разныхъ видахъ.

При обыскѣ отобрали всѣ бывшія при мнѣ письма. Приняли совершенно голымъ, если не считать кандаловъ, и, выдавъ новую одежду, и отворивъ рѣшетчатыя ворота, впустили на тюремный дворъ. Надзиратель провелъ меня въ назначенную мнѣ камеру, объявивъ, что я могу идти въ баню.

Тюремный дворъ представлялъ большой квадратъ, обнесенный высокой стѣной. Налѣво отъ воротъ дежурная комната, направо караульное помѣщеніе для солдатъ. Во дворѣ съ лѣвой стороны больница, вправо въ большомъ зданіи кухня и баня. Прямо противъ воротъ большое одноэтажное зданіе тюрьмы, въ которую ведутъ три крыльца: одно противъ воротъ и два съ боковъ по концамъ тюремнаго коридора. По сторонамъ главнаго крыльца два маленькихъ дворика, гдѣ помѣщаются «секретныя» камеры — карцера; тамъ же наказывали плетями по суду. (Розгами пороли около амбара… внизу у вѣсовъ, почему говорили: «идти подъ вѣсы»).

При входѣ съ главнаго крыльца попадаешь въ небольшой коридоръ. Направо переплетная и цейхгаузъ, налѣво комната дежурнаго надзирателя и сапожная мастерская, гдѣ ежедневно ремонтируется обувь и одежда, выбрасываемая во время повѣрки камеръ за двери. Подъ прямымъ угломъ къ этому коридору идетъ главный тюремный коридоръ, въ который отворяются двери шести камеръ. Противъ двери у окна, забитаго крѣпкой рѣшеткой, помѣщается длинный столъ. Съ боковъ камеры подъемныя нары на 14 человѣкъ.

Надо отдать справедливость; всюду царилъ образцовый порядокъ и чистота.

Заключенные тотчасъ освободили мнѣ крайнее мѣсто на нарахъ у окна и стола. Я поблагодарилъ за вниманіе и любезность и отправился въ баню.

Девять мѣсяцевъ прошло съ выхода изъ Москвы. Въ пути рѣдко удавалось добиться жалкой бани съ маленькимъ котелкомъ воды на человѣка, за что нужно было съ нищей партіи давать взятку въ нѣсколько десятковъ рублей. Собрать такія деньги было не легко, такъ какъ изъ 8—10 копѣекъ кормовыхъ и такъ удерживалось на жалованіе старостѣ и парашникамъ, да кромѣ того на плату палачамъ въ попутныхъ острогахъ, чтобы они щадили тѣхъ, кто подлежалъ наказанію. Послѣ такого пути попасть въ хорошую баню съ водою вволю было истиннымъ блаженствомъ.

Въ баню зашелъ ко мнѣ господинъ, отрекомендовавшійся Николаемъ Ивановичемъ Кучерихинымъ. Сухощавый, выше средняго роста шатенъ съ чертами лица немного монгольскаго типа, лѣтъ 27, съ четырехпалой рукой, формою напоминавшей клешню рака, онъ мнѣ не понравился съ перваго взгляда.

Кучерихинъ пригласилъ меня зайти послѣ бани къ Брониславу Александровичу Славинскому въ больницу, благо по случаю бани камеры не запирали.

На мой вопросъ, чѣмъ боленъ Славинскій, Кучерихинъ отвѣтилъ, что онъ здоровъ, но живетъ въ больницѣ, такъ какъ это для него удобнѣе.

О Славинскомъ я слышалъ раньше, такъ какъ былъ напечатанъ его подробный некрологъ, а затѣмъ сообщено, что онъ живъ. Когда мы встрѣтились впервые, Славинскому было лѣтъ 30; это былъ блондинъ съ тонкими чертами лица, бѣгающими за стеклами очковъ глазами и рѣдкимъ среди революціонеровъ выраженіемъ хитрости на лицѣ. Совершенно молодымъ еще человѣкомъ Славинскій имѣлъ какое-то отношеніе къ Бардовскому и Куницкому^[1]. Когда тѣ были арестованы, ему и Дембскому удалось бѣжать за границу. Тамъ Славинскій просидѣлъ нѣсколько лѣтъ въ австрійской и нѣмецкой тюрьмѣ, и былъ выданъ русскому правительству, судомъ приговоренъ къ смертной казни, которую ему замѣнили безсрочной каторгой.

Н. И. Кучерихинъ за покушеніе на казанскаго губернатора Полторацкаго былъ въ смягченіе смертной казни сосланъ въ безсрочную каторгу.

Третій политическій, котораго я засталъ въ Акатуѣ, Александръ Ивановичъ Архангельскій былъ лѣтъ 26—28 довольно отталкивающаго вида: совершенно рыжій и безъ носа; впрочемъ, хорошій голосъ и умѣніе пѣть заставляли забывать его наружность. Онъ пошелъ на 12 лѣтъ въ каторгу по дѣлу Кучерихина за то, что зналъ о готовящемся покушеніи и не донесъ.

Въ дѣлѣ Кучерихина-Архангельскаго многое было для меня темно и неясно. И идущіе на поселеніе политическіе и Славинскій разсказывали о прошломъ Кучерихина много нехорошаго. Между тѣмъ, тотъ же Славинскій, то былъ съ нимъ въ самой интимной дружбѣ, то обрывалъ всякія сношенія и при уголовныхъ повторялъ про него ужасныя вещи.

Въ первый же день между Кучерихинымъ и Архангельскимъ возникъ споръ. Архангельскій выражалъ удивленіе, для какой цѣли Кучерихину понадобилось «донести» на него. Кучерихинъ вполнѣ искренно возмутился и заявилъ, что Архангельскій самъ умолялъ его заявить при арестѣ, что онъ его сообщникъ. Однако, почему Архангельскому такъ хотѣлось «пострадать», Кучерихинъ сказать не могъ.

Разобраться въ ихъ спорѣ было трудно, но все это произвело на меня крайне удручающее впечатлѣніе.

Вскорѣ какой-то старикъ принесъ большой противень съ котлетами и жаренымъ картофелемъ и, поставивъ на столъ, удалился. Меня это, разумѣется, крайне удивило. Мнѣ объяснили, что политическіе устраиваютъ собственные ужины и харчатся вмѣстѣ.

— А развѣ онъ не ѣстъ съ вами?

— Это поваръ, мы ему платимъ.

— Сколько же вы платите?

— 30 копѣекъ въ мѣсяцъ.

Мнѣ пришлось сказать, что если трудъ не будетъ вознаграждаться какъ слѣдуетъ за счетъ излишествъ довольствія, и если поваръ не будетъ ѣсть съ нами, то я долженъ отказаться отъ всякаго участія въ общихъ трапезахъ и буду обходиться казеннымъ содержаніемъ.

Изъ-за меня, конечно, не стали измѣнять старыхъ порядковъ, и я вовсе отстранился отъ общей кассы. Мнѣ не пришлось раскаиваться въ этомъ, такъ какъ буржуазные принципы, положенные въ основу кассы, дали свои плоды, когда пришли впослѣдствіи рабочіе. (Корчмареки и Клепсатель).

Не отказывая себѣ ни въ чемъ, распоряжавшійся общей кассой Славинскій выдавалъ «меньшей братіи» только кирпичный чай и махорку. Прибытіе съ Кары старыхъ революціонеровъ положило, разумѣется, немедленно конецъ такимъ ненормальнымъ порядкамъ и уравняло въ правахъ и обязанностяхъ и «пановъ» и «хлоповъ».

Мѣсяца два, пока я не получалъ изъ дому ни копѣйки, было довольно трудно, потому что при тяжелыхъ работахъ пайка не хватало. Видя, что я голодаю, хлѣбопеки стали отпускать мнѣ безплатно дополнительный паекъ хлѣба. Получивъ немного денегъ, я уплатилъ своимъ великодушнымъ кредиторамъ, а затѣмъ, когда бывали деньги, харчился на чисто товарищескихъ началахъ съ бѣднѣйшими изъ своихъ сожителей по камерѣ.

Отношенія съ политическими, такимъ образомъ, съ перваго же шага стали довольно натянутыми.

Вечеромъ всѣ арестанты выстроились на дворѣ въ двѣ шеренги на повѣрку. Надзиратели суетливо бѣгали вдоль фронта, пересчитывая заключенныхъ.

Отворились ворота, вошли еще восемь надзирателей и выстроились передъ шеренгой арестантовъ. Дежурный подъ воротами крикнулъ.

— Смирно!

Въ воротахъ показался начальникъ тюрьмы Архангельскій, опираясь на стальную трость и кутаясь въ николаевскую шинель.

— Смирно! Шапки долой! — крикнулъ дежурный надзиратель и бросился отдавать рапортъ начальнику.

Принявъ рапортъ, начальникъ махнулъ рукой: «шапки одѣть!»

— Шапки одѣть! — рявкнулъ надзиратель.

Начальникъ оглянулъ арестантовъ и крикнулъ «на молитву!»

— На молитву! Шапки долой! — надрываясь, крикнулъ надзиратель,

Пропѣли молитву и по командѣ «направо налѣво по камерамъ шагомъ маршъ!» — разошлись по камерамъ и снова выстроились въ двѣ шеренги около наръ.

Открывались поочередно двери и передъ заключенными выстраивалось шеренгой десять надзирателей, а за ихъ спинами появлялся Иванъ Михайловичъ Архангельскій.

Меня предупредили, что на повѣрку и молитву, согласно установившемуся обычаю, я обязанъ выходить, но долженъ выходить безъ шапки, чтобы не исполнять команды. Признаюсь, меня крайне удивило такое, немного ребяческое, разрѣшеніе вопроса, но, считая это несущественнымъ, я рѣшилъ не идти въ разрѣзъ съ постановленіемъ «большинства».

Казалось, что кончился первый день, исполнены всѣ формальности и можно устраиваться на ночь. Чтобы спастись отъ клоповъ, я легъ не на нарахъ, а на полу около стола, обливъ это мѣсто кругомъ тонкой струйкой воды.

Невеселыя думы тѣснились въ головѣ въ эту первую ночь въ Акатуѣ. Я чувствовалъ полное одиночество, чувствовалъ себя совершенно чужимъ тѣмъ, кто считался моими товарищами. Не лежало у меня къ нимъ сердце… Къ счастью я не подозрѣвалъ еще и не предвидѣлъ, какія послѣдствія для меня будетъ имѣть это отчужденіе.

Размышленія мои были прерваны шумомъ отворяемыхъ дверей. Въ камеру вошли съ фонаремъ два надзирателя и Архангельскій и, подойдя ко мнѣ, приподняли халатъ и заглянули въ лицо. Я сдѣлалъ видъ, что сплю, и успокоенная стража ушла.

Очевидно, мой статейный списокъ съ тремя карточками и двумя подсудностями за покушеніе на побѣгъ поразили воображеніе Архангельскаго, и онъ приходилъ убѣдиться, не бѣжалъ ли я.

Утромъ староста принесъ хлѣбъ и ведро съ кирпичнымъ чаемъ. Провѣривъ заключенныхъ, надзиратели, по случаю воскресенія, снова заперли камеры и время до обѣда прошло въ бесѣдахъ съ товарищами по камерѣ.

Въ обѣдъ староста принесъ въ ведрѣ вонючую баланду съ плохо вымытой требухой (обычная воскресная пища). Впрочемъ, послѣ продолжительнаго голоданія и недоѣданія въ пути я радъ былъ и хлѣбу, котораго мнѣ, какъ новичку, хлѣбопеки давали вволю.

Пришедшій въ камеру А. И. Архангельскій разсказывалъ мнѣ объ акатуйскихъ порядкахъ, обычаяхъ и пр.

Срокъ, назначенный по закону для заковки въ кандалы, я уже кончилъ за время, когда меня держали послѣ суда въ крѣпости, затѣмъ въ Московской башнѣ до партіи и за время долгаго мучительнаго пѣшаго пути отъ Томска до Акатуя. Даже не кончившихъ кандальный срокъ, при назначеніи на горныя работы, по закону должны расковывать: работать въ шахтахъ въ оковахъ крайне опасно, такъ какъ приходится спускаться и вылѣзать по лѣстницамъ, а внизу просто по бревнамъ съ зарубами. Въ виду этого мнѣ совѣтовали заявить, что я уже четыре мѣсяца тому назадъ окончилъ кандальный срокъ и назначенъ на горныя работы, и такимъ образомъ избавиться, наконецъ, отъ своихъ «образцовыхъ» кандаловъ.

Это показалось мнѣ неудобнымъ; а такъ какъ смотритель Архангельскій ждалъ, что я попрошу расковки, то я и проходилъ еще восемь мѣсяцевъ въ кандалахъ, до самаго ухода браваго штабсъ-капитана.

Вечеромъ на повѣркѣ происходила раскомандировка на работы. Меня назначили на земляныя работы вмѣстѣ съ Архангельскимъ, такъ какъ горныя работы были временно пріостановлены. Славинскій жилъ постоянно въ больницѣ на больничномъ довольствіи. Кучерихинъ временно лежалъ въ больницѣ на отдыхѣ.

Утромъ, часа въ четыре, раздался звонокъ подъ воротами.

— Пошелъ, выходи на повѣрку! — крикнулъ дежурный надзиратель. Мы выстроились около камеры въ коридорѣ, а староста побѣжалъ за чаемъ и хлѣбомъ.

Не успѣли мы проглотить кружку чаю, какъ раздался снова звонокъ и крикъ.

— Пошелъ, выходи на работу!

Сосѣдъ посовѣтовалъ взять съ собою кружку, хлѣба и чаю; будутъ, дескать, варить на работахъ, иначе до обѣда не выдержать!

Сѣрая толпа, позванивая кандалами, высыпала во дворъ къ воротамъ. Вызвали назначенныхъ въ мастерскія; затѣмъ на постройку — плотниковъ, пильщиковъ, каменщиковъ и землекоповъ. Въ числѣ послѣднихъ вышелъ и я. Старшій по караулу пересчитывалъ партіи и расписывался въ книгѣ. Наша партія, окруженная многочисленнымъ конвоемъ, отправилась къ начатымъ постройкамъ и почти законченной уже церкви. Почему-то церковь была построена на косогорѣ, такъ что съ одной стороны фундаментъ поднимался сажени на полторы надъ землею, а съ другой на полъ-аршина или на аршинъ. Чтобы засыпать съ одной стороны церковный фундаментъ, сдѣлать насыпь и выравнять большую площадку, мы должны были саженяхъ въ тридцати оттуда сдѣлать выемку и изъ нея на тачкахъ возить землю.

Надзиратель Горбуновъ, нарядчикъ на работахъ, назначилъ меня въ пару съ Архангельскимъ, указалъ мѣсто для работы и замѣрилъ урокъ. Взяли мы тачку, кайлу, лопаты и изъ горбылей^[2] наладили поката, чтобы возить по нимъ тачку.

— Вамъ въ кандалахъ неудобно возить тачку, сказалъ мнѣ Архангельскій, — такъ вы накладывайте, а пока я вожу, накайлите и приготовьте землю для слѣдующей.

На урокъ полагалось поднять и вывезти кубическую сажень на двоихъ. Работа была не сложная, но массу техническихъ мелочей приходилось узнавать только на опытѣ; сначала съ непривычки дѣло плохо спорилось и тратилось напрасно много силъ; но постепенно я сталъ осваиваться съ работой.

Во всякомъ случаѣ, изъ всѣхъ работъ земляная безусловно самая тяжелая, а главное изнурительная. Особенно истощалъ однообразный тяжелый трудъ безъ остановки, безъ передышки. Мой компаньонъ, отвезя тачку, отдыхалъ, пока я накладывалъ слѣдующую; я же долженъ былъ работать все время, потому что, пока онъ везъ нагруженную тачку, нужно было накайлить и подготовить земли для новаго рейса. Брать землю лопатой приходилось черезъ колѣно, и поэтому черезъ нѣсколько дней ноги выше колѣна сильно опухли; на протертыхъ лопатой шароварахъ появилась уже четвертая заплата.

Видя, что въ другихъ артеляхъ тачечники мѣняются, и, привезя тачку, сами помогаютъ грузить ее, вслѣдствіе чего работа становится значительно производительнѣе, — я дней десять спустя рѣшилъ попробовать провезти тачку. Каково же было мое изумленіе, когда это оказалось болѣе, чѣмъ легко, кандалы нисколько не мѣшали? а тяжесть тачки вовсе не требовала большого напряженія. Замѣтя мое удивленіе, сосѣди весело расхохотались:

— Ловко вклепались: почертомелили недѣлю за двоихъ!

Съ этихъ поръ работа и у насъ пошла тѣмъ же порядкомъ, какъ въ другихъ артеляхъ, что значительно облегчало мою долю. Впрочемъ, и при новомъ, болѣе справедливомъ порядкѣ работы, мы иногда кончали урокъ значительно позднѣе другихъ артелей, особенно вначалѣ. Съ перваго же дня сосѣди, кончивъ раньше работу, настоятельно предлагали помочь. Хотя мы отказывались и обыкновенно справлялись съ работой сами, но иногда выпадалъ больно неудачливый урокъ; въ такихъ случаяхъ отдѣлавшіеся раньше шли всей оравой къ намъ и другимъ отставшимъ и мигомъ доканчивали работу.

Вообще уголовные относились къ политическимъ замѣчательно хорошо; во всѣхъ мелочахъ они проявляли трогательное вниманіе и деликатность. По вечерамъ уголовные, не научившіеся еще читать и писать, учились у насъ грамотѣ. Грамотные читали книги. Вообще въ Акатуѣ большинство научилось читать и писать, и, хотя лично я никогда никому не навязывалъ своихъ услугъ и училъ только, когда убѣждался въ настойчивомъ желаніи учиться, но и у меня перебывало не мало учениковъ, особенно изъ татаръ и уроженцевъ Туркестана и Кавказа, среди которыхъ я прожилъ большую часть срока.

II. Исторія Акатуя.

Акатуйскій рудникъ, куда я былъ назначенъ, имѣетъ свою исторію, недаромъ это грозное для острожника имя попало въ пѣсни {«Долго я тяжкія цѣпи носилъ;

Долго бродилъ я въ горахъ Акатуя.

Добрый товарищъ бѣжать пособилъ,

Ожилъ я, волю почуя»!}. Въ сороковыхъ годахъ Акатуй былъ грозою всей каторги: туда, въ темные, холодные казематы, отсылали рецидивистовъ за новыя тяжкія преступленія, и долгіе годы несчастные томились, прикованные на цѣпь или къ проклятой «лисѣ», т. е. двойному куску чугуна, пуда въ три вѣсомъ, съ отверстіемъ для запястій рукъ.

Измѣнились времена. Акатуй сталъ не нуженъ, тѣмъ болѣе, что богатая серебромъ шахта обвалилась, засыпавъ, какъ передаютъ старожилы, массу народа. Акатуйская тюрьма опустѣла и была упразднена.

Въ 1882 году съ Кары бѣжали многіе государственные преступники. Всѣмъ имъ значительно увеличили сроки. Черезъ нѣсколько лѣтъ въ 1889 г. въ Якутскѣ разыгралась знаменитая якутская исторія, сопровождавшаяся избіеніемъ ссыльныхъ. Оставшіеся въ живыхъ были преданы военному суду, который троихъ приговорилъ къ повѣшенію, а остальныхъ на каторгу не менѣе десяти лѣтъ. Для новыхъ каторжанъ надо было пріискать надежное мѣсто и администрація вспомнила про Акатуй.

Въ котловинѣ, замкнутой горами, на каменномъ плоскогорьѣ построили тюрьму на 84 человѣка, окруживъ ее высокой каменной стѣной. Для стражи назначили роту солдатъ (120 чел.) съ двумя офицерами, 10 надзирателями съ вахтеромъ и начальника тюрьмы, облеченнаго «всею полнотою власти» съ двумя помощниками, — всего 136 человѣкъ на комплектъ въ 84 заключенныхъ. Если принять Акатуй за центръ, то вокругъ него, на концентрическихъ кругахъ расположено много казачьихъ станицъ и поселковъ, что дѣлаетъ побѣгъ почти не. возможнымъ.

Какъ вѣнецъ пенитенціарной системы предстояло ввести для каторжанъ явно безполезный непроизводительный трудъ, организація котораго требовала однако громадныхъ средствъ. Но можно ли было останавливаться передъ затратами, когда дѣло шло о томъ, чтобы оградить безопасность отечества и подвергнуть преступниковъ всѣмъ карамъ закона и беззаконія?! Министерство внутр. дѣлъ предложило Кабинету открыть снова рудничныя работы въ Акатуѣ, обязавшись возмѣщать всѣ непроизводительныя затраты. Мѣсто было найдено; режимъ и «правила» выработаны. Соотвѣтствующихъ исполнителей нашли въ лицѣ штабсъ-капит. Архангельскаго и его помощниковъ — Сомова и Евтушевскаго, которыхъ я подробнѣе опишу ниже.

III. Каторга.

Хотя слово каторга извѣстно всякому, но, судя по тому, что даже въ прессѣ каторгу, какъ нѣчто ужасное, противопоставляютъ одиночному заключенію, я полагаю, будетъ не лишнимъ въ немногихъ словахъ возстановить истину.

Каторжныя работы представляютъ результатъ страннаго смѣшенія благихъ намѣреній законодателя съ чисто-азіатской грубостью и жестокостью мѣстной администраціи, усердствующей въ исполненіи строгихъ циркуляровъ. Да и въ самомъ законодательствѣ причудливо переплетается гуманное стремленіе исправить преступника, дать ему средства и возможность начать новую, трудовую жизнь, и безчеловѣчно жестокіе пережитки мрачнаго прошлаго.

Когда я изучалъ «Уставъ о ссыльныхъ», не разъ невольно мелькала у меня мысль, что законодателя вдохновляли благородныя мысли смѣлаго реформатора Роберта Оуена. Дѣйствительно, какъ это ни странно, но въ силу существующаго закона, каторга — этотъ ужасъ и позоръ двадцатаго столѣтія — при иномъ взглядѣ на ея цѣль, завтра же, безъ малѣйшаго нарушенія закона, могла бы обратиться въ современный Нью-Ланаркъ.

Черезъ все законодательство красной нитью проходитъ стремлеnie ободрить преступника, дать надежду на новую, лучшую жизнь. Хотя тюремное заключеніе, т. е. ночевки въ тюрьмѣ, — обязательно въ теченіе первой трети срока, но по волѣ администраціи заключенный можетъ быть выпущенъ во внѣтюремный разрядъ и до отбытія трети срока, можетъ обзавестись семьей и хозяйствомъ, отбывая только извѣстную, опредѣленную трудовую повинность за которую получаетъ «паекъ^[3]. Послѣ отбытія трети срока, освобожденіе „въ вольную команду“ является правомъ каждаго, а по окончаніи срока, за вычетомъ извѣстныхъ значительныхъ законныхъ скидокъ (отъ одной шестой до трети срока) преступникъ переводится на поселеніе.

Выходя на поселеніе, заключенный, согласно закону, долженъ получать (но на самомъ дѣлѣ, конечно, обыкновенно не получаетъ) надѣлъ въ 15 десятинъ на душу, лѣсъ на домъ изъ ближайшей казенной дачи, мастеровъ на постройку, деньги на корову, лошадь и инвентарь, сѣмена и полъ-пайка продовольствія на первый годъ. Въ случаѣ вступленія въ бракъ обѣ стороны получаютъ частью въ ссуду, частью въ видѣ безвозвратнаго пособія всего около 140 рублей. Однимъ словомъ, законодателемъ все предусмотрѣно, чтобы содѣйствовать исправленію преступника. Даже „безсрочному“ законъ даетъ увѣренность, что старанія и добросовѣстность могутъ обратить безсрочную каторгу подчасъ въ краткосрочную и вообще законъ всѣми средствами облегчаетъ преступнику переходъ къ честному образу жизни.

Но гуманныя стороны закона въ значительной степени остались только поучительнымъ словеснымъ памятникомъ, а азіатскія наслѣдія прошлаго, сохранившіяся въ законѣ, привились и пользуются на каторгѣ всѣми правами гражданства, сводя почти на нѣтъ гуманную мысль законодателя. На практикѣ, вмѣсто исправленія, вмѣсто заботы объ облегченіи преступнику перехода къ честному, трудовому образу жизни, явилось возмутительное ежеминутное поруганіе человѣческой личности, полное изнуреніе безцѣльными, безсмысленными работами, адъ, созданный какимъ-нибудь выжившимъ изъ ума алкоголикомъ.

IV. Заключенные.

Заключеніе, сообенно одиночное, постоянный надзоръ, мелкія придирки, оскорбленія и подавленіе личности со стороны администраціи пагубно вліяютъ на характеръ заключенныхъ. Въ результатѣ является, съ одной стороны, трусливость съ значительной примѣсью суевѣрія, съ другой — озлобленность. Настоящій арестантъ не шутитъ и не понимаетъ шутокъ, озлобленъ и обидчивъ. До драки, впрочемъ, дѣло доходитъ рѣдко.

Легкомысліе, непредусмотрительность, хвастливость, тщеславіе и пристрастіе къ тряпкамъ встрѣчаются довольно часто, и этой чертой своего характера арестантъ сильно напоминаетъ ребенка и человѣка некультурнаго. Честолюбіе и тщеславіе проявляются особенно въ весьма распространенномъ желаніи оставить свою біографію. При этомъ на ряду съ хвастливой болтливостью встрѣчаешь угрюмую неразговорчивость болѣе „самостоятельныхъ“. Въ лаконизмѣ доходятъ подчасъ до художественности. Вотъ для примѣра начало біографіи одного каторжника. „Безотеческій я, солдатскій сынъ: — отецъ въ солдатахъ, мать гуляетъ — вотъ и я!“

На ряду съ непривлекательными чертами характера долженъ отмѣтить многія хорошія качества, которыя зачастую отсутствуютъ у средняго человѣка, относящагося съ такимъ презрѣніемъ къ арестанту.

Всякій настоящій арестантъ глубоко проникнутъ чувствомъ товарищества и солидарности со всѣми другими заключенными. Дорожа своей независимостью, онъ даже въ мелочахъ не позволяетъ себѣ посягнуть на независимость другого и его свободу дѣйствовать, какъ ему заблагоразсудится. Что бы ни дѣлалось рядомъ, тюремное правило чести требуетъ, чтобы другіе не обращали на это никакого вниманія. Вмѣшаться въ чужое дѣло, разспрашивать о чемъ-либо касающемся лично другого, считается въ высшей степени неприличнымъ для добраго арестанта. Завидовать другому или ссылаться на оказанную другому льготу или послабленіе, — считается преступленіемъ, равносильнымъ доносу.

Добывъ что-либо, особенно изъ запрещенныхъ вещей, заключенный дѣлится съ окружающими: никогда не выпьетъ онъ чаю, не съѣсть куска, не пригласивъ другихъ. Если у добраго арестанта ничего нѣтъ, то ему дадутъ другіе такъ, чтобы никто не видалъ. Попрекнуть тѣмъ что давалъ, даже въ ссорѣ, считается верхомъ подлости. Щедрость, вообще, господствующая черта арестанта. Высоко цѣнитъ арестантъ оказываемое ему довѣріе и я не имѣлъ случая видѣть, чтобы кто-либо рѣшился не оправдать его. Арестантская честь никогда не позволитъ обмануть того, кто довѣряется. Приходя въ строгую тюрьму, арестантъ, имѣя на рукахъ деньги или какія-либо запрещенныя вещи, суетъ ихъ передъ обыскомъ первому встрѣчному, въ полной увѣренности, что тотъ самъ послѣ разыщетъ его и возвратитъ данное ему на храненіе. Взятое для отправки письмо пересыльный арестантъ хранитъ, какъ святыню, и отправитъ по адресу, чего бы это ему ни стоило.

Авторы часто указываютъ на то, что арестанты ненавидятъ работу, что они не воспріимчивы, безчувственны и лишены вовсе соціальнаго чувства. Всѣ эти упреки совершенно ни на чемъ не основаны.

Арестанты умѣютъ и любятъ работать, если трудъ осмысленный, и если они видятъ отъ этого для себя хоть какую-нибудь пользу. Объ интенсивности работы можно судить по слѣдующему примѣру. Вольные пильщики, при цѣнѣ въ 5 коп. съ аршина, выпиливали самое большее 90 арш. въ день на пару. Каторжный урокъ былъ 120 арш., и все-таки, чтобы работавшіе въ парѣ вольнокомандцы были на другой день свободны, пара ухитрялась выпиливать двойные „урки“. Если арестантъ ненавидитъ работу, то только тогда, когда она безцѣльна и непроизводительна.

Приведу примѣръ такой работы: чтобы осушить мѣсто у церкви, насъ заставили рыть вверхъ, въ гору канаву въ 1 арш. ширины и 4½ арш. глубины. На человѣка полагалось погонная сажень канавы на урокъ. Когда начальнику почтительно доложили, что вода въ гору не пойдетъ, онъ спокойно отвѣтилъ:

— Ничего-съ, должна-съ пойти!

По порученію артели нарядчикъ просилъ, чтобы, не уменьшая остальныхъ размѣровъ, позволили рыть канаву шире, арш. въ 1½, иначе въ аршинной канавѣ негдѣ повернуться. Затѣмъ, такъ какъ при глубинѣ въ 4½ арш. крайне трудно выкидывать вязкую глину, то артель просила разрѣшенія дѣлать вымостки для двойного выброса, что практикуется всюду на пріискахъ. Начальникъ не только не позволилъ ни того ни другого, но, придя на работы велѣлъ выкидывать землю на одну сторону, ибо „не трудъ ему нуженъ, а изнуреніе“.

Три четверти вязкой, мокрой, тяжелой глины падало назадъ на голову, такъ какъ изъ узкой канавы приходилось выбрасывать ее вверхъ, на двѣ и болѣе сажени. Прилипая къ лопатѣ, глина выдергивала руки, ноги выше колѣна вязли въ жидкой глинѣ. Кровь кипѣла отъ сознанія, что это простое глумленіе надъ людьми! Но и этого мало! Приходя къ вечеру къ окончанію работъ, Архангельскій приказывалъ: „Вотъ теперь перекидайте половину земли на другой бортъ“.

Черезъ нѣсколько дней по окончаніи канавы, надъ которой трудились болѣе двухъ недѣль, гдѣ рабочихъ все время давила вода, гдѣ было положено столько неимовѣрныхъ усилій, — приказано было засыпать эту канаву… Можно ли, спрашивается, при такой постановкѣ дѣла относиться къ работѣ съ любовью?

Трудно вольному человѣку понять психологію и настроеніе заключеннаго, а особенно каторжника. У большинства позади остался долгій, скорбный путь, полный такихъ „впечатлѣній“, которыя способны двадцать разъ сломить и не очень слабаго человѣка.

Одинъ мой товарищъ — киргизъ, числившійся уголовнымъ, хотя былъ осужденъ на 10 лѣтъ за возбужденіе къ бунту, просидѣлъ девять лѣтъ подъ слѣдствіемъ въ гнусной захолустной тюрьмѣ, гдѣ старались раскрыть нити таинственнаго заговора. Аллахъ вѣдаетъ, что вынесъ этотъ тихій, скромный человѣкъ, но онъ ничего и никого не выдалъ.

У большинства были въ прошломъ побѣги и покушенія на побѣгъ. А можетъ ли вольный человѣкъ понять, что значитъ воля для заключеннаго? Сколько силъ и энергіи идетъ на каждую подготовку къ побѣгу! Какая мука вдохнуть полной грудью вольный воздухъ, быть окруженнымъ, схваченнымъ и изувѣченнымъ, полуживымъ снова попасть въ тюрьму!..

Счастливые свободные люди жалуются на нервы… Тамъ въ тюрьмѣ нервы вѣчно болѣзненно напряжены, но все это болитъ, кипитъ и страдаетъ внутри, все это незамѣтно для поверхностнаго наблюдателя, п. ч. стыдливо скрывается изъ самолюбія, подавляется желѣзною волею, которую можетъ выработать только страданіе, которую могутъ поддержать только условія желѣзнаго режима.

Какъ меня возмущаютъ и смѣшатъ постоянныя разсужденія худосочныхъ и дряблыхъ философовъ о „нечувствительности“ и „невоспріимчивости“ арестанта, на основаніи ихъ наблюденій, что онъ смѣется или спокоенъ тамъ, гдѣ они стонутъ и плачутъ! Если разсуждать такъ, то Муцій Сцевола окажется просто грубой натурой, Джордано Бруно невоспріимчивымъ человѣкомъ, а безвольный, распущенный и лишенный гордости, сантиментальный болтунъ-нытикъ — существомъ высшаго типа, одареннымъ тонкой воспріимчивостью.

Нѣтъ, господа, арестантъ чувствуетъ не слабѣе, а быть можетъ и сильнѣе васъ, именно потому, что скрываетъ это, не облегчаетъ своихъ страданій слезами и жалобами. Его нервы такъ же реагируютъ, какъ ваши. Разница вся въ силѣ воли, въ характерѣ, въ самолюбіи. Вы говорите о своихъ страданіяхъ! Но подумайте, чѣмъ была вся жизнь этихъ дѣтей улицы, этихъ пасынковъ общества! Обреченный жить всегда на людяхъ, имѣя въ своемъ распоряженіи только три узкихъ доски общихъ наръ, арестантъ научился глубоко таить въ себѣ свои чувства и страданія, свои мечты и думы. Видя у кого-нибудь изъ сожителей лихорадочную веселость, я легко угадывалъ, что онъ получилъ тяжелую вѣсть, что у него большое горе, которое онъ старается скрыть, и я никогда не ошибался.

Нужно сознательно закрывать глаза, чтобы не видѣть, какъ глубоко развитъ въ этихъ „людяхъ, лишенныхъ соціальнаго чувства“, духъ товарищества, солидарности, подчасъ самоотверженія. Нужно быть слѣпымъ, чтобы не разглядѣть стройной и глубоко демократичной и гуманной „арестантской республики“ — организаціи арестантской артели! Кто не наблюдалъ той чуткой деликатности, съ какой ваши многочисленные сосѣди по нарамъ не замѣчаютъ васъ, создаютъ вамъ нѣкоторое подобіе уединенія! Кто не видалъ, какъ бѣднякъ арестантъ дѣлится послѣднимъ кускомъ, послѣдней щепоткой табаку съ товарищами!

Вмѣсто того, чтобы осуждать, надо понять этотъ міръ, эту психологію, надо пережить эту жизнь, и тогда невольно удивляешься поверхностнымъ наблюдателямъ. Мнѣ жаловались часто на безчестность арестантовъ; но почему же у меня, когда я одинъ шелъ въ партіяхъ въ 600 человѣкъ уголовныхъ, жилъ по тюрьмамъ, на каторгѣ и въ вольной командѣ, никогда никто ничего не кралъ, никогда никто изъ уголовныхъ не обманывалъ моего довѣрія. Нѣтъ, они честны, но только со своими. Вспомните, когда вы были школьникомъ, развѣ считалось дурнымъ нагло обманывать учителей — „начальство“?.. Развѣ мы были ворами, когда мальчишками, рискуя спиною, крали кислыя яблоки изъ чужихъ садовъ? Тутъ та же психологія, то же дѣленіе на своихъ и чужихъ, то же своеобразное понятіе о чести.

Трудно вольному человѣку понять психологію узника, запертаго въ четырехъ стѣнахъ. Сознательно оскорбляемый и унижаемый людьми, часто стоящими ниже его по своимъ умственнымъ и нравственнымъ качествамъ, онъ становится скрытенъ, замкнутъ въ себѣ. Вся жизнь его слагается изъ мелочей, п. ч. тутъ нѣтъ крупныхъ событій, потому что стѣны тюрьмы стоятъ непреоборимой преградой между каторгой и внѣшнимъ міромъ. Въ прошломъ оставлено все, что было свѣтлаго… настоящее безотрадно, темно; впереди нѣтъ надеждъ, потому что нельзя же назвать надеждой перспективу черезъ 10—20 лѣтъ выйти на волю.

V. Тюремное „начальство“.

Чтобы не отвлекаться отъ своего разсказа объ Акатуѣ, остановлюсь теперь кстати на общей характеристикѣ властителей нашей каторжной судьбы.

Какъ было уже сказано, начальникомъ акатуйскаго острога былъ Иванъ Михайловичъ Архангельскій. Крайне ограниченный, самоувѣренный, формалистъ до мозга костей и исполнитель не за страхъ, а за совѣсть всѣхъ предписаній, исходящихъ свыше, Архангельскій искренно считалъ себя грозной Немезидой революціонеровъ. Священнымъ долгомъ своимъ онъ считалъ преслѣдовать ввѣренныхъ его попеченію заключенныхъ безцѣльными, мелочными придирками, тупымъ формализмомъ, изобрѣтать безполезныя, абсолютно безсмысленныя работы, обставлять эти работы излишними трудностями, играя такимъ образомъ на истрепанныхъ и напряженныхъ нервахъ подчиненнаго ему маленькаго и беззащитнаго населенія каторжнаго острога.

„Мнѣ не нуженъ вашъ трудъ, — нужно ваше изнуреніе!“ любилъ онъ повторять при всякомъ удобномъ и неудобномъ случаѣ.

Жестокій до крайности, онъ отличался при этомъ доходящей до комизма трусостью: ходилъ всегда вооруженнымъ, прятался за шеренгой надзирателей, боялся подойти, когда у работающихъ былъ подъ руками инструментъ.

Помощника Сомова я засталъ уже полицеймейстеромъ въ Читѣ и когда шелъ на каторгу, имѣлъ тамъ съ нимъ столкновеніе изъ-за подводъ для больныхъ арестантовъ. Объ Евтушевскомъ говорю со словъ надзирателей и заключенныхъ, потому что самъ уже его не засталъ.

Въ Акатуѣ Сомовъ проявлялъ необыкновенную жестокость. Сдѣлавшись читинскимъ полицеймейстеромъ, онъ безъ разбора, неистово дралъ розгами поселенцевъ и ни губернаторъ, ни вице-губернаторъ не могли укротить его рвеніе. Конецъ его звѣрствамъ положилъ выстрѣлъ черезъ окно, которымъ онъ былъ убитъ въ своей квартирѣ. Убійца пойманъ не былъ, но изъ Петербурга пришло распоряженіе употребить всѣ мѣры къ розыску злоумышленниковъ и къ примѣрному ихъ наказанію.

Мѣры, конечно, были приняты и увѣнчались успѣхомъ. Было схвачено трое первыхъ встрѣчныхъ бродягъ и предано суду. Позарившійся на премію въ 200 руб. сыщикъ Ляховецкій единолично создалъ изъ ничего это дѣло. Единственной, болѣе чѣмъ странной уликой служило заключеніе эксперта (бывшаго политическаго — Бубновскаго), что пуля несомнѣнно выпущена изъ той именно берданки, которая была взята у одного изъ подозрѣваемыхъ, и въ стволѣ которой была раковина. Даже не спеціалистъ, не военный, не охотникъ легко пойметъ, что пуля не можетъ носить вообще отпечатка раковины въ стволѣ, а пробивъ человѣка и войдя глубоко въ стѣну, совершенно деформируется.

Одинъ изъ подсудимыхъ говорилъ на судѣ.

— Что я могу сказать? Наша участь рѣшена заранѣе. Чѣмъ можемъ мы доказать, что не были въ то время даже около Читы? Если кто-нибудь и давалъ намъ пріютъ, — мы не можемъ назвать его, потому что ему грозитъ за это каторга. Единственные свидѣтели наши густая тайга да высокія сопки, а онѣ ничего на скажутъ!»

Всѣ трое были приговорены къ смерти и ихъ не спасли хлопоты возмущеннаго читинскаго общества, Это было послѣдней посмертной жертвой акатуйскаго помощника Сомова.

Другой помощникъ — Евтушевскій, равно какъ и супруга его, по разсказамъ надзирателей и заключенныхъ были также страстными любителями порки, но чувствовали особое пристрастіе подвергать тѣлесному наказанію спеціально женщинъ и дѣвушекъ. Вся дѣятельность Евтушевскаго, говорятъ, сводилась къ тому, чтобы найти поводъ, предлогъ для удовлетворенія извращенной страсти своей, или своей жены.

Таковы были люди, на полный произволъ которыхъ отдавались плѣнники правящей власти, и съ такими людьми приходилось вести борьбу революціонерамъ, попавшимъ въ акатуйскій острогъ.

Что касается надзирателей, то большинство были простые ребята. Къ этой категоріи принадлежалъ и бывшій при Архангельскомъ старшимъ, Конст. Серг. Кирпичниковъ. Добродушный, сильно выпивавшій въ то время толстякъ, онъ усиленно старался всегда поймать хлѣбопековъ и поваровъ за экспропріаціей лишнихъ продуктовъ. Поймавъ, онъ никогда не жаловался и искренно удивлялся, когда ему говорили: «А мы тебя, Константинъ Сергѣевичъ, ловко вчера нажгли! За твое здоровье ребята булки ѣдятъ!»

— Ахъ вы такіе-сякіе, ну, я васъ самихъ обсчитаю!

Арестанты любили его за незлобивость и добродушіе, подсмѣивались надъ его стараніемъ обсчитать и обмѣрить и зачастую, сознательно давая ему себя обсчитать на фунты, тянули подъ шумокъ цѣлый куль и послѣ ему же хвастались своимъ подвигомъ, зная, что онъ жаловаться и подымать исторіи не будетъ. Когда онъ былъ смѣщенъ изъ старшихъ, его искренно жалѣли и никто не позволялъ себѣ шутить надъ его несчастіемъ. Онъ пересталъ пить и вскорѣ послѣ смѣны Архангельскаго уволился и сталъ крестьянствовать.

Вмѣсто Кирпичникова вахтеромъ былъ назначенъ Воросовъ, худощавый, пронырливый и злобный субъектъ. Онъ былъ невыносимъ своимъ формализмомъ, соглядатайствомъ и придирками.

Чтобы покончить съ служебнымъ персоналомъ, долженъ отмѣтить вообще крайне низкій нравственный уровень всей этой публики. Доходы извлекались изъ всего. На пріиска отправляли цѣлые воза «экономіи» въ видѣ продуктовъ и матеріаловъ, одежды и обуви. Все это, конечно, не было тайной для арестантовъ, особенно для вольнокомандцевъ, и порой было довольно курьезно, когда крупные воры преслѣдовали мелкихъ… Впрочемъ, не то же ли на каждомъ шагу наблюдается и въ жизни? Развѣ и тамъ крупные воры и разбойники не живутъ въ богатыхъ хоромахъ, а тюрьмы и суды наполняютъ люди, которыхъ до преступленія доводитъ нужда, дурное воспитаніе и невозможныя соціальныя условія!

VI. Острожные порядки.

Давно уже запрещено требовать съ каторжниковъ исполненія «урочныхъ» работъ, но «урки» сохранились, такъ какъ они выгодны для обѣихъ сторонъ. «Урки» избавляютъ администрацію отъ труднаго и непріятнаго надзора за работой; заключеннымъ же даютъ возможность, вмѣсто одиннадцати часовъ, кончать работу часовъ въ семь и увеличить такимъ образомъ свой досугъ.

Но при урочныхъ работахъ шла обычно непрерывная борьба. Чѣмъ раньше артели оканчивали работы, тѣмъ болѣе администрація увеличивала «урки» Наконецъ, при самой интенсивной работѣ, приходилось работать до вечера, чтобы кончить урокъ, и такимъ образомъ терялся всякій смыслъ надрываться надъ работой. Когда дѣло принимало такой оборотъ, артели заявляли нарядчику:

— Такого урка сработать не можемъ. Либо уменьшите урокъ, либо будемъ работать «на поторжныхъ», безъ урка.

Часто по вышеуказаннымъ соображеніямъ администрація уступала, но иногда начиналась борьба, въ которой орудіемъ служила работа «на поторжныхъ». Трудно себѣ представить что-нибудь мучительнѣе такихъ «боевыхъ» работъ безъ «урка»! Работать, трудиться, чтобы по возможности ничего не сдѣлать, сознательно растрачивать попусту свой и чужой трудъ, проводить въ непрерывной суетѣ время отъ 4 час. утра до 7 веч. такъ, чтобы суета эта была вполнѣ безцѣльна, но чтобы нельзя было въ то же время придраться за уклоненіе отъ работы!.. Это была мука!

Урокъ въ кубическую сажень на пару, хотя и цѣною крайняго напряженія, мы кончали до обѣда, т. е. съ 4 час. утра до 11. Безъ урка, стремясь побѣдить и отвоевать себѣ досугъ (особенно важный для «вольнокомандцевъ») мы должны были работать такъ, чтобы, суетясь болѣе 11 час. и не подавая повода для замѣчаній, выработать никакъ не болѣе четвертой части урока. Были артисты, которые ухитрялись, къ общему восторгу, довести работу до одной «четверти» (аршина), т. е. до одной двѣнадцатой урка. Но чего это стоило! Такая намѣренно непроизводительная работа утомляла несравненно болѣе, чѣмъ самый тяжелый урокъ. Проработавъ на уркѣ 7—8 часовъ, при полномъ напряженіи силъ, мы утомлялись до такой степени, что не могли ѣсть; но отдохнувъ съ полчаса, поѣвъ и умывшись, мы чувствовали себя бодрыми и способными заниматься и думать. Прокопавшись же цѣлый день съ 4 ч. утра до 7 часовъ вечера, мы были до того изломаны, что никуда не годились. Поэтому-то мы охотно брали работу на урокъ, лишь бы онъ былъ исполнимъ.

При мнѣ достраивалась церковь и начиналась постройка двухъ огромныхъ казармъ, которыя затѣмъ были брошены, да такъ и остались въ видѣ огромныхъ срубовъ на высокомъ и массивномъ фундаментѣ изъ дикаго камня. При кладкѣ этихъ фундаментовъ я былъ подносчикомъ камня. Много силъ и здоровья съѣли эти стѣны, часто трещали кости, когда мы вдвоемъ съ пермякомъ Вагинымъ тащили на урокъ большіе камни пудовъ въ 12—15 вѣсомъ. На постройкѣ церкви плотники, каменщики, маляры и пильщики получали 16 % поденной платы, т. е. 10 коп. въ день. Остальныя 90 коп. шли конвою, затѣмъ на «награды» администраціи и въ тюремное вѣдомство. Но даже и ради этой ничтожной платы арестанты работали съ такимъ усердіемъ, что у большинства были грыжи. Понятно послѣ этого, что, проникшіе, къ сожалѣнію, въ печать разсказы о томъ, какъ бездѣльничаютъ арестанты, звучали обидной насмѣшкой.

Порядки въ Акатуѣ были исключительно строгіе и съ обычаями тюремными тамъ не считались. Заключенныхъ, напримѣръ, крайне возмущало, что старосты, хлѣбопеки, повара и проч. назначались Архангельскимъ, а не были по выбору, какъ того требуетъ тюремное обычное право.

Содержаніе заключенныхъ составляли утромъ чай, а вечеромъ кипятокъ, четверть фунтъ мяса въ день и три фунта хлѣба. Лѣтомъ на горныхъ работахъ давали треть фунта мяса. Неработающимъ полагалась восьмая фунта мяса, но имъ его не давали вовсе, вѣроятно основываясь на правилахъ Ивана Михайловича; что «кто не работаетъ, не долженъ ѣсть!» Самъ онъ, впрочемъ, хотя ничего не дѣлалъ, но, судя по его фигурѣ, ѣлъ за десятерыхъ работающихъ.

На обѣдъ давали жидкія щи, вечеромъ грязную воду съ ячменной крупой безъ мяса. По средамъ и пятницамъ мяса не давали вовсе, а «баланду» заправляли небольшимъ количествомъ жира. По воскресеньямъ мяса также не отпускалось, щи варились на требухѣ, имѣли отвратительный запахъ и были совершенно несъѣдобны.

Такимъ образомъ главную, почти единственную пищу составлялъ хлѣбъ, котораго на самыхъ тяжелыхъ работахъ выдавалось по 3 фунта.

Конечно, я, какъ государственный преступникъ, могъ бы время отъ времени ложиться для возстановленія силъ въ больницу, гдѣ давался хорошій супъ, цѣлый фунтъ мяса, молоко, булка; но этой привилегіей я ни разу не воспользовался, считая лично для себя недопустимымъ занимать мѣсто въ больницѣ въ ущербъ больнымъ.

Попасть въ больницу, даже избавиться отъ работъ по болѣзни для уголовныхъ было нелегко. Отъ работъ освобождали только того, кто наканунѣ былъ признанъ фельдшеромъ больнымъ или слабымъ и занесенъ въ списокъ. Если же кто чувствовалъ себя больнымъ утромъ, то ему предстоялъ выборъ между работой и карцеромъ. Происходили по этому поводу такіе діалоги:

— Почему не идешь на работу?

— Боленъ.

— Почему же вчера не отпросился у фельдшера?

— Вчера я былъ здоровъ!

— Все равно, долженъ былъ знать! Отправляйся въ карцеръ!

Впрочемъ, ничѣмъ не смущающійся штабсъ-капитанъ считалъ себя великимъ знатокомъ медицины и фельдшеру не придавалъ никакого значенія. Арестанты похитрѣе добивались того, чтобы онъ самъ призналъ ихъ больными, — тогда дѣло было вѣрнѣе.

Какъ уже указано выше, у Архангельскаго было твердое убѣжденіе, что кто не работаетъ, не долженъ ѣсть. На почвѣ этого убѣжденія разыгралась слѣдующая характерная исторія:

На постройкѣ сорвался лучшій плотникъ и сталъ «сохнуть». Такъ какъ онъ голодалъ въ тюрьмѣ, то вся артель велѣла общему старостѣ, вырѣзая порціи, уменьшать ихъ на 2—3 золотника, и образовавшійся такимъ образомъ довольно значительный излишекъ давать больному товарищу.

Что, казалось, было преступнаго въ такомъ образѣ дѣйствій, естественномъ и обычномъ среди арестантовъ, которые, вопреки мнѣнію многихъ «проницательныхъ» наблюдателей, отличаются высоко развитымъ чувствомъ товарищества. Но Архангельскій взглянулъ на это иначе и строжайше запретилъ давать мясо пострадавшему на работѣ.

Камеры были постоянно на запорѣ. Всюду были развѣшены «правила», гдѣ на каждой почти строчкѣ фигурировали тѣлесныя наказанія и увеличенія срока. Производились постоянные обыски, при чемъ иголка считалась уже «оружіемъ», пасма нитокъ доказательствомъ попытки къ побѣгу. Что это не шутка, можно судить по тому, что на основаніи такихъ уликъ нѣкоторымъ по рапорту Архангельскаго увеличивали срокъ.

Хотя лично я обыскивать себя не давалъ и поэтому при мнѣ, боясь крупнаго скандала, и къ вещамъ моимъ не прикасались, но тѣмъ усерднѣе шарили всюду, когда я былъ на работахъ. Такъ, напримѣръ, случайно былъ найденъ у меня рисунокъ горы и шахтовыхъ построекъ, сдѣланный съ тюремнаго крыльца, и торжественно представленъ по начальству, какъ «планъ къ предполагаемому побѣгу». Впрочемъ, благодаря этому я впослѣдствіи получилъ заказы на рисунки для какой-то выставки и декораціи для солдатскаго театра, что дало мнѣ нѣсколько дней отдыха отъ изнурительныхъ работъ.

Всѣ эти обыски и придирки въ высшей степени раздражали и ежеминутно могли повести къ катастрофѣ. Изъ «мелочей» слагается вся тюремная жизнь. Эти мелочи, напримѣръ, стоили жизни банковскому, сосланному на каторгу по дѣлу польской партіи «Пролетаріатъ» въ 1884 г.

Дѣло произошло, должно быть, за годъ до моего прихода въ Акатуй. Маньковскій, приговоренный на 16 лѣтъ по одному съ Санковскимъ процессу, послѣ девяти часовъ читалъ книгу. Архангельскій, обходя тюрьму, подошелъ со двора къ окну и крикнулъ:

— Маньковскій, надо спать!

— Я спать не хочу.

— Послѣ девяти надо спать. Въ четыре на работу.

— Я на работу не опаздываю.

— Паршивый полячишка!

— Паршивый офицеришка!

Маньковскаго уволокли въ карцеръ.

Инцидентъ взволновалъ весь острогъ, а особенно Санковскаго. На другой день на повѣркѣ, за отсутствіемъ всякаго оружія и не имѣя возможности приблизиться къ Архангельскому, Санковскій запустилъ въ него мѣднымъ чайникомъ. Чтобы избѣгнуть позорнаго наказанія Санковскій отравился въ карцерѣ.

Хотя чайникъ въ Архангельскаго не попалъ, но онъ нѣсколько разъ, какъ говорятъ, подавалъ рапортъ о пособіи для лѣченія и наградѣ за полученныя на службѣ увѣчья.

Вотъ примѣръ, какія послѣдствія можетъ имѣть въ каторжномъ острогѣ такая, повидимому, мелочь, какъ предложеніе лечь спать!

Огородъ и горныя работы.

Мѣсяца черезъ полтора по прибытіи намъ сообщили о примѣненіи манифестовъ. По манифестамъ мнѣ, вмѣсто января 1900 г., приходилось освободиться въ іюлѣ 1897 г. и сокращался срокъ поселенія. Отказавшись расписаться на предъявленной мнѣ бумагѣ я въ немногихъ словахъ написалъ, что, «считая себя совершенно правымъ и честно исполнявшимъ свой гражданскій долгъ, я милости не просилъ и въ милости не нуждаюсь». Мѣсяца черезъ два получилась бумага, что я изъятъ изо всѣхъ манифестовъ.

Безотрадно, одиноко и уныло тянулись для меня долгіе каторжные дни. Единственнымъ утѣшеніемъ была работа, и, когда бывала хоть иллюзія полезности ея, я работалъ съ увлеченіемъ и страстью, забывая хоть на мигъ окружающее.

Иванъ Михайловичъ Архангельскій, начальникъ Акатуйскаго острога, соболѣзнуя о казенныхъ лошадяхъ, задумалъ посѣять овесъ, и нѣсколько дней мы усердно боронили поле, запрягаясь по двое и по трое въ борону. Раціональнѣе, казалось бы, было употребить на эту конскую работу казенныхъ лошадей или воловъ, но сострадательный Иванъ Михайловичъ щадилъ животныхъ.

Въ маѣ насъ послали на огородъ. Оживила меня эта работа, потому что я страстно люблю землю, люблю съ тѣхъ поръ, какъ себя помню. Не смотря на большой урокъ, я всегда, увлекшись, выходилъ далеко за норму.

Искренно огорчало меня, когда я видѣлъ недобросовѣстную перекопку грядъ и умышленно дурную посадку овощей. Какъ это не смѣшно, но, признавая вполнѣ законнымъ саботажъ на другихъ работахъ, — на огородѣ я работалъ съ такой же любовью и стараніемъ, какъ будто это было мое хозяйство, что вызывало добродушныя насмѣшки и шутки моихъ сосѣдей.

По окончаніи огородныхъ работъ сформировали небольшую партію для работы въ рудникѣ.

Нашу партію вызвали на разсвѣтѣ первой. Отъ тюремныхъ воротъ дорога поворачивала налѣво внизъ черезъ рѣчку Акатуй, а отъ моста шла постепенно въ гору. Направо отъ дороги на холмѣ, покрытомъ лиственничнымъ лѣсомъ и густой зарослью цвѣтущаго богульника, виднѣлось небольшое арестантское кладбище, гдѣ мнѣ указали могилу Маньковскаго, о которомъ я уже упоминалъ.

У подошвы горы стояла большая изба. Часть ея была занята свѣтлицей, т. е. помѣщеніемъ, гдѣ происходила разбивка горнорабочихъ на работы, и гдѣ хранился инструментъ; другая часть постройки представляла входъ въ штольню. Въ верхнемъ этажѣ была мастерская. Рядомъ со свѣтлицей помѣщалась сколоченная наскоро изъ досокъ кузница. Выше на горѣ, влѣво, виднѣлся домъ уставщика и нарядчика, а вдали стояли, какъ большіе карточные домики, колпаки двухъ шахтъ.

Нѣкогда Акатуй славился богатыми серебряными жилами, но старыя выработки завалило, при чемъ, какъ гласитъ преданіе погибло много арестантовъ. Шахты были заброшены и ихъ залило водой. Дѣйствительно ли тамъ погибли люди и сколько, — узнать невозможно, потому что въ доброе старое время осторожное начальство показывало наличными и бѣглыхъ, и мертвыхъ, выводя на нихъ продовольствіе и одежду, что было, вѣроятно, весьма выгодно.

Когда возобновили Акатуй, возобновили и горныя работы, причемъ расходы Кабинета по производству работъ въ Акатуѣ, возмѣщались, какъ я слышалъ, Министерствомъ Внутреннихъ Дѣлъ.

Къ затопленнымъ выработкамъ повели длинную штольню, т. е. горизонтальный коридоръ съ цѣлью спустить оттуда воду и добраться до старыхъ серебряно-свинцовыхъ рудъ. По пути предполагаемой штольни начали бить двѣ шахты, т. е. вертикальные большіе колодцы. Они предназначались для того, чтобы черезъ нихъ убирать породу, когда штольня дойдетъ до нихъ, и чтобы обезпечить доступъ воздуха въ штольню.

Если не измѣняетъ память, то при мнѣ штольня была уже проведена на полверсты и столько же, вѣроятно, оставалось до средней шахты. Въ штольнѣ было очень душно, тонкія сальныя свѣчи чуть мерцали при работѣ: а винтиляторъ только еще проектировали поставить. Въ штольнѣ при мнѣ были преимущественно глинистые сланцы съ слоями известняка. Раза два мы пресѣкали тонкія жилы серебряной руды.

Шахты были на 9 и 12 сажень глубины и состояли преимущественно изъ известняковъ. Въ свѣтлицѣ мы застали сторожа, дѣдушку Лончикова, нарядчика Александра Васильевича Васильева и уставщика Литвинцова. Послѣдній при мнѣ недолго пробылъ въ Акатуѣ; онъ вскорѣ уволился и открылъ лавку въ Александровскомъ заводѣ.

Бывшій при вилюйцахъ уставщикомъ въ Акатуѣ, Сазоновъ занималъ въ это время уже должность алгачинскаго уставщика, которому былъ подчиненъ уставщикъ акатуйскій. Сазоновъ былъ вообще добродушнымъ человѣкомъ, къ государственнымъ же онъ относился особенно хорошо, и чтобы хоть изрѣдка дать имъ возможность побыть внѣ каторжно-казарменной обстановки, въ бытность свою въ Акатуѣ выпрашивалъ иногда въ праздники у Архангельскаго, чтобы онъ отпускалъ къ нему ихъ, какъ пѣвчихъ.

При каждой встрѣчѣ онъ мнѣ горько сѣтовалъ на Мельшина за то, что тотъ его высмѣялъ въ своихъ очеркахъ.

— За что? Что я худого сдѣлалъ? Я всегда сочувствовалъ вашимъ. За что же меня какимъ то шутомъ выставили? Ивана Михайловича, небойсь, почитай, и не тронули. А было вѣдь чего описать. Не хорошо это!

Какъ я не старался доказать Сазонову^[4], что ничего худого про него не написано, я такъ и не могъ его разубѣдить.

Новый уставщикъ Литвинцовъ былъ еще совсѣмъ молодой, и дѣло понималъ плохо, такъ что фактически работами завѣдывалъ Васильевъ. Александру Васильевичу, говорятъ, было уже подъ шестьдесятъ лѣтъ, но на видъ онъ казался моложе. Худощавый, подвижной, онъ всегда старался шуткой оживить, развлечь своихъ веселыхъ и беззаботныхъ по внѣшности и мрачныхъ въ душѣ работниковъ. Всегда онъ былъ безукоризненно вѣжливъ и корректенъ, но иногда, не измѣняя вѣжливаго тона, онъ блѣднѣлъ и въ глазахъ его вспыхивали бѣшеные огоньки.

Не разъ я имѣлъ случай наблюдать его спокойное мужество и хладнокровіе, котораго съ годами ему нужно было все болѣе, такъ какъ при выпалкѣ шпуровъ у него уже не хватало силъ скрываться отъ мѣста взрыва.

Лично у меня съ нимъ были прекрасныя отношенія. Его видимо подкупало, что я охотно шелъ на наиболѣе опасныя работы (выбурка не выпаленныхъ патроновъ) и былъ всегда настолько вѣжливъ, насколько это позволялъ мой рѣзкій и прямолинейный характеръ. Только разъ у насъ произошло довольно странное столкновеніе.

Въ верхней шахтѣ остался невыпаленный патронъ, который видимо тревожилъ Александра Васильевича. Выбравъ себѣ комплектъ буровъ, я собирался итти туда въ сопровожденіи дурковатаго Саввы, который почему то предпочиталъ всегда работать со мной и забавлялъ меня своими разсужденіями относительно возможныхъ послѣдствій взрыва.

— Вы пойдете сегодня въ штольню. Наверху выбурю я самъ: моя вѣдь вина, а васъ можетъ взорвать, — остановилъ меня нарядчикъ.

— Это моя обязанность, такъ какъ я назначенъ на наиболѣе опасныя работы и не желаю даромъ пользоваться скидкой.

Я былъ очень золъ въ этотъ день; меня начала подхватывать волна безпричиннаго бѣшенства при первыхъ же возраженіяхъ. Начался споръ вполголоса. Я говорилъ тихо, вѣжливо, но вѣроятно въ словахъ моихъ и въ выраженіи лица сказывалась душившая меня злоба. Александръ Васильевичъ стоялъ блѣдный, въ глазахъ его вспыхивали огоньки. Рабочіе затихли и съ удивленіемъ поглядывали на насъ.

Вопреки приказу я ушелъ въ верхнюю шахту. Работа успокоила меня, свою злобу и бѣшенство я излилъ на неподатливые известняки. Мнѣ было стыдно, что я вѣроятно обидѣлъ старика, тѣмъ болѣе, что такая выходка могла подорвать его авторитетъ. Поэтому я подошелъ къ нему при рабочихъ.

— Не сердитесь, и если обидѣлъ васъ утромъ — простите. Я былъ очень раздраженъ сегодня, да вѣдь и дѣло было мое, потому что у васъ дѣтишки, а у меня только и есть, что каторга.

Мы пожали другъ другу руки и больше столкновеній у насъ никогда не бывало. Караульщикъ, дѣдушка Лончаковъ былъ совсѣмъ древній старикъ, глядѣвшій на насъ съ смѣсью жалости и презрѣнія. Онъ былъ изъ заводскихъ рабочихъ, помнилъ еще Разгильдѣева^[5] и теперешняя каторга казалась ему шуткой, игрою.

Бѣдный старикъ вѣчно ворчалъ на насъ. Первымъ предлогомъ для воркотни служило наше закуриваніе трубокъ отъ горѣвшей русской печки.

— Куда вы угли-то растаскиваете? Весь жаръ разгребете.

— Ишь карынское зло^[6]. Огня ему мало! — огрызался кто-нибудь изъ рабочихъ. На тебя, поди, уже лѣтъ десять паекъ на томъ свѣтѣ идетъ! Черти, поди, полсотни лаптей истаскали, тебя искавши!

— Вотъ, меня же всяко обругали, — обращался обиженно ко мнѣ дѣдушка Лончаковъ.

— Э-эхъ молодой новый родъ, — продолжалъ онъ жаловаться. Какая нонѣ каторга? Вамъ бы на старой побывать!

— Эхъ жисть проклятая! И гдѣ это Богъ? — вздохнулъ кто-то.

— Да, тоже на жизнь жалуются, — прошамкалъ старикъ сторожъ. — Ты бы при Разгильдѣевѣ пожилъ! Самъ сказалъ, какъ привели насъ: — «Кто на Карѣ не бывалъ, тотъ горя не видалъ. Старайтесь, ребятушки!» — говоритъ. — Три съ половиной года у него пробылъ, а меня Богъ миловалъ. Другіе какіе здоровые были, да не стало ихъ, а все за языкъ! Обругаемъ гдѣ-нибудь его, онъ услышитъ, либо нарядчикъ, либо надзиратель. Ну, въ ту пору нальютъ, нальютъ, что не встанетъ. Охъ, бывало, вспомнить страшно! Привяжутъ къ скамьѣ, вычитаютъ. На смерть били! Ну, говорили палачу, чтобы скорѣе кончалъ, такъ съ сотни ударовъ убивалъ. Реветъ, реветъ, а послѣ только ротъ разѣваетъ — голосу ужъ нѣтъ и затихнетъ совсѣмъ… Иной разъ по фарту противъ сердца такъ ударитъ, что сразу кончитъ…

Старикъ задумывался, опустивъ свою сѣдую голову…

— Грѣха-то сколько было. Бывало къ наказанію солдатъ не хватаетъ, ну, насъ въ ту пору съ лѣваго фланга ставили. Ведутъ его сердешнаго по зеленой улицѣ^[7] — кричитъ; мимо насъ ведутъ — стихнетъ. Жалко, извѣстно, человѣка! А кзекуторъ^[8] тутъ какъ тутъ. «Бей по совѣсти, а то самъ пойдешь!»

— Охъ, грѣхи, Господи! И бить приходилось… Вѣдь какъ били-то! Водятъ, водятъ, сердешнаго, потомъ, какъ свалится, на телѣжкѣ возятъ, — все бьютъ! На смерть забивали… такой, значитъ, приговоръ былъ. А вы говорите каторга! Вотъ въ наше время такъ впрямь каторга была! Хоронить народъ не поспѣвали, — забоемъ могилу вели, — народъ въ нее валятъ да дальше роютъ — новымъ готовятъ… А теперь что!

— Вы, дѣдушка и Разгильдѣева помните? — стараюсь я подогрѣть его воспоминанія.

— При немъ былъ. Да, грѣхъ сказать, — кому звѣрь, а мнѣ ничего. Чудной онъ какой-то былъ… Что народу онъ погубилъ, такъ не счесть! Со мной разъ вѣдь вотъ какой случай былъ, не чаялъ живымъ остаться. Шли мы съ товарищемъ, выпимши, да того не замѣчаемъ, что мимо его, Разгильдѣева-то, дома идемъ. Идемъ это мы, да про него-то, про Разгильдѣева, пѣсню поемъ, а того не видимъ, что онъ самъ тутъ на балконѣ стоитъ. «Хорошо, говоритъ, ребята, поете! Идите-ка сюда!» Какъ увидали мы его, такъ ноги и подкосились, весь и хмель разомъ вышелъ. «Ну-ка, спойте!» говоритъ. Что тутъ подѣлаешь? Поемъ, будто панафиду по себѣ, потому, значитъ, конецъ, смерть… А онъ, что же ты думаешь? Послушалъ, послушалъ, водки намъ вынесъ, поднесъ… Идите, говоритъ, съ Богомъ. Вѣдь этакій грѣхъ вышелъ, а ничего! Богъ пронесъ. Да, наша каторга не чета вашей была, да вотъ вынесли. Медаль за каторгу имѣю.

Дѣдушка умолкалъ обыкновенно съ такимъ видомъ, будто для него было личнымъ оскорбленіемъ, что насъ не заколачиваютъ шпицрутенами. Впрочемъ, онъ искренно жалѣлъ и «новый родъ» и если ругался, такъ больше для порядка и чтобы поддержать репутацію «карынскаго зла».

Когда мы пришли на работу, Александръ Васильевичъ сразу обратилъ вниманіе на то, что я въ кандалахъ и заявилъ надзирателю, что закованные въ рудникѣ работать не могутъ.

Послѣ долгихъ переговоровъ я объяснилъ Александру Васильевичу, что просить о расковкѣ мнѣ нѣтъ надобности; что разъ онъ заявилъ, то онъ не является отвѣтственнымъ за могущее произойти несчастье, а мнѣ въ концѣ концовъ высочайше наплевать на то, буду ли я работать въ кандалахъ или безъ нихъ. Подумавъ, онъ согласился съ моими доводами и я былъ назначенъ на отливку воды изъ шахтъ. Работа была урочная, строго опредѣленная. Норма ея была выработана, послѣ долгихъ споровъ и заключалась въ отливѣ воды на извѣстную глубину. Странно для меня поэтому было, когда я встрѣтилъ въ литературѣ указанія, будто арестанты обманываютъ, отливъ извѣстное число бадей воды, а указавъ иное. Подобная ложь не имѣла бы никакого смысла, потому что число бадей представляло только теоретическій интересъ для рабочихъ; да и нарядчикъ прекрасно знаетъ, сколько бадей воды пойдетъ на погонную сажень шахты и для него важно не количество бадей, а очистка шахты.

Когда черезъ нѣсколько дней вода изъ шахтъ была отлита, ледъ обитъ и шахты совершенно очищены, начались правильныя работы.

Когда достаточное количество шпуровъ выбурено, въ нихъ опускаютъ небольшіе патроны динамита или гремучаго студня, забиваютъ шпуръ возможно туже глиной и поджигаютъ фитиль. Сила взрыва такъ велика, что иногда камни вылетаютъ на 8—12 саж. вверхъ.

Запаливъ фитили, нарядчикъ кидается вверхъ къ бревну съ зарубами, стараясь заскочить хоть на лѣстницу и прячется сбоку въ форшахтѣ или, если взрывъ производится въ штольнѣ, то бѣжитъ возможно дальше и прячется за столбами крѣпи.

Взрывъ обыкновенно не столько вырываетъ камни, какъ вообще производитъ трещины въ породѣ. Послѣ взрыва съ помощью кирки, балды и кайлы обиваютъ всю породу, которая разрушена и потрескалась отъ взрыва. О существованіи трещинъ узнаютъ по глухому звуку, какой издаетъ порода при ударѣ молоткомъ. Она, какъ говорятъ, «бутитъ». Но чисто обить «бутъ» (т. е. растрескавшуюся породу) въ интересахъ самихъ же рабочихъ, потому что въ противномъ случаѣ потрескавшаяся порода будетъ обламываться при слѣдующемъ буреньѣ и работа будетъ пропадать непроизводительно. Изъ шахтъ обитую породу поднимаютъ бадьей или кибелемъ и уносятъ на носилкахъ къ отвалу, а изъ штольни вывозятъ въ вагончикѣ. Когда выработка двинулась значительно впередъ, въ штольнѣ подводятъ «крѣпь» въ видѣ стоекъ, а въ шахтахъ спускаютъ срубъ и забиваютъ досками форшахту. Такова въ немногихъ словахъ сущность всей акатуйской горной работы.

Когда я впервые съ молоткомъ, бурами и тонкой сальной свѣчей углубился въ штольню съ Александромъ Васильевичемъ, онъ объяснилъ мнѣ, что подъ землей не слѣдуетъ ни пѣть, ни свистать, ни ругаться, потому что «самъ» этого не любитъ. Если я услышу постукиваніе молоткомъ и почувствую, что ко мнѣ кто сзади подходитъ, то не надо оборачиваться — это «онъ» обходитъ работы. Надо, не глядя, подать «ему» молотокъ и буръ черезъ плечо и спокойно ждать, пока «онъ» принесетъ обратно.

Мои шутки надъ горнымъ духомъ не произвели никакого впечатлѣнія на стараго шахтера. «Когда сами увидите — такъ повѣрите!» Къ сожалѣнію, на нѣсколько лѣтъ горныхъ работъ я такъ и не познакомился съ самимъ. Впрочемъ, мнѣ никогда не везло въ этихъ вещахъ! Можетъ быть, при живомъ и суевѣрно настроеннымъ воображеніи, поводъ къ сказкамъ о горномъ духѣ могли дать таинственные и трудно объяснимые звуки, которые приходится иногда слышать, работая глубоко подъ землей.

Горныя работы мнѣ особенно нравились потому, что работаешь одинъ, никто не стоитъ надъ душой; затѣмъ работы эти не требовали чрезмѣрнаго напряженія силъ и, наконецъ, кончаясь къ 2—3 часамъ по полудни, оставляли больше свободнаго времени. Къ сожалѣнію работы въ горѣ производились съ большими перерывами.

Чтобы дать понятіе о возможныхъ на рудничной работѣ несчастьяхъ, разскажу объ одномъ случаѣ. Работали мы въ штольнѣ. Послѣ выпалки мы замѣтили, что на сводѣ бутитъ огромная глыба камня. Ясно сознавая всю опасность положенія, мы въ теченіе нѣсколькихъ дней все свободное отъ урочной работы время поперемѣнно со всего плеча били по этой глыбѣ 25-ти фунтовой балдой. Всѣ усилія наши были напрасны. Пришлось махнуть рукой, зная прекрасно, что въ любую минуту эта глыба можетъ насъ раздавить. Прошло нѣсколько дней; мы подались впередъ на поларшина. Когда мы втроемъ, примостившись, какъ умѣли, бурили, — свѣчи неожиданно угасли и насъ мощнымъ движеніемъ воздуха прижало къ стѣнѣ.

Позади, непосредственно около насъ, что то рухнуло и завалило проходъ. Когда мы зажгли огонь и осмотрѣлись, то увидѣли, что рухнула бутившая глыба и такъ близко, что упади она до послѣдней обивки породы, то отъ насъ ничего бы не осталось. Проходъ былъ совершенно заваленъ и мы полъ дня потеряли на уборку.

На горныхъ работахъ я сталъ приходить въ нѣкоторое соприкосновеніе съ солдатами, стало возможно сначала обмѣниваться нѣсколькими словами, а послѣ и вступать въ разговоры…

Однажды, когда я лѣзъ изъ шахты, до меня долетѣлъ отрывокъ солдатскаго разговора, съ очень лестной характеристикой, которая давалась кому то. Такъ какъ разговоръ оборвался, когда я показался въ форшахтѣ, я сообразилъ, что рѣчь шла обо мнѣ.

Солдаты молчали и переглядывались. Наконецъ одинъ заговорилъ: «А много вамъ Александрычъ осталось?»

— Въ тюрьмѣ еще года полтора должно быть, да въ командѣ года три.

— Какая же вамъ охота бѣжать? вырвалось невольно у одного.

— Такъ я и не бѣгу, а вотъ чаекъ съ вами попиваю.

— Такъ вѣдь бѣжать то сряжались, поди?

— Кабы сряжался, такъ не сидѣлъ бы. Не въ васъ же мнѣ задержка. Ружье подъ рукой, а съ ружьемъ, долго ли васъ приколоть? Лопоти (одежи) на васъ для меня довольно и пошелъ бы, коли хотѣлъ.

— А, вѣдь, правильно человѣкъ говоритъ. Что бы съ нимъ подѣлали? Прикололъ и правъ; вѣдь на каждый мигъ не остережешься! задумчиво проговорилъ одинъ изъ солдатъ.

— А, знаете, Александрычъ, оживленно обратился ко мнѣ другой, вѣдь это васъ Богъ видно миловалъ: сотню разъ васъ приколоть хотѣли!

— Чѣмъ же я то вамъ помѣшалъ? Ну, коли начальство меня сюда загнало, такъ за то, что солдатъ хотѣлъ научить правдѣ. — А вамъ то я чѣмъ помѣшалъ?

— То-то оно и есть — дурь то наша!.. смущенно почесалъ голову кто то изъ собесѣдниковъ. — Вѣдь, дѣло то какъ было: какъ васъ сюда пригнали, въ ту пору Архангельскій то къ намъ пришелъ да и говоритъ: «Вотъ, что братцы, пригнали сюда новаго „преступника“; ну такъ это настоящій рысакъ, ужъ не разъ бѣгалъ, и отсюда, спитъ и видитъ, чтобы удрать! Глядите, дескать, въ оба! По закону, коли убьешь на побѣгѣ, три рубля полагается, а за этого я отъ себя 25 рублей даю». Какъ онъ намъ это сказалъ, мы ужъ и глазъ не сводили, извѣстно, себя бережемъ. А вы еще какія то травы собираете, — шаманите что ли? Вѣдь того и гляди пристрѣлить васъ могли!..

Этотъ разговоръ многое мнѣ уяснилъ и много способствовалъ тому, что у меня съ солдатами установились простыя, ровныя отношенія, и я могъ быть спокоенъ, что они зря мнѣ вредить не будутъ.

Новый начальникъ.

Безконечно долго тянется каторжный день; монотонная однообразная работа, по существу своему безполезная, не увлекаетъ, не захватываетъ. Выйдя до разсвѣта изъ острога, не дождешься, когда кончится короткій зимній день и съ ужасомъ думаешь о томъ, сколько еще впереди такихъ сѣрыхъ, однообразныхъ, безрадостныхъ дней… А между тѣмъ, оглядываясь назадъ, съ удивленіемъ убѣждаешься, что незамѣтно промчались уже недѣли и мѣсяца. Теперь, когда все это осталось позади, задернулось дымкой, убѣждаешься, насколько правъ невѣдомый острожный поэтъ, говорившій, что «годы проходятъ, какъ мутная вода»… «Мутной водою» промчались тяжкіе годы и кажутся теперь сномъ и не легко послѣ десяти лѣтъ бурной, полной приключеній жизни возстановить во всѣхъ подробностяхъ сѣрую острожную жизнь.

Кончался 1895 годъ. Затерявшійся въ горахъ Акатуевскій острогъ волновался и горячо обсуждалъ невѣдомо откуда доходившіе слухи. Говорили, будто самодуръ Архангельскій, начальникъ острога, переводится въ другой рудникъ, — Алгачинскій, а на его мѣсто назначается войсковой старшина Александръ Павловичъ Архиповъ, относительно жестокости котораго передавались настоящія легенды.

Слухи эти оправдались. Какъ то въ декабрѣ на вечернюю повѣрку вмѣстѣ съ Архангельскимъ пришелъ небольшого роста кольченогій пожилой господинъ въ долгополомъ казацкомъ полукафтанѣ. Невзрачная физіономія была обезображена еще большой шишкой на лбу и преемникъ «шестиглазаго» получилъ отъ уголовныхъ тотчасъ же кличку «мухомора». Не понравился Архиповъ острожному міру, не было въ немъ блеска, представительности. Простоялъ онъ на повѣркѣ, ничего не сказалъ и ушелъ съ повѣрки съ Архангельскимъ.

Новый начальникъ Александръ Павловичъ Архиповъ, человѣкъ смѣлый и безспорно умный, съ первыхъ шаговъ избавилъ тюрьму отъ стараго режима мелочныхъ придирокъ, притѣсненій и гнуснаго издѣвательства надъ человѣческимъ достоинствомъ. Исчезли вѣчные обыски, поиски оружія (въ видѣ даже иглы) и т. п. Въ острогѣ перестали отбирать на ночь желѣзки, которыми рѣзали хлѣбъ камерные старосты. Вскорѣ всѣ острожники завели себѣ ножи и начальникъ только посмѣивался, когда ему докладывали объ этомъ надзиратели.

Въ смѣлости этого маленькаго, кольченогаго старичка я вскорѣ убѣдился собственными глазами.

Въ татарской камерѣ, въ которой я сидѣлъ, начался серьезный бунтъ, вызванный тѣмъ, что поляки варили въ общемъ котлѣ свинину. Рѣшительно отвергнувъ предложеніе послать солдатъ, Архиповъ одинъ, совершенно безоружный вошелъ въ нашу камеру. Когда онъ спокойно объяснялъ тѣ послѣдствія, какія повлечетъ за собою приведеніе татарами въ исполненіе ихъ угрозъ, я серьезно опасался, что кто нибудь изъ взбѣшеныхъ магометанъ ударитъ его ножомъ; а онъ невозмутимо разговаривалъ съ окружающей его толпой. Вообще я, какъ и весь острогъ, недолюбливалъ этого человѣка, но во время его бесѣды съ бунтовавшими татарами я зорко слѣдилъ за своими товарищами но камерѣ, твердо рѣшивъ не допускать никакого насилія надъ этимъ смѣлымъ старикомъ.

Самообладаніе и мужество Архипова повидимому произвело впечатлѣніе на мусульманъ, привыкшихъ къ тому, что бывшій смотритель, Архангельскій, приходилъ всегда вооруженный и прятался за шеренгами надзирателей: — крики стихли, выслушали начальника и понемногу успокоились. Такимъ образомъ спокойно и мирно кончился конфликтъ, который при обычной тактикѣ тюремной администраціи имѣлъ бы несомнѣннымъ послѣдствіемъ много жертвъ съ обѣихъ сторонъ, и кончился бы жестокими карами.

Не слѣдуетъ, впрочемъ, думать на основаніи этого случая, что Александръ Павловичъ вообще отличался гуманностью. Поведеніе его объясняется вовсе не добрымъ сердцемъ, а тѣмъ, что это былъ умный человѣкъ, который желалъ спокойно дослужить до пенсіи. Когда ему была выгодна жестокость, онъ не останавливался ни передъ чѣмъ.

При мнѣ, напримѣръ, имѣлъ мѣсто такой случай: куда-то отправляли большую партію, въ которой было много слабыхъ, больныхъ и увѣчныхъ. Хотя по закону имъ полагались подводы, но почему то таковыхъ не было. Партія категорически отказалась идти безъ подводъ. Архиповъ спокойно приказалъ отвести всю партію внизъ къ амбару, гдѣ всѣхъ перепороли, послѣ чего партія двинулась въ путь безъ малѣйшаго протеста.

Какъ видитъ читатель, Архиповъ, ради своего спокойствія не останавливался передъ вопіющимъ противозаконіемъ и несправедливостью.

Это была весьма сложная натура, въ которой было не легко разобраться. Безусловно суровый, порой до жестокости, онъ былъ смѣлъ во всѣхъ отношеніяхъ и даже обладалъ своеобразнымъ благородствомъ, въ чемъ я неоднократно имѣлъ случай убѣдиться.

Среди тюремщиковъ Архиповъ поражалъ тѣмъ, что держалъ, напримѣръ, данное слово.

Хотя и съ Архиповымъ, какъ и съ Архангельскимъ, я избѣгалъ лишнихъ разговоровъ, считая ихъ и не умѣстными и вредными и держался всегда сухо-вѣжливо, но въ душѣ я, признаюсь, часто не могъ заглушить чувства симпатіи къ этому маленькому, татарскаго типа, старику, съ его сухимъ скептицизмомъ, умомъ, жестокостью, безшабашностью и благородствомъ. Какъ онъ относился ко мнѣ — не знаю, но онъ меня очень удивилъ однажды, простодушно признавшись, что при столкновеніи со мной уступаетъ только потому, что мнѣ терять нечего — хлопну и мокренько, а ему нѣсколько лѣтъ только осталось до пенсіи. Почему онъ побаивался меня — это для меня такая же загадка, какъ и то, что многіе изъ уголовныхъ считали меня «кровожаднымъ». Надо признаться, что и онъ и тѣ глубоко заблуждались, и не разъ, когда между мною и главною цѣлью жизни — свободой, стоялъ человѣкъ, хотя бы негодный, я всегда отступалъ, не изъ страха, конечно, не изъ жалости даже, а по глубокому уваженію къ чужой жизни и даже чужому благополучію.

Въ ожиданіи свободы.

Впереди, далеко впереди мерцала свобода въ видѣ вольной команды и я жилъ исключительно этой мечтой. Случилось такъ, что померкла и она…

Акатуй посѣтилъ военный губерн. Маціевскій. Ко мнѣ забѣжалъ начальникъ тюрьмы Архиповъ и взволнованно шепнулъ:

— Сейчасъ васъ вызовутъ къ губернатору, который желаетъ съ вами говорить. Если у васъ есть что-нибудь: бумаги, записки и т. п., — отдайте мнѣ: я не буду читать и верну по отъѣздѣ генерала.

Не знаю почему, но ни на секунду не усомнившись въ томъ, что старикъ сдержитъ слово, я безъ колебаній вынулъ изъ кармановъ кипу бумагъ и рукописей, которыя исчезли тотчасъ же въ бездонныхъ карманахъ долгополаго казацкаго кафтана войскового старшины. Надо отдать справедливость, когда губернаторъ направился къ выходу, Архиповъ забѣжалъ на минуту въ мою камеру и вернулъ все взятое на храненіе. Такое благородство — рѣдкое явленіе въ мірѣ тюремщиковъ.

Дѣйствительно, меня вскорѣ вызвали къ губернатору. Маціевскій стоялъ въ небольшомъ коридорѣ, идущемъ отъ главнаго входа. Въ почтительномъ отдаленіи стояла его свита и мѣстная администрація.

— Скоро кончается вашъ тюремный срокъ и вы выходите въ вольную команду. Въ настоящее время, вслѣдствіе ухода на поселеніе Архангельскаго, тюремная школа безъ учителя. Желали ли бы вы, по выходѣ въ вольную команду, взять на себя преподаваніе въ школѣ?

— Охотно.

— Вотъ и прекрасно. А не имѣешь ли ты заявить какія-нибудь жалобы или претензіи?

Я подозрѣвалъ, что это «ты» сорвалось случайно, но… въ моемъ положеніи нельзя было оставить это безъ отвѣта. И я спокойно и холодно сказалъ.

— Я очень жалѣю, что вступилъ съ вами въ разговоръ. Я думалъ, что имѣю дѣло съ вѣжливымъ, воспитаннымъ человѣкомъ и не давалъ повода обращаться на «ты». Мнѣ приходится раскаиваться въ своемъ необдуманномъ шагѣ, но этотъ разговоръ, надѣюсь, послѣдній и я больше не желаю съ вами разговаривать, потому что вы человѣкъ невоспитанный и не умѣете говорить по человѣчески.

— Но позвольте. Вы знаете законъ. Напримѣръ, военная служба… — заговорилъ немного смущенно Маціевскій.

— Оставьте. Я самъ бывшій солдатъ и никому изъ начальства никогда въ голову не приходило говорить мнѣ ты. Мнѣ остается только еще разъ выразить свое сожалѣніе, что я вступилъ съ вами въ разговоръ… — и я повернулся къ остолбенѣвшему отъ изумленія надзирателю: — Впустите меня въ камеру.

Уходя я имѣлъ удовольствіе видѣть, какое потрясающее впечатлѣніе произвела моя дерзость на всю администрацію, трепетавшую передъ «хозяиномъ области».

Арестанты, жившіе въ кухнѣ, куда прошелъ губернаторъ, слышали, какъ онъ нѣсколько разъ взволнованный повышеннымъ голосомъ спрашивалъ начальника тюрьмы: «Кто онъ? По какому дѣлу?» и т. д. Отвѣтовъ Архипова арестанты не слыхали, но увѣряли, что мои слова произвели потрясающій эффектъ.

Какъ я уже сказалъ, когда губернаторъ изъ кухни направился къ воротамъ, начальникъ тюрьмы Архиповъ, забѣжалъ въ тюрьму прямо ко мнѣ въ камеру и отдалъ всѣ бумаги. Сдѣлалъ это онъ очевидно тотчасъ же для того, чтобы я не сомнѣвался, что онъ и не заглядывалъ въ нихъ.

Потянулись опять безпросвѣтные однообразные острожные дни. Гоняли меня на всякія работы. Въ рудникѣ кузнецъ, молодой казакъ Яценко, выпросилъ меня въ молотобойцы. Довольно быстро усвоилъ я нехитрую технику, что повидимому пріятно удивило Яценку. Я боюсь дѣлать смѣлое обобщеніе, но мнѣ кажется, что безконечному ряду предковъ ремесленниковъ я обязанъ унаслѣдованной способностью быстро усваивать технику работы. Когда я еще мальчишкой сталъ учиться токарному дѣлу, то мастера не хотѣли вѣрить, что я точу впервые и увѣряли, что я только притворяюсь, будто не умѣлъ раньше точить. Впослѣдствіи въ химической школѣ профессоръ удивлялся чистотѣ, точности и аккуратности моей работы. Все это я считаю унаслѣдованнымъ отъ предковъ своихъ.

Въ кузницѣ пришлось мнѣ пройти всю школу и всѣ испытанія. Прежде всего, заставивъ меня нѣсколько разъ сгоряча схватить голой рукой почернѣвшее, но еще раскаленное желѣзо кузнецъ практически пріучилъ меня плевать на металлъ прежде, чѣмъ брать его въ руки. Мое философское отношеніе къ жестокимъ обжогамъ импонировало Яценкѣ, но не избавило отъ опредѣленнаго номера, — «допроса о родословіи».

Какъ-то Яценко заявилъ, что надо оттянуть полосу, разогрѣвъ ее молотомъ, такъ какъ не должно быть угара. Началась бѣшеная ковка. Стиснувъ зубы я часто и методически билъ тяжелымъ двуручникомъ, подъ веселый аккомпаниментъ дирижерскаго ручника Яценки, время отъ времени покрикивавшаго «чаще, крѣпче».

Работа была адская, потъ лилъ градомъ, дрожали ноги… Желѣзо разогрѣвалось и медленно тянулось. Темнѣло въ глазахъ, а ручникъ кузница безжалостно постукивалъ по наковальнѣ и время отъ времени слушалось «чаще, крѣпче». Я не замѣтилъ, что кузница наполнилась шахтерами, предупрежденными о предстоящемъ экзаменѣ.

Методически поднимался и опускался тяжелый молотъ, но я работалъ уже давно не мышцами, а, такъ сказать, нервами.

— Чѣмъ вашъ отецъ занимался, Викторъ Александровичъ? Чаще. Крѣпче…

— Токарь былъ, механикъ и рѣзчикъ камней…

— Чаще. Крѣпче!.. А ваша мать кто была?

— Крестьянка… — отвѣчалъ я, не подозрѣвая въ чемъ дѣло и продолжая въ тактъ съ ручникомъ ковать желѣзо.

— Не слушались отца съ матерью, — слушайте теперь молотка Яценки, — крикнулъ кузнецъ къ общему удовольствію слушателей, кричавшихъ: «Ишь, какъ Яценко то родословіе у Александровича допросилъ!»

Все еще не понимая шутки я продолжалъ бить молотомъ, пока кузнецъ не крикнулъ «довольно! бросай молотъ».

— Нѣтъ ребята, чорта съ два у него родословіе допросишь.

— Въ чемъ дѣло? спросилъ я, садясь на наковальню, дѣйствительно ничего не понимая, кромѣ того, что полосу мы обтянули вдвое въ холодную.

— Да просто хотѣлъ я васъ, Викторъ Александровичъ, до того довести, чтобы вы либо слова выговорить не могли, либо молотъ бы уронили. Вотъ тогда бы я, значитъ, допросилъ васъ. Ну да терпѣливы же вы, никакъ не доймешь васъ.

Вскорѣ на меня была возложена кузнецомъ вся «казенная» кузнечная работа, какъ-то правка инструмента, буровъ, кайлъ, кирокъ и молотковъ, отвостриваніе и закалка. Самъ кузнецъ мастерилъ все время въ свѣтелкѣ котелки на продажу и приходилъ въ кузницу только когда была какая-нибудь платная работа или трудная наварка стали, требовавшая и работы вдвоемъ и профессіональной ловкости.

Когда изъ тюремной кузницы пришелъ въ гору Одинцовъ — «желѣзный котъ», онъ вполнѣ одобрилъ такой порядокъ вещей и всецѣло занялся также частными заказами, предоставивъ мнѣ всю работу съ инструментомъ. Странно, буры подъ моимъ молоткомъ получали прекрасную правильную форму и закалъ ихъ былъ безукоризненный, но раза два — три пытался я отковать такую простую вещь, какъ гвоздь и ничего не выходило, — въ послѣдній моментъ, когда оставалось только завострить гвоздь, кончикъ его каждый разъ расходился метелкой. Очевидно я не умѣлъ уловить чего то, когда кузнецъ съ сказочной быстротой на моихъ глазахъ ковалъ гвозди.

*  *  *

Какъ-то разъ, когда я передъ самой повѣркой пришелъ съ работы, меня встрѣтилъ Чайковскій, сильно разстроенный. На мои разспросы онъ ничего не отвѣчалъ, обѣщая все разсказать послѣ повѣрки, когда насъ запрутъ. Дѣйствительно, когда отошла повѣрка, Чайковскій отозвалъ меня въ маленькую комнатку при камерѣ и съ нѣкоторою торжественностью досталъ полфунтовую аптечную бутылку и желѣзную кружку.

— Выпейте, я нарочно досталъ для васъ водки.

— Вы знаете, что я не пью здѣсь въ тюрьмѣ, потому что не даю себя обыскивать; я не могу злоупотреблять этимъ.

— Бросьте эти глупости. Не вы пронесли. Да и дѣло серьезное, а не шутки. Пока вы не выпьете, я ничего вамъ не скажу.

— Слушайте, я не ребенокъ. Я могу все выслушать совершенно спокойно.

— Ну, а я не палачъ и пока не выпьете, я не могу вамъ сообщить тѣ печальныя новости, которыя принесъ изъ конторы. Ну же, — говорилъ Чайковскій, протягивая полную кружку. — Кончится тѣмъ, что вы подведете и меня и себя…

Я выпилъ залпомъ водку.

— Ну вотъ такъ хорошо. Сейчасъ мнѣ подъ секретомъ сообщили, что пришла офиціальная бумага губернатора, въ которой онъ лишаетъ васъ вольной команды и на три года увеличиваетъ тюремный срокъ…

Я ничего не отвѣтилъ и пройдя въ камеру спокойно улегся на свое мѣсто.

Три лишнихъ года тюрьмы теперь, когда я считалъ уже мѣсяцы, недѣли и дни до свободы… Это равносильно смертному приговору. Нѣтъ, этого не будетъ. Если я 16-го марта 1897 г., какъ полагается по закону, не буду освобожденъ въ вольную команду, я въ ближайшіе дни, хотя съ опасностью жизни, совершаю побѣгъ. Для побѣга такого необходимы два условія: во-первыхъ, чтобы было хотя 10 шансовъ изъ 100 на успѣхъ и во-вторыхъ, чтобы была возможность ни въ коемъ случаѣ не даться живымъ въ руки, потому что въ случаѣ неудачи придется влачить не менѣе 15 лѣтъ каторги снова… Успокоенный этими мыслями, и совершенно пьяный отъ выпитой съ непривычки водки я забылся тяжелымъ сномъ. Когда я утромъ всталъ, всѣ мои сожители по камерѣ смотрѣли на меня съ нескрываемымъ страхомъ и разспрашивали, что со мной, что я совершенно почернѣлъ за эту ночь и имѣю видъ перенесшаго тяжкую болѣзнь. Должно быть нравственное потрясеніе отъ извѣстія было дѣйствительно велико, потому что взвѣсившись черезъ два дня на вѣсахъ, я былъ пораженъ, убѣдившись, что на 18 фун. потерялъ за нѣсколько дней вѣса.

Послѣдніе мѣсяцы я прожилъ, какъ въ тяжеломъ кошмарѣ. Приближалась весна — время особенно мучительное для всякаго узника, когда нападала безумная тоска по волѣ и родинѣ, когда мысль о свободѣ преслѣдовала день и ночь, какъ навязчивая идея… Мнѣ ничего не объявляли и эта неизвѣстность была ужаснѣе самой горькой безнадежности. Готовясь постоянно къ побѣгу, обдумывая всѣ детали, я въ то же время не терялъ надежды. Я не могъ сомнѣваться въ самомъ фактѣ полученія бумаги, потому что ни одинъ арестантъ не рѣшится солгать, обмануть въ томъ, что касается свободы товарища, но возбуждало сомнѣнія упорное молчаніе объ этой бумагѣ начальника.

Мнѣ удалось снова попасть въ столярную мастерскую вмѣстѣ съ безсрочнымъ Воронцовымъ, съ которымъ мы рѣшили въ случаѣ, если меня не освободятъ, бѣжать на ура, заперѣвъ конвой въ крѣпкой мастерской. Всѣ подробности были обдуманы и предусмотрѣны, но надо признаться, шансы на успѣхъ были весьма и весьма слабы.

Приходя на повѣрку, Архиповъ часто теперь останавливался передо мною и сердце мое падало въ ожиданіи рокового сообщенія. Но онъ только глядѣлъ на меня съ тѣнью сочувствія въ глазахъ:

— Вы таете день ото дня… На васъ лица нѣтъ. Неужели такъ невыносимо ожидать свободы?

— Я привыкъ…

— Незамѣтно. На васъ страшно смотрѣть!

Наступилъ мартъ. Тяжелая неизвѣстность доводила меня до безумія. А Архиповъ только посмѣивался на повѣркѣ, проходя мимо меня:

— Скоро, скоро. Вѣдь уже дни остались. Бросьте хандрить! вы такъ не доживете до воли…

Наконецъ 13 марта Архиповъ придя на повѣрку остановился передо мною и долго, молча, съ тревогой глядѣлъ на меня. Я замеръ, ожидая, что онъ скажетъ о бумагѣ губернатора.

— Нѣтъ, я не могу больше смотрѣть на то, какъ вы день ото дня таете, какъ воскъ! Никогда не повѣрилъ бы, что можетъ быть такая тоска по волѣ. Держать васъ дольше — равносильно убійству. Знаете что? Хоть и къ ночи дѣло, — берите свои вещи и идите за ворота. Три дня не составляетъ разницы. Могу же я на свой страхъ за нѣсколько дней человѣка освободить… Проводите его въ землянку, — приказалъ онъ надзирателю.

Я не заставилъ себѣ два раза повторять одно и то же, и черезъ десять минутъ, собравъ свою котомку и молча поклонившись камерѣ, вышелъ за ворота, не зная, сонъ ли это или дѣйствительность. По странной игрѣ случая это былъ какъ разъ день моего рожденія, когда я послѣ болѣе, чѣмъ шести лѣтъ тюремнаго сидѣнія вышелъ снова на волю.

Вольная команда.

Радушно по-братски встрѣтила меня вольная команда и мигомъ устроили меня въ крохотной землянкѣ, арш. 4—4½ длиною и арш. 2½ шириною, гдѣ болѣе четверти мѣста занимала миніатюрная русская печь. Избушка до половины была врыта въ землю, такъ что два крохотныхъ окна приходилось на одномъ уровнѣ съ землею; къ избенкѣ примыкали крохотныя досчатыя сѣни. Печка отчаянно дымила и во время топки землянка исчезала въ облакахъ дыма, выходившаго изъ всѣхъ пазовъ. Вслѣдствіе такой вентиляціи, какъ бы усердно съ вечера ни была натоплена печь, землянка къ утру выстывала до такой степени, что на шесткѣ печки замерзала вода. Но это были мелочи, а главное и существенное было то, что я свободенъ.

Выйдя изъ землянки, я долго глядѣлъ на темное, ясное небо, усѣянное необыкновенно яркими звѣздами, и удивленно спрашивалъ себя: что же я чувствую? Почему же, послѣ мучительнаго ожиданія, отчаянія, страстной, бѣшеной, необузданной тоски по волѣ, я теперь не чувствую ничего, — ни радости ни удовлетворенія. Почему эта рѣзкая перемѣна въ жизни совершенно неощутима?… И я рѣшилъ, что свобода, какъ здоровье: — повидимому ея ощущеніе только отрицательное. Нѣтъ, здѣсь, такъ сказать, еще въ тѣни острога, я не чувствовалъ воли, не радовался ей. Волю я почувствовалъ, когда впервые уѣхалъ верхомъ далеко въ степь, когда несся одинъ среди широкой равнины съ синѣвшими на горизонтѣ горами. А позднѣе лѣтомъ, уѣхавъ далеко отъ селенія на покосъ, лежа ночью одинъ на свѣже-скошенномъ сѣнѣ, и глядя на далекія звѣзды, я радовался волѣ. Самый же моментъ, котораго я ждалъ столько лѣтъ, — не далъ никакихъ ощущеній, прошелъ совершенно тупо, незамѣтно…

Когда ушли другіе вольно-командцы, которые помогли мнѣ устроиться «своимъ домомъ» и просидѣли довольно долго, знакомя меня съ новыми условіями жизни, я долго лежалъ въ темнотѣ съ открытыми глазами, обдумывая свое положеніе.

Правда, въ общихъ чертахъ все было уже намѣчено въ тюрьмѣ. Неистощимымъ источникомъ веселья и шутокъ было для жившихъ со мною поляковъ, когда я серьезно утверждалъ, что разсчитываю жить, заведя постепенно хорошій огородъ, разводя свиней и, если будетъ возможно, заведу лошадь. Разсчетъ былъ вообще вѣренъ, потому что жить однимъ пайкомъ, состоявшимъ изъ 1 пуда 28 ф. муки, 10 ф. мяса, 5 ф. крупъ, 3 ф. соли и 20 к. на приварокъ я не могъ и одинъ, а мнѣ приходилось ждать со дня на день пріѣзда еще двухъ человѣкъ… Но легче было намѣтить программу, чѣмъ осуществить ее, не имѣя наличныхъ средствъ. А денегъ у меня не было. Впереди ждала безпощадная борьба за существованіе, и хотя я непоколебимо вѣрилъ, что настойчивость и энергія побѣдятъ всѣ препятствія, тѣмъ не менѣе жутко становилось за людей, которые, хотя и вопреки моему желанію, пошли за мной и которымъ я долженъ былъ быть опорой въ жизни.

На что я могъ сейчасъ разсчитывать? Кто предложитъ мнѣ учить дѣтей, когда имѣется безплатная школа, которой мнѣ же придется завѣдывать? Лѣченіе? — Брать деньги за лѣченіе я не смогу, да мнѣ и не предложатъ, такъ какъ привыкли къ безплатной помощи политическихъ. Юридическая помощь обычно не оплачивается также. Словомъ, я предвидѣлъ массу работы, но не находилъ источника заработка. Вся надежда ограничивалась, такимъ образомъ, хозяйствомъ, но если мнѣ и удастся завести его, то плодами его пользоваться придется не скоро. Съ такими невеселыми думами я заснулъ въ первый разъ на волѣ.

Школа.

Утромъ я написалъ письмо въ Читу г-жѣ М.^[9] увѣдомляя о своемъ выходѣ на волю и пошелъ къ начальнику, чтобы потолковать о школѣ. Архиповъ направилъ меня къ тюремному священнику о. Александру Лаврову.

— Право не знаю, что можно подѣлать съ этими сорванцами? — встрѣтилъ меня священникъ — Александръ Ивановичъ (мой предшественникъ) и наказывалъ ихъ, и изъ кожи лѣзъ; да ничего подѣлать не могъ. А я, такъ и въ школу избѣгаю ходить…

Я съ любопытствомъ разсматривалъ отца духовнаго, который, какъ я хорошо зналъ, интересовался въ жизни только картежной игрой, заполнявшей всѣ досуги мѣстной администраціи. Высокій худощавый блондинъ съ всклокоченной копной пыльнаго цвѣта свѣтлорусыхъ волосъ, съ безцвѣтнымъ лицомъ и глазами, онъ произвелъ на меня не особенно пріятное впечатлѣніе и я въ душѣ радовался, что, повидимому, онъ не будетъ вмѣшиваться въ школьныя дѣла.

Когда мы шли въ школу, батюшка въ общихъ чертахъ характеризовалъ самыхъ отчаянныхъ головорѣзовъ и на первомъ планѣ дѣвочку Ѳеню, дочь жившей у начальника каторжанки Франциски. Отчаянный шумъ встрѣтилъ насъ въ школѣ.

Дѣтишки, прыгая черезъ парты, окружили растерявшагося и безпомощно вертѣвшагося священника и, дергая во всѣ стороны за подрясникъ, орали благимъ матомъ: «батюшка, батюшка, батюшка», исполняя какой то замысловатый танецъ краснокожихъ. Я былъ очень радъ, что меня даже не замѣтили.

— Ну, что вы скажете? — безнадежно развелъ руками батюшка, когда мы вышли на улицу.

— Дѣти, какъ дѣти, и ручаться, конечно; не могу, но думаю, что дѣло у насъ пойдетъ. Я объ одномъ только попрошу васъ: не заходите въ школу недѣлю, пока еще не сгладилось у нихъ воспоминаніе о прежнихъ порядкахъ.

— Посмотримъ, посмотримъ! — не безъ ироніи сказалъ о. Александръ и, придерживая подрясникъ, направился къ себѣ.

Меня встрѣтилъ поручикъ Бѣломѣстновъ (устроитель спектакля, для котораго я когда то писалъ декораціи) и затащилъ къ себѣ. За бутылкой поручикъ познакомилъ меня со всей подноготной того замкнутаго мірка, которымъ жила мѣстная администрація, и подъ вліяніемъ этихъ разсказовъ я рѣшилъ держаться какъ можно дальше отъ этой публики, въ то же время зорко наблюдая ихъ своеобразную жизнь, обѣщавшую богатыя параллели съ печальной жизнью бѣдныхъ острожниковъ…

Долго бродилъ я по окрестностямъ острога, обдумывая, какъ сдѣлать самый трудный, первый шагъ въ школѣ, шагъ, отъ котораго зависитъ успѣхъ всего дѣла.

Когда то въ гимназіи я былъ грозою несчастныхъ господъ въ футлярѣ — педагоговъ. Когда то годами штрафной журналъ существовалъ почти исключительно для меня и былъ анналами моихъ противозаконныхъ поступковъ… Неужели совершится теперь актъ возмездія и я на своей шкурѣ испытаю все то, что переносили отъ меня учителя? Но вѣдь то были чиновники, гасители всякой свободной мысли, отъ которыхъ мы не слыхали живого слова, въ которыхъ заглохло, повидимому, всякое непосредственное чувство. Развѣ я похожъ на этихъ горе-педагоговъ? Развѣ я не отстаивалъ горячо тѣхъ немногихъ учителей, которые хоть отчасти заслуживали это названіе? И я рѣшилъ, что дѣтишки всѣ одинаковы: если я съумѣю ихъ заинтересовать съ перваго же разу, если я буду внимательно слѣдить, чтобы они не уставали и, какъ только замѣчу утомленіе, буду дѣлать перерывъ, то озорству въ классѣ не будетъ мѣста.

Утромъ я спокойно вошелъ въ классъ, который невольно затихъ въ ожиданіи. Отрекомендовавшись и сказавъ, что для пользы дѣла прошу откровенно говорить, когда кто устанетъ, если что непонятно или скучно, я быстро сталъ экзаменовать всѣхъ сразу, держа школьниковъ въ самомъ напряженномъ состояніи. Дѣтишки увлекались быстрой смѣной вопросовъ и лихорадочно старались такъ же скоро отвѣчать. А при первыхъ же признакахъ утомленія, я оборвалъ урокъ и сказавъ, что имъ трудно дольше сидѣть, что они устали и пора побаловаться, — выпустилъ ихъ на дворъ.

Результаты экзамена были весьма печальные: во всей, довольно многолюдной школѣ не было двухъ учениковъ съ болѣе или менѣе одинаковымъ уровнемъ знанія. Изъ разспросовъ выяснилось, что дѣтишки занимались тѣмъ, что имъ болѣе нравилось. Были, такимъ образомъ, хорошо читавшіе, но не умѣвшіе ни писать, ни считать, и наоборотъ. Строго говоря, при такомъ положеніи дѣлъ надо бы съ каждымъ заниматься отдѣльно, но по необходимости я довольно произвольно раздѣлилъ учащихся на три группы, не столько на основаніи одинаковыхъ познаній въ настоящемъ, сколько принимая во вниманіе возможность вести общія занятія съ группой. Чтобы окончательно пресѣчь возможность такихъ безобразій, какія я засталъ при посѣщеніи школы съ священникомъ, я предложилъ несомнѣннымъ коноводамъ оказать мнѣ помощь, наблюдая за порядкомъ въ соотвѣтствующихъ отдѣленіяхъ. Результаты получились вполнѣ удовлетворительные. Каждый урокъ, въ зависимости отъ его трудности, продолжался не болѣе 40 мин., а часто и ½ часа. Малѣйшій намекъ на безпорядокъ, разсѣянность, невниманіе, я считалъ признакомъ утомленія и, прервавъ урокъ, устраивалъ, если дѣти хотѣли, маршировку, гимнастику или предоставлялъ имъ играть, какъ они хотятъ. Самъ бывшій школьникъ и отпѣтый озорникъ, я по еле замѣтному звуку, движенію, угадывалъ задуманную шалость и бѣдные дѣтишки совершенно терялись, когда, не поворачиваясь отъ доски, спокойно предлагалъ отложить предпріятіе до перемѣны. Однажды при такомъ случаѣ одинъ изъ школьниковъ даже разрыдался, залѣзши подъ парту, до такой степени его потрясло, что я знаю напередъ, что онъ задумалъ устроить. Бѣдный мальчуганъ! ему и въ голову не приходило, что ихъ учитель самъ продѣлывалъ все это да и многое такое, на что не хватило бы ихъ фантазіи…

Довольно сказать, что, когда черезъ недѣлю я предложилъ священнику навѣстить школу, онъ былъ весьма удивленъ образцовой тишиною, которую я поддерживалъ не наказаніями, крикомъ и бранью, а тѣмъ, что намѣренно понижалъ свой громкій голосъ. Сваливъ на меня и занятія по Закону Божію (хотя я предупредилъ, что это будетъ нѣчто въ родѣ сравнительной миѳологіи), батюшка болѣе не навѣщалъ школу до самаго лѣта.

Учащіеся, мальчики и дѣвочки, были трехъ категорій, дѣти крестьянъ, казаковъ-надзирателей и «малолѣтки», т. е. дѣти каторжанъ. Надо отдать справедливость, послѣдніе рѣзко выдѣлялись по своимъ способностямъ и развитію. Среди малолѣтокъ главнымъ коноводомъ была отчаянная шалунья Ѳеня, дочь прислуги Архипова — Франциски. Я ее быстро укротилъ, поручивъ ея надзору малышей.

Признаюсь, не дешево обходилась бѣдному учителю его невозмутимая, повидимому, сдержанность въ классѣ, вѣчно напряженное вниманіе и изнурительныя занятія одновременно съ тремя отдѣленіями. Въ три часа, разбитый физически, и съ совершенно издерганными нервами, я падалъ на свою койку въ землянкѣ…

Матеріальное мое положеніе было также отчаянное, потому что, хотя мнѣ и полагалось, по словамъ Архипова, 25 или 30 руб. въ мѣсяцъ, но я не получалъ ни копейки и, не имѣя возможности и времени себѣ готовить — питался въ сухомятку и жилъ въ проголодь.

Семья.

Въ полутора верстахъ отъ Акатуйскаго острога расположена довольно жалкая деревня Акатуй, состоящая изъ двухъ улицъ, — нижней и верхней. Въ деревнѣ двѣ лавки, большая — Николая Николаевича Мурашкина и маленькая — Чегодаева.

Старостой былъ братъ бывшаго старшаго надзирателя акатуйскаго острога — Кирпичникова. Понемногу у меня начало завязываться знакомство съ мѣстными крестьянами, обращавшимися за медицинскими совѣтами. Къ тюремному фельдшеру крестьяне не хотѣли идти, такъ какъ были озлоблены за какую то темную исторію его съ мѣстной дѣвицей, а фельдшеръ въ Александровскомъ заводѣ, по слухамъ, безбожно дралъ шкуру съ крестьянъ, не заботясь особенно о ихъ излеченіи. Пришлось, скрѣпя сердце, написать въ Россію, прося выслать по списку наиболѣе необходимые медикаменты… Позднѣе, пріѣхавшіе въ Акатуй, карійцы передали въ мое распоряженіе свою довольно хорошо оборудованную аптечку.

Какъ-то недѣли двѣ-три послѣ освобожденія въ вольную команду лежалъ я въ сумерки въ своей землянкѣ, когда ко мнѣ прибѣжалъ изъ деревни парень и взволнованно сообщилъ, что ко мнѣ пріѣхала какая-то дама съ ребенкомъ и остановилась въ деревнѣ у Караваева. Черезъ полчаса я былъ въ деревнѣ и смущенные, растерянные мы встрѣтились съ М. Не веселая была эта встрѣча: мрачно было настоящее, неопредѣленно и полно угрозъ — будущее. Утромъ изъ школы меня пригласили къ начальнику. Я засталъ его въ состояніи крайняго возбужденія: съ необычайной быстротой носился онъ по комнатѣ на своихъ кривыхъ ножкахъ, глаза метали молніи, уста извергали нечленораздѣльные звуки. Я спокойно наблюдалъ его, прислонясь къ косяку.

— Вотъ, вотъ что вы надѣлали… остановился онъ передо мною. Я вынужденъ теперь васъ арестовать, г-жу М. арестовать, Караваева арестовать…

— Въ чемъ дѣло?

— Вы имѣли противозаконное, неразрѣшенное свиданіе съ г-жею М….

— Почему противозаконное, неразрѣшенное? Почему я могу видѣться со всѣми безъ разрѣшеній и почему исключеніе М.? Мнѣ кажется, вообще вы, Александръ Павловичъ, напрасно волнуетесь и все вамъ кажется въ невѣрномъ свѣтѣ.

— Волнуетесь! Взволнуешься, когда тутъ чортъ знаетъ что дѣлается. Мнѣ ничего не остается, какъ арестовать васъ, г-жу М. и Караваева…

— Гм. Меня, повидимому, вы арестовать можете, хотя я, признаться, не вижу ни основанія, ни смысла. Караваева я весьма сомнѣваюсь, чтобы вы могли вообще арестовать, а М., какъ полноправную русскую дворянку, вы тронуть безусловно не можете. Фактъ налицо, съ нимъ надо считаться. Къ чему создавать излишнія осложненія и тревоги?…

Архиповъ вдругъ какъ-то разомъ остылъ.

— Ну, вы по крайней мѣрѣ должны дать мнѣ слово, что до выясненія вопроса и безъ моего разрѣшенія не будете ходить въ деревню.

— Если это необходимо, я это могу сдѣлать.

— Ну вотъ и прекрасно. А остальное я постараюсь уладить.

Прошло томительныхъ двѣ недѣли. Сношенія поддерживались при посредствѣ другихъ вольнокомандцевъ. Изрѣдка мы видались на нейтральной почвѣ въ лѣсу между деревней и острогомъ. И до той поры тяжелое матеріальное положеніе мое стало совершенно невыносимымъ, когда на мое попеченіе попала женщина съ четырехлѣтнимъ мальчикомъ. Необходимо было что-нибудь придумать, чтобы не умереть всѣмъ съ голоду. Нужда хорошій учитель: я быстро нашелъ исходъ изъ отчаяннаго положенія. Продавалась старая лошадь на убой за 2 руб. Продавъ эконому свой паекъ на будущій мѣсяцъ за 3 руб., я купилъ лошадь, продалъ кожу за 1 руб. и за 1 руб. мы были обезпечены мясомъ до теплаго времени, т. е. мѣсяца на два. Правда, мясо это было невѣроятно жестоко, крайне безвкусно, но я такъ искренно возмущался тѣмъ, что намъ даютъ изъ казны плохое мясо, что М. не догадывалась объ истинѣ.

Мѣстный купецъ, узнавъ отъ вольнокомандцевъ о моихъ «художественныхъ талантахъ» пожелалъ имѣть приличную вывѣску. Связанный словомъ, я въ деревню идти безъ разрѣшенія Архипова не могъ и недѣли черезъ двѣ по пріѣздѣ М. сообщилъ ему, что предвидится въ деревнѣ работа, могутъ быть и уроки, и я не знаю, какъ поступить.

— Конечно, идите, — отвѣтилъ Архиповъ, будто ничего и не было.

Но инцидентъ еще не былъ исчерпанъ. Въ надеждѣ на заработки М. переѣхала за 20 верстъ въ Александровскій заводъ, гдѣ мѣстный житель, тюремный писарь Лазаревичъ, познакомилъ ее со всѣмъ заводскимъ бомондомъ. Въ свободное время, часто отъ вечерней до утренней зари, я бѣгалъ въ заводъ къ своей семьѣ; но не веселы были свиданія, когда, пройдя 20 верстъ и располагая двумя-тремя часами, имѣешь впереди такое же путешествіе обратно. Покупка лошади, о которой я подумывалъ еще сидя въ тюрьмѣ, становилась необходимостью.

Мѣсяца черезъ 2—3 послѣ пріѣзда М. пришла бумага, весьма смутившая Архипова. Въ отвѣтъ на посланное сгоряча увѣдомленіе о пріѣздѣ М. пришло распоряженіе арестовать меня на трое сутокъ.

— Какъ же намъ теперь быть? — растерянно разводилъ руками Александръ Павловичъ.

— Какъ быть? Приказано арестовать, такъ ничего не подѣлаешь: — придется отсидѣть.

Начальникъ вздохнулъ съ облегченіемъ: повидимому, онъ никакъ не ожидалъ такого безучастнаго отношенія съ моей стороны.

Но дѣло оказалось не столь простымъ. Я только переночевалъ въ секретной: а утромъ прибѣжалъ взволнованный Архиповъ и сталъ убѣждать меня, чтобы я шелъ на волю, что онъ донесетъ, будто бы я отсидѣлъ срокъ.

Видя мое недоразумѣніе, онъ объяснилъ, что мой арестъ вызвалъ такое волненіе среди уголовныхъ и особенно магометанъ, что во избѣжаніе безпорядковъ и осложненій я долженъ быть освобожденъ. Я не сталъ спорить и ушелъ изъ острога.

Борьба за жизнь.

Наступила весна, еще всюду былъ снѣгъ, но надо было думать о будущемъ, о лѣтнихъ работахъ, приступить такъ или иначе къ осуществленію своихъ плановъ. Завелось у меня въ деревнѣ нѣсколько уроковъ по 1 рублю въ мѣсяцъ и на одномъ урокѣ я взялъ вмѣсто денегъ маленькихъ поросятъ, а на другомъ урокѣ овсяной соломы. Землянку свою огородилъ дворомъ изъ стоячаго плетня и съ одной стороны сдѣлалъ повѣть и хлѣвокъ. Разомъ все приняло уютный, жилой видъ.

Зайдя къ мѣстному купцу Николаю Николаевичу Мурашкину я спросилъ, рѣшится ли онъ мнѣ одолжить рублей 25 на покупку лошади. Тотъ охотно согласился, говоря, что онъ все собирался предложить мнѣ учить его ребятъ на дому. Вскорѣ я нашелъ то, что искалъ. У крестьянина Зоусайлова была лѣтъ четырехъ кобыленка, едва державшаяся на ногахъ отъ голода, но еще не объѣзженная и совершенно дикая. Несмотря на свой жалкій видъ лошадка была стройная и хотя не обѣщала стать очень сильной лошадью, но зато цѣна была подходящая и при общемъ хохотѣ крестьянъ я повелъ свою покупку къ себѣ во дворъ. Сѣна не было, но была солома и, запасшись мукой, я рубилъ своей гнѣдухѣ сѣчку и дѣлалъ мѣсятку, всѣми силами стараясь пріучить ее къ печеному хлѣбу. При хорошемъ уходѣ лошадка быстро оправилась и не мало было труда выѣздить дикарку.

Сильно содѣйствовалъ моему сближенію съ крестьянами и ихъ ко мнѣ уваженію пустой, повидимому, случай. Когда я на впервые осѣдланной Гнѣдухѣ несся черезъ деревню, чтобы попасть въ степь, лошадь стала среди деревни меня сбивать, подпруги ветхаго сѣдла не выдержали и сѣдло вмѣстѣ съ сѣдокомъ слетѣло съ лошади; однако мнѣ удалось удержать бившуюся лошадь за третій поводъ, чумбуръ, который я предусмотрительно заткнулъ за поясъ; съ большимъ трудомъ перетянувъ подпруги черезъ сѣдло, я снова вскочилъ на лошадь и часа два побившись съ нею въ степи вернулся на присмирѣвшей лошадкѣ. Крестьянамъ, страстнымъ любителямъ лошадей, выше всего цѣнящимъ умѣлое обращеніе съ ними, такъ понравилось мое поведеніе, что въ отношеніи ихъ ко мнѣ произошелъ рѣзкій переломъ: — они стали смотрѣть на меня, какъ на «своего». Нѣсколько случаевъ удачнаго укрощенія лошадей утвердило хорошее обо мнѣ мнѣніе, а послѣ совмѣстныхъ работъ на покосѣ кое-кто серьезно, какъ мнѣ сообщали, сталъ прочить меня себѣ въ зятья. Мнѣ постоянно приходилось выслушивать лестные комплименты.

— Эка, паря Лександровичъ, какъ вы скоро около насъ образовались!

Образованіе, конечно, заключалось въ удачномъ укрощеніи лошади или умѣлой упряжкѣ. Надо отдать справедливость: у большинства «рассейскихъ» лошадь запрягалась такъ, что сплошь и рядомъ падала дуга. Небрежность упряжки я постоянно наблюдалъ впослѣдствіи и въ Россіи въ помѣщичьихъ экономіяхъ. Въ Сибири, при сильныхъ морозахъ и «суровости» лошадей, хорошая запряжка вещь крайне необходимая и потому такъ и цѣнится крестьянами.

Да не подумаетъ читатель, что я наѣздникъ въ европейскомъ смыслѣ слова. Но не это и цѣнятъ сибиряки-владѣльцы табуновъ. Я не знакомъ съ искусствомъ верховой ѣзды, но я легко вскакивалъ на каждую лошадь и на лошади чувствовалъ себя такъ удобно, что могъ не думать объ этомъ, возвращаясь ночью домой, спокойно спалъ въ сѣдлѣ, всегда машинально спросонья дѣлая, что слѣдуетъ, если лошадь начинала «сбивать» и т. д. Вотъ это-то и цѣнили выше всего. А когда впослѣдствіи мои лошади шли ко мнѣ на голосъ изъ табуна, это казалось сверхъестественнымъ мѣстнымъ жителямъ, которые съ большимъ трудомъ арканами ловили своихъ лошадей. Моимъ объясненіямъ, что этого легко достичь и имъ ласковымъ, хорошимъ обращеніемъ, конечно, никто не вѣрилъ. Однако я отвлекся въ сторону.

Мое матеріальное положеніе было по прежнему отчаянное. Денегъ за преподаваніе въ школѣ я не получилъ, а когда я заговорилъ объ этомъ съ Архиповымъ, онъ искренно возмутился, такъ какъ священникъ, уѣзжая въ отпускъ, получилъ за три мѣсяца моего преподаванія въ школѣ 90 руб., которые, какъ полагалъ Архиповъ, онъ и передалъ мнѣ.

Впослѣдствіе, когда отецъ Александръ вернулся, я съ большимъ скандаломъ выдавилъ у него ничтожную часть этихъ денегъ и категорически отказался на будущее время учить въ школѣ, потому что въ мои планы вовсе не входило, чтобы попъ кромѣ своего жалованія съ тюрьмы въ 100 р. и руги, получалъ еще за мой трудъ 30 рублей въ мѣсяцъ.

Весною я развелъ небольшой огородъ и былъ прямо пораженъ, съ какой быстротой развивались растенія. На самомъ дѣлѣ, только къ серединѣ іюня можно было сажать на открытомъ воздухѣ и въ защищенномъ мѣстѣ болѣе нѣжные овощи и все прекрасно вызрѣвало. Довольно сказать, что я имѣлъ на открытыхъ грядахъ томаты, цвѣтную капусту и т. п.

Лѣтомъ увеличилось число уроковъ и я зарабатывалъ уже до 15 рублей. На ряду съ этимъ быстро росла и медицинская практика и отовсюду изъ окрестностей ѣхали ко мнѣ за юридическими совѣтами. Леченіе было для меня тяжелымъ бременемъ. Не говоря о томъ, что и лечилъ и прошенія я писалъ безплатно, выходило всегда такъ, что за мной издалека, порой за 50 верстъ, пріѣзжали верхомъ и мнѣ приходилось тащиться на своей замученной работой лошаденкѣ. Занятый днемъ уроками я и въ лѣсъ по дрова и въ степь за сѣномъ выѣзжалъ съ вечера, чтобы вернуться къ разсвѣту, и часто послѣ безсонной ночи, на усталой, голодной лошади вынужденъ былъ тащиться къ больному на край свѣта… Досаднѣе всего было то, что обыкновенно звали по пустякамъ, страшнымъ по внѣшности, къ серіознымъ же больнымъ зазывали случайно, когда уже никто не въ силахъ помочь. Неразвитого человѣка поражаетъ, когда его дочь, простудившись, теряетъ голосъ; и когда въ нѣсколько часовъ все проходитъ при энергичномъ и необычайномъ леченіи, то никакъ не убѣдишь, что ничего серіознаго и не было и создаются легенды чуть ли не о колдовствѣ. Поражала мѣстныхъ жителей быстрая поправка исхудалыхъ дѣтей, обусловленная полной перемѣной режима и введенія укрѣпляющей діэты. Такъ, безъ всякихъ причинъ, росла популярность, тяжело отражавшаяся и на моемъ здоровьѣ и на матеріальномъ благосостояніи. Отказывать въ помощи рѣшительно было невозможно, а въ то же время приходилось почти все время безплатно отдавать людямъ и сравнительно, а часто и безотносительно, богатымъ…

То же было и съ юридической помощью. Только разъ я выговорилъ себѣ гонораръ. Дѣло было такъ. Пріѣхалъ ко мнѣ заводскій богатый крестьянинъ Алтабасовъ, извѣстный мнѣ, какъ игрокъ, и просилъ помочь ему, потому что его топитъ благочинный совмѣстно съ приставомъ и мировымъ судьей. Остается два дня для подачи апелляціонной жалобы, никто не берется писать и ему сказали, что, если не возьмусь я, то онъ погибъ.

Отнесся я къ этому весьма сухо, увѣренный, что Алтабасовъ, большой плутъ, конечно, не является невинной жертвой людской злобы.

— Видите, господинъ Алтабасовъ, я, конечно, не боюсь ни благочиннаго, ни пристава, ни мирового; но вамъ вѣроятно не сказали, что я берусь только за дѣла вполнѣ чистыя и правыя. Поэтому, я думаю, вы напрасно теряете со мною время.

— Даю вамъ слово, что меня же ограбили и меня же въ тюрьму садятъ. Выбрали меня церковнымъ старостой. Я человѣкъ малограмотный и занятый своей торговлей. Пришелъ я къ отцу благочинному и говорю, что пусть онъ беретъ себѣ 36 рублей, которые мнѣ за староство полагаются и самъ ведетъ всѣ книги и держитъ всѣ деньги; а мнѣ пускай передъ службой счетомъ даетъ свѣчи и счетомъ же послѣ службы получаетъ обратно и свѣчи и выручку. Такъ у меня ничего не было никогда на рукахъ, какъ вдругъ меня благочинный обвиняетъ въ растратѣ 400 р. По учету выборныхъ все въ исправности и не хватаетъ денегъ только у батюшки, да этого во вниманіе не взяли и меня приговорили къ 10 мѣсяцамъ съ лишеніемъ нѣкоторыхъ правъ, взыскали 400 рублей, да еще 300 рублей залогу взяли, а то бы сейчасъ засадили бы. Куда я не метался, всѣ понимаютъ въ чемъ дѣло, всѣ жалѣютъ, а написать никто не рѣшается. Кому охота противъ благочиннаго, пристава и мирового идти. На васъ одного надежда. Никакихъ денегъ не пожалѣю…

Какъ не страненъ былъ мнѣ этотъ разсказъ, но человѣкъ говорилъ такъ, что невольно внушалъ довѣріе. Подумавъ, я сказалъ.

— Если все то, что выговорите, правда, то я, конечно, возьмусь за ваше дѣло и если возьмусь, то вѣроятно выиграю, потому что правое дѣло должно быть выиграно. Но, во-первыхъ, прежде чѣмъ взяться за дѣло я разслѣдую все на мѣстѣ и возьмусь, только убѣдившись въ вашей правотѣ. А во-вторыхъ, хотя я и ни съ кого не беру, но съ васъ, богатаго человѣка, возьму. Если проиграю я вамъ верну всѣ деньги, конечно; но взявшись за дѣло я требую въ задатокъ 10 р., 10 р. когда напишу апелляціонную жалобу, а 5 р. когда выиграемъ дѣло.

— Да, что вы, я никакихъ денегъ не пожалѣю!

— Мнѣ больше не надо, а что я сказалъ, то возьму.

Осѣдлавъ свою гнѣдуху я тотчасъ же съ видимо повеселѣвшимъ Алтабасовымъ поѣхалъ въ заводъ.

Получасовой бесѣды съ нѣсколькими лицами, заслуживавшими полнѣйшаго довѣрія и бывшими въ учетной комиссіи было довольно, чтобы убѣдиться въ полной невинности Алтабасова и наглой продѣлкѣ мѣстныхъ вершителей судебъ. Поэтому я лихорадочно принялся за работу и въ два дня была составлена апелляціонная жалоба, простоватая по формѣ, будто бы написанная самимъ малограмотнымъ крестьяниномъ, но полная безпощаднаго яду. Опровергая пунктъ за пунктомъ все нелѣпое обвиненіе, я наивно, подъ предлогомъ установленія точнаго времени, приводилъ факты беззаконія обвинителей Алтабасова. Такимъ образомъ, никого явно не обвиняя, жалоба рисовала чудовищную картину мѣстныхъ нравовъ, не давая въ то же время повода къ привлеченію по статьѣ объ оскорбленіи должностныхъ лицъ въ оффиціальной бумагѣ. (По этой статьѣ я уже привлекался и былъ остороженъ).

Въ Читѣ, по прочтеніи жалобы, прокуроръ отказался поддерживать обвиненіе; а къ Алтабасову, по его словамъ, всѣ приставали, допытываясь, кто ему писалъ и не вѣря, что онъ самъ авторъ жалобы. Характерно то, что давъ «на всякій случай» какому то адвокату въ Читѣ 100 р. Алтабасовъ такъ и не додалъ мнѣ 5 р., которые остались за нимъ…

Конечно, въ заводѣ ни для кого не было тайной, кто вызволилъ Алтабасова и вскорѣ курьезный случай доказалъ, что со мною считаются, хотя и весьма странно.

Въ Акатуѣ былъ горькій пьяница, богатый мужикъ Бочкаревъ. Частенько пьянаго колотила его жена; а въ томъ году, когда ей помогла подросшая дочь, то онѣ вдвоемъ такъ избили пьянаго, что онъ и не всталъ. Синяки и кровоподтеки явно говорили о причинѣ смерти и съ похоронами выходили заминки.

Ѣду я по деревнѣ, обгоняетъ меня верхомъ сынъ Бочкарева, соскакиваетъ съ коня и кланяется въ поясъ.

— До вашей милости. Дайте отцу отпускную молитву.

— Что-о? вытаращилъ я глаза, чуть не расхохотавшись.

— Сдѣлайте такую милость, Викторъ Александровичъ. Два раза я къ благочинному ѣздилъ, денегъ ему посулилъ и 20 мѣшковъ пшеницы… Такъ онъ говоритъ: ладно, говоритъ, я то похороню, да только пусть вашъ тамъ, Викторъ Александрычъ, молитву дастъ. Такъ ужъ сдѣлайте милость!…

— Вотъ оно что! разсмѣялся я. Чудакъ вашъ благочинный. Старика не воскресишь. Какое мнѣ то дѣло? Скажи ему, что я конечно молитву далъ.

Читатель догадывается, что въ такой формѣ благочинный спрашивалъ, имѣю ли я что нибудь противъ погребенія завѣдомо, хотя и нечаянно убитаго, и не выйдетъ ли изъ этого какой исторіи… Онъ не понималъ, что, отстаивая невинно страдающихъ отъ произвола живыхъ, я глубоко равнодушенъ къ мертвымъ…

Суевѣрія.

Многіе обращались ко мнѣ съ просьбами написать жалобу на «хомутниковъ» или еще чаще «хомутницъ». Надо сказать, что среди мѣстныхъ жителей широко распространена была вѣра въ «порчу», что называется тамъ надѣваніемъ хомута. Какими то невѣдомыми манипуляціями опытные въ этомъ люди «портили» якобы другихъ, нагоняли тяжелую, не поддающуюся никакому леченію болѣзнь. Разсказывали мнѣ прямо таки чудеса. Такъ за пирушкой двое будто бы стали другъ надъ другомъ пробовать свою силу и скрючили одинъ другого въ дугу. Не довольствуясь этимъ, одинъ взялъ въ руки рѣдьку и она тотчасъ же вся почернѣла, взялъ другой и она приняла прежнюю бѣлую окраску.

«Оборони Богъ» во время свадьбы не дать нѣсколько мѣшковъ «знающему слово» человѣку… Бывали случаи, «старики помнятъ», что всѣ «поѣзжане» обращались въ волковъ… Много другихъ чудесъ слыхалъ я, но такова ужъ моя судьба, что не только самъ я никогда чудесъ не вижу, но и при мнѣ исчезаютъ всегда чудеса и остается одна сѣрая реальность. А такъ хотѣлось бы увидѣть что нибудь чудесное, необычайное, сказочное!..

Живя среди легенды о чудесномъ, имѣя, какъ я говорилъ, широкую медицинскую практику, я ни разу не наткнулся на болѣзнь, хотя отдаленно напоминающую «порчу». Что дало поводъ къ этимъ легендамъ? Таинственная ли для народа венерическая болѣзнь или быстро изнуряющій человѣка «ракъ» — не знаю. «Порченные» ко мнѣ за медицинской помощью не обращались. Приходили только крестьяне просить написать жалобу мировому, что, дескать, житья нѣтъ отъ «хомутницъ».

Видя, что всѣ доводы мои безсильны, я предложилъ деревнѣ такой закладъ: если меня испортятъ ихъ хомутники и хомутницы въ двухнедѣльный срокъ, то я плачу 25 р., если нѣтъ, платятъ мнѣ. Послѣ нѣкоторыхъ предостереженій и цѣлаго каскада исторій, ударились объ закладъ, но черезъ два дня пришли съ лукавымъ видомъ:

— Эка паря, Александрычъ, дородно тебѣ объ закладъ биться, когда ты отъ глазу заговоренъ и самъ слово больше ихняго знаешь!..

Меня это очень развеселило, потому что много лѣтъ тому назадъ умиравшій старикъ-колдунъ, кое чѣмъ мнѣ обязанный, дѣйствительно, какъ милости, просилъ разрѣшенія заговорить меня отъ «пули и вражьяго глазу» что мнѣ дескать необходимо въ виду предстоящей бурной жизни. Не желая оскорбить старика я философски перенесъ всю процедуру заговора и даже, пропуская мимо ушей, прослушалъ цѣлый курсъ волшебства. Бѣдный старикъ, передавая свое черное искусство, какъ я узналъ впослѣдствіи, заботился и о своей душѣ, такъ какъ по существующему повѣрію, если онъ никому не передастъ своихъ знаній, земля не приметъ тѣла его и душа будетъ скитаться по землѣ. Принесли ли мнѣ пользу старанія бѣднаго умирающаго я не знаю, такъ какъ, хотя не разъ послѣ этого около меня свистали пули, но я лично никогда не былъ мишенью хорошаго стрѣлка… Что касается всей колдовской науки, то я разъ только воспользовался ею и затѣмъ постарался забыть и тѣ обрывки, которые невольно врѣзались въ память.

Раскрывая мнѣ книгу судебъ, начертанную на закорузлой ладони человѣка, старикъ указалъ, гдѣ искать слѣды совершенныхъ убійствъ. Провѣрить это было легко, такъ какъ я жилъ среди толпы убійцъ. И вотъ, встрѣтя своего друга лезгина Вагита, человѣка всего изрубленнаго въ схваткахъ и пошедшаго на каторгу за убійство человѣка, я взглянулъ на его ладонь. Тамъ, гдѣ по словамъ колдуна, должно было бы быть одно кровавое пятно, я увидалъ четыре и пятое слабой окраски.

Думая, что на лицо готовое опроверженіе, я шутя говорю Вагиту:

— Что же ты, другъ, мнѣ совралъ, что убилъ человѣка? Ты же убилъ четырехъ, а пятаго, либо ранилъ, либо дорѣзалъ.

Эффектъ моей шутки былъ совершенно неожиданный. Вагитъ поблѣднѣлъ, какъ полотно, и съ ужасомъ вытаращилъ на меня глаза.

— Твоя колдунъ, твоя все знаетъ! Пойдемъ, моя все тебѣ разскажетъ… И онъ, волнуясь и спѣша, разсказалъ, что осужденъ за одно убійство, а на самомъ дѣлѣ убилъ четырехъ и зарубилъ раненнаго. Онъ ѣхалъ съ дѣдомъ. На нихъ напало пятеро. Дѣдъ ранилъ одного и былъ убитъ. Вагитъ зарубилъ раненнаго и еще троихъ, а пятый скрылся; самъ же Вагитъ чуть живой и истекая кровью добрался до своей сакли. Около года лѣчился онъ отъ страшныхъ ранъ и вотъ, когда, едва поправляясь, онъ сидѣлъ на порогѣ сакли, онъ вдругъ увидалъ пятаго изъ напавшихъ на него съ дѣдомъ разбойниковъ. Не думая о послѣдствіяхъ и гдѣ онъ, Вагитъ кинулся въ саклю за ружьемъ и тутъ же среди аула застрѣлилъ врага. За это-то убійство онъ и пошелъ въ каторгу. Объ остальныхъ зналъ только онъ и, какъ оказалось, я.

Признаюсь я испытывалъ отвратительное ощущеніе: умъ не находилъ никакихъ логическихъ объясненій, отмахнуться отъ факта какъ отъ случайнаго совпаденія было трудно, потому что опытъ случайно былъ очень чистъ… Я постарался не думать и не повторять болѣе опытовъ.

Впослѣдствіи, мнѣ въ Манчжуріи въ разгарѣ спора кинули въ лицо опять упрекъ, что я такъ смѣлъ только потому, что заговоренъ и могу ничего не бояться; да еще разъ я слышалъ случайно, какъ говорили обо мнѣ, что я заговоренъ отъ пули. Никогда никому до послѣднихъ лѣтъ я не разсказывалъ о курьезномъ эпизодѣ съ колдуномъ, но сибиряки всюду, гдѣ я жилъ, глубоко были убѣждены, что я «слово знаю». Говоря, что я не повторялъ опытовъ, я былъ не совсѣмъ точенъ. Разъ, не имѣя возможности наложить перевязку раненому, я заговорилъ кровь, а въ другой разъ произвелъ опытъ надъ самимъ собою. Оба опыта были вполнѣ удачны, но это не смущало меня, п. ч. поддавалось до нѣкоторой степени физіологическому объясненію. Убѣжденіе населенія, что я «слово знаю» и «заговоренъ», объясняется, вѣроятно, просто тѣмъ, что вся моя жизнь, поступки и поведеніе были для нихъ необычны. Трусы испытываютъ суевѣрное уваженіе къ человѣку хладнокровному; такъ, напримѣръ, на Аргуни воображеніе жителей поразило, когда во время всеобщей паники я одинъ во время китайской войны проплылъ по Аргуни въ челнокѣ, развозя деньги за поставленныя въ министерство дрова. Мое хладнокровіе само собою и было причиной, что не было попытки грабежа. Живя послѣ въ станицѣ я спалъ при открытыхъ окнахъ въ то тремя, какъ моя «охрана» трусливо баррикадировалась въ сѣняхъ. Неумѣющіе плавать казаки клятвенно увѣряли, что я плаваю подъ водой по 10 минутъ, послѣ того, какъ видѣли, что я нырялъ въ поискахъ утопленника. Когда впослѣдствіи, въ свалкѣ въ толпѣ, обливаясь кровью изъ двухъ ранъ на головѣ и покинутый своей командой, за которую я вступился, и которая бѣжала, я не послѣдовалъ примѣру своихъ спутниковъ, а одинъ пошелъ противъ толпы, — это конечно приписали храбрости, а не простому разсчету и знанію психологіи толпы. Такъ создавалась вѣроятно репутація, что я заговоренъ и «знаю слово». Что касается пули, то въ меня не попадали шальныя пули тоже вѣроятно благодаря хладнокровію, потому что я не метался, какъ другіе, не бѣжалъ, а оставался всегда на мѣстѣ не сводя глазъ съ стрѣляющихъ. Можетъ быть, тутъ до нѣкоторой степени спасала меня та же тактика, что и передъ стаей свирѣпыхъ караульскихъ собакъ, которыя, къ изумленію хозяевъ, не рѣшались напасть на спокойно стоящаго и не сводящаго съ нихъ глазъ человѣка. Во всѣхъ этихъ случаяхъ, конечно, никакой роли не играетъ ни колдовство, ни смѣлость — было только немного знанія толпы и разумнаго чувства самосохраненія. Какой смыслъ бѣжать, рискуя жизнью, когда спасти можетъ только хладнокровіе и выдержка. Но неразвитымъ людямъ это трудно понять, а что имъ непонятно, то кажется сверхъестественнымъ. Мелочные же факты въ людской передачѣ растутъ, какъ снѣжная лавина, и часто самъ, слыша о своихъ же подвигахъ изъ десятыхъ рукъ, я съ трудомъ угадывалъ ту крупицу истины, вокругъ которой кристализовалась легенда, передаваемая, какъ фактъ.

Невольно отвлекся я въ сторону. Таинственное вѣдь такъ увлекаетъ даже невѣрящихъ въ него и такъ часто таинственнымъ и непонятнымъ считаютъ то, что просто и естественно. Толпа подчиняется волѣ одного человѣка. Его готовы считать героемъ. А между тѣмъ это обычно сѣрый заурядный человѣкъ, но все дѣло въ томъ, что онъ знаетъ, чего хочетъ, и умѣетъ хотѣть и сотни колеблющихся настроеній и неустойчивыхъ желаній покоряются волѣ одного. Толпа, которой ничего не стоитъ растерзать человѣка, пятится робко передъ идущими смѣло на нее и въ концѣ концовъ бѣжитъ и разсѣивается. Малѣйшее колебаніе, признакъ страха погубилъ бы человѣка…

Въ степи.

Каждый праздникъ, а часто и на недѣлѣ я навѣщалъ въ Заводѣ свою семью. Нужда была отчаянная, но М. не унывала, хваталась за каждую работу и не роптала на судьбу.

Когда начался покосъ, крестьяне дали мнѣ кое-какіе клочки, на которыхъ я накосилъ себѣ копенъ 35 сѣна. Хорошее, веселое это было время; я почти не являлся во время покоса въ Акатуй, живя въ степи въ шалашѣ и питаясь однимъ хлѣбомъ съ кирпичнымъ чаемъ. Когда темнѣло и глазъ не видѣлъ уже косу, я бросалъ работу и, напившись чаю, подолгу лежалъ на свѣжемъ сѣнѣ, любуясь звѣздами, которыя необычайно ярки на плоскогорьѣ, при чистомъ забайкальскомъ воздухѣ, содержащемъ такъ мало водяныхъ паровъ. Тлѣли и медленно гасли угли костра, пофыркивала въ темнотѣ пасшаяся поблизости стреноженная гнѣдуха. И тихо и свѣтло было на душѣ и радовалось свободѣ истерзанное неволею сердце. Кругомъ на много верстъ ни души: небо надъ головою съ сверкающими въ необъятной глубинѣ звѣздами и тихо шепчетъ широкая вольная степь и дышитъ ароматами тысячи травъ и цвѣтовъ. О чемъ тогда думалось, мечталось? Развѣ передашь безпредметныя грезы, смутныя настроенія, безформенныя, какъ неуловимые ночные вздохи природы? Сладкая истома переходила въ крѣпкій сонъ, а на зарѣ будилъ рѣзкій холодъ — утренникъ и гналъ на работу. И опять шумѣла подъ косой покрытая росою упругая звенящая трава. Что можетъ быть лучше покоса?!

Во время покоса я сблизился кое съ кѣмъ изъ крестьянъ на почвѣ обоюдныхъ услугъ и когда отошла страда, меня стали звать на вечерки. Часто, когда осенью требовалась спѣшная уборка, сзывались «помочи» и вечеромъ для молодежи устраивались вечерки. Не умѣя балагурить съ «дѣвахами» и «ухаживать» за ними, я подсаживался къ «старикамъ» и подъ звуки неприхотливой музыки и топотъ танцевъ тихо шла наша бесѣда. Кто не бывалъ на деревенскихъ вечеринкахъ, особенно въ захолустьѣ, тотъ едва ли имѣетъ представленіе о тѣхъ любезностяхъ, какими молодые люди доказываютъ свое вниманіе дѣвицамъ. Наиболѣе невинная форма была бы у насъ сочтена за величайшее оскорбленіе женской стыдливости, потому что когда дѣвица сидитъ на колѣняхъ у парня или наоборотъ, то считается вполнѣ естественнымъ, если парень, растегнувъ кофту, грѣетъ руки на груди дѣвушки.

Сидѣть на вечеркѣ обыкновенно негдѣ, потому что въ избѣ одна-двѣ скамьи, а народу много, поэтому къ сидящимъ на лавкѣ мужчинамъ на колѣни садятся уставшія дѣвицы, когда же парни садятся къ «дѣвахамъ», то они изъ вѣжливости бормочутъ «позвольте сясть» и конечно не ждутъ разрѣшенія. Сидятъ такимъ образомъ обычно въ три яруса. Приводя меня въ большое смущеніе, садились дѣвицы и ко мнѣ на колѣни и когда я растерянный не умѣлъ быть любезнымъ въ указанномъ выше духѣ, то открыто обижались на мою гордость и пренебреженіе, не понимая, что я просто испорченъ дурнымъ воспитаніемъ. Я сказалъ «дурнымъ воспитаніемъ» въ шутку, а вѣдь это въ самомъ дѣлѣ было дурное воспитаніе, потому что мы выросли въ средѣ условностей, лжи и неискренности. Неприлично. Почему? Пріятно обѣимъ сторонамъ, щекочетъ нервы, зажигаетъ кровь. Но намъ стыдно, потому что мы неестественны, потому что воспитаны на показномъ церковно-аскетическомъ лицемѣріи, а акатуйскій парень просто и непосредственно дѣлаетъ то, что подсказываетъ ему здоровый инстинктъ. Какъ бы то ни было, рѣшили, что я «спѣсивый» и стали мнѣ меньше удѣлять вниманія.

*  *  *

Осенью 1899 года я сталъ собираться въ дорогу, такъ какъ срокъ мнѣ кончался въ послѣднихъ числахъ года.

Желая избѣжать томительнаго этапнаго пути, я подалъ заявленіе губернатору, что имѣя свое хозяйство и лошадей, прошу разрѣшенія ѣхать на поселеніе съ семьею на собственный счетъ.

В. Александровъ.

"Современникъ", №№ 2—3, 1912

↑ Повѣшенные по дѣлу польской соціалистической партіи «Пролетаріатъ», стоявшей въ близкихъ отношеніяхъ къ русской «Народной Волѣ». Процессъ разбирался въ Варшавѣ въ 1884 г. Вмѣстѣ съ ними повѣщены также Овсовскій и Петрусинскій.
↑ Боковые обрѣзки бревенъ.
↑ Паекъ равняется въ мѣсяцъ: 1 пудъ 28 ф. муки, 10 ф. мяса, 5 ф. крупы, 3 ф. соли и 20 к. на приварокъ.
↑ Сазоновъ описанъ у Мельшина подъ именемъ Монахова.
↑ Громкую славу оставилъ по себѣ инженеръ Разгильдѣевъ, который, принявъ на себя завѣдываніе Карійскими промыслами, обѣщалъ значительно увеличить добычу золота. Путемъ кровавыхъ экзекуцій, безчисленныхъ жертвъ, онъ дѣйствительно добился своей цѣли. По словамъ старожиловъ смертность среди рабочихъ при Разгильдѣевѣ была такъ велика, что провели просто широкій ровъ, куда валили умершихъ и продолжали рыть ровъ — эту братскую могилу. О жестокости Разгильдѣева была сложена пѣсня, которую и въ настоящее время еще поютъ кое-гдѣ въ Забайкальѣ.
↑ Карынское зло", — эпитетъ, получившій широкое распространеніе въ примѣненіи къ старымъ бродягамъ и каторжникамъ. Долгое заключеніе въ тюрьмѣ озлобляетъ человѣка, дѣлаетъ сварливымъ, раздраженнымъ. Какъ мѣсто заключенія особенно славилась Кара, откуда раздражительный арестантъ называется — «Карынскимъ (карійскимъ) зломъ».
↑ Зеленая улица — двѣ шеренги солдатъ, между которыми вели наказываемаго шпицрутенами. Приговореннаго вели полуобнаженнаго съ привязанными къ ружью руками. Солдаты били его со всего плеча связанными пучками палокъ.
↑ Т. е. экзекуторъ, завѣдующій наказаніемъ.
↑ Г-жа М., познакомясь со мною по пути отъ Москвы до Томска, неожиданно для меня прислала впослѣдствіи письмо, что рѣшила слѣдовать за мною. Несмотря на всѣ мои увѣщанія она поѣхала въ Иркутскъ, а затѣмъ переѣхала ближе въ Читу.

[1] Повѣшенные по дѣлу польской соціалистической партіи «Пролетаріатъ», стоявшей въ близкихъ отношеніяхъ къ русской «Народной Волѣ». Процессъ разбирался въ Варшавѣ въ 1884 г. Вмѣстѣ съ ними повѣщены также Овсовскій и Петрусинскій.

[2] Боковые обрѣзки бревенъ.

[3] Паекъ равняется въ мѣсяцъ: 1 пудъ 28 ф. муки, 10 ф. мяса, 5 ф. крупы, 3 ф. соли и 20 к. на приварокъ.

[4] Сазоновъ описанъ у Мельшина подъ именемъ Монахова.

[5] Громкую славу оставилъ по себѣ инженеръ Разгильдѣевъ, который, принявъ на себя завѣдываніе Карійскими промыслами, обѣщалъ значительно увеличить добычу золота. Путемъ кровавыхъ экзекуцій, безчисленныхъ жертвъ, онъ дѣйствительно добился своей цѣли. По словамъ старожиловъ смертность среди рабочихъ при Разгильдѣевѣ была такъ велика, что провели просто широкій ровъ, куда валили умершихъ и продолжали рыть ровъ — эту братскую могилу. О жестокости Разгильдѣева была сложена пѣсня, которую и въ настоящее время еще поютъ кое-гдѣ въ Забайкальѣ.

[6] Карынское зло", — эпитетъ, получившій широкое распространеніе въ примѣненіи къ старымъ бродягамъ и каторжникамъ. Долгое заключеніе въ тюрьмѣ озлобляетъ человѣка, дѣлаетъ сварливымъ, раздраженнымъ. Какъ мѣсто заключенія особенно славилась Кара, откуда раздражительный арестантъ называется — «Карынскимъ (карійскимъ) зломъ».

[7] Зеленая улица — двѣ шеренги солдатъ, между которыми вели наказываемаго шпицрутенами. Приговореннаго вели полуобнаженнаго съ привязанными къ ружью руками. Солдаты били его со всего плеча связанными пучками палокъ.

[8] Т. е. экзекуторъ, завѣдующій наказаніемъ.

[9] Г-жа М., познакомясь со мною по пути отъ Москвы до Томска, неожиданно для меня прислала впослѣдствіи письмо, что рѣшила слѣдовать за мною. Несмотря на всѣ мои увѣщанія она поѣхала въ Иркутскъ, а затѣмъ переѣхала ближе въ Читу.

[1]

[2]

[3]

[4]

[5]

[6]

[7]

[8]

[9]