Ким (Киплинг; Соловьёва)/ВЕ 1902 (ДО)

Ким
авторъ Джозеф Редьярд Киплинг, пер. Поликсена Сергеевна Соловьёва

Оригинал: англ. Kim, опубл.: 1901. — Перевод опубл.: 1902. Источникъ: az.lib.ru • Текст издания: журнал «Вѣстникъ Европы», № 6-9, 1902.

КИМЪ

РОМАНЪ. — Kim, by R. Kipling.

I.

Онъ сидѣлъ, не обращая вниманія на запрещеніе городского начальства, веркомъ на пушкѣ Замъ-Замма, помѣщавшейся на кирпичной платформѣ, противъ стараго «Ажаибъ-Геръ» — «Дома Чудесъ», какъ называютъ индусы музей въ Лагорѣ. Владѣлецъ Замъ-Замма, этого «огнедышащаго дракона», управлялъ и Пенджабомъ: огромная пушка изъ зеленой бронзы являлась всегда первымъ звеномъ побѣды.

Кимъ чувствовалъ себя въ правѣ усѣсться на пушкѣ, отпихнувъ отъ нея мальчишку, сына Лала Динавата, потому что Пенджабъ принадлежалъ англичанамъ, а Кимъ былъ англичанинъ. Хотя солнце и обожгло его, такъ что онъ былъ черенъ какъ туземецъ; хотя онъ всего охотнѣе говорилъ на мѣстномъ нарѣчіи и на языкѣ своей матери, отрывистомъ, нескладномъ и немного нараспѣвъ; хотя онъ находился въ постоянномъ общеніи, основанномъ на полномъ равенствѣ, съ базарными мальчишками, — тѣмъ не менѣе Кимъ былъ бѣлый и вмѣстѣ самый бѣдный изъ всѣхъ бѣлыхъ бѣдняковъ. Присматривавшая за нимъ женщина, на половину туземнаго происхожденія (она курила опіумъ и держала плохонькую лавчонку съ утварью возлѣ сквера, гдѣ останавливаются дешевые извозчики), сказала миссіонерамъ, что она — сестра матери Кима, но мать его была нянькой въ семействѣ одного полковника и вышла замужъ за Бимбала О’Гара, служившаго знаменщикомъ въ ирландскомъ полку. Впослѣдствіи онъ получилъ мѣсто на желѣзной дорогѣ, и полкъ его отправился на родину безъ него. Жена его умерла отъ холеры, и О’Гара началъ пить и просить милостыню, бродя вдоль желѣзнодорожной линіи, въ сопровожденіи шустраго трехлѣтняго мальчугана. Разныя благотворительныя общества и пасторы, интересуясь ребенкомъ, хотѣли взять его у отца, но О’Гара умѣлъ ускользать отъ нихъ, пока наконецъ не повстрѣчался съ женщиной, курившей опіумъ, не научился отъ нея курить самъ и не умеръ, какъ умираютъ бѣлые бѣдняки въ Индіи. Все его имущество, оставленное послѣ смерти, состояло изъ трехъ бумагъ. Одну изъ нихъ онъ называлъ «Ne varietur», потому что эти слова стояли на ней подъ его подписью, а другую — своимъ «полицейскимъ свидѣтельствомъ». Третья бумага была метрическое свидѣтельство Кима. Когда онъ приходилъ въ восторженное настроеніе послѣ принятія опіума, то говорилъ, что эти три бумаги устроятъ судьбу маленькаго Кимбала. Ни подъ какимъ видомъ Кимъ не долженъ былъ съ ними разставаться, такъ какъ онѣ составляли часть тѣхъ чудесъ, которыя совершались тамъ, за музеемъ, въ большомъ бѣломъ съ голубымъ «Жаду Геръ» — «Волшебномъ Домѣ», т.-е. въ масонской ложѣ. — Настанетъ день, — говорилъ онъ, — когда все прекрасно устроится.

Самъ полковникъ верхомъ на лошади, во главѣ лучшаго въ мірѣ полка, будетъ привѣтствовать Кима, — маленькаго Кима, которому въ жизни повезетъ больше, чѣмъ его отцу. Девятьсотъ отборныхъ дьяволовъ, главою которыхъ состоитъ красный быкъ на зеленомъ полѣ, будутъ служить Киму, хотя и забыли О’Гара, бѣднаго О’Гара, смотрителя рабочихъ по желѣзно-дорожной линіи. Сказавъ все это, онъ начиналъ плакать, сидя въ сломанномъ тростниковомъ креслѣ на верандѣ.

Послѣ его смерти, женщина, на рукахъ которой остался Кимъ, зашила пергаментъ, бумагу и метрическое свидѣтельство въ кожаный мѣшечекъ и повѣсила его, какъ амулетъ, на шею Кима.

— Будетъ день, — сказала она, смутно припоминая пророчества О’Гара, — когда къ тебѣ явится большой красный быкъ на зеленомъ полѣ и полковникъ верхомъ на высокой лошади, да и еще, — тутъ она внезапно перешла на англійскій языкъ, — еще девятьсотъ дьяволовъ.

— Ну, — произнесъ Кимъ, — я это запомню. Придутъ красный быкъ и полковникъ, но сначала, отецъ говорилъ, явятся два человѣка, чтобы все приготовить. Они, отецъ говорилъ, всегда такъ дѣлаютъ, и всегда такъ бываетъ, когда люда занимаются колдовствомъ.

Еслибы женщина послала Кима съ его бумагами въ мѣстный «Жаду Геръ», то его, конечно, забрала бы провинціальная ложа и отослала бы въ масонскій сиротскій пріютъ въ «Горы», но все слышанное ею о магіи внушало ей недовѣріе. У Кима тоже были свои собственные взгляды на этотъ счетъ. Достигнувъ сознательнаго возраста, онъ сталъ тщательно избѣгать миссіонеровъ и вообще всѣхъ бѣлыхъ людей съ серьезнымъ видомъ, спрашивавшихъ, кто онъ такой и что онъ дѣлаетъ. Кимъ съ самымъ блистательнымъ успѣхомъ не дѣлалъ ничего. Правда, онъ зналъ городъ Лагоръ съ его удивительными стѣнами отъ одного конца до другого, былъ за панибрата съ людьми, жизнь которыхъ была болѣе фантастична, чѣмъ все, что могло присниться Гарунъ-Аль-Рашиду, и самъ велъ дикое существованіе, напоминавшее приключенія «Тысячи и одной ночи», — но миссіонеры и секретари благотворительныхъ обществъ не могли понять красоты всего этого. Въ городѣ его прозвали «маленькій всѣмъ на свѣтѣ другъ», и часто, пользуясь своею ловкостью и незамѣтной фигуркой, онъ исполнялъ порученія для разныхъ блестящихъ, лощеныхъ франтовъ, пробираясь ночью съ крыши на крышу. Конечно, это были интриги, онъ отлично это зналъ, какъ зналъ все дурное въ жизни, съ тѣхъ поръ какъ выучился говорить; но онъ любилъ всякую опасную игру для игры, любилъ пробираться тайкомъ черезъ темныя канавы и узкіе переулки, карабкаться по водосточнымъ трубамъ, любилъ присматриваться и прислушиваться къ женщинамъ, выходившимъ на свои плоскія крыши, и бѣжать стремглавъ, перепрыгивая съ одного дома на другой подъ прикрытіемъ жаркаго ночного сумрака. Потомъ онъ любилъ встрѣчать святыхъ людей, вымазанныхъ пепломъ факировъ, сидѣвшихъ возлѣ своихъ жертвенниковъ, сложенныхъ изъ кирпича гдѣ-нибудь подъ деревьями, на берегу рѣки. Онъ находился съ ними въ самыхъ дружескихъ отношеніяхъ, привѣтствовалъ ихъ, когда они возвращались послѣ сбора милостыни, и когда никого кругомъ не было, то ѣлъ съ ними изъ одной чашки. Присматривавшая за нимъ женщина требовала со слезами, чтобы онъ носилъ европейскій костюмъ — панталоны, рубашку и шляпу съ полями, но Кимъ находилъ, что гораздо удобнѣе индусская или магометанская одежда, особенно когда приходилось обдѣлывать разныя дѣла.

Кимъ барабанилъ пятками по Замъ-Замма и отъ времени до времени отрывался отъ игры въ короли и придворные съ маленькимъ Кота Лаль и Абдуллой, сыномъ продавца сластей, чтобы говорить дерзости туземцу полицейскому, караулившему ряды туфель и башмаковъ у дверей музея. Огромный туземецъ снисходительно ухмылялся: онъ давно зналъ Кима. Зналъ его и водовозъ, поливавшій высохшую, пыльную дорогу изъ мѣха, сдѣланнаго изъ козлиной кожи. Зналъ его и плотникъ музея, возившійся въ эту минуту съ новыми ящиками для упаковки. Всѣ знали Кима, кромѣ крестьянъ, спѣшившихъ изъ окрестностей въ «Домъ Чудесъ». Они ходили осматривать предметы, изготовленные и въ ихъ округѣ, и въ другихъ мѣстностяхъ. Музей былъ посвященъ индусскому искусству и промышленности, и всякій, желавшій подучить свѣдѣнія, могъ обращаться за объясненіями къ завѣдующему.

— Долой! Пусти меня! — закричалъ Абдулла, взлѣзая на колесо Замъ-Замма.

— Отецъ твой былъ пирожникъ, воровкой мать была, — запѣлъ Кимъ. — Всѣ мусульмане ужъ давно свалились съ Замъ-Замма!

— Меня пусти! — взвизгнулъ маленькій Кота Лаль, вытягивая голову въ расшитой золотомъ шапочкѣ. Его отецъ былъ почти милліонеромъ, но Индія — единственная демократическая страна въ свѣтѣ.

— Индусы всѣ тоже свалились съ Замъ-Замма. Ихъ отпихнули мусульмане. Отецъ твой былъ пирожникъ…

Кимъ остановился, потому что изъ-за угла, со стороны шумнаго базара, показался человѣкъ, какого онъ, несмотря на увѣренность, что знаетъ всѣ касты, еще никогда не видалъ. Роста этотъ человѣкъ былъ около шести футовъ; одежда его, съ безчисленными складками, была изъ темной матеріи, похожей на лошадиную попону, и ни по одной изъ складовъ Кимъ не могъ догадаться, чѣмъ этотъ человѣкъ занимался. На поясѣ у него висѣлъ длинный рѣвной желѣзный пеналъ и деревянныя четки, какъ у монаховъ. На головѣ у него была надѣта огромная шляпа съ плоскими полями. Лицо у него было желтое и морщинистое, какъ у китайца Фукъ-Шинга, базарнаго башмачника, а косо прорѣзанные глаза напоминали маленькіе осколки оникса.

— Кто это такой? — сказалъ Кимъ, обращаясь въ товарищамъ.

— Должно быть, человѣкъ, — произнесъ Абдулла, вытаращивъ глаза и засунувъ палецъ въ ротъ.

— Это ужъ конечно! — возразилъ Кимъ. — Но онъ не изъ Индіи, — я такихъ здѣсь никогда не видалъ.

— Можетъ быть, монахъ, — сказалъ Кота Лаль, замѣтъ четки. — Смотрите! Онъ идетъ къ «Домъ Чудесъ»!

— Ну васъ! — проговорилъ полицейскій, качая головой. — Я не понимаю, что вы тамъ болтаете. — Самъ же онъ говорилъ на пенджабскомъ нарѣчіи.

— О, ты, «всѣмъ на свѣтѣ другъ», что такое онъ говоритъ?

— Пошли его сюда! — отвѣчалъ Кимъ и соскочилъ съ Замъ-Замма, сверкая голыми пятками. — Онъ чужестранецъ, а табу буйволъ.

Между тѣмъ пришедшій безпомощно поворачивался во всѣ стороны и наконецъ направился въ мальчикамъ. Онъ былъ старъ и отъ его шерстяной одежды несло крѣпкими горными травами.

— Дѣти, что это за огромный домъ? — сказалъ онъ на чистомъ урдусскомъ нарѣчіи.

— Это Ажаибъ-Геръ, Домъ Чудесъ, — отвѣчалъ Кимъ, не назвавъ его ни «ламой» ни «міаномъ»: онъ не могъ догадаться, въ какой вѣрѣ принадлежалъ старикъ, и потому не зналъ, какой титулъ ему нужно было дать.

— Ахъ, это Домъ Чудесъ! А въ него можно войти?

— Надъ дверью написано: «всякій можетъ входить».

— Безплатно?

— Я вхожу и выхожу изъ него свободно, а я не банкиръ, — засмѣялся Кимъ.

— Прости! Я человѣкъ старый. Я не зналъ.

Онъ сталъ перебирать четки, ставъ въ полуоборотъ въ музею.

— А ты какой касты? Гдѣ твой домъ? Ты пришелъ издалека? — спросилъ Кимъ.

— Я шелъ черезъ Буду, изъ-за Келаса, — впрочемъ, развѣ ты знаешь? Я пришелъ съ горъ, — прибавилъ онъ со вздохомъ, — гдѣ воздухъ и вода чисты и прохладны.

— Ага! Онъ китаецъ, — произнесъ Абдулла съ важностью. Онъ помнилъ, какъ Фукъ-Шингъ выгналъ его одинъ разъ изъ своей лавки за неприличное поведеніе.

— Это горецъ, — замѣтилъ Бота Лаль.

— Конечно, дитя, но тѣхъ горъ ты никогда не видалъ. Слыхали ли вы что-нибудь о Тибетѣ? Я не китаецъ, а житель Тибета, да будетъ вамъ извѣстно. Я — лама, или, на вашемъ языкѣ, «гуру».

— Гуру изъ Тибета, — сказалъ Кимъ. — Я еще такихъ никогда не видалъ. Значитъ, въ Тибетѣ живутъ индусы?

— Мы — послѣдователи «Серединнаго Пути» и мирно живемъ въ нашихъ монастыряхъ. Я иду, чтобъ увидать, прежде чѣмъ умру, четыре святыхъ мѣста. Ну, теперь вы, дѣти, знаете столько же, сколько я, старикъ.

Онъ ласково улыбнулся мальчикамъ.

— А ты ѣлъ сегодня?

Старикъ пошарилъ за пазухой и вытащилъ старую деревянную чашку для сбора подаяній. Мальчики кивнули головой. Всѣ извѣстные имъ монахи собирали милостыню.

— Я еще не хочу ѣсть. — Онъ повернулъ голову, какъ старая черепаха на солнцѣ. — Правда, что есть много священныхъ предметовъ въ лагорскомъ Домѣ Чудесъ? — Послѣднія слова онъ повторилъ, какъ человѣкъ, желающій провѣрить адресъ.

— Это правда, — сказалъ Абдулла. — Онъ весь переполненъ языческими идолами. Вѣдь и ты язычникъ?

— Не слушай его, — проговорилъ Кимъ, обращаясь въ старику. — Это правительственный домъ, и ничего языческаго въ немъ нѣтъ; тамъ только сагибъ съ сѣдою бородой. Пойдемъ со мною, я тебѣ его покажу.

— Чужіе монахи ѣдятъ мальчиковъ, — прошепталъ Кота Ладь.

— Онъ чужеземецъ и идолопоклонникъ, — прибавилъ магометанинъ Абдулла.

Кимъ расхохотался.

— Онъ здѣсь чужой. А вы бѣгите въ вашимъ матерямъ и прячьтесь въ ихъ юбкахъ. Ну, пойдемъ!

Кимъ миновалъ входъ, щелкнувъ турникетомъ. Старикъ послѣдовалъ за нимъ и остановился пораженный. Въ сѣняхъ у входа стояли огромныя фигуры, образцы греко-буддистской скульптуры; однимъ ученымъ извѣстно, когда они были сдѣланы. Имена художниковъ забыты, но видно, что они были, необыкновенно талантливы и живо воспринимали таинственно переданный имъ духъ греческаго искусства. Тутъ находились сотни предметовъ, фризы, барельефы, обломки статуй и плиты, украшенныя во множествѣ разными фигурами. Ими были покрыты прежде кирпичныя стѣны сѣверныхъ буддійскихъ зданій, а теперь ихъ откопали, снабдили ярлыками, и онѣ составляютъ гордость музея.

Съ открытымъ отъ изумленія ртомъ поворачивался лама отъ одного предмета къ другому и наконецъ остановился въ восхищеніи, внимательно разглядывая большой горельефъ, изображающій вѣнчаніе и апоѳозъ Будды. Будда былъ изображенъ сидящимъ на лотосѣ, причемъ лепестки были такъ глубоко разрѣзаны, что, казалось, почти отдѣлялись одинъ отъ другого. Вокругъ были изображены ряды поклоняющихся царей, старцевъ и предшественниковъ Будды. Внизу была представлена покрытая лотосами вода съ рыбами и водяными птицами. Два «дэва» съ крыльями бабочки держали вѣнокъ надъ его головою, а надъ ними другая пара «дэвовъ» поддерживала зонтикъ, украшенный вверху сдѣланнымъ изъ драгоцѣнныхъ камней головнымъ уборомъ Бодизата.

— Владыка! Владыка! Это самъ Сакья Муни! — почти съ рыданьемъ произнесъ лама и проговорилъ, задыхаясь, удивительную буддійскую молитву:

"Къ Тому, въ Комъ путь — и въ Комъ законъ —

"Кого Майя носила подъ сердцемъ,

«Къ Владыкѣ Анаиды — Бодизату».

— И Онъ здѣсь! Совершеннѣйшій Законъ также здѣсь! Въ добрый часъ началъ я свое богомолье. И что за работа! Что за работа!

— Вонъ тамъ сагибъ, — сказалъ Кимъ, проскальзывая среди ящиковъ съ предметами искусства и промышленности. Сѣдобородый англичанинъ пристально смотрѣлъ на ламу. Послѣдній повернулся съ важностью, поклонился ему и, порывшись немного, вытащилъ записную книжку и клочокъ бумаги.

— Да, здѣсь стоитъ мое имя, — проговорилъ англичанинъ, съ улыбкой глядя на грубую, по-дѣтски сдѣланную надпись.

— Одинъ изъ насъ, ходившій на богомолье въ святымъ мѣстамъ — теперь онъ настоятель монастыря Лунгъ-Шо — далъ мнѣ это, — смущенно произнесъ лама. — Онъ разсказывалъ обо всемъ этомъ, — и лама обвелъ кругомъ худой, дрожащей рукою.

— Такъ добро пожаловать, тибетскій лама! Здѣсь всѣ эта изображенія, здѣсь и я, — завѣдующій музеемъ взглянулъ въ лицо ламѣ, — занимаюсь изслѣдованіями. Пойдемъ со мною въ мой кабинетъ. — Старикъ весь дрожалъ отъ возбужденія. Кабинетъ представлялъ собою небольшой ящикъ кубической формы, отдѣленный отъ галереи, гдѣ были собраны скульптуры. Кимъ легъ на полъ, прильнувъ ухомъ къ щели въ треснувшей отъ жары кедровой двери и, по врожденной привычкѣ, весь вытянулся, чтобы подслушивать и наблюдать.

Большая часть разговора происходила надъ его головой. Лама, сначала запинаясь, разсказалъ завѣдующему о своемъ монастырѣ, находившемся въ четырехъ мѣсяцахъ пути отсюда. Завѣдующій принесъ огромный альбомъ съ фотографіями и показалъ ему снимокъ съ этой мѣстности. Монастырь находился на верху утеса, съ котораго открывался видъ на пеструю панораму гигантской долины.

— Да, да! — лама надѣлъ очки въ роговой оправѣ китайской работы. — Вотъ дверка, черезъ которую мы носимъ дрова къ зимѣ. И ты, англичанинъ, обо всемъ этомъ знаешь? Теперешній настоятель Лунгъ-Шо говорилъ мнѣ про это, но я не вѣрилъ. Владыка, Совершеннѣйшій, и здѣсь также пользуется почетомъ? И жизнь его извѣстна?

— Все это высѣчено на камняхъ. Пойдемъ, и ты увидишь, если успѣлъ отдохнуть.

Лама поплелся въ главный залъ, въ сопровожденіи завѣдующаго, и обошелъ коллекціи съ благоговѣніемъ набожнаго человѣка и съ тонкимъ пониманіемъ спеціалиста. На покрытыхъ пятнами камняхъ вставали передъ нимъ одни за другими всѣ подробности и эпизоды чудесной исторіи. Иногда его пугала и смущала непривычная условность греческаго искусства, но все-таки онъ восхищался, какъ ребенокъ, при каждой новой находкѣ. Если въ чемъ-нибудь послѣдовательность нарушалась, какъ, напримѣръ, въ «Предвозвѣстіи», то завѣдующій возмѣщалъ этотъ пробѣлъ свѣдѣніями изъ своихъ многочисленныхъ книгъ — французскихъ и нѣмецкихъ, фотографіями и репродукціями.

Здѣсь былъ и благочестивый Азита, соотвѣтствующій Симеону въ христіанствѣ, держащій на колѣняхъ божественное дитя, въ то время, какъ отецъ и мать благоговѣйно слушаютъ. Здѣсь была и злая женщина, обвинившая Учителя въ нарушеніи цѣломудрія, причемъ клевета ея была обнаружена. Здѣсь было и поученіе въ Оленьей рощѣ; чудо, заставившее окаменѣть огнепоклонниковъ. Здѣсь былъ и Бодизатъ въ царственномъ блескѣ и величіи; чудесное рожденіе; смерть Кузинагары, причемъ слабый ученикъ лишился чувствъ. Среди всего этого попадались безчисленныя повторенія размышленія подъ деревомъ Боли, и повсюду было изображено поклоненіе чашѣ для сбора подаяній. Очень скоро завѣдующій убѣдился, что его гость былъ не простой нищенствующій монахъ, читающій молитвы по четкамъ, а большой ученый. И они снова все пересматривали, причемъ лама нюхалъ табакъ, протиралъ свои очки и говорилъ необыкновенно быстро на смѣшанномъ урдусскомъ и тибетскомъ нарѣчіи. Онъ слышалъ о путешествіяхъ китайцевъ Фо-Гіана и Гуенъ-Тіанга и интересовался узнать, существуетъ ли переводъ ихъ путевыхъ записокъ. Онъ глубоко вздыхалъ, безпомощно переворачивая страницы сочиненій Биля и Станислава Жюльена.

— Все это здѣсь. Цѣлое сокровище, скрытое отъ меня! — Потомъ онъ старался успокоиться и почтительно выслушивалъ отрывки, которые завѣдующій наскоро переводилъ ему на урдусское нарѣчіе. Въ первый разъ слышалъ онъ о работахъ европейскихъ ученыхъ, пользовавшихся собранными здѣсь и многми другими документами, чтобы ознакомиться со святыми для буддистовъ мѣстами. Потомъ ему показали огромную карту, нарисованную желтой краской. Онъ водилъ смуглымъ пальцемъ за карандашомъ завѣдующаго отъ одного пункта къ другому. Тутъ былъ Капилавастру, тутъ Серединное царство, а тутъ Магабоди, буддійская Мекка. А вотъ здѣсь находилась Кузинагара, печальное мѣсто смерти святого. Отъ времени до времени старикъ молча наклонялъ голову надъ картой, а завѣдующій закуривалъ трубку. Кимъ заснулъ. Когда онъ проснулся, то разговоръ сталъ ему болѣе понятенъ.

— Такимъ-то образомъ, о, источникъ мудрости, рѣшился я идти въ святымъ мѣстамъ, которыхъ Онъ касался ногами своими, къ мѣсту его рожденія, въ Магабоди, и къ мѣсту его смерти.

Лама понизилъ голосъ. — И я пришелъ сюда одинъ. Уже пять, семь, осьмнадцать, сорокъ лѣтъ думаю я о томъ, что старый законъ плохо исполняется. Его омрачаютъ, какъ тебѣ извѣстно, служеніе дьяволу, колдовство и язычество. Совершенно вѣрно то, что сказалъ мальчикъ тамъ, у входа: дошло дѣло до идолопоклонства.

— Это случается со всякой религіей.

— Ты думаешь? Я читалъ книги нашего монастыря и понялъ, что самая сущность ихъ высохла; и позднѣйшій уставъ, которымъ мы, послѣдователи преобразованнаго закона, отягощаемъ и затрудняемъ себя, тоже не имѣетъ цѣны въ моихъ старыхъ глазахъ. Даже послѣдователи Совершеннѣйшаго живутъ среди раздоровъ. Все это — обманъ и заблужденіе. Но у меня есть другое желаніе… — Морщинистое желтое лицо совсѣмъ приблизилось въ лицу завѣдующаго и длинный ноготь на указательномъ пальцѣ ламы стукнулъ по столу. — Ваши ученые по этимъ книгамъ прослѣдили всѣ пути, по которымъ направлялъ свои стопы Благословенный, но есть вещи, которыхъ они не нашли. Я ничего не знаю, совсѣмъ ничего не знаю я, но я иду, чтобы освободиться изъ-подъ колеса вещественности, иду широкимъ и открытымъ путемъ.

Онъ улыбнулся съ выраженіемъ простодушнаго торжества. — Я угождаю Богу уже тѣмъ, что иду къ святымъ мѣстамъ, но это еще не все. Послушай, я скажу тебѣ правду. Когда нашъ милостивый Владыка былъ еще совсѣмъ юнымъ, то захотѣлъ взять себѣ супругу. Тогда люди при дворѣ отца его сказали, что онъ слишкомъ молодъ и нѣженъ для брака. Ты это знаешь?

Завѣдующій кивнулъ головой, интересуясь знать, что будетъ дальше.

— Было устроено тройное состязаніе въ силѣ со всѣми приходившими. Когда стали пробовать сгибать лукъ, то Владыка первый сломалъ поданный ему лукъ и потребовалъ такой, какого никто не могъ бы согнуть. Ты это знаешь?

— Это написано. Я читалъ.

— И стрѣла его перелетѣла черезъ всѣ цѣли и исчезла изъ глазъ. Наконецъ она упала, и въ томъ мѣстѣ, гдѣ она коснулась земли, появился потокъ, превратившійся теперь въ рѣку. Эта рѣка, по благости нашего Владыки и благодаря его заслугамъ, еще до того времени, когда онъ освободилъ себя, получила свойство очищать купающихся въ ней отъ всякой нечистоты и всякаго грѣха.

— Такъ написано, — проговорилъ завѣдующій съ нѣкоторымъ разочарованіемъ.

Лама глубоко вздохнулъ.

— Гдѣ эта рѣка? О, источникъ мудрости, сказки, куда упала стрѣла?

— Увы, братъ мой, я не знаю, — отвѣчалъ завѣдующій.

— Нѣтъ, если ты захочешь вспомнить, то это — единственное, чего ты не сказалъ мнѣ. Навѣрное ты знаешь? Взгляни, я старый человѣкъ, и я спрашиваю, склонивъ голову въ твоимъ ногамъ, о, источникъ мудрости! Мы знаемъ, что Онъ натянулъ лукъ! Мы знаемъ, что стрѣла упала! Мы знаемъ, что брызнулъ потокъ! Гдѣ же рѣка? Вѣщій сонъ внушилъ мнѣ искать ее. И вотъ я пришелъ. Вотъ я здѣсь. Но гдѣ же рѣка?

— Неужели ты думаешь, что еслибы я зналъ, то не сталъ бы кричать объ этомъ во всеуслышаніе?

— Только ею можно достичь покоя и освобожденія изъ подъ колеса вещественности, — продолжалъ лама, не слушая его. — Рѣка, рожденная стрѣлою! Подумай только! Можетъ быть, это маленькій ручей, пересохшій отъ зноя? Но святой не сталъ бы такъ обманывать старика.

— Я не знаю. Я не знаю.

Лама опять приблизилъ свое лицо, изборожденное морщинами, въ лицу англичанина.

— Я вижу, что ты не знаешь. Ты не принадлежишь къ закону, и это скрыто отъ тебя.

— Да, скрыто, скрыто.

— Мы оба съ тобой — существа ограниченныя, братъ мой. Но я — онъ всталъ, и складки его одежды мягко упали, — я яду искать освобожденія. Пойдемъ со мною!

— Я не свободенъ, — отвѣчалъ завѣдующій. — Но куда же ты пойдешь?

— Сначала въ Бенаресъ; куда же больше? Тамъ, въ храмѣ Яйнъ, я найду одного послѣдователя чистой религіи, и отъ него, можетъ быть, мнѣ посчастливится узнать. Быть можетъ, онъ сакъ пойдетъ со мною въ Капилавасту, и тамъ я буду искать рѣку. Впрочемъ, нѣтъ, я буду искать ее повсюду, куда ни приду, ибо неизвѣстно, куда упала стрѣла.

— А какъ ты пойдешь? Вѣдь до Дели очень далеко, и еще дальше до Бенареса.

— Я отправлюсь по желѣзной дорогѣ. Я и сюда пріѣхалъ въ поѣздѣ. Онъ идетъ быстро. Сначала мнѣ было страшно смотрѣть на эти огромные шесты по сторонамъ дороги, которые то спускали, то быстро подхватывали нити, — онъ показалъ руками, какъ мелькали мимо поѣзда телеграфные столбы. — Потомъ я усталъ сидѣть въ вагонѣ, и мнѣ захотѣлось идти пѣшкомъ, какъ я привыкъ.

— А ты знаешь дорогу? — спросилъ завѣдующій.

— О! для этого надо только спрашивать и платить деньги, и служащіе люди отправляютъ въ назначенное мѣсто. Обо всемъ этомъ я узналъ у насъ въ монастырѣ изъ достовѣрныхъ разсказовъ, — отвѣчалъ лама съ гордостью.

— А когда же ты отправишься? — Завѣдующій улыбнулся этому соединенію стариннаго благочестія и современной культуры, составляющему отличительную черту нынѣшней Индіи.

— По возможности скорѣе. Я обойду всѣ мѣста, отмѣченныя въ его жизни, пока не дойду до рѣки, рожденной стрѣлою. У меня, вотъ тутъ, есть бумага съ росписаніемъ поѣздовъ, идущихъ къ югу.

— Ну, а насчетъ ѣды? — Ламы обыкновенно накапливаютъ себѣ порядочный запасъ денегъ, во завѣдующій хотѣлъ удостовѣриться въ этомъ.

— Я возьму съ собою въ путь чашу для милостыни нашего Владыки. Да. Какъ онъ ходилъ, такъ и я пойду, отказавшись отъ удобной жизни въ монастырѣ. Когда я покинулъ горы, со мною былъ мой «чела» (ученикъ). Онъ собиралъ для меня милостыню, какъ предписываетъ уставъ; но когда мы остановились въ Кулу, то онъ схватилъ лихорадку и умеръ. Теперь у меня нѣтъ «челы», но я возьму съ собой чашку для милостыни и дамъ возможность сострадательнымъ людямъ сдѣлатъ доброе дѣло. — Онъ храбро встряхнулъ головой. Ученые изъ монастыря ламъ не сбираютъ милостыни, но лама, всецѣло отдаваясь своему подвигу, чувствовалъ въ этомъ особенную прелесть.

— Пусть будетъ такъ, — сказалъ, улыбаясь, завѣдующій. — А теперь дай и мнѣ также сдѣлать доброе дѣло. Мы вѣдь съ тобой сотоварищи. Вотъ записная книга изъ бѣлой англійской бумаги, а вотъ здѣсь очиненные карандаши второго и третьяго нумера, мягкіе и жесткіе, годящіеся для записей. Ну, а теперь дай-ка мнѣ твои очки.

Завѣдующій взглянулъ сквозь стекла. Они были очень поцарапаны, но почти той же силы, что и его очки. Онъ снялъ свои и передалъ ламѣ, говоря:

— Попробуй эти.

— Они легки какъ перышко. — Старикъ съ восхищеніемъ поворачивалъ голову и морщилъ носъ. — Я ихъ почти совсѣмъ не чувствую! А какъ ясно вижу!

— Они изъ чистаго хрусталя, и ихъ никогда нельзя поцарапать. Пусть они помогутъ тебѣ найти твою рѣку, — теперь они твои.

— Я принимаю ихъ, и карандаши, и бѣлую записную книгу, — сказалъ лама, — въ знакъ дружбы между нами, а теперь, — онъ порылся у своего пояса, отвязалъ желѣзный пеналъ и положилъ его на столъ завѣдующаго. — Это тебѣ, на память обо мнѣ, мой пеналъ. Онъ очень старый — такой же, какъ я.

Пеналъ былъ китайскій, сдѣланный по старинному рисунку изъ желѣза, какого теперь уже не употребляютъ для плавки, и у завѣдующаго, бывшаго коллекціонеромъ, сердце такъ и растаяло при первомъ взглядѣ на него.

Ламу никакъ нельзя было убѣдить взять свой подарокъ обратно.

— Когда я найду рѣку и вернусь, то принесу тебѣ рисунокъ перомъ Падма Самторы, — одинъ изъ тѣхъ, какіе я всегда дѣлалъ по шолку въ монастырѣ, — и колеса жизни, — лама запнулся: — вѣдь мы съ тобой сотоварищи.

Завѣдующему хотѣлось удержать его: не много осталось на свѣтѣ людей, обладающихъ секретомъ дѣлать эти условные буддійскіе рисунки кистью и перомъ, на половину написанные и на половину нарисованные, но лама рѣшительно направился въ выходу, на минуту остановился еще разъ передъ большой статуей Бодизата и потомъ прошелъ черезъ турникетъ.

Кимъ, какъ тѣнь, слѣдовалъ за нимъ. Все слышанное страшно взволновало его. Никогда ему не приходилось встрѣчать подобнаго человѣка, и онъ рѣшился продолжать свои наблюденія надъ нимъ. Онъ смотрѣлъ на ламу какъ на свою находку и намѣревался вполнѣ овладѣть имъ. Старикъ остановился у Замъ-Замма и стадъ осматриваться, пока не встрѣтился глазами съ Кимомъ. Возбужденіе, вызванное въ немъ бесѣдой съ завѣдующимъ, покинуло его на время, — онъ чувствовалъ себя старымъ, одинокимъ и голоднымъ.

— Не садись подъ этой пушкой, — проговорилъ полицейскій высокомѣрнымъ тономъ.

— Тише, ты, сова! — отвѣчалъ Кимъ вмѣсто ламы. — Садись сколько угодно подъ этой пушкой. А ты, скажи-за мнѣ, когда ты стянулъ башмаки у молочницы, Дунно?

Это ни на чемъ не основанное обвиненіе явилось совершенно неожиданно подъ вліяніемъ минуты, но оно все-таки заставило замолчать Дунно, отлично знавшаго, что Киму стоило пронзительно крикнуть, чтобы, въ случаѣ надобности, созвать цѣлый легіонъ базарныхъ мальчишекъ.

— А ты кому же тамъ молился? — ласково спросилъ Кимъ, садясь на корточки въ тѣни рядомъ съ ламой.

— Я никому не молился, дитя. Я только преклонился передъ высшимъ Закономъ.

Кимъ довольно спокойно призналъ существованіе этого новаго божества. Онъ уже былъ знакомъ съ очень большимъ количествомъ разныхъ боговъ.

— А что ты вообще дѣлаешь?

— Я собираю милостыню. Теперь я вспомнилъ, что давно уже ничего не ѣлъ и не пилъ. Каковъ обычай относительно сбора милостыни въ этомъ городѣ? Собираютъ ли молча, какъ у насъ въ Тибетѣ, или просятъ громко?

— Просящіе молча — молча умираютъ съ голода, — отвѣчать Кимъ, употребляя мѣстную поговорку. Лама попытался встать, но снова безсильно опустился на землю и вздохнулъ о своемъ ученикѣ, умершемъ въ далекомъ Кулу. Кимъ смотрѣлъ на него, нагнувъ голову на бокъ, изучая его съ величайшимъ интересомъ.

— Дай мнѣ чашку. Я знаю всѣхъ въ этомъ городѣ, всѣхъ, кто жалѣетъ бѣдныхъ. Дай чашку, и я принесу ее тебѣ назадъ наполненною.

Съ простотой ребенка старикъ протянулъ ему чашку.

— Ты отдохни. Я знаю людей.

И съ этими словами Кимъ отправился въ открытую низенькую лавку овощной торговки.

Эта женщина отлично звала Кима.

— Ого, да ты, кажется, сдѣлался «іоги»: ходишь съ чашкой для сбора милостыни! — воскликнула она.

— Да, — съ гордостью возразилъ Кимъ. — Въ городѣ появился новый монахъ, такой человѣкъ, какого я никогда не видалъ.

— Старый монахъ — молодой тигръ, — сердито проговорила женщина. — Надоѣли мнѣ эти новые монахи! Они налетаютъ на товаръ, какъ мухи. Развѣ отецъ моего сына — колодезь благостыни, чтобы подавать всѣмъ, кто проситъ?

— Нѣтъ, — сказалъ Кимъ. — Твой мужъ скорѣе — «іаги» (сердитый человѣкъ), чѣмъ «іоги» (святой человѣкъ). Но этотъ, монахъ — чужеземецъ. Сагибъ въ «Домѣ Чудесъ» разговаривалъ съ нимъ какъ съ братомъ. О, мать моя, наполни мнѣ эту чашу. Онъ ждетъ.

— Эту чашку, еще бы! Да она пузатая, что твоя корова! Ты такъ же милостивъ ко мнѣ, какъ священный быкъ Шивы. Онъ уже стащилъ у меня сегодня утромъ цѣлую корзину самаго лучшаго лука, а теперь я еще стану твою чашку наполнять. Вотъ онъ опять бѣжитъ сюда!..

Огромный быкъ мышинаго цвѣта, принадлежавшій браминамъ и считавшійся священнымъ, прокладывалъ себѣ дорогу среди разноцвѣтной толпы. Изо рта у него висѣла украденная гдѣ-то индійская смоковница. Онъ остановился прямо передъ лавкой, отлично сознавая свои преимущества въ качествѣ священнаго животнаго, опустилъ голову и сталъ, пыхтя, обнюхивать рядъ корзинъ, прежде чѣмъ выбрать которую-нибудь изъ нихъ. Но въ эту минуту въ воздухѣ мелькнула маленькая жесткая пятка Кима и угодила быку прямо въ его влажный синеватый носъ. Онъ захрапѣлъ съ негодованіемъ и побѣжалъ прочь, при чемъ горбъ на его спинѣ дрожалъ отъ ярости.

— Вотъ видишь! Я спасъ тебѣ товару втрое больше того, что стоитъ кушанье, которымъ ты наполнишь мою чашку. Ну же, мать, пожалуйста положи на дно немного рису, сушеной рыбы и еще горячихъ овощей съ перцемъ.

Изъ глубины лавки, гдѣ лежала какая-то мужская фигура, послышалось ворчанье.

— Онъ прогналъ быка, — сказала женщина въ полголоса. — Хорошо помогать бѣднымъ. — Она взяла чашку и возвратила ее наполненною горячимъ рисомъ.

— Но, вѣдь, мой «іоги» не корова, — съ важностью произнесъ Кимъ, дѣлая пальцами углубленіе въ рисѣ. — Не дурно бы еще немножко овощей и лепешки. Кусочекъ консерва тоже понравится ему, я увѣренъ.

— Дырку-то ты сдѣлалъ величиной въ собственную голову, — брюзгливо замѣтила женщина, но все-таки наполнила углубленіе въ рисѣ вкусными дымящимися овощами и сунула сверху сухую лепешку съ кускомъ очищеннаго масла, сбоку положила комокъ кислыхъ тамариндовыхъ консервовъ, и тогда Кимъ умильно посмотрѣлъ на всю эту кучу.

— Вотъ это хорошо. Пока я буду на базарѣ, быкъ не станетъ подходить къ этому дому. А вѣдь онъ ловкій попрошайка.

— А ты-то самъ? — засмѣялась женщина. — И кромѣ того, не говори дурно о быкахъ. Развѣ ты самъ не разсказывалъ мнѣ, что настанетъ день, явится красный быкъ и принесетъ тебѣ счастье? Ну, а теперь держи чашку покрѣпче и испроси у святого человѣка для меня благословеніе. Можетъ быть, также онъ знаетъ какое-нибудь средство, чтобы вылечить больные глаза моей дочери. Попроси его объ этомъ, маленькій всѣмъ на свѣтѣ другъ.

Но Кимъ, не дождавшись конца ея рѣчи, уже умчался прочь, тщательно избѣгая встрѣчъ съ бродячими собаками и своими вѣчно голодными пріятелями.

— Вотъ какъ собираемъ милостыню мы, люди, знающіе толкъ въ этомъ дѣлѣ, — съ гордостью заявилъ онъ ламѣ, широко раскрывшему глаза отъ изумленія, при видѣ всего содержимаго чашки. — Теперь ѣшь, — и я тоже поѣмъ съ тобою. Эй, ты! — закричалъ онъ, обращаясь къ водовозу, разливавшему воду возлѣ музея. — Дай-ка сюда воды! Здѣсь люди пить хотятъ.

— Хороши люди! — повторилъ водовозъ, смѣясь. — Изъ васъ обоихъ одного порядочнаго человѣка не выкроишь. Ну, пейте ужъ во имя Милосерднаго!

Онъ направилъ тонкую струю воды въ подставленную пригоршню Кима, пившаго такимъ образомъ, по туземному обычаю, но лама, болѣе требовательный, вытащилъ изъ неистощимыхъ складокъ своей одежды маленькую чашку и сталъ пить изъ нея съ важностью.

— Онъ «pardesi» (чужеземецъ), — пояснилъ Кимъ, когда старикъ произнесъ на неизвѣстномъ языкѣ нѣсколько словъ, — вѣроятно, какое-нибудь благословеніе.

Они поѣли вдвоемъ съ большимъ удовольствіемъ, и скоро чашка была пуста.

Тогда лама понюхалъ табаку изъ огромной деревянной табакерки, перебралъ немного свои четки и быстро заснулъ старческимъ сномъ, когда тѣнь отъ Замъ-Замма начала удлиняться.

Кимъ отправился въ ближайшей продавщицѣ табака, веселой молодой магометанкѣ и выпросилъ у нея плохую сигару изъ тѣхъ, какія употребляютъ студенты пенджабскаго университета, подражающіе англійскимъ обычаямъ. Потомъ онъ сталъ курить эту сигару, сидя подъ самой пушкой, погружаясь въ раздумье и поднявъ колѣнки къ самому подбородку. Размышленія его кончились тѣмъ, что онъ побѣжалъ въ себѣ домой, смѣнилъ свой костюмъ на индусскій, и въ такомъ видѣ вернулся къ пушкѣ.

Лама проснулся только когда началась вечерняя жизнь, стали зажигаться лампы и расходились по домамъ писарй въ бѣлыхъ одеждахъ и чиновники правительственныхъ учрежденій.

Старикъ растерянно озирался по сторонамъ, но никто не обращалъ на него вниманія, кромѣ одного мальчишки въ пыльномъ тюрбанѣ и лиловой одеждѣ.

Вдругъ лама уронилъ голову на колѣни и заплакалъ.

— Что съ тобою? — спросилъ мальчикъ, стоя передъ нимъ. — Обокрали тебя, что-ли?

— Мой новый ученикъ ушелъ отъ меня, и я не знаю, гдѣ онъ.

— А что за человѣкъ былъ твой ученикъ? — спросилъ Кимъ, пораженный тѣмъ, что лама не узналъ его.

— Это былъ мальчикъ, явившійся на мѣсто моего умершаго ученика, въ знакъ благодати, полученной мною, когда я преклонился передъ Закономъ, тамъ, въ этомъ большомъ домѣ, — онъ указалъ на музей. — Онъ явился указать мнѣ потерянный мною путь. Онъ провелъ меня въ «Домъ Чудесъ» и своимъ разговоромъ придалъ мнѣ смѣлости, такъ что я рѣшился говорить съ хранителемъ изображеній, утѣшился и пріобрѣлъ силу. А когда я почти лишился чувствъ отъ голода, то онъ собралъ для меня милостыню, какъ сдѣлалъ бы ученикъ для своего учителя. Внезапно былъ онъ мнѣ посланъ. Внезапно исчезъ онъ отъ меня. А у меня было намѣреніе научить его Закону по пути въ Бенаресъ.

Кимъ стоялъ совершенно пораженный: онъ подслушалъ разговоръ въ музеѣ, и зналъ, что старикъ говоритъ правду, а туземцы не допускаютъ, чтобы чужестранцы были на это способны.

— Но теперь я знаю, что онъ былъ посланъ во мнѣ съ цѣлью. Благодаря ему я знаю, что долженъ найти нѣкую рѣку, которую ищу.

— Рѣку, рожденную стрѣлой? — проговорилъ Кимъ, улыбаясь съ выраженіемъ своего превосходства.

— Что же это такое? еще новый знакъ благодати! — воскликнулъ лама. — Я не говорилъ о моихъ поискахъ никому, кромѣ человѣка, завѣдующаго изображеніями. Кто ты?

— Твой «чела», — просто отвѣтилъ Кимъ, садясь на корточки. — Я во всю мою жизнь не видалъ человѣка, подобнаго тебѣ. Я пойду съ тобою въ Бенаресъ. И кромѣ того, я думаю, что такой старый человѣкъ, какъ ты, говорящій правду подъ вечеръ всякому встрѣчному, очень нуждается въ ученикѣ.

— Но рѣка, — рѣка, рожденная стрѣлою?

— О, это я слышалъ, какъ ты говорилъ про нее англичанину. Я лежалъ у двери.

Лама вздохнулъ.

— А я думалъ, что ты — ниспосланный мнѣ путеводитель. Такія вещи случаются иногда, — но я не достоинъ. Значитъ, ты не знаешь, гдѣ рѣка?

— Я не знаю, — Кимъ смущенно засмѣялся. — Я отправляюсь искать одного быка — краснаго быка на зеленомъ полѣ, который будетъ помогать мнѣ.

— Кого искать, дитя? — переспросилъ лама.

— Богъ его знаетъ, а только такъ говорилъ мнѣ мой отецъ. Я слышалъ твой разсказъ въ «Домѣ Чудесъ» о разныхъ новыхъ удивительныхъ мѣстахъ въ горахъ, и рѣшилъ, что если ужъ такой старый и такой неумѣющій… привыкшій говорить правду человѣкъ можетъ идти за такою неважною вещью, какъ рѣка, то, конечно, ужъ и я долженъ отправиться въ путь. Если судьба намъ найти то, что мы ищемъ, то мы найдемъ, ты — свою рѣку, а я — моего быка и еще многое другое, что я теперь уже позабылъ. Можетъ быть, меня сдѣлаютъ королемъ, — прибавилъ мальчикъ, совершенно спокойно готовый ко всякимъ чудесамъ.

— Я научу тебя, дорогой, желать другого и лучшаго, — произнесъ лама авторитетнымъ тономъ. — Пойдемъ въ Бенаресъ.

— Только не ночью. Повсюду воры. Подожди до утра.

— Но здѣсь негдѣ спать. — Старикъ привыкъ въ монастырскому правилу, и хотя спалъ на полу, какъ предписывалъ уставъ, но все-таки предпочиталъ въ такихъ случаяхъ соблюдать извѣстную благопристойность.

— Мы добудемъ себѣ ночлегъ въ «Кашмиръ-Сараѣ», — сказалъ Кимъ, смѣясь надъ смущеніемъ и затрудненіемъ ламы. — У меня тамъ есть пріятель. Пойдемъ!

Имъ пришлось проходить черезъ багаръ, проталкиваясь въ толпѣ, состоявшей изъ всѣхъ народностей верхней Индіи. Повсюду горѣли огни, было жарко и тѣсно, и лама пробирался, чувствуя себя какъ во снѣ. Онъ впервые попалъ въ большой промышленный городъ, и переполненные народомъ вагоны конки съ ихъ вѣчнымъ стукомъ, скрипомъ и звономъ пугали его. Его совсѣмъ затолкали и наконецъ онъ съ трудомъ добрался до высокихъ воротъ «Кашмиръ-Сарая». Это былъ обширный скверъ, находившійся противъ желѣзно-дорожной станціи и окруженный сводчатыми навѣсами, гдѣ останавливались караваны лошадей и верблюдовъ, возвращавшіеся изъ Центральной Азіи. Здѣсь можно было наблюдать нравы и обычаи всѣхъ сѣверныхъ племенъ Индіи. Одни изъ нихъ проваживали на привязи небольшихъ лошадокъ и ставили на колѣни верблюдовъ; другіе нагружали или разгружали тюки и узлы, вытягивали кувшины съ водой для ужина на скрипящихъ воротахъ, били злыхъ и мрачныхъ караванныхъ собакъ, расплачивались съ погонщиками верблюдовъ, нанимали конюховъ, кричали, спорили, произносили клятвы и торговались. Навѣсы, къ которымъ вели три или четыре каменныя ступени, представляли собою мирныя гавани вокругъ этого волнующагося моря. Большинство изъ нихъ было отдано на откупъ торговцамъ, какъ у насъ отдаются арки на большихъ дорогахъ. Пространства между столбами были обращены въ комнаты съ кирпичными или дощатыми стѣнами, запиравшіяся тяжелыми деревянными дверями и трудно отпирающимися мѣстными висячими замками. Запертая такимъ образомъ дверь означала, что обладатель помѣщенія отсутствовалъ, и немного грубыя, а иногда и очень грубыя надписи мѣломъ или краской гласили, куда онъ отправился. Такъ напримѣръ: «Лутуфъ Улла уѣхалъ въ Курдистанъ». А внизу — безобразные и грубые стихи.

Кимъ, оберегая ламу отъ напора взволнованныхъ людей и животныхъ, пробрался бокомъ вдоль навѣсовъ къ самому отдаленному углу «Сарая», близъ желѣзно-дорожной станціи, гдѣ жилъ Магбубъ-Али, продавецъ лошадей, когда возвращался изъ таинственной страны за Сѣверными Ущельями. Киму въ теченіе его маленькой жизни приходилось много разъ имѣть дѣло съ Магбубомъ, и высокій, плотный афганецъ съ выкрашенной красной бородой (онъ былъ старъ и не хотѣлъ, чтобы видѣли его сѣдые волосы) цѣнилъ мальчика въ качествѣ ищейки. Иногда онъ поручалъ Киму наблюдать за какимъ-нибудь человѣкомъ, не имѣвшимъ ничего общаго съ лошадьми, слѣдить за нимъ въ продолженіе цѣлаго дня и донести обо всѣхъ тѣхъ, съ кѣмъ онъ говорилъ. Вечеромъ Кимъ выкладывалъ ему всѣ собранныя свѣдѣнія, а Магбубъ слушалъ, сидя неподвижно и не произнося ни слова. Это были какія-то темныя дѣла. Кимъ отлично это зналъ, но его оправданіе состояло въ томъ, что онъ не говорилъ ни слова о томъ, что слышалъ, ни единой душѣ, кромѣ Магбуба, а послѣдній кормилъ его великолѣпными горячими кушаньями, взятыми изъ харчевни, въ главномъ пунктѣ «Сарая», и кромѣ того давалъ ему деньгами восемь «анна».

— Вотъ гдѣ онъ живетъ! — сказалъ Кимъ, ударивъ по носу сердитаго верблюда. — Эй, Магбубъ-Али!

Онъ остановился передъ темной аркой и сталъ сзади растерявшагося ламы.

Продавщикъ лошадей, туго подпоясанный темнымъ вышитымъ бухарскимъ поясомъ, лежалъ на двухъ переметныхъ сумкахъ изъ толковыхъ ковровъ и лѣниво покуривалъ изъ огромной серебряной трубки. Онъ слегка повернулъ голову на окрикъ Кима и, видя только высокую молчаливую фигуру старика, разсмѣялся низкимъ, груднымъ смѣхомъ.

— Аллахъ! Это лама! Красный лама! Далеко отъ Лагора до Ущелій. Что ты тутъ дѣлаешь?

Лама механически протянулъ свою чашку для милостыни.

— Божье проклятіе на всѣхъ невѣрныхъ! — проговорилъ Магбубъ. — Я не подаю всякому грязному жителю Тибета; а ты попроси у моихъ конюховъ, — они тамъ вонъ сидятъ, у верблюдовъ. Для нихъ твои благословенія имѣютъ цѣну. Эй, конюхи, тутъ пришелъ вашъ землякъ. Узнайте, не голоденъ ли онъ.

Съ земли поднялся бритый конюхъ, пришедшій съ лошадьми. Онъ считался чѣмъ-то въ родѣ разжалованнаго буддиста, раболѣпно привѣтствовалъ ламу и сталъ упрашивать его присѣсть въ огню, разложенному конюхами.

— Поди, ты! — сказалъ Кимъ, слегка отталкивая его, и лама отодвинулся, оставивъ Кима на порогѣ.

— Уходите! — произнесъ Магбубъ-Али, снова ввившись за свою трубку. — Пошелъ вонъ, маленькій индусъ! Божье проклятіе на всѣхъ невѣрныхъ! Проси у тѣхъ изъ моихъ, которые одвой съ тобой вѣры.

— Магараджи! — жалобно запищалъ Кимъ, употребляя обращеніе, принятое у индусовъ, и вполнѣ наслаждаясь всѣмъ происходящимъ. — Мой отецъ умеръ, моя мать умерла, желудокъ мой пустъ.

— Я говорю тебѣ, попроси у моихъ конюховъ. Среди нихъ должны быть индусы.

— Ахъ, Магбубъ-Али, да я-то развѣ индусъ? — проговорилъ Кимъ по-англійски.

Торговецъ лошадьми ничѣмъ не обнаружилъ удивленія и только взглянулъ на него изъ-подъ густыхъ, нависшихъ бровей.

— Маленькій «всѣмъ на свѣтѣ другъ», — произнесъ онъ, — что это значитъ?

— Ничего. Я теперь ученикъ этого святого человѣка, и мы идемъ вмѣстѣ на богомолье — въ Бенаресъ, онъ такъ говоритъ. Онъ совсѣмъ сумасшедшій, а мнѣ надоѣлъ Лагоръ. Мнѣ хочется подышать новымъ воздухомъ и попить новой воды.

— Но на кого ты работаешь? Зачѣмъ пришелъ ко мнѣ? — Голосъ звучалъ сурово и подозрительно.

— Къ кому же мнѣ было идти? Денегъ у меня нѣтъ. Безъ денегъ куда дѣнешься? Ты много лошадей продашь офицерамъ. У тебя онѣ хорошія, эти новыя лошади, я ихъ видѣлъ. Дай мнѣ рупію, Магбубъ-Али, и когда я разбогатѣю, то все тебѣ отдамъ.

— Гм… — произнесъ Магбубъ-Али, быстро соображая. — Ты прежде никогда мнѣ не лгалъ. Позови сюда этого ламу, а самъ отойди немного.

— О, наши разсказы сойдутся, — сказалъ, смѣясь, Кимъ.

— Мы идемъ въ Бенаресъ, — началъ лама, какъ только понялъ, куда были направлены вопросы Магбуба-Али. — Я иду и мальчикъ. Я иду искать одну рѣку.

— Ну, это можетъ быть; но мальчикъ?

— Онъ — мой ученикъ. Я думаю, онъ посланъ мнѣ, чтобы провести меня къ этой рѣкѣ. Я сидѣлъ подъ пушкой, и вдругъ онъ явился. Такія вещи случались съ счастливцами, удостоенными получать руководителей свыше. Но теперь я вспомнилъ, онъ говорилъ, что онъ земного происхожденія — индусъ.

— А какъ его зовутъ?

— Я не спрашивалъ объ этомъ. Развѣ онъ не ученикъ мнѣ?

— Его родина, его племя, его селеніе? Мусульманинъ онъ, индусъ или «женъ»? Низшей или высшей касты?

— Зачѣмъ стану я узнавать все это? Нѣтъ ни низшихъ, ни высшихъ на Серединномъ Пути. Если онъ мой чело, то можетъ ли и долженъ ли кто-нибудь отнять его у меня? Ты самъ видишь, — безъ него я не найду моей рѣки.

Онъ съ важностью покачалъ головой.

— Никто не отнимаетъ его у тебя. Пойди, сядь къ моимъ конюхамъ, — сказалъ Магбубъ-Али, и лама поплелся на указанное мѣсто, успокоенный его обѣщаніемъ.

— Ну, развѣ онъ не совсѣмъ сумасшедшій? — спросилъ Кимъ, выходя изъ темнаго угла. — Зачѣмъ я сталъ бы тебѣ лгать, хаджи?

Магбубъ молча покуривалъ свою трубку. Потомъ заговорилъ почти шопотомъ:

— Умбалла находится по пути въ Бенаресъ, если только вы въ самомъ дѣлѣ туда идете.

— Да ну тебя! Я же говорю тебѣ, что онъ не умѣетъ лгать… какъ мы съ тобой.

— Если ты исполнишь одно мое порученіе въ Умбаллѣ, то я дамъ тебѣ денегъ. Дѣло идетъ объ одной лошади — бѣломъ жеребцѣ, котораго я продалъ одному офицеру, когда послѣдній разъ вернулся изъ Ущелій. Но… встань-ка поближе и держи руки, какъ будто просишь милостыню… аттестатъ съ родословной бѣлаго жеребца не былъ вполнѣ установленъ, и этотъ офицеръ, находящійся теперь въ Умбаллѣ, просилъ меня выяснить это дѣло. — При этомъ Магбубъ описалъ наружность лошади и офицера. — Ты долженъ отнести этому офицеру слѣдующее сообщеніе: «Родословная бѣлаго жеребца вполнѣ установлена». Поэтому онъ узнаетъ, что ты явился отъ меня. Тогда онъ скажетъ: «Какое ты имѣешь доказательство?» — а ты отвѣтишь: «Магбубъ-Али далъ мнѣ доказательство».

— И все это изъ-за бѣлаго жеребца! — хихикнулъ Кимъ, и глаза его сверкнули.

— Эту родословную я тебѣ дамъ сейчасъ, моимъ особымъ способомъ, и прибавлю въ ней еще нѣсколько вѣскихъ доказательствъ.

Чья-то тѣнь промелькнула сзади Кима, и медленно прошелъ верблюдъ. Магбубъ-Али возвысилъ голосъ.

— Аллахъ! Одинъ, что-ли, ты нищій въ городѣ? Твоя мать умерла. Твой отецъ умеръ. Всѣ вы такъ говорите. Ужъ ладно, ладно… — Онъ повернулся, какъ бы ощупывая за собою полъ и швырнулъ мальчику краюшку мягкаго, засаленнаго мусульманскаго хлѣба. — Пойди, переночуй тамъ съ моими конюхами вмѣстѣ съ ламой. Завтра я тебѣ дамъ работу.

Кимъ скользнулъ прочь, запустивъ зубы въ хлѣбъ, и, какъ и ожидалъ, нашелъ въ немъ маленькую, плотно сложенную бумагу, завернутую въ клеенку, и при этомъ три серебряныя рупіи — щедрость необычайная. Онъ улыбнулся и сунулъ бумагу и деньги въ свой кожаный мѣшечекъ на шеѣ. Лама, обильно накормленный конюхами Магбуба, уже спалъ въ углу стойла. Кимъ улегся рядомъ съ нимъ, смѣясь про себя. Онъ зналъ, что оказывалъ услугу Магбубу-Али, и ни на секунду не вѣрилъ сказкѣ о бѣломъ жеребцѣ.

Но Кимъ все-таки не подозрѣвалъ, что Магбубъ-Али, извѣстный какъ одинъ изъ лучшихъ торговцевъ лошадьми, зажиточный и предпріимчивый, чьи караваны заходили далеко за предѣлы страны, былъ записанъ въ одной изъ секретныхъ книгъ полицейскаго управленія подъ буквами С. 25. 1 Б. Два или три раза въ годъ С. 25 присылалъ маленькое сообщеніе, просто изложенное, но въ высшей степени интересное и обыкновенно, при сличеніи его съ отчетами Р. 17 и М. 4, оно оказывалось совершенно вѣрнымъ. Это сообщеніе касалось всего, происходившаго въ далекихъ горныхъ владѣніяхъ, передавало результаты шпіонства за всѣми національностями, кромѣ англійской, и сообщало свѣдѣнія относительно торговли оружіемъ. Однимъ словомъ оно составляло часть огромнаго матеріала, извѣстнаго подъ общимъ названіемъ: «Намъ сообщаютъ», и которымъ руководятся въ своихъ дѣйствіяхъ британскія власти въ Индіи. Но недавно пять союзныхъ владѣтелей, которымъ вовсе не полагалось вступать въ соювъ, получили извѣстіе отъ одной благосклонной сѣверной державы, что новости изъ ихъ владѣній какимъ-то образомъ просачивались въ британскую Индію. Главные министры этихъ владѣтелей остались этимъ весьма недовольны и приняли мѣры по восточному обычаю. Въ числѣ многихъ другихъ они подозрѣвали смѣлаго краснобородаго торговца лошадьми, чьи караваны проходили черезъ ихъ горныя крѣпости по брюхо въ снѣгу. Кончилось тѣмъ, что на одинъ изъ его каравановъ была устроена засада, и его, по разсказамъ рабочихъ Магбуба-Али, два раза обстрѣливали по пути какіе-то три разбойника, можетъ быть ненанятые, а можетъ быть и нанятые на этотъ случай. Поэтому Магбубъ рѣшилъ не останавливаться въ небезопасномъ для него городѣ Пешаверѣ и прямо прибылъ въ Лагоръ, гдѣ и сталъ ждать, что будетъ, такъ какъ хорошо зналъ своихъ соотечественниковъ.

Поэтому также онъ не хотѣлъ задерживать у себя ни на часъ плотно сложенную бумагу, завернутую въ клеенку. Это былъ анонимный и никому не адресованный доносъ съ микроскопическими дырочками, сдѣланными булавкой въ одномъ углу бумаги; доносъ этотъ выдавалъ пять союзныхъ владѣтелей, благосклонную къ нимъ сѣверную державу, индусскаго банкира въ Пешаверѣ, бельгійскую фирму производства оружія и одного важнаго, полунезависимаго магометанскаго правителя на югѣ. Динамитъ былъ бы нѣжнымъ и невиннымъ средствомъ, въ сравненіи съ этимъ доносомъ С. 25, и онъ понималъ, какъ важно было поскорѣе передать его въ надлежащія руки. Магбубъ совсѣмъ не желалъ умереть насильственной смертью, и какъ разъ во-время Кимъ свалился къ нему точно съ неба. Быстрота дѣйствій Магбуба соотвѣтствовала его безсовѣстности, и, пользуясь всякою счастливою случайностью, онъ хитростью впуталъ мальчика въ безчестное дѣло. Лама, путешествующій съ простымъ мальчикомъ-слугою, не могъ возбудить особеннаго интереса въ Индіи, этой странѣ богомольцевъ. Никто не сталъ бы подозрѣвать ихъ и, что было всего важнѣе, обкрадывать.

Онъ потребовалъ огня, чтобы снова зажечь свою трубку, и сталъ обсуждать все дѣло. Въ самомъ худшемъ случаѣ, еслибы съ мальчикомъ приключилось какое-нибудь несчастье, бумага ни для кого не послужила бы обвиненіемъ въ преступленіи. Самъ онъ въ свободное время отправился бы въ Умбаллу и — конечно съ нѣкоторымъ рискомъ возбудить подозрѣнія — повторилъ бы свой доносъ устно тѣмъ, для кого онъ былъ предназначенъ. Но Аллахъ великъ, и Магбубъ-Али чувствовалъ, что въ настоящее время сдѣлалъ все, что могъ. Кимъ былъ единственнымъ существомъ въ мірѣ, не солгавшимъ ему ни разу. Онъ считалъ бы это огромнымъ недостаткомъ въ Кимѣ, еслибы не зналъ, что другимъ для своихъ цѣлей и для выгоды Магбуба Кимъ умѣлъ лгать, какъ настоящій восточный житель. Обдумавъ все это, Магбубъ пробрался черезъ «Сарай» въ воротамъ «Гарпій»; тамъ жили женщины, которыя подкрашивали себѣ глаза и завлекали чужеземцевъ. Онъ не безъ труда отыскалъ среди нихъ одну дѣвушку, находившуюся (онъ имѣлъ основаніе предполагать) въ особенно дружескихъ отношеніяхъ съ бритымъ кашмирскимъ пундитомъ. Этотъ пундитъ вывѣдывалъ у простоватыхъ конюховъ Магбуба содержаніе получаемыхъ имъ телеграммъ. То, что продавецъ лошадей пришелъ именно къ этимъ людямъ, могло показаться со стороны настоящимъ безуміемъ, такъ какъ они, вопреки закону пророка, стали пить пряную водку; продавецъ лошадей ужасно напился, ворота устъ его разверзлись, и онъ въ пьяномъ возбужденіи преслѣдовалъ «Цвѣтокъ наслажденія», — такъ звали дѣвушку, — пока не свалился въ изнеможеніи на подушки. Тогда «Цвѣтокъ наслажденія», вмѣстѣ съ бритымъ кашмирскимъ пундитомъ, обыскали его тщательнѣйшимъ образомъ съ головы до ногъ.

Приблизительно въ то же самое время Кимъ услыхалъ легкіе шаги въ оставленномъ Магбубомъ помѣщеніи. Продавецъ лошадей не заперъ свою дверь, — что было очень странно, — а его слуги праздновали свое возвращеніе въ Индію, поглощая цѣлаго барана, пожертвованнаго имъ щедрымъ хозяиномъ. Ловкій молодойтчеловѣкъ изъ Дели, со связкою ключей, снятой «Цвѣткомъ наслажденія» съ пояса безчувственнаго Магбуба, обшарилъ всѣ углы конюшни, перерылъ каждый тюкъ, каждую цыновку и каждую переметную сумку въ помѣщеніи торговца лошадьми. Онъ сдѣлалъ это даже болѣе систематически, чѣмъ «Цвѣтокъ» и пундитъ, обыскивавшіе владѣльца этихъ вещей.

— И я думаю, — говорила сердито, часъ спустя, «Цвѣтокъ наслажденія», опираясь округленнымъ локтемъ на похрапывавшаго возлѣ нея, въ видѣ туши, Магбуба, — что онъ простая афганская свинья и продавецъ лошадей, думающій только о женщинахъ и лошадяхъ. Впрочемъ, онъ, можетъ быть, уже отослалъ это, — если только это у него было когда-нибудь.

— Ну нѣтъ, разъ какъ дѣло шло о пяти владѣтеляхъ, то онъ сталъ бы держать бумагу у своего чернаго сердца, — замѣтилъ пундитъ. — А тамъ ничего не было?

Человѣкъ изъ Дели засмѣялся и поправилъ тюрбанъ на головѣ.

— Я искалъ даже между подошвами его туфель, а Цвѣтокъ осмотрѣла его одежду. Это не тотъ человѣкъ, а другой.

— Вѣдь они и не говорили, что это навѣрное тотъ самый человѣкъ, — проговорилъ задумчиво пундитъ. — Они только сказали: «Узнайте, не онъ ли это».

Когда Магбубъ проснулся, то «Цвѣтокъ» сдѣлала ему строгій выговоръ за пьянство. Азіаты всегда остаются невозмутимо спокойными, когда имъ удается перехитрить врага, но Магбубъ-Али обнаружилъ нѣкоторое радостное волненіе, когда, прочистивъ горло и подвязавъ поясъ, отправился, пошатываясь, домой при свѣтѣ раннихъ утреннихъ звѣздъ.

«Хитрая была игра, — сказалъ онъ самому себѣ. — Теперь одинъ Аллахъ вѣдаетъ, сколько людей получили приказъ испытать меня, можетъ быть даже и ножомъ. Дѣло такъ обстоитъ, что мальчикъ долженъ скорѣй отправляться по желѣзной дорогѣ въ Умбаллу. Я тутъ слишкомъ долго возился съ „Цвѣткомъ“, пьянствуя какъ послѣдній афганскій проходимецъ».

Онъ остановился возлѣ навѣса, рядомъ съ своимъ помѣщеніемъ. Его конюхи лежали, отяжелѣвъ отъ сна. Кимъ и его лама безслѣдно исчезли.

— Вставай-ка! — Магбубъ растолкалъ одного изъ спавшихъ. — гуда ушли тѣ, которые здѣсь съ вечера легли, — лама и мальчикъ? Не стащили ли они чего?

— Старикъ всталъ со вторыми пѣтухами, — пробормоталъ конюхъ, — сказалъ, что идетъ въ Бенаресъ, и мальчикъ увелъ его.

— Проклятіе Аллаха на всѣхъ невѣрныхъ! — выразительно произнесъ Магбубъ, и прошелъ подъ свой навѣсъ, ворча себѣ въ бороду.

Лама проснулся не самъ, а его разбудилъ Кимъ. Онъ прильнулъ однимъ глазомъ къ дырѣ въ перегородкѣ и видѣлъ, какъ человѣкъ изъ Дели рылся въ вещахъ.

Кимъ понялъ, что это былъ не обыкновенный воръ; тотъ не сталъ бы пересматривать письма, счета и сѣдла, запускать маленькій ножъ въ подошву туфель Магбуба и ловко обыскивать каждый шовъ на переметныхъ сумкахъ. Въ первую минуту Кимъ хотѣлъ поднять тревогу, закричавъ протяжно: «чу-уръ… чу-уръ!» (воръ, воръ!), но, присмотрѣвшись внимательнѣе и держа руку на своемъ амулетѣ, вывелъ изъ всего видѣннаго свои собственныя заключенія.

«Должно быть онъ ищетъ родословную, выдуманную Магбубомъ, — подумалъ онъ, — ту бумагу, которую я долженъ отнести въ Умбаллу. Намъ всего лучше сейчасъ же отправляться. Тѣ, кто обыскиваютъ мѣшки съ ножомъ, станутъ пожалуй и животы распарывать. Во всемъ этомъ навѣрное замѣшана женщина».

— Эй, эй! — шопотомъ произнесъ онъ, обращаясь къ спокойно спящему старику. — Вставай! Пора, — пора идти въ Бенаресъ.

Лама покорно поднялся, и они, какъ тѣни, вышли изъ «Сарая».

II.

Они взошли на желѣзно-дорожную станцію, напоминавшую крѣпость. Она чернѣла въ полу-сумракѣ уходящей ночи. Электрическіе огни мигали надъ багажнымъ складомъ, гдѣ были свалены кули съ зерномъ.

— Это созданіе дьявола! — проговорилъ лама, отступая передъ черной бездной, полной грохота и свиста, съ рельсами, сверкающими между каменныхъ платформъ и множествомъ скрещивающихся и перепутанныхъ перекладинъ на верху. Онъ стоялъ въ гигантской, вымощенной камнями, залѣ. Весь полъ, казалось, былъ устланъ мертвыми тѣлами въ саванахъ: это пассажиры третьяго класса, взявшіе билеты еще до ночи, спали въ ожиданіи своего поѣзда. У восточныхъ жителей всѣ часы дня и ночи равны, и соотвѣтственно этому регулируется и движеніе поѣздовъ.

— Вотъ сюда приходитъ огненная повозка. За этой дыркой, — Кимъ указалъ на кассу, — стоитъ человѣкъ, который выдастъ тебѣ бумагу, и по ней тебя отвезутъ въ Умбаллу.

— Но вѣдь мы ѣдемъ въ Бенаресъ, — капризно возразилъ лама.

— Это все равно. Бенаресъ будетъ потомъ. Скорѣе: повозка уже подходитъ! — Такъ возьми кошелекъ.

Лама, совсѣмъ не такъ привыкшій въ поѣздамъ, какъ это ему казалось, съ ужасомъ смотрѣлъ на влетѣвшій съ грохотомъ на станцію ночной поѣздъ. Спавшіе люди ожили, и станція наполнялась шумомъ, возгласами, криками продавцовъ воды и сластей, окриками мѣстныхъ полицейскихъ и пронзительнымъ визгомъ женщинъ, собиравшихъ свои пожитки и своихъ дѣтей.

— Это поѣздъ — только «по-ѣздъ». Онъ сюда не придетъ. Подожди!

Пораженный простотою и наивностью ламы, передавшаго ему маленькій мѣшечекъ, наполненный рупіями, Кимъ потребовалъ билетъ до Умбаллы и уплатилъ за него.

Сонный кассиръ проворчалъ что-то и выбросилъ ему билетъ до слѣдующей станціи, ровно въ шести миляхъ разстоянія.

— Нѣтъ, — сказалъ Кимъ, разсмотрѣвъ его и оскаливъ зубы. — Онъ годится только для сельчанъ, но я живу въ городѣ Лагорѣ. Ловко ты это сдѣлалъ, бабу. Теперь давай билетъ до Умбаллы.

Бабу нахмурился, но выдалъ настоящій билетъ.

— Теперь другой — до Амницара, — сказалъ Кимъ, совершенно не желавшій тратить деньги, данныя ему. Магбубомъ-Али, уплачивая за весь свой проѣздъ въ Умбаллу. — Билетъ стоитъ столько-то, сдачи приходится столько-то. Я отлично знаю всѣ желѣзно-дорожные пути… Никогда еще ни одинъ «іоги» не нуждался такъ въ «чела», какъ ты, — весело проговорилъ онъ растерявшемуся ламѣ. — Безъ меня они бы тебя высадили въ Міанъ-Мирѣ. Сюда надо идти. Пойдемъ! — Онъ возвратилъ деньги, взявъ себѣ только по одной «анна» изъ каждой рупіи, уплаченной за билетъ до Умбаллы, какъ свои коммиссіонныя, — вѣчныя и неизбѣжныя азіатскія коммиссіонныя.

Лама отшатнулся, подойдя къ открытой двери вагона третьяго класса.

— Не лучше ли идти пѣшкомъ? — сказалъ онъ, впадая въ слабость. Дородный рабочій высунулъ къ нему свое бородатое лицо.

— Боится онъ, что-ли? Ты не бойся. Было время, я тоже боялся поѣздовъ. Входи! Это все устроено правительствомъ.

— Я не боюсь, — отвѣчалъ лама. — Найдется у васъ мѣсто для двоихъ?

— Здѣсь не нашлось бы мѣста и для мыши, — пронзительно вскрикнула жена зажиточнаго земледѣльца изъ богатаго жулундурскаго округа. — Наши ночные поѣзда не такъ благоустроены, какъ дневные. Тамъ строго слѣдятъ за тѣмъ, чтобы женщины и мужчины сидѣли въ равныхъ вагонахъ.

— О, мать моего сына, мы можетъ дать имъ мѣсто, — сказалъ ея мужъ, человѣкъ въ синемъ тюрбанѣ. — Возьми-ка ребенка на руки. Это святой человѣкъ, вѣдь ты видишь?

— Да вѣдь у меня же на рукахъ семьдесятъ разъ семь разныхъ свертковъ, куда-жъ я ихъ дѣну? Не попросить ли ужъ его сѣсть ко мнѣ на колѣни, безсовѣстный ты этакій? Впрочемъ, мужчины всегда такіе! — Она оглянулась кругомъ, ища поддержки и одобренія. Сидѣвшая у окна женщина изъ Амницара вздохнула подъ своимъ головнымъ покрываломъ.

— Входите! Входите! — закричалъ толстый ростовщикъ-индусъ, державшій подъ мышкой свою счетную книгу, завернутую въ холстъ. — Хорошо быть сострадательнымъ къ бѣднымъ, — прибавилъ онъ съ масляной улыбкой.

— Да, за семь процентовъ въ мѣсяцъ, съ неродившимся теленкомъ въ закладѣ, — замѣтилъ молодой солдатъ изъ Дагра, отправлявшійся на побывку, на югъ. Всѣ кругомъ засмѣялись.

— А привезутъ ли насъ въ Бенаресъ? — спросилъ лама.

— Конечно. А то зачѣмъ же бы мы сюда садились? Входи, или мы останемся! — закричалъ Кимъ.

— Посмотрите! — звонко вскрикнула дѣвушка изъ Амняцара. — Онъ никогда не ѣздилъ по желѣзной дорогѣ. О, посмотрите только!

— Нѣтъ, ему надо помочь, — сказалъ земледѣлецъ, протянулъ огромную смуглую руку и втащилъ старика. — Ну вотъ, теперь готово, отецъ мой.

— Но только… но только я сяду на полъ. Законъ не позволяетъ садиться на скамейки, — произнесъ лама. — Кромѣ того, у меня отъ такого сидѣнья дѣлаются судороги.

— Я говорю, — началъ ростовщикъ, собравъ губы кошелькомъ, — что нѣтъ такого закона, котораго намъ не приходилось бы нарушать изъ-за этихъ поѣздовъ. Мы, напримѣръ, садимся бокъ-о-бокъ со всевозможными племенами и кастами.

— Да, а иногда и съ самыми нахальными и безстыдными, — сказала жена земледѣльца, угрюмо поглядывая на дѣвушку изъ Амницара, дѣлавшую глазки молодому сипаю.

— Я говорилъ, что слѣдовало ѣхать въ повозкѣ, — возразилъ ея мужъ. — Такимъ образомъ мы и деньги бы сберегли.

— Да и истратили бы на ѣду вдвое больше этого сбереженія. Ужъ объ этомъ было десять тысячъ разъ говорено.

— Да и десятью тысячами языковъ, — проворчалъ онъ.

— Господи помилуй насъ, бѣдныхъ женщинъ, еще бы намъ и поговорить нельзя было! Ого! однако онъ изъ тѣхъ, что не смотрятъ на женщинъ и не говорятъ съ ними, — прибавила она, глядя на ламу.

Старикъ, подчиняясь своему уставу, не обращалъ на нее ни малѣйшаго вниманія.

— А что ученикъ его, такой же, какъ онъ?

— Нѣтъ, мать моя, — быстро отвѣтилъ Кимъ. — Я не подражаю моему учителю, если женщина красива, а особенно сострадательна къ голоднымъ людямъ.

— Нищенскій отвѣтъ, — сказалъ, смѣясь, дюжій рабочій, — ты сама на него напросилась, сестра моя! — Кимъ сложилъ руки, прося подаянія.

— А куда ты ѣдешь? — спросила женщина, подавая ему кусокъ лепешки изъ засаленнаго пакета.

— Также въ Бенаресъ.

— Вы, должно быть, фокусники? — полюбопытствовалъ молодой солдатъ. — Нѣтъ ли съ вами какого-нибудь фокуса, чтобы убить время? Почему этотъ желтый старикъ ничего не отвѣчаетъ?

— Потому, — гордо отвѣтилъ Кимъ, — что онъ святой и думаетъ о вещахъ, которыя скрыты отъ тебя.

— Можетъ быть, это и вѣрно. Нашъ братъ солдатъ не затрудняетъ свою голову ученостями. Мы сражаемся.

Лампы поблѣднѣли отъ разсвѣта, когда поѣздъ подошелъ въ Амницару. На Востокѣ билеты отбираютъ очень долго, потому что туземцы имѣютъ обыкновеніе прятать ихъ въ самыхъ удивительныхъ мѣстахъ. Кимъ вытащилъ свой билетъ, и ему сказали, чтобы онъ выходилъ.

— Но я ѣду въ Умбаллу, — запротестовалъ онъ. — Я ѣду съ этимъ святымъ человѣкомъ.

— Можешь ѣхать хоть на край свѣта, мнѣ что за дѣло. А этотъ билетъ только до Амницара. Вылѣзай!

Кимъ залился слезами, увѣряя, что лама былъ для него отцомъ и матерью, что онъ былъ опорой старости ламы, и что лама умретъ, лишившись его заботъ. Весь вагонъ сталъ упрашивать кондуктора сжалиться, — ростовщикъ обнаружилъ особенное краснорѣчіе, — но кондукторъ все-таки вытащилъ Кима на платформу. Лама хлопалъ глазами, не понимая, что случилось, а Кимъ старался плакать какъ можно громче, стоя за окномъ вагона.

— Я очень бѣденъ. Мой отецъ умеръ. Моя мать умерла. О, благодѣтели, если я останусь здѣсь, — кто позаботится объ этомъ старикѣ?

— Что… что такое? — повторялъ лама. — Онъ долженъ ѣхать въ Бенаресъ. Онъ долженъ ѣхать со мною. Онъ — мой «чела». Если надо заплатить деньги…

— О, молчи! — прошепталъ Кимъ. — Развѣ мы раджи какіе-нибудь, чтобы выбрасывать деньги, когда люди такъ сострадательны?

Дѣвушка изъ Амницара вышла изъ вагона со своими узлами, и на ней-то и остановились наблюдательные и пытливые глаза Кима. Онъ зналъ, что такія женщины, какъ она, всегда бываютъ щедры.

— Билетъ, маленькій билетецъ до Умбаллы, о, разбивательница сердецъ! — Она разсмѣялась. — Или у тебя нѣтъ состраданія?

— Святой старикъ — родомъ съ сѣвера? — спросила она.

— Онъ пришелъ съ далекаго сѣвера, — воскликнулъ Кимъ, — изъ-за горъ.

— На сѣверѣ ростутъ сосны, покрытыя снѣгомъ, и въ горахъ лежитъ снѣгъ. Моя мать была изъ Кулу. Вотъ, возьми себѣ билетъ. Попроси, чтобы онъ благословилъ меня.

— Десять тысячъ благословеній! — взвизгнулъ Кимъ.

— О, святой отецъ, женщина пожалѣла меня и дала денегъ, такъ что я могу ѣхать съ тобою, — женщина съ золотымъ сердцемъ. Бѣгу за билетцемъ.

Дѣвушка поглядѣла на ламу, машинально послѣдовавшаго за Кимомъ на платформу. Онъ наклонилъ голову, чтобы не видѣть ея, и произнесъ что-то на тибетскомъ нарѣчіи, когда она прошла мимо вмѣстѣ съ толпою.

— Былъ у тебя свѣтъ, а больше и нѣтъ, — замѣтила со злостью жена земледѣльца.

— Она заслужила передъ Богомъ своимъ добрымъ дѣломъ, — возразилъ ей лама. — Она навѣрное монахиня.

— Такихъ монахинь наберется десять тысячъ въ одномъ Амницарѣ. Возвращайся, старикъ, а то поѣздъ уйдетъ безъ тебя! — закричалъ ростовщикъ.

— Денегъ хватило не только на билетъ, я еще и ѣды немножко купилъ, — заявилъ Кимъ, пробираясь на свое мѣсто. — Теперь поѣшь, святой отецъ. Погляди-за, ужъ день!

Передъ окномъ разстилался роскошный Пенджабъ, красиво освѣщенный яркимъ восходящимъ солнцемъ.

— Съ великой быстротою идетъ поѣздъ, — замѣтилъ ростовщикъ. — Мы отъѣхали отъ Лагора дальше, чѣмъ ты могъ бы пройти въ два дня. Такъ и въ Умбаллу пріѣдемъ.

— Но все-таки еще очень далеко до Бенареса, — сказалъ лама съ утомленіемъ, громко пережевывая принесенную Кимомъ лепешку.

Всѣ пассажиры развязали свои узлы и стали закусывать. Потомъ ростовщикъ, земледѣлецъ и солдатъ набили свои трубки и наполнили все отдѣленіе удушливымъ, ѣдкимъ дымомъ, откашливаясь и сплевывая съ большимъ наслажденіемъ. Рабочій и жена земледѣльца жевали табакъ. Лама нюхалъ табакъ и перебиралъ четки, а Кимъ скрестилъ ноги и наслаждался чувствомъ полноты въ желудкѣ.

— Какія есть рѣки возлѣ Бенареса? — вдругъ спросилъ лама, обращаясь ко всему вагону.

— Есть Ганга, — отвѣчалъ ростовщикъ, когда хихиканье, вызванное этимъ вопросомъ, затихло.

— А еще какія?

— Еще кромѣ Ганга?

— Да, у меня въ мысляхъ одна рѣка, приносящая исцѣленіе.

— Такъ это и есть Ганга. Купающійся въ ней очищается и идетъ къ богамъ. Трижды совершалъ я богомолье въ Ганга. — Онъ оглядѣлъ всѣхъ съ гордостью.

— Значитъ, нужда была, — сухо замѣтилъ молодой сипай, и всѣ стали теперь смѣяться надъ ростовщикомъ.

— Очиститься настолько, чтобы возвратиться къ богамъ, — произнесъ лама, — и снова проходить черезъ новыя жизни, еще привязанныя въ колесу. — Онъ мрачно покачалъ головой. — Но, можетъ быть, я ошибся. Кто сотворилъ Ганга вначалѣ?

— Боги. Да ты къ какой же вѣрѣ принадлежишь? — спросилъ ростовщикъ въ ужасѣ.

— Я слѣдую Закону, совершеннѣйшему Закону. Значитъ, Ганга сотворили боги? Какіе боги?

Всѣ въ вагонѣ посмотрѣли на него въ изумленіи. Они не могли себѣ представить, чтобы кто-нибудь не зналъ про Ганга.

— Какой же… какой же у тебя-то богъ? — спросилъ наконецъ ростовщикъ.

— Слушайте! — произнесъ лама, перекладывая четки изъ одной руки въ другую. — Слушайте: я буду говорить о Немъ теперь! О, народъ Индіи, внимайте!

Онъ началъ по-урдусски разсказъ о Буддѣ, но, увлеченный собственными мыслями, перешелъ на тибетское нарѣчіе, приводя длинные тексты изъ китайской книги о жизни Будды. Окружающіе смотрѣли на него ласково и съ почтеніемъ. Индія полна святыхъ людей, бормочущихъ на странныхъ языкахъ свои проповѣди, пожираемыхъ религіознымъ рвеніемъ, мечтателей и духовидцевъ. Такъ это было всегда, и такъ навѣрное останется.

— Гм! — произнесъ солдатъ.

— Въ Пирцай-Коталь рядомъ съ нами стоялъ одинъ магометанскій полкъ и съ нимъ — ихъ священникъ. Онъ былъ, какъ мнѣ помнится, «наикъ». Когда на него находило, то онъ начиналъ пророчествовать. Впрочемъ, всѣхъ сумасшедшихъ самъ Богъ хранитъ. Всѣ офицеры заботились объ этомъ человѣкѣ.

Лама снова перешелъ на урдусское нарѣчіе, вспомнивъ, что находится въ чужой странѣ.

— Слушайте разсказъ о стрѣлѣ, которую нашъ Владыка пустилъ изъ лука, — сказалъ онъ. Всѣмъ это пришлось гораздо болѣе по вкусу, и его стали слушать съ любопытствомъ. — Теперь, о, народъ Индіи, я иду искать эту рѣку. Кто изъ васъ знаетъ ее, — да укажетъ мнѣ, ибо всѣ мы, и мужчины, и женщины, живемъ во злѣ.

— Ганга — одна только Ганга омываетъ грѣхи, — пронесся ропотъ въ вагонѣ.

— Хотя, безспорно, есть добрые боги и здѣсь, въ Жулундурѣ, — сказала жена земледѣльца, глядя въ окно. — Посмотрите, какъ они благословили жатвы!

— Осмотрѣть каждую рѣку въ Пенджабѣ дѣло было не легкое, — замѣтилъ ея мужъ. — Съ меня довольно каждаго ручья, оставляющаго илъ на моемъ полѣ, и я благодарю за него домашняго бога, Бумію. — Сказавъ это, онъ повелъ мускулистымъ бронзовымъ плечомъ.

— Ты думаешь, что нашъ Владыка заходилъ такъ далеко на сѣверъ? — спросилъ лама, повернувшись въ Киму.

— Можетъ быть, — отвѣчалъ Кимъ, желая его успокоить и въ то же время выплевывая на полъ красный сокъ табака.

— Послѣднимъ изъ великихъ людей, — сказалъ авторитетнымъ тономъ рабочій, — былъ Сивандеръ Жульваръ (Александръ Великій). Онъ вымостилъ улицы Жулундура и построилъ большой водоёмъ возлѣ Умбаллы. Мостовая держится до сихъ поръ, и водоемъ тоже. А о твоемъ богѣ я никогда не слыхалъ.

Лама вздохнулъ и весь ушелъ въ свои мысли представляя собою темную, безформенную массу. Въ промежутки между разговорами окружающіе слышали, какъ онъ бормоталъ: «Омъ манэ пудмэ гумъ! Омъ манэ пудмэ гумъ!» — и какъ быстро щелкали деревянныя зерна его четокъ.

— У меня голова кружится, — сказалъ онъ наконецъ. — Отъ этой быстроты и стука у меня кружится голова. Кромѣ того, мой чела, я думаю, что мы, можетъ быть, пропустили рѣку.

— Успокойся, успокойся, — отвѣчалъ Кимъ. — Развѣ рѣка не возлѣ Бенареса? Мы еще далеко отъ этихъ мѣстъ.

— Но если нашъ Владыка заходилъ на сѣверъ, то, можетъ быть, одна изъ этихъ маленькихъ рѣчекъ, мимо которыхъ мы проѣзжали, и есть моя рѣка?

— Этого я не знаю.

— Но вѣдь ты былъ ниспосланъ мнѣ, вѣдь это такъ? И развѣ не было также англичанина съ сѣдой бородой, благочестиваго старца, тамъ, среди изображеній, укрѣпившаго мою увѣренность въ рѣку, рожденную стрѣлой?

— Онъ… мы… ходили въ Ажаибъ-Геръ въ Лагорѣ, молиться тамъ богамъ, — пояснилъ Кимъ заинтересованнымъ слушателямъ. — И сагибъ въ «Домѣ Чудесъ» разговаривалъ съ нимъ — это совершенно вѣрно — какъ съ братомъ. Онъ очень святой человѣкъ. Онъ пришелъ издалека, изъ-за горъ. Отдохни немного. Мы пріѣдемъ въ Умбаллу въ свое время.

— Но моя рѣка, — рѣка моего спасенія?

— А потомъ, если хочешь, мы пойдемъ пѣшкомъ отыскивать твою рѣку, такъ что ничего не будемъ пропускать, ни единаго маленькаго ручейка, орошающаго поля.

— Но вѣдь ты и самъ ищешь? — простодушно сказалъ лама, очень довольный, что такъ хорошо запомнилъ.

— Да, — подтвердилъ Кимъ, не желая ему противорѣчить.

Мальчикъ чувствовалъ себя совершенно счастливымъ, получивъ возможность жевать табакъ, видѣть новыхъ людей и весь безконечный веселый Божій міръ.

— Быкъ… Красный быкъ долженъ явиться и осчастливить тебя и унести тебя… куда? — это я забылъ. Красный быкъ на зеленомъ полѣ, — развѣ не такъ?

— Нѣтъ, онъ меня никуда не унесетъ, — сказалъ Кимъ, — это я тебѣ такъ только сказку разсказывалъ.

— Что это еще такое? — проговорила жена земледѣльца, наклоняясь впередъ, такъ что браслеты у нея на рукахъ зазвенѣли. — Вы, кажется, оба грезите? Красный быкъ на зеленомъ полѣ, который унесетъ тебя на небо… или куда еще? Видѣніе, что-ли, тебѣ было? Или это вы пророчествуете? У насъ есть въ деревнѣ красный быкъ, возлѣ города Жулундура, и пасется онъ на любомъ изъ самыхъ зеленыхъ нашихъ полей.

— Дай женщинѣ старушечью сказку, а птицѣ-ткачу листочекъ и завязку — онѣ такихъ диковинъ наплетутъ, какихъ и не бывало тутъ, — сказалъ рабочій. — Каждый святой человѣкъ грезитъ на яву, а ученики святыхъ людей, слѣдуя имъ во всемъ, также обрѣтаютъ этотъ даръ.

— Можетъ быть, — произнесъ лама, — ты въ прежней жизни дѣлалъ добро, и быкъ явится, чтобы наградить тебя за это.

— Нѣтъ, нѣтъ, это мнѣ просто сказку разсказали, такъ, вѣроятно для шутки. Но я все-таки буду искать быка вокругъ Умбаллы, а ты можешь тамъ посмотрѣть повсюду, нѣтъ ли твоей рѣки, и отдохнуть отъ стука поѣзда.

— Можетъ быть, быкъ знаетъ и… пошлетъ вести насъ обоихъ, — сказалъ лама по-дѣтски, съ радостной надеждой, и потомъ, обращаясь въ окружающимъ и указывая на Кима, произнесъ: — Онъ былъ посланъ мнѣ всего только вчера. Я думаю, онъ не изъ этого міра.

— Нищихъ я пропасть видала, да я святыхъ людей ее мало, но никогда не видала такихъ, какъ этотъ «іоги» и его ученикъ, — сказала женщина.

Ея мужъ улыбнулся и показалъ себѣ пальцемъ на лобъ; но когда ламѣ захотѣлось ѣсть, то они уступили ему свои лучше куски.

Наконецъ, усталые, сонные и покрытые пылью, достигли они станціи Умбалла.

— Мы сюда пріѣхали изъ-за одной тяжбы, — сказала жена земледѣльца Киму. — Мы остановимся у младшаго двоюроднаго брата моего мужа. Тамъ, во дворѣ, найдется также мѣсто для твоего «іоги» и для тебя. А что, онъ благословитъ меня?

— О, святой отецъ! Женщина съ золотымъ сердцемъ предлагаетъ намъ ночлегъ. Добрые люди живутъ въ этой южной странѣ. Подумай только, сколько разъ намъ оказывали помощь съ сегодняшняго утра!

Лама наклонилъ голову, благословляя.

— Какъ! Наполнять домъ моего младшаго двоюроднаго брата всякимъ сбродомъ!.. — началъ мужъ, вскидывая на плечо свою тяжелую бамбуковую палку.

— Твой младшій двоюродный братъ долженъ двоюродному брату моего отца еще со свадьбы его дочери, — ядовито возразила жена. — Пусть онъ ихъ прокормитъ въ счетъ своего долга, да къ тому же іоги, конечно, будетъ собирать милостыню.

— Да, я собираю для него, — сказалъ Кимъ, заботясь главное о томъ, чтобы пристроить ламу на ночь и получить возможность отыскать англичанина Магбуба-Али, чтобы избавиться отъ аттестата бѣлаго жеребца.

— Теперь, — сказалъ онъ, когда лама устроился во внутреннемъ дворѣ зажиточнаго индусскаго дома, — я не надолго уйду, чтобы… чтобы купить съѣстныхъ припасовъ на базарѣ. А ты никуда не уходи, пока я не вернусь.

— А ты вернешься? Ты навѣрное вернешься? — старикъ схватилъ его за руку. — И вернешься въ своемъ теперешнемъ видѣ? Сегодня уже поздно искать рѣку?

— Слишкомъ поздно и слишкомъ темно. Успокойся. Подумай, какъ далеко ужъ ты проѣхалъ, цѣлыхъ сто «косъ» отъ Лагора.

— Да, а отъ моего монастыря еще гораздо дальше. Увы! Какъ великъ и страшенъ этотъ свѣтъ!

Кимъ осторожно вышелъ со двора и, стараясь быть болѣе незамѣтнымъ, чѣмъ когда-либо, понесъ мѣшечекъ, висѣвшій у него на шеѣ и заключавшій въ себѣ его собственную судьбу и судьбу нѣсколькихъ десятковъ тысячъ людей. Благодаря указаніямъ Магбуба-Али, ему легко было найти домъ, гдѣ жилъ его англичанинъ. Оставалось только узнать этого человѣка, и Кимъ пробрался въ садъ, спрятался возлѣ самой веранды, въ густо разросшейся перистой травѣ. Домъ былъ ярко освѣщенъ; слуги двигались среди столовъ, уставленныхъ цвѣтами, хрусталемъ и серебромъ. Вотъ, изъ дома вышелъ англичанинъ, весь въ черномъ и съ бѣлой крахмальной рубашкой, что-то напѣвая. Въ темнотѣ нельзя было разсмотрѣть его лица, и Кимъ, рѣшился испробовать старый пріемъ и притвориться нищимъ.

— Покровитель бѣдныхъ…

Человѣкъ повернулся спиной къ тому мѣсту, откуда раздался голосъ.

— Магбубъ-Али говоритъ…

— Ага! Что говоритъ Магбубъ-Али? — Онъ не пытался взглянуть на говорившаго, и Кимъ понялъ поэтому, что онъ знаетъ, въ чемъ дѣло.

— Родословная бѣлаго жеребца вполнѣ установлена.

— А какое доказательство? — Англичанинъ подошелъ въ розовымъ кустамъ возлѣ дорожки.

— Магбубъ-Али далъ мнѣ это доказательство.

Кимъ бросилъ свернутую бумагу, и она упала на дорожку, возлѣ человѣка. Онъ наступилъ на нее ногою, такъ какъ въ это время изъ-за угла вышелъ садовникъ. Когда послѣдній прошелъ мимо, то англичанинъ, поднявъ бумагу, бросилъ Киму рупію. — Кимъ услыхалъ, какъ она звякнула, и пошелъ къ дому, ни разу не оглянувшись. Кимъ быстро поднялъ монету, но, несмотря на свою склонность къ деньгамъ, онъ все-таки былъ ирландецъ по рожденію, и поэтому считалъ презрѣнный метанъ послѣднею вещью во всякомъ интересномъ предпріятіи.

Онъ добивался главнымъ образомъ увидѣть непосредственное дѣйствіе своего поступка, и поэтому, вмѣсто того, чтобы улепетнуть, онъ спрятался въ траву и подползъ еще ближе къ доху.

Онъ увидалъ — индійскія бунгало (виллы) всегда бываютъ открыты настежь, — какъ англичанинъ прошелъ въ маленькую уборную, служившую также рабочей комнатой и заваленную бумагами и ящиками съ письмами. Тамъ онъ усѣлся и сталъ изучать посланіе Магбуба-Али. Лицо его, ярко освѣщенное керосиновой лампой, мѣняло свое выраженіе и дѣлалось мрачнымъ, и Кимъ, наблюдательный, какъ большинство нищихъ, отлично это замѣтилъ.

— Вилли! Вилли милый! — раздался женскій голосъ. — Ты бы пошелъ въ гостиную. Они явятся черезъ минуту.

Англичанинъ продолжалъ читать съ напряженнымъ вниманіемъ.

— Вилли! — снова раздался тотъ же голосъ черезъ пять минутъ. — «Онъ» пріѣхалъ. Мнѣ слышно, какъ верховые скачутъ по дорогѣ.

Англичанинъ вскочилъ и безъ шапки выбѣжалъ изъ дома. Передъ верандой остановилось большое ландо, за которымъ слѣдовали четыре туземца верхомъ. Изъ него вышелъ высокій, прямой, какъ стрѣла, брюнетъ, предшествуемый молодымъ, любезно улыбавшимся офицеромъ.

Кимъ лежалъ плашмя на животѣ, и колеса экипажа почти коснулись его. Хозяинъ и пріѣхавшій черноволосый незнакомецъ обмѣнялись нѣсколькими фразами.

— О, конечно, сэръ, — быстро проговорилъ офицеръ: — все можетъ подождать, когда дѣло идетъ о лошади.

— Мы удалимся всего минутъ на двадцать, — сказалъ хозяинъ дома. — Вы, пожалуйста, принимайте гостей, занимайте ихъ и такъ далѣе.

— Скажите одному изъ верховыхъ, чтобъ дожидался, — произнесъ пріѣзжій высокій брюнетъ и прошелъ вмѣстѣ съ хозяиномъ въ уборную, въ то время какъ ландо отъѣзжало отъ дома. Кимъ видѣлъ, какъ двѣ головы склонились надъ посланіемъ Магбуба-Али, и слышалъ два голоса, — одинъ тихій и почтительный, а другой рѣзкій и рѣшительный.

— Это вопросѣ даже не недѣль. Это вопросъ дней, почти часовъ, — сказалъ старшій. — Я ждалъ, что это когда-нибудь случится, но вотъ это, — онъ ударилъ по бумагѣ Магбубъ-Али, — все рѣшаетъ. Гроганъ у васъ обѣдаетъ сегодня, не такъ ли?

— Да, сэръ, и Маклинъ также.

— Прекрасно. Я самъ съ ними поговорю. Дѣло должно быть передано въ совѣтъ, конечно, но это такой случай, когда каждый естественно долженъ предположить, что мы немедленно приступимъ къ дѣйствію. Увѣдомьте пиндійскую и пешаверскую бригады. Это помѣшаетъ всѣмъ лѣтнимъ отпускамъ, но что подѣлаешь. Все это произошло оттого, что мы не перебили ихъ вполнѣ въ первый разъ. Восьми тысячъ будетъ довольно.

— А что же насчетъ артиллеріи, сэръ?

— Я долженъ посовѣтоваться съ Маклиномъ.

— Такъ, значитъ, война?

— Нѣтъ. Наказаніе. Разъ человѣкъ вынужденъ дѣйствіями своего предшественника…

— Но, можетъ быть, С. 25 солгалъ.

— Онъ только подтвердилъ сообщенія другихъ. Практически они выпускали когти еще шесть мѣсяцевъ тому назадъ. Но Девенишъ находилъ, что миръ возможенъ. Понятно, что они воспользовались имъ, чтобы собраться съ силами. Отошлите сейчасъ же телеграммы — мою и отъ Вартона, только новымъ шифромъ, а не старымъ. Теперь, мнѣ кажется, мы можемъ не задерживать больше дамъ. Все остальное рѣшимъ за сигарами. Я зналъ, что такъ случится. Это будетъ наказаніе, а не война.

Кавалеристы ушли, а Кимъ проползъ къ задней части дома, гдѣ, довѣряя своему лагорскому опыту, надѣялся получить ѣду, а главное — нужныя свѣдѣнія. Кухня была биткомъ набита взволнованными и возбужденными поварятами. Одинъ изъ нихъ ударилъ Кима.

— Ай! — закричалъ Кимъ, дѣлая видъ, что плачетъ. — Я пришелъ только помыть тарелки за кусочекъ чего-нибудь съѣстного.

— Вся Умбалла того же добивается. Убирайся прочь! Сейчасъ супъ будутъ подавать. Ты, кажется, воображаешь, что мы, служащіе у сагиба Крейтона, нуждаемся въ чужихъ поварятахъ для такого большого обѣда?

— Да, это очень большой обѣдъ, — сказалъ Кимъ, глядя на кушанья.

— И неудивительно. Почетный гость — не кто другой, какъ Чанг-и-Латъ сагибъ (главнокомандующій).

— Хо! — произнесъ Кимъ типичнымъ горловымъ звукомъ, выражающимъ удивленіе. Онъ узналъ все, что ему было нужно, и когда поваренокъ отвернулся отъ него, то онъ исчезъ.

«И всѣ эти хлопоты, — подумалъ онъ, какъ обыкновенно по-индустански, — изъ-за лошадинаго аттестата! Магбубу слѣдовало бы у меня поучиться немножко лгать. Прежде, когда я носилъ записки, то дѣло всегда шло о женщинахъ. Теперь же — мужчины. Это лучше. Высокій человѣкъ сказалъ, что они пошлютъ большую армію, чтобы наказать кого-то… гдѣ-то. Извѣстія объ этомъ пойдутъ въ Пинди и въ Пешаверъ. Будутъ и пушки. Жаль, что я не подползъ еще ближе. Это важныя новости»!

Когда онъ вернулся назадъ, то нашелъ младшаго двоюроднаго брата земледѣльца, обсуждающаго съ нимъ, его женой и нѣсколькими друзьями всѣ подробности тяжебнаго дѣла, въ то время какъ лама мирно дремалъ. Послѣ ужина кто-то передалъ ему кальянъ, и Кимъ чувствовалъ себя настоящимъ мужчиной, покуривая изъ кокосовой трубки, протянувъ ноги за порогъ, гдѣ все было освѣщено луной, и вставляя отъ времени до времени свое замѣчаніе въ общій разговоръ. Хозяева были съ нимъ очень любезны, потому что жена земледѣльца разсказала, какъ ему явился въ видѣніи красный быкъ, и о его предполагаемомъ происхожденіи изъ другого міра. Кромѣ того, лама представлялся имъ чѣмъ-то очень значительнымъ и почтеннымъ. Мѣстный священнослужитель, старый и вѣротерпимый сареутскій браминъ, пришедшій немного позднѣе, конечно воспользовался случаемъ и затѣялъ богословскій разговоръ, чтобы произвести впечатлѣніе на семью. По своей вѣрѣ они были естественно на сторонѣ брамина, но лама былъ гостемъ и новинкой для нихъ. Его кротость и доброта, равно какъ и внушительные китайскіе тексты, звучавшіе какъ заклинанія, приводили ихъ въ восторгъ. Онъ весь распускался, какъ лотосъ Бодизата, когда просто и задушевно разсказывалъ имъ о своей жизни въ большихъ горахъ Зих-Зенъ, до того времени, когда, по его словамъ, онъ «возсталъ, чтобы искать просвѣтленія».

Оказалось, что, живя еще въ міру, онъ былъ большимъ мастеромъ составлять гороскопы, и браминъ уговорилъ его сообщить свою методу. Они называли имена планетъ, причемъ одинъ не понималъ другого, и указывали другъ другу на крупныя звѣзды, мерцавшія во мракѣ надъ ихъ головами. Дѣти хозяина безпрепятственно дергали ламу за его четки, и онъ совсѣмъ забылъ правило, запрещающее смотрѣть на женщинъ, разсказывая о продолжительныхъ снѣгахъ, лавинахъ, ущельяхъ, загроможденныхъ обвалами, далекихъ утесахъ, гдѣ люди добываютъ сапфиры и бирюзу, и объ удивительной нагорной дорогѣ, ведущей въ самый Великій Китай.

— Какого ты мнѣнія объ этомъ человѣкѣ? — спросилъ земледѣлецъ, отведя брамина въ сторону.

— Это святой человѣкъ, по истинѣ святой человѣкъ. Его боги — не настоящіе боги, но онъ идетъ по настоящему пути. И гороскопы онъ составляетъ вѣрно и мудро; впрочемъ, ты не можешь этого понять.

— Скажи мнѣ, — произнесъ небрежно Кимъ, — найду ли я моего краснаго быка на зеленомъ полѣ, какъ это было мнѣ обѣщано?

— А знаешь ли ты что-нибудь о часѣ своего рожденія? — спросилъ браминъ, гордясь значительностью собственной роли.

— Я родился между первыми и вторыми пѣтухами, въ первую майскую ночь.

— Въ которомъ году?

— Этого я не знаю; но когда я закричалъ въ первый разъ, то произошло землетрясеніе въ Сринагурѣ, въ Кашмирѣ.

Эти свѣдѣнія Кимъ получилъ отъ выняньчившей его женщины, а она имѣла ихъ отъ Кимбалла О’Гара. Землетрясеніе было ощущаемо и въ Индіи, и долго служило эпохой, съ которой вели лѣтосчисленіе въ Пенджабѣ.

— Ай! — вскрикнула съ возбужденіемъ одна изъ женщинъ. Сообщеніе Кима, казалось, подтверждало его сверхъестественное происхожденіе. — Не было ли это какъ разъ въ то же время, когда родилась дочь у…

— И ея мать родила своему мужу четырехъ сыновей въ четыре года — все такіе славные мальчики! — крикнула жена земледѣльца, сидѣвшая въ тѣни, въ сторонѣ отъ разговаривавшихъ.

— Всякій, посвященный въ науку, — сказалъ браминъ, — помнитъ, какъ стояли планеты въ ту ночь надъ его домомъ. — Онъ началъ чертить что-то на пескѣ двора. — Ты имѣешь право, по крайней мѣрѣ, на половину Дома Быка. Въ чемъ состоитъ предсказанное тебѣ?

— Настанетъ день, — произнесъ Кимъ, наслаждаясь собственнымъ творчествомъ, — и я буду возвеличенъ черезъ краснаго быка на зеленомъ полѣ, но сначала явятся два человѣка, чтобы все приготовить.

— Да. Такъ всегда бываетъ въ началѣ видѣнія. Глубокая тьма, мало-по-малу разсѣивающаяся; потомъ приходятъ съ метлой, чтобы расчистить мѣсто. Потомъ начинается само видѣніе. Два человѣка — говоришь ты? Да, да. Солнце оставляетъ Домъ Быка и вступаетъ въ Домъ Близнецовъ. Вотъ откуда два человѣка, предсказанные тебѣ. Теперь посмотримъ. Достань мнѣ вѣтку, мальчикъ.

Онъ нахмурилъ брови, сталъ чертить, стирать и снова чертить таинственные знаки на пескѣ. Всѣ дивились на него, кромѣ ламы, который, слѣдуя своей врожденной деликатности, воздержался отъ вмѣшательства.

Черезъ полчаса браминъ отбросилъ вѣтку и глубоко вздохнулъ.

— Гм. Такъ говорятъ звѣзды. Черезъ три дня явятся два человѣка, чтобы все приготовить. За ними слѣдуетъ Быкъ, но надъ нимъ есть знакъ войны и вооруженныхъ людей.

— Въ вагонѣ изъ Лагора съ нами ѣхалъ солдатъ, — сказала обрадованная жена земледѣльца.

— Тс-с! Вооруженные люди — ихъ будутъ тысячи. Какое отношеніе имѣешь ты къ войнѣ? — спросилъ браминъ у Кима. — Твой знакъ — красный и суровый знакъ войны, которая скоро возгорится.

— Нѣтъ, нѣтъ, у него нѣтъ такого знака, — серьезно возразилъ лама. — Мы ищемъ только мира и нашу рѣку.

Кимъ улыбнулся, вспомнивъ подслушанный имъ разговоръ въ маленькой уборной. Положительно, онъ былъ любимцемъ звѣздъ.

Браминъ стеръ ногою знаки гороскопа.

— Больше я ничего не вижу. Черезъ три дня, мальчикъ, къ тебѣ явится Быкъ.

— А моя рѣка, моя рѣка! — взмолился лама. — Я надѣялся, что его быкъ приведетъ насъ обоихъ въ рѣкѣ.

— Увы! Что касается этой чудесной рѣки, братъ мой, — возразилъ браминъ, — то такія вещи слишкомъ необыкновенны.

На слѣдующее утро лама рѣшительно собрался въ путь, хотя его и уговаривали остаться. Хозяева и всѣ ихъ родственники дали Киму большой узелъ съ хорошей провизіей, около трехъ «анна» мѣдью, на путевыя издержки, и проводили ихъ благословеніями. При свѣтѣ зари старикъ и мальчикъ пошли по направленію въ югу.

— Жаль, что такіе и подобные имъ не могутъ быть освобождены отъ Колеса Вещественности, — сказалъ лама.

— Нѣтъ, вѣдь тогда бы на землѣ остались только злые люди, и кто же тогда давалъ бы намъ пищу и пріютъ? — сказалъ Кимъ, весело шагая съ своею ношей.

— Вовъ тамъ течетъ маленькій потокъ. Посмотримъ! — сказалъ лама и свернулъ съ большой дороги, между полей, направляясь въ мѣсту, гдѣ находилось цѣлое гнѣздо голодныхъ, бродячихъ собакъ.

III.

Вслѣдъ за собаками бѣжалъ сердитый крестьянинъ, размахивая бамбуковымъ шестомъ. Онъ былъ базарнымъ огородникомъ и разводилъ овощи и цвѣты на продажу въ Умбаллу.

— Такой человѣкъ, — сказалъ лама, равнодушно отстраняя отъ себя собакъ, — невѣжливъ съ чужеземцами, невоздержанъ въ рѣчи и немилосердъ. Пусть поведеніе его служитъ тебѣ предостереженіемъ, ученикъ мой.

— Эй вы, безстыжіе бродяги! — закричатъ крестьянинъ. — Убирайтесь! Пошли прочь!

— Мы и уходимъ, — возразилъ лама съ спокойнымъ достоинствомъ. — Мы уходимъ отъ этихъ неблагословенныхъ полей.

— А-ахъ! — произнесъ Кимъ, вбирая въ себя дыханіе: — если слѣдующая жатва не удастся, то можешь тогда бранить за это только собственный языкъ.

Крестьянинъ смущенно переминался съ ноги на ногу.

— Все вокругъ полно нищими, — началъ онъ, какъ бы оправдываясь.

— А почему ты подумалъ, что мы будемъ просить у тебя, милостыни, о Мали? — ядовито спросилъ Кимъ, употребляя названіе, наименѣе пріятное для базарнаго зеленщика. — Мы хотѣли только взглянуть нонъ на ту рѣку, что за полемъ.

— Рѣку, вотъ ужъ именно! — фыркнулъ крестьянинъ. — Да откуда же вы взялись, чтобы не знать, что такое прорытый каналъ? Онъ течетъ прямо, какъ стрѣла, и я плачу столько за воду, какъ будто это не вода, а расплавленное серебро. Дальше тамъ есть небольшой притокъ рѣки. Но если вамъ нужно воды, то я вамъ дамъ, и молока также.

— Нѣтъ, намъ нужно идти къ рѣкѣ, — сказалъ лама и зашагалъ дальше.

— И молока, и обѣдъ, — пробормоталъ крестьянинъ, глядя на странную, высокую фигуру. — Мнѣ… мнѣ не хочется навлечь несчастье на себя… или на свою жатву, а только времена теперь тяжелыя и столько нищихъ развелось повсюду.

— Обрати вниманіе, — сказалъ лама, повернувшись въ Киму: — онъ говорилъ грубо, подъ вліяніемъ краснаго тумана гнѣва, но какъ только туманъ спалъ съ его очей, такъ онъ сдѣлаіся вѣжливъ, и сердце у него стало ласковое. Да будутъ благословенны его поля! Остерегайся слишкомъ поспѣшно судитъ людей, о, человѣкъ!

— Я знавалъ святыхъ, такъ они бы тебя прокляли и съ домомъ твоимъ, и со всѣми пожитками, — замѣтилъ Кимъ пристыженному огороднику. — А этотъ развѣ не святой и не мудрый? Я — его ученикъ.

Онъ гордо вздернулъ носъ и зашагалъ съ большимъ достоинствомъ по узкой межѣ.

— Не должно быть гордости, — произнесъ послѣ нѣкотораго молчанія лама, — не должно быть гордости у послѣдователей Серединнаго Пути.

— Но ты самъ сказалъ, что онъ принадлежитъ къ низшей кастѣ и невѣжливъ.

— Я не говорилъ о низшей кастѣ, ибо какъ можетъ быть то, чего нѣтъ? Потомъ онъ исправилъ свою невѣжливость, и я простилъ ему обиду. Кромѣ того, онъ, какъ и мы, привязанъ въ Колесу Вещественности, но не вступаетъ на путь освобожденія.

Онъ остановился возлѣ маленькаго ручейка среди поля, разсматривая берегъ, покрытый слѣдами копытъ.

— Ну, какъ же ты распознаешь свою рѣку? — спросилъ Кимъ, усѣвшись на корточки въ тѣни сахарнаго тростника.

— Когда я найду ее, то мнѣ будетъ дано нѣкое просвѣтленіе. Только я чувствую, что это не здѣсь. О, самая малая изъ бѣгущихъ водъ, еслибъ только ты могла сказать мнѣ, гдѣ протекаетъ моя рѣка! Но будь благословенна и за то, что помогаешь полямъ приносить жатву!

— Погляди! Погляди! — Кимъ прыгнулъ въ старику и оттащилъ его назадъ. Что-то узкое, желтое, съ бурыми пятнами, проскользнуло изъ красныхъ, шуршащихъ стеблей въ берегу ручья, вытянуло шею въ водѣ, напилось и легло неподвижно. Это была огромная кобра съ пристальными глазами, лишенными вѣкъ.

— У меня нѣтъ палки… У меня нѣтъ палки, — волновался Кимъ. — Я достану ее себѣ и размозжу ей спину.

— Зачѣмъ? Она такъ же у Колеса, какъ и мы: это — восходящая или нисходящая жизнь, очень далекая отъ освобожденія. Большое зло должна была сотворить душа для того, чтобы ее вселили въ такую оболочку.

— Я ненавижу всѣхъ змѣй, — сказалъ Кимъ.

Никакое туземное воспитаніе не въ состояніи искоренить въ бѣломъ человѣкѣ ужаса въ змѣямъ.

— Оставь ее, пусть живетъ, сколько ей положено.

Змѣя зашипѣла и полуоткрыла пасть.

— Да придетъ скорѣе твое освобожденіе, братъ! — продолжалъ лама тихимъ, мирнымъ голосомъ. — Можетъ быть, ты случайно знаешь что-нибудь о моей рѣкѣ?

— Никогда я не видывалъ такого человѣка, какъ ты, — прошепталъ пораженный Кимъ. — Неужели даже вмѣи понимаютъ твои слова?

— Кто знаетъ? — Онъ прошелъ въ футѣ разстоянія отъ ядовитой змѣиной головы. Змѣя сплющилась, собравъ всѣ свои запылившіяся кольца.

— Иди же! — позвалъ лама черезъ плечо.

— Ну, ужъ нѣтъ, — возразилъ Кимъ, — я обойду кругомъ.

— Иди. Она не ужалитъ.

Кимъ колебался съ минуту, но лама подкрѣпилъ свое приказаніе какимъ-то грознымъ китайскимъ изреченіемъ. Кимъ принялъ его за заклинаніе, послушался и перепрыгнулъ черезъ ручей. Змѣя, въ самомъ дѣлѣ, не сдѣлала никакого движенія.

— Нѣтъ, никогда я не видалъ такого человѣка. — Кимъ вытеръ потъ со лба. — А теперь куда же мы пойдемъ?

— Это ты долженъ сказать. Я — старикъ и чужеземецъ, я — далеко отъ родныхъ мѣстъ. Хотя повозка, ѣдущая по рельсамъ, и наполняетъ мою голову шумомъ и дьявольскимъ звономъ, я все-таки поѣхалъ бы въ ней до Бенареса, но… такимъ образомъ мы можемъ пропустить рѣку. Будемъ искать.

Они бродили цѣлый день среди полей, дающихъ, благодаря хорошему удобренію, обильныя жатвы, среди участковъ земли, покрытыхъ сахарнымъ тростникомъ, эасѣянныхъ длинными, бѣлыми редисками и табакомъ, сворачивая въ сторону каждый разъ, какъ гдѣ-нибудь блестѣла полоса воды. Они приводили въ волненіе и неистовство сельскихъ собакъ и ихъ хозяевъ, отдыхавшихъ въ полдень. На многочисленные задаваемые имъ вопросы лама отвѣчалъ съ неизмѣнной простотой. Они искали рѣку — рѣку чудеснаго исцѣленія. Не зналъ ли кто-нибудь такого потока? Нѣкоторые смѣялись, но чаще выслушивали исторію до конца и предлагали имъ тѣнистое мѣстечко, питье изъ молока и закуску. Всѣ женщины относились къ нимъ съ добротою, а маленькія дѣти, какъ всѣ дѣти вообще, были поперемѣнно то пугливы, то очень смѣлы. Вечеръ засталъ ихъ отдыхающими подъ большимъ деревомъ въ одной деревушкѣ. Стѣны и кровли домовъ были сдѣланы изъ глины. Они бесѣдовали съ мѣстнымъ старшиною, въ то время какъ скотъ возвращался съ пастбищъ и женщины готовили ужинъ.

Старшина былъ сѣдобородый, ласковый старикъ, привыкшій въ обращенію съ чужеземцами. Онъ притащилъ веревочное ложе для ламы, поставилъ передъ нимъ горячую пищу, набилъ ему трубку и, когда вечерняя служба въ деревенскомъ храмѣ была окончена, послалъ за мѣстнымъ браминомъ.

Кимъ разсказывалъ дѣтямъ постарше цѣлыя сказки о величинѣ и красотѣ Лагора, о путешествіи по желѣзной дорогѣ и о многихъ другихъ городскихъ диковинкахъ, въ то время какъ мужчины бесѣдовали такъ же медленно, какъ ихъ скотъ пережевывалъ жвачку.

— Я не могу этого постичь, — сказалъ наконецъ старшина брамину. — Какъ ты объясняешь себѣ его разсказъ?

Лама, окончивъ свое повѣствованіе, безмолвно перебиралъ четки.

— Онъ — искатель, — отвѣчалъ браминъ. — Такихъ множество въ нашей странѣ. Помнишь того, который приходилъ мѣсяцъ тому назадъ, — факира этого съ черепахой?

— Да, но у того человѣка былъ смыслъ и основаніе: самъ Кришна явился ему въ видѣніи, обѣщая ему рай и избавленіе отъ горящаго костра, если онъ поѣдетъ въ Препягу. А этотъ человѣкъ ищетъ бога, мнѣ совершенно неизвѣстнаго.

— Тише, онъ старъ, пришелъ издалека и сумасшедшій, — возразилъ браминъ, наклоняя свою гладко выбритую голову. — Послушай меня, — обратился онъ къ ламѣ. — Въ шести миляхъ въ востоку пролегаетъ большая дорога въ Калькуту.

— Но мнѣ надо идти въ Бенаресъ… въ Бенаресъ.

— И въ Бенаресъ также. Она пересѣкаетъ всѣ рѣки по сю сторону Инда. Теперь послушай моего слова, святой отецъ, и оставайся здѣсь до завтра. Потомъ ступай по этой дорогѣ и осматривай каждую рѣку, которую она пересѣкаетъ. И если твои боги захотятъ, то будь увѣренъ, что ты достигнешь мира и успокоенія.

— Это хорошо сказано. — На ламу этотъ планъ произвелъ сильное впечатлѣніе. — Мы завтра же начнемъ, и да будешь ты благословенъ за то, что указалъ старымъ ногамъ кратчайшій путь!

Онъ заключилъ свои слова китайскимъ изреченіемъ, сказаннымъ нараспѣвъ. Даже на брамина это произвело впечатлѣніе, а старшина сталъ бояться колдовства; но нельзя было, посмотрѣвъ на ясное, восторженное лицо ламы, заподозрятъ его въ чемъ-нибудь подобномъ.

— Видишь ли ты, мой «чела»? — сказалъ онъ, запуская пальцы въ табакерку и съ шумомъ втягивая въ носъ табакъ.

— Я вижу… и слышу.

Старшина покосился въ ту сторону, гдѣ Кимъ болталъ съ дѣвушкой въ голубой одеждѣ, подкладывавшей въ огонь трещавшій терновникъ.

— Онъ тоже ищетъ. Не рѣку, а Быка. Да, Краснаго Быка на зеленомъ полѣ, который долженъ принесть ему счастье. Мнѣ кажется, онъ не совсѣмъ изъ этого міра. Онъ внезапно былъ пославъ мнѣ на помощь въ моемъ исканіи, и его зовутъ — «всѣмъ на свѣтѣ другъ».

Браминъ улыбнулся.

— Эй, ты, «всѣмъ на свѣтѣ другъ»! — закричалъ онъ сквозь облако рѣзво пахнущаго табачнаго дыма. — Кто ты такой?

— Ученикъ этого святого человѣка, — отвѣчалъ Кимъ.

— Онъ говоритъ, что ты — «бутъ» (духъ).

— А «буты» ѣдятъ? — спросилъ Кимъ, подмигивая: — а вѣдь я очень голоденъ.

— Нѣтъ, это не шутка! — закричалъ лама. — Одинъ астрологъ изъ здѣшняго города, имя котораго я забылъ…

— Это онъ говоритъ про Умбаллу, гдѣ мы ночевали вчера, — шепнулъ Кимъ брамину.

— Да, это была Умбалла… Такъ вотъ онъ составилъ гороскопъ и объявилъ, что мой «чела» найдетъ свое счастье черезъ два дня. Но что онъ сказалъ о значеніи звѣздъ, «всѣмъ на свѣтѣ другъ»?

Кимъ прочистилъ горло и оглядѣлъ сѣдобородыхъ сельчанъ.

— Значеніе моей звѣзды — война, — отвѣчалъ онъ съ необыкновенной важностью.

Кто-то засмѣялся, глядя на маленькую фигуру въ лохмотьяхъ, взобравшуюся на кирпичный помостъ подъ деревомъ. Туземецъ, въ подобномъ случаѣ, растерялся бы и спасовалъ, но кровь бѣлаго человѣка заговорила въ Кимѣ, и онъ весь подобрался.

— Да, война, — повторилъ онъ.

— Это — вѣрное предсказаніе, — раздался чей-то низкій голосъ. — Вдоль границы всегда воюютъ, насколько мнѣ извѣстно.

Говорившій былъ старый, худой человѣкъ, служившій правительству во времи возстанія, въ качествѣ туземнаго офицера, въ одномъ изъ вновь организованныхъ кавалерійскихъ полковъ. Онъ жилъ въ деревнѣ, получая отъ правительства хорошую аренду, и хотя его сыновья, сами сѣдобородые офицеры, получавшіе собственный окладъ, и разорили его вѣчными требованіями денегъ, тѣмъ не менѣе онъ все еще сохранялъ свое прежнее видное положеніе.

— Но это будетъ большая война… воевать будутъ восемь тысячъ! — къ собственному удивленію выкрикнулъ Кимъ, и его голосъ рѣзко прозвучалъ среди быстро собиравшейся толпы.

— Англичане, т.-е. красные мундиры, или наши полки? — отрывисто спросилъ старикъ, какъ будто говорилъ съ равнымъ себѣ. Его тонъ заставилъ всѣхъ относиться въ Киму съ уваженіемъ.

— Красные мундиры, — отвѣчалъ Кимъ на удачу. — Красные мундиры и пушки.

— Но… но вѣдь астрологъ ни слова объ этомъ не говорилъ! — воскликнулъ лама, нюхая чрезмѣрно много табаку отъ волненія.

— Но я знаю. Слово было сказано мнѣ, ученику этого святого человѣка. Возгорится война, воевать будутъ восемь тысячъ красныхъ мундировъ. Они придутъ изъ Пинда и Пешавера. Это вѣрно.

— Мальчикъ подслушалъ базарные толки, — сказалъ браминъ.

— Но онъ былъ все время возлѣ меня, — возразилъ лама. — Какъ онъ могъ узнать? Я не знаю.

— Изъ него выйдетъ ловкій фокусникъ, когда старикъ умретъ, — шепнулъ браминъ старшинѣ.

— Что это еще за новый фокусъ онъ придумалъ?

— Знакъ! Дай мнѣ какой-нибудь знакъ! — закричалъ неожиданно старый солдатъ громовымъ голосомъ. — Еслибы готовилась война, мои сыновья сказали бы мнѣ объ этомъ.

— Когда все будетъ готово, то они узнаютъ, можешь быть увѣренъ. Но большое разстояніе раздѣляетъ твоихъ сыновей и того человѣка, въ рукахъ котораго все это находится.

Кимъ разгорячался и увлекался игрой, напоминавшей ему приключенія съ отноской писемъ, когда изъ-за нѣсколькихъ грошей онъ дѣлалъ видъ, что зналъ болѣе, чѣмъ на самомъ дѣлѣ. Но теперь имъ руководили гораздо болѣе сильныя чувства: увлеченіе и упоеніе властью. Онъ вобралъ въ себя побольше воздуха и продолжалъ:

— Ты мнѣ дай знакъ, старикъ. Развѣ подчиненные могутъ отдать приказъ о выступленіи восьми тысячъ красныхъ мундировъ съ ружьями?

— Нѣтъ. — Старикъ продолжалъ говорить съ Кимомъ какъ съ равнымъ.

— А ты знаешь того, который отдаетъ приказы?

— Я его видалъ.

— Такъ что можешь узнать?

— Я зналъ его еще когда онъ былъ лейтенантомъ артиллерія.

— Онъ — высокій человѣкъ съ черными волосами и ходитъ такъ? — Кимъ прошелся немного, держась черезчуръ прямо, деревянной походкой.

— Да. Но это кто-нибудь могъ видѣть.

Столпившіеся вокругъ люди слушали весь разговоръ, затаивъ дыханіе.

— Это правда, — отвѣчалъ Кимъ, — но я могу сказать больше. Теперь посмотри. Сначала высокій человѣкъ идетъ такъ. Потомъ онъ начинаетъ думать такъ. (Кимъ приложилъ палецъ ко лбу и потомъ спустилъ его къ углу челюсти.) Иногда онъ подергиваетъ пальцами такъ. Потомъ засовываетъ шапку подъ мышку.

Кимъ иллюстрировалъ всѣ эти движенія, стоя прямо, какъ аистъ.

Старикъ, въ изумленіи, испустилъ какое-то нечленораздѣльное междометіе.

— Такъ, такъ, вѣрно. Но что онъ дѣлаетъ, когда отдаетъ приказанія?

— Онъ опускаетъ подбородокъ и потираетъ имъ шею — такъ. Потомъ кладетъ палецъ на столъ и издаетъ носомъ негромкій, свистящій звукъ. Потомъ начинаетъ говорить: «Распустите такой-то и такой-то полкъ. Вызовите такія-то и такія-то орудія».

Старикъ всталъ, вытянулся и отдалъ честь.

— «Ибо», — продолжалъ Кимъ, передавая на мѣстномъ нарѣчіи двусмысленныя фразы, подслушанныя имъ въ уборной, въ Умбаллѣ, — «ибо» — говоритъ онъ, — "мы должны были бы сдѣлать это уже давно. Это не война, это только наказаніе. Сиф-ф! "

— Довольно. Я вѣрю. Я видѣлъ его именно такимъ въ дыму сраженій. Слышалъ и видѣлъ. Это онъ!

— А я не видалъ дыма, — Кимъ заговорилъ нараспѣвъ, подражая гадателямъ. — Я видѣлъ все это во мракѣ. Сначала всадниковъ, потомъ его въ свѣтломъ кольцѣ. Все остальное было — какъ я передавалъ. Ну, что, старикъ, правду ли я говорю?

— Это онъ. Внѣ всякаго сомнѣнія. Это онъ.

Столпившіеся кругомъ люди глубоко передохнули, глядя поперемѣнно то на продолжавшаго внимательно слушать старика, то на маленькую фигуру Кима въ лохмотьяхъ, рѣзко выдѣлявшуюся на красномъ вечернемъ небѣ.

— Развѣ я не говорилъ… развѣ я не говорилъ, что онъ изъ другого міра? — воскликнулъ съ гордостью лама. — Онъ всѣмъ на свѣтѣ другъ. Онъ другъ звѣздъ!

— Ну, это, положимъ, насъ не касается! — крикнулъ одинъ человѣкъ изъ толпы. — О, ты, юный вѣщунъ, если твой даръ всегда пребываетъ съ тобою, такъ вотъ у меня есть корова съ рыжими пятнами. Она, должно быть, приходится сестрой твоему быку, потому что насколько я знаю…

— Мои звѣзды совершенно не касаются твоей телушки, — перебилъ его Кимъ.

— Конечно, но только она-то очень больна, — вмѣшаіась женщина изъ толпы. — Мой мужъ чистый буйволъ, а то бы онъ постарался получше выбирать слова. Скажи мнѣ, выздоровѣетъ она?

Если бы Кимъ былъ совсѣмъ обыкновеннымъ мальчикомъ, то онъ легко бы увлекся такой игрой, но невозможно прожить тринадцать лѣтъ въ городѣ Лагорѣ и приглядываться и прислушиваться ко всѣмъ факирамъ, проходящимъ черезъ «Таксалійскія Ворота», не изучивъ человѣческой натуры. Браминъ искоса посмотрѣлъ на Кима и слабо улыбнулся горькою и язвительною улыбкой.

— Развѣ у васъ въ деревнѣ нѣтъ брамина? Мнѣ казалось, что я только-что видѣлъ одного очень почтеннаго среди васъ, — крикнулъ Кимъ.

— Да… но… — начала-было женщина.

— Но ты и твой мужъ надѣялись вылечить корову и отдѣлаться одной благодарностью. — Онъ попалъ въ цѣль: это была самая скупая пара изъ всего селенія. — Нехорошо обманывать храмы. Дайте молодого теленка вашему брамину, и если только вы не слишкомъ прогнѣвали своихъ боговъ, то ваша корова черезъ мѣсяцъ начнетъ давать молоко.

— Да ты ловкій, — одобрительно и ласковымъ голосомъ произнесъ браминъ.

— Самый хитрый человѣкъ въ сорокъ лѣтъ не съумѣлъ бы лучше отвѣтить. Ты навѣрное обогатилъ своего старика?

— Немного муки, немного масла, да кучка кардамона, — возразилъ Кимъ, покраснѣвъ отъ похвалы, но продолжая соблюдать большую осторожность. — Развѣ отъ этого разбогатѣешь? Ты самъ видишь — онъ сумасшедшій.

— А онъ, въ самомъ дѣлѣ, ищетъ рѣку, или только это предлогъ для достиженія другихъ цѣлей? Вѣроятно, онъ ищетъ какой-нибудь кладъ?

— Онъ часто бываетъ какъ сумасшедшій, совсѣмъ какъ сумасшедшій — и больше ничего.

Въ это время старый солдатъ всталъ, прихрамывая, и предложилъ Киму у себя переночевать.

Браминъ посовѣтовалъ ему принять это предложеніе, но настаивалъ на томъ, что честь оказать гостепріимство ламѣ всецѣло принадлежитъ храму, на что лама отвѣтилъ добродушной улыбкой.

Кимъ поглядывалъ то на одного, то на другого, и вывелъ свои собственныя заключенія.

— Гдѣ деньги? — прошепталъ онъ, отведя ламу въ сторону, гдѣ было темно.

— У меня за поясомъ. Гдѣ же еще?

— Дай ихъ мнѣ. Незамѣтно и быстро дай ихъ мнѣ.

— Но зачѣмъ? Здѣсь не нужно покупать билетовъ.

— «Чела» я твой или нѣтъ? Не долженъ я развѣ охранять твою старость на всѣхъ путяхъ твоихъ? Дай мнѣ деньги, а завтра утромъ я возвращу ихъ тебѣ.

Онъ засунулъ руку за поясъ ламы и вытащилъ кошелекъ.

— Пусть будетъ такъ, пусть будетъ такъ! — старикъ утвердительно кивнулъ головою. — Міръ такъ великъ и такъ страшенъ. Я никогда не думалъ, чтобы въ немъ жило такое множество людей.

На другое утро браминъ былъ въ самомъ дурномъ настроеніи духа, но зато лама чувствовалъ себя вполнѣ счастливымъ, и Кимъ провелъ очень интересный вечеръ со своимъ хозяиномъ. Старый солдатъ вытащилъ свою саблю и, покачивая ее на костлявомъ колѣнѣ, разсказывалъ про возстаніе и про молодыхъ капитановъ, уже тридцать лѣтъ покоившихся въ могилахъ, пока, наконецъ, Кимъ не свалился отъ усталости и не заснулъ.

— Здѣсь навѣрное очень здоровый воздухъ, — замѣтилъ лама. — Я легко засыпаю, какъ всѣ старые люди, но въ эту ночь я спалъ безъ просыпу до самаго утра. Даже и теперь чувствую еще нѣкоторую тяжесть.

— Выпей горячаго молока, — сказалъ Кимъ, часто разносившій этотъ напитокъ своимъ знакомымъ курителямъ опіума. — Пора намъ снова въ путь.

— Да, по большой дорогѣ, пересѣкающей всѣ рѣки Индіи, — весело отвѣчалъ лама. — Идемъ. Но, какъ ты думаешь, «чела», не надо ли поблагодарить этихъ людей, и особенно брамина, за ихъ доброту? Правда, они язычники, но въ другихъ жизняхъ они, быть можетъ, получатъ просвѣтленіе. Не дать ли рупію въ храмъ? То, что въ этомъ храмѣ — не болѣе, какъ камень, выкрашенный красной краской, но мы должны признавать сердце человѣка всегда и вездѣ, если оно доброе.

— Святой отецъ, ты всегда совершалъ путь одинъ? — Взглядъ у Кима сдѣлался острый, какъ у индійскихъ воронъ, хлопотливо летающихъ по полямъ, въ поискахъ за пищей.

— Да, дитя. Я шелъ одинъ изъ Кулу до Патанкоты… изъ Кулу, гдѣ умеръ мой первый «чела». Когда люди были къ намъ добры, то мы дѣлали имъ приношенія, и всѣ хорошо къ намъ относились по всему пути черезъ горы.

— Въ Индіи не такъ, — сухо произнесъ Кимъ. — Здѣшніе боги злы, и у нихъ много рукъ. Оставь ихъ.

— Я покажу вамъ немножко дорогу, всѣмъ на свѣтѣ другъ, — тебѣ и твоему желтому старику, — сказалъ старый солдатъ, выѣзжая на тѣнистую деревенскую улицу верхомъ на сухопаромъ пони съ подстриженной гривой. — Въ самомъ дѣлѣ, въ воздухѣ пахнетъ войною. Я чувствую это. Погляди-ка! Я даже саблю съ собою взялъ. Бѣги сюда, садись сзади меня. Лошадь выдержитъ обоихъ.

Всѣ сельчане вышли проводить путниковъ и жалѣли, что они уже уходятъ; только браминъ простился съ ними холодно и сухо: онъ истратилъ опіумъ на человѣка, у котораго не оказалось денегъ.

— Не понимаю, — началъ старый солдатъ, когда они выбрались изъ деревни, — какъ можетъ человѣкъ слѣдовать за святымъ старцемъ, когда звѣзда его ведетъ его на войну?

— Но вѣдь онъ въ самомъ дѣлѣ святой, — серьезно отвѣчалъ Кимъ. — И на словахъ, и на дѣлѣ святой, по настоящему. Онъ не похожъ на другихъ. Мы вѣдь не предсказатели, не фокусники и не нищіе.

— Ты-то — нѣтъ, это сейчасъ видно, ну, а его я не знаю. А онъ, однако, здорово маршируетъ.

Свѣжесть ранняго утра благотворно повліяла на ламу, и онъ свободно шагалъ впередъ большими шагами, напоминавшими походку верблюда. Онъ погрузился въ размышленія, механически постукивая четками. Они шли по избитой и покрытой колеями деревенской дорогѣ, извивающейся по равнинѣ, среди темнозеленыхъ огромныхъ мангиферовъ. На восточной сторонѣ неба слабо выдѣлялись снѣжныя вершины Гималаевъ. Вся Индія была за работой въ поляхъ. Слышался скрипъ колесъ, крики пахарей, идущихъ за своими лошадьми, шумъ и карканье воронъ. Даже на пони все это подѣйствовало ободряющимъ образомъ, и онъ пустился почти настоящей рысью, когда Кимъ дернулъ за уздечку.

— Я раскаиваюсь, что не далъ рупіи на алтарь, — сказалъ лама, дойдя до послѣдняго восемьдесятъ-перваго зерна своихъ четокъ.

Старый солдатъ проворчалъ что-то себѣ въ бороду, и лама тутъ только замѣтилъ его.

— Ты также разыскиваешь рѣку? — спросилъ онъ, обернувшись.

— День только начинается, — возразилъ солдатъ. — Зачѣмъ же мнѣ рѣка? Вода понадобится только къ заходу солнца. Я выѣхалъ, чтобы показать тебѣ кратчайшій путь къ большой дорогѣ.

— Это любезность, которую надо запомнить о человѣкѣ съ доброй волей! Но къ чему эта сабля?

У стараго солдата былъ смущенный видъ, какъ у ребенка, когда его прерываютъ среди игры.

— Сабля… — повторилъ онъ, ощупывая ее. — Это просто у меня фантазія явилась… старческая фантазія… Правда, полиція запрещаетъ носить оружіе въ Индіи, но… — онъ вдругъ пріободрился и весело ударилъ по рукояткѣ. — Всѣ окрестные констэбли знаютъ меня.

— Это нехорошая фантазія, — сказалъ лама. — Какая выгода убивать людей?

— Очень малая, насколько мнѣ извѣстно. Но еслибы отъ времени до времени не перебивали дурныхъ людей, то этотъ міръ не годился бы для безоружныхъ мечтателей. Я говорю не безъ знанія дѣла: я видѣлъ, какъ вся страна къ югу отъ Дели была залита кровью.

— Что же это было за безуміе?

— Однимъ богамъ, пославшимъ его на муку людямъ, извѣстно это. Безуміе овладѣло всей арміей, и солдаты возстали на своихъ офицеровъ. Это было бы еще поправимое зло, еслибъ они не давали воли рукамъ. Но они захотѣли перебить женъ и дѣтей сагибовъ. Тогда явился сагибъ изъ-за моря и привелъ ихъ въ строжайшему отвѣту.

— Они пошли противъ женщинъ и дѣтей? Это былъ злой поступокъ, и наказанія за него избѣжать нельзя.

— Многіе все-таки старались, но неуспѣшно. Я тогда служилъ въ кавалерійскомъ полку. Онъ весь измѣнилъ. Изъ шестисотъ-восьмидесяти человѣкъ остались вѣрными… какъ бы вы думали, сколько? Трое. Изъ нихъ одинъ былъ я.

— Тѣмъ большая заслуга съ твоей стороны.

— Заслуга! Въ тѣ дни мы не считали это заслугой. Мои родные, мои друзья, мои братья — всѣ отпали отъ меня. Они говорили: «Время англичанъ миновало. Пусть каждый бьется за себя самого». Но мнѣ случалось разговаривать со старыми служаками, и я говорилъ: потерпите немного, и вѣтеръ перемѣнится. Недоброе это дѣло. Въ тѣ дни я семьдесятъ миль проѣхалъ съ одной англійской барыней, держа ее и ея ребенка передъ собою на сѣдлѣ. (И лошадь же, правда, здоровая попалась!) Отвезъ ихъ въ безопасное мѣсто, а самъ вернулся къ своему офицеру — одному изъ пяти, оставшихся въ живыхъ. Говорю ему: «Дайте мнѣ работу, я теперь изгнанъ изъ своего племени, и кровь моихъ родныхъ еще не остыла на клинкѣ моей сабли». — «Утѣшься, — сказалъ онъ, — впереди еще много работы. А когда кончится это безуміе, то будетъ награда».

— Да, навѣрно будетъ награда, когда кончится безуміе, — произнесъ лама, какъ бы про себя.

— Въ то время медали не давались всякому, кто только случайно понюхалъ порохъ. Нѣтъ; я участвовалъ въ девятнадцати правильныхъ сраженіяхъ, а про небольшія стычки и говорить нечего, я и счетъ имъ потерялъ. Девять разъ былъ я раненъ, и получилъ медаль простую, орденскую и еще четыре знака отличія. Нѣкоторые изъ отличившихся въ то время — они теперь дослужились до большихъ чиновъ въ англійской арміи — пріѣзжаютъ иногда верхомъ ко мнѣ. Они высоко такъ сидятъ на лошади, такъ что вся деревня видитъ, когда они проѣзжаютъ полями. Я съ ними бесѣдую о былыхъ сраженіяхъ и перебираю имена всѣхъ покойниковъ.

— Ну, а потомъ? — спросилъ лама.

— Ну, а потомъ они уѣзжаютъ, но все-таки вся моя деревня видитъ ихъ.

— Ну, а въ концѣ концовъ чт же ты будешь дѣлать?

— Въ концѣ концовъ я умру.

— А потомъ?

— Дальнѣйшее предоставимъ богамъ. Я никогда не надоѣдалъ имъ своими молитвами; не думаю, чтобы и они стаи меня мучить. Они запомнятъ, что я не утомлялъ ихъ при жизни и отведутъ мнѣ спокойное, тѣнистое мѣстечко. Тамъ я повѣшу свое копье и стану дожидаться моихъ сыновей. У меня ихъ цѣлыхъ трое, и всѣ служатъ маіорами въ полкахъ.

— И они также привязаны къ колесу, переходятъ отъ одной жизни въ другой, отъ отчаянія къ отчаянію, — проговорилъ лама, задыхаясь отъ волненія, — страстные, безпокойные, алчные.

— Да, — хихикнулъ старый солдатъ, — три маіора въ трехъ полкахъ. Записные игроки они, это правда, но вѣдь и я такой же. Кромѣ того, должны имѣть хорошихъ лошадей, а лошадей не такъ легко достать, какъ прежде, въ старые годы, доставали женщинъ. Частенько мнѣ приходится за нихъ расплачиваться! Ну, я и разсержусь, и браню ихъ, и они дѣлаютъ видъ, что раскаиваются, а я знаю, что за спиной моей называютъ меня беззубой, старой обезьяной.

— И ты никогда не желаешь ничего другого?

— О, нѣтъ, желаю, тысячу разъ желаю имѣть опять прямую спину и крѣпкія колѣни, быструю руку и острый глазъ, и вообще снова походить на настоящаго человѣка. О, старые годы, счастливые годы моей юности и силы!

— Эта сила — слабость.

— Да, она превратилась въ слабость. Но лѣтъ пятьдесятъ тому назадъ я могъ доказать ее иначе, — возразилъ старый солдатъ, всаживая шпоры въ бока своей тощей лошади.

— Но я знаю рѣку великаго спасенія.

— Я пилъ воду изъ Ганга, упился ею чуть не до водянки, и сдѣлалось у меня разстройство желудка, но силы не прибавилось.

— Нѣтъ, это не Ганга. Рѣка, которую я знаю, смываетъ малѣйшую тѣнь грѣха. Восходя въ далекимъ берегамъ, человѣкъ можетъ быть увѣренъ, что найдетъ покой. Я не знаю твоей жизни, но по лицу твоему вижу, что ты почтенный и вѣжливый человѣкъ. Ты привязался къ своему пути, сохраняя вѣрность, когда ее трудно было сохранить, въ тотъ черный годъ, о которомъ, я теперь припоминаю, мнѣ и другіе разсказывали. Вступи же теперь на Серединный Путь, ведущій къ свободѣ. Послушайся Совершеннѣйшаго Закона и не гонись за ложными призраками!

— Разскажи-ка мнѣ обо всемъ этомъ подробнѣе, старикъ, — произнесъ, улыбаясь, солдатъ. — Въ наши съ тобой годы люди любятъ поболтать.

Лама усѣлся на корточки подъ развѣсистымъ мангиферомъ, и тѣнь отъ листьевъ падала дрожащимъ узоромъ на его лицо. Солдатъ продолжалъ сидѣть выпрямившись верхомъ на своемъ пони, а Кимъ, увѣрившись, что не было змѣй, улегся на переплетавшіеся древесные корни. Въ горячемъ, пронизанномъ солнечными лучами воздухѣ копошились и двигались тысячи маленькихъ жизней, нагоняя дремоту своими немолчными, однообразными голосами, сливавшимися съ легкимъ скрипомъ повозокъ въ поляхъ. Черезъ десять минутъ старый солдатъ слѣзъ со своего пони, чтобы лучше слышать, какъ онъ самъ объяснилъ, и усѣлся, намотавъ поводъ на руку. Голосъ ламы сталъ прерываться, фразы его становились все длиннѣе. Кимъ сталъ наблюдать за сѣрой бѣлкой. Когда маленькій пушистый комочекъ, прильнувшій въ вѣткѣ, исчезъ, и проповѣдникъ, и его слушатели почти совсѣмъ заснули. Рѣзво очерченная голова стараго солдата склонилась на плечо, а голова ламы откинулась назадъ въ дереву, и лицо его на темномъ фонѣ ствола рѣзко выдѣлялось, какъ пожелтѣвшая слоновая кость. Откуда-то появился совершенно голый ребенокъ. Переваливаясь и пристально глядя на незнакомыхъ людей, подошелъ онъ поближе и, движимый внезапнымъ чувствомъ уваженія, отвѣсилъ ламѣ торжественный поклонъ.

Но онъ былъ такъ малъ и толстъ, что не удержалъ равновѣсія и шлепнулся на землю. Кимъ разсмѣялся, глядя на толстыя ноженки, барахтавшіяся въ воздухѣ, а ребенокъ, глубоко обиженный и возмущенный, сталъ громко ревѣть.

— Эй! эй! — закричалъ солдатъ, вскакивая на ноги. — Что такое? Какой приказъ?.. Да это… ребенокъ! А мнѣ приснилось, что бьютъ тревогу. Карапузикъ, карапузикъ, не плачь! Такъ, значитъ, я задремалъ? Это, однако, довольно невѣжливо!

— Я боюсь! Мнѣ страшно! — выговорилъ сквозь рыданія ребенокъ.

— Чего же тутъ бояться? Двухъ стариковъ да мальчика? Какой же изъ тебя солдатъ выйдетъ, баловникъ ты этакій?

Лама тоже проснулся, но, не вполнѣ соображая все происходящее, сталъ перебирать свои четки.

— Это что такое? — спросилъ ребенокъ, вдругъ переставъ плакать. — Я никогда не видалъ такихъ штучекъ. Дай ихъ мнѣ!

— Ага! — сказалъ лама, улыбаясь, и, сдѣлавъ петлю изъ четокъ, провелъ ею по травѣ и запѣлъ:

«И рисъ, и перецъ, и мука,

И кардамонъ намъ нуженъ,

Чтобъ все изжарить и сварить

Тебѣ и мнѣ на ужинъ».

Ребенокъ вскрикнулъ отъ восторга и схватилъ блестящія темныя зерна.

— Ого! — проговорилъ старый солдатъ. — Откуда это у тебя такая пѣсня? Вѣдь ты же презираешь все мірское?

— Я научился ей въ Паранкотѣ, сидя у порога одного дома, — проговорилъ лама робко. — Хорошо быть добрымъ къ маленькимъ дѣтямъ.

— Насколько мнѣ помнится, ты, передъ тѣмъ какъ насъ всѣхъ одолѣлъ сонъ, говорилъ мнѣ, что бракъ и дѣторожденіе суть мрачители истиннаго свѣта и камни преткновенія на пути. Что же, въ твоемъ краю, дѣти съ неба, что-ли, валятся? И какой же это путь — распѣвать имъ пѣсни?

— Ни одинъ человѣкъ не совершенъ, — серьезно произнесъ лама и взялъ чётки. — Ну, теперь бѣги къ своей матери, малютка!

— Вотъ, послушай только его, — обратился солдатъ къ Киму: — теперь ужъ ему стыдно, что онъ сдѣлалъ удовольствіе ребенку. Эй, дитя! — Онъ бросилъ ему монету. — Лакомства всегда сладки.

И, глядя на маленькую фигурку, удалявшуюся, подпрыгивая, въ солнечномъ сіяніи, онъ прибавилъ:

— Они выростаютъ и становятся людьми. Святой отецъ, мнѣ непріятно, что я заснулъ среди твоей проповѣди. Прости мнѣ!

— Мы оба — старые люди, — отвѣчалъ лама, — и это моя вина. Я слушалъ твой разсказъ о мірѣ и его безуміи, и одна вина влечетъ за собой другую.

Они отправились дальше и, наконецъ, достигли большой дороги. Почти на всемъ ея протяженіи тянулись четыре ряда деревьевъ. До проведенія желѣзной дороги, здѣсь было очень сильное движеніе, но теперь проѣзжали преимущественно только крестьяне. По средней дорогѣ двигались повозки съ легкой кладью, а по боковымъ — съ тяжелой: съ зерномъ, хлопчатой бумагой, строевымъ лѣсомъ, известью и кожами. Проѣздъ былъ совершенно безопасенъ, такъ какъ на нѣкоторомъ разстояніи другъ отъ друга помѣщались полицейскія станціи.

— Кто смѣетъ носить оружіе, вопреки закона? — смѣясь, произнесъ констэбль, замѣтивъ саблю, висѣвшую на поясѣ у солдата. — Развѣ не хватитъ полиціи, чтобы справиться со злоумышленниками?

— Я для полиціи-то ее и купилъ, — отвѣтилъ солдатъ. — Ну, что, все-ли благополучно въ Индіи?

— Все благополучно, саибъ! По этой дорогѣ проѣзжаетъ столько народа…

Онъ не договорилъ; на дорогѣ, возлѣ чьей-то сломавшейся повозки, раздалась изъ поднявшагося столба пыли самая отборная брань и злобно свистящіе удары хлыста. Высокая, тонкая каттиварская кобыла, съ горящими глазами и красными ноздрями, ущемленная свалившимися съ повозки мѣшками, храпѣла и брыкалась подъ ударами сидѣвшаго на ней всадника. Это былъ высокій человѣкъ съ сѣдою бородой. Онъ какъ бы приросъ къ сѣдлу, страшно бранился, нанося удары то лошади, то кричавшему обладателю повозки.

Лицо стараго солдата засіяло гордостью.

— Мой сынъ! — отрывисто произнесъ онъ, стараясь заставить своего пони красиво согнуть голову.

— Да что же это такое? Меня на глазахъ полиціи бьютъ? — закричалъ извозчикъ. — Правосудія! Я требую правосудія…

— А тутъ мнѣ всякая кричащая обезьяна станетъ загораживать дорогу и опрокидывать тысячу мѣшковъ передъ самимъ носомъ моей лошади? Вѣдь она совсѣмъ молодая, и такимъ образомъ ничего не стоитъ испортить кобылу!

— Онъ правду говоритъ, онъ правду говоритъ, — сказать старый солдатъ.

Извозчикъ спрятался подъ колеса своей повозки, и оттуда сталъ грозить, что отомститъ.

— Сильные они люди, твои сыновья, — невозмутимо произнесъ полицейскій, чистя себѣ зубы.

Всадникъ еще разъ хлестнулъ лошадь и подъѣхалъ короткимъ галопомъ.

— Отецъ! — воскликнулъ онъ и соскочилъ съ лошади.

Старикъ тоже слѣзъ очень быстро съ своего пони, и отецъ и сынъ обнялись, по восточному обычаю.

IV.

Отецъ и сынъ заговорили между собой вполголоса. Кимъ сѣлъ отдохнуть подъ дерево, но лама нетерпѣливо дергалъ его за рукавъ.

— Идемъ, идемъ. Рѣка не здѣсь.

— Охъ, не слишкомъ ли уже мы долго идемъ безъ отдыха. Наша рѣка не убѣжитъ. Подожди немного — онъ намъ подастъ еще милостыню.

— Этотъ мальчикъ, — сталъ разсказывать старый солдатъ своему сыну, — другъ звѣздъ. Это онъ разсказалъ мнѣ вчера про войну. Ему было видѣніе — онъ слышалъ какъ главный отдавалъ войскамъ приказъ выступать.

— Гм…. — сказалъ сынъ низкимъ груднымъ голосомъ. — Онъ подслушалъ базарные толки и воспользовался ими.

Отецъ разсмѣялся. — Во всякомъ случаѣ онъ не прискакалъ ко мнѣ просить новаго коня и Богъ-знаетъ сколько рупій. А полки твоихъ братьевъ тоже готовятся выступать?

— Я не знаю. Я взялъ отпускъ и поспѣшилъ сюда, чтобы…

— Чтобы просить у меня денегъ, прежде чѣмъ тебя предупредятъ братья. Всѣ вы — моты и картежники. Но ты никогда не былъ въ атакѣ. Это правда, что для атаки нужна хорошая лошадь. Нуженъ также тебѣ умѣлый слуга и пони для него. Давай подсчитаемъ, подумаемъ. — Онъ сталъ барабанить по сѣдлу.

— Тутъ не мѣсто производить разсчеты, отецъ. Поѣдемъ въ тебѣ домой.

— Такъ заплати хоть мальчику. У меня нѣтъ мелочи съ собой, а онъ мнѣ принесъ хорошія вѣсти. Эй, «всѣмъ на свѣтѣ другъ», а война-то въ самомъ дѣлѣ готовится, какъ ты говорилъ.

— Ну да, я знаю, что будетъ война, — спокойно отвѣтилъ Кимъ.

— Что такое? — спросилъ лама, перебиравшій четки; онъ горѣлъ желаніемъ продолжать путь.

— Мой учитель не тревожитъ звѣздъ по заказу. Мы первые принесли вѣсть о войнѣ — будь свидѣтелемъ, что мы ее принесли, а теперь мы идемъ дальше. — Кимъ какъ бы невзначай протянулъ сложенную чашечкой руку.

Сынъ кинулъ ему серебряную монету, которая засверкала на солнцѣ, и что-то пробормоталъ о нищихъ и фокусникахъ. Это была монета въ четыре анна; на нихъ можно было прокормиться вдвоемъ нѣсколько дней. Лама, увидавъ блескъ метала, пробормоталъ благословеніе.

— Иди своей дорогой, «всѣмъ на свѣтѣ другъ», — крикнулъ старый солдатъ Киму, поворачивая лошадь. — Разъ въ жизни я встрѣтилъ пророка, говорящаго правду, и онъ не солдатъ.

Отецъ и сынъ ускакали; старикъ держался такъ же прямо на сѣдлѣ, какъ и молодой.

Пенджабскій констэбль въ желтыхъ полотняныхъ шароварахъ лѣниво плелся по дорогѣ. Увидавъ мелькнувшую въ воздухѣ монету, онъ подошелъ.

— Стойте, — крикнулъ онъ для большей внушительности по-англійски. — Развѣ вы не знаете, что взимается такса по два анна съ человѣка за проходъ по этой тропинкѣ на большую дорогу. Съ васъ двухъ слѣдуетъ четыре анна. Таково приказаніе начальства. Деньги идутъ на разсадку деревьевъ и содержаніе дорогъ.

— И на то, чтобы набивать брюхо полиціи, — сказалъ Кимъ, отбѣжавъ, чтобы констэбль не могъ схватить его. — Шевельни мозгами, пустая ты башка. Ты полагаешь, что ли, что мы выскочили изъ ближайшей лужи, какъ твоя теща лягушка. Слыхалъ ли ты когда-нибудь о моемъ братѣ?

— А кто онъ, твой братъ? — Оставь мальчишку, — крикнулъ старшій констэбль, съ наслажденіемъ слѣдившій за происходящимъ съ веранды, гдѣ онъ сидѣлъ на корточкахъ я курилъ трубку.

— Ты взялъ этикетку съ бутылки «бэлетъ-паня» (содовой воды), приклеилъ ее къ мосту и собиралъ цѣлый мѣсяцъ налоги съ прохожихъ, говоря, что такъ требуетъ начальство. Тогда пришелъ англичанинъ и свернулъ ему шею. Да, братецъ, я городская ворона, а не деревенская.

Полицейскій присмирѣлъ и отступилъ, а Кимъ еще долго хохоталъ надъ нимъ, продолжая путь.

— Ну, развѣ есть на свѣтѣ другой такой ученикъ, какъ я? — весело кричалъ онъ ламѣ. — Тебя бы всего общипали, прежде чѣмъ ты успѣлъ бы отойти на десять верстъ отъ Лагора, если бы я не охранялъ тебя.

— Я самъ иногда думаю, что ты добрый духъ, а иногда мнѣ кажется, что ты дьяволенокъ, — сказалъ лама, улыбаясь. — Ну, а теперь давай идти какъ слѣдуетъ.

Они прошли много верстъ въ полномъ молчаніи, — слышенъ былъ только стукъ четокъ. Лама погрузился, какъ всегда, въ глубокія думы, но у Кима глаза были широко раскрыты на окружающее. Безграничный веселый міръ, который ему открывался теперь, былъ куда занятнѣе узкихъ, запруженныхъ народомъ улицъ Лагора. На каждомъ шагу Кимъ созерцалъ новыя зрѣлища, видѣлъ новыхъ людей, принадлежащихъ и къ знакомымъ ему, и къ совершенно невѣдомымъ кастамъ. Они встрѣтили на пути длинноволосыхъ «санси», пропитанныхъ какимъ-то ѣдкимъ запахомъ, съ корзинами ящерицъ и разной другой нечистой пищи за спиной и въ сопровожденіи тощихъ, голодныхъ собакъ. Вслѣдъ за ними шелъ неувѣренной, развинченной походкой недавно выпущенный изъ тюрьмы человѣкъ; ноги его еще слишкомъ привыкли къ кандаламъ. Его сытый видъ и лоснящаяся кожа доказывали, что правительство лучше кормитъ заключенныхъ, чѣмъ честные люди кормятся сами. Кимъ сейчасъ понялъ, — съ кѣмъ имѣетъ дѣло — ему не разъ пришлось наблюдать такую походку, — и онъ крикнулъ ему вслѣдъ шутливое замѣчаніе. Изрѣдка имъ попадались на пути разряженныя толпы — цѣлыя деревни, отправляющіяся на какую-нибудь сельскую ярмарку. Празднично настроенныя группы шли медленно, окликая одна другую, покупая на пути сласти у разносчиковъ или останавливаясь для молитвы передъ встрѣчными алтарями — иногда индусскими, иногда мусульманскими; — и въ тѣмъ и къ другимъ низшія касты обоихъ вѣроисповѣданій относятся съ безпристрастнымъ благоговѣніемъ. Встрѣчались путникамъ и свадебныя процессіи, идущія по большой дорогѣ съ музыкой и веселыми криками, и ѣдкость пыли подавлялась запахомъ жасмина и ноготковъ. Еще интереснѣе и забавнѣе были бродячіе фокусники съ ихъ полудикими обезьянами, или слабымъ задыхающимся медвѣдемъ, или съ женщиной, которая привязывала къ ногамъ рога козла и плясала въ такомъ видѣ на канатѣ, путая лошадей и приводя въ изумленіе и восторгъ визжащихъ отъ удовольствія женщинъ.

Лама не поднималъ глазъ на все, что происходило вокругъ него; онъ упорно глядѣлъ въ землю и шелъ ровными шагами часъ за часомъ — душа его пребывала гдѣ-то далеко. Но Кимъ чувствовалъ себя на седьмомъ небѣ. Большая дорога пролегала въ этомъ мѣстѣ по высокой насыпи, ограждавшей отъ разливающихся зимой горныхъ потоковъ, такъ что путники шли надъ полями и деревнями, какъ бы по длинной террасѣ; и передъ ними, справа и слѣва, разстилалась вся Индія. Красиво было глядѣть на ползущіе по дорогамъ внизу тяжелые возы съ зерномъ и хлопкомъ. Скрипъ осей слышался еще за версту, а потомъ по мѣрѣ приближенія раздавались окрики и ругательства извозчиковъ, взбирающихся съ шумомъ и бранью на крутой отвѣсъ, чтобы выбраться за большую дорогу. Весело было глядѣть и на поселянъ, кажущихся маленькими кучками краснаго, голубого, розоваго, бѣлаго и шафрановаго цвѣта; они сворачивали съ большой дороги и расходились маленькими группами въ два-три человѣка по равнинѣ, направляясь въ свои деревни. Кимъ воспринималъ всѣ эти зрѣлища душой, хотя не могъ выразить своихъ чувствъ словами; онъ только покупалъ очищенный отъ шелухи сахарный тростникъ, съ наслажденіемъ жевалъ его и выплевывалъ сердцевину на землю. Лама отъ времени до времени нюхалъ табакъ; наконецъ Киму стало не вмоготу молчать.

— Хорошая страна югъ, — сказалъ онъ. — Воздухъ хорошъ, вода хороша. Вѣдь правда?

— И всѣ они привязаны къ Колесу, — возразилъ лама. — Привязаны къ каждой новой жизни. Ни одному изъ нихъ не открылся путь.

— Мы уже долго идемъ и дорога утомительная, — сказалъ Кимъ. — Навѣрное скоро дойдемъ до «парао» (мѣсто отдыха). Не остановиться ли намъ тамъ? Смотри, солнце ужъ заходитъ.

— А кто пріютитъ насъ сегодня на ночь?

— Все равно. Въ этой странѣ много добрыхъ людей. А къ тому же, — онъ понизилъ голосъ до шопота — у насъ есть деньги.

Толпа путниковъ все увеличивалась по мѣрѣ приближенія къ «парао», гдѣ они рѣшили остановиться на ночь. Рядъ лавокъ, гдѣ продается самая простая пища и табакъ, сложенные дрова, полицейскій участокъ, колодецъ, водопой для лошадей, нѣсколько деревьевъ и подъ ними стоптанная мѣстами земля съ кучками пепла отъ потухшихъ костровъ — таковъ видъ этихъ «парао», кишащихъ къ тому же толпами нищихъ и стаями воронъ, одинаково голодныхъ какъ тѣ, такъ и другія.

Солнце пронизывало широкими золотыми полосами нижнюю часть листвы мангиферъ, а потомъ быстро зашло, освѣтивъ на минуту лица, колеса телѣгъ и рога быковъ кроваво-краснымъ блескомъ. Спустилась ночь, измѣняя всю атмосферу, протягивая ровный, тонкій, какъ паутина, синій туманный покровъ надъ всей мѣстностью; въ туманѣ особенно отчетливо чувствовался валахъ древеснаго дыма и скота и ароматъ пшеничныхъ лепешекъ, испеченныхъ въ золѣ. Ночной караульщикъ торопливо вышелъ изъ полицейскаго участка, покашливая ради пущей важности; зажженный уголекъ горѣлъ краевымъ пятномъ въ трубкѣ извозчика, отъѣзжающаго отъ большой дороги.

Въ общемъ «парао» не многимъ отличался отъ «кашмиръ-сарая» — онъ былъ только меньше. Кимъ съ наслажденіемъ окунулся въ веселую азіатскую суету, среди которой можно, вооружившись терпѣніемъ, достать все, что нужно для удовлетворенія скромныхъ потребностей.

Киму и не нужно было многаго, такъ какъ лама не имѣлъ никакихъ кастовыхъ предразсудковъ и пищу для него можно было купить уже сваренной въ любой изъ лавчевокъ; но Кимъ хотѣлъ раскутиться и купилъ нѣсколько плитокъ для топки, чтобы развести оговь. Вокругъ маленькихъ огоньковъ сновали люди, требуя оливковаго масла, зеренъ, сластей или табака, толкаясь въ ожиданіи очереди у колодца. И среди мужскихъ голосовъ раздавались визги и смѣхъ женщинъ, которымъ не дозволяется открывать лица при чужихъ.

Кимъ обратилъ вниманіе на въѣхавшую въ «парао» разукрашенную семейную карету — «рутъ» — съ расшитымъ навѣсомъ въ видѣ двухъ куполовъ; все вмѣстѣ походило на двугорбаго верблюда. Карету сопровождала свита изъ восьми человѣкъ, и двое изъ нихъ вооружены были ржавыми саблями — лучшее доказательство того, что они сопровождали знатную особу, такъ какъ простые люди не носятъ оружія. Изъ-за занавѣсовъ раздавался цѣлый потокъ жалобъ, приказаній, шутокъ и словъ, которыя европеецъ назвалъ бы, пожалуй, крупной бранью. Въ каретѣ, очевидно, сидѣла женщина, привыкшая командовать.

Кимъ критическимъ взоромъ оглядѣлъ свиту. На половину она состояла изъ сѣдобородыхъ тонконогихъ урійцевъ, жителей Нижней Индіи, а на половину изъ сѣверныхъ горцевъ въ драповыхъ курткахъ и съ мягкими фетровыми шляпами; уже эта смѣсь многое объясняла, еслибы даже Кимъ не подслушалъ перебранки между двумя разнородными половинами свиты. Старая дама ѣхала, очевидно, на югъ къ кому-нибудь въ гости, къ богатому родственнику, по всей вѣроятности къ зятю, который послалъ ей на встрѣчу почетный эскортъ. Горцы, вѣроятно, принадлежать въ ея племени, — они, вѣроятно, изъ Кулу или Кангръ. Было совершенно ясно, что она не ѣдетъ выдавать замужъ свою дочь; — еслибы съ нею ѣхала молодая дѣвушка, занавѣси кареты были бы плотно задернуты, и стража никого не подпустила бы въ каретѣ. Вѣрно, очень веселая я храбрая дама, — думалъ Кимъ, держа плитку топлива въ одной рукѣ, съѣстные припасы для ламы въ другой, и очищая плечомъ путь своему учителю. Изъ этой встрѣчи навѣрное можно извлечь пользу. Лама, конечно, не посодѣйствуетъ ему, но, какъ добросовѣстный «чела», Кимъ готовъ былъ съ радостью просить милостыню за двоихъ. Онъ разложилъ огонь какъ можно ближе къ каретѣ, ожидая, что кто-нибудь изъ свиты велитъ ему убраться. Лама тяжело опустился на землю и снова сталъ перебирать четки.

— Убирайся подальше, нищій, — крикнулъ одинъ изъ горцевъ на ломаномъ индостанскомъ нарѣчіи.

— Ба, да это только «пагари» (горецъ), — произнесъ Кимъ черезъ плечо. — Съ которыхъ поръ горные ослы завладѣли всѣмъ Индостаномъ?

Въ отвѣтъ Кимъ услышалъ очень быстрое и вразумительное перечисленіе своей родни за три поколѣнія.

— А! — голосъ Кима сталъ болѣе нѣжнымъ, чѣмъ когда либо, и онъ принялся разламывать плитки топлива. — У насъ на родинѣ это называется началомъ любовной бесѣды.

Рѣзкій тонкій голосъ изъ-за занавѣсокъ вдохновилъ горца на второй взрывъ отборнѣйшей ругани.

— Не дурно, не дурно, — спокойно сказалъ Кимъ. — Но берегись, братецъ, вѣдь мы — я говорю: мы — можемъ отвѣтить парочкой проклятій. А наши проклятія извѣстны тѣмъ, что всегда исполняются.

Урійцы разсмѣялись; горецъ бросился въ Киму съ угрожающимъ жестомъ; въ это время лама вдругъ поднялъ голову, и его огромная шляпа ярко озарилась пламенемъ костра, разложеннаго Кимомъ.

— Что тутъ происходитъ? — спросилъ онъ.

Горецъ остановился, окаменѣвъ отъ ужаса.

— Я… я… чуть не совершилъ страшнаго грѣха, — пробормоталъ онъ.

— Эй, почему ты еще не отогналъ это нищенское отродье? — крикнула старая дама.

Горецъ подошелъ къ каретѣ и шепнулъ что это за занавѣску. Наступило мертвое молчаніе, а потомъ послышались какія-то непонятныя слова.

«Дѣло, кажется, пошло на ладъ», — подумалъ Кимъ, дѣлая видъ, что онъ ничего не видитъ и не слышитъ.

— Когда… когда онъ поѣстъ, — горецъ заговорилъ съ Кимомъ заискивающимъ тономъ, — тогда, можетъ быть, святой отецъ удостоитъ своей бесѣды ту, которая желала бы поговорить съ нимъ.

— Когда онъ поѣстъ, онъ ляжетъ спать, — отвѣтилъ Кимъ съ важностью. Онъ еще не вполнѣ понималъ, какой оборотъ дѣло принимаетъ, но рѣшилъ во всякомъ случаѣ извлечь пользу изъ него. — А теперь я пойду доставать ему пищу. — Послѣдняя фраза, сказанная нарочно очень громко, сопровождалась жалостнымъ вздохомъ.

— Я и мои соплеменники позаботятся объ этомъ, если намъ будетъ дозволено.

— Дозволяется, — отвѣтилъ Кимъ еще болѣе важнымъ тономъ. — Святой отецъ, эти люди принесутъ намъ ѣду.

— Добрые здѣсь люди. Вся южная страна полна добрыхъ людей. Какъ свѣтъ великъ и страшенъ! — соннымъ голосомъ пробормоталъ лама.

— Пусть онъ теперь поспитъ, — сказалъ Кимъ, — а потомъ накормите насъ хорошенько, когда онъ проснется. Онъ очень святой человѣкъ.

Опять одинъ изъ урійцевъ что-то пренебрежительно пробормоталъ.

— Онъ вѣдь не факиръ, и не нищій изъ тѣхъ, которые слоняются въ Нижней Индіи, — продолжалъ Кимъ строгимъ голосомъ, поднимая глаза къ звѣздамъ. — Онъ самый святой изъ всѣхъ святыхъ людей. Онъ выше всѣхъ кастъ. А я его «чела».

— Иди сюда, — произнесъ тонкій голосъ изъ-за занавѣски.

Кимъ подошелъ, чувствуя, что невидимые ему глаза слѣдятъ за нимъ. Изъ кареты высунулся костлявый, смуглый палецъ, унизанный кольцами, и начался разговоръ.

— Кто онъ такой?

— Очень святой человѣкъ. Онъ пришелъ издалека, изъ Тибета, изъ далекаго мѣста въ снѣжныхъ горахъ. Онъ умѣетъ читать по звѣздамъ, составлять гороскопы. Но онъ дѣлаетъ это не за деньги, а только по добротѣ сердца и изъ великаго милосердія. Я его ученикъ. Меня зовутъ тоже «другомъ звѣздъ».

— Ты не горный уроженецъ!

— Спроси его. Онъ тебѣ скажетъ, что я былъ посланъ ему небомъ, чтобы привести его къ цѣли его странствія.

— Не ври! Помни, мальчишка, что я старая женщина и не дура. Ламъ я знаю и очень ихъ почитаю, но ты такой же «чела», какъ мой палецъ — дышло этой кареты. Ты индостанскій парія — дерзкій и безстыдный нищій, и служишь дамѣ, кажется, только ради наживы.

— А развѣ мы всѣ работаемъ не для наживы? — Кимъ быстро перемѣнилъ тонъ, чтобы приноровиться къ голосу старой дамы. — Я слышалъ, — это была стрѣла, пущенная наугадъ, — я слышалъ…

— Что ты слышалъ? — переспросила она, стуча пальцемъ.

— Не знаю такъ ли это, но на базарахъ говорятъ, что даже раджи — мелкіе горные раджи — продаютъ самыхъ красивыхъ своихъ женщинъ ради выгоды — продаютъ ихъ на югъ.

Для мелкихъ горныхъ раджей нѣтъ ничего обиднѣе, чѣмъ именно это обвиненіе, но на индійскихъ базарахъ это считается однимъ изъ достовѣрнѣйшихъ фактовъ таинственной торговли рабами въ Индіи. Старая дама вознегодовала и обозвала Кима сквернымъ лгунишкой. Еслибы Кимъ посмѣлъ сказать что-либо подобное, когда она была молодой дѣвушкой, его бы въ тотъ же вечеръ отдали на растоптанье слонамъ.

— Прости меня, я нищенское отродье, какъ ты сказала сама, «Око красоты».

— Вонъ какъ! — Око красоты?! Какъ ты смѣешь подступаться во мнѣ съ своими нищенскими любезностями? — И все же она снисходительно засмѣялась, услыхавъ давно забытое обращеніе. — Сорокъ лѣтъ тому назадъ, меня можно было такъ назвать — и не безъ основанія. Да, даже тридцать лѣтъ тому назадъ. Но вотъ что выходитъ отъ этого тасканія по всей Индіи — вдовѣ короля приходится сталкиваться со всякимъ сбродомъ и служить посмѣшищемъ каждому нищему.

— Великая королева, — быстро заговорилъ Кимъ, чувствуя по ея голосу, что она вся дрожитъ отъ негодованія. — Я-то, конечно, таковъ, какъ ты сказала, но мой учитель все-таки святой человѣкъ. Онъ еще не знаетъ, что великая королева приказала ему.

— Приказала? Да развѣ я могу приказывать святому человѣку, учителю великаго закона? Могу ли я требовать, чтобы онъ пришелъ говорить съ женщиной? Никогда.

— Пожалѣй о моей глупости. Мнѣ казалось, что это былъ именно приказъ.

— Нѣтъ, это была просьба. Можетъ быть, вотъ это вразумитъ тебя! — Изъ кареты ему просунули серебряную монету. Кимъ взялъ ее и отвѣсилъ глубокій поклонъ.

Старая дама поняла, что нужно задобрить мальчика, который былъ для ламы глазами и ушами.

— А что тебѣ собственно надо? — спросилъ Кимъ ласковымъ и вкрадчивымъ тономъ, противъ котораго — онъ это зналъ — рѣдко кто могъ устоять. — Можетъ быть, въ твоей семьѣ хотятъ сына? Скажи прямо, вѣдь мы, священнослужители… — послѣднія слова были прямымъ плагіатомъ изъ рѣчи знакомаго Киму факира.

— Мы, священнослужители! Да ты недоросъ до… — она оборвала шутку, засмѣявшись. — Повѣрь мнѣ, о, священнослужитель, что мы, женщины, думаемъ вовсе не о сыновьяхъ. Къ тому же, у моей дочери уже есть мальчикъ.

— Двѣ стрѣлы въ колчанѣ лучше, чѣмъ одна, а три и того лучше. — Кимъ произнесъ пословицу сосредоточенно откашливаясь, и скромно потупилъ глаза.

— Это совершенная правда. Но, можетъ быть, и этого дождемся. Конечно, на этихъ факировъ въ Нижней Индіи надежда плоха. Я имъ посылаю подарки и деньги, а они только пророчествуютъ.

— А… — протянулъ Кимъ съ невыразимымъ презрѣніемъ, — они пророчествуютъ! — Ни одинъ профессіоналъ не сказалъ бы этого лучше, чѣмъ онъ.

— А молитвы мои были услышаны только тогда, когда я вспомнила о богахъ моей родины. Я выбрала благопріятный часъ и, можетъ быть, святой отецъ слыхалъ о настоятелѣ монастыря Лунгъ-Шо. Ему я изложила свое желаніе — и все исполнилось въ надлежащій срокъ. Браминъ, который живетъ у отца сына моей дочери, говорилъ потомъ, что мы этимъ обязаны молитвамъ, но онъ ошибается, и я это ему докажу, когда мы пріѣдемъ. А теперь я поѣду въ Будгайю помолиться объ отцѣ моихъ дѣтей.

— Туда и мы направляемся.

— Вдвойнѣ счастливое предзнаменованіе! — воскликнула тонкимъ голосомъ старая дама. — По меньшей мѣрѣ это предвѣщаетъ второго сына.

— О, «всѣмъ на свѣтѣ другъ»! — Лама проснулся и позвалъ Кима съ испугомъ ребенка, проснувшагося на непривычномъ мѣстѣ.

— Иду, иду, святой отецъ! — Онъ стремглавъ побѣжалъ къ костру; ламу уже окружили горцы, принесшіе ему блюда съ кушаньемъ, и почти молились на него; южане имѣли недовольный видъ.

— Ступайте прочь! — крикнулъ Кимъ. — Развѣ мы станемъ ѣсть на виду у всѣхъ, какъ собаки?

Они въ молчаніи закончили трапезу, отвернувшись другъ отъ друга, и Кимъ выкурилъ еще на десертъ папиросу изъ мѣстнаго табака.

— Не говорилъ ли я сто разъ, что югъ хорошая страна? Вотъ тутъ оказалась благочестивая знатная вдова горнаго раджи; она ѣдетъ на богомолье въ Будгайю. Это она прислала намъ эти блюда, и когда ты отдохнешь, она хотѣла бы поговорить съ тобой.

— Неужели и это тоже дѣло рукъ твоихъ? Да почіетъ на тебѣ благословеніе. — Лама торжественно наклонилъ голову. — Я много людей зналъ за свою долгую жизнь, и не мало было у меня учениковъ. Но ни къ кому изъ людей, — если ты только сынъ земной матери — мое сердце такъ не привязывалось, какъ къ тебѣ. Ты такой заботливый, мудрый, ласковый мальчикъ, хотя и кажешься мнѣ иногда дьяволенкомъ.

— И я никогда не видывалъ такого священника, какъ ты. — Кимъ разглядывалъ съ любовью всѣ морщинки на добромъ желтомъ лицѣ ламы. — Еще трехъ дней не прошло послѣ нашей первой встрѣчи, а мнѣ кажется, что мы уже сто лѣтъ путешествуемъ вдвоемъ.

— Можетъ быть, мнѣ дано было оказать тебѣ услугу въ предшествующей жизни. Можетъ быть, — онъ улыбнулся, — я освободилъ тебя отъ капкана, или, поймавъ тебя на удочку въ тѣ дни, когда еще не позналъ истину, я выпустилъ тебя обратно въ рѣку.

— Можетъ быть, — спокойно сказалъ Кимъ, — А что касается женщины въ каретѣ, то, по-моему, ей нуженъ второй сынъ для ея дочери.

— Это не имѣетъ отношенія въ пути, — сказалъ лама со вздохомъ. — Но хорошо хоть то, что она пріѣхала съ горъ. О, мои горы, и снѣгъ на горахъ!

Онъ всталъ и направился въ каретѣ. Киму смертельно хотѣлось пойти за нимъ, но лама его не позвалъ; словъ, которыя доносились до него, онъ не понималъ — разговоръ шелъ на горномъ нарѣчіи. Женщина, очевидно, предлагала ламѣ вопросы, а лама ихъ долго обдумывалъ, прежде чѣмъ отвѣтить. По временамъ Кимъ слышалъ пѣвучіе звуки китайскихъ текстовъ; сквозь полуопущенныя вѣки онъ видѣлъ странную, прямую и стройную фигуру ламы, стоящаго передъ каретой; пламя костра бросало черныя тѣни на глубокія складки его желтой одежды; весь онъ походилъ на узловатый стволъ дерева, на который заходящее солнце бросаетъ полосами тѣни; нарядная лакированная карета тоже блестѣла въ отблескахъ пламени какъ самоцвѣтный камень. Вышитыя золотомъ занавѣски дрожали отъ вѣтра, то поднимаясь, то опускаясь, и когда разговоръ становился оживленнѣе, унизанный кольцами палецъ искрился среди мелькавшихъ вышитыхъ узоровъ. За каретой начиналась стѣна мрака, прерываемая безчисленными маленькими огоньками и мелькающими фигурами, лицами и тѣнями.

Лама наконецъ возвратился. За нимъ одинъ изъ горцевъ несъ стеганое одѣяло и старательно разостлалъ его у разведеннаго востра.

«Она заслуживаетъ десять тысячъ внуковъ, — подумалъ Кимъ. — А тѣмъ не менѣе, еслибы не я, то всѣхъ этихъ даровъ мы бы не получили».

— Добродѣтельная женщина — и мудрая. — Лама сталъ медленно ложиться, расправляя свои члены, какъ лѣнивый верблюдъ. — Міръ полонъ щедротъ для слѣдующихъ по пути. — Онъ перебросилъ половину одѣяла Киму.

— А что она тебѣ сказала? — Кимъ завернулся въ удѣленную ему половину одѣяла.

— Она спрашивала у меня о многомъ и просила разрѣшенія разныхъ вопросовъ — все это большей частью глупости, болтовня служащихъ дьяволу браминовъ, притворяющихся, что они слѣдуютъ по пути. На нѣкоторые вопросы я отвѣтилъ, а про другое сказалъ, что это вздоръ. Много есть носящихъ одежды священнослужителей, но немногіе держатся пути.

— Правда, совершенная правда. — Кимъ говорилъ вдумчивымъ, примирительнымъ тономъ, вызывающимъ на откровенность.

— Но она все-таки умна и разсудительна. Она очень желаетъ, чтобы мы поѣхали съ ней въ Будгайю; по ея словамъ, ея путь на югъ совпадаетъ съ нашимъ на много дней.

— И ты согласился?

— Имѣй терпѣніе выслушать меня. Я сказалъ ей, что прежде всего я долженъ думать о своей цѣли. Она слыхала много глупыхъ басенъ, но великую правду о моей рѣкѣ — она не знаетъ. Таковы эти священники въ Нижней Индіи. Она знаетъ настоятеля въ Лунгъ-Шо, но ничего не знаетъ о моей рѣкѣ — и не знаетъ про стрѣлу.

— Что-жъ дальше?

— Я поэтому ей сказалъ о моемъ исканіи, и о пути, и о многомъ другомъ, очень важномъ. Она просила только, чтобы я сопровождалъ ее и молился о второмъ сынѣ

— Ага, «мы, женщины», не думаемъ ни о чемъ, кромѣ какъ о дѣтяхъ, — сказалъ Кимъ соннымъ голосомъ.

— Ну, а такъ какъ намъ съ ней по пути, то я не знаю, чѣмъ бы мы уклонились отъ нашей цѣли, сопровождая ее, по крайней мѣрѣ до… — я забылъ названіе города.

— Эй, — сказалъ Кимъ, оборачиваясь и обращаясь рѣзкимъ шопотомъ къ одному изъ стоящихъ по близости уріевъ. — Гдѣ живетъ вашъ хозяинъ?

— По близости Сагарунпора, среди фруктовыхъ садовъ. — Онъ назвалъ деревню.

— Вѣрно, — сказалъ лама. — До этого мѣста по крайней мѣрѣ мы можемъ ѣхать съ нею. Я вѣдь могу по дорогѣ осматривать всѣ рѣки. Она очень просила, чтобы я согласился. Ей этого сильно хочется.

Кимъ засмѣялся про себя подъ одѣяломъ. Когда властная старая дама оправится отъ своего благоговѣйнаго ужаса передъ ламой, думалъ онъ, ее, вѣроятно, интересно будетъ послушать.

Онъ уже почти заснулъ, когда лама вдругъ произнесъ вслухъ пословицу:

«Мужьямъ болтливыхъ женщинъ будетъ великая награда».

Кимъ слышалъ еще какъ лама послѣ того нѣсколько разъ нюхалъ табакъ; потомъ мальчикъ заснулъ, продолжая смѣяться.

Свѣтлая утренняя заря разбудила и людей, и воронъ, и воловъ. Кимъ поднялся, зѣвнулъ, встрепенулся и почувствовалъ, какъ восторгъ наполняетъ его душу. Индія проснулась, и Кимъ былъ въ самомъ центрѣ ея, болѣе бодрый и возбужденный, чѣмъ всѣ другіе. О пищѣ ему нечего было заботиться — не нужно было тратить ни гроша въ лавкахъ, переполненныхъ народомъ. Вѣдь онъ былъ ученикомъ святого человѣка, принятаго въ свиту властной старой дамы. Имъ все приготовятъ, почтительно пригласятъ ихъ откушать, — они тогда сядутъ и будутъ ѣсть. Въ остальномъ — Кимъ разсмѣялся про себя, полоща ротъ — общество ихъ покровительницы только увеличитъ прелесть путешествія. Онъ внимательно оглядѣлъ воловъ, которые отдувались и мычали, когда ихъ стали запрягать. Если окажется, что они очень быстро идутъ — это было, впрочемъ, мало вѣроятно, — то онъ сможетъ чудесно усѣсться на дышлѣ. Лама будетъ сидѣтъ рядомъ съ возницей, а свита, конечно, пойдетъ пѣшкомъ. Конечно, старая дама будетъ много говорить, и судя по тому, что онъ слышалъ, разговоръ ея не будетъ лишенъ соли. Она уже отдавала приказанія, громко говорила и, нужно сказать, очень энергично ругала своихъ слугъ за нерадивость.

— Дайте ей трубку. Ради всѣхъ боговъ, дайте трубку, чтобы заткнуть ей ротъ, — кричалъ уріецъ, связывая въ узлы постельныя принадлежности. — Она сродни попугаямъ — они тоже трещать на зарѣ.

— Что тамъ съ волами? Эй! Присмотри за волами! — Они пятились и бросились въ сторону, потому что на нихъ наѣхалъ возъ съ зерномъ, и ось его задѣла ихъ за рога. — Куда ты лѣзешь, слѣпой филинъ, не видишь, что ли? — крикнулъ уріецъ извозчику.

— Ай, ай, ай! Въ каретѣ сидитъ королева Делійская; она ѣдетъ молиться о томъ, чтобы у нея родился сынъ, — отозвался человѣкъ, сидящій наверху тяжело нагруженнаго воэа. — Мѣсто королевѣ и ея первому министру, сѣрой обезьянѣ, ѣдущей верхомъ на своемъ собственномъ копьѣ! — Другой возъ, нагруженный корой для кожевеннаго завода, ѣхалъ вслѣдъ за первымъ, и возница его сказалъ еще нѣсколько новыхъ любезностей, повстрѣчавшись съ пятившимися волами.

Изъ-за развѣвающихся занавѣсокъ послышалась брань, — не очень продолжительная, но превзошедшая всѣ ожиданія Кима по силѣ и убѣдительности. Онъ видѣлъ, какъ извозчикъ задрожалъ отъ изумленія, какъ онъ сталъ отвѣшивать глубокіе, поклоны по направленію голоса, кричащаго изъ кареты, а потомъ соскочилъ съ воза и помогъ слугамъ вывезти карету со строптивыми волами на большую дорогу. Тутъ голосъ изъ кареты объяснилъ ему, какова на самомъ дѣлѣ женщина, на которой онъ женатъ, и что она дѣлаетъ въ его отсутствіе.

Кимъ не могъ удержаться отъ хохота при видѣ удиравшаго извозчика.

— Кончено это наконецъ? Чистый срамъ, что бѣдная женщина не можетъ ѣхать на богомолье, не подвергаясь оскорбленіямъ всякаго индостанскаго сброда, — что ей приходится глотать обиды, какъ люди ѣдятъ хлѣбъ. Но у меня еще не отсохъ языкъ — нѣсколько словъ во-время сказанныхъ могутъ иногда очень пригодиться. А мнѣ все-таки не дали табака. Гдѣ этотъ одноглазый, злополучный безстыдникъ, который все еще не приготовилъ моей трубки?

Одинъ изъ горцевъ быстро передалъ черезъ окно кареты трубку, и струя густого дыма, показавшаяся изъ-за занавѣсокъ, была знакомъ, что миръ возстановленъ.

Если Кимъ наканунѣ гордо выступалъ въ сознаніи того, что онъ ученикъ святого человѣка, то теперь гордость его удесятерилась: онъ состоялъ почти что въ королевской свитѣ и былъ подъ покровительствомъ могущественной старой дамы съ очаровательныни манерами. Свита, съ повязанными по мѣстному обычаю головами, слѣдовала по обѣ стороны кареты, поднимая огромныя облака пыли.

Лама и Кимъ шли нѣсколько въ сторонѣ; Кимъ жевалъ сахарный тростникъ. Они слышали издали какъ неустанно трещала старая дама. Она требовала, чтобы слуги говорили ей о томъ, что происходитъ на дорогѣ, и какъ только они отъѣхали отъ «парао», она отдернула занавѣску и выглянула изъ окна; лицо ея лишь на треть прикрыто было покрываломъ. Ея слуги не глядѣли на нее, обращаясь въ ней, и такимъ образомъ, приличія, требующія, чтобы женщины высшихъ классовъ не показывали своего лица, были болѣе или менѣе соблюдены.

Черезъ нѣсколько времени она послала одного изъ слугъ просить ламу, чтобы онъ шелъ рядомъ съ каретой — она желала бесѣдовать съ нимъ о религіозныхъ вопросахъ; Кимъ остался одинъ среди пыли, продолжая жевать сахарный тростникъ. Болѣе часа огромная шляпа ламы выглядывала какъ мѣсяцъ изъ-за облака пыли, и Кимъ понялъ по долетавшимъ до него звукамъ, что старая дама плакала.

Въ полдень они свернули съ большой дороги, чтобы поѣсть; обѣдъ былъ очень вкусный, обильный и хорошо поданный на тарелкахъ изъ чистыхъ листьевъ, въ тѣни, вдали отъ дорожной пыли. Остатки были отданы нищимъ во исполненіе предписаній закона, а послѣ обѣда всѣ предались долгому блаженному куренію. Старая дама удалилась за занавѣски своей кареты, но очень свободно вмѣшивалась въ разговоръ; слуги ея, какъ эта обыкновенно бываетъ на востокѣ, вступали съ ней въ споръ и часто возражали ей. Она сравнивала прохладу и сосны родныхъ горъ съ пылью и мангиферами юга, разсказала исторію про старыхъ мѣстныхъ боговъ на рубежѣ владѣній ея мужа, ругала табакъ, который приходится здѣсь курить, ругала всѣхъ браминовъ и безцеремонно говорила объ ожидаемыхъ ею въ будущемъ внукахъ.

V.

Громоздкая карета, окруженная лѣнивой свитой, снова двинулась въ путь; старая дама спала до слѣдующей остановки. Переѣздъ на этотъ разъ былъ очень короткій; оставался еще часъ до захода солнца, и Кимъ приставалъ во всѣмъ, ища чѣмъ бы позабавиться.

— Почему бы намъ не сѣсть и не отдохнуть? — сказалъ ему одинъ изъ свиты. — Только черти и англичане любятъ ходить взадъ и впередъ безъ всякой надобности.

— Не слѣдуетъ дружить ни съ дьяволомъ, ни съ обезьяной, ни съ мальчиками, такъ какъ невозможно предвидѣть, что имъ взбредетъ въ голову, — прибавилъ его товарищъ.

Кимъ съ презрѣніемъ отвернулся — онъ вовсе не желалъ выслушивать старую сказку о томъ, какъ чортъ сталъ играть съ мальчиками и потомъ въ этомъ раскаялся. Отойдя отъ другихъ, онъ пошелъ гулять.

Лама направился за нимъ. Весь день, какъ только они проходили мимо воды, онъ сворачивалъ съ дороги для осмотра, но ни разу не было у него предчувствія, что онъ нашелъ свою рѣку. Онъ незамѣтно для самого себя нѣсколько отвлекся отъ своего исканія, чувствуя себя очень хорошо въ роли почитаемаго совѣтчика знатной дамы, съ которой онъ имѣлъ возможность говорить на разумномъ родномъ языкѣ. къ тому же онъ внутренно приготовился провести много свѣтлыхъ лѣтъ въ исканіи рѣки, такъ какъ ему чуждо было нетерпѣніе бѣлыхъ людей, и душа его полна была глубокой вѣры.

— Ты куда идешь? — окликнулъ онъ Кима.

— Никуда, — переходъ былъ короткій, а все это — Кимъ провелъ рукой по воздуху — для меня ново.

— Она, безспорно, мудрая и разсудительная женщина. Но трудно размышлять, когда…

— Всѣ женщины таковы. — Кимъ сказалъ это, какъ сказалъ бы Соломонъ.

Лама сталъ перебирать четки и началъ свою молитву обычными словами: «Om mane pudme hum», вознося благодарность небу за прохладу, покой и отсутствіе пыли.

Кимъ съ любопытствомъ вглядывался во все, что открывалось теперь его взорамъ. Его прогулка не имѣла опредѣленной цѣли; ему только интересно было разсмотрѣть ближайшія хижины, непохожія на всѣ дома, какіе ему случалось видать прежде.

Они пришли къ широкому пастбищу, которое отливало пурпуромъ въ предвечернемъ свѣтѣ; посрединѣ возвышалась группа мангиферъ. Киму показалось страннымъ, что въ такомъ удобномъ мѣстѣ не стояло алтаря; мальчикъ обратилъ на это вниманіе, какъ будто бы онъ былъ браминомъ. Вдали онъ замѣтилъ шедшихъ по ровному мѣсту четырехъ людей; на разстояніи они казались очень маленькими. Онъ пристально разглядѣлъ ихъ, защитивъ глаза ладонями и замѣтилъ блескъ мѣди.

— Солдаты, бѣлые солдаты, — сказалъ онъ. — Посмотримъ-ка на нихъ.

— Мы съ тобой всегда встрѣчаемъ солдатъ, когда идемъ вдвоемъ. Но я никогда не видѣлъ бѣлыхъ солдатъ.

— Они не причиняютъ эла, если только не пьяны. Станемъ за это дерево.

Они спрятались за толстые стволы въ прохладномъ сумракѣ мангиферъ. Двѣ маленькія фигуры остановились; двѣ другія нерѣшительно приближались къ нимъ. Это былъ аванпостъ марширующаго полка, высланный для разбивки лагеря. У нихъ были въ рукахъ пятифутовые шесты съ развѣвающимися флагами, и они окликали другъ друга, идя по равнинѣ.

Наконецъ они грузными шагами вступили въ рощу.

— Это мѣсто, кажется, годится, — офицерскія палатки поставимъ подъ деревьями, а мы всѣ можемъ расположиться подальше. Намѣтили ли они позади мѣсто для багажныхъ фургоновъ?

Они что-то крикнули своимъ товарищамъ вдали, и отвѣтъ прозвучалъ очень слабо и неясно.

— Вбей флагъ сюда, — сказалъ одинъ солдатъ другому.

— Что это они здѣсь готовятъ? — спросилъ лама, пораженный всѣмъ происходящимъ. — Какъ міръ великъ и страшенъ! И что изображено на флагѣ?

Одинъ изъ солдатъ бросилъ на землю доску въ нѣсколькихъ футахъ разстоянія отъ нихъ, потомъ заворчалъ, поднялъ ее, сталъ совѣтываться со своимъ товарищемъ, который осматривалъ тѣнистую рощу, и перевернулъ доску на другую сторону.

Кимъ глядѣлъ на нихъ во всѣ глаза и прерывисто дышалъ.

— О, святой отецъ, — прошепталъ онъ, — вспомни мой гороскопъ, вспомни, что нарисовалъ на пескѣ браминъ въ Умбаллѣ! Вспомни, что онъ сказалъ. Сначала придутъ два «ферраша», чтобы все приготовить — въ темномъ мѣстѣ; такъ всегда начинаются видѣнія.

— Но вѣдь это не видѣніе, — сказалъ лама. — Это только иллюзія жизни, и больше ничего.

— А за ними придетъ быкъ — красный бывъ на зеленомъ полѣ. Смотри, вотъ онъ.

Кимъ указалъ на флагъ, развѣвавшійся на вѣтру въ десяти футахъ отъ нихъ. Это былъ самый обыкновенный лагерный флагъ; но въ полку очень любили всякое щегольство, и флагъ былъ украшенъ полковымъ девизомъ, краснымъ быкомъ — гербомъ мавериковъ — на зеленомъ полѣ (эмблема Ирландіи).

— Да, вижу и теперь припоминаю, — сказалъ лама. — Конечно, это твой быкъ. Конечно, и это именно тѣ два человѣка, которые должны все приготовить.

— Это солдаты, бѣлые солдаты. А что сказалъ браминъ? «Быкъ знаменуетъ войну и вооруженныхъ людей». Святой отецъ, это относятся къ моему исканію.

— Правда, правда. — Лама пристально смотрѣлъ на флагъ, пламенѣвшій какъ рубинъ въ вечернихъ сумеркахъ. — Умбальскій браминъ сказалъ, что твой знакъ — знакъ войны.

— Что же намъ теперь дѣлать?

— Подождемъ.

— Вотъ видишь, мракъ разсѣивается, — сказалъ Кимъ.

Не было, конечно, ничего чудеснаго въ томъ, что заходящее солнце пробилось наконецъ сквозь стволы деревьевъ въ рощу и залило ее на нѣсколько минутъ мягкимъ золотымъ свѣтомъ; но Киму это показалось исполненіемъ пророческихъ словъ брамина.

— Слышишь, — сказалъ лама, — тамъ вдали бьютъ въ барабанъ.

— Это музыка, — объяснилъ Кимъ.

Онъ не разъ слышалъ полковую музыку, но лама былъ очень изумленъ.

Полковой оркестръ мавериковъ игралъ лагерный сборъ. За музыкантами шелъ обозъ. Колонна солдатъ приблизилась, а за нею возы, затѣмъ, одни пошли направо, другіе — налѣво; стройная колонна разсыпалась какъ муравейникъ и…

— Да вѣдь это колдовство, — сказалъ лама.

Равнина покрылась палатками, которыя, казалось, снимались съ возовъ совершенно готовыми. Кучка солдатъ вошла въ рощу, молча раскинула большую палатку и вокругъ нея еще восемь или девять другихъ, вынула котлы, сковороды и узлы, которыми завладѣла толпа туземныхъ слугъ. Роща на глазахъ у ламы и Кима превратилась въ благоустроенный городъ.

— Уйдемъ, — сказалъ лама, когда засверкали огни и въ палатку вошли офицеры, звеня саблями.

— Постой здѣсь въ тѣни. Насъ не видно при огнѣ, — сказалъ Кимъ, не отрывая глазъ отъ флага.

Онъ еще никогда до того не видѣлъ, какъ хорошо дисциплинированный полкъ раскидываетъ лагерь въ полчаса.

— Смотри, смотри, смотри, — прерывисто сказалъ лама, — вотъ идетъ браминъ.

Это былъ Беннетъ, полковой пасторъ; онъ шелъ прихрамывая, одѣтый въ черное запыленное платье. Кто-то изъ его паствы невѣжливо посмѣялся надъ его неповоротливостью, и чтобы пристыдить его, Беннетъ шелъ весь день нога въ ногу съ солдатами. По его черной одеждѣ, золотому кресту на длинной цѣпи, безбородому лицу и мягкой черной шляпѣ съ широкими полями, его признали бы священнослужителемъ во всей Индіи. Онъ опустился на походный стулъ у дверей офицерской палатки и сталъ снимать сапоги. Нѣсколько офицеровъ окружили его, смѣясь и шутя надъ его подвигомъ.

— Разговоръ бѣлыхъ людей лишенъ всякаго благородства, — сказалъ лама, судившій только по тону непонятныхъ ему рѣчей. — Но я вижу лицо этого священнослужителя, и мнѣ кажется, что онъ много знаетъ. Какъ ты думаешь, говоритъ онъ понашему? Я бы хотѣлъ поговорить съ нимъ о рѣкѣ.

— Не говори съ бѣлымъ человѣкомъ, пока онъ не поѣлъ, — отвѣтилъ Кимъ мѣстной пословицей. — Они теперь будутъ ѣсть, и я не думаю, чтобы у нихъ стоило просить милостыню. Пойдемъ къ нашимъ. Поѣвши, мы вернемся сюда. Вѣдь это навѣрное красный быкъ — мой красный быкъ.

Оба они были очень разсѣяны за вечерней ѣдой, и никто не нарушалъ ихъ молчанія, потому что, надоѣдая гостямъ, можно было навлечь на себя несчастіе.

— А теперь, — сказалъ Кимъ, — вернемся туда. Но ты, святой отецъ, долженъ будешь посидѣть и подождать меня — ты ходишь не такъ скоро, какъ я, а мнѣ не терпится — хочу посмотрѣть еще разъ на краснаго быка.

— Но развѣ ты понимаешь ихъ языкъ? Не ходи слишкомъ скоро, по дорогѣ вѣдь темно, — съ безпокойствомъ сказалъ лама.

Кимъ ничего ему на это не отвѣтилъ.

— Я знаю мѣсто вблизи рощи, — сказалъ онъ, — гдѣ ты можешь сидѣть, пока я схожу къ нимъ. Подумай, — прибавилъ онъ, замѣчая протестъ со стороны ламы, — вспомни, что это касается моего исканія, моего «краснаго быка». Знаменіе въ звѣздахъ относилось ко мнѣ, а не къ тебѣ. Я немножко знакомъ съ обычаями бѣлыхъ солдатъ, и мнѣ всегда пріятно видѣть новое.

— Да развѣ есть что-нибудь на землѣ, чего ты не знаешь?

Лама послушно усѣлся въ маленькой ямѣ, неподалеку отъ мангиферъ, чернѣвшихъ на фонѣ звѣзднаго неба.

— Подожди меня здѣсь.

Кимъ убѣжалъ и исчезъ въ темнотѣ. Онъ зналъ, что по всей вѣроятности вокругъ лагеря будутъ разставлены часовые, и улыбнулся, услышавъ тяжелые шаги одного изъ нихъ. Кимъ умѣлъ пробираться по крышамъ въ Лагорѣ въ лунную ночь, пользуясь всякой маленькой полоской и уголкомъ тѣни, чтобы скрыться отъ своихъ преслѣдователей, и его не могъ испугать отрядъ дисциплинированныхъ солдатъ. Онъ пролѣзъ между двухъ часовыхъ и потомъ, то пускаясь бѣгомъ, то останавливаясь, то скрючившись и пробираясь ползкомъ по землѣ, добрался до освѣщенной офицерской палатки, притаился за деревомъ и сталъ ждать, чтобы какое-нибудь сказанное тамъ слово вразумило его, какъ дѣйствовать дальше.

Онъ думалъ только о томъ, чтобы узнать еще что-нибудь про краснаго быка. По его пониманію — а невѣжественность Кима была такой же поразительной, какъ и его житейская мудрость, — всѣ эти люди — девятьсотъ дьяволовъ, про которыхъ говорилъ его. отецъ въ своемъ пророчествѣ, — вѣроятно такъ же молятся быку, какъ индусы молятся священной коровѣ. Это казалось ему по меньшей мѣрѣ совершенно въ порядкѣ вещей и вполнѣ логичнымъ. Поэтому ему больше всего хотѣлось поговорить съ пасторомъ; тотъ навѣрное сможетъ ему все разъяснить. Съ другой стороны, Кимъ хорошо помнилъ благообразныхъ патеровъ, которыхъ такъ избѣгалъ въ Лагорѣ, и зналъ, что они любятъ вмѣшиваться не въ свое дѣло и могутъ заставить его учиться. Но развѣ ему не было сказано въ Умбаллѣ, что его знакъ на небесахъ знаменуетъ войну и вооруженныхъ людей? Развѣ онъ не былъ «другомъ звѣздъ» такъ же, какъ и «всѣмъ на свѣтѣ другомъ», и развѣ все его существо не было преисполнено страшныхъ тайнъ? А главное — и это говорило въ немъ сильнѣе всего остального — новое его приключеніе было очень веселымъ и самымъ очаровательнымъ образомъ напоминало его прежнія рысканія по крышамъ, будучи въ то же время исполненіемъ великаго пророчества. Онъ легъ плашмя на землю и подползъ къ двери палатки, придерживая одной рукой амулетъ на своей шеѣ.

Онъ увидѣлъ именно то, что ожидалъ. Сагибы молились своему богу. Въ центрѣ офицерскаго стола стояло въ качествѣ единственнаго украшенія, которое они возили съ собой въ походахъ, изображеніе золотого быка на зеленомъ полѣ, къ нему сагибы протягивали стаканы и громко что-то кричали всѣ вмѣстѣ.

Пасторъ Артуръ Беннетъ обыкновенно уходилъ изъ офицерскаго собранія послѣ этого тоста, и такъ какъ былъ утомленъ отъ долгаго марша, то еще болѣе прихрамывалъ, чѣмъ обыкновенно. Кимъ, немного поднявшій голову, все еще глядѣлъ на привлекавшій его предметъ на столѣ, когда пасторъ вышелъ изъ палатки. Кимъ хотѣлъ быстро ускользнуть и, подавшись въ сторону, сбилъ съ ногъ пастора, который, однако, успѣлъ схватить его за горло и чуть не задушилъ его. Тогда Кимъ изо всѣхъ силъ ударилъ его въ животъ. Мистеръ Беннетъ, задыхаясь, приподнялся, не выпуская мальчика, и потащилъ его въ себѣ къ палатку, не говоря ни слова. Маверики были неисправимые шутники, а англичанинъ рѣшилъ поэтому, что лучше всего молчать, пока онъ не узнаетъ въ чемъ дѣло, чтобы не попасться въ просакъ.

— Да это просто какой-то мальчишка? — крикнулъ онъ, подводя свою добычу къ фонарю въ палаткѣ. Онъ сталъ его трясти и крикнулъ: — что ты тутъ дѣлалъ? Ты воръ. Хуръ? Малумъ?

Запасъ его индусскихъ словъ былъ очень ограниченъ.

Сильно возмущенный Кимъ рѣшилъ не оправдываться въ взводимой на него клеветѣ. Онъ тяжело дышалъ и придумывалъ въ тоже время правдоподобную исторію о своемъ знакомствѣ съ полковымъ поваренкомъ, поглядывая также на приподнятую лѣвую руку пастора, изъ-подъ которой можно было ускользнуть въ дверь. Случай представился; Кимъ уже очутился на порогѣ, но пасторъ успѣлъ задержать его, схвативъ за тесемку, на которой висѣлъ амулетъ, и зажалъ въ рукѣ кожаный мѣшечекъ.

— Отдайте мнѣ его, отдайте! Не отнимайте моихъ бумагъ.

Эти слова Кимъ сказалъ по-англійски, — на неуклюжемъ англійскомъ языкѣ туземцевъ.

Пасторъ былъ пораженъ.

— Что это? — сказалъ онъ, раскрывая руку. — Какой-то языческій амулетъ? Откуда, откуда ты знаешь по-англійски? Маленькихъ мальчиковъ наказываютъ за воровство. Знаешь ты это?

— Я, я не воровалъ. — Кимъ былъ въ такомъ ужасѣ, что сталъ прыгать на одномъ мѣстѣ, какъ собака передъ поднятой палкою. — Отдайте мнѣ. Это мой амулетъ, не отнимайте его у меня.

Пасторъ, не слушая его, подошелъ къ дверямъ палатки и громко позвалъ кого-то. На его зовъ пришелъ плотный, гладко выбритый человѣкъ.

— Мнѣ нужно посовѣтоваться съ вами, отецъ Викторъ, — сказалъ Беннетъ. — Я поймалъ этого мальчика въ темнотѣ за офицерской палаткой. Собственно слѣдовало бы его отодрать и отпустить. Онъ, кажется, воришка. Но онъ говорить по-англійски, и очень дорожитъ какимъ-то амулетомъ. Можетъ быть, вы поможете мнѣ разобраться въ этомъ дѣлѣ.

Беннетъ считалъ, что между нимъ и католическимъ патеромъ ирландской части войска существуетъ непроходимая пропасть, но почему-то всегда, когда англійской церкви нужно разобраться въ чьей-нибудь психологіи, она обращается за помощью къ римской церкви.

— Какъ, воръ — и говоритъ по-англійски? Посмотримъ его амулетъ. Да это вовсе не амулетъ, Беннетъ.

Отецъ Викторъ протянулъ руку за мѣшочкомъ.

— Но имѣемъ ли мы право открыть его? Можетъ быть, просто слѣдуетъ только отколотить мальчишку и…

— Я не воръ, — протестовалъ Кимъ. — Вы меня и безъ того исколотили. А теперь отдайте мнѣ мой амулетъ, и я уйду.

— Подожди, мы сначала посмотримъ, что тутъ такое, — сказалъ отецъ Викторъ, медленно разворачивая пергаментъ «ne varietur» злополучнаго Кимбала О’Гара, его полицейское свидѣтельство и метрику Кима. — На ней О’Гара, думая, что этимъ отлично устраиваетъ судьбу своего сына, написалъ множество разъ одну и ту же фразу: «позаботьтесь о мальчикѣ. Пожалуйста, позаботьтесь о мальчикѣ». Эти слова были скрѣплены его подписью и полнымъ обозначеніемъ названія и номера его полка.

— Да разрушатся силы адовы! — сказалъ отецъ Викторъ, передавая бумаги Беннету. — Знаешь ли ты, что въ этихъ бумагахъ? — обратился онъ въ Киму.

— Да, — отвѣтилъ Кимъ. — Бумаги мои, и я хочу уйти.

— Я ничего не понимаю, — сказалъ Беннетъ. — Онъ, вѣроятно, нарочно принесъ съ собой эти бумаги. Можетъ быть, это одинъ изъ способовъ собирать милостыню?

— Для нищаго онъ слишкомъ торопится уйти отъ насъ. А вѣдь дѣло-то оказывается любопытное. Вы вѣрите въ провидѣніе, Беннетъ?

— Конечно.

— Ну, а я вѣрю въ чудеса — это сводится къ одному и тому же. Да разрушатся силы адовы! Кимбалъ О’Гара — и это его сынъ. Но вѣдь мальчикъ туземецъ, а я самъ присутствовалъ при вѣнчаніи Кимбала съ Анни Тотъ. Съ которыхъ поръ у тебя эти бумаги, мальчикъ?

— Съ самаго дѣтства.

Отецъ Викторъ подошелъ къ Киму и отстегнулъ ему рубашку на груди.

— Вотъ видите, Беннетъ, онъ не совсѣмъ черный. Какъ тебя зовутъ?

— Кимъ.

— Или, можетъ быть, Кимбалъ?

— Можетъ быть. Да отпустите ли вы меня наконецъ?

— А какъ тебя еще зовутъ?

— Зовутъ меня еще Кимъ Ришти-ке. Это значитъ Кимъ риштскій.

— Что значитъ «риштскій»?

— И-риштскій. Мой отецъ былъ изъ этого полка.

— А, понимаю, это значитъ ирландскій (Irish — ирландскій).

— Ну, да. Отецъ мнѣ такъ и сказалъ, когда былъ живъ. Теперь онъ ушелъ отсюда, умеръ давно.

Беннетъ вмѣшался въ разговоръ.

— Возможно, что я ошибся относительно него. Онъ навѣрное бѣлый, хотя, очевидно, онъ ужасно запущенъ. Я, кажется, сильно помялъ его. Я спиртныхъ напитковъ не признаю, но…

— Такъ дайте ему рюмку шерри, и пусть онъ посидитъ на кровати. Послушай, Кимъ, — продолжалъ отецъ Викторъ, — тебѣ никто ничего худого не сдѣлаетъ. Выпей-ка это и разскажи намъ о себѣ. Если ты ничего противъ этого не имѣешь, то ужъ пожалуйста говори правду.

Кимъ откашлялся, выпилъ вино и призадумался. Наступилъ моментъ, когда нужна была осмотрительность, потому что съ нимъ творились чудеса. Мальчиковъ, которые шляются вокругъ лагерей, обыкновенно выгоняютъ, предварительно отодравъ. Но его не побили, — очевидно, его охранялъ амулетъ. Повидимому, также умбальскій гороскопъ и тѣ слова, которыя самъ Кимъ запомнилъ изъ несвязныхъ рѣчей отца, самымъ чудеснымъ образомъ подходили въ настоящимъ обстоятельствамъ. Иначе почему бы жирный патеръ былъ такъ ими пораженъ, и почему бы тощій пасторъ далъ ему теплое желтое вино?

— Мой отецъ, онъ умеръ въ Лагорѣ, когда я еще былъ совсѣмъ маленькимъ. А женщина — она была торговкой, — у нея была лавка тамъ, гдѣ останавливаются извозчики.

Кимъ попробовалъ начать съ правды, еще не рѣшивъ, насколько для него будетъ полезно держаться ея.

— А твоя мать?

— Нѣтъ ее у меня, — сказалъ Кимъ, махнувъ рукой. — Она ушла отсюда, когда я только-что родился. Мой отецъ — онъ досталъ эти бумаги изъ Жаду-Гера, — какъ это по-вашему? (Беннетъ кивнулъ головой, чтобы показать, что онъ понимаетъ) — потому что онъ былъ на хорошемъ счету. Онъ мнѣ самъ это сказалъ. Онъ также сказалъ, а послѣ того и браминъ, который два дня тому назадъ сдѣлалъ рисунокъ на пескѣ въ Умбаллѣ. Онъ сказалъ, что я увижу краснаго быка на зеленомъ полѣ, и что быкъ составитъ мое счастье.

— Феноменальный лгунишка! — пробормоталъ Беннетъ.

— Да разрушатся силы адовы! что за страна, — прошепталъ отецъ Викторъ. — Продолжай, Кимъ.

— Я не пришелъ воровать. Къ тому же я ученикъ очень святого человѣка. Онъ сидитъ тамъ въ полѣ. Мы увидѣли двухъ людей съ флагами, — они пришли все приготовить. Такъ всегда бываетъ въ видѣніяхъ, или когда исполняется пророчество. Я потому и зналъ, что все исполнится. Я увидѣлъ краснаго быка на зеленомъ полѣ, а мой отецъ, онъ сказалъ: «Девятьсотъ чертей и полковникъ, который ѣдетъ верхомъ на лошади, будутъ о тебѣ заботиться, когда ты найдешь краснаго быка». Я не зналъ, что мнѣ дѣлать, когда увидѣлъ быка, и ушелъ, а когда стемнѣло я вернулся. Я хотѣлъ еще разъ посмотрѣть на быка, и увидалъ его снова — ему молились сагибы. Я полагаю, что быкъ принесетъ мнѣ счастье. Святой отецъ тоже такъ сказалъ. Онъ сидитъ тутъ по близости. Если я позову его, вы ему ничего дурного не сдѣлаете? Онъ очень святой человѣкъ. Онъ можетъ засвидѣтельствовать все, что я разсказалъ, и онъ знаетъ, что я не воръ.

— Офицеры молились быку? Что это значитъ? — сказалъ Беннетъ. — Ученикъ святого человѣка? Онъ сумасшедшій, что ли, этотъ мальчикъ?

— Онъ сынъ О’Гара, въ этомъ нѣтъ никакого сомнѣнія. Сынъ О’Гара въ союзѣ съ темной силой. Отецъ его тоже какъ разъ былъ на это способенъ — когда напивался. Позовемъ лучше этого святого. Онъ, можетъ быть, что-нибудь знаетъ.

— Онъ не все знаетъ, — сказалъ Кимъ. — Я вамъ его покажу, пойдемте со мной. Онъ мой учитель. А потомъ ужъ отпустите насъ.

— Да разрушатся силы адовы! — вотъ все, что могъ сказать отецъ Викторъ, когда Беннетъ вышелъ изъ палатки, опираясь одной рукой на плечо Кима.

Они застали ламу на томъ мѣстѣ, гдѣ Кимъ усадилъ его.

— Мое исканіе окончено, — крикнулъ Кимъ на туземномъ нарѣчіи. — Я нашелъ быка, но Богъ знаетъ, что теперь будетъ. Они тебѣ ничего не сдѣлаютъ. Иди въ палатку къ жирному патеру вотъ съ этимъ тощимъ, и посмотри, чѣмъ все кончится. Тамъ все не по-нашему, и они не умѣютъ говорить по-индусски. Они невѣжественные ослы.

— Не слѣдуетъ въ такомъ случаѣ смѣяться надъ ихъ невѣжествомъ, — возразилъ лама. — Я радъ твоему счастью, чела.

Лама направился въ палатку съ спокойнымъ достоинствомъ и безъ всякаго недовѣрія; онъ поклонился представителямъ церкви, какъ равнымъ, и сѣлъ у огня. Желтая обивка палатки бросала при свѣтѣ лампы красные отблески на его лицо.

Беннетъ глядѣлъ на него съ полнымъ безучастіемъ, съ какимъ его религія относится къ вѣрованіямъ девяти-десятыхъ человѣчества, обобщенныхъ подъ однимъ названіемъ язычниковъ.

— И чѣмъ же завершилось твое исканіе? Какой даръ принесъ тебѣ красный быкъ? — спросилъ лама, обращаясь къ мальчику.

— Онъ спрашиваетъ: «что вы намѣрены дѣлать»?

Такъ какъ Беннетъ съ недоумѣніемъ смотрѣлъ на отца Виктора, то Кимъ рѣшилъ въ своихъ собственныхъ интересахъ взять на себя роль переводчика.

— Я не понимаю, какое отношеніе имѣетъ этотъ факиръ въ мальчику, который навѣрное или одураченъ имъ, или его сообщникъ, — сказалъ Беннетъ. — Мы не можемъ допустить, чтобы англійскій мальчикъ… если онъ въ самомъ дѣлѣ сынъ масона, то чѣмъ скорѣе онъ попадетъ въ масонскій сиротскій пріютъ, тѣмъ лучше.

— Вы говорите какъ секретарь масонской ложи нашего полка, — сказалъ отецъ Викторъ. — Но объяснимъ старику наши намѣренія. Онъ не имѣетъ видъ обманщика.

— Я знаю по опыту, что восточнаго человѣка невозможно разгадать. Кимбалъ, я прошу тебя передать этому человѣку дословно то, что я скажу.

Кимъ выслушалъ нѣсколько фразъ Беннета, и началъ слѣдующимъ образомъ:

— Святой отецъ, этотъ тощій болванъ, похожій на верблюда, говоритъ, что я сынъ сагиба.

— Какъ это можетъ быть?

— Это навѣрное такъ. Я зналъ это съ тѣхъ поръ, какъ родился, — онъ же догадался объ этомъ только послѣ того, какъ прочелъ всѣ мои бумаги. Онъ полагаетъ, что ужъ разъ человѣкъ сагибъ, то онъ всегда имъ остается; оба они вмѣстѣ рѣшили оставить меня въ полку, или отослать меня въ «мадриссу» (школу). Такіе случаи уже бывали. Я всегда этого избѣгалъ. Жирный дуракъ предлагаетъ одно, тощій — другое. Но это все равно. Мнѣ придется, можетъ быть, провести здѣсь одну ночь, а можетъ быть и двѣ. Это уже со мной бывало. Потомъ я убѣгу и вернусь къ тебѣ.

— Но скажи имъ, что ты мой «чела». Разскажи имъ, какъ ты встрѣтился мнѣ на пути, когда я ослабѣлъ и потерялся среди всего чужого. Скажи имъ о нашемъ исканіи, и они навѣрное сейчасъ же отпустятъ тебя.

— Я уже говорилъ. Но они смѣются надо мной и угрожаютъ полиціей.

— О чемъ вы говорите? — спросилъ м-ръ Беннетъ.

— Ни о чемъ особенномъ. Онъ только сказалъ, что если вы меня не отпустите, то это очень помѣшаетъ его дѣламъ — его важнымъ, не терпящимъ отлагательства личнымъ дѣламъ. И еслибы вы знали, каковы его дѣла, вы бы остереглись мѣшать ему.

— А въ чемъ же они состоятъ? — спросилъ отецъ Викторъ, не безъ участія глядя на лицо ламы.

— Есть рѣка въ этой странѣ — и ее то онъ о-очень хочетъ найти. Она произошла отъ стрѣлы… — Кимъ нетерпѣливо топнулъ ногой, такъ какъ ему трудно было переводить своя мысли съ туземнаго языка на ломаный англійскій.

— Ну да что тамъ, — ее сотворилъ нашъ владыка Будда, и если въ ней выкупаться, то всѣ грѣхи смываются, и человѣкъ становится чистъ, какъ хлопчатая бумага. Я его ученикъ, и мы должны найти эту рѣку. Это дня насъ очень важно.

— Неужели смываетъ всѣ грѣхи? — спросилъ отецъ Викторъ, и тонъ его сталъ еще болѣе участливымъ и дружескимъ. — А какъ долго вы уже въ поискахъ рѣки?

— Уже много дней. Теперь намъ пора идти и продолжать искать. Вѣдь здѣсь рѣки нѣтъ, — вы сами видите.

— Конечно, нѣтъ, — сказалъ серьезно отецъ Викторъ. — Но ты не можешь сопровождать больше старика, Кимъ. Другое дѣло, еслибы ты не былъ сыномъ солдата. Скажи ему, что полкъ будетъ заботиться о тебѣ и постарается, чтобы ты сталъ такимъ же хорошимъ человѣкомъ, какъ только можно этого пожелать. Скажи ему, что если онъ вѣритъ въ чудеса, онъ долженъ повѣрить.

— Не думайте, что возможно его убѣдить.

— Я и не думаю. Но онъ навѣрное считаетъ чудомъ то, что мальчикъ пришелъ какъ разъ въ свой полкъ, отыскивая «краснаго быка». Подумайте, Беннетъ, сколько шансовъ было противъ. Этотъ одинъ мальчикъ гдѣ-то въ Индіи — и именно нашъ полкъ, попавшійся ему на встрѣчу. Это должно казаться предопредѣленіемъ. Скажи это ему.

— Они говорятъ, что предсказаніе гороскопа теперь исполнилось, что такъ какъ я. возвращенъ этому народу и ихъ «красному быку» — хотя ты знаешь, что пришелъ я сюда самъ изъ любопытства — то я непремѣнно долженъ учиться въ школѣ и стать сагибомъ. Я сдѣлаю видъ, что согласенъ — потому что въ худшемъ случаѣ это сведется къ тому, что я нѣсколько разъ пообѣдаю не съ тобой, — потомъ я убѣгу, и пойду дальше на югъ, по пути въ Сагарунпоръ. Поэтому, прошу тебя, святой отецъ, не отходи отъ старухи, не покидай ее, пока я не вернусь. Нѣтъ никакого сомнѣнія въ томъ, что мой знакъ — знакъ войны и вооруженныхъ людей. Вотъ видишь — они дали мнѣ вина и посадили меня на почетное ложе. Мой отецъ былъ навѣрное очень виднымъ человѣкомъ. И я посмотрю: если они будутъ оказывать мнѣ почетъ — хорошо. Если нѣтъ — тоже хорошо. Во всякомъ случаѣ я убѣгу и вернусь къ тебѣ, когда мнѣ все это надоѣстъ. Но пожалуйста, не разставайся съ женщиной изъ Кулу, а то я потеряю твой слѣдъ… О, да-а, прибавилъ мальчикъ по-англійски, я ему все передалъ, что вы сказали.

— Чего же старикъ еще ждетъ, не понимаю, — сказалъ Беннетъ, сунувъ руку въ карманъ. — Всѣ подробности мы современемъ разузнаемъ; я дамъ ему…

— Дайте ему придти въ себя. Можетъ быть, мальчикъ ему дорогъ, — возразилъ отецъ Викторъ, останавливая пастора.

Лама вынулъ четки изъ-за пояса и надвинулъ на глаза свою шляпу съ широкими полями.

— Что ему еще нужно?

— Онъ говоритъ… — Кимъ поднялъ руку — онъ говоритъ… Помолчите немного. Онъ хочетъ мнѣ что-то сказать. Вы сами видите, что не понимаете его словъ, а если вы будете продолжать говорить, то онъ, пожалуй, нашлетъ на васъ проклятіе. Когда онъ беретъ вотъ такъ четки — это всегда значитъ, что его нужно оставить въ покоѣ.

Оба англичанина замолчали, пораженные словами Кима, но взглядъ Беннета не предвѣщалъ ничего хорошаго для мальчика, въ томъ случаѣ, еслибы имъ завладѣла англиканская церковь.

— Сагибъ и сынъ сагиба. — Въ голосѣ ламы звучала скорбь. — Но ни одинъ бѣлый не знаетъ Индіи и ея нравовъ, какъ ты. Какъ же это можетъ быть?

— Не все ли равно, свитой отецъ? Помни, что дѣло идетъ только объ одной или двухъ ночахъ. Я вѣдь умѣю такъ быстро мѣнять свой видъ! И теперь будетъ то же, что тогда, когда я впервые заговорилъ съ тобой у большой пушки Замъ-Замма.

— Да, ты былъ одѣтъ какъ бѣлые люди, — когда я въ первый разъ вошелъ въ «Домъ чудесъ». А во второй разъ ты уже пришелъ индусомъ. Кѣмъ же ты будешь въ твоемъ третьемъ воплощеніи? — Онъ грустно улыбнулся. — Ахъ, чела, ты причинилъ горе старому человѣку, — вѣдь я привязался въ тебѣ всѣмъ сердцемъ!

— И я въ тебѣ тоже. Но какъ я могъ знать, что «красный быкъ» впутаетъ меня въ такую исторію?

Лама снова надвинулъ шляпу на лицо и сталъ нервно перебирать четки. Кимъ усѣлся на корточкахъ у его ногъ и прикоснулся въ краю его одежды.

— А теперь оказывается, что этотъ мальчикъ сагибъ, — продолжалъ лама вполголоса. — Такой же сагибъ, какъ хранитель «Дома чудесъ». — Знакомство ламы съ бѣлыми людьми было очень ограниченное. Онъ какъ бы заучивалъ урокъ. — Значитъ, ему не подобаетъ жить по иному, чѣмъ другіе сагибы. Онъ долженъ вернуться къ своему народу.

— На одинъ или два дня, — сказалъ Кимъ задабривающимъ тономъ.

— Нѣтъ, ты не уйдешь. — Отецъ Викторъ замѣтилъ, что Кимъ направляется въ двери, и заступилъ ему дорогу.

— Я не понимаю этихъ бѣлыхъ людей. Браминъ въ Лагорскомъ «Домѣ чудесъ» обошелся со мной привѣтливѣе, чѣмъ этотъ тощій человѣкъ. У меня хотятъ отнять мальчика, хотятъ сдѣлать сагибомъ моего ученика! Горе мнѣ — какъ же я найду мою рѣку? А у нихъ развѣ нѣтъ учениковъ? Спроси ихъ.

— Онъ говоритъ, что теперь не сможетъ отыскать рѣку — это его очень огорчаетъ. Онъ спрашиваетъ, есть ли у васъ ученики и перестанете ли вы надоѣдать ему. Онъ хочетъ омыться отъ своихъ грѣховъ.

Ни Беннетъ, ни отецъ Викторъ, не знали, что отвѣтить.

Горе ламы приводило Кима въ отчаяніе, и онъ снова заговорилъ съ англичанами:

— Отпустите насъ — мы спокойно уйдемъ. Мы не воры. Мы будемъ продолжать искать рѣку, какъ и прежде, передъ тѣмъ какъ я попался. Я очень жалѣю, что нашелъ «краснаго быка» и все остальное. Не хочу я всего этого.

— А между тѣмъ ничего лучшаго нельзя было бы и придумать для тебя, — сказалъ Беннетъ.

— Боже мой, я не знаю какъ утѣшить его, — произнесъ отецъ Викторъ, сочувственно глядя на ламу. — Нельзя допустить, чтобы онъ увелъ мальчика съ собой, а между тѣмъ онъ хорошій человѣкъ — я въ этомъ увѣренъ. Беннетъ, ради Бога не давайте ему теперь денегъ, а то онъ проклянетъ весь вашъ родъ.

Они простояли нѣсколько минутъ, не говоря ни слова, почти не дыша. Потомъ лама поднялъ голову и поглядѣлъ вдаль, въ пустоту.

— И это случилось со мной, идущимъ по пути, — сказалъ онъ съ горечью. — Мой это грѣхъ — и на мою голову пало наказаніе. Я самъ себя увѣрилъ — теперь я вижу, что это было заблужденіе — что ты мнѣ посланъ для того, чтобы помочь мнѣ въ моемъ исканіи. Поэтому душа моя открылась тебѣ, и я полюбилъ тебя за твою доброту и за мудрость твоихъ молодыхъ лѣтъ. Но тѣ, которые идутъ по пути, не должны допускать въ себѣ пламени какихъ бы то ни было чувствъ и привязанностей, потому что все это только обманъ глазъ. Какъ говоритъ… — онъ привелъ старое китайское изреченіе, подтвердилъ его еще однимъ, а потомъ для большей убѣдительности и третьимъ. — Я отступилъ отъ пути, мой чела. Ты въ этомъ не виноватъ. Я наслаждался видомъ жизни, новыхъ людей на дорогахъ, тѣмъ, что все это радовало тебя. Я привязался въ тебѣ вмѣсто того, чтобы думать о моемъ исканіи, — только о немъ. Теперь я скорблю отъ того, что тебя отняли у меня, и моя рѣка далека отъ меня. Я нарушилъ законъ.

— Да сокрушатся силы адовы! — сказалъ отецъ Викторъ. Умудренный опытностью исповѣдника, онъ чувствовалъ муку въ каждомъ словѣ ламы.

— Я теперь понимаю, что знаменіе краснаго быка относилось ко мнѣ такъ же, какъ въ тебѣ. Всякое желаніе красно; всякое желаніе — зло. Я покаюсь и буду искать одинъ мою рѣку.

— Вернись по крайней мѣрѣ къ женщинѣ изъ Кулу, — сказалъ Кимъ, — иначе ты погибнешь въ пути. Она будетъ заботиться о тебѣ и кормить тебя, пока я не вернусь.

Лама махнулъ рукой въ знакъ того, что его рѣшеніе безповоротно.

— А теперь, — онъ заговорилъ съ Кимомъ совсѣмъ другимъ тономъ, — узнай, что они намѣрены сдѣлать съ тобой? Вѣдь я все-таки могу новыми заслугами загладить прежніе грѣхи.

— Они думаютъ сдѣлать изъ меня сагиба — таково по крайней мѣрѣ ихъ намѣреніе. Но послѣ завтра я вернусь къ тебѣ. Не печалься.

— Какого сагиба, — такого, какъ этотъ или тотъ? — онъ указалъ на отца Виктора. — Или такого, который тяжело ступаетъ и носитъ оружіе, какъ тѣ люди въ палаткахъ?

— Можетъ быъ, такого.

— Нехорошо. Тѣ люди — рабы страстей и идутъ къ пустотѣ. Ты не долженъ быть такимъ.

— Браминъ въ Умбаллѣ сказалъ, что моя звѣзда означаетъ войну, — возразилъ Кимъ. — Я могу спросить этихъ дураковъ, но, кажется, не стоитъ. Я сегодня же убѣгу, потому что въ сущности мнѣ только хотѣлось увидѣть новое, и теперь я удовлетворенъ.

Кимъ предложилъ еще нѣсколько вопросовъ по-англійски отцу Виктору и перевелъ его отвѣты ламѣ.

— Такъ вотъ онъ говоритъ: «вы отнимаете его у меня и не можете сказать, что собираетесь съ нимъ сдѣлать». Онъ говоритъ: — «Скажите мнѣ прежде чѣмъ я уйду, что съ нимъ будетъ, потому что воспитать ребенка — не шутка».

— Тебя отправятъ въ школу. А потомъ посмотримъ. Скажи, Кимбалъ, тебѣ навѣрное хочется быть солдатомъ?

— «Гара-логомъ» (бѣлымъ)? Н-нѣтъ. — Кимъ энергично потрясъ головой. Перспектива дисциплины и выправки не имѣла для него ничего привлекательнаго.

— Я не хочу быть солдатомъ.

— Ты будешь тѣмъ, чѣмъ тебѣ прикажутъ, — сказалъ Беннетъ. — И тебѣ слѣдовало бы благодарить насъ за то, что мы заботимся о тебѣ.

Кимъ снисходительно улыбнулся. Если эти люди воображаютъ, что онъ будетъ дѣлать что-либо, чего не хочетъ, то тѣмъ лучше.

Послѣдовало снова долгое молчаніе. Беннетъ потерялъ терпѣніе и предложилъ позвать часового, чтобы вывести «факира».

— А какъ у сагибовъ учатъ — даромъ или за деньги? Спроси ихъ, — сказалъ лама, и Кимъ перевелъ его вопросъ.

— Они говорятъ, что учителя получаютъ плату, но что за меня будетъ платить полкъ. Да не все ли это равно? Вѣдь я останусь у нихъ одну только ночь.

— И чѣмъ больше платить, тѣмъ ученіе лучше? — Лама очевидно не хотѣлъ входить въ планы Кима о бѣгствѣ. — Платить за ученіе не грѣшно, а учить незнающихъ — благое дѣло. — Четки защелкали въ рукахъ старика какъ счеты, и онъ взглянулъ въ лицо своимъ притѣснителямъ.

— Спроси у нихъ за сколько денегъ ты можешь получить мудрое и пригодное для тебя обученіе, и въ какомъ городѣ?

— Это зависитъ отъ обстоятельствъ, — сказалъ отецъ Викторъ, когда Кимъ перевелъ ему слова старика. — Полкъ будетъ платить за тебя, пока ты будешь учиться въ военномъ сиротскомъ пріютѣ, или же тебя могутъ помѣстить въ Пенджабскомъ масонскомъ пріютѣ. — Мы съ тобой, конечно, не можемъ понять, что это означаетъ, — прибавилъ Кимъ отъ себя, переводя ламѣ слова отца Виктора. — Но лучшая школа для мальчиковъ во всей Индіи, конечно, St. Xavier in partibus, въ Лукноу. — Передача всѣхъ этихъ свѣдѣній ламѣ потребовала довольно много времени, потому что Беннетъ хотѣлъ запугать ламу сложностью свѣдѣній.

— Онъ хочетъ знать, сколько это стоитъ? — спокойно сказалъ Кимъ.

— Двѣсти или триста рупій въ годъ. — Отецъ Викторъ уже давно пересталъ удивляться тому, что слышалъ, а Беннетъ, потерявшій терпѣніе, ничего не могъ понять.

— Онъ говоритъ: «Напишите названіе школы и сумму денегъ на бумажкѣ и дайте ему». И онъ говоритъ также, чтобы вы написали внизу свое имя, потому что онъ черезъ нѣсколько дней пришлетъ вамъ письмо. Онъ говоритъ, что вы хорошій человѣкъ. Онъ говоритъ, что тотъ, другой, дуракъ. А теперь онъ хочетъ уйти.

Лама быстро поднялся. — Я иду продолжать мое исканіе! — крикнулъ онъ и вышелъ изъ палатки.

— Онъ наткнется на часовыхъ, — сказалъ отецъ Викторъ, вскочивъ съ мѣста послѣ ухода ламы.

— Но я не могу оставить мальчика.

Кимъ хотѣлъ кинуться вслѣдъ за ламой, но удержался. Оклика часовыхъ, не послѣдовало. Лама исчезъ.

Кимъ спокойно усѣлся на кровати пастора. Хорошо то, что лама обѣщалъ не отходить отъ дамы изъ Кулу, а все остальное не важно. Киму было пріятно, что оба патера были такъ возбуждены. Они долго говорили вполголоса, — отецъ Викторъ что-то предлагалъ м-ру Беннету; тотъ какъ-будто относился съ недовѣріемъ въ его словамъ. Все это было очень ново и неожиданно, но Киму прежде всего хотѣлось спать. Въ палатку пришли еще люди, одинъ изъ нихъ былъ навѣрное полковникъ, какъ предсказывалъ отецъ Кима, и стали предлагать ему множество вопросовъ, главнымъ образомъ относительно женщины, у которой онъ жилъ съ дѣтства. Кимъ отвѣчалъ на все полной правдой. Они, очевидно, не считали ту женщину хорошей воспитательницей.

Но во всякомъ случаѣ все это происшествіе представляло интересъ новизны. Рано или поздно, если ему вздумается, онъ сможетъ убѣжать на просторъ, въ ту огромную, сѣрую, пустынную Индію, гдѣ нѣтъ ни патеровъ, ни палатокъ, ни полковниковъ. А пока, если на сагибовъ можно произвести впечатлѣніе, то нужно объ этомъ постараться. Вѣдь и онъ тоже сагибъ.

Послѣ долгихъ переговоровъ, смыслъ которыхъ Кимъ не могъ уловить, его сдали на руки сержанту со строгимъ приказомъ не дать ему убѣжать. Полкъ направлялся въ Умбаллу, а Кима рѣшено было отправить въ Санаваръ, частью на счетъ масоновъ, частью на средства, собранныя по подпискѣ.

— Все это въ высшей степени удивительно и граничитъ съ чудомъ, полковникъ, — этими словами отецъ Викторъ закончилъ свой длинный разсказъ о Кимѣ. — Его другъ буддистъ исчезъ, взявъ записку съ моимъ именемъ и адресомъ. Я не знаю, намѣренъ ли онъ платить за воспитаніе мальчика, или же задумалъ какое-то колдовство. — Обращаясь къ Киму, отецъ Викторъ добавилъ:

— Ты еще когда-нибудь будешь благодаренъ своему покровителю — красному быку. Мы сдѣлаемъ тебя человѣкомъ въ Санаварѣ, хотя бы тебѣ пришлось для этого перейти въ протестантство.

— Конечно, конечно, — сказалъ Беннетъ.

— Но вы не поѣдете въ Санаваръ, — сказалъ Кимъ.

— Нѣтъ, мы поѣдемъ въ Санаваръ, мальчикъ. Такъ велѣлъ главнокомандующій, а это поважнѣе того, что говоритъ сынъ О’Гара.

— Вы не поѣдете въ Санаваръ, а отправитесь на войну.

Громкій общій смѣхъ огласилъ всю палатку.

— Когда ты будешь лучше знать свой полкъ, ты не будешь смѣшивать простые переходы съ войной, Кимъ. Когда-нибудь мы конечно пойдемъ и на " войну «.

— Н-да. Я это отлично знаю. — Кимъ опять пустилъ стрѣлу наугадъ. Если они даже и не идутъ на войну, то во всякомъ случаѣ они не знаютъ того, что онъ подслушалъ у веранды въ Умбаллѣ.

— Я знаю, что теперь вы еще не идете на войну, но я вамъ говорю, что какъ только вы придете въ Умбаллу, васъ пошлютъ на войну — на новую войну. Пойдутъ восемь тысячъ человѣкъ и — пушки.

— Каковъ! разсказываетъ какъ по писаному. Кромѣ всѣхъ своихъ талантовъ, ты еще и пророчишь? Уведите его, сержантъ, возьмите для него платье у барабанщиковъ, и присматривайте за тѣмъ, чтобы онъ не ускользнулъ у васъ изъ-подъ рукъ. Кто смѣетъ утверждать, что вѣкъ чудесъ миновалъ? Однако я пойду спать. У меня мысли начинаютъ путаться.

Часъ спустя въ самомъ отдаленномъ углу лагеря Кимъ сидѣлъ начисто вымытый, въ ужасномъ платьѣ, которое ему натирало руки и ноги.

— Удивительный птенчикъ, — сказалъ сержантъ. — Пришелъ съ желтоголовымъ браминомъ, на груди у него спрятаны масонскія свидѣтельства его отца, говоритъ Богъ вѣсть что о какомъ-то красномъ быкѣ. Браминъ исчезаетъ безъ всякихъ объясненій, а мальчикъ сидитъ скрестя ноги на постели пастора и предсказываетъ кровавую войну. Индія — ужасная страна для богобоязненнаго человѣка. Я ужъ лучше привяжу его ногу къ шесту палатки, чтобы онъ не удралъ черезъ потолокъ. А что ты такое говоришь о войнѣ?

— Восемь тысячъ человѣкъ и пушки, — сказалъ Кимъ. — Очень скоро вы это узнаете.

— Это утѣшительно, что ты говоришь, маленькій чертенокъ. Ложись туда, къ барабанщикамъ и спи. Два мальчика лягутъ тутъ же рядомъ, чтобы караулить тебя, пока ты будешь спать.

VI.

Рано утромъ лагерь снялся, и бѣлыя палатки исчезли, а маверики выступили по боковой дорогѣ къ Умбаллѣ. Мѣсто стоянки старой дамы и ея свиты осталось въ сторонѣ, и Кимъ, тяжело шагавшій рядомъ съ багажнымъ фургономъ подъ перекрестнымъ огнемъ взглядовъ и пересудовъ солдатскихъ женъ, немного упалъ духомъ. Онъ убѣдился, что за нимъ внимательно наблюдали: съ одной стороны отецъ Викторъ, а съ другой — м-ръ Беннетъ.

Въ полудню колонна остановилась. Ординарецъ подалъ полковнику письмо. Онъ прочелъ его и заговорилъ съ маіоромъ. На разстояніи полумили въ арріергардѣ Кимъ услыхалъ топотъ лошади и веселые крики, приближавшіеся къ нему въ облакахъ пыли. Потомъ кто-то ударилъ его сзади по плечу и крикнулъ:

— Ну-ка, скажи, какъ ты это узналъ, чертенокъ? Отецъ Викторъ, можетъ быть, вамъ удастся заставить его говорить.

Къ нему подскакала маленькая лошадка и онъ очутился на сѣдлѣ рядомъ съ патеромъ.

— Ну, сынъ мой, твое вчерашнее пророчество исполнилось. Мы получили приказъ быть завтра въ Умбаллѣ, чтобы быть готовыми къ атакѣ.

— Это что же такое? — спросилъ Кимъ. Слово „атака“ было для него незнакомо.

— Мы идемъ „на войну“, какъ ты говоришь.

— Ну да, я это еще вчера сказалъ.

— Но какъ ты это узналъ? Да разрушатся силы адовы!

Глава Кима засверкали. Онъ плотно сжалъ губы, кивнулъ головой и принялъ самый таинственный видъ.

Капелланъ поѣхалъ дальше среди густой пыли, и рядовые, сержанты и оберъ-офицеры — всѣ показывали другъ другу на Кима. Полковникъ, стоявшій во главѣ колонны, посмотрѣлъ на него съ любопытствомъ.

— Вѣроятно, по базару ходили какіе-нибудь слухи, — сказалъ онъ, — но и тогда… — онъ справился въ бумагѣ, которую держалъ въ рукахъ. — Дьявольское навожденіе! Дѣло рѣшено въ послѣднія двое сутокъ.

— Теперь, когда я вамъ все сказалъ, вы отпустите меня назадъ, къ моему старику? — спросилъ мальчикъ. — Если онъ не остался съ этой женщиной изъ Кулу, то я боюсь, какъ бы онъ не умеръ.

— Насколько я могу судить по виду, онъ совершенно такъ же способенъ о себѣ позаботиться, какъ и ты. Ты принесъ намъ счастье, и мы сдѣлаемъ изъ тебя настоящаго человѣка. Теперь я отведу тебя въ твоему багажному фургону, а вечеромъ ты приди ко мнѣ.

Весь остальной день Кимъ былъ предметомъ почтительнаго любопытства нѣсколькихъ сотенъ бѣлыхъ людей. Исторія его появленія въ лагерѣ, обнаруженія его происхожденія и его удивительнаго пророчества повсюду передавалась и прикрашивалась. Толстая безобразная женщина, сидѣвшая на кучѣ перинъ и подушекъ, таинственно спросила у него, вернется ли ея мужъ съ войны. Кимъ пораздумалъ съ важнымъ видомъ и отвѣчалъ, что вернется, и тогда женщина дала ему поѣсть. Во многихъ отношеніяхъ эта огромная процессія съ игравшей по временамъ музыкой, эта толпа свободно болтающихъ и смѣющихся людей напоминала празднества въ Лагорѣ. Такъ какъ до сихъ поръ ни о какой тяжелой работѣ не было и помина, то Кимъ рѣшилъ не лишать этихъ людей своего присутствія и покровительства. Вечеромъ къ нимъ вышло нѣсколько оркестровъ музыки и проводили ихъ до лагеря, находившагося возлѣ желѣзнодорожной станціи въ Умбаллѣ Интересная это была ночь! Люди изъ другихъ полковъ приходили въ гости къ маверикамъ, а маверики ходили въ гости къ нимъ. Вообще маверики славились умѣньемъ весело пожить, но, несмотря на это, они явились на другой день на вокзалъ въ образцовомъ порядкѣ. Кимъ, остававшійся съ больными, женщинами и мальчиками, громко выкрикивалъ прощальныя привѣтствія, когда поѣздъ тронулся со станціи. До сихъ поръ жить какъ сагибъ было очень весело, но все-таки онъ относился къ этой жизни съ большимъ недовѣріемъ. Когда поѣздъ ушелъ, то его отправили подъ надзоромъ мальчика-барабанщика въ тѣсные бараки съ выбѣленными стѣнами. Полы въ нихъ были покрыты мусоромъ, веревками и бумагами, а подъ потолками глухо отдавались его одинокіе шаги. По восточному обычаю онъ свернулся клубочкомъ на полосатой койкѣ и заснулъ. Какой-то сердитый человѣкъ сошелъ съ веранды, разбудилъ его и объявилъ, что онъ учитель. Для Кима этого было вполнѣ достаточно, чтобы тотчасъ же уйти въ свою раковину. Среди множества гостей, являвшихся къ женщинѣ, у которой Кимъ провелъ дѣтство, находился одинъ какой-то странный нѣмецъ, расписывавшій декораціи для странствующаго театра. Онъ разсказалъ Киму, что „участвовалъ въ баррикадахъ въ сорокъ-восьмомъ году“, и поэтому — для Кима въ этомъ была какая-то связь — предложилъ учить мальчика, чтобы получать за это столъ. Каждая буква стоила Киму побоевъ, но это не заставило его относиться съ большимъ уваженіемъ въ наукѣ.

— Я ничего не знаю. Пошелъ прочь! — проговорилъ Кимъ, почуявъ недоброе.

Тогда пришедшій схватилъ его за ухо и потащилъ въ самую дальнюю комнату, гдѣ на скамьяхъ сидѣла дюжина маленькихъ барабанщиковъ. Тамъ учитель велѣлъ ему сидѣть смирно, если онъ кромѣ этого ничего неспособенъ дѣлать, и Кимъ исполнилъ приказаніе весьма успѣшно. По крайней мѣрѣ полчаса учитель что-то объяснялъ, проводя бѣлыя линіи по черной доскѣ, а Кимъ снова погрузился въ прерванный-было сонъ. Онъ весьма неодобрительно относился къ настоящему положенію вещей. Это была настоящая школа и дисциплина, — двѣ вещи, которыхъ онъ тщательно избѣгалъ въ теченіе двухъ третей своей юной жизни. Вдругъ его осѣнила блестящая идея, и онъ удивился, что не подумалъ объ этомъ раньше. Учитель распустилъ классъ, и Кимъ первый выскочилъ черезъ веранду на солнце.

— Эй ты! Подожди! Стой! — раздался тонкій голосъ сзади него. — Мнѣ велѣли за тобой смотрѣть. Я не долженъ тебя выпускать! Куда ты идешь?

Это кричалъ маленькій барабанщикъ, слонявшійся вокругъ него цѣлый день. Кимъ оглядѣлъ толстаго веснущатаго мальчика съ головы до ногъ. На видъ ему было лѣтъ четырнадцать.

— Иду на базаръ, чтобы купить сластей… для тебя, — отвѣтилъ онъ, подумавъ.

— Базаръ дальше того мѣста, до котораго позволено ходить. Если мы туда пойдемъ, то насъ выпорютъ. Иди назадъ.

— А докуда мы можемъ ходить? — спросилъ Кимъ, стараясь быть вѣжливыхъ до поры до времени.

— До того дерева на дорогѣ.

— Такъ я и пойду туда.

— Хорошо. А я не пойду. Больно жарко. Мнѣ и отсюда тебя видно. Тебѣ же достанется, если убѣжишь.

Кимъ поплелся въ дереву; оно росло въ углу, на дорогѣ, проходившей черезъ базаръ. Тамъ онъ усѣлся и сталъ наблюдать за прохожими. Большинство изъ нихъ были служители изъ бараковъ, принадлежавшіе въ низшей кастѣ. Кимъ окликнулъ одного изъ нихъ, метельщика, и тотъ отвѣтилъ ему совершенно ненужной бранью, вполнѣ естественно надѣясь, что европейскій мальчикъ не съумѣетъ ему отвѣтить.

Но рѣзкій и быстрый отвѣтъ Кима вывелъ его изъ этого недоразумѣнія. Мальчикъ вложилъ въ этотъ отвѣтъ всю свою томящуюся въ неволѣ душу, пользуясь случаемъ выбраниться на самомъ знакомомъ для него языкѣ.

— А теперь иди къ ближайшему писцу на базарѣ и позови его сюда. Я буду письмо писать.

— Но… но какой же ты сынъ бѣлаго человѣка, если нуждаешься въ базарномъ писцѣ? Развѣ въ баракахъ нѣтъ школьнаго учителя?

— Есть; а въ аду такихъ еще больше. Исполняй мое приказаніе, ты… ты дуралей! Служитель Лаль-Бега! (Кимъ былъ знакомъ съ богомъ метельщиковъ). Бѣги исполнить мой приказъ, а не то мы съ тобой опять посчитаемся.

Метельщикъ быстро удалялся.

— Тамъ у бараковъ, подъ деревомъ дожидается бѣлый мальчикъ, только онъ не бѣлый мальчикъ, — сообщилъ онъ первому попавшемуся базарному писцу. — Онъ тебя спрашиваетъ.

— А онъ заплатятъ? — спросилъ писецъ, приводя въ порядокъ свою конторку, перья и сургучъ.

— Я не знаю. Онъ не похожъ на другихъ мальчишекъ. Пойди и увидишь. А стоитъ посмотрѣть.

Кимъ началъ подпрыгивать отъ нетерпѣнія, когда показалась наконецъ тонкая фигура юнаго писца. Едва онъ приблизился настолько, что могъ слышать голосъ Кима, мальчикъ послалъ ему навстрѣчу самую краснорѣчивую и сложную брань.

— Сначала ты мнѣ заплати, — сказалъ писецъ. — Твоя брань увеличиваетъ плату. Но кто ты такой, что такъ одѣтъ и вмѣстѣ съ тѣмъ такъ ругаешься?

— Это ты узнаешь изъ письма. Это цѣлая исторія, — никогда еще такой не бывало. Но я тороплюсь. Впрочемъ, найдется и другой писецъ. Въ Умбаллѣ ихъ такое же множество, какъ и въ Лагорѣ.

— Четыре анна, — сказалъ писецъ, усаживаясь и раскладывая свои принадлежности. Кимъ машинально усѣлся подлѣ него на корточки и сдѣлалъ это — несмотря на отвратительныя обтянутыя панталоны — такъ, какъ умѣютъ это дѣлать только туземцы.

Писецъ покосился на него.

— Такую цѣну можно спрашивать только съ сагибовъ, — сказалъ Кимъ. — Назначь настоящую.

— Полтора анна… но еще разъ скажи на милость, что ты за бѣлый мальчикъ?

— Это будетъ объяснено въ письмѣ, которое будетъ написано Магбубу-Али, — продавцу лошадей въ Кашмиръ-Сараѣ, въ Лагорѣ. Онъ мой другъ.

— Ну и чудеса! — пробормоталъ писецъ, погружая тростинку въ чернильницу. — Писать надо по-индусски?

— Конечно. Такъ, значитъ, Магбубу-Али. Начинай. „Я доѣхалъ со старикомъ до Умбаллы въ поѣздѣ. Въ Умбаллѣ я отнесъ извѣстіе о родословной гнѣдой кобылы“. — Послѣ всего видѣннаго въ саду, онъ не рѣшался писать о бѣлыхъ жеребцахъ.

— Потише немного. Къ чему тутъ гнѣдая кобыла… Это Магбубъ-Али — извѣстный крупный торговецъ?

— А то кто же? Я служилъ у него. Возьми побольше чернилъ. Пиши дальше. „Какъ было приказано, такъ я и сдѣлалъ. Потомъ мы пошли пѣшкомъ въ Бенаресъ, но на третій день встрѣтили полкъ. Я пошелъ въ лагерь, меня схватили и съ помощью заколдованныхъ бумагъ, висѣвшихъ у меня на шеѣ и о которыхъ ты знаешь, рѣшили, что я сынъ одного изъ полковыхъ людей. Все это согласно предсказанію о красномъ быкѣ, о которомъ, какъ тебѣ извѣстно, всѣ толкуютъ у насъ на базарѣ. Священникъ изъ полка переодѣлъ меня и далъ мнѣ новое имя. Былъ еще другой священникъ, тотъ глупый. Новое платье очень тяжело носить, но я сагибъ, и на сердцѣ у меня тоже тяжело. Меня помѣстили въ школу и бьютъ. Здѣшній воздухъ и вода мнѣ не нравятся. Пріѣзжай и помоги мнѣ, Магбубъ-Ади, или пришли мнѣ денегъ, потому что мнѣ не хватаетъ, чтобы заплатитъ писцу, который пишетъ это письмо“.

— Который пишетъ это письмо!.. Я самъ виноватъ, что такъ попался. Ловокъ же ты! Но что все это за исторія, — неужели же это правда?

— Магбубу-Али нѣтъ выгоды лгать. Когда деньги будутъ получены, я заплачу.

Писецъ недовѣрчиво промычалъ, но все-таки вынулъ изъ конторки печать, запечаталъ письмо, передалъ его Киму и ушелъ. Имя Магбуба-Али было всевластно въ Умбаллѣ.

— Что ты тамъ дѣлалъ съ этимъ бездѣльникомъ? — спросилъ барабанщикъ, когда Кимъ вернулся на веранду. — Я за тобой наблюдалъ.

— Такъ, поболталъ съ нимъ немного. А что мы теперь будемъ дѣлать?

— Черезъ полминуты затрубитъ рогъ къ обѣду. Скука здѣсь! Я бы хотѣлъ уйти съ полкомъ. А то тутъ одно ученье и больше ничего. И убѣжать-то нельзя, все равно вернутъ.

— А ты бывалъ въ Англіи?

— Бывалъ, Я только недавно сюда пріѣхалъ съ матерью. А ты, кажется, ровно ничего не знаешь, настоящій неучъ-нищій. Тебя вѣдь, кажется, гдѣ-то на улицѣ подобрали?

— Да. Разскажи мнѣ про Англію. Мой отецъ былъ оттуда.

Кимъ слушалъ не возражая, хотя не вѣрилъ ни одному слову изъ всего того, что барабанщикъ разсказывалъ ему о предмѣстьяхъ Ливерпуля, заключавшихъ въ себѣ для него всю Англію.

Такъ тянулось время до обѣда. Обѣдъ былъ очень невкусный, и его подавали мальчикамъ и нѣсколькимъ больнымъ солдатамъ въ углу одной изъ барачныхъ комнатъ. Но такъ какъ письмо Магбубу было послано, то Кимъ чувствовалъ большое облегченіе, хотя полнѣйшее одиночество среди бѣлыхъ людей и угнетало его.

Онъ былъ радъ, когда послѣ обѣда за нимъ пришелъ солдатъ отъ отца Виктора, жившаго по другую сторону пыльнаго плаца. Патеръ читалъ письмо, написанное красными чернилами, и взглянулъ на Кима еще съ большимъ любопытствомъ, чѣмъ обыкновенно.

— Ну, что, какъ тебѣ здѣсь нравится, сынъ мой? Не очень? Да, это должно быть тяжело, очень тяжело для такого дикаго звѣрька. Послушай, Я получилъ удивительное посланіе отъ твоего друга.

— Гдѣ онъ? Здоровъ? О! Если онъ можетъ писать мнѣ письма, то все хорошо.

— Значитъ, ты его любишь?

— Конечно люблю. И онъ меня любитъ.

— Это видно по письму. Онъ умѣетъ писать по-англійски?

— Оа-а нѣтъ. Не думаю, чтобы умѣлъ, но конечно онъ нашелъ писца, который умѣетъ писать по-англійски о-очень хор-рошо, и такимъ образомъ и написалъ. Я надѣюсь, вы понимаете?

— А тебѣ извѣстны его денежныя дѣла?

Лицо Кима выразило, что онъ ничего не знаетъ.

— Какъ я могу знать?

— Ну такъ слушай. Первую часть мы пропустимъ. Письмо написано съ дороги…

„Сидя въ сторонѣ отъ дороги въ глубокомъ раздумьѣ и уповая, что Ваша милость одобритъ этотъ мой шагъ, который умоляю привести въ исполненіе, ради Всемогущаго Бога. Образованіе есть высшее благо, если только оно самое лучшее. Иначе же совсѣмъ безполезно.“ Старикъ попалъ не въ бровь, а въ глазъ, — надо отдать ему справедливость! „Езди Ваша милость соблаговолитъ дать моему мальчику высшее образованіе въ Ксавье“ (вѣроятно онъ говоритъ о школѣ Сентъ-Ксавье), „согласно нашему разговору, имѣвшему мѣсто въ Вашей палаткѣ въ теченіе пятнадцати секундъ“ (какой дѣловой тонъ!), „то Всемогущій Богъ благословитъ Вашу милость до третьяго и четвертаго нисходящаго поколѣнія“. Теперь слушай внимательно! „Положитесь на покорнѣйшаго слугу Вашей милости относительно уплаты соотвѣтственнаго вознагражденія, трехъ сотъ рупій въ годъ за дорого стоющее образованіе въ Сентъ-Ксавье, въ Лукноу, и черезъ малое время я пришлю означенную сумму туда, куда вы мнѣ назначите. Слуга вашей милости не имѣетъ въ настоящее время гдѣ главу преклонить, но ѣдетъ въ Бенаресъ въ поѣздѣ, во избѣжаніе преслѣдованій старой женщины, много и безпокойно говорящей, живущей въ Сагарунпорѣ по семейнымъ дѣламъ“. Ради всего на свѣтѣ, что все это значитъ?

— Она просила его быть ея „пуро“ — ея священникомъ въ Сагарунпорѣ, я такъ думаю. А онъ не хочетъ на это согласиться изъ-за своей рѣки. И говоритъ же эта старуха, ужъ можно сказать!

— Такъ для тебя все это ясно? Но для меня… это выше моего пониманія. „Итакъ, ѣду въ Бенаресъ, гдѣ найду адресъ и откуда препровожу рупіи для мальчика, который для меня — зѣница ока, и ради Всемогущаго Бога дайте ему это образованіе, и тогда вашъ проситель будетъ считать своимъ долгомъ вѣчно и благоговѣйно молиться за васъ. Написано Собрао Сатайемъ, у разрушенныхъ воротъ алахабадскаго университета, для почтеннаго Тешу ламы, священнослужителя Зухъ-Зенъ, ищущаго рѣку. Адресъ: въ храмъ Тиртанкеровъ, Бенаресъ. П. М., Умоляю замѣтить, что мальчикъ для меня — зѣница ока, и что рупіи будутъ высылаемы въ количествѣ трехъ сотъ въ годъ. Ради Всемогущаго Бога“.

Теперь скажи мнѣ, что это: сумасшествіе или дѣловое предложеніе? Я спрашиваю тебя, потому что мой разсудокъ отказывается что-нибудь понять тутъ.

— Онъ говоритъ, что будетъ давать мнѣ триста рупій въ годъ, — значитъ, онъ будетъ ихъ мнѣ давать.

— Такъ ты вотъ какъ на это смотришь?

— Конечно. Разъ какъ онъ это говоритъ!

Священникъ свистнулъ и заговорилъ съ Кимомъ, какъ съ равнымъ:

— Я этому не вѣрю, но мы посмотримъ. Ты долженъ былъ отправиться сегодня въ военный сиротскій пріютъ въ Санаварѣ, гдѣ полкъ содержалъ бы тебя до той поры, когда тебя можно было бы завербовать въ солдаты. Тебя сдѣлали бы сыномъ англиканской церкви. Беннетъ хлопоталъ объ этомъ. Съ другой стороны, если ты поступишь въ школу Сентъ-Ксавье, то получишь высшее образованіе и… и настоящую религію. Ты видишь, какой это трудный вопросъ?

Кимъ ничего не видѣлъ, кромѣ воображаемой фигуры ламы, отправляющагося въ поѣздѣ на югъ, и не имѣющаго никого, кто бы просилъ для него милостыню.

— Если твой другъ пришлетъ изъ Бенареса деньги, — но откуда, — да разрушатся силы адовы! — можетъ нищій набрать триста рупій? — то ты поѣдешь въ Лукноу и я заплачу за твой проѣздъ, такъ какъ не имѣю права трогать казенныхъ денегъ, если намѣреваюсь, какъ это въ самомъ дѣлѣ и есть, сдѣлать изъ тебя католика. Я подожду его денегъ три дня, хотя нисколько не вѣрю во все это.

— О, д-да!.. — произнесъ неопредѣленно Кимъ. — Онъ раздумывалъ о томъ, пришлетъ ли ему Магбубъ-Али цѣлую рупію. Тогда онъ могъ бы заплатить писцу и писать письма ламѣ въ Бенаресъ. Можетъ быть, Магбубъ навѣститъ его, когда поѣдетъ въ слѣдующій разъ съ лошадьми на югъ. Навѣрное онъ долженъ знать, что Кимъ исполнилъ его порученіе и что это вызвало большую войну, о которой и взрослые и мальчики такъ шумно разсуждали за обѣденнымъ столомъ въ баракѣ. Но если Магбубъ-Али этого еще не зналъ, то было бы очень неосторожно говорить ему объ этомъ. Магбубъ-Али жестоко обращался съ мальчиками, знавшими, или воображавшими, что знаютъ слишкомъ много.

— Ну, пока я не получу дальнѣйшихъ извѣстій, — прервалъ отецъ Викторъ его размышленія, — ты можешь бѣгать и играть съ другими мальчиками. Они тебя чему-нибудь выучатъ, но я не думаю, чтобы тебѣ было это особенно пріятно.

Медленно протянулся скучный день. Когда онъ захотѣлъ лечь спать, то его научили складывать платье и выставлять за порогъ башмаки, причемъ другіе мальчики смѣялись надъ нимъ. На зарѣ его разбудилъ звукъ роговъ. Послѣ завтрака его поймалъ школьный учитель, сунулъ ему подъ носъ безсмысленные знаки, далъ имъ какія-то дурацкія названія и побилъ его безъ всякаго видимаго основанія. Кимъ рѣшилъ-было его отравить, взявъ взаймы опіума у барачнаго метельщика, но вспомнивъ, что они обѣдали всѣ вмѣстѣ (что было особенно противно Киму, любившему ѣсть, повернувшись спиной), то это могло быть слишкомъ опасно. Потомъ онъ пробовалъ бѣжать въ деревню, гдѣ браминъ опоилъ опіумомъ ламу и гдѣ жилъ старый солдатъ, но дальнозоркіе часовые слѣдили за маленькой фигурой въ яркокрасномъ мундирѣ и каждый разъ возвращали его назадъ. Куртка и панталоны мѣшали ему, стѣсняя движенія и души и тѣла, и онъ отказался отъ своихъ плановъ, положившись, по восточному, на случай и время. Три мучительныхъ дня протянулись въ большихъ бѣлыхъ комнатахъ, гдѣ гулко отдавался каждый звукъ.

Отношенія его съ маленькимъ барабанщикомъ обострились, и послѣдній, выведенный изъ себя презрительнымъ молчаніемъ Кима, пользовался всякимъ случаемъ, чтобы отколотить его. Но на утро четвертаго дня Кимъ былъ отмщенъ. Они пошли вдвоемъ къ мѣсту скачекъ въ Унбаллѣ, а вернулся назадъ только одинъ барабанщикъ. Плача, разсказалъ онъ, что маленькій О’Гара, которому онъ ничего особеннаго не сдѣлалъ, вдругъ окликнулъ какого-то негодяя съ красной бородой, проѣзжавшаго верхомъ. Негодяй этотъ выбранилъ и побилъ его, а потомъ подхватилъ О’Гара къ себѣ на лошадь и ускакалъ галопомъ. Это извѣстіе дошло до отца Виктора и онъ выпятилъ свою длинную верхнюю губу. Онъ и безъ того былъ пораженъ, получивъ письмо изъ храма Тиртанкеровъ въ Бенаресѣ со вложеніемъ банковаго билета въ триста рупій и съ приложеніемъ изумительной молитвы въ „Всемогущему Богу“. Лама былъ бы еще болѣе непріятно пораженъ, чѣмъ патеръ, еслибы зналъ, какими словами передалъ базарный писецъ его любимое выраженіе: „сдѣлать доброе дѣло и этимъ заслужить передъ Богомъ“.

— Да разрушатся силы адовы! — пробормоталъ отецъ Викторъ, вертя въ рукахъ деньги. — А теперь онъ сбѣжалъ съ другимъ какимъ-то своимъ новоявленнымъ другомъ. Ужъ и не знаю, что для меня легче: отыскать его или совсѣмъ потерять. Онъ совершенно внѣ моего пониманія. И какимъ это образомъ нищій достаетъ деньги, чтобы воспитывать бѣлыхъ мальчиковъ?

А за три мили оттуда, на мѣстѣ скачекъ въ Умбаллѣ, Магбубъ-Али ѣхалъ верхомъ на сѣромъ жеребцѣ, держа передъ собою на сѣдлѣ Кима.

— Но, маленькій „всѣмъ на свѣтѣ другъ“, дѣло касается моей чести и репутаціи. Всѣ офицеры сагибы во всѣхъ полкахъ и вся Умбалла знаютъ Магбуба-Али. Люди видѣли, какъ я тебя подхватилъ и какъ отдѣлалъ этого мальчишку. И теперь насъ видно со всѣхъ сторонъ. Какъ же могу я увезти тебя и спустить гдѣ-нибудь въ полѣ? Меня въ тюрьму посадятъ. Будь терпѣливъ. Когда ты будешь взрослымъ человѣкомъ — кто знаетъ — ты поблагодаришь Магбуба-Али.

— Увези меня подальше отъ ихъ часовыхъ, чтобы я могъ снять это красное платье. Дай мнѣ денегъ, и я пойду въ Бенаресъ и опять буду съ моимъ ламой. Я не хочу быть сагибомъ, а ты вспомни, я вѣдь исполнилъ твое порученіе.

Жеребецъ сдѣлалъ дикій прыжокъ. Магбубъ-Али неосторожно затянулъ острый ременный поводъ. (Онъ не принадлежалъ къ новому сорту торговцевъ лошадьми, надѣвающему англійскіе сапоги и шпоры). Кимъ вывелъ изъ этого свои особыя заключенія.

— Это было не важное дѣло. Я и сагибъ успѣли ужъ забыть о немъ. Я отправляю столько писемъ и посылокъ людямъ, спрашивающимъ меня о лошадяхъ, что не могу потомъ все ясно припомнить и отличить одно отъ другого. Дѣло шло, кажется, о гнѣдой кобылѣ, Петеръ Сагибъ хотѣлъ имѣть ея аттестатъ?

Кимъ тотчасъ же замѣтилъ ловушку. Еслибы онъ сказалъ „гнѣдая кобыла“, то Магбубъ понялъ бы, что онъ что-то подозрѣваетъ и потому такъ охотно замѣняетъ одно названіе другимъ. Поэтому онъ отвѣтилъ:

— Гнѣдая кобыла? Нѣтъ. Я не забываю такъ скоро исполняемыя мною порученія. Это былъ бѣлый жеребецъ.

— Да, это вѣрно. Бѣлый арабскій жеребецъ. Но ты мнѣ написалъ про гнѣдую кобылу.

— Кто же станетъ говорить правду писцу? — отвѣтилъ Кимъ, чувствуя тяжесть руки Магбуба на своей груди.

— Эй! Магбубъ, старый ты плутъ, остановись! — раздался голосъ англичанина, догонявшаго ихъ верхомъ на маленькомъ пони. — Я гоняюсь за тобой повсюду. Твой конь недурно идетъ. Вѣдь онъ продажный, вѣроятно?

— У меня есть еще молодой конь, сотворенный самимъ небомъ для игры въ „поло“. Подобнаго ему другого не найдется. Онъ…

— И играетъ въ поло, и служитъ за столомъ. Знаемъ мы все это. А что это за пострѣлъ такой у тебя?

— Это мальчикъ, — серьезно отвѣчалъ Магбубъ. — Его билъ другой мальчишка. Отецъ его служилъ бѣлымъ солдатомъ во время большой войны. Онъ дѣтство провелъ въ Лагорѣ и еще совсѣмъ маленькимъ ребенкомъ игралъ съ моими лошадьми. Теперь они хотятъ сдѣлать изъ него солдата. Но я не думаю, чтобы это ему было по душѣ. Я взялъ его прокатить. Скажи мнѣ, гдѣ твои бараки, и я отвезу тебя туда.

— Спусти меня. Я бараки и одинъ найду.

— А если ты убѣжишь, то всякій меня же обвинитъ.

— Да куда же ему бѣжать? — спросилъ англичанинъ.

— Онъ здѣсь родился. У него много друзей. Онъ идетъ куда захочетъ. Онъ ловкій плутъ. Стоитъ ему перемѣнить платье и онъ въ мгновеніе ока превратится въ индусскаго мальчика низшей касты.

— Чорта съ два! — произнесъ англичанинъ, въ то время, какъ Магбубъ повернулъ лошадь къ баракамъ.

Кимъ заскрежеталъ зубами. Магбубъ издѣвался надъ нимъ, какъ настоящій вѣроломный афганецъ:

— Они посылаютъ его въ школу, надѣваютъ ему на ноги тяжелые башмаки и пеленаютъ его вотъ въ это платье. Такимъ образомъ онъ забудетъ все, что знаетъ. Который твой баракъ?

Кимъ указалъ — говорить онъ не могъ — на помѣщеніе отца Виктора.

— А можетъ быть, изъ него и выйдетъ хорошій солдатъ, — раздумчиво проговорилъ Магбубъ. — Во всякомъ случаѣ ординарецъ изъ него отличный выйдетъ. Я его разъ посылалъ съ однимъ порученіемъ изъ Лагора. Дѣло шло о родословной одного бѣлаго жеребца.

Киму ясно представился длинный сѣрый рядъ бараковъ и школъ, и онъ съ отчаяніемъ и мольбой взглянулъ въ гладко выбритое лицо англичанина, но по этому неподвижному лицу нельзя было узнать, вспомнилъ ли онъ что-нибудь. Однако и въ эту роковую минуту Киму даже въ голову не пришло отдаться во власть бѣлаго человѣка или выдать ему афганца.

— Моя лошадь хорошо выѣзжена, — сказалъ Магбубъ. — Другія стали бы, пожалуй, лягаться, сагибъ.

— А-а, — произнесъ, наконецъ, англичанинъ, потирая концомъ хлыста потный загривокъ своего нови. — Кто готовитъ мальчика въ солдаты?

— Онъ говоритъ, что полкъ, который нашелъ его, и въ особенности падре-сагибъ этого полка.

— Вотъ самъ падре! — задыхающимся голосомъ произнесъ Кимъ, когда отецъ Викторъ появился наверху на верандѣ.

— Да разрушатся, силы адовы, О’Гара! Сколько же, наконецъ, у тебя самыхъ разнообразныхъ друзей въ Азіи? — воскликнулъ онъ, когда Кимъ слѣзъ съ лошади и остановился передъ нимъ съ безпомощнымъ видомъ.

— Съ добрымъ утромъ, падре! — весело проговорилъ полковникъ. — Я по слухамъ васъ хорошо знаю. И раньше еще хотѣлъ съ вами познакомиться. Мое имя Крейтонъ.

— Вы членъ этнологическаго общества? — спросилъ отецъ Викторъ. — Полковникъ утвердительно кивнулъ головой. — Въ такомъ случаѣ очень радъ васъ видѣть и кромѣ того благодарю васъ за то, что вы привели мнѣ мальчика.

— Не за что, падре! Мальчикъ и не собирался убѣгать. Я встрѣтилъ его съ Магбубомъ-Али. Вы его не знаете? — спросилъ онъ, указывая на продавца лошадей, усѣвшагося съ безстрастнымъ видомъ на самомъ солнцѣ. — Онъ всѣмъ намъ продаетъ лошадей. А этотъ мальчикъ — прелюбопытное явленіе. Вы мнѣ можете разсказать что-нибудь о немъ? Только позвольте мнѣ сказать нѣсколько словъ Магбубу. — И, возвысивъ голосъ, онъ проговорилъ по-урдусски:

— Это все отлично, Магбубъ-Али, только нечего разсказывать мнѣ всѣ эти исторія объ этомъ пони. Триста пятьдесятъ рупій я даю и ни одного гроша больше.

— Сагибъ немножко разгоряченъ и возбужденъ послѣ ѣзды, — возразилъ торговецъ лошадьми, подмигивая съ видомъ избалованнаго шута. — А вотъ теперь онъ увидитъ ясно, чего стоитъ моя лошадка. Я подожду пока сагибъ кончитъ разговоръ съ падре. Я подожду вонъ подъ тѣмъ деревомъ.

— Да ну тебя! — засмѣялся полковникъ: — дожидайся, если у тебя столько свободнаго времени. Теперь я весь въ вашимъ услугамъ, падре. А гдѣ же мальчикъ?

— А-а, онъ пошелъ толковать съ Магбубомъ.

— Ловкій мальчишка. Могу я попросить васъ отослать мою лошадь подъ навѣсъ? — Онъ опустился въ кресло, съ котораго было хорошо видно Магбуба и Кима, разговаривавшихъ подъ деревомъ. Падре вышелъ, чтобы отдать распоряженія. Крейтонъ услыхалъ голосъ Кима, произнесшаго съ горечью:

— Скорѣй довѣрься брамину, чѣмъ змѣѣ, и скорѣе змѣѣ, чѣмъ афганцу, Магбубъ-Али.

— Это ничего не значитъ, — возразилъ продавецъ лошадей, тряхнувъ медленно своею красной бородой. — Дѣти не замѣчаютъ ковра на станкѣ, пока весь рисунокъ не вытканъ. Повѣрь мнѣ, „всѣмъ на свѣтѣ другъ“, я тебѣ оказываю большую службу. Они не отдадутъ тебя въ солдаты.

— Простите, одну минуту! — закричалъ падре изъ комнаты, — я хочу принести вамъ документы, относящіеся къ этому дѣлу.

— Если благодаря мнѣ ты заслужишь милость этого храбраго и мудраго полковника, — продолжалъ торговецъ лошадей, — и достигнешь большого почета, — чѣмъ ты отблагодаришь Магбуба-Али, сдѣлавшись взрослымъ человѣкомъ?

— Нѣтъ, нѣтъ; я просилъ тебя отпустить меня на дорогу, гдѣ я былъ бы въ безопасности, а ты продалъ меня назадъ англичанамъ. Сколько они тебѣ за это заплатятъ?

— Смѣлый дьяволенокъ! — подумалъ полковникъ и, откусивъ кончикъ сигары, вѣжливо повернулся къ вошедшему отцу Виктору.

— Что это за письма, — видишь, толстый патеръ размахиваетъ ими передъ полковникомъ? Стань сзади лошади, какъ будто держишь ее подъ уздцы! — сказалъ Магбубъ-Али.

— Это письмо отъ моего ламы съ дороги. Онъ пишетъ, что будетъ платить триста рупій въ годъ за мое ученье.

— Ого! Такъ вотъ онъ каковъ, старая „красная шапка“? А въ какую школу?

— Богъ знаетъ. Я думаю въ Лукноусскую.

— Да, тамъ есть большая школа для дѣтей сагибовъ и полу-сагибовъ. Такъ, значитъ, и лама тоже любитъ „всѣмъ на свѣтѣ друга“?

— Да. А кромѣ того онъ не лгалъ и не возвращалъ меня въ неволю. А теперь ты уѣдешь, а меня опять засадятъ въ пустыя комнаты, гдѣ нѣтъ хорошенькаго мѣстечка, чтобы уснуть, и гдѣ мальчишки бьютъ меня…

— Я этого не думаю. Потерпи немного, дитя.

Пять — десять — пятнадцать минутъ прошло, а отецъ Викторъ все еще что-то оживленно говорилъ и задавамъ вопросы полковнику, а тотъ отвѣчалъ ему.

— Ну, теперь я вамъ разсказалъ все, что знаю о мальчикѣ съ начала до конца, и для меня это большое облегченіе. Слышали ли вы когда-нибудь что-нибудь подобное? — закончилъ патеръ свой разсказъ.

— Во всякомъ случаѣ старикъ прислалъ деньги. Чѣмъ болѣе узнаешь туземцевъ, тѣмъ менѣе можешь отвѣчать за то, что они сдѣлаютъ и чего не сдѣлаютъ.

— Это правда, и единственное, что меня смущаетъ, это мысль о томъ, что случится, если старый нищій…

— Лама, лама, почтеннѣйшій; многіе изъ нихъ — настоящіе джентльмены у себя на родинѣ.

— Ну, хорошо, лама… такъ вотъ, что случится, если онъ не заплатитъ на будущій годъ. Наконецъ, онъ можетъ умереть, и брать деньги язычника, чтобы давать христіанское воспитаніе ребенку…

— Но вѣдь онъ ясно выразилъ свое желаніе. Какъ только онъ узналъ, что мальчикъ бѣлый, такъ тотчасъ же и распорядился соотвѣтствующимъ образомъ. Мой вамъ совѣтъ: пошлите мальчика въ Лукноу. Лама будетъ избавленъ отъ лишнихъ расходовъ, и это приведетъ его въ благодушное настроеніе. Все это очень легко устроить. На слѣдующей недѣлѣ я ѣду въ Лукноу. Дорогой я присмотрю за мальчикомъ.

— Вы добрый человѣкъ.

— Нисколько. Лама прислалъ деньги, и мы обязаны исполнить его желаніе. Такъ, значитъ, это рѣшено? Въ будущій вторникъ вы мнѣ его пришлете въ ночному поѣзду. Это будетъ черезъ три дня. Онъ не можетъ натворить никакой бѣды въ три дня.

— Не знаю, какъ и благодарить васъ.

— Вотъ что вы можете для меня сдѣлать. Мы всѣ, этнологи, ревнивы къ чужимъ открытіямъ, какъ галки. Эти открытія только вамъ и интересны конечно, но вы знаете, что за люди коллекціонеры. Поэтому не говорите ни слова ни прямо, ни косвенно объ азіатской особенности характера этого мальчика: объ его приключеніяхъ, пророчествѣ и т. д. Я потомъ самъ все это у него выпытаю… вы понимаете?

— Вполнѣ. Вы напишете цѣлый удивительный разсказъ обътэтомъ. Обѣщаю вамъ не говорить никому ни слова, пока не увижу его въ печати.

— Благодарю васъ. Однако, мнѣ надо вернуться домой къ завтраку. Силы небесныя! Старикъ Магбубъ все еще здѣсь! — Онъ возвысилъ голосъ, произнося эти слова и продавецъ лошадей вышелъ изъ-подъ тѣнистаго дерева. — Ну, чего тебѣ еще?

— Что касается твоей лошади, — сказалъ Магбубъ, — то я говорю, что если жеребенокъ рожденъ для игры въ „поло“ и умѣетъ бѣжать за мячемъ безъ ученья по одной догадкѣ, то весьма несправедливо запрягать его въ тяжелую повозку, сагибъ!

— Я тоже это говорю, Магбубъ. Жеребенокъ будетъ готовиться только для игры въ „поло“. (Этотъ народъ ни о чемъ на свѣтѣ не думаетъ, кромѣ лошадей). Я увижу тебя завтра, Магбубъ, если у тебя есть что-нибудь въ этомъ родѣ для продажи.

Продавецъ поклонился, какъ всѣ лошадники, сдѣлавъ широкое движеніе рукой.

— Будь терпѣливъ, „всѣмъ на свѣтѣ другъ“, — шепнулъ онъ видимо страдающему Киму. — Твоя судьба устроена. Скоро ты отправишься въ Лукноу, а вотъ пока чѣмъ заплатить писцу. Я еще увижу тебя и не разъ — и онъ ускакалъ по дорогѣ.

— Послушай, — сказалъ на мѣстномъ нарѣчіи полковникъ съ веранды, — черезъ три дня ты поѣдешь со мною въ Лукноу и услышишь, и увидишь много новаго. А пока сиди смирно и не убѣгай.

— А я встрѣчу тамъ моего святого старца? — простоналъ Кимъ.

— Во всякомъ случаѣ Лукноу ближе въ Бенаресу, чѣмъ Умбалла. Помни: многое мнѣ было сказано, чего я не забуду.

— Я буду ждать, — сказалъ Кимъ, — но мальчишки станутъ колотить меня.

Раздался звукъ роговъ, призывавшихъ къ обѣду.

VII.

Послѣ завтрака учитель отпустилъ Кима. Онъ побѣжалъ на базаръ и отыскалъ юнаго писца.

— Теперь я заплачу, — сказалъ онъ царственнымъ тономъ, — и еще мнѣ нужно письмо написать.

— Магбубъ-Али въ Умбаллѣ, — любезно заявилъ писецъ.

Благодаря своей должности, онъ представлялъ собою настоящее справочное бюро.

— Теперь не Магбубу, а одному монаху. Бери перо и пиши скорѣе. „Тешу Ламѣ, святому отцу изъ Ботіала, ищущему рѣку и находящемуся теперь въ храмѣ Тиртанкеровъ въ Бенаресѣ“. Возьми побольше чернилъ! „Черезъ три дня я ѣду въ Лукноу, въ Лукноусскую школу. Названіе школы Ксавье. Я не знаю, гдѣ эта школа, но она въ Лукноу“.

— Но я знаю Лукноу, — перебилъ его писецъ. — Я знаю и школу.

— Такъ объясни ему, гдѣ она находится, и я прибавлю тебѣ полъ „анна“.

Тростниковое перо энергично заскрипѣло.

— Теперь онъ не ошибется. — Писецъ поднялъ голову.

— Кто это за нами наблюдаетъ съ той сторона улицы?

Кимъ быстро взглянулъ по указанному направленію и увидалъ полковника Крейтона въ костюмѣ для тенниса.

— О, это одинъ сагибъ, знакомый съ толстымъ патеромъ въ баракахъ. Онъ меня зоветъ.

— Что ты дѣлалъ? — спросилъ полковникъ, когда Кимъ подошелъ къ нему.

— Я… я не убѣгаю. Я посылаю письмо къ моему святому старцу въ Бенаресъ.

— Я и не думалъ, что ты хочешь убѣжать. Ты написалъ, что я увожу тебя въ Лукноу?

— Нѣтъ, этого я не писалъ. Прочитайте письмо, если не вѣрите.

— Такъ почему же ты выпустилъ мое имя? — полковникъ странно улыбнулся.

Кимъ собралъ всю свою храбрость.

— Мнѣ разъ сказали, что нехорошо писать имена чужихъ людей, замѣшанныхъ въ какомъ-нибудь дѣлѣ, потому что отъ этого многія хорошія намѣренія не могутъ быть приведены въ исполненіе.

— Тебя хорошо научили, — замѣтилъ полковникъ, и Кимъ покраснѣлъ. — Я забылъ мой ящикъ съ сигарами на верандѣ у падре. Сегодня вечеромъ принеси его ко мнѣ на домъ.

— А гдѣ вашъ домъ? — спросилъ Кимъ, быстро сообразившій, что его такъ или иначе испытываютъ и что вадо держать ухо востро.

— Спроси у кого-нибудь на базарѣ. — Полковникъ пошелъ дальше.

— Онъ забылъ свой ящикъ съ сигарами, — сказалъ Кимъ, вернувшись къ писцу. — Я долженъ принести его ему сегодня вечеромъ. Ну, а письмо мое кончено, только надо три раза прибавить: „Приходи ко мнѣ! Приходи ко мнѣ! Приходи во мнѣ!“ Теперь я заплачу тебѣ за марку и отнесу письмо на почту.

Онъ всталъ, чтобы идти, но, какъ бы вспомнивъ что-то, спросилъ:

— А кто этотъ сердитый сагибъ, разговаривавшій со мною?

— О, это никто иной, какъ Крейтонъ сагибъ… очень глупый сагибъ. Онъ полковникъ безъ полка.

— А чѣмъ онъ занимается?

— А Богъ его знаетъ. Онъ все покупаетъ лошадей, на которыхъ не можетъ ѣздить, и разспрашиваетъ о растеніяхъ, камняхъ и народныхъ обычаяхъ. Торговцы зовутъ его отцомъ дураковъ, потому что его такъ легко надуть, продавая ему лошадь. Магбубъ-Али говоритъ, что онъ безумнѣе всѣхъ другихъ сагибовъ.

— О-о! — произнесъ Кимъ и ушелъ. Благодаря своей опытности, онъ имѣлъ нѣкоторое понятіе о людяхъ и разсудилъ, что дуракамъ не передаютъ извѣстій, вслѣдствіе которыхъ вызываются восемь тысячъ человѣкъ съ пушками. Главнокомандующій всей Индіи не сталъ бы такъ говорить съ дуракомъ, какъ онъ говорилъ, когда Кимъ подслушивалъ ихъ разговоръ. И тонъ Магбуба-Али не мѣнялся бы такъ при произнесеніи имени полковника, если бы полковникъ былъ дуракъ. Слѣдовательно — при этомъ Кимъ даже подпрыгнулъ — тутъ была какая-то тайна, и вѣроятно Магбубъ-Али шпіонилъ для полковника такъ же, какъ Кимъ шпіонилъ для Магбуба-Али. И, повидимому, такъ же, какъ продавецъ лошадей, полковникъ цѣнилъ людей, не выказывающихъ особенно своей ловкости и ума. Онъ радовался, что не выдалъ себя и не показалъ, что знаетъ, гдѣ находится домъ полковника, а когда, вернувшись въ бараки, убѣдился, что ящикъ съ сигарами не былъ оставленъ, то весь просіялъ отъ восторга. Этотъ человѣкъ — тонкій, ловкій и пронырливый, играющій въ скрытую игру, пришелся ему по сердцу. Если онъ былъ дуракъ, то Киму и себя пришлось бы считать дуракомъ. Но онъ ничѣмъ себя не выдалъ, когда, отецъ Викторъ каждое утро въ теченіе трехъ дней говорилъ ему о цѣломъ рядѣ новыхъ боговъ и второстепенныхъ божковъ, особенно объ одной богинѣ, называющейся Марія. Кимъ сообразилъ, что она составляла одно съ Баби Миріамъ, извѣстной ему изъ вѣроученія Магбуба-Али. Онъ не обнаружилъ никакого волненія, когда послѣ урока отецъ Викторъ сталъ таскать его изъ лавки въ лавку, покупая необходимые предметы, чтобы снарядить его въ путь. Онъ не жаловался, когда маленькіе барабанщики пихали его изъ зависти, что онъ отправляется въ высшее учебное заведеніе, а только ждалъ съ большимъ интересомъ, какъ разыграются обстоятельства. Добродушный отецъ Викторъ отвезъ его на станцію, посадилъ его въ пустой вагонъ второго класса, рядомъ съ первымъ классомъ, гдѣ находился Крейтонъ, и простился съ нимъ съ искреннимъ чувствомъ.

— Они сдѣлаютъ изъ тебя человѣка, О’Гара, бѣлаго человѣка и, я надѣюсь, хорошаго человѣка. Я сообщилъ тебѣ нѣкоторыя религіоеныя понятія, по крайней мѣрѣ надѣюсь, что я это сдѣлалъ, и ты помни: когда тебя будутъ спрашивать, въ какой религіи ты принадлежишь, говори — къ католической.

Кимъ закурилъ плохую сигару, купленную на базарѣ, улегся и сталъ думать. Это одинокое путешествіе не было похоже на его веселое странствіе въ третьемъ классѣ съ ламой. — Сагибы мало наслаждаются путешествіемъ, — раздумывалъ онъ. — Однако меня перебрасываютъ съ мѣста на мѣсто, какъ мячикъ. Таковъ мой „Кизметъ“. Ни единый человѣкъ не можетъ уйти отъ своего „Кизмета“. Но я буду молиться Баби Миріамъ, и я сагибъ… — онъ жалобно посмотрѣлъ на свои башмаки. — Нѣтъ; я Кимъ. Вокругъ меня огромный міръ, а я только Кимъ. Кто такое Кимъ? — Онъ впервые сталъ разсуждать о своемъ существѣ и дѣлалъ это до тѣхъ поръ, пока у него не пошла кругомъ голова. Въ это время за нимъ прислалъ полковникъ и долго съ нимъ разговаривалъ. Насколько Кимъ могъ понять, ему слѣдовало быть прилежнымъ и предстояло вступить въ департаментъ индійской государственной полиціи. Если онъ окажется способнымъ и выдержитъ экзамены, то будетъ получать въ семнадцать лѣтъ тридцать рупій въ мѣсяцъ, и полковникъ Крейтонъ позаботится о томъ, чтобы найти ему подходящее занятіе. Сначала Кимъ дѣлалъ видъ, что понимаетъ хотя одно слово изъ трехъ въ его рѣчи, но потомъ полковникъ, видя свою ошибку, перешелъ на плавное и живописное урдусское нарѣчіе, и Кимъ былъ вполнѣ доволенъ. Развѣ могъ быть дуракомъ человѣкъ, знавшій языкъ въ такомъ совершенствѣ, у котораго такія мякія и тихія движенія и у котораго глаза такъ непохожи на тупые, заплывшіе глаза другихъ сагибовъ?

— Да, ты долженъ научиться зачерчивать дороги, горы и рѣки и удерживать въ головѣ рисунокъ, пока не настанетъ удобное время, чтобы перевести все это на бумагу. Можетъ бытъ, когда-нибудь, когда ты будешь на дѣйствительной службѣ и мы будемъ работать вмѣстѣ, я скажу тебѣ: „перейди за эти горы и посмотри, что находится по ту сторону“. А кто-нибудь скажетъ: „Въ этихъ горахъ живутъ злые люди, они убьютъ агента, если онъ будетъ похожъ на сагиба“. Что тогда?

Кимъ подумалъ. Не было ли опасно отвѣчать на такіе вопросы?

— Я бы передалъ слова этого человѣка.

— Но еслибы я возразилъ: „Я дамъ сто рупій, чтобы имѣть рисунокъ рѣки, чтобы знать, что тамъ, за этими горами, и что говорятъ люди въ деревнѣ?“

— Какъ могу я сказать? Я вѣдь еще мальчикъ. Подождите, когда я буду взрослымъ. — Но, увидавъ, что полковникъ нахмурился, онъ прибавилъ:

— Но я думаю, что я въ нѣсколько дней заслужилъ бы сто рупій.

— Какимъ образомъ?

Кимъ рѣшительно покачалъ головой. — Если я стану объ этомъ разсказывать, то кто-нибудь другой можетъ услышать и предупредить меня. Нехорошо выдавать себя задаромъ.

— Ну, теперь скажи, — полковникъ протянулъ ему рупію. Рука Кима потянулась-было къ монетѣ, но потомъ опустилась.

— Нѣтъ, сагибъ, нѣтъ. Я знаю, какая будетъ цѣна за отвѣтъ, но не знаю, зачѣмъ заданъ вопросъ.

— Ну, такъ возьми ее въ подарокъ, — сказалъ Крейтонъ, подбрасывая монету. — У тебя острый умъ. Старайся, чтобы тебѣ его не притупили и не ослабили въ Сентъ-Ксавье. Тамъ есть много мальчиковъ, которые презрительно относятся къ чернымъ.

— Ихъ матери были базарными торговками, — сказалъ Кимъ, знавшій, что люди смѣшаннаго происхожденія съ особенной ненавистью относятся въ близкимъ имъ по крови чернымъ.

— Это правда; но ты — сагибъ и сынъ сагиба. Поэтому никогда не презирай черныхъ людей. Я знавалъ мальчиковъ вновь поступавшихъ на службу правительству и притворявшихся, что не понимаютъ языка и обычаевъ черныхъ людей. Имъ прекращали выдавать жалованье за невѣжество. Нѣтъ большаго грѣха, чѣмъ невѣжество. Запомни это.

Нѣсколько разъ въ продолженіе длиннаго двадцати-четырехъ часового переѣзда на югъ полковникъ посылалъ за Кимомъ и каждый разъ развивалъ передъ нимъ послѣднее положеніе.

— Мы всѣ будемъ составлять одно цѣлое, — сказалъ наконецъ Кимъ, — полковникъ, Магбубъ-Али и я, когда я сдѣлаюсь агентомъ. Полковникъ будетъ такъ же пользоваться моими услугажи, я думаю, какъ это дѣлалъ Магбубъ-Али. Это будетъ очень хорошо, если это мнѣ дастъ возможность бродить по Индіи. Платье-то это отъ ношенья не дѣлается удобнѣй.

Когда они пріѣхали на многолюдную Лукноусскую станцію, то ламы тамъ и признака не было. Кимъ ничѣмъ не выказалъ своего разочарованія, пока полковникъ усаживалъ его въ коляску со всѣми его новенькими дорожными принадлежностями и отправлялъ одного въ школу Сентъ-Ксавье.

— Я не прощаюсь съ тобою, потому что мы еще много разъ будемъ встрѣчаться, — крикнулъ онъ, — много разъ, если ты будешь уменъ. Но ты еще не былъ испытанъ.

— Не былъ и тогда, когда принесъ тебѣ, — Кимъ рѣшился заговорить на ты, какъ съ равнымъ, — аттестатъ бѣлаго жеребца въ ту ночь?

— Многое очень хорошо забывать, братецъ, — отвѣчалъ полковникъ и такъ взглянулъ на Кима, что этотъ взглядъ пронизалъ насквозь мальчика, поспѣшившаго усѣсться въ экипажъ. Ему понадобилось не менѣе пяти минутъ, чтобы придти въ себя. Потомъ онъ критически повелъ носомъ, какъ бы нюхая новый воздухъ.

— Богатый городъ, — сказалъ онъ. — Богаче Лагора. Базары навѣрное очень хороши. Кучеръ, провези-ка меня немножко по базарамъ.

— Мнѣ велѣно отвезти тебя въ школу. — Кучеръ употребилъ „ты“, что было большой грубостью въ отношеніи къ бѣлому человѣку. Кимъ выяснилъ его заблужденіе на чистѣйшемъ и краснорѣчивѣйшемъ мѣстномъ нарѣчіи, взлѣзъ за козлы, и когда полное взаимное пониманіе было установлено, сталъ кататься въ теченіе двухъ часовъ взадъ и впередъ по городу, разсматривая, сравнивая и наслаждаясь.

Нѣтъ города, — за исключеніемъ короля всѣхъ городовъ — Бомбея, — болѣе красиваго и въ болѣе блестящемъ стилѣ, чѣмъ Лукноу, смотрѣть ли на него съ моста, перекинутаго черезъ рѣку, или съ верхушки Имамбара на золоченыя кровли Чэтеръ-Мунзиля и на зелень деревьевъ, въ которой утопаютъ всѣ постройки. Возница, польщенный похвалами Кима его родному городу, разсказалъ мальчику много удивительныхъ вещей, гораздо болѣе интересныхъ, чѣмъ вѣчный разсказъ о возстаніи англійскихъ проводниковъ.

— Ну, теперь поѣдемъ въ школу, — сказалъ наконецъ Кимъ.

Большая старая школа Сентъ-Ксавье, состоявшая изъ нѣсколькихъ низкихъ тяжелыхъ бѣлыхъ строеній, занимала довольно большое пространство земли въ нѣкоторомъ разстояніи отъ города.

— Что тамъ за люди живутъ? — спросилъ Кимъ.

— Молодые сагибы — все чистые черти, но, по правдѣ говоря, — а мнѣ приходится многихъ изъ нихъ возить на станцію и со станціи, — я еще ни одного такого дьявола не видалъ, какъ ты, котораго я теперь везу.

Кимъ только-что собрался отвѣтить на эту дерзость, какъ вдругъ въ полусвѣтѣ сумерекъ его взглядъ упалъ на фигуру, сидѣвшую у подножія одного изъ оштукатуренныхъ столбовъ возлѣ школьныхъ воротъ.

— Стой! — крикнулъ Кимъ. — Остановись здѣсь. Я сейчасъ въ школу не поѣду.

— А что ты мнѣ заплатишь за всѣ эти разъѣзды? — дерзко спросилъ кучеръ. — Рехнулся, что ли, мальчишка? Для чего ему понадобился этотъ монахъ?

А Кимъ уже поклонился въ землю и цѣловалъ пыльныя ноги, выглядывавшія изъ-подъ разорванной желтой одежды.

— Я здѣсь дожидался полтора дня, — началъ лама ровнымъ голосомъ. — Нѣтъ, у меня былъ ученикъ. Мой другъ изъ храма Тиртанкеровъ далъ мнѣ провожатаго, чтобы придти сюда. Я пріѣхалъ изъ Бенареса въ поѣздѣ, когда мнѣ дали твое письмо. Я хорошо поѣлъ и ни въ чемъ не нуждаюсь.

— Но почему ты не остался съ женщиной изъ Кулу, святой отецъ? Какъ ты добрался до Бенареса? Тяжело у меня было на сердцѣ съ тѣхъ поръ, какъ мы разстались.

— Женщина утомила меня неизсякаемыми потоками рѣчи и требованіемъ заклинаній для дѣтей. Я разстался съ нею я ея свитой, дозволивъ ей сдѣлать доброе дѣло и угодить Богу, сдѣлавъ мнѣ подарки. Рука у нея щедрая, и я обѣщалъ вернуться въ ея домъ, если окажется нужнымъ. Тогда, оставшись одинъ на этомъ огромномъ я страшномъ свѣтѣ, я вспомнилъ про поѣздъ въ Бенаресъ. Тамъ, въ храмѣ Тиртанкеровъ, я знаю одного настоятеля, такого же искателя, какъ и я.

— Да! Твоя рѣка, — сказалъ Кимъ. — Я я забылъ про рѣку.

— Такъ скоро, мой чела? Я никогда ее не забываю. Но, разставшись съ тобою, я подумалъ, что лучше мнѣ идти въ храмъ и спросить совѣта, потому что, видишь ли, Индія очень велика, и, можетъ быть, мудрые люди еще до насъ оставили записки о томъ мѣстѣ, гдѣ находится рѣка. По этому поводу въ храмѣ Тиртанкеровъ происходятъ споры: одни говорятъ одно, другіе — другое. Всѣ они очень вѣжливые люди.

— Пусть такъ, но что ты дѣлаешь теперь?

— Я дѣлаю доброе дѣло, помогая тебѣ, мой чела, пріобрѣсти мудрость. Священнослужитель изъ того общества людей, которые служатъ „красному быку“, написалъ мнѣ, что для тебя все будетъ сдѣлано, какъ я хочу. Я послалъ деньги за годъ, а теперь пришелъ, какъ видишь, чтобы посмотрѣть, какъ ты войдешь въ ворота ученья. Полтора дня я дожидался, не потому, чтобы меня влекла любовь къ тебѣ, — это не входитъ въ путь, но потому, — такъ они и въ храмѣ Тиртанкеровъ сказали, — что, заплативъ деньги за ученье, я по справедливости долженъ посмотрѣть, чѣмъ кончится это дѣло. Они такъ ясно разрѣшили всѣ мои сомнѣнія. Я все боялся, что, можетъ быть, иду потому, что хочу тебя видѣть, ослѣпленный краснымъ туманомъ привязанности. Но это не такъ… Кромѣ того, меня смутилъ одинъ сонъ.

— Но, конечно, святой отецъ, ты не забылъ нашего странствія и всего случившагося въ тѣ дни. Навѣрно, ты пришелъ немножко и для того, чтобы меня видѣть?

— Лошади прозябли и ужъ время ихъ кормить давно прошло, — сталъ жаловаться кучеръ.

— Убирайся къ дьяволу и дожидайся тамъ съ своей непотребной теткой! — проворчалъ черезъ плечо Кимъ.

— Я совсѣмъ одинъ въ этомъ краю. Я не знаю, куда я иду и что со мною будетъ. Все мое сердце я вложилъ въ письмо къ тебѣ. Если не считать Магбуба-Али, а онъ патанъ, то у меня нѣтъ друзей, кромѣ тебя, святой отецъ. Не уходи же совсѣмъ.

— Я ужъ объ этомъ думалъ, — возразилъ лама дрожащимъ голосомъ. — И рѣшилъ, что отъ времени до времени я буду дѣлать доброе дѣло — если не найду до тѣхъ поръ моей рѣки — лично убѣждаясь въ томъ, что ноги твои идутъ по пути мудрости. Чему въ школѣ будутъ тебя учить — я не знаю, но священнослужитель написалъ мнѣ, что ни одинъ сынъ сагиба во всей Индіи не будетъ выученъ лучше тебя. Итакъ, отъ времени до времени я буду приходить. Можетъ быть, ты сдѣлаешься такимъ сагибомъ, какъ тотъ, что далъ мнѣ эти очки, — лама тщательно протеръ стекла, — въ „Домѣ чудесъ“ въ Лагорѣ. Я на это надѣюсь, ибо онъ былъ кладезь мудрости, болѣе мудрый, чѣмъ многіе настоятели… А можетъ также случиться, что ты забудешь меня и нашу встрѣчу.

— Вѣдь я ѣлъ твой хлѣбъ, — страстно воскликнулъ Кимъ, — могу ли я когда-нибудь забыть тебя?

— Нѣтъ… нѣтъ, — старикъ отстранилъ отъ себя мальчика. — Я долженъ вернуться въ Бенаресъ. Отъ времени до времени, такъ какъ я узналъ теперь обычаи писцовъ въ этой странѣ, я буду присылать тебѣ письма, и отъ времени до времени буду приходить самъ, чтобы повидать тебя.

— А куда же мнѣ-то посылать письма? — съ плачемъ проговорилъ Кимъ, цѣпляясь за платье ламы и совершенно забывая, что онъ сагибъ.

— Въ храмъ Тиртанверовъ въ Бенаресѣ. Это мѣсто я избралъ, пока не найду рѣку. Не плачь, потому что, видишь ли, всякое желаніе есть обманъ и лишняя цѣпь, привязывающая къ колесу. Иди въ ворота ученья. Чтобы я видѣлъ, какъ ты войдешь… Ты любишь меня? Такъ иди, а то мое сердце разорвется… Я буду приходить. Я навѣрно приду.

Лама стоялъ и смотрѣлъ, какъ экипажъ съ грохотомъ въѣхалъ во дворъ и какъ за Кимомъ шумно захлопнулись ворота.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

У мальчика, родившагося и воспитаннаго въ тѣхъ условіяхъ, въ которыхъ родился и воспитался Кимъ, бываютъ свои особыя манеры и привычки, дѣлающія его непохожимъ на другихъ. Его наставники должны употреблять относительно него пріемы, совершенно непонятные для англійскихъ учителей. Поэтому можно себѣ представить все, что долженъ былъ пережить и переиспытать Кимъ, въ качествѣ воспитанника школы Сентъ-Ксавье, среди двухъ или трехъ-сотъ скороспѣлыхъ юношей, большинство которыхъ никогда не видало моря. Онъ подвергался обычнымъ наказаніямъ за то, что во время холеры въ городѣ убѣгалъ дальше положенныхъ границъ. Это случалось до тѣхъ поръ, пока онъ не выучился четко писать по-англійски и былъ вынужденъ обращаться въ базарному писцу. Былъ онъ, конечно, обвиняемъ и въ томъ, что курилъ и употреблялъ такую отборную брань, какой никогда не слыхивали въ школѣ Сентъ-Ксавье. Онъ научился мыться съ чисто туземной тщательностью, такъ какъ туземцы въ глубинѣ души считаютъ всѣхъ англичанъ немного грязными. Въ школѣ воспитывались сыновья желѣзнодорожныхъ и телеграфныхъ чиновниковъ, офицеровъ въ отставкѣ или на дѣйствительной службѣ въ качествѣ главнокомандующихъ арміей какого-нибудь подвластнаго раджи; сыновья морскихъ офицеровъ и лицъ, живущихъ государственной пенсіей, плантаторовъ, торговцевъ и миссіонеровъ. Родители отлично могли бы воспитывать ихъ въ Англіи, но они любили школу, въ которой воспитывались сами, и въ Сентъ-Ксавье одно смуглое поколѣніе смѣнялось другимъ. Одни разсказы о приключеніяхъ, — не считавшихся у нихъ за приключенія, — пережитыхъ воспитанниками по дорогѣ въ школу или изъ школы, заставили бы встать дыбомъ волосы на головѣ всякаго европейскаго мальчика. Они имѣли обыкновеніе разгуливать одни въ тянувшихся на сотни миль дремучихъ джунгляхъ (лѣсахъ), подвергаясь восхитительной возможности встрѣтиться съ тиграми, и лежали совершенно спокойно въ то время, какъ леопардъ обнюхивалъ ихъ паланкинъ. Тамъ были мальчики лѣтъ пятнадцати, проведшіе полтора дня на островкѣ среди разлившейся рѣки, и другіе, овладѣвшіе во имя св. Франциска Ксавье случайно попавшимся слономъ какого-то раджи, когда дожди размыли дорогу въ имѣніе ихъ родителей. Тамъ былъ одинъ мальчикъ, помогшій своему отцу, по его словамъ, — и въ этомъ не было сомнѣнія, — отбить отъ своей веранды при помощи карабиновъ цѣлую шайку квасовъ еще въ тѣ времена, когда эти охотники на людей смѣло нападали на одинокія жилища плантаторовъ. И каждый разсказъ сопровождался странными разсужденіями, безсознательно заимствованными у туземныхъ своихъ кормилицъ, и оборотами рѣчи, явно только-что переведенными съ туземнаго языка. Кимъ наблюдалъ, слушалъ и одобрялъ. Это не былъ больше глупый односложный разговоръ мальчиковъ-барабанщиковъ. Онъ вступилъ въ знакомую для него и понятную жизнь. Это была подходящая для него атмосфера, и мало-по-малу онъ совершенно свыкся съ нею. Когда погода потеплѣла, то ему дали костюмъ изъ нитянаго тика, и онъ относился въ новому пріятному физическому ощущенію съ той же радостью, съ какой примѣнялъ свой острый умъ къ выполненію задаваемыхъ ему уроковъ. Его сообразительность привела бы въ восторгъ англійскихъ учителей, но учителя Сентъ-Ксавье хорошо знакомы съ этимъ быстрымъ умственнымъ развитіемъ мальчиковъ подъ вліяніемъ солнца и всей обстановки, равно и съ внезапнымъ упадкомъ всѣхъ умственныхъ силъ у двадцати-трехъ и двадцати-четырехлѣтнихъ молодыхъ людей.

Кимъ не забывалъ быть очень сдержаннымъ, и когда другіе воспитанники разсказывали цѣлыя исторіи подъ покровомъ жаркой ночи, онъ не давалъ воли своимъ воспоминаніямъ.

Воспитанники Сентъ-Ксавье смотрятъ свысока на „настоящихъ туземцевъ“. „Не слѣдуетъ забывать, что ты сагибъ и что, по окончаніи экзаменовъ, ты будешь повелѣвать туземцами“. Кимъ это отмѣтилъ для себя, потому что уже начиналъ понимать куда вели эвзамены.

Наконецъ, наступили вакаціи съ августа по октябрь, — вакаціи, вызванныя жарой и дождями. Киму сообщили, что его отправятъ на сѣверъ, на одну горную станцію за Умбаллой, гдѣ отецъ Викторъ его устроитъ.

— Въ барачную школу? — спросилъ Кимъ.

— Да, вѣроятно такъ, — отвѣчалъ учитель. — Ты можешь ѣхать вмѣстѣ съ молодымъ Де-Кастро вплоть до Дели.

Кимъ обсудилъ дѣло со всѣхъ сторонъ. Онъ былъ все время прилеженъ, какъ ему совѣтовалъ полковникъ.

Вакаціи даются мальчику и, слѣдовательно, вполнѣ принадлежатъ ему, а барачная школа — одно мученье послѣ школы Сентъ-Ксавье. Отъ ламы не было никакихъ извѣстій, но большая дорога была все та же. Кимъ соскучился по тому особенному чувству, которое испытываешь, когда нога погружается въ мягкую дорожную грязь, — точно такъ же, какъ жаждалъ поѣсть жаренаго барана съ масломъ и капустой, риса, посыпаннаго сильно пахнущимъ кардамономъ, или риса съ шафраномъ, чеснокомъ и лукомъ, а также жирныхъ базарныхъ сластей. А тамъ его будутъ кормить полусырой говядиной на глиняныхъ барачныхъ тарелкахъ, и курить придется тайкомъ. Но все-таки онъ былъ сагибъ, учился въ школѣ Сентъ-Ксавье, а этотъ дьяволъ Магбубъ-Али… Нѣтъ, онъ не станетъ пользоваться гостепріимствомъ Магбуба, а все-таки… Онъ долго обсуждалъ этотъ вопросъ, лежа одинъ въ дортуарѣ, и наконецъ пришелъ къ заключенію, что былъ несправедливъ въ Магбубу.

Школа была пуста, почти всѣ учителя разъѣхались. Желѣзнодорожный паспортъ, данный ему полковникомъ Брейтономъ, лежалъ у него въ карманѣ. Денегъ оставалось двѣ рупіи семь анна. Новый кожаный чемодавъ съ буквами „Б. O’Г.“ и свертокъ съ постелью лежали приготовленные въ пустой спальнѣ.

— Сагибы всегда бываютъ привязаны къ своему багажу, — произнесъ Кимъ, кивая головою на свои вещи. — Вы останетесь здѣсь.

Онъ, улыбаясь, вышелъ изъ школы и пошелъ подъ теплымъ дождемъ въ одинъ знакомый ему домъ. Черезъ полчаса онъ вышелъ оттуда съ гладко выбритой головой и въ костюмѣ индусскаго мальчика. На Лукноусской станціи онъ имѣлъ случай наблюдать, какъ юный Де-Кастро, совсѣмъ утопая въ своей огромной шляпѣ, входилъ въ отдѣленіе второго класса. Кимъ осчастливилъ своимъ присутствіемъ вагонъ третьяго класса и скоро сдѣлался душою всего ѣхавшаго въ немъ общества. Онъ разсказывалъ о себѣ самыя фантастическія сказки, варьируя ихъ по мѣрѣ того, какъ мѣнялись пассажиры. Въ эту ночь во всей Индіи не было болѣе веселаго человѣка, чѣмъ Кимъ. Въ Умбаядѣ онъ вышелъ и, шагая по лужамъ, направился въ востоку черезъ покрытыя зеленью поля въ ту деревню, гдѣ жилъ старый солдатъ. Приблизительно въ то же время полковнику Крейтону дали знать въ Симлу по телеграфу, что юный О’Гара исчезъ. Магбубь-Али продавалъ какъ разъ лошадей въ томъ же городѣ, и полковникъ сообщилъ ему о случившемся.

— Это ничего, — отвѣчалъ продавецъ лошадей. — Люди все равно, что лошади. Временами у нихъ является потребность поѣсть соли, и если онѣ не находятъ ее въ ясляхъ, то начинаютъ вылизывать ее съ земли. Онъ опять отправился немножко на большую дорогу. Школа его утомила. Я зналъ, что такъ будетъ. Я самъ его подберу какъ-нибудь съ большой дороги. Вы не безпокойтесь, Крейтонъ сагибъ.

— Такъ ты не думаешь, что онъ умеръ?

— Можетъ быть, его убила лихорадка. А кромѣ этого я ничего не боюсь для мальчика. Обезьяна не свалится среди деревьевъ.

На другое утро за прогулкой полковника нагналъ Магбубъ-Али верхомъ.

— Такъ и оказалось, какъ я думалъ, — сказалъ онъ. — Онъ мнѣ прислалъ письмо, узнавъ на базарѣ въ Умбаллѣ, что я здѣсь.

— Прочитай, — произнесъ со вздохомъ облегченія полковникъ.

Было бы странно человѣку съ его положеніемъ интересоваться маленькимъ бродяжкой, но полковникъ помнилъ разговоръ въ вагонѣ и въ теченіе послѣднихъ мѣсяцевъ нѣсколько разъ принимался думать о странномъ молчаливомъ и сдержанномъ мальчикѣ. Его побѣгъ былъ верхомъ дерзости, но онъ служилъ доказательствомъ большой сообразительности и энергіи.

Магбубъ-Али развернулъ письмо и прочелъ:

„Другъ звѣздъ“, онъ же „всѣмъ на свѣтѣ другъ“…

— Это что значитъ?

— Мы его такъ зоверъ въ Лагорѣ. „Всѣмъ на свѣтѣ другъ“ взялъ отпускъ, чтобы отправиться въ тѣ мѣста, куда захочетъ. Въ назначенный день онъ вернется. Если случится что-нибудь неладное, то пусть „рука дружбы“ отклонитъ бичъ бѣдствія». Тутъ еще дальше есть, но…

— Ничего, читай.

— «Есть вещи, неизвѣстныя тѣмъ, которые ѣдятъ вилками. Пока лучше ѣсть обѣими руками. Скажи смягчающія слова тѣмъ, которые этого не понимаютъ, чтобы сдѣлать возвращеніе благопріятнымъ». Эти выраженія, конечно, есть дѣло писца, но посмотрите какъ умно все это придумано, такъ что намеки понятны только для тѣхъ, кто знаетъ въ чемъ дѣло.

— Это и есть «рука дружбы», отстраняющая «бичъ бѣдствія»? — спросилъ, смѣясь, полковникъ.

— Видишь, какой умный мальчикъ, онъ обращается ко мнѣ съ тѣмъ, чтобы я примирялъ васъ. Онъ говоритъ, что вернется. А теперь онъ только усовершенствуетъ свои познанія. Подумай, сагибъ, онъ цѣлыхъ три мѣсяца провелъ въ школѣ. А вѣдь онъ не былъ подготовленъ въ такой жизни. Что меня касается, то я радъ: жеребенокъ учится игрѣ въ «поло».

— Да, но другой разъ онъ не долженъ уходить одинъ.

— Почему же? Онъ не дуракъ, и когда будетъ нужно, придетъ ко мнѣ. Пора «цѣлителю жемчуга» забрать его въ руки. Онъ быстро мужаетъ:

Черезъ мѣсяцъ послѣ этого Магбубъ поѣхалъ въ Умбаллу за новой партіей лошадей и по дорогѣ въ сумеркахъ ему попался Кимъ. Онъ попросилъ у торговца лошадей милостыню, тотъ его выругалъ, — тогда мальчикъ заговорилъ по-англійски. Кругомъ никого не было, такъ что никто не услыхалъ, какъ Магбубъ вскрикнулъ отъ изумленія.

— Ого! А гдѣ же ты былъ?

— Тамъ и сямъ, вездѣ понемногу.

— Иди подъ дерево, чтобы дождь не мочилъ, и разскажи.

— Нѣсколько времени я жилъ у одного старика недалеко отъ Умбаллы, потомъ у однихъ знакомыхъ, мужа и жены въ Умбаллѣ. Потомъ съ однимъ знакомымъ доѣзжалъ до Дели. Это удивительный городъ. Потомъ я служилъ погонщикомъ у одного маслопродавца и гналъ ему быка на сѣверъ, но услыхалъ, что въ Путтіалѣ большой праздникъ, и отправился туда вмѣстѣ съ однимъ фейерверкеромъ. Праздникъ большой былъ. — Кимъ потеръ себѣ желудокъ. — Я видѣлъ раджей и слоновъ въ золотыхъ и серебряныхъ украшеніяхъ. Всѣ фейерверки важгли сразу и одиннадцать человѣкъ было убито, въ, томъ числѣ и мой фейерверкеръ, а меня отбросило въ палаткѣ, но я не ушибся. Потомъ я ушелъ назадъ, къ желѣзной дорогѣ, я служилъ у одного лошадника грумомъ за прокормъ. А вотъ теперь я здѣсь. Но что говоритъ полковникъ сагибъ? Я не хочу быть битымъ.

— «Рука дружбы» отвратила «бичъ бѣдствія», но другой разъ, если ты уйдешь на «большую дорогу», такъ ужъ со мной. Одному тебѣ еще рано.

— А по-моему такъ поздно. Я выучился читать и писать по-англійски въ школѣ. Я скоро совсѣмъ сдѣлаюсь сагибомъ.

— Нечего сказать! — засмѣялся Магбубъ, глядя на промокшую фигурку Кима подпрыгивавшаго подъ дождемъ. — Селямъ, сагибъ! — и онъ насмѣшливо поклонился. — Что же, усталъ ты шляться по дорогѣ, или еще поѣдешь со мною въ Умбаллу и будешь служить при лошадяхъ?

— Я поѣду съ тобою, Магбубъ-Али.

VIII.

— Ну, ради Бога, замѣни ты синее краснымъ, — сказалъ Магбубъ, намекая на синій индусскій, неприличный на его взглядъ, тюрбанъ Кима.

Кимъ отвѣтилъ ему старой пословицей: «И вѣру, и обычай охотно-бъ я смѣнилъ, когда бы ты за это заплатилъ».

Торговецъ до того расхохотался, что чуть не свалился съ лошади. Въ одной изъ лавокъ предмѣстья обмѣнъ былъ сдѣланъ, и Кимъ превратился, по крайней мѣрѣ по внѣшности, въ магометанина.

Магбубъ нанялъ комнату противъ желѣзнодорожной станціи, послалъ за самымъ вкуснымъ жаренымъ кушаньемъ, сластями, сдѣланными изъ творога съ миндалемъ, и лукноусскимъ табакомъ мелкой крошки.

— Это вкуснѣе, чѣмъ тѣ кушанья, которыя я ѣлъ, когда служилъ конюхомъ, и ужъ, конечно, въ школѣ такихъ вещей не даютъ.

— А я хотѣлъ бы послушать объ этой самой школѣ, — произнесъ Магбубъ, набивая себѣ ротъ кусками баранины, пропитанной спеціями и зажаренной въ салѣ съ капустой и темнозолотистымъ лукомъ. — Но сначала разскажи мнѣ подробно и точно, какимъ образомъ ты убѣжалъ. Я не думаю, о, «всѣмъ на свѣтѣ другъ», — при этомъ онъ разстегнулъ сдѣлавшійся ему тугимъ поясъ, — не думаю, чтобы сагибы и сыновья сагибовъ часто оттуда убѣгали.

— Да какъ же бы они это стали дѣлать? Они не знаютъ страны, — возразилъ Кимъ и разсказалъ шагъ за шагомъ всѣ свои приключенія, прерывая разсказъ кашлемъ, когда сильно пахнущій табакъ попадалъ ему въ легкія.

— Я говорилъ, — проворчалъ про себя Магбубъ, — я говорилъ, что жеребенокъ удралъ, чтобы приготовиться играть въ «поло». Ему остается только научиться ходить разными ходами, различать разстоянія, выбирать дороги и направленія. Послушай-ка. Я отвратилъ бичъ полковника отъ твоей спины, и это не малая услуга.

— Вѣрно. — Кимъ мирно попыхивалъ изъ трубки. — Это все вѣрно.

— Но это не значитъ, что хорошо такъ удирать и опять возвращаться.

— Вѣдь это же были мои вакаціи, хаджи. Я былъ рабомъ много недѣль. Почему же мнѣ было и не убѣжать, когда школу закрыли? А ты сообрази, вѣдь живя у моихъ другей или зарабатывая себѣ хлѣбъ въ качествѣ грума, я избавилъ полковника сагиба отъ многихъ издержекъ.

Губы Магбуба-Али дрогнули подъ красиво подстриженными магометанскими усами.

— Что значатъ для полковника сагиба нѣсколько рупій? — Онъ сдѣлалъ небрежное движеніе рукой. — Онъ тратитъ ихъ съ извѣстной цѣлью и ужъ никакъ не изъ любви къ тебѣ.

— Это, — медленно произнесъ Кимъ, — я знаю уже очень давно.

— Это тебѣ сказалъ?

— Самъ полковникъ сагибъ. Не этими словами, но достаточно ясно для каждаго, у кого голова не сѣномъ набита. Да, онъ сказалъ мнѣ это въ поѣздѣ, когда мы вмѣстѣ ѣхали въ Лукноу.

— Пусть будетъ такъ. И тогда я скажу тебѣ еще больше, «всѣмъ на свѣіѣ другъ», хотя этими словами и выдамъ тебѣ себя головою.

— Ты ужъ мнѣ ее выдалъ, — съ глубокимъ наслажденіемъ проговорилъ Кимъ, — въ Умбаллѣ, когда взялъ меня къ себѣ на лошадь, послѣ того, какъ мальчишка барабанщикъ побилъ меня.

— Говори яснѣе. Всѣ другіе могутъ лгать, кромѣ насъ съ тобой. Ибо и твоя жизнь въ моихъ рукахъ, — стоитъ мнѣ пальцемъ шевельнуть.

— И это мнѣ тоже извѣстно, — сказалъ Кимъ, поправляя красный уголь въ трубкѣ. — Между нами существуетъ поэтому прочная связь. Но твое положеніе, вѣрнѣе еще моего, потому что кому какое дѣло до того, что какого-то мальчишку забили да смерти или сбросили въ какой-нибудь колодезь у дороги? А съ другой стороны, очень многіе въ Симлѣ и по дорогамъ за горами стали бы спрашивать: «Что случилось сть Магбубомъ-Али?» еслибы его нашли мертвымъ среди лошадей. Навѣрно также полковникъ сагибъ сталъ бы производить дознанія. Хотя, конечно, — лицо Кима все сморщилось отъ лукавства, — онъ не сталъ бы слишкомъ дознаваться, иначе люди начали бы спрашивать: «Что за дѣло этому полковнику сагибу до этого торговца лошадьми?» Но я… если я буду живъ…

— Такъ какъ ты навѣрное умрешь…

— Можетъ быть, но и говорю: если я буду живъ, то я, я одинъ буду знать, что кто-то, подъ видомъ простого вора, приходилъ къ Магбубу-Али подъ навѣсъ въ сараѣ ночью и тамъ убилъ его, прежде чѣмъ или послѣ того какъ обыскалъ его переметныя сумы и подошвы его туфель. Надо ли сообщать эти новости полковнику или, можетъ быть, онъ мнѣ скажетъ (я не забылъ, какъ онъ посылалъ меня за сигарами, которыхъ не оставлялъ): «Какое мнѣ дѣло до Магбуба-Али?»

Выпущенное пухлое облако тяжелаго дыма поползло вверху. Послѣдовало долгое молчаніе. Наконецъ, Магбубъ-Али произнесъ восторженно:

— И съ такими-то мыслями въ головѣ ты ложишься и встаешь среди маленькихъ сыновей сагибовъ въ школѣ и покорно выслушиваешь наставленія своихъ учителей?

— Это приказаніе, — кротко отвѣтилъ Кимъ. — Кто я такой, чтобы ослушаться приказанія?

— Самый совершенный изъ сыновъ Эблиса, — сказалъ Магбубъ-Али, — но что это за сказка про вора и про обыскъ?

— Это то, что я видѣлъ, — отвѣчалъ Кимъ и передалъ во всѣхъ подробностяхъ все, что ему удалось подсмотрѣть сквозь щель въ перегородкѣ.

— Ха! — Магбубъ-Али ласково, улыбнулся. — Видя все это, ты что же себѣ придумалъ, кладезь истины?

— Ничего. Я положилъ руку на мой амулетъ и, помня объ аттестатѣ бѣлаго жеребца, найденномъ мною въ краюшкѣ магометанскаго хлѣба, отправился въ Умбаллу, сообразивъ, что мнѣ довѣрена важная тайна. Тогда, стояло мнѣ захотѣть, и я выдалъ бы тебя головой. Мнѣ стоило только сказать этому человѣку: «у меня тутъ есть бумага, которую я не могу прочитать, о какой-то лошади». И тогда? — Кимъ взглянулъ на Магбуба изъ-подъ сдвинутыхъ бровей.

— Тогда тебѣ не пришлось бы пить воды болѣе двухъ или трехъ разъ. Думаю, что не болѣе трехъ, — отвѣчалъ Магбубъ просто.

— Это правда. Я и объ этомъ немного подумалъ, но больше я думалъ о томъ, что люблю тебя, Магбубъ. Поэтому я отправился въ Умбаллу, какъ тебѣ извѣстно, но — и это тебѣ неизвѣстно — я лежалъ спрятавшись въ травѣ, чтобы посмотрѣть, что станетъ дѣлать полковникъ Крейтонъ сагибъ, прочитавъ бумагу.

— Что же онъ дѣлалъ?

— А ты передаешь извѣстія изъ любви или продаешь ихъ?

— Я продаю и… покупаю. — Магбубъ вынулъ изъ пояса монету въ четыре «анна» и протянулъ ее мальчику.

— Восемь! — сказалъ Кимъ, невольно слѣдуя своей восточной привычкѣ торговаться.

Магбубъ засмѣялся и спряталъ монету.

— На этомъ рынкѣ слишкомъ легко торговать, "всѣмъ на свѣтѣ другъ ", — сказалъ онъ. — Скажи мнѣ изъ любви. Наши жизни взаимно въ рукахъ другъ у друга.

— Ну, хорошо, — согласился Кимъ и подробно разсказалъ Магбубу о сценѣ въ уборной и о тѣхъ выгодахъ, которыя онъ извлекъ, путешествуя съ ламой, изъ своего подслушиванья.

— Это было безуміе, — сказалъ, нахмурившись, Магбубъ. — Такія новости не для того существуютъ, чтобы ихъ разбрасывать, какъ мусоръ; ихъ надо употреблять осторожно и экономно.

— Теперь и я такъ думаю, но вѣдь это было давно, — онъ сдѣлалъ движеніе смуглой тонкой рукой, какъ бы отбрасывая все это въ сторону, — съ тѣхъ поръ и особенно по ночамъ въ школѣ я очень много думалъ.

— А позволено ли спросить, куда были направлены мысли Небомъ рожденнаго? — сказалъ Магбубъ съ дѣланнымъ сарказмомъ, поглаживая свою красную бороду.

— Позволено, — отвѣчалъ Кимъ тѣмъ же тономъ. — Въ Лукноу говорятъ, что ни одинъ сагибъ не долженъ признаваться въ своей ошибкѣ черному человѣку.

Магбубъ невольно схватилъ мальчика за воротъ: для «патана» кровная обида, если его назовутъ «чернымъ человѣкомъ».

— Но, — произнесъ Кимъ, — я не сагибъ; и говорю, что былъ не правъ, когда проклиналъ тебя, Магбубъ-Али, тогда, въ Умбаллѣ, за измѣну. Теперь я сознаю, хаджи, что это было хорошо сдѣлано, и путь мой ясенъ предо мною. Я останусь въ школѣ, пока не сдѣлаюсь вполнѣ взрослымъ.

— Хорошо сказано. Особенно ты долженъ выучиться измѣрить время и пространства. Тебя ждетъ одинъ человѣкъ въ горахъ, чтобы научить всему этому.

— Я согласенъ учиться у нихъ, но подъ однимъ условіемъ, чтобы я былъ предоставленъ самому себѣ безъ всякихъ разговоровъ, когда школу закрываютъ. Попроси для меня объ этомъ у полковника.

— Но почему же не попросить объ этомъ у полковника на языкѣ сагибовъ?

— Полковникъ — слуга правительства. Ему скажутъ слово и онъ ѣдетъ туда или сюда и при этомъ еще долженъ заботиться о собственномъ повышеніи по службѣ. (Видишь, я ужъ многому научился въ Лукноу!) Кромѣ того, полковника я знаю всего три мѣсяца, а нѣкоего Магбуба-Али я зналъ шесть лѣтъ. Вотъ что! Въ школу я пойду. Въ школѣ буду учиться. Въ школѣ я буду сагибомъ. Но когда школа закрыта, я долженъ быть свободенъ и идти къ моему народу. Иначе я умру!

— А гдѣ твой народъ, «всѣмъ на свѣтѣ другъ»?

— Во всей этой огромной, прекрасной странѣ, — отвѣчалъ Кимъ, обводя своей смуглой рукой вокругъ маленькой комнаты съ глиняными стѣнами. Масляная лампа въ нишѣ бросала тусклый свѣтъ сквозь полосы табачнаго дыма. — А потомъ я увижу моего ламу. А потомъ мнѣ нужны деньги.

— Онѣ каждому нужны, — спокойно возразилъ Магбубъ. — Я дамъ тебѣ восемь «анна», ибо изъ конскихъ копытъ денегъ не достанешь, а этого тебѣ хватитъ на нѣсколько дней. Что касается всего остального, то я доволенъ, и говорить больше не о чемъ. Торопись учиться, и черезъ три года, а можетъ быть и скорѣе, ты будешь годиться въ помощники даже мнѣ.

— А до сихъ поръ я былъ помѣхой? — хихикнулъ по-мальчишески Кимъ.

— Не возражай! — проворчалъ Магбубъ. — Ты мой новый мальчикъ-конюхъ. Отправляйся ночевать съ моими людьми. Они возлѣ сѣверной стороны станціи вмѣстѣ съ лошадьми.

— Но если я явлюсь безъ всякаго полномочія отъ тебя, то они мнѣ дадутъ такую затрещину, что я перелечу на южную сторону станціи.

Магбубъ ощупалъ свой поясъ, обмакнулъ большой палецъ въ китайскія чернила и надавилъ имъ на кусочекъ мягкой туземной бумаги. Отъ Балка до Бомбея всѣ знали эту грубую печать съ поперечной морщиной стараго пальца.

— Вотъ покажи это моему управителю. А я пріѣду утромъ.

— По какой дорогѣ?

— Изъ города. Другихъ дорогъ нѣтъ. А потомъ мы вернемся въ Крейтону сагибу. Я тебя избавилъ отъ порки.

— Аллахъ! Что значитъ порка, когда не увѣренъ, что и голова-то цѣла на плечахъ?

Кимъ спокойно вышелъ, обогнулъ въ темнотѣ домъ, держась вдоль стѣнъ, и потомъ сдѣлалъ большой обходъ, чтобы успѣть выдумать цѣлую исторію, въ случаѣ, еслибы конюхи Магбуба стали задавать ему вопросы. Управитель Магбуба хотѣлъ прогнать Кима, но смирился, увидавъ печать хозяина.

— Хаджи по своей милости взялъ меня къ себѣ на службу, — задорно заявилъ Кимъ. — Если не вѣрите, то подождите до утра, когда онъ пріѣдетъ. А пока дайте-ка мнѣ мѣстечко у огня.

Послѣдовала безцѣльная болтовня, безъ которой ни въ какомъ случаѣ не можетъ обойтись индусъ низшей касты. Потомъ всѣ замолчали и Кимъ улегся возлѣ кучки конюховъ Магбуба, почти совсѣмъ подъ колесами платформы, на которой стояли лошади, укрывшись взятымъ у кого-то на время одѣяломъ.

— Я очень старъ, — думалъ онъ въ полуснѣ. — Съ каждымъ мѣсяцемъ я старѣю на годъ. Какой я былъ молодой и глупый, когда отвозилъ посланіе Магбуба въ Умбаллу. Даже когда я шелъ съ этимъ бѣлымъ полкомъ, я былъ еще молодъ и малъ и лишенъ мудрости. Но теперь я каждый день чему-нибудь научаюсь, и черезъ три года полковникъ возьметъ меня изъ школы и пошлетъ съ Магдубомъ-Али на большую дорогу охотиться за лошадиными аттестатами, или, можетъ быть, я самъ поѣду. Или, можетъ быть, я найду ламу и пойду съ нимъ. Да, это лучше.

Мысли становились медленнѣе и бевсвязяѣе. Онъ уже погружался въ блаженный сонъ, какъ вдругъ его слуха коснулся чей-то шопотъ, тонкій, но рѣзкій, выдѣлявшійся среди однообразной болтовня людей, сидѣвшихъ вокругъ огня. Шопотъ этотъ слышался изъ-за покрытой кожей платформы.

— Такъ, значитъ, его здѣсь нѣтъ?

— Гдѣ ему быть, какъ не въ городѣ? Кутятъ тамъ навѣрное. Не ищи крысу въ лягушечьей лужѣ. Пойдемъ, что ли. Это не тотъ, котораго намъ нужно.

— Но онъ не долженъ второй разъ проѣхать черезъ ущелья. Таковъ приказъ.

— Найми женщину, чтобы отравила его. Стоитъ всего нѣсколько рупій, а доказательствъ никакихъ.

— Нѣтъ, женщину оставимъ. Надо дѣйствовать навѣрняка, — вспомни сколько обѣщали за его голову.

— Такъ какой же у тебя планъ?

— О, дуракъ! Тысячу разъ я тебѣ говорилъ. Подождемъ, пока онъ придетъ и ляжетъ спать, и тогда покончимъ однимъ вѣрнымъ выстрѣломъ. Насъ заслоняютъ платформы, и намъ только останется перебѣжать черезъ желѣзнодорожную линію и продолжать нашъ путь. Имъ не будетъ видно откуда сдѣланъ выстрѣлъ. Подождемъ по крайней мѣрѣ до разсвѣта. Что ты за факиръ, если тебя пугаетъ одна безсонная ночь?

"Ого! — подумалъ Кимъ, не раскрывая глазъ. — Опять Магбубъ. Довольно-таки нехорошо оказывается разносить сагибамъ аттестаты бѣлыхъ жеребцовъ! Или, можетъ быть, Магбубъ продалъ еще какія-нибудь новости. Что же теперь дѣлать, Кимъ? Я не могу вспомнить ни одного школьнаго урока, который помогъ бы мнѣ въ этомъ случаѣ. Во всякомъ случаѣ надо встать… люди иногда просыпаются отъ тяжелыхъ сновъ.

Онъ вскочилъ и началъ выкрикивать безсмысленныя слова, какъ человѣкъ въ кошмарѣ, и съ закрытыми глазами побѣжалъ въ сторону, а конюхи осыпали его проклятіями за то, что онъ перебудилъ ихъ. Отбѣжавъ немного, онъ прилегъ, продолжая стонать и бормотать, такъ, чтобы его слышали шептавшіеся люди, и только подождавъ немного, проползъ къ дорогѣ и сталъ пробираться въ глубокой темнотѣ. Дойдя до небольшого мостика черезъ канаву, онъ подлѣзъ подъ него, такъ что его подбородокъ пришелся на уровнѣ дороги. Такимъ образомъ онъ могъ наблюдать за движеніемъ по дорогѣ, а его самого не было видно.

Проѣхали двѣ или три повозки, проѣхалъ верхомъ кашляющій полицейскій и быстро прошелъ человѣкъ пѣшкомъ, громко распѣвая, чтобы отогнать отъ себя злыхъ духовъ. Наконецъ раздался стукъ подковъ.

— А! Вотъ это всего вѣроятнѣе Магбубъ, — подумалъ Кимъ, когда надъ его головой показалась голова лошади.

— Оэ, Магбубъ-Али! — прошепталъ онъ: — берегись!

Въ ту же секунду всадникъ такъ осадилъ лошадь, что она почти сѣла на заднія ноги.

— Никогда больше, — раздался голосъ Магбуба, — не буду ѣздить ночью на подкованной лошади. Онѣ себѣ ломаютъ и кости и копыта по городскимъ улицамъ.

Онъ наклонился, какъ будто поправляя что-то у лошади и его голова пришлась на футъ разстоянія отъ головы Кима.

— Не вылѣзай, сиди тамъ, — пробормоталъ Кимъ. — Ночь полна глазъ. Двое людей дожидаются тебя за повозками. Они хотятъ застрѣлить тебя, когда ты будешь ложиться спать, потому что твоя голова оцѣнена. Я это слышалъ, когда спалъ возлѣ лошадей.

— Ты ихъ видѣлъ?.. Да стой ты, чортово отродье! — сердито прикрикнулъ онъ на лошадь.

— Нѣтъ.

— Не былъ ли одинъ изъ нихъ одѣть факиромъ?

— Одинъ сказалъ другому: «какой же ты факиръ, если боишься одну ночь не поспать».

— Хорошо. Отправляйся назадъ къ стоянкѣ и ложись. Я не умру сегодня ночью.

Магбубъ поворотилъ лошадь и ускакалъ, а Кимъ пробрался на свое прежнее мѣсто, возлѣ лошадей. Прошелъ часъ и, несмотря на сильное желаніе не спать, онъ все-таки з.

Но Магбубъ не спалъ. Ему было чрезвычайно непріятно, что люди не его племени и не имѣвшіе никакого отношенія въ его случайнымъ любовнымъ похожденіямъ, преслѣдовали его съ тѣмъ, чтобы убить. Его первымъ и естественнымъ побужденіемъ было вернуться, схватятъ сзади своихъ доброжелателей и убить обоихъ за разъ. Но потомъ онъ сообразилъ къ своему большому неудовольствію, что другая часть администраціи, не имѣвшая никакого отношенія къ полковнику Крейтону, потребуетъ объясненій, а ихъ будетъ крайне трудно давать. Потомъ его осѣнила блестящая мысль. «Отправлюсь на станцію и скажу, что меня обокрали. На что годится полиція, если бѣднаго Кабули могутъ свободно грабить! Если имъ удается словить вора, то это дѣлаетъ имъ большую честь. Я знаю одного молодого сагиба на станціи»..

Онъ привязалъ лошадь и пошелъ на платформу.

— Эй, Магбубъ-Али! — крикнулъ молодой помощникъ начальника движенія, собиравшійся отправиться вдоль по линіи, высокій бѣлокурый юноша въ полотняномъ костюмѣ. — Что ты тутъ дѣлаешь? Сѣно, что ли, продаешь — а?

— Нѣтъ, я пришелъ посмотрѣть не тутъ ли Лутуфъ-Улла. У меня на линіи стоятъ платформы съ лошадьми. Вѣдь безъ вѣдома желѣзнодорожнаго управленія ихъ никто не можетъ тронуть?

— Ну, я думаю, Магбубъ. Ты можешь съ насъ взыскать, еслибы это случилось.

— Я видѣлъ двухъ людей, присѣвшихъ на корточки подъ колесами одной изъ платформъ. Почти всю ночь они тамъ просидѣли. Факиры не крадутъ лошадей, такъ что я не обратилъ на нихъ особеннаго вниманія. Хочу отыскать своего компаньона, Лутуфъ-Уллу.

— Чортъ возьми! И ты даже не сталъ ломать себѣ голову надъ тѣмъ, что они тамъ дѣлаютъ и зачѣмъ пришла? Хорошо, что ты мнѣ попался. Какой видъ былъ у этихъ людей?

— Факиры они и больше ничего. Если и стащутъ, такъ я думаю, только немножко зерна съ одной изъ платформъ. Такихъ много ходитъ по линіи. Я сюда пришелъ отыскать моего компаньона, Лутуфъ-Улла…

— Брось ты своего компаньона. Гдѣ стоятъ платформы съ лошадьми?

— Немного въ сторонѣ, подальше, къ тому мѣсту, гдѣ зажигаютъ фонари для поѣздовъ.

— Возлѣ сигнальной будки? Да?

— На самыхъ ближнихъ рельсахъ справа, если смотрѣть на линію такъ. Что же касается Лутуфъ-Уллы, то онъ высокій человѣкъ съ перешибленнымъ носомъ и съ персидской борзой собакой.. И-ишь ты!

Юноша бросился будить молодого увлекающагося полицейскаго, потому что, какъ онъ говорилъ, желѣзная дорога очень страдала отъ грабежей и потери товаровъ. Магбубъ-Али хихикнулъ себѣ въ крашеную бороду.

— Теперь они пойдутъ въ своихъ сапожищахъ, нашумятъ, а потомъ будутъ удивляться, почему нѣтъ никакихъ факировъ. Ловкіе они ребята, эти молодые сагибы.

Онъ подождалъ, не двигаясь, нѣсколько минутъ, ожидая, что они побѣгутъ по линіи, воодушевленные предстоящимъ подвигомъ. Скоро блестящій паровозъ промчался мимо станціи, и Магбубъ поймалъ взглядъ молодого полицейскаго, проѣхавшаго на немъ.

— Я былъ несправедливъ къ этому юношѣ. Онъ не совсѣмъ дуракъ, — проговорилъ Магбубъ-Али. — Взять огненную повозку, чтобы поймать вора, это новая штука!

Когда на разсвѣтѣ Магбубъ-Али вернулся къ своимъ людямъ, то никто не счелъ нужнымъ сообщить ему о томъ что случилось ночью. Никто, кронѣ маленькаго конюха, только-что поступившаго въ услуженіе къ великому человѣку. Магбубъ позвалъ его въ свою крошечную палатку помогать ему укладываться.

— Я все знаю, — прошепталъ Кимъ, наклоняясь надъ переметными сумками. — Два сагиба подъѣхали въ поѣздѣ. Я бѣгалъ въ темнотѣ то туда, то сюда по эту сторону платформъ, пока поѣздъ медленно двигался то взадъ, то впередъ. Они напали на двухъ людей, сидѣвшихъ подъ платформой… Хаджи, что мнѣ дѣлать съ этой глыбой табака? Завернуть въ бумагу и положить подъ этотъ мѣшокъ съ солью?.. Да… и они сшибли ихъ. Но одинъ изъ нихъ ударилъ сагиба факирскимъ козлинымъ рогомъ (Кимъ имѣлъ въ виду соединенные рога чернаго козла, составляющіе единственное свѣтское оружіе факировъ), полилась кровь. Тогда другой сагибъ поднялъ ружье, выпавшее изъ рукъ его безчувственнаго товарища, и ударилъ имъ факира. О всѣ они сшиблись съ такимъ бѣшенствомъ, точно безумные.

— Ты говоришь — ружье было? За это отсиживаютъ добрыхъ десять лѣтъ въ тюрьмѣ.

— Потомъ оба упавшіе лежали совершенно неподвижно и, мнѣ кажется, ихъ втащили въ поѣздъ уже полумертвыми. Головы у нихъ вотъ такъ качались. И по всей линіи столько крови! Пойди посмотри.

— Мнѣ случалось и прежде видѣть кровь. Тюрьма — мѣсто вѣрное… и, конечно, они назовутся ложными именами и, конечно, ни одному человѣку не удастся ихъ отыскать очень долго. Они были моими недругами. Твоя судьба и моя скованы одною цѣпью. А какой разсказъ для «цѣлителя жемчуга!» Ну, теперь живо справляйся съ переметными сумками и посудой. Возьмемъ лошадей и маршъ въ Симлу.

Быстро, то-есть такъ, какъ считается быстро у восточныхъ народовъ: съ долгими объясненіями, съ бранью и пустой болтовней, небрежно и неопрятно, съ безконечными задержками и остановками по случаю забытыхъ мелочей собрался неряшливый караванъ и двинулся въ путь. Кимъ считался любимцемъ Магбуба-Али, и всѣ, желавшіе быть въ хорошихъ отношеніяхъ съ патаномъ, не обременяли мальчика работой. Дорогой продавецъ лошадей дѣлалъ своему юному спутнику наставленія:

— Если находишься среди сагибовъ, никогда не забывай, что ты сагибъ, а среди народовъ Индіи всегда помни, что ты… — онъ остановился въ затрудненіи и улыбнулся.

— Что я такое? Мусульманинъ, индусъ или буддистъ? Это вопросъ трудный.

— Ты, конечно, невѣрный, и поэтому будешь проклятъ. Такъ говорятъ мой законъ, или мнѣ кажется, что онъ такъ говоритъ. Но ты также мой маленькій «всѣмъ на свѣтѣ другъ» и я люблю тебя. Такъ говоритъ мое сердце. Эти вопросы вѣры все равно, что лошади. Всякая хороша для своей страны.

— А мой лама говорилъ совершенно другое.

— Ахъ, онъ старый мечтатель изъ Ботіала и больше ничего! Сердце мое немножко раздражается, «всѣмъ на свѣтѣ другъ», что ты находишь такое достоинство въ столь мало извѣстномъ тебѣ человѣкѣ.

— Это правда, хаджи, но я вижу въ немъ это достоинство, и сердце мое привязано къ нему.

— А его сердце къ тебѣ, какъ я слышалъ. Сердца подобны лошадямъ: стремятся, не слушаясь узды и шпоръ… Теперь слушай. Для спокойствія твоего сердца тебѣ необходимо видаться съ этимъ ламой?

— Это одно изъ необходимыхъ условій, — отвѣчалъ Кимъ. — Если его у меня отнимутъ, то я уйду изъ школы и… и разъ я уйду, кто найдетъ меня опять?

— Это вѣрно, — Магбубъ утвердительно кивнулъ головой, — еще никогда ни одинъ жеребенокъ не ходилъ на такомъ длинномъ поводу.

— Ты не бойся, — замѣтилъ Кимъ, какъ будто могъ исчезнуть въ одну минуту, — мой лама сказалъ, что будетъ приходить, чтобы видѣться со мной въ школѣ…

— Нищій со своей чашкой въ присутствіи всѣхъ этихъ молодыхъ са…

— Не всѣ они! — прервалъ его Кимъ и фыркнулъ. — У большинства изъ нихъ бѣлки глазъ посинѣли, а ногти почернѣли, оттого что въ жилахъ течетъ кровь низшей касты.

Потомъ Кимъ спокойно и подробно перечелъ всю родословную своихъ товарищей, жуя въ то же время сахарный тростникъ.

— «Всѣмъ на свѣтѣ другъ», — сказалъ Магбубъ, отдувая въ сторону дымъ, чтобъ яснѣе видѣть, — я встрѣчалъ много мужчинъ, женщинъ и мальчиковъ и не мало сагибовъ. Но во всю свою жизнь я не встрѣчалъ такого чертенка, какъ ты.

— А почему же такъ? Вѣдь я всегда говорю тебѣ правду, или продаю ее.

Въ его тонѣ послышалось что-то, заставившее Магбуба повернуться къ нему.

— Еще какая-нибудь новая дьявольская выдумка?

— Восемь «анна», и тогда я скажу, — объявилъ осклабившись Кимъ. — Дѣло идетъ о твоемъ спокойствіи.

— О, шайтанъ! — Магбубъ далъ ему монету.

— Помнишь ли ты это приключеніе съ ворами на желѣзной дорогѣ въ Умбаллѣ?

— Такъ какъ это былъ для меня вопросъ жизни и смерти, то я не совсѣмъ еще забылъ его. А что?

— А помнишь ли ты приключеніе съ воромъ въ Кашмиръ-Сараѣ?

— Я сію минуту выдеру тебя за уши, сагибъ.

— Не вижу никакой въ этомъ нужды, патанъ. А только второй факиръ, котораго сагибъ ударилъ до безчувствія, былъ тотъ самый человѣкъ, который приходилъ обыскивать твое помѣщеніе въ Лагорѣ. Я видѣлъ его лицо, когда его втаскивали въ вагонъ. Это тотъ самый человѣкъ.

— Почему ты раньше не сказалъ?

— О, вѣдь онъ пойдетъ въ тюрьму и нѣсколько лѣтъ будетъ вполнѣ безвреденъ. Не надо говорить заразъ больше того, что слѣдуетъ. Кромѣ того, я тогда не нуждался въ деньгахъ на сласти.

— Аллахъ Керимъ! — произнесъ Магбубъ-Али: — на тебя когда-нибудь найдетъ и ты мою голову продашь за сласти.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Кимъ будетъ помнить всю свою жизнь это долгое медленное путешествіе отъ Умбаллы до Симлы. Внезапно разлившаяся рѣка унесла одну. лошадь (конечно самую дорогую) и чуть не утопила Кима среди пляшущихъ галекъ. Потомъ дальше встрѣтился по дорогѣ слонъ изъ мѣстнаго полка и сталъ топтать лошадей. Такъ какъ это произошло на пастбищѣ, гдѣ лошади свободно паслись, то потребовалось цѣлыхъ полтора дня, чтобы опять согнать ихъ въ табунъ. Но все это было одно наслажденіе: карабкаться на горные хребты и потомъ сползать съ нихъ; глядѣть какъ румянецъ зари ложится на далекіе горные снѣга; разсматривать кактусы съ ихъ извилистыми отростками, возвышающіеся рядами по склонамъ каменистыхъ холмовъ; прислушиваться въ журчанью тысячи ручьевъ и потоковъ и къ крикамъ обезьянъ, прыгающихъ среди длинныхъ, опущенныхъ въ землѣ вѣтокъ деодаровъ. Интересны были также остановки для молитвъ (Магбубъ очень ревностно исполнялъ всѣ омовенія и обряды, когда нечего было спѣшить), вечерніе разговоры на стоянкахъ, когда верблюды и волы, стоя въ одной кучѣ, съ медленной важностью жевали кормъ, а глупые погонщики разсказывали послѣднія новости о томъ, что случилось на большой дорогѣ. Все это приводило Кима въ такой восторгъ, что сердце его такъ и пѣло въ груди.

— А когда придетъ конецъ пѣснямъ и пляскамъ, — сказалъ Магбубъ-Али, — тогда придется плясать по дудочкѣ полковника сагиба, а это не очень-то сладко.

— Что за веселая стража, самая прекрасная страна въ Индіи и страна Пяти Рѣкъ — та прекраснѣе всѣхъ, — произнесъ нараспѣвъ Кимъ. — И туда я уйду, если Магбубъ-Али или полковникъ попробуютъ лишить меня свободы. А если я уйду, то кто меня найдетъ? Посмотри-ка, хаджи, это тамъ городъ Симла? Аллахъ, что за городъ!

— Братъ моего отца, а онъ человѣкъ очень старый, помнитъ, когда въ немъ было всего два дома.

Они согнали лошадей на нижній базаръ, и Магбубъ-Али нанялъ для себя комнату у торговца скотомъ, гораздо лучше запиравшуюся, чѣмъ его помѣщеніе въ Лагорѣ. И здѣсь не обошлось безъ чудесъ, потому что въ сумеркахъ въ комнату вошелъ магометанскій мальчикъ конюхъ, а черезъ часъ вышелъ изъ нея евразійскій подростокъ въ дурно сидѣвшемъ на немъ одѣяніи, купленномъ въ лавкѣ готовымъ.

— А говорилъ съ Крейтономъ сагибомъ, — объявилъ Магбубъ-Али, — и еще разъ рука дружбы отстраняла бичъ бѣдствія. Онъ говоритъ, что ты уже прогулялъ на большой дорогѣ шестьдесятъ дней и что теперь уже поздно посылать тебя въ горную школу.

— Я уже сказалъ, что мои вакаціи принадлежатъ мнѣ вполнѣ и что въ другую школу не отправлюсь. Это вѣдь входитъ въ мои условія.

— Полковникъ сагибъ еще не знаетъ ничего о твоемъ контрактѣ. Ты долженъ остановиться въ домѣ Лурганъ-сагиба, пока не придетъ время отправляться тебѣ въ Лукноу.

— Мнѣ бы хотѣлось больше жить съ тобою, Магбубъ.

— Ты не понимаешь какой чести удостоенъ. Самъ Лурганъ-сагибъ тебя требуетъ. Ты подымешься на гору и потомъ пойдешь по дорогѣ наверху и тамъ ты долженъ забыть, что когда-нибудь видѣлся или говорилъ со мною, Магбубомъ-Али, продающимъ лошадей Крейтону сагибу, котораго ты не знаешь. Запомни это хорошенько.

Кинъ кивнулъ головой.

— Хорошо. Но кто этотъ Лурганъ сагибъ? Нѣтъ, — прибавилъ онъ, поймавъ острый, какъ лезвіе ножа, взглядъ Магбуба, — я вѣдь въ самомъ дѣлѣ никогда не слыхалъ этого имени. Быть можетъ, онъ, — мальчикъ понизилъ голосъ, — одинъ изъ «нашихъ»?

— Что это за разговоръ о какихъ-то «нашихъ», сагибъ? — возразилъ Магбубъ-Али тѣмъ тономъ, какимъ обыкновенно разговаривалъ съ европейцами.

— У Лургана-сагиба есть лавка среди другихъ европейскихъ лавокъ. Вся Симла знаетъ эту лавку. Спроси тамъ… и его надо слушаться съ перваго слова. Люди говорятъ, что онъ занимается колдовствомъ, но это тебя не касается. Взойди на гору и спроси. Теперь-то и начнется большая игра.

IX.

Колесо жизни сдѣлало еще одинъ поворотъ, и Кимъ храбро вступилъ въ новую полосу своего существованія. Онъ долженъ былъ опять стать на время сагибомъ. Дойдя до широкой дороги къ Симлѣ, онъ сталъ озираться. Подъ фонарнымъ столбомъ сидѣлъ на корточкахъ маленькій индусъ лѣтъ десяти.

— Гдѣ домъ мистера Лургана? — спросилъ Кимъ.

— Я не понимаю по-англійски, — отвѣтилъ мальчикъ, и Кимъ сейчасъ же перешелъ на мѣстное нарѣчіе.

— Я тебя проведу.

Они вдвоемъ вступили въ таинственный полу-мракъ, сквозь который смутно доносился шумъ города, расположеннаго внизу у горы, и дыханіе прохладнаго вѣтра съ возвышавшагося подъ самыми звѣздами и увѣнчаннаго деодарами Якко. Огоньки, разсѣянные на различныхъ высотахъ, представляли собой какъ бы второй рядъ звѣздъ. Одни изъ нихъ были неподвижны, другіе же двигались — это были фонари рикшо, колясокъ, въ которыхъ веселые и безпечные англичане отправлялись на званые обѣды.

— Вотъ здѣсь, — сказалъ проводникъ Кима и остановился у веранды, расположенной у большой дороги. Двери не было; входъ былъ завѣшанъ только занавѣсью изъ бисера, пропускавшей свѣтъ лампы изнутри.

— Вотъ онъ, — сказалъ мальчикъ тихимъ какъ вздохъ голосомъ. Кимъ понялъ, что мальчикъ поджидалъ его на дорогѣ, чтобы проводить его сюда, и ему стало жутко; но онъ подавилъ страхъ и смѣло раздвинулъ занавѣсь. Человѣкъ съ темной бородой и съ зеленымъ щиткомъ надъ глазами сидѣлъ у стола и выбиралъ короткими бѣлыми пальцами сверкающіе шарики съ подноса, стоявшаго передъ нимъ; онъ ихъ нанизывалъ на блестящую шелковую нитку и все время напѣвалъ про себя. Кимъ угадывалъ, что за кругомъ свѣта отъ лампы комната была полна предметовъ, напоминавшихъ своимъ ароматомъ восточные храмы. Онъ потянулъ воздухъ и почувствовалъ запахъ мускуса, санталоваго дерева и хасминоваго масла.

— Это я, — сказалъ наконецъ Кимъ на мѣстномъ нарѣчіи; среди этихъ запаховъ онъ забылъ, что долженъ былъ изображать изъ себя сагиба.

— Семьдесятъ девять, восемьдесятъ, восемьдесятъ одинъ, — продолжалъ считать человѣкъ, такъ быстро нанизывая жемчужины одну за другой, что Кимъ не поспѣвалъ слѣдить за движеніями его пальцевъ. Человѣкъ снялъ зеленый щитокъ и съ полъ-минуты пристально смотрѣлъ на Кима. Его зрачки то расширялись, то, казалось, произвольно съуживались до размѣра булавочной головки. Кимъ зналъ одного факира, который тоже умѣлъ это дѣлать и зарабатывалъ этимъ много денегъ, особенно когда принимался проклинать глупыхъ женщинъ. Киму сдѣлалось любопытно. Но его другъ факиръ умѣлъ, кромѣ того, двигать ушами, и Киму было жалко, что новый знакомый этого не дѣлалъ.

— Ты не бойся, — проговорилъ наконецъ м-ръ Лурганъ.

— Чего мнѣ бояться?

— Ты здѣсь будешь ночевать сегодня, и останешься у меня до начала занятій въ Лукноу. Такъ приказано.

— Такъ приказано, — повторилъ Кимъ. — Но гдѣ же я буду спать?

— Здѣсь, въ этой комнатѣ. — Лурганъ сагибъ указалъ рукой за неосвѣщенную часть комнаты.

— Хорошо, — спокойно сказалъ Кимъ. — Сейчасъ ложиться?

Лурганъ сагибъ кивнулъ головой и, взявъ лампу, высоко поднялъ ее. На освѣщенныхъ свѣтомъ лампы стѣнахъ Кимъ увидѣлъ расшитыя страшными узорами ткани, а надъ ними коллекцію тибетскихъ дьявольскихъ масокъ — рогатыхъ, нахмуренныхъ или съ выраженіемъ идіотскаго ужаса. Въ углу стоялъ японскій воинъ, въ латахъ и съ перьями на головѣ, угрожая своей аллебардой, и множество пикъ и «кутаровъ» отразили слабый свѣтъ лампы. Но болѣе, чѣмъ всѣ эти предметы — онъ уже видѣлъ подобныя маски въ лагорскомъ музеѣ — Кима заинтересовалъ взглядъ маленькаго индуса съ кроткими глазами; онъ сидѣлъ теперь, скрестивъ ноги подъ столомъ съ жемчугомъ, и на его красныхъ какъ пурпуръ губахъ мелькала улыбка.

— Кажется, Лурганъ сагибъ хочетъ меня напугать. И это чортово отродье подъ столомъ навѣрное хотѣло бы, чтобы я въ самомъ дѣлѣ испугался. — Эта комната, — сказалъ онъ вслухъ, — похожа на «домъ чудесъ». Гдѣ моя постель?

Лургавъ сагибъ указалъ ему на сложенное одѣяло въ углу, подлѣ отвратительныхъ масокъ, потомъ взялъ лампу и ушелъ, оставивъ его въ темнотѣ.

— Это былъ Лургавъ сагибъ? — спросилъ Кимъ, свернувшись на своемъ одѣялѣ.

Отвѣта не послѣдовало. Онъ слышалъ дыханіе маленькаго индуса, поползъ по полу по направленію этого звука и сталъ наносить удары въ темнотѣ: — Отвѣчай, дьяволъ, — крикнулъ онъ. — Какъ ты смѣешь лгать сагибу?

Ему послышалось, что въ темнотѣ кто-то смѣется. Это не могъ быть слабенькій индусъ, потому что тотъ плакалъ. Кимъ возвысилъ голосъ и сказалъ громко:

— Лурганъ сагибъ, о, Лурганъ сагибъ! Развѣ приказано, чтобы твой слуга не отвѣчалъ мнѣ?

— Да, такъ приказано.

Голосъ, въ великому изумленію Кима, раздался за его спиной.

— Хорошо. Но помни, — пробормоталъ онъ, укладываясь на свое одѣяло, — я тебя утромъ отколочу. Я не люблю индусовъ.

Ночь была не изъ пріятныхъ, такъ какъ комната была полна голосовъ и музыки. Кимъ два раза проснулся, услыхавъ, что его кто-то зоветъ по имени. Во второй разъ онъ отправился на поиски и наткнулся носомъ на ящикъ, который несомнѣнно говорилъ человѣческимъ языкомъ, но какимъ-то не человѣческимъ голосомъ. Ящикъ заканчивался металлической трубой и соединялся проволоками съ ящикомъ меньшихъ размѣровъ, стоящимъ за полу — такъ это по крайней мѣрѣ казалось на ощупь. Голосъ, очень рѣзкій и дребезжащій, выходилъ изъ трубы. Кимъ потеръ себѣ носъ и пришелъ въ бѣшенство, говоря про себя, какъ обыкновенно, на мѣстномъ нарѣчіи.

— Это годится для базарнаго нищаго, но я сагибъ и сынъ сагиба, и что еще гораздо важнѣе — ученикъ лукноуской школы. Да (тутъ онъ мысленно перешелъ на англійскій языкъ), ученикъ школы Сентъ-Ксавье. Чортъ побери мистера Лургана! Эта штука похожа за швейную машину. Онъ очень ошибается — у насъ въ Лукноу такими пустяками не испугаешь — нѣтъ! Потомъ онъ опять перешелъ за индусскій языкъ. — Но сколько же платятъ ему? Онъ только торговецъ — я въ его лавкѣ. Но Крейтонъ сагибъ полковникъ — и, кажется, я здѣсь по приказанію Крейтонъ сагиба. Ну да и отколочу же я этого индуса утромъ! Это еще что такое?

Изъ ящика съ трубой полился потокъ самой отборной брани, которую Кимъ когда-либо слышалъ; она произнесена была высокимъ равнодушнымъ голосомъ, — и у Кима на минуту волосы стали дыбомъ. Но когда проклятая штука стала переводить дыханіе, Кимъ успокоился, услышавъ жужжаніе, напоминавшее швейную машину.

— Chûp (замолчи)! — крикнулъ онъ, и опять услышалъ нѣчто въ родѣ смѣха. — Chûp, или я сломаю тебѣ голову.

Ящикъ не обращалъ на него вниманія. Кимъ сталъ возиться у металлической трубы, и что-то взлетѣло вверхъ со стукомъ; онъ, очевидно, поднялъ крышку. Если внутри сидѣлъ дьяволъ, то теперь ему наступилъ конецъ. Кимъ понюхалъ, — такой запахъ былъ у швейныхъ машинъ на базарѣ. Теперь онъ покончитъ съ этимъ «шайтаномъ». Онъ снялъ куртку и всунулъ ее въ открытый ящикъ. Что-то длинное и круглое погнулось подъ его рукой, раздался скрипъ, и голосъ затихъ — что и должно произойти, если засунуть сложенную втрое куртку во внутрь дорогого фонографа. Кимъ безмятежно заснулъ.

Утромъ онъ проснулся, почувствовавъ на себѣ взглядъ Лурганъ-сагиба.

— О, — сказалъ Кимъ, твердо рѣшившись быть сагибомъ. — У васъ тутъ какой-то ящикъ бранился ночью. Я его остановилъ. Это вашъ ящикъ?

Лурганъ сагибъ протянулъ ему руку.

— Съ добрымъ утромъ, О’Гара, — сказалъ онъ. — Да, этотъ ящикъ мой. Я держу у себя въ лавкѣ такого рода вещи, потому что онѣ нравятся моимъ друзьямъ раджамъ. Этотъ ящикъ ты сломалъ, но я за него недорого заплатилъ. Да, мои друзья, короли, очень любятъ игрушки — и я иногда тоже.

Кимъ искоса взглянулъ на него. Онъ былъ сагибомъ по платью; но, судя по совершенству его урдусскаго языка, въ особенности по недостаткамъ въ произношеніи англійскаго, видно было, что онъ все, что угодно, но только не сагибъ. Онъ видимо отлично понималъ душевное состояніе Кима, прежде чѣмъ мальчикъ открылъ ротъ, и не трудился точно разъяснять свои мысли, какъ отецъ Викторъ или учителя въ Лукноу. Самое пріятное было то, что онъ обращался съ Кимомъ какъ съ равнымъ себѣ азіатомъ.

— Жалко, что ты не сможешь отколотить моего мальчика сегодня. Онъ говоритъ, что или заколетъ, или отравитъ тебя. Онъ очень ревнивъ, и поэтому я поставилъ его въ уголъ, и не буду говорить съ нимъ цѣлый день. Онъ только-что пытался убить меня. Такъ ты ужъ помоги мнѣ пожалуйста приготовить завтракъ. Онъ слишкомъ ревнивъ, чтобы ему можно было довѣриться теперь.

Настоящій сагибъ изъ Англіи навѣрное бы болѣе пространно все это разсказахъ. А Лурганъ сагибъ совершенно просто передалъ самый фактъ — какъ это сдѣлалъ бы Магбубъ-Али, говоря о своихъ дѣлахъ на сѣверѣ.

Сзади лавки Лургана была веранда, построенная надъ отвѣснымъ горнымъ спускомъ, и съ нея видны были дымовыя трубы сосѣдей, какъ это всегда бываетъ въ Симлѣ. Киму пришелся очень по вкусу чисто персидскій завтракъ, собственноручно изготовленный Лурганъ-сагибомъ, но еще болѣе привела его въ восторгъ лавка Лургана. Лагорскій музей былъ обширнѣе, но здѣсь было больше разныхъ диковинъ: тибетскіе амулеты, бирюзовыя и янтарныя ожерелья, браслеты изъ зеленаго нефрита, палочки ладана въ горшечкахъ, выложенныхъ неотшлифованными гранатами, маски, которыя онъ видѣлъ наканунѣ, синія цвѣта павлиньяго хвоста ткани, покрывавшія всю стѣну, золоченыя изображенія Будды, и маленькіе переносные алтари, русскіе самовары съ бирюзой на крышкѣ, тонкія, какъ яичная скорлупа, чашки въ странныхъ восьмиугольныхъ ящичкахъ, распятія изъ пожелтѣвшей слоновой кости, свернутые запыленные ковры, отъ которыхъ шелъ удушливый запахъ, персидскіе кувшины для омовеній послѣ ѣды, тусклыя мѣдныя курильницы, не китайской и не персидской работы, украшенныя фигурами дьяволовъ, всякаго рода оружіе и тысяча другихъ предметовъ въ ящикахъ, въ кучахъ, или просто разбросанныхъ по комнатѣ; свободнымъ оставалось только мѣсто у шаткаго деревяннаго стола, за которымъ работалъ Лурганъ сагибъ.

— Все это пустяки! — скатъ Лурганъ, слѣдя за восхищеннымъ взоромъ Кима. — Я покупаю эти предметы, потому что они красивы, и иногда продаю ихъ, если мнѣ нравятся покупатели. Моя главная работа на столѣ — вотъ посмотри.

Въ утреннемъ свѣтѣ на столѣ сверкали красные, синіе и зеленые камни и кое-гдѣ синевато-бѣлые брызги брилліантовъ. Кимъ широко раскрылъ глаза.

— О, эти камни прочные. Они не испортятся отъ солнца, да и къ тому же они дешевые. Вотъ если камни больны — дѣло другое. — Онъ наложилъ Киму вторую порцію. — Никто кромѣ меня не умѣетъ лечить больной жемчугъ и возвращать голубой цвѣтъ бирюзѣ. Я не говорю объ опалахъ — всякій дуракъ можетъ вылечить опалъ, но съ больнымъ жемчугомъ никто, кромѣ меня, не съумѣетъ справиться. Что, еслибы я умеръ? Вѣдь тогда не было бы никого… Нѣтъ, ты не съумѣешь обращаться съ драгоцѣнными камнями — развѣ только съ бирюзой, да и то не скоро.

Онъ сталъ мягко потирать руки. Изъ-за ковровъ послышалось отрывистое, слабое рыданіе. Это былъ маленькій индусъ, послушно стоявшій лицомъ къ стѣнѣ: его тонкія плечи дрожали отъ рыданій.

— Онъ ревнивъ, — онъ очень ревнивъ. Посмотримъ, будетъ ли онъ еще разъ пытаться отравить меня за завтракомъ и заставлять меня за-ново варить его.

— Knbbee-Knbbee nahm, — послышался прерывистый отвѣтъ.

— И захочетъ ли онъ опять убить другого мальчика.

— Knbbee-Knbbee nahm (никогда, никогда. Нѣтъ!).

— А какъ ты думаешь, что онъ сдѣлаетъ, — спросилъ Лурганъ Кима.

— О, я не знаю. Можетъ быть, лучше отпустить его. А почему онъ хотѣлъ отравить васъ?

— Потому что онъ меня очень любитъ. Что, еслибы ты кого-нибудь любилъ, а пришелъ бы чужой человѣкъ, и тому, котораго бы ты любилъ, чужой нравился бы больше тебя, — что бы ты сдѣлалъ?

Кимъ задумался. Лурганъ повторилъ ту же фразу на мѣстномъ нарѣчіи.

— Я бы не отравилъ того человѣка, — сказалъ Кимъ задумчиво, — но я бы отколотилъ чужого мальчика, еслибы мальчикъ любилъ этого человѣка. Но я бы сначала спросилъ мальчика, любитъ ли онъ его.

— Да, но онъ думаетъ, что меня нельзя не любить.

— Ну, такъ онъ глупъ, по-моему.

— Слышишь, — сказалъ Лурганъ сагибъ, обращаясь въ рыдающему мальчику. — Сынъ сагиба говоритъ, что ты дурачекъ. Выходи, и слѣдующій разъ, когда тебѣ будетъ тяжело на душѣ, не прибѣгай такъ открыто къ мышьяку. Я бы могъ заболѣть, дитя, и тогда драгоцѣнные камни перешли бы въ другія руки. Иди сюда.

Мальчикъ выползъ изъ-за ковровъ съ распухшими отъ слезъ глазами и бросился къ ногамъ Лурганъ-сагиба съ такимъ страстнымъ раскаяніемъ, что даже Кимъ былъ тронутъ.

— Я буду вѣрно хранить драгоцѣнные камни. О, отецъ мой и мать моя, прогони его!

Онъ указалъ на Кима движеніемъ откинутой назадъ голой пятки.

— Подожди немного, онъ скоро опять уйдетъ. А пока онъ здѣсь, въ школѣ у насъ, и ты будешь его учителемъ. Сыграй съ нимъ въ игру драгоцѣнныхъ камней. Я буду вести счетъ.

Мальчикъ быстро отеръ слезы, кинулся въ глубину лавки и вернулся съ мѣднымъ подносомъ.

— Дай мнѣ ихъ самъ, — сказалъ онъ Лурганъ-сагибу, — своей собственной рукой, чтобы онъ не сказалъ, что я зналъ ихъ раньше.

— Подожди, не волнуйся, — сказалъ Лургавъ и вынулъ изъ ящика подъ столомъ пригоршню блестящихъ камней.

— Ну, а теперь, — сказалъ мальчикъ Киму, размахивая старой газетой, — гляди на нихъ сколько хочешь, пересчитай ихъ, можешь даже взять ихъ въ руки. Мнѣ достаточно одинъ разъ взглянуть. — Онъ гордо повернулся спиной.

— Но въ чемъ состоитъ игра?

— Когда ты ихъ пересчитаешь и разсмотришь, и будешь увѣренъ, что запомнилъ всѣ камни, я ихъ закрою вотъ этой бумагой, а ты долженъ перечислить ихъ всѣхъ Лурганъ-сагибу. Я напишу свой счетъ на бумагѣ.

Духъ соревнованія проснулся въ груди Кима. Онъ наклонился къ подносу. На немъ лежало около пятнадцати камней. — Это не трудно, — сказалъ онъ черезъ минуту. Мальчикъ накрылъ бумагой сверкающіе камни, и самъ сталъ что-то писать въ счетной книгѣ.

— Тутъ подъ бумагой пять синихъ камней: одинъ большой, одинъ поменьше и три маленькихъ, — торопливо сказалъ Кимъ. — Есть еще четыре зеленыхъ камня и одинъ съ дыркой, есть зеленый прозрачный камень, и другой, въ родѣ мундштука. Есть два красныхъ камня, и я насчиталъ пятнадцать, но два я забылъ. Нѣтъ, дай мнѣ подумать. Одинъ шарикъ изъ слоновой хости, маленькій и… и… дай мнѣ подумать…

— Разъ, два… — Лургавъ сагибъ просчиталъ до десяти, но Кимъ не могъ вспомнить.

— Такъ слушай мой счетъ, — проговорилъ маленькій индусъ, весь дрожа отъ радостнаго смѣха. — Во-первыхъ, два потрескавшихся сапфира: одинъ въ два карата, другой — въ четыре, насколько я могу судить. Сапфиръ въ четыре карата поцарапанъ у края. Затѣмъ туркестанская бирюза, гладкая, съ черными жилками, и двѣ съ надписями — одна съ названіемъ бога золотыми буквами, другая — съ трещиной посрединѣ, — она вынута вѣроятно изъ стараго кольца. Я не могъ прочесть надпись. Вотъ и всѣ пять синихъ камня… Затѣмъ, четыре растресканныхъ няумруда, но одинъ пробуравленъ въ двухъ мѣстахъ, а у другого недостаетъ кусочка.

— Какой вѣсъ? — безстрастно спросилъ Лурганъ сагибъ.

— Три, пять, пять и четыре карата, насколько я могу судить. Затѣмъ кусокъ стараго зеленоватаго янтаря отъ трубки и рѣзной топазъ изъ Европы. Еще бурманскій рубинъ въ два карата, безъ трещины, и поцарапанный балійскій рубинъ въ два карата. Затѣмъ рѣзной шарикъ изъ слоновой кости, китайскій, съ изображеніемъ крысы, высасывающей яйцо; и, наконецъ, — ага!.. хрустальный шарикъ величиной въ бобъ, посаженный на золотой листикъ.

Онъ захлопалъ въ ладоши, кончивъ перечисленіе.

— Онъ побѣдилъ, — сказалъ, улыбаясь, Лурганъ сагибъ.

— Ну, да, онъ зналъ, названія камней, — отвѣтилъ Кимъ покраснѣвъ. — Попробуемъ повторить игру, но съ предметами, которые мы съ нимъ одинаково знаемъ.

Они наполнили подносъ разными вещами, подобранными въ лавкѣ, и даже притащили кое-что изъ кухни, но мальчикъ каждый разъ оказывался побѣдителемъ; Кимъ былъ совершенно изумленъ.

— Завяжи мнѣ глаза, а самъ можешь глядѣть, я только пощупаю пальцами, и все-таки выиграю, — предложилъ индусъ.

Кимъ топнулъ ногой отъ досады, когда мальчикъ и въ этихъ условіяхъ оказался побѣдителемъ.

— Еслибы дѣло шло о людяхъ или лошадяхъ, — сказалъ объ, — я бы угадалъ лучше, чѣмъ онъ. А эта игра въ ножи, щипцы и ножницы совсѣмъ пустая.

— Сначала научись, а потомъ будешь учить самъ, — сказалъ Лурганъ сагибъ. — Искуснѣе онъ тебя?.. Скажи самъ.

— Да. Но какъ этому научиться?

— Нужно постоянно упражняться, пока не достигнешь совершенства, а поучиться стоитъ.

Маленькій индусъ, упоенный своимъ торжествомъ, похлопалъ Кима по спинѣ.

— Не отчаивайся? — сказалъ онъ, — я самъ буду тебя учить.

— А я буду наблюдать за тѣмъ, чтобы онъ тебя хорошо училъ, — прибавилъ Лурганъ сагибъ, продолжая говорить на мѣстномъ нарѣчіи. — Вѣдь кромѣ вотъ этого мальчика — глупо онъ сдѣлалъ, что купилъ такъ много мышьяку; вѣдь я самъ бы далъ ему, еслибы онъ попросилъ — кромѣ него, я давно не встрѣчалъ болѣе способнаго ученика, чѣмъ ты. А у насъ еще десять дней впереди до твоего отъѣзда въ Лукноу, гдѣ все равно ничему не учатъ, а только берутъ большія деньги. Мы съ тобой, надѣюсь, будемъ друзьями.

Прошло десять сумасшедшихъ дней, но Кимъ слишкомъ былъ упоенъ своей новой жизнью, чтобы размышлять о ея безразсудности. По утрамъ онъ игралъ со своимъ товарищемъ въ новую для него игру, иногда съ настоящими камнями, иногда съ ворохами шпагъ и кинжаловъ, или же съ фотографическими карточками туземцевъ. Днемъ онъ и маленькій индусъ сидѣли на стражѣ въ лавкѣ, прикурнувъ безмолвно за кучами сложенныхъ ковровъ или за ширмами, и наблюдали за многочисленными и очень интересными посѣтителями м-ра Лургана. Это были мелкіе раджи, свита которыхъ, покашливая, дожидалась на верандѣ; они покупали разныя диковины, фонографы и заводныя игрушки. Приходили дамы покупать ожерелья, и мужчины, которые, какъ казалось Киму, — но, можетъ быть, воображеніе его было развращено преждевременнымъ опытомъ, — являлись главнымъ образомъ изъ-за дамъ; заходили также и придворные мелкихъ владѣтельныхъ князей, какъ бы для того, чтобы отдавать въ починку старинныя ожерелья, — сверкающіе, потоки свѣта разливались по столу, когда они раскладывали камни; на самомъ дѣлѣ, имъ нужно было добывать деньги для сердитыхъ магаарани или молодыхъ раджей. Приходили и «бабу» (господа); Лурганъ сагибъ говорилъ съ ними строго и внушительно, но дѣло кончалось всегда тѣмъ, что онъ давалъ имъ деньги чеканнымъ серебромъ и бумажками. Иногда въ лавкѣ собирались театральнаго вида туземцы въ длиннополой одеждѣ и бесѣдовали о разныхъ метафизическихъ вопросахъ по-англійски и на мѣстномъ нарѣчіи, къ великому удовольствію м-ра Лургана. Онъ всегда интересовался религіей. Вечеромъ Кимъ и маленькій индусъ, имя котораго Лурганъ постоянно мѣнялъ по вдохновенію, должны были давать точный отчетъ о всемъ, что они видѣли и слышали въ теченіе дня, высказывать свое мнѣніе о каждомъ человѣкѣ по его лицу, по разговорамъ и манерамъ, угадывать дѣйствительную цѣль его прихода. Послѣ ужина Лурганъ сагибъ устраивалъ игру въ переодѣванія и самъ видимо увлекался ею. Онъ удивительно умѣлъ разрисовывать лица, — однимъ мазкомъ кисти онъ измѣнялъ ихъ до неузнаваемости. Въ лавкѣ было множество всевозможнаго платья и тюрбановъ, и Кимъ переодѣвался то молодымъ магометаниномъ изъ хорошей семьи, то продавцомъ оливковаго масла, а однажды — это было очень весело — сыномъ мелкаго землевладѣльца, разряженныхъ но праздничному. Лурганъ сагибъ очень зорко подмѣчалъ малѣйшую неточность въ костюмѣ. Лежа на истертомъ тиковомъ диванѣ, онъ по получасу объяснилъ, какъ каждая каста говоритъ, ходитъ, кашляетъ или чихаетъ. Маленькій индусъ былъ очень неловокъ въ этой игрѣ. Его ума хватало на угадываніе числа камней, но не на то, чтобы проникать въ чужую душу; въ Кимѣ же пробуждался какой-то демонъ и наполнялъ его душу радостью, когда онъ надѣвалъ разные костюмы и одновременно мѣнялъ характеръ рѣчи и движеній.

Увлеченный игрой, онъ въ одинъ изъ вечеровъ вызвался показать Лурганъ сагибу, какъ ученики факировъ, его старые лагорскіе знакомые, просятъ милостыню по дорогамъ, а также представилъ въ лицахъ, какъ бы онъ обратился за подаяніемъ къ англичанину, къ пенджабскому фермеру, идущему на ярмарку, и къ женщинѣ, которая ходитъ безъ покрывала. Лурганъ сагибъ очень смѣялся и попросилъ Кима остаться въ томъ же видѣ, т.-е. посидѣть скрестивъ ноги, съ измазаннымъ золой лицомъ и съ дикимъ выраженіемъ главъ, еще съ полчаса. По истеченіи этого срока въ лавку вошелъ старообразный толстый «бабу» съ заплывшими отъ жира ногами въ длинныхъ чулкахъ; Кимъ встрѣтилъ его потокомъ типичныхъ уличныхъ причитаній. Лурганъ сагибъ, къ досадѣ Кима, смотрѣлъ только на бабу, и не обращалъ вниманія на представленіе.

— По-моему… — сказалъ бабу, закуривая папироску, — по моему мнѣнію, въ высшей степени вѣрно и искусно представлено. Еслибы вы не предупредили меня, я бы сказалъ, что это вы сами хватали меня за ноги. А какъ по вашему, скоро онъ будетъ болѣе или менѣе годиться намъ? Потому что тогда я похлопочу за него.

— Онъ учился всему, что нужно, въ Лукноу.

— Такъ велите ему не зѣвать. Спокойной ночи, Лурганъ. — Бабу вышелъ, ковыляя, изъ лавки.

Когда они стали обсуждать всѣхъ перебывавшихъ въ лавкѣ за день людей, Лурганъ сагибъ спросилъ Кима, кто, по его мнѣнію, былъ этотъ человѣкъ.

— Господь знаетъ, — беззаботно отвѣтилъ Кимъ. Тонъ, которымъ онъ это сказалъ, могъ бы обмануть Магбуба-Али, но никакъ не цѣлителя жемчуга.

— Это правда. Господь, конечно, знаетъ. Но я желаю услышать твое мнѣніе.

Кимъ искоса посмотрѣлъ на Лургана, взглядъ котораго вынуждалъ говорить правду.

— Я… я… думаю, что онъ захочетъ взять меня на службу, когда я кончу школу. Но, прибавилъ онъ конфиденціально, когда Лурганъ сагибъ кивнулъ въ знакъ одобренія, — я не понимаю, какъ онъ можетъ мѣнять одѣянія и говорить на многихъ языкахъ.

— Ты потомъ многое поймешь. Онъ пишетъ донесенія извѣстному намъ полковнику. Онъ въ почетѣ только въ Симлѣ, и притомъ, замѣть, у него нѣтъ имени; онъ значится только подъ одной буквой и номеромъ — таковъ обычай у насъ.

— И его голова тоже оцѣнена какъ голова Маг… всѣхъ другихъ?

— Пока еще нѣтъ; но еслибы мальчикъ, который сидитъ теперь здѣсь, пошелъ — смотри, дверь открыта — не далѣе, чѣмъ въ извѣстный домъ, съ выкрашенной въ красный цвѣтъ верандой, и шепнулъ бы черезъ отверстіе ставень: «Дурныя вѣсти въ прошломъ мѣсяцѣ дошли до начальства черезъ Гурри Чундеръ Мукерджи», то мальчикъ унесъ бы съ собой въ поясѣ пятьсотъ или тысячу рупій, — столько, сколько онъ потребовалъ бы.

— Хорошо. А долго ли такой мальчикъ остался бы въ живыхъ послѣ того?

Кимъ весело улыбнулся, глядя въ лицо Лурганъ-сагибу.

— Трудно сказать. Можетъ быть, еслибы онъ былъ очень хитеръ, то дотянулъ до вечера, но уже ночь онъ бы не пережилъ до утра, — ни въ коемъ случаѣ не дожилъ бы.

— Такъ сколько же получаетъ бабу, если за его голову такъ много даютъ?

— Восемьдесятъ, можетъ быть, сто или даже сто-пятьдесятъ рупій. Но жалованье тутъ послѣднее дѣло. Отъ времени до времени на свѣтъ роадаются люди, и ты одинъ изъ такихъ людей, которымъ страстно хочется ходить по свѣту, даже рискуя своей жизнью, и разузнавать разныя разности — иногда о чемъ-нибудь очень далекомъ, о томъ, что происходитъ въ глухихъ горахъ, иногда объ измѣнникахъ, живущихъ по близости. Такихъ людей вообще немного, но и среди нихъ едва ли найдется десятокъ очень выдающихся. Къ ихъ числу принадлежитъ и бабу, и это очень любопытно. Какъ велико и увлекательно должно быть это дѣло, если оно закаляетъ даже бенгалійца.

— Правда. Но какъ медленно тянется время для меня! Я еще мальчикъ, и мнѣ понадобилось цѣлыхъ два мѣсяца, чтобы научиться писать по-англійски. А читать и и теперь еще не совсѣмъ умѣю. И должно пройти еще много лѣтъ, прежде чѣмъ я попаду на службу.

— Вооружись терпѣніемъ, «всѣмъ на свѣтѣ другъ»!

Кимъ былъ пораженъ этимъ обращеніемъ.

— Хотѣлось бы мнѣ имѣть впереди годы, которыми ты тяготишься. Я испыталъ тебя равными способами — и не забуду всего въ моемъ донесеніи полковнику сагибу. — И, перейдя вдругъ на англійскій языкъ, Лурганъ прибавилъ смѣясь: — Право, О’Гара, изъ тебя выйдетъ толкъ. Ты только не возмечтай о себѣ и, главное, не болтай попусту. Теперь вернись въ Лукноу, веди себя хорошо и прилежно работай; а на слѣдующія каникулы, если хочешь, можешь вернуться во мнѣ. — У Кима затуманилось лицо.

— Я говорю, если тебѣ захочется. Я знаю, куда тебя тянетъ.

Черезъ четыре дня Киму куплено было мѣсто для него и для его чемодана на имперіалѣ дилижанса, который отправлялся въ Калку. Его спутникомъ оказался китообразный «бабу». Онъ обмоталъ себѣ голову платкомъ съ бахромой и поджалъ подъ себя лѣвую ногу; онъ дрожалъ и стоналъ, страдая отъ утренняго холода.

«Какимъ образомъ этотъ человѣкъ можетъ быть однимъ изъ нашихъ?» — думалъ Кимъ, глядя на его трясущуюся спину, когда они спускались съ горы въ дилижансѣ.

Эта мысль навела его на пріятныя мечты. Лурганъ сагибъ далъ ему пять рупій, огромная сумма, и обѣщалъ ему свое покровительство, если онъ будетъ прилежно работать. Въ противоположность Магбубу, Лурганъ сагибъ очень ясно говорилъ о наградѣ, ожидающей Кима за повиновеніе, и Кимъ былъ очень доволенъ. Еслибы только онъ, подобно бабу, удостоился буквы и номера, и еслибы голова его была оцѣнена! Когда-нибудь онъ добьется и этого и еще большаго. Райономъ его наблюденій сдѣлается половина Индіи; онъ будетъ слѣдить за королями и министрами, какъ въ прежнее время слѣдилъ за темными людьми въ Лагорѣ по порученію Магбуба. Но пока ему предстояло — а это было вовсе не лишено пріятности — вернуться въ Сентъ-Ксавье. Тамъ онъ будетъ снисходительно разговаривать съ новичками, подавляя ихъ своимъ превосходствомъ, будетъ слушать разсказы о приключеніяхъ во время каникулъ. Мартинъ, сынъ чайнаго плантатора въ Манипурѣ, хвасталъ, что пойдетъ съ ружьемъ на войну. Это возможно, но, навѣрное, Мартина не отбросило взрывомъ фейерверка черезъ весь дворъ на празднествѣ раджи, и навѣрное также… Кимъ сталъ вспоминать свои приключенія за послѣдніе три мѣсяца. Онъ могъ бы привести въ трепетъ весь Сентъ-Ксавье, даже самыхъ большихъ мальчиковъ, которые брили усы, своими разсказами, еслибы ему дозволено было говорить. Но объ этомъ, конечно, не могло быть и рѣчи. Въ свое время его голова будетъ оцѣнена, какъ его увѣрялъ Лурганъ сагибъ; если же онъ теперь станетъ попусту болтать, то этого никогда не случится. Полковникъ Крейтонъ откажется отъ него, и онъ будетъ предоставленъ мести Лурганъ-сагиба и Магбубъ-Али на то короткое время, которое ему останется жить. Поэтому, гораздо благоразумнѣе забыть о каникулахъ (за нимъ остается право выдумывать несуществующія приключенія, а это тоже очень весело) и, какъ сказалъ Лурганъ сагибъ, прилежно работать.

Изъ всѣхъ мальчиковъ, возвращавшихся изъ равныхъ мѣстъ въ Сентъ-Ксавье, никто не былъ преисполненъ такихъ благихъ намѣреній, какъ Кимбалъ О’Гара, который трясся по дорогѣ въ Умбаллу, сидя за спиной Гурри Чундера Мукерджи, занесеннаго въ одну изъ книгъ этнологическаго общества подъ буквами Р. 17.

Разговоръ съ бабу еще болѣе укрѣпилъ Кима въ его рѣшеніяхъ. Послѣ сытнаго обѣда въ Калвѣ, бабу сталъ безъ умолку говорить.

— Кимъ отправляется въ школу? Въ такомъ случаѣ онъ, имѣющій дипломъ Калькутскаго университета, объяснитъ ему пользу образованія. Мальчикъ, который хорошо выдерживаетъ экзамены по всѣмъ предметамъ, можетъ, только пройдясь по какой-нибудь мѣстности съ компасомъ и ватерпасомъ въ рукахъ, конечно, если у него зоркій глазъ, снять планъ съ этой мѣстности и, продавъ его, получить большія деньги. Но такъ какъ иногда неудобно носить съ собой приборы для съемокъ, то хорошо знать точную длину своихъ шаговъ, такъ, чтобы даже не имѣя того, что Гурри Чундеръ называлъ «вспомогательными средствами», можно было измѣрить пройденное пространство. Гурри Чундеръ увѣрялъ по опыту, что для того, чтобы вести счетъ многимъ тысячамъ шаговъ, нѣтъ ничего болѣе удобнаго, чѣмъ четки изъ восьмидесяти-одной и ста-восьми бусъ — потому что это число дѣлится на безконечное количество множителей.

Сквозь ошеломляющій гулъ англійскаго языка Кимъ схватывалъ общій смыслъ словъ, и былъ очень заинтересованъ. Онъ узналъ, что есть наука, которою можно пользоваться безъ всякихъ приспособленій, и глядя на развертывающійся передъ нимъ широкій міръ, онъ понималъ, что чѣмъ больше человѣкъ знаетъ, тѣмъ лучше для него.

Проговоривъ болѣе получаса, бабу сказалъ:

— Я надѣюсь, что въ будущемъ у насъ съ вами завяжутся дѣловыя отношенія; а пока, позвольте преподнести вамъ вотъ этотъ ящичекъ, который можетъ сослужить вамъ службу; я за него заплатилъ двѣ рупіи года четыре тому назадъ. — Это^: былъ дешевый мѣдный ящичекъ сердцевидной формы, съ тремя отдѣленіями для бетеля, извести и перцоваго листа (индусы имѣютъ обыкновеніе жевать этотъ составъ), но вмѣсто всего этого наполненный сткляночками съ разными лекарственными лепешками. — Это я даю вамъ въ награду за представленіе у Лургана. Вы, по своей молодости, думаете, что васъ хватитъ Богъ знаетъ насколько, и не заботитесь о своемъ здоровьѣ. Очень непріятно заболѣть среди дѣла. Я люблю принимать лекарства, ими также удобно пользоваться для леченія бѣднаго народа. Тутъ все очень хорошія аптечныя средства — хининъ и разныя другія. Я даю это вамъ на память. А теперь, прощайте. У меня здѣсь по дорогѣ есть важныя частныя дѣла.

Онъ выскользнулъ изъ дилижанса безшумно, какъ кошка, на дорогѣ въ Умбаллу, подозвалъ проѣзжавшую мимо повоэку и уѣхалъ, оставивъ примолкнувшаго Кима съ мѣднымъ ящичкомъ въ рукахъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Отчетъ о воспитаніи мальчика не интересуетъ, обыкновенно, никого, кромѣ его родителей, а, какъ извѣстно, Кимъ былъ сирота. Въ книгахъ школы Сентъ-Ксавье значилось, что отчетъ объ успѣхахъ Кима посылался въ концѣ каждаго семестра полковнику Крейтону и отцу Виктору, отъ котораго аккуратно получалась плата за ученіе. Въ тѣхъ же книгахъ было отмѣчено, что Кимъ обнаружилъ большія способности къ математикѣ и къ черченію географическихъ картъ, и что онъ получилъ награду за успѣхи, а также участвовалъ въ спортовыхъ состязаніяхъ школы Сентъ-Ксавье съ Аллигурской магометанской школой и былъ въ числѣ побѣдителей; — ему было тогда 14 лѣтъ и 10 мѣсяцевъ. На поляхъ было отмѣчено карандашомъ, что онъ подвергался нѣсколько разъ наказаніямъ за разговоры съ неподходящими людьми, и разъ даже былъ наказанъ особенно строго за то, что отлучился на цѣлый день въ обществѣ какого-то нищаго. Это случилось тогда, когда Кимъ ушелъ изъ школы съ ламой и бродилъ съ нимъ цѣлый день по берегамъ Гумти, умоляя взять его съ собой въ слѣдующія каникулы, на мѣсяцъ или хоть на недѣльку. Но лама былъ неумолимъ, доказывая, что время еще не настало. Кимъ долженъ, — говорилъ старикъ въ то время, какъ они вмѣстѣ ѣли пряники, — усвоить себѣ всю мудрость сагибовъ, а тогда будетъ видно. Рука дружбы съумѣла, очевидно, отклонить бичъ бѣдствія, потому что шесть недѣль спустя, Кимъ, кокъ видно было по школьнымъ отчетамъ, выдержалъ экзаменъ по элементарному курсу «очень удовлетворительно»; — ему было тогда 15 лѣтъ и 8 мѣсяцевъ. Съ этого времени о немъ уже не упоминалось въ книгахъ. Имя его не вошло въ списки поступившихъ въ младшую секцію индійской администраціи, но противъ его имени стояли слова: «вытребованъ изъ школы».

За эти три года лама появлялся нѣсколько разъ въ Бенаресскомъ храмѣ тиртанкеровъ; онъ немножко похудѣлъ и сталъ еще желтѣе — если это было возможно; но оставался такимъ же кроткимъ и чистымъ какъ ребенокъ. Иногда онъ приходилъ съ юга, иногда съ зеленаго дождливаго запада, изъ фабричныхъ городовъ, окружавшихъ Бомбей, а разъ пришелъ съ сѣвера, пройдя восемьсотъ верстъ туда и обратно, чтобы побесѣдовать съ «хранителемъ изображеній» въ «домѣ чудесъ». Лама уходилъ въ свою прохладную, выложенную мраморомъ келью — монахи любили старика и отвели ему лучшее помѣщеніе — смывалъ дорожную пыль, молился и отправлялся въ Лукноу, совершенно освоившись съ путешествіемъ по желѣзной дороіѣ въ вагонѣ третьяго класса. По возвращеніи оттуда, онъ — какъ замѣтилъ его другъ «искатель», обратившій на это вниманіе настоятеля, — на время переставалъ тосковать о рѣкѣ, не рисовалъ уже странныхъ изображеній «колеса жизни», а предпочиталъ разсказывать о красотѣ и мудрости какого-то таинственнаго челы, котораго ни одинъ изъ живущихъ въ храмѣ никогда ее видѣлъ. Лама прошелъ по слѣдамъ благословенныхъ ногъ Будды по всей Индіи (у настоятеля сохранилось удивительное описаніе его странствованій и размышленій). Въ жизни ему оставалось только найти рѣку, рожденную стрѣлой, но ему было откровеніе во снѣ, что эта мечта не можетъ осуществиться, пока его не будетъ сопровождать чела, усвоившій себѣ всю мудрость сѣдовласыхъ «хранителей изображеній».

Однажды, бродя по проѣзжей дорогѣ въ окрестностяхъ Умбаллы, лама попалъ въ ту деревню, гдѣ браминъ пробовалъ когда-то опоить его. Но, не зайдя туда, онъ направился черезъ поле и, погруженный въ мысли, подошелъ къ домику стараго солдата. Тутъ вышло нѣкоторое недоразумѣніе: старый солдатъ спросилъ его, зачѣмъ «другъ звѣздъ» проходилъ по этой дорогѣ шесть дней тому назадъ.

— Этого не можетъ быть, — сказалъ лама, — мальчикъ вернулся къ своему собственному народу.

— Онъ сидѣлъ здѣсь въ углу и разсказывалъ разныя веселыя исторіи пять дней тому назадъ, — настаивалъ хозяинъ. — Правда, что онъ послѣ того вдругъ исчезъ, наговоривъ глупостей моей внучкѣ. Онъ возмужалъ, но это все тотъ же «другъ звѣздъ», который предсказалъ мнѣ войну. Ты съ нимъ разстался?

— О да, и нѣтъ, — отвѣтилъ лама. — Мы не совсѣмъ разстались, но намъ еще не время отправиться вмѣстѣ въ путь. Онъ обогащается мудростью въ другомъ мѣстѣ. Мы должны ждать.

— Все это хорошо, но если это не тотъ же самый мальчикъ, почему же онъ говорилъ все о тебѣ?

— Что же онъ говорилъ? — спросилъ лама.

— Много, очень много хорошаго, — что ты для него и отецъ, и мать, и все такое. Жаль, что онъ не поступаетъ на военную службу, — онъ ничего не боится.

Эти извѣстія изумили ламу, который еще не зналъ, какъ вѣрно Кимъ выполнялъ условіе, сдѣланное съ Магбубомъ-Али и подтвержденное полковникомъ Крейтономъ.

— Молодого пони нельзя удержать отъ игры, — сказалъ торговецъ лошадьми, когда полковникъ замѣтилъ, что бродить по Индіи въ каникулы не имѣетъ смысла. — Если ему не позволить идти куда онъ хочетъ, онъ все равно не послушается и убѣжитъ. Какъ его тогда поймать? Полковникъ сагибъ, только разъ въ тысячу лѣтъ рождается лошадь, столь приспособленная къ игрѣ, какъ нашъ жеребенокъ — а намъ люди нужны.

X.

Лурганъ сагибъ не выражалъ такъ прямо своего мнѣнія, но его совѣтъ совпадалъ со словами Магбуба, и результатъ былъ благопріятенъ для Кима. Онъ теперь уже понималъ, что неосторожно переодѣваться въ туземное платье въ Лукноу, и потому, когда Магбубъ былъ гдѣ-нибудь, гдѣ съ нимъ можно было списаться, онъ къ нему ѣхалъ и у него мѣнялъ платье. Еслибы казенный ящикъ съ красками, выдаваемый ученикамъ Сенть-Ксавье для раскрашиванія географическихъ картъ, могъ разсказать о занятіяхъ Кима во время каникулъ, мальчика навѣрное бы исключили изъ школы. Однажды онъ съ Магбубомъ отправились въ Бомбей съ тремя вагонами лошадей для конокъ, и Магбубъ пришелъ въ восторгъ, когда Кимъ предложилъ ему переправиться черезъ Индійскій океанъ для покупки арабскихъ коней, которые, какъ онъ узналъ отъ одного изъ мѣстныхъ продавцовъ, гораздо дороже цѣнятся, чѣмъ простыя кабульскія лошади.

На возвратномъ пути Кимъ въ первый разъ испыталъ морскую болѣзнь, сидя на носу парохода. Онъ былъ увѣренъ, что его отравили. Знаменитый ящикъ съ лекарствами бабу оказался безполезнымъ, хотя Кимъ наново наполнилъ его въ Бомбеѣ. У Магбуба были дѣла въ Кветтѣ, и Кимъ, — Магбубъ не могъ не признать этого — окупилъ издержки на свое содержаніе, проведя четыре дня въ качествѣ поваренка въ домѣ жирнаго сержанта; онъ въ удобную минуту вытащилъ у него изъ ящика маленькую записную книжку и всю ее списалъ, — она состояла изъ записей, касающихся продажи скота и верблюдовъ; онъ провелъ цѣлую ночь, лежа за домомъ и списывая книжку при лунѣ. Потомъ онъ положилъ книжку на мѣсто, и по совѣту Магбуба тотчасъ же ушелъ, не потребовавъ жалованья. Онъ нагналъ Магбуба въ шести миляхъ отъ города и принесъ ему переписанную книжку.

— Этотъ солдатъ мелко плаваетъ, — объяснилъ Магбубъ, — но современемъ мы поймаемъ и болѣе крупную рыбу. Онъ только продаетъ скотъ по двумъ цѣнамъ — по одной для себя и по другой для правительства; но это я не считаю большимъ грѣхомъ.

— Почему, собственно, ты не велѣлъ мнѣ просто взять книжку, вмѣсто того, чтобы переписывать ее?

— Онъ бы испугался и разсказалъ своему начальнику. Отъ насъ бы тогда ускользнули новыя ружья, которыя теперь пересылаются изъ Кветты на сѣверъ. Игра такая крупная, что ее однимъ взглядомъ не обнимешь.

— Ого! — сказалъ Кимъ и замолчалъ. — Это происходило во время осеннихъ каникулъ, послѣ того, какъ онъ получилъ награду за успѣхи въ математикѣ. Рождественскіе праздники онъ провелъ у Лурганъ сагиба, сидя большую часть времени передъ ярко горящимъ каминомъ — въ тотъ годъ всѣ дороги были покрыты глубокимъ снѣгомъ — и помогалъ Лургану нанизывать жемчугъ; маленькаго индуса не было, онъ уѣхалъ жениться. Лурганъ заставлялъ Кима выучивать цѣлыя главы изъ корана до тѣхъ поръ, пока онъ не научился читать ихъ нараспѣвъ, какъ настоящій мулла. Кромѣ того, онъ сообщилъ Киму названія и свойства разныхъ мѣстныхъ лекарствъ, а также заклинанія, которыя нужно произносить давая ихъ. Онъ совѣтовалъ Киму заботиться о своемъ здоровьѣ, научилъ его лечить лихорадку и пользоваться разными лекарственными травами. За недѣлю до возвращенія въ Лукноу полковникъ Крейтонъ сагибъ — это было очень нелюбезно съ его стороны — прислалъ Кину экзаменаціонный листъ съ вопросами, касавшимися исключительно линій, угловъ и приборовъ для измѣреній дорогъ.

Слѣдующія каникулы Кимъ провелъ опять съ Магбубомъ. Онъ чуть-чуть не погибъ отъ жажды, пробираясь по песку на верблюдѣ въ таинственный городъ Буканиръ, гдѣ колодцы вырыты на глубинѣ четырехсотъ футовъ и выложены верблюжьими костями. Это не была пріятная экспедиція съ точки зрѣнія Кима, потому что, вопреки условію, ему велѣно было снять планъ съ этого дикаго укрѣпленнаго города. Такъ какъ магометанскимъ конюхамъ не полагается снимать планы въ независимыхъ туземныхъ государствахъ, то Киму пришлось измѣрять всѣ разстоянія при помощи четокъ. Компасомъ ему удавалось пользоваться только изрѣдка — большею частью послѣ захода солнца, и при помощи маленькаго ящика съ красками и трехъ кисточекъ онъ сдѣлалъ планъ какого-то фантастическаго города. Магбубъ очень смѣялся, глядя на его чертежъ, и посовѣтовалъ ему приложить въ рисунку письменное объясненіе.

— Напиши обо всемъ, что ты видѣлъ, чего касался рукой, и что могъ предположить. Пиши такъ, какъ будто самъ Джунгилатъ сагибъ собирается осадить городъ съ большой арміей.

— Съ арміей во сколько человѣкъ?

— Тысячъ въ пятьдесятъ.

— Глупости! Вспомни, какъ мало здѣсь колодцевъ въ пескахъ и какъ они плохи. Даже тысяча человѣкъ не сможетъ пробраться сюда — они умрутъ отъ жажды.

— Такъ напиши все это, отмѣть также старыя бреши въ стѣнахъ, напиши, гдѣ можно достать хворостъ, и каковы настроенія и намѣренія короля. Я здѣсь останусь, пока не продамъ лошадей. Найму комнату у городскихъ воротъ, и ты будешь моимъ помощникомъ. Комната хорошо запирается.

Кимъ написалъ рапортъ аккуратнымъ почеркомъ школьниковъ Сентъ-Ксавье, и прибавилъ раскрашенный планъ. На возвратномъ пути Кимъ перевелъ написанное на туземный языкъ для Магбуба. Афганецъ поднялся со своего мѣста и сталъ что-то вытаскивать изъ переметной сумы.

— Я зналъ, что ты заслужишь праздничное платье, и приготовилъ его тебѣ, — сказалъ онъ, улыбаясь. — Еслибы я былъ афганскимъ эмиромъ, я бы тебя озолотилъ. — Онъ торжественно положилъ свои дары въ ногамъ Кима: вышитый золотомъ тюрбанъ съ остроконечнымъ верхомъ и съ длинными концами, обшитыми золотой бахромой, вышитый хилетъ, бѣлую рубаху, застегивавшуюся сбоку, зеленые шаровары съ шелковымъ поясомъ, и въ завершеніе всего туфли изъ русской кожи, съ дерзко вздернутыми носками; запахъ кожи былъ упоительный.

— Новое платье приноситъ счастье, особенно, если его одѣть въ среду утромъ, — торжественно сталъ Магбубъ. — Но не нужно забывать, что на свѣтѣ есть злые люди. Вотъ тебѣ.

Магбубъ довершилъ свои приношенія, отъ вида которыхъ у Кима захватило дыханіе, маленькимъ перламутровымъ револьверомъ съ никелевой пластинкой.

— Я думалъ-было выбрать меньшій калибръ, но сообразилъ, что для этого годятся пули правительственныхъ ружей. А такія пули можно легко достать — особенно на границѣ. Ну, встань-ка, покажись мнѣ. — Онъ похлопалъ Кима по плечу. — Дай тебѣ Богъ силы, сынъ мой. Сколько ты погубишь сердецъ! Сколько глазъ будетъ заглядываться на тебя украдкой изъ-подъ опущенныхъ рѣсницъ!

Кимъ повертѣлся на каблукахъ, выпрямился и сталъ машинально закручивать едва пробивающійся усъ. Потомъ онъ припалъ къ ногамъ Магбуба, чтобы поблагодарить его; онъ не могъ выговорить ни слова отъ волненія. Магбубъ обнялъ его.

— Сынъ мой, — сказалъ онъ, — между нами не нужно словъ. Но не правда ли, этотъ маленькій револьверъ очарователенъ? Всѣ шесть зарядовъ можно выпустить сразу. Его нужно носить на груди, у самаго тѣла, — это предохранитъ его отъ ржавчины. Никогда не клади его въ другое мѣсто.

— Когда я буду возвращаться въ школу, мнѣ придется отдать тебѣ его. Тамъ не позволяютъ носить оружіе. Ты припрячь его для меня.

— Сынъ мой, мнѣ надоѣла твоя школа, гдѣ у человѣка отнимаютъ лучшіе годы, чтобы учить его тому, чему можно научиться только въ пути. Глупость сагибовъ безпредѣльна. Ну, да погоди. Можетъ быть, твой отчетъ спасетъ тебя отъ дальнѣйшаго рабства. И, вѣдаетъ Богъ, намъ все болѣе и болѣе нужны люди для дѣла.

Они прошли, боясь открыть ротъ изъ-за густой пыли, черезъ соляную пустыню въ Іодпору, гдѣ Магбубъ-Али и его красивый племянникъ Габибъ-Улла много наторговали. А потомъ, переодѣвшись въ европейское платье, изъ котораго успѣлъ уже вырости, Кимъ отправился во второмъ классѣ въ Сентъ-Ксавье. Черезъ три недѣли полковникъ Крейтонъ, прицѣниваясь въ тибетскому амулету въ лавкѣ Лургана, встрѣтилъ тамъ Магбуба-Али. Афганецъ сталъ выражать ему свое негодованіе по поводу слишкомъ долгаго, по его мнѣнію, пребыванія Кима въ школѣ. Лурганъ сагибъ молчалъ, оставаясь въ резервѣ.

— Пони совсѣмъ окрѣпъ, твердъ въ ходѣ, сагибъ. Теперь онъ съ каждымъ днемъ будетъ только застаиваться, если его держать на конюшнѣ. Брось поводъ и пусти его въ поле, — сказалъ лошадникъ. — Онъ намъ нуженъ.

— Но онъ такъ молодъ, Магбубъ, ему не болѣе шестнадцати лѣтъ, не правда ли?

— Когда мнѣ было пятнадцать, я уже убилъ одного человѣка и родилъ другого, сагибъ.

— Неисправимый старый язычникъ! — Крейтовъ обратился въ Лургану, и тотъ поддержалъ афганца.

— Я бы давно уже употребилъ его въ дѣло, — сказалъ Лурганъ. — Чѣмъ моложе, тѣмъ лучше. Вотъ почему я всегда поручаю храненіе самыхъ цѣнныхъ камней ребенку. Вы мнѣ послали его на испытаніе. Я всячески его испытывалъ — это единственный мальчикъ, не поддавшійся моимъ внушеніямъ — у него очень твердая воля. Такъ оно было уже три года тому назадъ. А съ тѣхъ поръ онъ многому научился у меня, полковникъ Крейтонъ. По-моему, вы теперь теряете время.

— Гм! Можетъ быть, вы правы. Но вы это сами знаете, теперь нѣтъ никакого серьезнаго дѣла.

— Дайте ему испробовать свои силы, — перебилъ Магбубъ. — Нельзя требовать отъ жеребенка, чтобы онъ сразу сталъ возить тяжести. Пусть онъ походитъ сначала наудачу съ караванами, какъ наши молодые верблюды. Я бы самъ взялъ его съ собой, но…

— Есть кое-что на югѣ, въ чемъ онъ можетъ оказаться полезнымъ, — сказалъ Лурганъ сладкимъ голосомъ, опуская свои тяжелыя вѣки.

— Это дѣло въ рукахъ Е. 23, — быстро сказалъ Крейтонъ. — Туда ему не слѣдъ идти. Къ тому же онъ не знаетъ по-турецки.

— Объясните ему только видъ и запахъ писемъ, которыя намъ нужны, и онъ принесетъ ихъ, — настаивалъ Лурганъ.

Они говорили объ очень запутанномъ дѣлѣ — о недозволенной и разжигающей страсти перепискѣ одного магометанскаго духовнаго лица съ младшимъ членомъ индійской королевской семьи, обвиняемымъ въ захватѣ женщинъ на британской территоріи. Мусульманскій мулла велъ себя очень дерзко, а молодой принцъ негодовалъ на стѣсненіе его правъ. Во всякомъ случаѣ имъ не слѣдовало продолжать переписку, которая могла когда-нибудь надѣлать бѣды. Одно изъ писемъ было перехвачено, но перехватившій его найденъ былъ убитымъ на дорогѣ въ одеждѣ арабскаго торговца, — какъ Е. 23, взявшійся за продолженіе дѣла, обстоятельно изложилъ въ своемъ донесеніи.

Эти факты и нѣкоторые другіе, болѣе секретные, заставили призадуматься Магбуба и Крейтона.

— Пусть онъ себѣ бродитъ со своимъ краснымъ ламой, — сказалъ продавецъ лошадей съ видимымъ усиліемъ. — Онъ любитъ старика. Онъ, по крайней мѣрѣ, научится считать шаги по четкамъ.

— Я имѣлъ кой-какія сношенія съ этимъ старцомъ письменно, — сказалъ полковникъ, улыбаясь. — Гдѣ же онъ ходитъ?

— Онъ ходитъ по всей Индіи, вотъ уже три года. Онъ ищетъ какую-то «рѣку исцѣленія». Проклятіе всѣмъ — Магбубь сдержался. — Онъ живетъ въ храмѣ тиртанкеровъ, или въ Будгайѣ, когда возвращается изъ странствія. Онъ навѣщаетъ мальчика въ школѣ, мы это знаемъ, такъ какъ мальчикъ былъ за это нѣсколько разъ наказанъ. Онъ сумасшедшій, но очень смирный человѣкъ. Я съ нимъ встрѣчался. Бабу тоже знаетъ. Мы за нимъ наблюдали все это время. Красныхъ ламъ не такъ много въ Индіи, чтобы можно было потерять ихъ изъ виду.

Крейтонъ задумался и сталъ внимательно разсматривать амулетъ.

— А какъ скоро можно вывести жеребца изъ конюшни? — спросилъ лошадникъ, видя по глазамъ полковника, что онъ колеблется.

— Гм. Если я возьму его изъ школы, что же съ нимъ будетъ по-вашему?

— Онъ придетъ ко мнѣ, — быстро сказалъ Магбубъ. — Лурганъ сагибъ и я подготовимъ его для этихъ странствій.

— Ну, хорошо. Въ теченіе шести мѣсяцевъ пусть онъ дѣлаетъ что хочетъ. Но кто будетъ отвѣчать за него?

Лурганъ слегка наклонилъ голову. — Онъ ничего не разболтаетъ, если это то, чего вы боитесь, полковникъ Крейтонъ.

— Вѣдь онъ все-таки мальчикъ.

— Конечно; но, во-первыхъ, ему нечего выдавать, а во-вторыхъ, онъ знаетъ, къ чему это ведетъ. Къ тому же онъ очень любитъ Магбуба-Али, и меня тоже немножко.

— А ему будутъ платить жалованье? — спросилъ практичный торговецъ лошадьми.

— Онъ будетъ получать только на прокормъ двадцать рупій въ мѣсяцъ.

Магбубъ-Али и Лурганъ очень радовались тому, что имъ удалось убѣдить полковника Крейтона и устроить судьбу Кима; но ихъ радость блѣднѣла передъ тѣмъ восторгомъ, который охватилъ самого Кима, когда директоръ школы Сентъ-Ксавье призвалъ его и объявилъ, что полковникъ Крейтонъ требуетъ его.

— Я такъ понимаю, О’Гара, что онъ нашелъ вамъ мѣсто въ департаментѣ каналовъ, — вотъ видите, что значитъ дѣлать успѣхи въ математикѣ. Вамъ очень повезло, вѣдь вамъ только семнадцать лѣтъ. Но, конечно, вы понимаете, что штатнаго мѣста вамъ не дадутъ, пока вы осенью не сдадите экзамена. Поэтому не воображайте, что васъ ожидаетъ теперь только веселье и развлеченія, или что ваша карьера уже обезпечена. Вамъ предстоитъ еще много серьезнаго труда. Только сдавъ окончательный экзаменъ, вы можете сдѣлаться штатнымъ служащимъ и дойти до жалованья въ четыреста пятьдесятъ рупій въ мѣсяцъ. — Директоръ далъ ему еще много хорошихъ совѣтовъ, касающихся его поведенія и нравственности въ будущемъ. Его товарищи, которые хотя и были старше его, но еще не получали назначеній, стали поговаривать о подкупѣ и протекціи; были намеки на то, что полковникъ Крейтонъ слишкомъ ужъ по отечески относится къ Киму, но Кимъ даже не хотѣлъ отругиваться. Онъ весь былъ поглощенъ мечтами о предстоящихъ ему наслажденіяхъ, и думалъ о письмѣ, полученномъ наканунѣ отъ Магбуба. Афганецъ писалъ ему по-англійски, назначая свиданіе на этотъ день. Вечеромъ, на вокзалѣ въ Лукноу, Кимъ говорилъ о своихъ чувствахъ Магбубу. — Я боялся, что на меня крыша обрушится и раздавитъ меня, — слишкомъ ужъ я счастливъ. Неужели теперь школѣ совсѣмъ конецъ, отецъ мой?

Магбубъ махнулъ рукой въ знакъ подтвержденія, и глаза Кима засверкали какъ угли.

— Такъ дай мнѣ револьверъ, теперь я могу носить его при себѣ.

— Потише, потише. Я только выговорилъ тебѣ у сагиба право дѣлать, что хочешь въ теченіе шести мѣсяцевъ. Будешь получать двадцать рупій въ мѣсяцъ. «Красная шляпа» знаетъ, что ты придешь къ нему.

— Я тебѣ буду выплачивать коммиссіонныя изъ моего жалованья въ теченіе трехъ мѣсяцевъ. Да, по двѣ рупіи въ мѣсяцъ, — сказалъ Кимъ съ важнымъ видомъ. — Но прежде всего нужно освободиться отъ этого. — Онъ указалъ на свои полотняные панталоны и дернулъ себя за воротникъ куртки. — Я привезъ съ собой все, что нужно для дороги. Мой чемоданъ отправленъ къ Лурганъ-сагибу.

— Онъ шлетъ тебѣ поклонъ, сагибъ.

— Лурганъ сагибъ очень умный человѣкъ. Но что ты теперь намѣренъ дѣлать?

— Я отправляюсь на сѣверъ, тамъ идетъ большая игра. Ну, а ты попрежнему хочешь слѣдовать за старой «красной шляпой»?

— Не забудь, что я всѣмъ ему обязанъ. Онъ сдѣлалъ меня тѣмъ, чѣмъ я сталъ, хотя онъ и не знаетъ, что я такое. Онъ изъ года въ годъ аккуратно платилъ за мое ученіе.

— Я бы сдѣлалъ то же самое, если бы это пришло мнѣ въ мою глупую голову, — проворчалъ Магбубъ. — А теперь идемъ. Всюду уже зажжены огни, и никто не замѣтитъ тебя на базарѣ. Мы идемъ къ Гунифѣ.

По дорогѣ Магбубъ обстоятельно разсказалъ Киму о томъ, какъ Гунифа и подобныя ей колдуньи могутъ наслать несчастія на королей. — Въ нашей игрѣ женщины особенно опасны, — прибавилъ онъ. — Изъ-за нихъ, главнымъ образомъ, и рушатся всѣ наши предпріятія, и насъ находятъ на зарѣ съ перерѣзаннымъ горломъ. Такъ случилось съ… — и онъ разсказалъ самыя ужасныя подробности.

— Такъ почему же… — Кимъ остановился передъ грязной лѣстницей, которая вела въ мрачную комнату во дворѣ за табачной лавкой Азимъ-Уллы.

Комната съ ея грязными подушками и закопченными ширмами вся пропитана была запахомъ плохого табака. Въ одномъ углу лежала огромная безформенная женщина, одѣтая въ зеленоватый газъ; на лбу, въ ушахъ, на груди, на рукахъ у нея было навѣшано множество тяжеловѣсныхъ украшеній мѣстнаго издѣлія. При каждомъ ея движеніи все это звенѣло, какъ мѣдная посуда. Тощая кошка, сидѣвшая на балконѣ за окномъ, жалобно мяукала отъ голода. Кимъ остановился растерянный у входной занавѣси.

— Это и есть твой новичекъ, Магбубъ? — лѣниво спросила Гунифа, даже не вынимая мундштукъ изо рта. — О, буктаны! — у нея, какъ у всѣхъ ей подобныхъ, вѣчно вертѣлись на языкѣ имена джинновъ. — О, буктаны! да онъ славный такой!

— Это входитъ въ торговлю лошадьми, — объяснилъ Магбубъ Киму, который сталъ смѣяться.

— А уже это давно слышу, — отвѣтилъ Кимъ, усаживаясь подлѣ лампы. — А къ чему это все?

— Это нужно для огражденія отъ опасностей. Сегодня мы измѣнимъ цвѣтъ твоей кожи. Ты сталъ бѣлымъ какъ миндаль отъ спанья. Но у Гунифы есть краска, которая не сходитъ ни въ одинъ, ни въ два дня. Мы также заворожимъ тебя отъ случайностей пути. Это мой тебѣ даръ. Сними съ себя все металлическое и положи сюда. Приготовь что надо, Гунифа.

Кимъ выложилъ свой компасъ, школьный ящикъ съ красками и наново наполненный ящичекъ съ лекарствами. Все это сопровождало его во всѣхъ его странствованіяхъ, и онъ по дѣтски очень дорожилъ этими предметами.

Женщина медленно поднялась и сдѣлала нѣсколько шаговъ по комнатѣ, слегка протягивая впередъ руки. Кимъ увидѣлъ, что она слѣпая.

— Да, — пробормотала она, — моя краска не сходитъ ни черезъ недѣлю, ни черезъ мѣсяцъ. Патанъ сказалъ правду. А тѣ, кого я беру подъ свое покровительство, находятся подъ сильной охраной.

— Когда попадаешь куда-нибудь далеко, и не имѣешь никого подлѣ себя, не хорошо вдругъ покрыться прыщами или заболѣть проказой, — сказалъ Магбубъ. — Когда ты былъ со мной, я могъ слѣдить за тобой. Раздѣнься до пояса. Посмотри, какой ты сталъ бѣлый. — Гунифа вернулась ощупью изъ внутренней комнаты.

— Ничего, вѣдь она не видитъ. — Магбубъ взялъ оловянный кувшинъ изъ ея унизанной кольцами руки.

Краска была на видъ синяя и клейкая. Кимъ обмакнулъ въ нее кусочекъ ваты и потеръ руку, но Гунифа услыхала его движеніе.

— Нѣтъ, нѣтъ, — крякнула она, — это не такъ дѣлается; нужно исполнить при этомъ нѣкоторыя церемоніи. Выкрасить послѣднее дѣло. Я раньше заворожу тебя отъ всѣхъ опасностей пути.

— Jadoo (колдовство)? — спросилъ Кимъ съ нѣкоторымъ испугомъ. — Ему становилось жутко отъ ея бѣлыхъ незрячихъ глазъ. Но Магбубъ положилъ ему руку на шею и пригнулъ его внизу, такъ что Кимъ чуть не стукнулся носомъ о полъ.

— Не сопротивляйся. Тебѣ ничего худого не сдѣлаютъ, мой сынъ.

Кимъ не могъ видѣть, что дѣлаетъ женщина, но въ теченіе нѣсколькихъ минутъ слышалъ звонъ ея украшеній. Въ темнотѣ вспыхнула спичка, и онъ узналъ знакомое шипѣніе зеренъ ладана. Потомъ комната наполнилась дымомъ — тяжелымъ, ароматнымъ и одуряющимъ. Сквозь находящую на него дремоту онъ слышалъ имена дьяволовъ — Зулбазана, сына Эблиса, который живетъ въ базарахъ и «парао», порождая распущенность нравовъ въ тѣхъ мѣстахъ, гдѣ останавливаются караваны, — Дулгана, невидимо витающаго надъ мечетями, прокрадывающагося въ туфа правовѣрныхъ и мѣшающаго имъ молиться, Мусбута, дьявола лжи и страха. Гунифа то нашептывала ему что-то на ухо, то говорила какъ бы издалека и касалась его своими ужасными мягкими пальцами; но Магбубъ все время не отнималъ руки отъ его шеи, до тѣхъ поръ, пока мальчикъ съ глубокимъ вздохомъ не лишился чувствъ.

— Алдахъ, какъ онъ сопротивлялся! Безъ куреній ничего бы не вышло. Я думаю, что этому причиной его бѣлая кровь, — раздраженно сказалъ Магбубъ. — Ну, а теперь начинай свои заклинанія. Заворожи его отъ всего.

— О, внимающій, ты, который внимаешь слухомъ, я призываю тебя. Слушай, о, внимающій! — Гунифа взывала, обращая на востокъ свои мертвые глаза. Темная комната наполнилась возгласами и стонами.

Съ балкона какая-то громоздкая фигура просунула въ комнату круглую какъ шаръ голову и нервно закашляла.

— Не прерывайте этихъ чревовѣщаній, другъ мой! — сказала фигура по-англійски. — Я вѣрю, что все это васъ волнуетъ, но просвѣщенный наблюдатель не долженъ терять самообладанія.

— …Я истреблю враговъ. О, пророкъ, будь терпѣливъ къ невѣрующимъ. Оставь ихъ на время въ покоѣ! — лицо Гунифы, обращенное на сѣверъ, было страшно искажено, и казалось, что голоса отвѣчаютъ ей съ потолка.

Гурри-бабу сталъ опять дѣлать отмѣтки въ своей запасной книжкѣ, сидя на перилахъ балкона, но рука его дрожала. Гунифа какъ бы подъ вліяніемъ наркоза качалась, сидя скрестивъ ноги подлѣ усыпленнаго Кима, и заклинала одного дьявола за другимъ, чтобы охранить мальчика отъ ихъ вліянія.

— Я… я надѣюсь, что ничего вреднаго въ ея манипуляціяхъ нѣтъ, — сказалъ бабу, наблюдая за тѣмъ, какъ напрягались и судорожно двигались мускулы на шеѣ Гунифы, когда она разговаривала съ голосами. — Вѣдь, надѣюсь, она не умертвила мальчика? Въ противномъ случаѣ я отказываюсь быть свидѣтелемъ на судѣ… Какой это былъ послѣдній дьяволъ, котораго она назвала?

— Бабуджи, — сказалъ Магбубъ на мѣстномъ нарѣчіи. — Я не вѣрю въ индусскихъ дьяволовъ, но сыновья Эблиса совсѣмъ другое дѣло. А они, какъ и «джумали» (доброжелательные), такъ и «джулали» (мстительные), не любятъ кафировъ.

— Такъ, по-вашему, мнѣ лучше уйти? — спросилъ Гуррибабу, поднимаясь съ мѣста. — Конечно, это дематеріализованныя явленія. Спенсеръ сказалъ…

Припадокъ у Гунифы прошелъ, закончившись, какъ это всегда бываетъ, истерическимъ рыданіемъ; на губахъ у нея выступила пѣна. Она лежала неподвижно около Кима, и дикіе голоса замолкли.

— Уфъ, кончено! Дай Богъ, чтобы это принесло пользу мальчику. Бабу, помоги мнѣ приподнять ее. Не бойся!

— Какъ бы я боялся абсолютно несуществующаго? — сказалъ Гурри-бабу, перейдя для собственнаго успокоенія на англійскій языкъ. — Въ самомъ дѣлѣ, очень стѣснительно чувствовать ужасъ передъ колдовствомъ, занимаясь имъ съ научной точки зрѣнія; тяжело собирать свѣдѣнія по фолькъ-лору для королевскаго этнологическаго общества, и въ то же время вѣрить во всѣ темныя силы.

Магбубъ засмѣялся — онъ зналъ бабу изъ прежнихъ совмѣстныхъ экспедицій.

— А теперь надо его выкрасить, — сказалъ онъ. — Мальчикъ теперь находится подъ могущественной охраной, если у духовъ есть уши, чтобы слышать. Я самъ «суфи» (свободомыслящій), но если можно узнать слабыя стороны женщины, лошади и чорта, то почему бы не воспользоваться этимъ на всякій случай. Выведи его на дорогу, бабу, и смотри, чтобы красная шляпа не завела его слишкомъ далеко отъ насъ. Мнѣ пора вернуться въ лошадямъ.

— Хорошо, — сказалъ Гурри-бабу. — Теперь ему вѣрно снятся любопытные сны.

---

Подъ самое утро Кимъ проснулся какъ будто послѣ тысячелѣтняго сна. Гунифа тяжело храпѣла въ своемъ углу, но Магбуба уже не было.

— Надѣюсь, что вамъ не было страшно, — произнесъ подлѣ него вкрадчивый голосъ. — Я присутствовалъ при всей операціи, очень интересной съ этнологической точки зрѣнія.

— У-у! — сказалъ Кимъ, узнавъ Гурри-бабу, который признательно улыбнулся ему. — Я имѣлъ также честь привезти вамъ отъ Лургана нужное вамъ теперь платье. Я не имѣю обыкновенія развозить такія бездѣлицы подчиненнымъ — онъ засмѣялся — но ваше положеніе считается исключительнымъ. Надѣюсь, м-ръ Лурганъ оцѣнитъ мою любезность.

Кимъ зѣвнулъ и потянулся. Пріятно будетъ опять свободно двигаться въ старомъ платьѣ.

— Это что же такое? — Онъ съ любопытствомъ сталъ разглядывать тяжелую шерстяную матерію, пропитанную запахомъ далекаго сѣвера.

— Это скромное платье челы, сопровождающаго ламайскаго ламу. Оно выдержано до мелочей, — сказалъ Гурри-бабу, выходя на балконъ. — Вѣдь вашъ лама, хотя не совсѣмъ этого толка, но все-таки приблизительно въ томъ же родѣ. Я объ этомъ вопросѣ писалъ въ Asiatic Quarterly Review. Замѣчательно, что онъ не вѣритъ въ дьявола, совершенно такъ же, какъ и я.

Гунифа задвигалась во снѣ, и Гурри-бабу нервно кинулся къ мѣдной курильницѣ, казавшейся совсѣмъ черной въ утреннемъ свѣтѣ, взялъ немножко копоти на палецъ, провелъ имъ діагональныя полосы по своему лицу.

— Кто умеръ у тебя въ домѣ? — спросилъ Кимъ на мѣстномъ нарѣчіи.

— Никто, но, можетъ быть, у нея, у этой колдуньи дурной глазъ, — отвѣтилъ бабу. — Ну, а теперь ты куда ѣдешь? Я провожу тебя на поѣздъ, вѣдь ты ѣдешь въ Бенаресъ, и сообщу тебѣ все, что каждый изъ насъ долженъ знать.

— Да, я ѣду въ Бенаресъ. Въ которомъ часу идетъ поѣздъ?

Кимъ всталъ, оглядѣлся въ мрачной комнатѣ, и взглянулъ на желтое какъ воскъ лицо Гунифы. — Нужно заплатить этой колдуньѣ, что ли?

— Нѣтъ, она заворожила тебя противъ всѣхъ темныхъ силъ и всѣхъ опасностей, взывая къ своимъ дьяволамъ. Таково было желаніе Магбуба. — Переходя на англійскій языкъ, бабу прибавилъ: — Въ высшей степени глупо, я думаю, потворствовать такимъ суевѣріямъ. Вѣдь все это чревовѣщательство, не правда ли?

Кимъ машинально щелкнулъ пальцами въ огражденіе отъ всякаго зла, которое могло произойти отъ заклинаній Гунифы, и Гурри опять засмѣялся. Но, проходя черезъ комнату, онъ старательно обходилъ тѣнь Гунифы на полу. Колдуньи могутъ завладѣть душой человѣка, если наступить на ихъ тѣнь.

— Ну, а теперь выслушайте меня внимательно, — сказалъ бабу, когда они вышли на воздухъ. — Въ составъ церемоній, которыхъ мы были свидѣтелями, входитъ передача амулета служащимъ въ вашемъ департаментѣ. У васъ виситъ теперь на шеѣ маленькій серебряный амулетъ, очень дешевый. Это нашъ, вы понимаете?

— О, да, это амулетъ, «снимающій тяжесть съ души», — сказалъ Кимъ, ощупывая амулетъ на шеѣ.

— Гунифа дѣлаетъ ихъ за двѣ рупіи, конечно, со всякаго рода заклинаніями. Они не представляютъ ничего особеннаго — это только кусочекъ черной эмали, а внутри бумажка съ именами мѣстныхъ святыхъ. Гунифа изготовляетъ ихъ только для насъ, но на всякій случай, т.-е. еслибы она работала не только для насъ, мы еще вставляемъ въ наши амулеты маленькую бирюзу. Ее доставляетъ м-ръ Лурганъ, — въ другомъ мѣстѣ такой бирюзы достать нельзя. Все это я самъ придумалъ. Конечно, это не имѣетъ оффиціальнаго характера, но очень удобно въ сношеніяхъ съ подчиненными. Полковникъ Крейтонъ этого не знаетъ, онъ европеецъ. Бирюза завернута въ бумагу. — А вотъ мы и у вокзала… Представь себѣ, вы отправились куда-нибудь съ ламой, или со мной — какъ я надѣюсь, что это когда-нибудь случится — или съ Магбубомъ. Предположимъ, что мы попадаемъ куда-нибудь въ очень опасное мѣсто. Я боязливый человѣкъ, очень боязливый; но, увѣряю васъ, мнѣ приходилось быть въ очень опасныхъ мѣстахъ. Вы тогда должны сказать: «я сынъ волшебныхъ чаръ». Прекрасно.

— Я не совсѣмъ понимаю. Однако, не слѣдуетъ намъ говорить по-англійски во всеуслышаніе.

— Нѣтъ, ничего. Я бабу, хвастающій своимъ англійскимъ языкомъ. Бабу всегда говорятъ по-англійски изъ тщеславія, — сказалъ Гурри. — Такъ вотъ «сынъ волшебныхъ чаръ» — это знакъ того, что вы, можетъ быть, членъ союза «Семи Братьевъ». Считается, что это общество уже исчезло, но я въ своемъ изслѣдованіи доказалъ, что оно существуетъ. Вотъ видите: все это я придумалъ. Союзъ «семи братьевъ» имѣетъ много членовъ, и вмѣсто того, чтобы перерѣзать вамъ горло, васъ могутъ пощадить. Это во всякомъ случаѣ полезно. И кромѣ того, эти глупые туземцы, если они не слишкомъ возбуждены, всегда призадумаются, прежде чѣмъ убить человѣка, принадлежащаго въ какому-нибудь союзу. Понимаете? Конечно, этимъ нужно пользоваться только въ крайнемъ случаѣ, или вступая въ переговоры съ кѣмъ-нибудь чужимъ… Поняли? Прекрасно. Но представьте себѣ, что я, или кто-нибудь изъ нашихъ, явился къ вамъ переодѣтымъ. Вы бы меня не узнали, еслибы я не захотѣлъ того, увѣряю васъ. Когда-нибудь я вамъ это докажу. Приду я, напримѣръ, какъ торговецъ, или что-нибудь подобное, и скажу вамъ: «не хотите ли купить драгоцѣнныхъ камней?» Вы отвѣтите: развѣ я похожъ на человѣка, покупающаго драгоцѣнные камни? Тогда я скажу: даже самый бѣдный человѣкъ можетъ купить бирюзу или «таркинъ».

— Вѣдь таркинъ, это кёрри (кушаніе изъ овощей), — сказалъ Кимъ.

— Конечно. Такъ вотъ вы говорите: покажи мнѣ «таркинъ»! — Тогда я скажу: онъ былъ сваренъ женщиной и, можетъ быть, недостаточно хорошъ для людей вашей касты. А вы отвѣчаете: "Какая рѣчь можетъ быть о кастѣ, когда человѣку нуженъ «таркинъ»? Вы только должны сдѣлать маленькую остановку передъ словомъ: нуженъ. Вотъ и весь секретъ. Только маленькая остановка передъ словомъ.

Кимъ повторилъ условную фразу.

— Вотъ такъ, совершенно вѣрно. Тогда я вамъ покажу мою бирюзу, и вы поймете кто я, и мы можемъ обмѣняться мнѣніями, показать другъ другу документы и т. д. Такъ нужно говорить со всѣми нашими. Мы иногда говоримъ о бирюзѣ, иногда о «таркинѣ», но всегда дѣлаемъ маленькую остановку передъ этимъ словомъ. Это очень легко. Сначала нужно сказать «я сынъ волшебныхъ чаръ» въ случаѣ опасности. Затѣмъ, то, что я вамъ сказалъ о «таркинѣ», если вамъ нужно переговорить о дѣлѣ съ чужимъ человѣкомъ. Конечно, у васъ теперь еще нѣтъ постояннаго дѣла. Вы пока на испытаніи. Еслибы вы были Азіатъ по происхожденію, васъ сразу можно было бы пустить въ дѣло; но этотъ полугодовой срокъ данъ вамъ для того, чтобы отстать отъ всего англійскаго, понимаете? Лама васъ ожидаетъ. Я его полу-оффиціально извѣстилъ о томъ, что вы сдали всѣ экзамены и скоро поступите на государственную службу. А теперь покажите себя, постарайтесь не ударить лицомъ въ грязь. Прощайте, надѣюсь, что все пойдетъ на ладъ.

Гурри-бабу смѣшался съ толпой у входа на вокзалъ и черезъ нѣсколько минутъ безслѣдно печевъ. Кимъ глубоко вздохнулъ и встряхнулся. Револьверъ съ никелевой пластинкой былъ при немъ, амулетъ висѣлъ на шеѣ, чашка для собиранія милостыни и четки были на своихъ мѣстахъ, а также ящичекъ съ лекарствомъ, краски и компасъ, а въ поясѣ лежало его мѣсячное жалованье. Кимъ чувствовалъ себя богаче короля. Онъ купилъ сласти у индусскаго торговца и принялся грызть ихъ съ восхищеніемъ до тѣхъ поръ, пока полицейскій не велѣлъ ему отойти отъ лѣстницы.

XI.

За этимъ послѣдовала внезапная и вполнѣ естественная реакція.

«Теперь я одинъ — совсѣмъ одинъ, — подумалъ онъ. — Во всей Индіи нѣтъ болѣе одинокаго человѣка, чѣмъ я! Если я умру сегодня, то кто объ этомъ разскажетъ и кому? А если я останусь живъ Божьей милостью, то моя голова будетъ оцѣнена, ибо я сынъ „волшебныхъ чаръ“. Я Кимъ».

Съ европейцами это рѣдко случается, но большинству азіатовъ свойственно впадать въ неясное и тягостное состояніе отъ долгаго повторенія собственнаго имени, причемъ мысль свободно предается соображеніямъ о томъ, что такое человѣкъ по существу. Выростая, люди утрачиваютъ эту особенность, но если она остается, то отъ времени до времени на человѣка находитъ это странное состояніе.

— Что такое Кимъ… Кимъ… Кимъ?..

Онъ усѣлся, скорчившись, въ углу шумной комнаты для пассажировъ, совершенно оторванный отъ всякой другой мысли. Руки его были сложены на колѣняхъ, а зрачки совсѣмъ съузились. Черезъ минуту, черезъ полъ-секунды… онъ чувствовалъ, что придетъ къ разрѣшенію этого ужаснаго недоумѣнія, но вдругъ, какъ это всегда бываетъ, его умъ сорвался съ высоты съ-быстротой раненой птицы и, проведя рукой по глазамъ, онъ встряхнулъ головою. Длинноволосый индусскій бераги (святой человѣкъ), только-что купившій билетъ, остановился возлѣ него въ эту минуту и пристально смотрѣлъ на него.

— И я тоже это утратилъ, — произнесъ онъ печально. — Это одни изъ вратъ, ведущихъ къ пути, но передо мною они закрывались много лѣтъ.

— О чемъ ты говоришь? — съ изумленіемъ спросилъ Кимъ.

— Ты въ умѣ своемъ удивился тому, что такое твоя душа. На тебя это вдругъ нашло. Я знаю. Кому и знать, какъ не мнѣ? Ты куда ѣдешь?

— Въ Бенаресъ.

— Тамъ нѣтъ боговъ. Я въ этомъ убѣдился. Я ѣду въ Аллахабадъ, въ пятый разъ, ища пути въ просвѣтленію. Какой ты вѣры?

— Я тоже ищущій, — отвѣчалъ Кимъ, употребляя любимое выраженіе ламы. — Хотя… — онъ на мгновеніе забылъ о своей сѣверной одеждѣ, — хотя одинъ Аллахъ вѣдаетъ, что я ищу.

Старикъ сунулъ подъ мышку свою монашескую клюку и усѣлся на кускѣ красноватой леопардовой шкуры, въ то время, какъ Кимъ всталъ, услыхавъ призывъ поѣзда въ Бенаресъ.

— Иди съ надеждой, маленькій братъ, — сказалъ монахъ. — Дологъ путь до подножія ногъ Единаго; но туда должны мы всѣ стремиться.

Послѣ этого Кимъ уже не чувствовалъ себя болѣе такимъ одинокимъ и, не успѣвъ еще отъѣхать и двадцати милей въ набитомъ народомъ вагонѣ, уже развеселялъ своихъ сосѣдей цѣлымъ рядомъ хитросплетенныхъ разсказовъ о волшебной силѣ своей и своего учителя.

Бенаресъ поразилъ его своею грязью, хотя пріятно было видѣть съ какимъ уваженіемъ всѣ относились въ его костюму. По крайней мѣрѣ одна треть населенія вѣчно молится то той, то другой группѣ всевозможныхъ божествъ и поэтому относится съ почтеніемъ во всѣмъ святымъ людямъ. Къ храму тиртанверовъ, находящемуся около мили разстоянія отъ города, Кима провожалъ случайно попавшійся панджабскій крестьянинъ. Онъ тщетно прибѣгалъ ко всѣмъ богамъ своей родины, моля исцѣлить его маленькаго сына, и теперь рѣшился испробовать послѣднее средство и пойти въ Бенаресъ.

— Ты съ сѣвера? — спросилъ онъ Кима, прочищая себѣ путь по узкимъ вонючимъ улицамъ энергичнымъ движеніемъ плеча, дѣлавшимъ его похожимъ на его любимаго, оставленнаго дома, бычка.

— Да, я знаю Пенджабъ. Моя мать была пагаринка родомъ, а отецъ пришелъ изъ Аминцара чрезъ Жандіалу, — отвѣчалъ Кимъ, пользуясь своей изобрѣтательностью.

— Жандіала — Жулундуръ? Ооо! Въ такомъ случаѣ мы въ нѣкоторомъ родѣ сосѣди. — Крестьянинъ съ нѣжностью кивнулъ головой жалобно плакавшему на его рукахъ ребенку. — А кому ты служишь?

— Самому святому человѣку въ храмѣ тиртанверовъ.

— Они всѣ самые святые и самые жадные, — съ горечью замѣтилъ крестьянинъ. — Я обошелъ всѣ столбы и всѣ храмы исходилъ, пока кожа съ ногъ не слѣзла, а ребенку все не лучше. Да и мать-то его тоже больна… Ну, молчи ужъ, молчи, дѣточка… Мы ему имя перемѣнили, когда на него напала лихорадка. Одѣли его дѣвочкой. Чего-чего мы только не дѣлали… Вотъ только… я говорилъ его матери, когда она гнала меня въ Бенаресъ — сама бы шла со мною — я говорилъ, что Сави-Сарваръ султанъ вамъ всего лучше помогъ бы. Намъ извѣстно его великодушіе, но эти боги намъ чужіе.

Ребенокъ повернулъ голову на служившей ему подушкой жилистой рукѣ отца и взглянулъ на Кима изъ-подъ отяжелѣвшихъ вѣкъ.

— И все было напрасно? — спросилъ Кимъ, сразу заинтересовавшись судьбой чужого человѣка.

— Все напрасно — ничего не помогло, — отвѣчалъ ребенокъ, съ трудомъ двигая растрескавшимися отъ лихорадки губами.

— По крайности боги дали ему хорошій умъ, — съ гордостью произнесъ отецъ. — Кому бы въ голову пришло, что онъ такъ хорошо все слышитъ. Ну, вотъ твой храмъ. Я человѣкъ бѣдный, со сколькими монахами и браминами пришлось мнѣ торговаться, но мой сынъ — мнѣ сынъ и, можетъ быть, хоть подарокъ твоему учителю поможетъ ему, и онъ выздоровѣетъ, а ужъ я больше ничего и придумать не могу.

Кимъ пораздумалъ немного, испытывая чувство удовлетворенной гордости. Три года назадъ онъ извлекъ бы выгоду изъ такого положенія и пошелъ бы своей дорогой, не раздумывая, но теперь то уваженіе, съ какимъ относился къ нему крестьянинъ, доказывало, что онъ уже настоящій человѣкъ. Кромѣ того, онъ самъ разъ или два уже испыталъ на себѣ, что значитъ лихорадка, и легко различалъ признаки изнуренія организма отъ недостатка питанія.

— Вызови его, и я дамъ ему приплодъ отъ лучшей пары моего скота, если ребенокъ будетъ здоровъ.

Кимъ остановился передъ рѣзной наружной дверью храма. Ажмирскій ростовщикъ въ бѣлой одеждѣ, только-что очищенный отъ грѣха лихоимства, спросилъ чего ему надо.

— Я чела Тешу-ламы, святого старца изъ Ботіала, живущаго здѣсь. Онъ велѣлъ мнѣ придти. Я жду. Скажи ему.

— Не забудь о ребенкѣ, — закричалъ надоѣдливый крестьянинъ ему вслѣдъ и вдругъ завопилъ ео-пенджабски:

— О, святой отецъ… о, ученикъ святого отца… о, боги, царящіе надъ всѣми мірами, возирите на страданіе, сидящее у вратъ!

Въ Бенаресѣ такъ привыкли къ подобнымъ крикамъ, что прохожіе даже не оглянулись на него.

Примиренный съ человѣчествомъ, ростовщикъ пошелъ и скрылся въ темномъ проходѣ, чтобы передать по назначенію слова Кима, и тихо потянулись несчитанныя восточныя мгновенія: лама спалъ въ своей кельѣ и ни одинъ монахъ не сталъ бы будить его. Но когда щелканье его четокъ снова нарушило тишину внутренняго двора, обставленнаго изображеніями аратовъ, то послушникъ шепнулъ старику:

— Твой чела здѣсь, — и лама поспѣшилъ въ выходу, забывъ окончить молитву. Едва высокая фигура монаха показалась въ дверяхъ, какъ крестьянинъ подбѣжалъ къ нему, поднимая на рукахъ ребенка, и закричалъ:

— Взгляни на него, святой отецъ, и если на то воля Божія, да будетъ онъ живъ… да будетъ онъ живъ!

Онъ порылся за поясомъ и вытащилъ мелкую серебряную монету.

— Что у него такое? — глаза ламы устремились на Кима. Было замѣтно, что онъ сталъ говорить гораздо чище по-урдусски, чѣмъ тогда, давно, у Замъ-Замма. Но крестьянинъ не хотѣлъ допустить никакого частнаго разговора.

— Это просто лихорадка и ничего больше, — отвѣчалъ Кимъ. — У ребенка недостатокъ питанія.

— Его отъ всего тошнитъ, а матери его здѣсь нѣтъ.

— Если будетъ дозволено, я могу вылечить, святой отецъ.

— Какъ! Они сдѣлали тебя врачемъ? Подожди немного, — сказалъ лама и сѣлъ рядомъ съ крестьяниномъ на самую нижнюю ступеньку храма, въ то время какъ Кимъ, искоса поглядывая на него, открылъ тихонько свой ящичекъ съ лекарствами. Въ школѣ онъ часто мечталъ о томъ, какъ вернется въ ламѣ сагибомъ и какъ они будутъ разговаривать до тѣхъ поръ, пока онъ не откроется ему; но все это были дѣтскія мечты. Онъ чувствовалъ гораздо большій драматизмъ, когда съ увлеченіемъ, совсѣмъ забывъ о себѣ и нахмуривъ брови, рылся въ пузырькахъ съ надписями, останавливаясь отъ времени до времени, чтобы подумать, и произнося какія-то воззванія. У него былъ хининъ въ облаткахъ и темно-коричневыя лепешки, вѣроятно изъ мясного порошка, но это его не касалось. Ребенокъ, ничего не хотѣвшій ѣсть, сталъ съ жадностью сосать лепешку и сказалъ, что ему нравится ея соленый вкусъ.

— Вотъ возьми еще шесть такихъ, — Кимъ передалъ лепешки крестьянину. — Возблагодари боговъ и свари три изъ нихъ въ молокѣ; другія три — въ водѣ. Когда онъ выпьетъ молоко, дай ему это — онъ далъ полъ хинной облатки — и укрой его потеплѣе. А когда онъ выспится, то дай ему воду съ вываренными лепешками и еще половину этого бѣлаго порошка. А кромѣ того вотъ еще другое коричневое лекарство, которое онъ долженъ сосать, возвращаясь домой.

— Боги, что за премудрая голова! — воскликнулъ крестьянинъ, съ жадностью хватая лекарства. Это было все, что Кинъ могъ припомнить изъ собственнаго леченія, когда у него былъ одинъ разъ припадокъ осенней маляріи. Онъ прибавилъ только воззванія, чтобы произвести впечатлѣніе на ламу.

— Теперь иди и приходи завтра утромъ.

— Но какая же плата, какая же плата? — сказалъ крестьянинъ, вздергивая свои крѣпкія плечи. — Мой сынъ — сынъ мнѣ. Когда онъ будетъ здоровъ, какъ я вернусь къ его матери и какъ скажу ей, что мнѣ помогли въ дорогѣ, а я не далъ за это даже чашки творога?

— Всѣ они одинаковы, — ласково сказалъ Кимъ. — Одинъ его землякъ стоялъ на кучѣ мусора, а мимо проходили королевскіе слоны. «О, погонщикъ», — сказалъ онъ, — «за сколько ты продашь этихъ маленькихъ ословъ?»

Крестьянинъ разразился громкимъ смѣхомъ и, задыхаясь, сталъ восхвалять ламѣ его ученика.

— Вотъ точно такъ говорятъ на моей родинѣ, точь-въ-точь такъ. И я и всѣ мои земляки такіе. Завтра я приду съ ребенкомъ утромъ и да будетъ благословеніе домашнихъ боговъ — они добрые божки — на васъ обоихъ… Ну, сынишка, теперь мы опять будемъ сильные. Да ты не выплевывай, принцъ ты мой маленькій! Король моего сердца, ты не выплевывай лекарство-то, и тогда мы будемъ съ тобой сильные мужчины, завтра же утромъ на бой можемъ идти и дубиной орудовать.

Онъ ушелъ, причитывая что-то и бормоча. Лама повернулся жъ Киму, и вся его старая любящая душа отразилась въ его узкихъ главахъ.

— Вылечить больного — доброе дѣло и заслуга передъ Богомъ, но сначала надо пріобрѣсти познанія. Ты поступилъ мудро, о, «всѣмъ на свѣтѣ другъ».

— Я умудрился благодаря тебѣ, святой отецъ, — сказалъ Кимъ, забывая только-что проведенную маленькую игру, забывая Сентъ-Ксавье, забывая, что въ немъ течетъ кровь бѣлаго человѣка, забывая даже большую игру, въ ту минуту, какъ онъ склонился, по магометанскому обычаю, чтобы коснуться ногъ своего учителя въ пыли стараго храма. — Моимъ ученьемъ я обязанъ тебѣ. Я ѣлъ твой хлѣбъ въ теченіе трехъ лѣтъ. Мое испытаніе окончено. Я выпущенъ изъ школы. Я пришелъ къ тебѣ.

— Въ этомъ моя награда. Войди! Войди! Ну, что, все благополучно?

Они прошли во внутренній дворъ, пронизанный косыми лучами послѣполуденнаго солнца.

— Встань, чтобъ я могъ тебя видѣть. Такъ! — Онъ критически осмотрѣлъ его. — Ты не дитя больше, а мужчина, созрѣвшій въ мудрости и путешествующій, какъ врачъ. Я хорошо сдѣлалъ… я хорошо сдѣлалъ, когда отдалъ тебя вооруженнымъ людямъ въ ту черную ночь. Помнишь ли ты день вашей первой встрѣчи у 3амъ~3амма?

— Да, — отвѣчалъ Кимъ. — А ты помнишь, какъ я выскочилъ изъ коляски въ первый день моего вступленія…

— Во врата учевья? Помню. А тотъ день, когда мы ѣли вмѣстѣ пряники, на берегу рѣки возлѣ Лукноу? Ага! Много разъ ты собиралъ милостыню для меня, но въ тотъ день я собиралъ для тебя.

— Ну, еще бы, для этого была важная причина, — произнесъ Кимъ. — Я вѣдь тогда былъ ученикомъ, вступающимъ въ ворота ученья, и былъ одѣтъ, какъ сагибъ. Не забывай, святой отецъ, — продолжалъ онъ весело, — что я и до сихъ поръ сагибъ по твоей милости.

— Правда. И сагибъ достойный наибольшаго уваженія. Пойдемъ въ мою келью, чела.

— Откуда ты это знаешь?.

Лама улыбнулся.

— Изъ писемъ добраго священнослужителя, котораго мы встрѣтили въ лагерѣ вооруженныхъ людей. Но теперь онъ уѣхалъ къ себѣ на родину, и я посылалъ деньги его брату. Полковникъ Брейтонъ, замѣнившій отца Виктора въ качествѣ опекуна, едва ли былъ братомъ капелана. Но я не очень-то понимаю письма сагиба. Ихъ должны мнѣ переводить. Я избралъ самый вѣрный путь. Много разъ, возвращаясь съ моего исканія въ этотъ храмъ, всегда служившій мнѣ убѣжищемъ, я встрѣчалъ одного человѣка, ищущаго просвѣтленія. Онъ говоритъ, что былъ индусомъ, но пересталъ вѣрить во всѣ эти божества.

Онъ указалъ на изображенія, стоявшія вокругъ двора.

— Онъ толстый человѣкъ? — спросилъ Кимъ, сверкнувъ глазами.

— Очень толстый. Я скоро замѣтилъ, что умъ его преданъ безполезнымъ вещамъ, въ родѣ дьяволовъ, колдовства, и онъ занятъ тѣмъ, какимъ образомъ и какъ мы пьемъ чай и какимъ путемъ научаемъ нашихъ послушниковъ. Онъ задаетъ все время безконечные вопросы, но онъ тебѣ другъ, чела. Онъ мнѣ сказалъ, что ты на пути къ большому почету въ качествѣ писца. А теперь я вижу, что ты врачъ.

— Да, я и въ самомъ дѣлѣ писецъ, когда я сагибъ, но я освобождаю себя отъ этой должности, какъ только становлюсь твоимъ ученикомъ. Я провелъ въ шкодѣ время, назначенное для сагибовъ.

— Какъ назначаютъ время для послушниковъ? — спросилъ лама, кивнувъ головой. — Значитъ, ты совсѣмъ освободился отъ школьнаго ученья? Мнѣ не хотѣлось бы брать тебя, если ты не вполнѣ созрѣлъ въ наукѣ.

— Я вполнѣ свободенъ. Въ положенное время я поступаю на правительственную службу въ качествѣ писца…

— А не воина. Это хорошо.

— Но прежде я пришелъ, чтобы постранствовать съ тобою. Кто проситъ для тебя милостыню все это время? — быстро спросилъ онъ.

— Очень часто я прошу самъ, но, какъ тебѣ извѣстно, я рѣдко здѣсь бываю, только когда прихожу справляться о моемъ ученикѣ. Я путешествовалъ отъ одного конца Индіи до другого, то пѣшкомъ, то въ поѣздѣ. Большая и удивительная эта страна! Но когда я возвращаюсь сюда, то мнѣ кажется, что я въ моемъ родномъ Ботіалѣ.

Онъ радостно оглядѣлъ маленькую чистую келью. Сидѣньемъ ему служила низкая подушка, и онъ сидѣлъ на ней, скрестивъ ноги, въ положеніи Бодизата, погруженнаго въ созерцаніе. Передъ нимъ стоялъ черный столъ изъ тиковаго дерева не болѣе двадцати дюймовъ вышины, уставленный чайными чашками изъ мѣди. Въ одномъ углу возвышался крошечный алтарь, тоже изъ тиковаго дерева, покрытый рѣзьбой. На немъ помѣщалось изображеніе сидящаго Будды изъ позолоченной мѣди, передъ нимъ висѣла лампа, кадильница и два мѣдныхъ цвѣточныхъ горшка.

— Хранитель изображеній въ «домѣ чудесъ» сдѣлалъ доброе дѣло и заслужилъ передъ Богомъ, подаривъ мнѣ все это годъ тому назадъ, — сказалъ лама, слѣдя за направленіемъ глазъ Кима. — Когда кто-нибудь живетъ далеко отъ родины, то такія вещи служатъ напоминаніями, и мы должны благоговѣйно чтить Господа, указавшаго намъ путь. Посмотри! — онъ показалъ ему на удивительно сложенную кучу раскрашеннаго риса, наверху которой помѣщалось фантастическое украшеніе изъ металла.

— Когда я былъ настоятелемъ въ моей странѣ, прежде, чѣмъ достичь высшаго знанія, я ежедневно совершалъ это приношеніе. Это всемірная жертва Господу. Такимъ образомъ, мы, обитатели Ботіала, приносимъ ежедневно весь міръ въ жертву «совершенному закону». Я и теперь это дѣлаю, хотя знаю, что «совершеннѣйшій» выше всякихъ жертвъ и приношеній. — Онъ понюхалъ изъ своей табакерки.

— И это очень хорошо, святой отецъ, — пробормоталъ Кимъ, усаживаясь поудобнѣе на подушки и чувствуя себя счастливымъ и страшно утомленнымъ.

— И также, — продолжалъ старикъ, — я дѣлаю рисунки «колеса жизни». Три дня употребляю на одинъ рисунокъ. Я былъ имъ занятъ, а, можетъ быть, и закрылъ глаза немного, когда мнѣ пришли сказать о тебѣ. Хорошо, что ты здѣсь. Я покажу тебѣ мою работу не изъ тщеславія, а потому, что ты долженъ учиться. Сагибы не обладаютъ «всею» міровою мудростью. — Онъ вынулъ изъ-подъ стола листъ желтой китайской, странно пахнущей бумаги, кисточки и плитку индійской туши. Чистѣйшими и строгими линіями начертилъ онъ большое колесо съ шестью спицами, центромъ для которыхъ служатъ свинья, змѣя и голубь (невѣжество, гнѣвъ и сладострастіе), а пространства между которыми заняты всѣми раями, адами и всѣми случайностями человѣческой жизни. Говорятъ, что самъ Бодизатъ впервые нарисовалъ его зернами риса на пескѣ, чтобы научить своихъ учениковъ причинѣ вещей. Долгіе годы закрѣпили этотъ рисунокъ, какъ удивительное условное изображеніе въ его первоначальномъ видѣ, украсивъ его сотнями маленькихъ фигуръ. Каждая линія заключаетъ въ себѣ особый смыслъ. Немногіе умѣютъ объяснять загадку этого рисунка и не болѣе двадцати человѣкъ за свѣтѣ могутъ вѣрно нарисовать его отъ себя, не копируя, а вмѣстѣ и рисовать и объяснять въ состояніи только трое.

— Я немного учился рисовать, — сказалъ Кимъ, — но вѣдь это чудо изъ чудесъ.

— Я рисовалъ его въ теченіе многихъ лѣтъ, — произнесъ лама, — было время, когда я могъ сдѣлать рисунокъ отъ вечера до вечера. Я научу тебя этому искусству послѣ необходимыхъ приготовленій и покажу тебѣ значеніе всего «колеса».

— Такъ, значитъ, мы отправимся въ путь?

— Да, и возобновимъ наше исканіе. Я только и дожидался тебя. Мнѣ открылось во множествѣ сновъ, особенно въ одномъ, приснившемся мнѣ въ ночь того дня, когда за тобою впервые закрылись «ворота ученья», что безъ тебя я никогда не найду моей рѣки. Опять и опять, какъ тебѣ извѣстно, я старался отклонить отъ себя эту мысль, боясь, что это обманъ и заблужденіе. Поэтому я не взялъ тебя съ собою изъ Лукноу въ тотъ день, когда мы ѣли съ тобой пряники. Я и не взялъ бы тебя, пока не настало бы настоящее и благопріятное время. Отъ горъ до моря и отъ моря до горъ ходилъ я, но тщетно. Ты былъ посланъ мнѣ на помощь. Лишившись этой помощи, я не могъ довести моего исканія до конца. Поэтому мы пойдемъ теперь вмѣстѣ и можемъ быть увѣрены, что исканіе будетъ успѣшно.

— А куда мы пойдемъ?

— Не все ли равно, «всѣмъ на свѣтѣ другъ»? Я говорю тебѣ, что успѣхъ исканія обезпеченъ. Если будетъ нужно, то рѣка брызнетъ изъ земли передъ нами. Я сдѣлалъ доброе дѣло и заслужилъ передъ Богомъ, пославъ тебя къ «воротамъ ученья» и подаривъ тебѣ драгоцѣнный камень, называемый «мудростью».

Потомъ они стали говорить о мірскихъ дѣлахъ, но нельзя было не замѣтить, что лама не разспрашивалъ ни о какихъ подробностяхъ жизни въ Сентъ-Ксавье и не высказывалъ ни малѣйшаго интереса къ образу жизни и обычаямъ сагибовъ. Онъ весь уходилъ мыслями въ прошедшее и вновь переживалъ каждый шагъ ихъ удивительнаго перваго совмѣстнаго путешествія, потирая руки и тихо смѣясь. Наконецъ, онъ улегся, свернувшись, и заснулъ внезапнымъ старческимъ сномъ.

Кимъ наблюдалъ, какъ со двора исчезали послѣдніе падавшіе пыльными столбами лучи заходящаго солнца, перебирая въ рукахъ амулетъ и четки. Шумъ Бенареса, старѣйшаго изъ всѣхъ городовъ, бодрствующаго днемъ и ночью передъ лицомъ своихъ боговъ, разливался и гудѣлъ вокругъ стѣнъ, какъ море шумитъ вокругъ мола. Отъ времени до времени какой-нибудь монахъ или браминъ проходилъ черезъ дворъ съ маленькимъ приношеніемъ божеству, слегка обметая вокругъ себя землю изъ страха уничтожить какое-нибудь живое существо. Въ сумеркахъ начинала мерцать лампада и затѣмъ слѣдовали звуки молитвы. Кимъ наблюдалъ, какъ всходили одна за другой звѣзды въ неподвижномъ густомъ мракѣ, пока, наконецъ, не заснулъ у подножья алтаря. Въ эту ночь онъ грезилъ по-индустански и не произнесъ во снѣ ни единаго англійскаго слова.

— Святой отецъ, вѣдь тутъ еще этотъ ребенокъ, которому мы дали лекарство, — сказалъ онъ около трехъ часовъ утра проснувшемуся вмѣстѣ съ нимъ и собравшемуся въ путь ламѣ. — Крестьянинъ придетъ сюда съ разсвѣтомъ.

— Это доброе возраженіе. Въ моей поспѣшности я чуть было не сдѣлалъ ошибки. — Онъ усѣлся на подушки и взялся за свои четки. — Старые люди, это правда, становятся, точно дѣти, — прибавилъ онъ трогательно. — Ихъ ближайшее желаніе должно тотчасъ же исполняться, а иначе они сердятся и плачутъ. Много разъ на пути я былъ готовъ затопать ногами, когда являлось препятствіе въ видѣ повозки съ волами или простого облака пыли. Не такъ было, когда я былъ молодъ… давнымъ давно. Во всякомъ случаѣ, это несправедливо…

— Но ты въ самомъ дѣлѣ старъ, святой отецъ.

— Такъ положено. Въ мірѣ существуетъ причина, и старый или молодой, слабый или сильный, знающій или незнающій, кто можетъ вмѣшиваться въ дѣйствіе этой причины? Развѣ «колесо» можетъ стоять неподвижно, еслибы его вертѣлъ и ребенокъ или… пьяница? Чела, это огромный и страшный свѣтъ.

— Я думаю, что онъ хорошій. — Кимъ зѣвнулъ. — А найдется что-нибудь поѣсть? Я со вчерашняго вечера ничего не ѣлъ.

— Я забылъ о твоей потребности. Вонъ тамъ ты найдешь хорошій ботіальскій чай и холодный рисъ.

— Ну, съ такой начинкой намъ далеко не уйти. — Кимъ почувствовалъ истинно европейскую потребность въ мясѣ, неумѣстную въ буддійскомъ храмѣ. Но вмѣсто того, чтобы отправиться поскорѣе сбирать милостыню, онъ удовольствовался тѣмъ, что набивалъ свой желудокъ комками холоднаго риса вплоть до зари. А съ зарею явился словоохотливый крестьянинъ, захлебываясь отъ избытка благодарственныхъ словъ.

— Ночью лихорадка прекратилась и появилась испарина, — закричалъ онъ. — Пощупай-ка какая у него кожа свѣжая, точно новая! Ему нравятся соленыя лепешки и молоко онъ пьетъ съ жадностью.

Онъ стащилъ покрывало съ лица ребенка и тотъ сонно улыбнулся Киму. Небольшая кучка монаховъ, молча, но наблюдая за всѣмъ происходившимъ, выглядывала изъ дверей храма. Они знали — и Кимъ зналъ, что они знали, — какъ старый лама встрѣтилъ своего ученика. Такъ какъ они были вѣжливый народъ, то вчера вечеромъ не стали навязываться и мѣшать своимъ присутствіемъ и разговорами. Поэтому, въ это утро Кимъ отплатилъ имъ за ихъ деликатность.

— Благодареніе вашимъ богамъ, братья, — сказалъ онъ, не зная именъ этихъ боговъ. — Лихорадка въ самомъ дѣлѣ прекратилась.

— Посмотрите! глядите! — лама весь сіялъ, стоя среди монаховъ, оказывавшихъ ему гостепріимство въ теченіе трехъ лѣтъ. — Былъ ли когда-нибудь подобный «чела»? Онъ слѣдуетъ примѣру нашего Господа Цѣлителя!

— Помни, — сказалъ Кимъ, наклоняясь надъ ребенкомъ, — болѣзнь можетъ снова вернуться.

— Но вѣдь у тебя же есть чары противъ нея, — возразилъ крестьянинъ.

— Но мы скоро уходимъ отсюда.

— Это правда, — сказалъ лама, обращаясь въ монахамъ, — мы теперь вмѣстѣ идемъ продолжать «исканіе», о которомъ я вамъ часто говорилъ. Мы идемъ на сѣверъ, и никогда болѣе не увижу я этого мѣста моего отдохновенія, о, люди съ доброй волей!

— Но вѣдь я не нищій. — Крестьянинъ поднялся на ноги, сжимая въ объятіяхъ своего ребенка.

— Тише. Не мѣшай святому отцу, — крикнулъ одинъ изъ монаховъ.

— Иди, — шепнулъ ему Кимъ, — дожидайся насъ подъ большимъ желѣзнодорожнымъ мостомъ и, ради всѣхъ боговъ Пенджаба, принеси разной ѣды; овощей, стручковыхъ плодовъ, жареныхъ въ жиру лепешекъ и сластей. Особенно сластей. Живо!

Появившаяся вслѣдствіе голода блѣдность очень шла въ Киму, когда онъ стоялъ высокій и стройный, въ своей темной, падавшей красивыми складками одеждѣ, держа одну руку на четкахъ, а другую протянувъ, какъ бы благословляя. Этотъ жестъ онъ точно скопировалъ съ ламы. Еслибы за нимъ наблюдалъ какой-нибудь англичанинъ, то сказалъ бы, что онъ похожъ на святого съ расписного церковнаго окна, хотя на самомъ дѣлѣ онъ былъ просто изнуренъ голодомъ.

Прощанье было долгое и обставленное всѣми формальностями. Три раза кончали прощаться и начинали снова.

Старикъ-искатель, пригласившій ламу въ этотъ пріютъ изъ далекаго Тибета, безволосый аскетъ съ серебристымъ цвѣтомъ кожи, не принималъ участія въ прощаньѣ и, какъ всегда, сидѣлъ среди изображеній боговъ, одинъ, погруженный въ созерцаніе. Но другіе держали себя просто и по-человѣчески: старались оказать ламѣ маленькіе знаки вниманія и устроить такъ, чтобы ему было удобнѣй. Подаривъ ему ящикъ съ бетелемъ для жеванья, красивый новый пеналъ изъ желѣза, мѣшокъ для провизіи и т. п., предостерегали его отъ опасностей на предстоящемъ пути и предсказывали счастливое окончаніе исканія. Между тѣмъ, Кимъ, болѣе одинокій, чѣмъ когда-либо, усѣлся, скорчившись, на ступеняхъ и ворчалъ про себя на языкѣ школьниковъ въ Сентъ-Ксавье.

— Впрочемъ, я самъ виноватъ, — заключилъ онъ. — Съ Магбубомъ я ѣлъ хлѣбъ Магбуба или Лургана сагиба. Въ Сентъ-Ксавье давали ѣсть три раза въ день. А здѣсь я долженъ самъ о себѣ заботиться. Какъ бы я теперь поѣлъ говядины!.. Ну, что, кончено, святой отецъ?

Лама, воздѣвъ обѣ руки, началъ произносить прощальное благословеніе на цвѣтистомъ китайскомъ языкѣ.

— Я долженъ опереться на твое плечо, — произнесъ онъ, когда ворота храма затворились за ними. — Подъ старость лишаешься гибкости и ходить становится трудно. — Не легко выдерживать тяжесть высокаго человѣка, опирающагося на плечо, когда идешь черезъ множество улицъ среди толпы народа. Кимъ, съ головы до ногъ нагруженный связками и пакетами, былъ очень доволенъ, когда они пришли, наконецъ, подъ тѣнь желѣзнодорожнаго моста.

— Здѣсь мы поѣдимъ, — рѣшительно объявилъ онъ, завидѣвъ крестьянина, бросившагося въ глаза своимъ голубымъ платьемъ, корзиной въ одной рукѣ и ребенкомъ въ другой.

— Присаживайтесь, святые отцы! — закричалъ онъ еще издали.

Они спустились къ отмели у перваго пролета моста, гдѣ ихъ не могли видѣть голодные странствующіе монахи.

— Вотъ рисъ и вкусные овощи, горячія лепешки, сильно пахнущія камедью, творогъ и сахаръ. Король полей моихъ, — обратился онъ къ своему маленькому сыну, — давай, покажемъ этимъ святымъ людямъ, что мы, жулундурцы, умѣемъ отплатить за услугу… Я слыхалъ, что мои земляки не ѣдятъ того, чего сами не готовили, но поистинѣ, — онъ оглядѣлся кругомъ, — гдѣ нѣтъ глазъ, тамъ нѣтъ и кастъ.

— А мы, — сказалъ Кимъ, поворачиваясь спиною и дѣлая тарелку и въ листьевъ для ламы, — мы — выше всѣхъ кастъ.

Они молча наѣлись вкусныхъ кушаній. Только облизавъ себѣ мизинецъ съ послѣдними остатками сластей, Кимъ замѣтилъ, что крестьянинъ тоже подпоясался въ дорогу.

— Если наши дороги совпадаютъ, — сказалъ онъ грубовато, — то я пойду съ тобой. Вѣдь не часто встрѣчаются люди, дѣлающіе чудеса, а ребенокъ еще слабъ. Ну, а я зато не тростинка какая-нибудь.

Онъ подхватилъ свою пятифутовую бамбуковую палку, скрѣпленную въ нѣсколькихъ мѣстахъ отшлифованными желѣзными кольцами и сталъ размахивать ею по воздуху.

— Говорятъ, что мы, чаты, буяны, но это неправда. Если только насъ не сердятъ, то мы такіе же смирные, какъ наши буйволы.

— Пусть будетъ такъ, — сказалъ Кимъ, — хорошая палка — вещь очень убѣдительная.

Лама всталъ.

— Идемъ къ сѣверу, — проговорилъ онъ, — я помню тамъ, одно мѣсто, засаженное фруктовыми деревьями, гдѣ хорошо предаваться созерцанію. Тамъ и воздухъ прохладнѣе: онъ идетъ съ горъ и съ горныхъ снѣговъ.

— А какъ называется это мѣсто? — спросилъ Кимъ.

— Какъ могу я знать? Ты развѣ не былъ… Нѣтъ, это было послѣ того, какъ войско явилось изъ-подъ земли и взяло тебя съ собою. Я пребывалъ тамъ одно время въ созерцаніи, сидя въ комнатѣ противъ голубятни… исключая того времени, когда она начинала безъ конца разговаривать.

— Ого! Это значитъ была женщина изъ Кулу. Это возлѣ Сагарунпора, — воскликнулъ Кимъ, смѣясь.

— Какимъ образомъ думаетъ твой учитель совершить свой путь? Пойдетъ ли онъ пѣшкомъ для искупленія прошлыхъ грѣховъ? — спросилъ крестьянинъ и прибавилъ разсудительно: — до Дели не ближняя дорога.

— Нѣтъ, — отвѣчалъ Кимъ. — Я буду собирать ему на билетъ въ поѣздъ. Въ Индіи никто не признается, что имѣетъ деньги.

— Въ такомъ случаѣ, ради боговъ, сядемъ скорѣй въ огненную повозку. Моему сыну будетъ лучше на рукахъ матери. Правительство налагаетъ на насъ много поборовъ, но даетъ намъ одну хорошую вещь — поѣздъ, сочетающій друзей и соединяющій людей, которые безпокоятся другъ о другѣ. Удивительная эта вещь — поѣздъ.

Черезъ два часа они всѣ четверо заразъ влѣзли въ вагонъ и проспали самое жаркое время дня. Крестьянинъ засыпалъ Кима вопросами относительно путешествія, и того, что дѣлаетъ лама, и получалъ самые удивительные отвѣты. Кимъ былъ очень доволенъ, что сидитъ въ вагонѣ, можетъ любоваться ровнымъ сѣверо-западнымъ пейзажемъ и разговаривать съ смѣняющейся толпой пассажировъ. Даже и теперь билеты и стрижка билетовъ производятъ подавляющее впечатлѣніе на простонародье въ Индіи. Они не понимаютъ, зачѣмъ, когда они заплатятъ за волшебный кусочекъ бумаги, являются посторонніе люди и выбиваютъ рѣзцомъ куски изъ этой бумаги. Поэтому между путешественниками и сборщиками билетовъ происходятъ долгіе и ожесточенные споры. Кимъ присутствовалъ при двухъ или трехъ изъ нихъ и съ важнымъ видомъ давалъ совѣты, чтобы еще болѣе сбить съ толку спорящихъ и выказать свою мудрость передъ ламой и восхищеннымъ крестьяниномъ. Но на одной изъ станцій судьба послала ему трудное дѣло, надъ которымъ дѣйствительно пришлось призадуматься. Когда поѣздъ уже двинулся, то въ отдѣленіе ворвался маленькій, худенькій человѣкъ, «маратта», насколько Кимъ могъ судить по остроконечной формѣ его тюрбана. Лицо его было порѣзано, верхняя одежда изъ кисеи вся разодрана и одна нога забинтована. Онъ разсказалъ имъ, что его опрокинула и чуть не убила деревенская повозка и что онъ ѣхалъ къ сыну, живущему въ Дели. Кимъ внимательно наблюдалъ за нимъ. Еслибы, какъ онъ увѣрялъ, ему пришлось нѣсколько разъ кубаремъ катиться по землѣ, то на его кожѣ остались бы ссадины и слѣды гряэи, тогда какъ всѣ его поврежденія были не что иное, какъ свѣжіе порѣзы и, кромѣ того, обыкновенное паденіе изъ повозки не могло бы привести его въ такой ужасъ. Застегивая дрожащими пальцами свою разорванную одежду возлѣ шеи, онъ обнаружилъ амулетъ, одинъ изъ тѣхъ амулетовъ, которые извѣстны подъ названіемъ «снимающихъ тяжесть съ души». Амулетъ вещь довольно обыкновенная, но они рѣдко бываютъ перевиты мѣдной проволокой, и только очень немногіе изъ нихъ украшаются черной эмалью по серебру. Кромѣ ламы и крестьянина никого не было въ отдѣленіи, принадлежавшемъ, по счастію, въ старому типу, съ прочными массивными дверцами. Кимъ сдѣлалъ видъ, что почесалъ себѣ грудь и при этомъ приподнялъ свой собственный амулетъ. При видѣ его лицо маратты мгновенно измѣнилось. Онъ спряталъ на груди свой амулетъ и проговорилъ, обращаясь къ крестьянину:

— При моемъ паденіи я опрокинулъ цѣлое блюдо «таркина». Да, я не «сынъ волшебныхъ чаръ» (счастливый человѣкъ).

— А кто варилъ «таркинъ»? — спросилъ Кимъ.

— Женщина. — Маратта поднялъ глаза.

— Всякая женщина можетъ сварить «таркинъ», — сказалъ крестьянинъ. — Это лучшій сортъ «кёрри», насколько мнѣ извѣстно.

— И дешево стоитъ, — прибавилъ Кимъ, — но для всякой ли касты оно годится?

— Что за разговоры о кастахъ, когда человѣку… нуженъ «таркинъ», — отвѣчалъ маратта, съ условной остановкой.

— Ты кому служишь? — спросилъ онъ, обращаясь въ Киму.

— Этому святому старцу. — Кимъ указалъ на блаженно-дремавшаго ламу. Старикъ вздрогнулъ и проснулся при звукѣ хорошо знакомаго обращенія.

— Ахъ, онъ посланъ «небомъ» мнѣ на помощь, — произнесъ онъ. — Его зовутъ «всѣмъ на свѣтѣ другъ», а также «другъ звѣздъ». Онъ путешествуетъ въ качествѣ врача, ибо настало время его. Велика его мудрость.

— Я также и «сынъ волшебныхъ чаръ», — тихо выговорилъ Кимъ, въ то время, какъ крестьянинъ сталъ поспѣшно набивать трубку, боясь, что маратта станетъ просить милостыню.

— А кто «этотъ»? — спросилъ маратта, безпокойно поглядывая на него сбоку.

— Это человѣкъ, которому я… мы вылечили ребенка и который очень намъ обязанъ. Отсядь-ка туда, къ окошку, житель Жулундура. Ты видишь, тутъ больной.

— Ишь ты! Да я и самъ не хочу связываться съ первымъ попавшимся проходимцемъ. У меня не длинныя уши. Я не женщина, чтобы подслушивать секреты.

Крестьянинъ поспѣшно убрался въ дальній уголъ.

— Ты, быть можетъ, умѣешь исцѣлять? Я въ глубокомъ несчастіи, — воскликнулъ маратта, понявъ намекъ и подхватывая слова Кима.

— Этотъ человѣкъ весь расшибленъ и порѣзанъ. Я хочу полечить его, — сказалъ Кимъ. — Никто не мѣшался, когда я лечиль твоего ребенка.

— Я виноватъ, — покорно произнесъ крестьянинъ. — Я обязанъ тебѣ жизнью моего сына. Ты чудодѣй… Я этю знаю.

— Покажи мнѣ твои порѣзы? — Кимъ наклонился къ шеѣ маратты, причемъ сердце его почти перестало биться отъ волненія: это была «большая игра» и дѣло шло о мести. — Ну, теперь разсказывай все скорѣе, братъ, пока я буду говорить заклинаніе.

— Я пришелъ съ юга, гдѣ у меня было дѣло. Одного изъ нашихъ они убили въ сторонѣ отъ дороги. Ты слышалъ? — Кимъ отрицательно кивнулъ головой; онъ, конечно, ничего не зналъ о предшественникѣ Е. 23, убитомъ на югѣ въ одеждѣ арабскаго торговца. — Отыскавъ то письмо, за которымъ меня посылали, я вернулся. Я убѣжалъ изъ одного города въ Моу. Я такъ былъ увѣренъ, что никто ничего не знаетъ, что не переодѣлся. Въ Моу одна женщина обвинила меня въ кражѣ драгоцѣнностей изъ того города, откуда я бѣжалъ. Тогда я увидалъ, что на меня спущена вся свора, и убѣжалъ изъ Моу ночью, подкупивъ полицію, которая была уже подкуплена, чтобы выдать меня безъ допроса въ руки моихъ враговъ на югѣ. Потомъ я пролежалъ въ старомъ городѣ Читорѣ цѣлую недѣлю, какъ покаянникъ въ храмѣ, но никакъ не могъ избавиться отъ порученнаго мнѣ письма. Я зарылъ его подъ «камнемъ королевы» въ Читорѣ, въ мѣстѣ, всѣмъ намъ извѣстномъ.

Кимъ не зналъ этого мѣста, но ни за что на свѣтѣ не хотѣлъ прервать нити разсказа.

— За мной гнались, какъ за шакаломъ, и я пробрался черезъ Бандакуи, гдѣ услыхалъ, что меня обвиняютъ въ убійствѣ мальчика, въ томъ городѣ, откуда я бѣжалъ. Они ждали меня и съ мертвымъ тѣломъ и со свидѣтелями.

— Но развѣ правительство не могло защитить?

— Мы, участники игры, находимся внѣ защиты. Если мы умираемъ, то умираемъ. Имена наши вычеркиваются изъ книги. Вотъ и все. Въ Бандакуи, гдѣ живетъ одинъ изъ нашихъ, я думалъ, что замету слѣды, измѣнивъ свой видъ и одѣлся мараттой. Потомъ отправился въ Агру и думалъ вернуться въ Читоръ, чтобы достать письмо обратно. Я былъ такъ увѣренъ, что всѣ слѣды заметены. Поэтому и не послалъ телеграммы одному человѣку съ сообщеніемъ, гдѣ лежитъ письмо. Я хотѣлъ, чтобы вся слава принадлежала мнѣ одному.

Кимъ кивнулъ головой. Это чувство было ему такъ понятно.

— Но въ Агрѣ, когда я шелъ по улицѣ, какой-то человѣкъ закричалъ, что я ему долженъ и, быстро подойдя, хотѣлъ вести меня въ судъ, но я вырвался и бросился въ домъ одного еврея. Онъ меня выгналъ, опасаясь шума и непріятностей. Я пришелъ пѣшкомъ на станцію Сомна-родъ… денегъ у меня хватало только на билетъ въ Дели… но тамъ, когда я лежалъ въ лихорадкѣ на днѣ канавы, изъ кустовъ выскочилъ какой-то человѣкъ, избилъ меня, изранилъ и обыскалъ съ головы до ногъ. Это все было такъ близко, что съ поѣзда можно было слышать.

— Почему онъ тебя сразу не убилъ?

— Они не такъ глупы, ловкій народъ. Если меня схватятъ въ Дели по настоянію судей, по доказанному обвиненію въ убійствѣ, то выдадутъ тому государству, которому я нуженъ. Меня вернутъ подъ конвоемъ и потомъ я умру медленною смертью въ назиданіе всѣмъ нашимъ… Я ужъ двое сутокъ ничего не ѣлъ. Я мѣченный, — онъ указалъ на грязную перевязку на своей ногѣ, — такъ что меня узнаютъ въ Дели.

— Въ поѣздѣ по крайней мѣрѣ ты въ безопасности.

— Поживи одинъ годъ среди большой игры, и тогда повтори мнѣ это! Въ Дели уже дали знать обо мнѣ по телеграфу и описываютъ на мнѣ каждую тряпку, каждую прорѣху. Двадцать… сто человѣкъ, если понадобится, станутъ говорить, что видѣли, какъ я убилъ мальчика. И ты для меня безполезенъ!

Маратта отъ времени до времени судорожно подергивалъ пальцами отъ боли. Крестьянинъ поглядывалъ яростнымъ окомъ изъ своего угла; лама былъ занятъ своими четками, а Кимъ, осматривая и щупая, какъ врачъ, шею маратты, обдумывалъ планъ дѣйствій, произнося заклинанія.

— Владѣешь ли ты какимъ-нибудь колдовствомъ, чтобы перемѣнить мой видъ? Иначе я погибъ. Пять… десять минутъ остаться бы мнѣ одному, и я бы могъ…

— Что-жъ, онъ еще не исцѣленъ, чудодѣй? — ревниво спросилъ крестьянинъ. — Ужъ, кажется, ты довольно надъ нимъ причитаешь.

— Нѣтъ. Какъ я вижу, его раны нельзя вылечить иначе, какъ заставивъ его просидѣть три дня въ одеждѣ «береги». — Это обычная форма покаянія, налагаемая на богатыхъ разжирѣвшихъ торговцевъ ихъ духовнымъ наставникомъ.

— Одинъ монахъ всегда старается сдѣлать другого монаха, — замѣтилъ крестьянинъ. Подобно большинству грубыхъ и суевѣрныхъ людей, онъ не могъ воздержаться отъ насмѣшки надъ своей религіей.

— Что же, значитъ, и сынъ твой будетъ монахомъ? А ему ужъ пора принять еще моей хины.

— Мы, чаты, всѣ чистые буйволы, — проговорилъ крестьянинъ, снова смягчившись.

Кимъ обмакнулъ конецъ пальца въ горькій порошокъ и потеръ имъ довѣрчиво протянутыя губы ребенка.

— Я у тебя ничего не просилъ, — сурово обратился онъ въ отцу, — кромѣ пищи. А ты ужъ позавидовалъ? Я собираюсь вылечить другого человѣка. Что-жъ, ты мнѣ разрѣшаешь… принцъ?

Крестьянинъ сложилъ съ мольбой свои огромныя руки.

— Нѣтъ… нѣтъ. Не смѣйся такъ надо мною.

— Я желаю вылечить этого больного. Ты сдѣлаешь доброе дѣло и заслужишь передъ Богомъ, если поможешь мнѣ. Какого цвѣта зола въ твоемъ чубукѣ? Бѣлая. Это для меня благопріятно. Нѣтъ ли сырого желтаго инбиря въ твоей провизіи?

— Я… я…

— Развяжи узелъ!

Тамъ оказалось множество самыхъ разнообразныхъ предметовъ: части одежды, разныя лекарства, дешевые гостинцы, сѣроватая грубая мѣстная мука, крученыя волокна табака, пестрые мундштуки отъ трубокъ и пакетъ сухихъ овощей, — все это завернутое въ стеганое одѣяло. Кимъ все перевернулъ и осмотрѣлъ съ видомъ мудраго колдуна, произнося магометанское заклинанье.

— Этой премудрости я научился у сагибовъ, — шепнулъ онъ ламѣ, и сказалъ совершенную правду, потому что думалъ въ это время о томъ, какъ его дрессировали у Лургана. — Въ судьбѣ этого человѣка есть большое зло, какъ показываютъ звѣзды. Долженъ ли я снять съ него это зло?

— «Другъ звѣздъ», ты во всѣхъ случаяхъ поступалъ хорошо. Поступай сообразно своему желанію. Это еще новое исцѣленіе?

— Скорѣй! Торопись! — выговорилъ, задыхаясь, маратта, — поѣздъ сейчасъ остановится.

— Это освобожденіе отъ тѣни смертной, — сказалъ Кимъ, перемѣшивая муку, взятую изъ мѣшка крестьянина, съ размельченнымъ древеснымъ углемъ и табакомъ въ красной глиняной трубкѣ. Б. 23, не говоря ни слова, стащилъ свой тюрбанъ и распустилъ длинные черные волосы.

— Вѣдь это же моя ѣда, — проворчалъ крестьянинъ.

— Ахъ ты буйволъ въ храмѣ! Какъ ты осмѣлился смотрѣть? — сказалъ Кимъ. — Я принужденъ творить тайны передъ дураками, но береги свои глаза. Что, ужъ начинаетъ тебѣ ихъ мракомъ застилать? Я спасаю твоего ребенка, а ты за это… о, безсовѣстный!

Крестьянинъ отступилъ передъ пристальнымъ взглядомъ: Кимъ говорилъ совершенно серьезно.

— Я долженъ или проклясть тебя или… — онъ вытащилъ изъ узла какую-то одежду и бросилъ ее на склоненную голову крестьянина. — Подумай только пожелать увидѣть что-нибудь и даже… даже я не смогу спасти тебя. Сиди! — онѣмѣй!

— Я ослѣпъ и онѣмѣлъ. Только не проклинай! По… поди сюда, дитя; давай играть въ прятки. Только, если любишь меня, не выглядывай изъ-подъ одежды.

— Я начинаю надѣяться, — произнесъ Е. 23. — Что ты собираешься дѣлать?

— А вотъ сейчасъ увидишь, — отвѣчалъ Кимъ, разрывая тонкую нижнюю рубашку. Е. 23 колебался: какъ всѣ сѣверозападные жители, онъ не любилъ обнажать свое тѣло.

— Какая ужъ тутъ каста, когда того и гляди горло перерѣжутъ, — сказалъ Кимъ, скатывая рубашку и дѣлая изъ нея поясъ для бедръ. — Мы должны изъ тебя сдѣлать настоящаго желтаго садду. Раздѣвайся… раздѣвайся скорѣе и спусти волосы на глаза, пока я посыпаю ихъ пепломъ. Ну, теперь сдѣлаемъ кастовый знакъ на лбу. — Онъ вытащилъ изъ-за пазухи маленькій ящикъ съ красками и плитку ярко краснаго лака.

— Ты еще новичекъ? — спросилъ Б. 23, буквально въ борьбѣ за существованіе, стаскивая свои одежды и стоя совершенно голый съ поясомъ на бедрахъ передъ Кимомъ, брызгавшимъ краской на запачканный пепломъ лобъ, въ видѣ знака благородной касты.

— Только два дня, какъ я вступилъ въ игру, братъ, — отвѣчалъ Кимъ. — Насыпь побольше пепла на грудь.

— Не встрѣчалъ ли ты… «цѣлителя больного жемчуга?»

— Ха! И ты, значитъ, знакомъ съ его ученіемъ? Онъ нѣсколько времени былъ моимъ учителемъ. Нужно обнажить твои ноги. Пепелъ залечиваетъ раны.

— Я когда-то составлялъ его гордость, но ты, пожалуй, еще лучше меня. Боги милостивы къ намъ. Дай-ка мнѣ «это». — Онъ указалъ на ящичекъ съ пилюлями опія, попавшійся среди всевозможной дряни въ узлѣ крестьянина, и захватилъ изъ него полъ-горсти.

— Это помогаетъ отъ голода, страха и озноба. И кромѣ того отъ этого глаза дѣлаются красными, — пояснилъ онъ. — Теперь у меня хватитъ смѣлости разыграть игру. Намъ не хватаетъ только клещей, употребляемыхъ садду. А что ты сдѣлаешь съ старымъ платьемъ?

Кимъ сваталъ его въ маленькій свертокъ и засунулъ въ широкія складки своей верхней одежды. Кускомъ желтой охры онъ запачкалъ ноги и грудь Е. 23, проведя широкія полосы по фону изъ муки, пепла и желтаго инбиря.

— Крови на моей одеждѣ достаточно, чтобъ тебя повѣсили, братъ.

— Можетъ быть, но все-таки нѣтъ нужды бросать ее за окошко… Теперь готово. — Голосъ его задрожалъ отъ чисто мальчишечьяго наслажденія игрой.

— Теперь оглянись и посмотри! — обратился онъ къ крестьянину.

— Да защитятъ насъ боги, — произнесъ крестьянинъ, высовывая голову изъ-подъ одежды, какъ вылѣзающій изъ камышей буйволъ. — Но… гдѣ же маратта? Что ты сдѣлалъ?

Кимъ не даромъ учился у Лургана сагиба, а Е. 23, въ силу своей должности, былъ хорошимъ актеромъ. Вмѣсто дрожащаго запуганнаго торговца, въ углу сидѣлъ почти совсѣмъ голый, выпачканный пепломъ и охрой садду съ запыленными волосами. Его выпученные глаза: — опіумъ быстро дѣйствуетъ на пустой желудокъ — горѣли нахальствомъ и животнымъ сладострастіемъ, ноги были сложены крестъ на крестъ, вокругъ шеи висѣли коричневыя четки Кима, а на плечи была накинута узкая полоса разорваннаго ситца. Ребенокъ скрылъ лицо на груди пораженнаго отца.

— Подними головку, маленькій мой принцъ! Мы путешествуемъ съ колдунами, но они насъ не обидятъ. А ты не плачь… И что за смыслъ сегодня вылечить ребенка, а завтра напугать его до смерти?

— Ребенка твоего ждетъ счастливая жизнь. Онъ видѣлъ великое исцѣленіе. Когда я былъ ребенкомъ, то дѣлалъ изъ глины людей и лошадей.

— И я тоже, — пропищалъ ребенокъ. — Сиръ Банасъ приходитъ ночью и дѣлаетъ ихъ живыми у насъ въ кухнѣ въ печкѣ.

— Такъ, значитъ, ты ничего не боишься. А, принцъ?

— Я потому испугался, что отецъ испугался. Я почувствовалъ, какъ у него руки задрожали.

— Ахъ ты цыпленокъ малодушный, — сказалъ Кимъ, и даже еще не пришедшій въ себя отъ изумленія крестьянинъ разсмѣялся. — Я совершилъ исцѣленіе этого бѣднаго торговца. Онъ долженъ бросить всю свою прибыль и счетныя книги и просидѣть три ночи у дороги, чтобы преодолѣть злобу своихъ враговъ. Звѣзды противъ него.

— Чѣмъ меньше ростовщиковъ, тѣмъ лучше по-моему; а только садду онъ или не садду, а все-таки долженъ заплатить за мою матерію, что теперь у него на плечахъ.

— Вотъ какъ! А на твоемъ плечѣ ребенокъ, спасенный два дня тому назадъ отъ горящаго костра. Я сдѣлалъ волшебство въ твоемъ присутствіи, потому что нужда была велика. Я перемѣнилъ его тѣло и его душу. Но если когда-нибудь случайно, житель Жулундура, ты вспомнишь о томъ, что видѣлъ, сидя ли среди стариковъ подъ своимъ деревенскимъ деревомъ, или въ своемъ собственномъ домѣ, или въ присутствіи жреца, благословляющаго твой скотъ, то падежъ откроется среди твоихъ буйволовъ, огонь пожретъ твою солому, а крысы — твои закрома, и боги проклянутъ твои поля и сдѣлаютъ ихъ безплодными повсюду, гдѣ ступитъ твоя нога и пройдетъ твой плугъ.

Это была часть проклятія, заимствованнаго у одного факира, у Таксалійскихъ воротъ, еще во дни невинности Кима. Отъ повторенія оно ничего не потеряло.

— Остановись, святой человѣкъ! Сдѣлай милость, замолчи! — закричалъ крестьянинъ. — Не проклинай моего хозяйства. Я ничего не видѣлъ! Я ничего не слышалъ! Я твоя корова! — Онъ обхватилъ голую ногу Кима, ритмически ударяясь головой объ полъ вагона.

— Но такъ какъ тебѣ было дозволено помочь мнѣ въ этомъ дѣлѣ, давъ щепотку муки, немного опіума и еще разныхъ пустяковъ, которые я удостоилъ употребить, то боги вернутъ тебѣ свое благословеніе. — И онъ произнесъ его къ великой радости и облегченію крестьянина. Это было одно изъ благословеній, выученныхъ у Лургана сагиба.

Лама смотрѣлъ сквозь свои очки, но уже не такъ, какъ смотрѣлъ во время переодѣванья.

— «Другъ звѣздъ», — сказалъ онъ наконецъ, — ты пріобрѣлъ большую мудрость. Берегись, чтобъ она не породила гордости. Ни одинъ человѣкъ, имѣющій законъ передъ глазами, не говоритъ поспѣшно и запальчиво о томъ, что видѣлъ и слышалъ.

Молча, со страхомъ и полнымъ непониманіемъ другъ друга, подъѣхали они къ Дели, къ тому времени, когда стали зажигаться огни.

XII.

— Ну, теперь я опять собрался съ духомъ, — сказалъ Е. 23, пользуясь шумомъ и говоромъ на платформѣ. — Отъ голода и страха люди шалѣютъ, а то бы я и самъ еще раньше придумалъ такой побѣгъ. Однако я былъ правъ: меня уже ловятъ. Ты спасъ мнѣ жизнь.

Къ вагонамъ, раздвигая толпу, направлялась группа панджабскихъ полицейскихъ, въ желтыхъ панталонахъ, подъ предводительствомъ разгоряченнаго и вспотѣвшаго молодого англичанина.

— Видишь, молодой сагибъ читаетъ бумагу. Вѣдь это я въ ней описанъ, — сказалъ Е. 23. — Они обходятъ вагонъ за вагогономъ, точно рыбаки, тянущіе сѣти.

Когда процессія дошла до ихъ отдѣленія, то Е. 23 отсчитывалъ свои четки однообразнымъ движеніемъ кисти руки; Кимъ подсмѣивался, что онъ такъ одурѣлъ отъ своихъ снадобій, что потерялъ надѣтые на кольцо щипцы, составляющіе отличительную принадлежность всякаго садду. Лама, погруженный въ размышленія, глядѣлъ неподвижно прямо передъ собою, а крестьянинъ, бросая украдкой косые взгляды, собиралъ свои пожитки.

— Тутъ только нѣсколько бродягъ-монаховъ, — произнесъ громко англичанинъ и прошелъ дальше, среди ропота недовольства: мѣстная полиція любитъ заниматься вымогательствомъ по всей Индіи.

— Теперь затрудненіе въ томъ, — прошепталъ Е. 23, — чтобы послать по телеграфу сообщеніе въ то мѣсто, гдѣ я спряталъ письмо, за которымъ былъ посланъ. Въ такомъ видѣ я не могу пойти на телеграфъ.

— Не довольно ли и того, что я спасъ твою голову?

— Нѣтъ, если дѣло останется неоконченнымъ. Развѣ «цѣлитель жемчуга» никогда не говорилъ тебѣ этого? Ахъ, еще другой сагибъ идетъ!

Въ вагону подходилъ высокій полицейскій надзиратель, въ каскѣ, съ поясомъ, блестящими шпорами и всѣмъ прочимъ. Онъ двигался очень важно, покручивая свои темные усы.

— Что за дураки эти полицейскіе сагибы! — произнесъ весело Кимъ. Е. 23 взглянулъ изъ-подъ опущенныхъ вѣкъ.

— Это хорошо сказано, — выговорилъ онъ измѣнившимся голосомъ. — Я пойду воды напиться. Побереги мое мѣсто.

Онъ неловко выскочилъ изъ вагона и почти попалъ въ объятія англичанина, выругавшаго его за это на грубомъ урдусскомъ языкѣ.

— Тулѣ муть? Пьянъ ты, что-ли? Ишь лѣзетъ, — чуть не сшибъ, точно вся делійская станція тебѣ одному принадлежитъ, дружище.

Е. 23, не дрогнувъ ни однимъ мускуломъ, отвѣчалъ цѣлымъ потокомъ непристойной брани, доставившей истинное наслажденіе Киму. Она напомнила ему мальчиковъ-барабанщиковъ я барачныхъ метельщиковъ въ Умбаллѣ, въ ужасное время его первоначальнаго ученія.

— Нечего, дуралей, — протяжно выговорилъ англичанинъ. — Никль жао! Иди назадъ въ вагонъ!

Почтительно отступая шагъ за потомъ и понижая голосъ, желтый садду сталъ лѣзть обратно въ вагонъ, проклиная полицейскаго вплоть до отдаленнѣйшаго потомства проклятіемъ — тутъ Кимъ даже подпрыгнулъ — «камня королевы» и тѣмъ, что написано подъ «камнемъ королевы», а также цѣлымъ подборомъ разныхъ божествъ съ совершенно новыми именами.

— Я не знаю, что ты говоришь! — Англичанинъ сердито покраснѣлъ. — А только это какая-то возмутительная дерзость. Убирайся вонъ отсюда!

Е. 23, дѣлая видъ, что не понимаетъ, съ важностью вытащилъ свой билетъ, а полицейскій надзиратель сердито вырвалъ билетъ у него изъ рукъ.

— О, зулумъ! Что за притѣсненіе! — простоналъ изъ своего угла крестьянинъ. — И все это изъ-за шутки. — Онъ все время смѣялся надъ свободой и смѣлостью выраженій садду. — Сегодня твои чары что-то плохо дѣйствуютъ, святой человѣкъ!

Садду послѣдовалъ за полицейскимъ, низко кланяясь и умоляя его. Толпа вновь нахлынувшихъ пассажировъ, занятая своими ребятишками и узлами, не обратила вниманія на это происшествіе. Кимъ проскользнулъ за садду и полицейскимъ. Ему показалось, что онъ уже слышалъ, какъ этотъ глупый и грубый сагибъ говорилъ дерзости старой дамѣ возлѣ Умбаллы, три года тому назадъ.

— Все очень хорошо, — прошепталъ садду, протискиваясь среди шумной и крикливой толпы. — Онъ пошелъ, чтобы послать телеграмму о письмѣ, которое я спряталъ. Мнѣ говорили, что онъ въ Пешаверѣ. Мнѣ слѣдовало бы догадаться еще раньше. Онъ меня спасъ теперь отъ бѣды, но жизнью я, все-таки, обязанъ тебѣ.

— Значитъ, онъ также одинъ изъ нашихъ?

— Не болѣе и не менѣе, какъ самый главный. Намъ обоимъ везетъ! Я сообщу ему обо всемъ, что ты сдѣлалъ. Подъ его покровительствомъ я въ безопасности.

Онъ пробился сквозь толпу, осаждавшую вагоны, и усѣлся скорчившись на скамейкѣ, недалеко отъ телеграфной конторы.

— Вернись, а то твое мѣсто займутъ. Не бойся ни за успѣхъ дѣла, братъ, ни за мою жизнь. Мы еще поработаемъ съ тобою для игры. Прощай!

Кимъ поспѣшилъ вернуться въ вагонъ, съ чувствомъ гордости и растерянности, а также и нѣкоторой досады на то, что не имѣлъ ключа ко всѣмъ этимъ тайнамъ.

— Я еще только новичокъ въ игрѣ, это вѣрно, — думалъ онъ. — Я бы не съумѣлъ такъ ловко выскочить, какъ сдѣлалъ это садду. Онъ зналъ, что подъ лампой всего темнѣе. Мнѣ бы не пришло въ голову сообщать новости подъ видомъ проклятій. А какъ ловокъ былъ сагибъ! Ну, да ничего, я спасъ жизнь… А куда же ушелъ крестьянинъ, святой отецъ? — шопотомъ спросилъ онъ, усаживаясь въ своемъ отдѣленіи, теперь переполненномъ народомъ.

— На него нашелъ страхъ, — отвѣчалъ лама, съ выраженіемъ нѣжнаго лукавства. — Онъ видѣлъ, какъ ты въ мгновеніе ока превратилъ маратту въ садду, для предотвращенія зла. Потомъ увидѣлъ, какъ садду прямо попалъ въ руки полиціи — все благодаря твоему искусству. Тогда онъ подхватилъ своего сына и убѣгалъ. Говоритъ, что ты превратилъ мирнаго торговца въ безстыднаго спорщика съ сагибами, и что онъ боится, чтобы и съ нимъ того же не случилось. А гдѣ же садду?

— Въ рукахъ полиціи, — отвѣчалъ Кимъ, — но все-таки я спасъ крестьянскаго ребенка.

Лама съ кроткимъ видомъ понюхалъ табаку.

— Ахъ, чела, видишь, какъ легко впасть въ ошибку! Ты вылечилъ крестьянскаго ребенка исключительно для того, чтобы сдѣлать доброе дѣло. Но когда ты наводилъ чары на маратту, то въ тебѣ говорило тщеславіе — я вѣдь наблюдалъ за тобою — и ты поглядывалъ по сторонамъ, чтобы смутить стараго, стараго человѣка и глупаго крестьянина. Отсюда и произошло бѣдствіе и подозрѣніе полиціи.

Кимъ сдѣлалъ несвойственное его возрасту усиліе, чтобы провѣрить себя. Ему также, какъ и всякому другому юношѣ, было непріятно сносить упреки или быть дурно понятымъ, но онъ очутился между двухъ огней. Поѣздъ быстро уходилъ отъ Дели въ ночную тьму.

— Это правда, — прошепталъ онъ. — Если я оскорбилъ тебя, то, значитъ, былъ неправъ.

— Болѣе того, чела. Ты совершилъ поступокъ и послалъ его въ міръ, и, какъ круги отъ брошеннаго въ воду камня, послѣдствія его разойдутся — ты не знаешь, докуда.

Это незнаніе было благодѣтельно, какъ для тщеславія Кима, такъ и для душевнаго спокойствія ламы, если принять во вниманіе, что въ Симлѣ была получена телеграмма о прибытіи въ Дели Е. 23, и другая, еще болѣе важная, сообщавшая о мѣстѣ нахожденія письма, которое онъ былъ посланъ похитить. Случайно, не въ мѣру ревностный полицейскій арестовалъ на Делійской станціи, по обвиненію въ убійствѣ, совершенному въ отдаленномъ южномъ государствѣ, одного, глубоко этимъ возмутившагося, хлопчато-бумажнаго торговца, объяснявшагося съ нѣкоимъ м-ромъ Стрикландомъ, въ то время, какъ Е. 23 пробирался окольными путями въ самый центръ города Дели. Черезъ два часа послѣ этого, разсерженный министръ южнаго государства получилъ нѣсколько телеграммъ, доносившихъ ему, что всякій слѣдъ извѣстнаго, подвергшагося тяжелымъ побоямъ, маратты, былъ потерянъ.

Выйдя подъ утро на одной изъ станцій, лама совершилъ длинную молитву недалеко отъ платформы, у росистаго кустарника, окаймлявшаго рѣшетку, и совсѣмъ развеселился отъ яркаго солнца и отъ присутствія своего ученика.

— Оставимъ все это, — сказалъ онъ, указывая на блестящій паровозъ и на сверкающіе рельсы. — Отъ тряски въ поѣздѣ — хотя онъ и удивительная вещь — кости мои превратились въ жидкость. Отнынѣ будемъ дышать чистымъ воздухомъ.

— Пойдемъ въ домъ женщины изъ Кулу, — предложилъ Кимъ, весело шагая, нагруженный свертками и узлами. Въ этотъ ранній утренній часъ пыли на дорогѣ не было, и воздухъ былъ пропитанъ запахомъ травы и цвѣтовъ. Онъ подумалъ объ утреннихъ часахъ въ Сентъ-Ксавье, и это еще усиливало накопившуюся въ немъ радость.

— Откуда у тебя явилась эта торопливость? Мудрые люди не бѣгаютъ, какъ цыплята на солнцѣ. Мы уже проѣхали сотни и сотни миль, а до сихъ поръ я еще ни на мгновеніе не оставался наединѣ съ тобою. Какъ можешь ты внимать наставленіямъ среди давки и толкотни? Какъ могу я, обремененный потоками рѣчей, размышлять о пути?

— Такъ, значитъ, она съ годами не стала воздержнѣй на языкъ? — улыбаясь, спросилъ Кимъ.

— Нѣтъ, и все также требуетъ разныхъ заклинаній и чаръ. Однажды, я помню, я говорилъ о «колесѣ жизни», — лама порылся за поясомъ, чтобы отыскать послѣднюю копію рисунка — и она интересовалась только демонами, преслѣдующими дѣтей. Она сдѣлаетъ доброе дѣло и угодитъ Богу, оказывая намъ гостепріимство, когда, представится случай, но это будетъ въ свое время, а не такъ, сразу. Теперъ же мы будемъ странствовать свободно, наблюдая за «цѣпью вещей». Исходъ нашего исканія обезпеченъ.

И они пошли, не торопясь, черезъ большіе фруктовые сады въ полномъ цвѣту и населенныя деревни. Часто въ полудню, когда тѣни сокращались, а лама тяжелѣе опирался на плечо Кима, они дѣлали остановку. Старикъ всегда въ такихъ случаяхъ вытаскивалъ рисунокъ «колеса жизни», разстилалъ его, положивъ по краямъ чисто обтертые камни, и начиналъ указывать соломинкой и толковать одинъ циклъ за другимъ. Здѣсь, наверху, сидѣли боги, — заключительная мечта всѣхъ земныхъ мечтаній. Здѣсь находилось наше небо и мѣстопребываніе полубоговъ, изображенныхъ въ видѣ сражающихся на горахъ всадниковъ. Здѣсь были животныя въ предсмертныхъ мукахъ; души, восходящія и нисходящія по лѣстницѣ существованія, и которыхъ нужно предоставить ихъ судьбѣ. Здѣсь были преисподнія, горячія и холодныя, и мѣстопребываніе мучимыхъ духовъ. Чела изучалъ печальныя послѣдствія объяденія: вздутый животъ и горящія внутренности. Онъ дѣлалъ это очень покорно, склонившись такъ, что четки почти касались рисунка, и быстро водя смуглымъ пальцемъ за указкой; но когда дѣло дошло до земного міра, находящагося непосредственно надъ адомъ, хлопотливаго и ненужнаго, то его вниманіе стало отвлекаться, такъ какъ мимо нихъ по дорогѣ катилось само «колесо настоящей жизни», объѣдаясь, упиваясь, торгуя, любя и ссорясь, самымъ живымъ, горячимъ образомъ. Часто лама избиралъ какую-нибудь картину изъ жизни предметомъ своего поученія, совѣтуя Киму, повиновавшемуся въ такихъ случаяхъ особенно охотно, обратить вниманіе на то, въ какія безчисленныя формы облекается плоть, — то привлекательныя, то отвратительныя по мнѣнію людей, но незначительныя и безцѣльныя сами по себѣ.

Иногда какая-нибудь женщина, или какой-нибудь бѣднякъ, присмотрѣвшись къ обряду, — толкованіе развернутой большой желтой хартіи нельзя было принять ни за что другое, — бросали на край рисунка цвѣты, или пригоршню раковинъ, замѣняющихъ у нихъ деньги. Этихъ смиренныхъ людей радовало, что они встрѣтили святого старца и что, благодаря ихъ скромнымъ приношеніямъ, онъ помянетъ ихъ въ своихъ молитвахъ.

— Исцѣляй ихъ, если они больны, — сказалъ дама, замѣтивъ, что въ Кимѣ снова пробудилось желаніе блеснуть своей ловкостью и умѣньемъ. — Лечи ихъ, если они страдаютъ лихорадкой, но ни въ какомъ случаѣ не прибѣгай въ чарамъ. Вспомни, что случилось съ мараттой.

— Значитъ, всякое дѣйствіе есть зло? — возразилъ Кимъ, лежа подъ большимъ деревомъ на перекресткѣ и наблюдая за муравьями, бѣгавшими по его рукѣ.

— Воздерживаться отъ дѣйствія хорошо, кромѣ тѣхъ случаевъ, когда угождаешь Богу.

— Въ «воротахъ ученья» намъ внушали, что воздерживаться отъ дѣйствія не годится для сагиба. А я — сагибъ.

— «Всѣмъ на свѣтѣ другъ»! — Лама пристально посмотрѣлъ на Кима. — Мы всѣ — души, ищущія освобожденія. Что значитъ мудрость, пріобрѣтенная тобою у сагибовъ! Когда мы достигнемъ моей рѣки, ты будешь освобожденъ отъ всѣхъ заблужденій, вмѣстѣ со мною. Мои кости тоскуютъ по этой рѣкѣ, какъ онѣ тосковали и ныли въ поѣздѣ, но духъ мой выше костей моихъ, — онъ сидитъ и ждетъ. Исканіе увѣнчается успѣхомъ.

— Хорошо. А могу я задать одинъ вопросъ?

Лама наклонилъ свою величественную. голову.

— Я ѣлъ твой хлѣбъ въ теченіе трехъ лѣтъ, какъ тебѣ извѣстно. Скажи же мнѣ, святой отецъ, откуда…

— Въ Ботіалѣ собрано много того, что люди называютъ богатствомъ, — спокойно отвѣчалъ лама, — и тамъ я, кажется, пользуюсь почетомъ. Я спрашиваю, что мнѣ нужно. Счетъ меня не касается, — это дѣло моего монастыря.

И онъ, чертя пальцемъ по песку, началъ разсказывать исторіи, слышанныя еще въ монастырѣ, объ огромныхъ, пышныхъ храмахъ, о процессіяхъ и дьявольсвахъ пляскахъ, о превращеніи монаховъ и монахинь въ свиней, о святыхъ градахъ, построенныхъ въ воздухѣ на недостижимой высотѣ, о монастырскихъ интригахъ, о горныхъ голосахъ и о таинственныхъ миражахъ, мелькающихъ на мереломъ снѣгѣ. Онъ разсказывалъ даже о Далай-Ламѣ, котораго имѣлъ случай видѣть, и которому поклонился.

Каждый изъ этихъ долгихъ дней, приносившихъ съ собою что-нибудь новое, становился преградой и отдалялъ Кима отъ его соотечественниковъ и родного языка. Онъ опять сталъ думать и даже во снѣ говорятъ на мѣстномъ нарѣчіи и машинально подражалъ ламѣ въ соблюденіи разныхъ обрядовъ во. время ѣды, питья и т. п.

Чѣмъ чаще взглядъ старика останавливался на вѣчныхъ снѣгахъ, тѣмъ больше онъ вспоминалъ о своемъ монастырѣ. Его рѣка уже не такъ заботила его, хотя иногда онъ все-така подолгу смотрѣлъ на пучокъ травы или вѣтку, ожидая, что земля разверзнется и извергнетъ благословенную воду. Онъ наслаждался присутствіемъ своего ученика и прохладнымъ вѣтромъ, доносившимся съ горъ. Предметы, попадавшіеся имъ на пути, будили въ немъ воспоминанія, и мало-по-малу, въ безсвязныхъ отрывкахъ, передалъ онъ своему челѣ всѣ свои странствія по Индіи, и Кимъ, любившій его безъ всякой причины, теперь полюбилъ его по множеству причинъ.

Новости быстро распространяются по Индіи, и вскорѣ къ нимъ явился тощій слуга, съ сѣдыми усами. Онъ принесъ корзину кабульскаго винограда и золотистыхъ апельсинъ, съ просьбой оказать честь своимъ присутствіемъ его госпожѣ, очень огорченной тѣмъ, что лама такъ долго не вспоминаетъ о ней.

— Теперь я вспомнилъ, — лама произнесъ это такъ, какъ будто дѣло шло о большой новости. — Она добродѣтельная, но необыкновенно болтливая женщина.

Кимъ сидѣлъ на краю коровьихъ яслей, разсказывая сказки дѣтямъ деревенскаго кузнеца.

— Она только будетъ выпрашивать еще сына для своей дочери. Я ее хорошо помню, — сказалъ онъ. — Дай ей возможность сдѣлать доброе дѣло. Пошли сказать, что мы придемъ.

Въ два дня они прошли одиннадцать миль полями и были встрѣчены съ распростертыми объятіями. Старая дама оказывала всѣмъ по традиціи самое широкое гостепріимство и принуждала къ тому же своего зятя, находившагося подъ башмакомъ у женской половины своего дома. Годы не ослабили ни ея способности говорить, ни ея памяти, и сквозь рѣшетку верхняго окна, загороженнаго изъ скромности, она, въ присутствіи не менѣе дюжины слугъ, отсыпала Киму такіе комплименты, которые привели бы въ ужасъ слушателя-европейца.

— Ты остался все тѣмъ же безстыднымъ нищенскимъ отродьемъ, — пронзительно выкрикивала она. — Я тебя не забыла. Помойтесь-ка съ дороги да поѣшьте. Отецъ сына моей дочери уѣхалъ на время, такъ что мы, бѣдныя женщины, нѣмы и беззащитны.

Въ доказательство своихъ словъ она стала безпощадно распекать всѣхъ домашнихъ, пока не подали ѣсть и пить, а вечеромъ, когда потянуло дымомъ и поля приняли оттѣнки темной мѣди и бирюзы, она велѣла поставить свой паланкинъ среди главнаго двора, при свѣтѣ дымныхъ факеловъ, и продолжала болтать изъ-за неплотно сдвинутыхъ занавѣсокъ.

— Если бы святой старецъ пришелъ одинъ, я приняла бы его совсѣмъ иначе, но развѣ можно быть достаточно осторожной съ этимъ плутомъ и бездѣльникомъ! Ну, разскажи-ка мнѣ о своихъ похожденіяхъ, если не стыдно! Сколько дѣвушекъ и чьи жены вѣшались тебѣ на шею? Вы теперь изъ Бенареса? Я бы тоже не прочь туда отправиться въ этомъ году, но моя дочь… у насъ вѣдь только два сына. Но я попрошу святого отца, — да отойди же ты, бездѣльникъ, — дать мнѣ заклинанье отъ ужаснѣйшихъ желудочныхъ коликъ, которыми страдаетъ старшій сынъ моей дочери во время цвѣтенія мангиферовъ. Два года тому назадъ, онъ далъ мнѣ могущественное заклинанье.

— О, святой отецъ!.. — выговорилъ Кимъ, задыхаясь отъ смѣха, при взглядѣ на спокойное лицо ламы.

— Это правда. Я далъ ей заклинанье отъ коликъ.

— Отъ зубовъ… отъ зубовъ… отъ зубовъ! — застрекотала старуха.

— Исцѣляй ихъ, если они больны, — привелъ Кимъ подлинныя слова ламы, — но ни въ какомъ случаѣ не прибѣгай къ чарамъ. Вспомни, что случилось съ мараттой.

— Это было два года тому назадъ. Она такъ утомила меня своимъ приставаньемъ, — простоналъ лама. — Такъ всегда случается, замѣть это, чела, — даже послѣдователей пути пустыя женщины совращаютъ въ сторону. Цѣлыхъ три дня, пока былъ боленъ ребенокъ, она, не переставая, все что-то говорила мнѣ.

— Вотъ такъ разъ! А то кому же мнѣ было говорить? Мать мальчика ничего не знала, а отецъ, — это было по ночамъ, во время дурной погоды, — «молитесь», говоритъ, «богамъ!» — повернется, да и захрапитъ!

— Я далъ ей заклинанье. Что оставалось дѣлать такому старику, какъ я?

— Воздержаться отъ дѣйствія хорошо, кромѣ тѣхъ случаевъ, когда совершаешь доброе дѣло.

— Ахъ, чела, если еще ты мнѣ измѣнишь, то я буду совсѣмъ одинокъ.

— Во всякомъ случаѣ, молочные зубы у него очень легко прорѣзались, — сказала старая дама. — А вотъ лекарства хакима я не рѣшаюсь употреблять, потому что цвѣтъ пузырьковъ не благопріятенъ для ребенка.

Лама, воспользовавшись ея рѣчью, удалился въ приготовленное для него помѣщеніе.

— Несвоевременно приставая въ мудрому, можно навлечь на себя бѣдствіе, — строго произнесъ Кимъ. — Не разсердила ли ты его?

— Его — о, нѣтъ! Онъ просто утомился и ослабѣлъ отъ дороги, а я совсѣмъ объ этомъ забыла, ужъ недаромъ я бабушка. Только бабушки и умѣютъ смотрѣть за дѣтьми; матери способны только носить ихъ. Завтра, когда онъ увидитъ, какъ выросъ сынъ моей дочери, онъ навѣрно напишетъ мнѣ заклинанье. Кромѣ того, онъ можетъ судить о лекарствахъ новаго хакима.

— А кто этотъ хакимъ, магарани?

— Пришелецъ, какъ и ты, только очень разсудительный бенгаліець изъ Дакки, основательно знающій врачебное дѣло. Онъ меня избавилъ отъ спазмы послѣ обѣда, давъ мнѣ маленькую пилюлю, которая такъ и завертѣлась у меня въ желудкѣ, какъ спущенный съ цѣпи дьяволъ. Онъ тутъ разъѣзжаетъ и продаетъ счень дорогія средства. У него даже есть бумаги, въ которыхъ напечатано по-англійски, какъ онъ помогъ больнымъ слабымъ мужчинамъ и женщинамъ. Онъ уже четыре дня у меня, но, услыхавъ, что вы пришли (хакимы и монахи — какъ змѣя и тигръ между собою), кажется, спрятался. — Она остановилась, чтобы передохнуть послѣ своего монолога; старый слуга воспользовался этимъ и произнесъ, почтительно возвысивъ голосъ:

— Сагиба, хакимъ поѣлъ и спитъ. Онъ въ помѣщеніи за голубятней.

Кимъ весь насторожился, какъ такса въ ожиданіи врага. Было бы недурно смѣло встрѣтить лицомъ къ лицу бенгалійца, учившагося въ Калькуттѣ, и переспорить говорливаго торговца снадобій изъ Дакки. Нельзя было допустить, чтобы такой человѣкъ оттѣснилъ ламу и его и взялъ надъ ними верхъ. Ему хорошо были знакомы эти любопытныя фальшивыя англійскія объявленія на послѣднихъ страницахъ мѣстныхъ газетъ. Ученики Сентъ-Ксавье приносили ихъ иногда тайкомъ, чтобы посмѣяться украдкой съ товарищами, потому что благодарные паціенты, передающіе симптомы своихъ болѣзней, обнаруживаютъ иногда разныя тайны самымъ наивнымъ образомъ.

— Да, — произнесъ презрительно Кимъ, — главнымъ средствомъ для такихъ людей служитъ небольшая порція подкрашенной воды и очень большая порція безстыдства. Добычей имъ служатъ разорившіеся короли и объѣвшіеся бенгалійцы, а доходы имъ приносятъ дѣти… еще не родившіяся.

Старая дама разсмѣялась.

— Не будь завистливъ. Такъ, значитъ, заклинанія больше помогаютъ, а? Я этого никогда и не отвергала. Позаботься о томъ, чтобы святой старецъ написалъ мнѣ завтра утромъ хорошій амулетъ.

— Только невѣжда можетъ отрицать, — прогудѣлъ густой, заспанный голосъ изъ темноты, и чья-то фигура приблизилась и усѣлась на корточкахъ на землю. — Только невѣжда можетъ отрицать значеніе заклинаній. Только невѣжда можетъ отрицать значеніе лекарствъ.

— Крыса нашла кусочекъ желтаго инбиря и объявила: «открываю лавку колоніальныхъ товаровъ», — возразилъ Кимъ. Поединокъ начался, и можно было догадаться, что старая дама такъ и замерла, прислушиваясь къ спору.

— Ученикъ монаха помнитъ хорошо имя своей кормилицы и какихъ-нибудь трехъ боговъ, а заявляетъ: «Внимайте мнѣ, иначе я васъ прокляну тремя милліонами великихъ божествъ». — Было ясно, что въ колчанѣ невидимаго противника Кима могло найтись двѣ или три довольно острыхъ стрѣлы.

— Я вѣдь только учитель азбуки, — продолжалъ онъ. — Я изучилъ всю мудрость сагибовъ.

— Сагибы никогда не старѣютъ. Они пляшутъ и играютъ, какъ дѣти, уже сдѣлавшись дѣдушками. Крѣпкій народъ! — раздался пискливый голосъ изъ паланкина.

— У меня есть лекарства, помогающія отдѣленію мокроты у сердитыхъ и горячихъ людей; желтая глина изъ Китая, возвращающая людямъ молодость на удивленіе всѣхъ ихъ домашнихъ; шафранъ изъ Кашмира и самое лучшее питательное средство Кабула. Множество людей умерло прежде…

— Этому я охотно вѣрю, — вставилъ Кимъ.

— Прежде чѣмъ испробовать дѣйствіе моихъ лекарствъ. Я не даю моимъ больнымъ простыхъ чернилъ, которыми пишутся заклинанія, но крѣпкія и сильно дѣйствующія лекарства, помогающія отъ разныхъ страданій.

— Да, они очень сильно дѣйствуютъ, — вздохнула старая дама.

— Теперь я находился на правительственной службѣ, — продолжалъ гудѣть голосъ изъ темноты. — Я получилъ ученую степень въ большой школѣ въ Калькуттѣ, куда, быть можетъ, пошлютъ современемъ и сына нашего хозяина. Никогда не видывалъ я такого ребенка. Родился онъ въ благопріятный часъ, и еслибъ не эти колики, которыя — увы! — могутъ перейти во что-нибудь худшее и унести его, какъ голубка, — то ему предстоитъ прожить многіе годы, и онъ просто зависти достоинъ.

— Ай май!-- сказала старая дама. — Нехорошо хвалить маленькихъ дѣтей, а то бы я охотно тебя послушала, но отецъ ребенка въ отлучкѣ, и мнѣ приходится сторожить домъ на старости лѣтъ. Ну, вы, вставайте! Поднимайте паланкинъ. Пусть хакимъ и молодой браминъ рѣшаютъ между собою, что полезнѣе: заклинанья или лекарства. Эй, вы, лодыри, принесите табаку гостямъ, а я отправлюсь, чтобъ осмотрѣть все хозяйство.

Паланкинъ, покачиваясь, повернулъ назадъ, сопровождаемый колеблющимися факелами и цѣлой сворой собакъ. Двадцать деревень знали сагибу, ея недостатки, ея языкъ и широкую щедрость. Двадцать деревень надували ее по установившемуся съ незапамятныхъ временъ обычаю, но ни одинъ человѣкъ ни за какія блага въ мірѣ не рѣшился бы на воровство или грабежъ въ ея владѣніяхъ. Тѣмъ не менѣе, она придавала большое значеніе своему формальному надзору и производила при этомъ такой шумъ, что его было слышно на нѣсколько миль.

— Разсуждать о медицинѣ передъ невѣждой — все равно, что учить пѣть павлина, — произнесъ хакимъ, когда хозяйка дома удалилась.

— Настоящая учтивость, — отозвался Кимъ, — часто граничитъ съ безразличіемъ.

Такой обмѣнъ мыслей — это нужно понять — служилъ признакомъ тонкаго обращенія, и фразы эти произносились съ цѣлью произвести другъ на друга сильное впечатлѣніе.

— Эй, у меня язва на ногѣ! — закричалъ одинъ поваренокъ изъ числа слугъ. — Осмотри мнѣ ее!

— Пошелъ прочь! Убирайся! — сказалъ хакимъ. — Или здѣсь въ обычаѣ надоѣдать почтеннымъ гостямъ? Чего вы столпились, какъ стадо буйволовъ?

— Еслибы сагиба знала… — началъ-было Кимъ, какъ вдругъ хакимъ, едва двигая губами, тико произнесъ:

— Какъ поживаете, м-ръ О’Гара? Я очень радъ, что опять васъ встрѣчаю.

Пальцы Кима замерли, сжимая трубку. Гдѣ-нибудь въ дорогѣ онъ не былъ бы такъ удивленъ, но здѣсь, среди этой спокойной жизни, протекавшей какъ вода, поднятая шлюзами, встрѣча съ Гурри-бабу была дли него совершенной неожиданностью. Ему было непріятно, что его такъ провели.

— Акъ-а! Я говорилъ вамъ въ Лукноу, что появлюсь снова и вы меня не узнаете. На что вы бились объ закладъ — а?

Онъ, не спѣша, жевалъ нѣсколько зеренъ кардамона, но дышалъ ускоренно, съ видимымъ, безпокойствомъ.

— Зачѣмъ вы сюда явились, Бабужи?

— А! Вотъ въ чемъ вопросъ, какъ сказалъ Шекспиръ. Я явился поздравить васъ съ вашимъ подвигомъ въ Дели. Увѣряю васъ, что мы гордимся вами. Это было очень изобрѣтательно и ловко сдѣлано. Нашъ общій другъ, онъ мой старый пріятель, разсказалъ мнѣ объ этомъ, а я сообщилъ м-ру Лургану. Онъ доволенъ, что вы такъ мило преуспѣваете. Весь департаментъ доволенъ.

Первый разъ въ жизни Кимъ весь задрожалъ отъ настоящей гордости, при такой похвалѣ, но, какъ восточный человѣкъ, тотчасъ же сообразилъ, что «бабу» не поѣхалъ бы съ единственной цѣлью передать ему всѣ эти комплименты.

— Разскажите, въ чемъ дѣло, бабу, — произнесъ онъ авторитетнымъ тономъ.

— Ровно ничего нѣтъ. Только я былъ въ Симлѣ, и при мнѣ пришла телеграмма относительно того, что спряталъ нашъ общій другъ, и старикъ Крейтонъ…

Онъ посмотрѣлъ на Кима, чтобы видѣть, какъ на него подѣйствуетъ эта дерзость.

— Полковникъ-сагибъ, — поправилъ недавній ученикъ школы Сентъ-Ксавье.

— Ну, да. Онъ напалъ на меня врасплохъ, и я долженъ былъ ѣхать въ Читоръ за этимъ проклятымъ письмомъ. Я не люблю юга, — слишкомъ много, приходится ѣздить по желѣзной дорогѣ, но зато даютъ хорошія прогонныя. На обратномъ пути изъ Дели я встрѣтилъ нашего общаго друга, услыхалъ о томъ, что вы сдѣлали, пришелъ въ восторгъ, — и вотъ явился сюда, чтобы сообщить вамъ объ этомъ.

— Никто не поѣдетъ за кѣмъ-нибудь изъ Симлы и не станетъ переодѣваться только для того, чтобы сказать нѣсколько сладкихъ словъ. Я вѣдь не ребенокъ. Говорите по-индусски и приступимъ къ самой сути. Изъ десяти словъ, произносимыхъ вами, нѣтъ ни единаго слова правды. Зачѣмъ вы здѣсь? Отвѣчайте прямо. Если дѣло касается «игры», то я могу помочь. Но что я могу сдѣлать, когда вы болтаете и ходите кругомъ да около?

Гурри-бабу досталъ трубку и сталъ сосать ее до тѣхъ поръ, пока внутри ея не захрипѣло.

— Теперь я буду говорить на туземномъ нарѣчіи. Васъ не проведешь, м-ръ О’Гара… Дѣло идетъ объ аттестатѣ бѣлаго жеребца.

— Опять? Но вѣдь ужъ это давно кончено.

— Большая игра кончается только со смертью, не раньше. Дослушайте меня до конца. Пять королей готовились неожиданно начать войну, три года тому назадъ, когда Магбубъ-Али передалъ вамъ аттестатъ бѣлаго жеребца. Благодаря ему, наша армія напала на нихъ, прежде чѣмъ они успѣли приготовиться.

— Да, восемь тысячъ человѣкъ съ пушками. Я помню эту ночь.

— Но настоящей войны не произошло. Это — обычное поведеніе правительства. Войска были отозваны, потому что правительство повѣрило тому, что пять королей усмирены, а прокормъ людей на горныхъ дорогахъ не дешево обходится. Гиласъ и Бунаръ — вооруженные раджи — взялись за извѣстную плату оберегать ущелья съ сѣвера, не пропуская черезъ нихъ ни единаго человѣка и дѣлая видъ, что ихъ побуждаетъ къ этому и страхъ, и чувство дружбы. — Онъ хихикнулъ и перешелъ на англійскій языкъ. — Конечно, я передаю вамъ это неоффиціально, и чтобы выяснить политическое положеніе, м-ръ О’Гара. Оффиціально я не смѣю критиковать поступки начальства. Теперь я продолжаю. Это понравилось правительству, которое радо было избѣжать расходовъ, и былъ заключенъ союзъ. На основаніи его Гиласъ и Бунаръ, за извѣстное количество рупій въ мѣсяцъ, должны оберегать ущелья, какъ только правительственныя войска будутъ отозваны. Въ это время, — это было послѣ нашей первой встрѣчи, — я былъ назначенъ канцелярскимъ письмоводителемъ въ армію. Когда войска были отозваны, то меня оставили, чтобы расплатиться съ чернорабочими, прокладывавшими дороги въ горахъ. Прокладываніе дорогъ входило въ условія союза между Бунаромъ, Гиласомъ и правительствомъ.

— Такъ; ну а что же дальше?

— Ну и было же тамъ дьявольски холодно, когда лѣто прошло, могу сказать, — сообщилъ Гурри-бабу конфиденціальнымъ тономъ. — Каждую ночь я дрожалъ, что люди Бунара перерѣжутъ мнѣ горло, чтобы похитить кассу. А мои сипаи только смѣялись надо мною. Ей Богу! Я человѣкъ боязливый. Но не въ этомъ дѣло, это такъ только, къ слову пришлось… Я нѣсколько разъ посылалъ сообщеніе, что эти два короля продались врагамъ, и Магбубъ-Али, находившійся еще дальше на сѣверѣ, вполнѣ подтвердилъ мои слова. Но все это было ни къ чему. У меня только ноги отмерзли. Я послалъ сообщеніе, что дороги, за которыя я платилъ землекопамъ, были проложены для чужеземцевъ и враговъ. Тогда меня отозвали для того, чтобы я подтвердилъ мое донесеніе устно. Магбубъ тоже явился на югъ. Теперь мой разсказъ идетъ къ концу. Въ этомъ году черезъ ущелья, послѣ таянія снѣговъ, — онъ вздрогнулъ, какъ бы отъ холода, — пробрались два иностранца, подъ видомъ охоты за дикими козами. При нихъ ружья, но кромѣ того и веревки, и ватерпасы, и компасы.

— Ого! дѣло начинаетъ выясняться.

— Они хорошо приняты у Бунара и Гиласа. Они даютъ хорошія обѣщанія. Ходятъ по горамъ и по долинамъ и говорятъ: «Здѣсь подходящее мѣсто для постройки бруствера; здѣсь вы можете основать крѣпость; здѣсь вы можете отрѣзать дорогу непріятелю», — ту самую дорогу, за которую я ежемѣсячно выплачивалъ рупіи. Правительство все это знаетъ, но ничего не дѣлаетъ. Три другіе короля, которымъ не платили за охраненіе дорогъ, доносятъ, черезъ гонцовъ, объ измѣнѣ Бунара и Гиласа. И когда уже все зло сдѣлано, тогда является приказъ мнѣ, Гурри-бабу: «Отправляйтесь на сѣверъ и посмотрите, что дѣлаютъ эти иностранцы». Я говорю Крейтону-сагибу: «Отчего, чортъ возьми, не прикажете вы какому-нибудь смѣльчаку просто-на-просто отравить ихъ? Это, позвольте замѣтить, предосудительная слабость съ вашей стороны». А полковникъ Крейтонъ только смѣется надо мной! А все это ваша дьявольская англійская гордость, бы воображаете, что никто не посмѣетъ составятъ заговоръ.

Кимъ медленно курилъ, обдумывая своимъ быстрымъ умомъ все это дѣло.

— Значитъ, вы отправляетесь вслѣдъ за этими иностранцами?

— Нѣтъ, на встрѣчу къ нимъ. Они направляются къ Симлѣ, чтобы отправить козлиные рога и шкуры для выдѣлки въ Калькутту. Это джентльмены, занимающіеся исключительно спортомъ, и имъ выданы отъ правительства особенныя льготы. Конечно, мы всегда такъ дѣлаемъ. Это наша британская честь.

— Такъ чего же ихъ бояться?

— Они не черные люди, чортъ возьми! Съ черными я, конечно, могу продѣлать все, что угодно. Но это французы, люди въ высшей степени недобросовѣстные. Я… я совсѣмъ не желаю съ ними столкнуться безъ свидѣтеля.

— Что же, они убьютъ васъ?

— Это еще ничего. Я достаточно хорошій послѣдователь Герберта Спенсера, надѣюсь, чтобы спокойно встрѣтить такую ничтожную вещь, какъ смерть, вполнѣ зависящую отъ судьбы. Но… но они могутъ побить меня.

— Почему?

Гурри-бабу съ раздраженіемъ захрустѣлъ пальцами.

— Конечно, я проберусь къ нимъ или въ качествѣ сверхштатнаго переводчика, или въ качествѣ человѣка, дошедшаго до невмѣняемаго состоянія отъ голода, или вообще чего-нибудь въ этомъ родѣ. Потомъ, вѣроятно, мнѣ удастся подцѣпить у нихъ что будетъ можно. Для меня это такъ же легко, какъ разыгрывать г-на доктора передъ старой дамой. Но только… но только… видите ли, м-ръ О’Гара, я, къ несчастію, азіатъ, что очень невыгодно въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ. Кромѣ того, я бенгаліецъ — человѣкъ боязливый. — Онъ кашлянулъ и выплюнулъ зерна кардамона. Если вашъ старикъ и вы не связаны никакимъ обязательствомъ, то, можетъ быть, вамъ удастся завлечь его въ ту сторону, а я постараюсь подѣйствовать на его воображеніе. Я очень высокаго о васъ мнѣнія, послѣ встрѣчи съ моимъ другомъ въ Дели. Когда все это дѣло будетъ исполнено, то я включу ваше имя въ оффиціальное донесеніе. Это весьма послужитъ вамъ на пользу. Вотъ для чего собственно я и пріѣхалъ сюда.

— Гм! Конецъ разсказа можетъ быть и вѣренъ, но начало?

— О пяти короляхъ? И это правда. Болѣе правда, чѣмъ вы полагаете, — серьезно отвѣчалъ Гурри.

— Я отправлюсь въ Муссури. Потомъ черезъ Рампуръ въ Чини. Это единственный для нихъ путь. Я не люблю дожидаться на холоду, но ихъ придется подождать.. Съ ними я отправлюсь въ Симлу. Они французы, а я недурно владѣю французскимъ языкомъ.

— Онъ будетъ радъ опять увидать свои горы, — произнесъ задумчиво Кимъ. — Онъ послѣдніе десять дней почти ни о чемъ другомъ и не говоритъ. Если мы пойдемъ вмѣстѣ…

— Мы можемъ въ пути дѣлать видъ, что не знаемъ другъ друга. Я буду держаться на четыре или на пять миль впереди. Я выйду завтра, а вы послѣ завтра, если хотите. А? Подумайте-ка объ этомъ до утра. Теперь ужъ и утро недалеко.

Онъ тяжело зѣвнулъ и, не прощаясь, направился къ мѣсту своего ночлега. Но Кимъ въ эту ночь спалъ мало и думалъ на мѣстномъ нарѣчіи:

«Правильно называютъ это „большой игрой“! Какъ челнокъ по ткацкому станку пробѣгаетъ она по всей Индіи. И тѣмъ, какъ сложилась моя жизнь, и всей моей радостью я обязанъ, — онъ улыбнулся въ темнотѣ, — ламѣ. Также и Магбубу-Али, и Крейтону-сагибу, но, главнымъ образомъ, моему святому старцу. Онъ правъ, говоря, что это огромный и удивительный міръ, а я — Кимъ».

— Кимъ, Кимъ — одинъ, въ единственномъ лицѣ посреди всего этого.

— Ну, къ чему привела вчерашняя болтовня? — спросилъ на утро лама, совершивъ молитву.

— Да пришелъ тамъ какой-то бродячій продавецъ лекарствъ, блюдолизъ сагибы. Конечно, я побѣдилъ его аргументами и молитвами, доказавъ, что наши чары дѣйствительнѣе его подкрашенной воды.

— Увы! Мои чары! Эта добродѣтельная женщина все еще добивается получить новое заклинанье?

— Да, и весьма положительно.

— Дѣлать нечего, надо написать, а то она оглушитъ меня своими криками.

Онъ сталъ рыться, отыскивая свой пеналъ.

— Въ долинахъ, — началъ Кимъ, — всегда очень много народа. Въ горахъ, я думаю, меньше.

— О! Горы и горные снѣга! — лама оторвалъ тоненькій листокъ бумаги, годной для амулета. — Но что ты знаешь о горахъ?

— Да онѣ очень близко. — Кимъ распахнулъ дверь и сталъ смотрѣть на длинную нѣжную линію Гималайевъ, порозовѣвшихъ отъ утренняго свѣта.

Лама сталъ жадно вдыхать горной вѣтеръ.

— Если мы пойдемъ на сѣверъ, — Кимъ обратился съ этими словами въ восходящему солнцу, — то избѣжимъ полуденнаго зноя, если будемъ идти даже невысокими горами… Готово заклинанье, святой отецъ?

— Я написалъ имена семи глупыхъ дьяволовъ, изъ которыхъ ни одинъ не стоитъ песчинки въ глазу. Вотъ какъ безумныя женщины совращаютъ насъ съ пути!

Гурри-бабу вышелъ изъ-за голубятни, чистя зубы съ необыкновенной важностью. Благодаря своей толщинѣ, тяжеловѣсности, бычачьей шеѣ и низкому голосу, онъ мало былъ похожъ на «боязливаго человѣка». Кимъ сдѣлалъ ему незамѣтно знакъ, что все шло отлично, и, окончивъ свой утренній туалетъ, Гурри-бабу пришелъ и въ цвѣтистыхъ выраженіяхъ привѣтствовалъ ламу.

Они поѣли, конечно, каждый отдѣльно, послѣ чего старая дама, скрываясь болѣе или менѣе за оконной рѣшеткой, опять возвратилась къ интересовавшему ее вопросу о коликахъ ребенка въ періодъ цвѣтенія мангиферовъ. Въ медицинѣ познанія ламы ограничивались симпатическими средствами. Онъ вѣрилъ, что навозъ черной лошади, смѣшанный съ сѣрой и положенный въ змѣиную кожу — самое дѣйствительное лекарство отъ холеры; символизмъ интересовалъ его гораздо больше науки. Гурри-бабу отнесся въ его взглядамъ снисходительно и съ очаровательной любезностью, такъ что лама назвалъ его вѣжливымъ врачомъ. Гурри-бабу возразилъ, что онъ только неопытный ученикъ, поверхностно занимающійся тайнами природы, но что онъ, по крайней мѣрѣ, — и за это онъ благодаренъ Богу — отлично знаетъ, когда находится въ присутствіи настоящаго мастера. Онъ учился у сагибовъ, не жалѣвшихъ издержекъ на его образованіе, но — и онъ первый всегда это признавалъ — существуетъ мудрость болѣе высокая, чѣмъ земная мудрость: возвышенная и одинокая наука созерцанія. Кимъ смотрѣлъ на него съ завистью. Тотъ Гурри-бабу, котораго онъ зналъ, лоснящійся, болтливый и нервный — исчезъ; исчезъ и вчерашній нахальный продавецъ лекарствъ. Вмѣсто него сидѣлъ вѣжливый, внимательный, хорошо образованный и скромный человѣкъ, наученный опытомъ и невзгодами, благоговѣйно внимающій мудрымъ изреченіямъ ламы.

Старая дама призналась Киму, что эти важныя матеріи были выше ея пониманія. Она любила заклинанія, написанныя чернилами; ихъ можно было смыть въ водѣ, проглотить, да и дѣло съ концомъ. Иначе какая же польза была бы отъ боговъ? Она любила всѣхъ людей, мужчинъ и женщинъ, и охотно разсказывала о нихъ, — о царькахъ, которыхъ знала въ былыя времена; о собственной молодости и красотѣ, о хищническихъ нападеніяхъ леопардовъ; о погребальныхъ церемоніяхъ; о томъ, какъ надо ухаживать за дѣтьми, и какъ молодые люди потеряли всякій стыдъ. Кимъ, интересовавшійся жизнью міра сего, въ которую только-что вступилъ и которую она должна была уже скоро покинуть, жадно внималъ ей, подобравъ ноги подъ подоломъ своей одежды, тогда какъ лама уничтожалъ одну за другой всѣ теоріи леченія тѣла, предлагаемыя Гурри-бабу.

Въ полдень «бабу» связалъ ремнемъ свой окованный мѣдью ящикъ съ лекарствами, взялъ въ одну руку патентованные кожаные, парадные башмаки, въ другую — яркій голубой съ бѣлымъ зонтикъ и отправился къ сѣверу, въ Дунъ, куда, по его словамъ, его требовали мелкіе владыки тамошнихъ земель.

— А мы съ тобой пойдемъ, когда наступитъ вечерняя прохлада, чела, — сказалъ лама. — Этотъ вѣжливый врачъ, изучившій физическія науки, утверждаетъ, что жители этихъ невысокихъ горъ набожны, великодушны и нуждаются въ учителѣ. Очень недалеко, — такъ говоритъ хакимъ — насъ овѣетъ прохладный воздухъ и ароматъ сосенъ.

— Вы идете въ горы? И по кулусской дорогѣ? О, трижды счастливые! — пронзительно вскрикнула старая дама. — Еслибы меня не удручали немного заботы по хозяйству, то я взяла бы паланкинъ… Но это было бы безстыдствомъ, и моя репутація погибла бы. Хо! хо! Я знаю эту дорогу, каждый шагъ на ней мнѣ знакомъ. Вы повсюду найдете гостепріимство — такому красивому не отказываетъ. Я распоряжусь насчетъ провизіи. Дать вамъ слугу въ провожатые? Нѣтъ… ну, такъ, по крайней мѣрѣ, я вамъ нажарю и напеку вкусной ѣды.

— Что за женщина сагиба! — произнесъ старый слуга съ сѣдыми усами. — Она никогда не забывала друга, она никогда не забывала врага во всю свою жизнь. Что же касается ея кухни… ухъ! — онъ потеръ свой тощій желудокъ. И дѣйствительно, сагиба не забыла своихъ друзей: тутъ были и лепешки, и сласти, и холодная птица, тушенная кусочками съ рисомъ и черносливомъ. Кима нагрузили всей этой провизіей, какъ мула.

— Я стара и не приношу никому никакой пользы, — сказала старая дама. — Меня ужъ теперь никто не любитъ и никто не уважаетъ, но немногіе сравнятся со мною, когда я взываю къ богамъ или справляюсь съ моими кухонными горшками. Приходите ко мнѣ опять, о, люди съ доброй волей! Святой отецъ и ты, ученикъ его, приходите ко мнѣ опять! Комната всегда приготовлена, и весь домъ въ вашимъ услугамъ. Смотри, чтобы женщины не бѣгали ужъ слишкомъ открыто за твоимъ ученикомъ. Я знаю кулусскихъ женщинъ. А ты, чела, берегись, какъ бы онъ не сбѣжалъ, почуявъ запахъ родныхъ горъ… Ай! смотри, не опрокинь мѣшокъ съ рисомъ… Благослови, святой отецъ, наше хозяйство и прости рабѣ твоей всѣ ея глупости!

Она вытерла концомъ покрывала свои покраснѣвшіе старческіе глаза и разсмѣялась гортаннымъ смѣхомъ.

— Женскій разговоръ, — сказалъ уже дорогой лама, — но это только женская слабость. Я далъ ей заклинанье. Она у «колеса» и всецѣло предана кажущимся явленіямъ этой жизни, но тѣмъ не менѣе, чела, она добродѣтельна, добра, гостепріимна, съ широкимъ и горячимъ сердцемъ. Кто можетъ сказать, что она не угодитъ Богу?

— Только не я, святой отецъ, — отвѣчалъ Кимъ, перекладывая съ одного плеча на другое шестъ съ привязанными въ его концамъ корзинами съ обильной провизіей. — Я старался въ воображеніи представить себѣ такую женщину уже освобожденною отъ «колеса», ничего не желающею, ничего не говорящею, въ родѣ какъ бы монахиней.

— Ну и что же, бѣсенокъ ты этакій? — Лама почти громко разсмѣялся.

— Я не могъ вообразить себѣ ее такою.

— Я тоже не могу. Но ей предстоятъ еще многіе и многіе милліоны жизней. Быть можетъ, она въ каждой изъ нихъ будетъ понемному пріобрѣтать мудрость.

— Но я надѣюсь, что во время своихъ превращеній она не разучится дѣлать тушеное мясо съ шафраномъ?

— Твой умъ направленъ на недостойные предметы. Но это правда, она обладаетъ большимъ искусствомъ… Мнѣ легче дышется. Когда мы дойдемъ до горъ, я еще болѣе окрѣпну. Хакимъ сегодня утромъ правду сказалъ, что дыханіе снѣговъ сдуваетъ двадцать лѣтъ съ плечъ человѣка. Мы взойдемъ на горы, на высокія горы, чтобы послушать шумъ таящихъ снѣговъ и шумъ деревьевъ — хоть не надолго. Хакимъ — мудрый человѣкъ, но безъ всякой гордости. Я ему разсказалъ, пока ты говорилъ съ сагибой, о головокруженіи и боли въ затылкѣ, которыя у меня дѣлаются по ночамъ. Онъ сказалъ, что это — слѣдствіе чрезмѣрной жары, и что все пройдетъ отъ свѣжаго воздуха. Подумавъ, я даже удивился, что мнѣ самому раньше не пришла въ голову такая простая мысль.

— А ты разсказалъ ему про свое исканіе? — спросилъ съ ревнивымъ чувствомъ Кимъ. Ему было бы пріятнѣе, еслибы на ламу подѣйствовали его слова, а не плутовской обманъ Гурри-бабу.

— Конечно. Я ему разсказалъ о моемъ видѣніи и о томъ, какъ я угодилъ Богу, давъ тебѣ возможность пріобрѣсти мудрость.

— Ты не сказалъ ему, что я — сагибъ?

— Зачѣмъ? Я много разъ говорилъ тебѣ, что мы не что иное, какъ двѣ души, ищущія освобожденія. Онъ сказалъ — и онъ вполнѣ правъ, — что рѣка исцѣленія, какъ это было и въ видѣніи, брызнетъ у меня изъ-подъ ногъ, если будетъ нужно. Найдя истинный путь, освобождающій отъ «колеса», долженъ ли я буду заботиться о томъ, чтобы разыскивать путь черезъ земныя поля, представляющія собою одну обманчивую видимость? Я помогъ тебѣ найти предсказаннаго тебѣ «краснаго быка». Я былъ въ этомъ случаѣ только орудіемъ. Ты найдешь мнѣ мою рѣку и тоже будешь только орудіемъ. Исканіе увѣнчается успѣхомъ!

Онъ обратилъ къ манившимъ его горамъ свое желтое, какъ слоновая кость, ясное и безмятежное лицо, а передъ нимъ, по землѣ, двигалась его длинная тѣнь.

XIII.

«Кто идетъ въ горы, тотъ идетъ къ своей матери».

Съ каждымъ днемъ они углублялись все дальше и дальше въ нагроможденныя толпою горы, и Кимъ наблюдалъ, какъ съ каждымъ днемъ къ ламѣ возвращались силы. Проходя черезъ дунскія террасы, онъ еще опирался на плечо Кима и готовъ былъ воспользоваться каждой остановкой. Поднявшись по покатому склону въ Муссури, онъ весь подобрался, какъ старый охотникъ, осматривающій знакомый берегъ, и вмѣсто того, чтобы опуститься на землю въ изнеможеніи, закинулъ на плечо длинныя складки своей одежды, глубоко вдохнулъ въ себя въ два пріема кристальный воздухъ и пошелъ такъ, какъ ходятъ горцы. Кимъ, родившійся и выросшій въ долинѣ, обливался потомъ и задыхался, съ изумленіемъ глядя на старика.

— Это моя родная сторона, — связалъ лама; — сравнительно съ Зухъ-Зенъ, здѣсь земля ровнѣе, чѣмъ рисовое поле.

И онъ двинулся впередъ размѣренными, умѣлыми шагами. На крутомъ спусвѣ съ холма, проходя три тысячи футовъ въ три часа, онъ далеко обошелъ своего ученика. У Кима болѣла спина, потому что онъ все время старался откидываться назадъ при спускѣ, а травяная веревка отъ сандаліи почти перерѣзала ему большой палецъ. Лама стремился впередъ черезъ большіе лѣса деодаровъ, гдѣ дрожали кружевныя тѣни, черезъ дубовые лѣса, украшенные папоротниками, какъ перьями, черезъ березовыя рощи и рощи остролистника, рододендроновъ и сосенъ, взбираясь на склоны обнаженныхъ холмовъ, покрытыхъ только скользкою, выгорѣвшею на солнцѣ травою, и снова спускаясь въ лѣсную прохладу, пока дубъ не смѣнялся бамбукомъ и пальмами долинъ.

Оглядываясь въ сумеркахъ на огромные горные хребты, оставшіеся позади него, и тонкую, блѣдную линію пройденной дороги, онъ, съ свойственной только горцамъ широтой взгляда, намѣчалъ дальнѣйшій путь на завтра. Сначала дыханіе вѣчныхъ снѣговъ было довольно умѣренное, но черезъ нѣсколько дней, когда они достигли высоты девяти или десяти тысячъ футовъ, горный вѣтеръ началъ рѣзать лицо путниковъ, и Кимъ милостиво дозволилъ горцамъ изъ одной деревушки угодить Богу, давъ имъ грубую попону. Лама кротко удивлялся, что можно было имѣть что-нибудь противъ рѣжущаго какъ ножемъ вѣтра: у него этотъ вѣтеръ срывалъ только лишніе годы съ плечъ.

— Это вѣдь еще только небольшія горы, чела. Холодъ начнется только когда мы дойдемъ до настоящихъ горъ.

— Воздухъ и вода здѣсь хорошіе и народъ довольно благочестивый, но пища очень плохая, — проворчалъ Кимъ, — и мы идемъ такъ, точно мы сумасшедшіе — или англичане. По ночамъ довольно сильно морозитъ.

— Можетъ быть немножко, — настолько, чтобы заставить старыя кости радоваться солнышку. Не вѣчно же намъ нѣжиться на мягкихъ постеляхъ и объѣдаться роскошной пищей.

— Будемъ, по крайней мѣрѣ, держаться дороги.

На ихъ пути попадались горныя деревушки, состоявшія изъ земляныхъ и глиняныхъ хижинъ. У нѣкоторыхъ изъ нихъ были деревянныя кровли, съ грубыми выпиленными украшеніями.

Онѣ лѣпились, какъ ласточкины гнѣзда, по отвѣснымъ скаламъ, тѣснясь одна къ другой на крошечныхъ площадкахъ на половинѣ склона въ три тысячи футовъ вышиною; жались въ расщелинѣ между двухъ утесовъ, обдуваемыхъ со всѣхъ сторонъ вѣтрами, или на вершинѣ, соблазнительной своими лѣтними пастбищами, но зимою покрытой на десять футовъ снѣгомъ. Обитатели ихъ, съ болѣзненнымъ цвѣтомъ лица, грязные, въ шерстяныхъ одеждахъ, съ голыми короткими ногами и почти эскимосскими лицами, толпами собирались вокругъ ламы и поклонялись ему.

Жители долинъ, кроткій и ласковый народъ, почитали ламу какъ святѣйшаго изъ святыхъ людей. Но горцы обожали его, какъ существо, находящееся въ общеніи со всѣми дьяволами. Религія ихъ представляла собою искаженные остатки буддизма, омраченные обожествленіемъ природы, фантастическимъ, какъ ихъ родные пейзажи, и тщательно разработаннымъ, какъ ихъ крошечныя поля. Однако, большая шляпа, щелкающія четки и удивительныя китайскія изреченія были для нихъ большимъ авторитетомъ, и они относились съ почтеніемъ въ человѣку, носившему эту большую шляпу.

Мало-по-малу Кимъ началъ находить удовольствіе въ этомъ трудномъ путешествіи. Отъ сухого вѣтра, вздыхавшаго на вершинахъ головоломныхъ тропинокъ, кожа его загрубѣла и сдѣлалась болѣе выносливой, а крутые подъемы образовали новые упругіе мускулы на его икрахъ и бедрахъ.

Они часто размышляли о «колесѣ жизни», еще чаще съ тѣхъ поръ, какъ, по словамъ ламы, освободились отъ его видимыхъ искушеній. Если не считать сѣраго орла, случайно замѣченнаго медвѣдя, рывшагося въ землѣ на склонѣ холма, пятнистаго леопарда, пожиравшаго козла въ сумеркахъ, на днѣ тихой долины, и попадавшихся, отъ времени до времени, пестрыхъ птицъ, то они были одни, совершенно одни, среди вѣтровъ и травы, однообразно пѣвшей подъ вѣтромъ. Женщины въ дымныхъ хижинахъ, по крышамъ которыхъ они проходили, спускаясь съ горъ, непривѣтливыя и нечистоплотныя, были женами нѣсколькихъ мужей и страдали зобомъ. Мужчины занимались или рубкой лѣса, или земледѣліемъ, были, очень кротки и просты до невѣроятія. Но судьба, не желая лишить нашихъ путниковъ подходящаго собесѣдника, послала имъ любезнаго врача изъ Дакки, котораго они нагнали или который ихъ поджидалъ на пути. За ѣду онъ платилъ туземцамъ мазью, вылечивавшей зобъ, и совѣтами, водворявшими миръ среди мужей и женъ. Повидимому, онъ такъ же хорошо зналъ горы, какъ и горныя нарѣчія, и увѣрилъ ламу, что они могли бы въ одну минуту возвратиться въ долины, но что для человѣка, любящаго горы, ихъ путь представлялъ много занимательнаго. Все это онъ сообщилъ не сразу, а понемногу, во время вечернихъ встрѣчъ въ каменныхъ гумнахъ, гдѣ врачъ, покончивъ съ своими паціентами, начиналъ курить, лама нюхалъ табакъ, а Кимъ наблюдалъ крошечныхъ коровокъ, щипавшихъ траву на крышахъ домовъ, или стремился душою и взглядомъ къ глубокимъ безднамъ, синѣвшимъ среди горныхъ цѣпей. Происходили и отдѣльные разговоры въ темныхъ лѣсахъ, когда врачъ собиралъ травы, а Кимъ сопровождалъ его въ качествѣ будущаго врача.

— Видите ли, м-ръ О’Гара, я, чортъ возьми, не знаю, что мнѣ, собственно, дѣлать, когда я встрѣчу нашихъ любителей спорта, но если вы не будете терять изъ виду моего зонтика, то я буду чувствовать себя гораздо лучше. Я только боюсь, какъ бы они не отослали всѣхъ своихъ писемъ и компрометирующихъ бумагъ. Конечно, они отправятся какъ можно дальше на востокъ, чтобы показать, что никогда не были въ западныхъ государствахъ. Я разспрашивалъ о нихъ моихъ паціентовъ, — ихъ здѣсь повсюду знаютъ. Вы увидите, что я ихъ поймаю гдѣ-нибудь въ чинійской долинѣ. Только, пожалуйста, не упускайте изъ виду моего зонтика!

Этотъ зонтикъ кивалъ имъ издали то въ долинѣ, то на склонѣ горъ, какъ колеблемый вѣтромъ гіацинтъ, и, слѣдуя за нимъ, Кимъ и лама достигли наконецъ мѣстности, заключавшей въ себѣ цѣлый особенный міръ. Это была долина, тянувшаяся на множество миль, съ холмами, образовавшимися изъ щебня и мелкихъ горныхъ обломковъ. Послѣ цѣлаго дня ходьбы они такъ же мало подвинулись впередъ, какъ спящій человѣкъ въ кошмарѣ, едва передвигающій отяжелѣвшія ноги. Въ теченіе нѣсколькихъ часовъ съ трудомъ подвигались они по ребру одного изъ холмовъ, выставивъ впередъ плечи, — и что же? Оказалось, что это была одна изъ самыхъ дальнихъ возвышенностей въ одномъ изъ самыхъ дальнихъ отроговъ главнаго хребта. То, что имъ представлялось издали круглой лужайкой, — когда они приблизились къ ней, оказалось обширнымъ плоскогорьемъ, убѣгавшимъ далеко въ долину. Черезъ три дня оно имъ казалось едва замѣтной складкой на землѣ, идущей къ югу.

— Навѣрное тутъ обитаютъ боги, — сказалъ Кимъ, пораженный царившимъ вокругъ молчаніемъ, необъятностью пространствъ и разорванными тѣнями отъ облаковъ послѣ дождя. — Здѣсь не мѣсто жить людямъ!

— Давнымъ давно, — проговорилъ лама, какъ бы про себя, — спросили однажды Владыку, вѣченъ ли міръ. На это Совершеннѣйшій не далъ отвѣта… Когда я былъ на Цейлонѣ, одинъ мудрый искатель подтвердилъ мнѣ это изъ священной книги, написанной на языкѣ Пали. Конечно, если намъ извѣстенъ путь къ успокоенію, то этотъ вопросъ безполезенъ, но… смотри и познавай заблужденіе, чела! Это — настоящія горы! Онѣ положи на мои родныя горы въ Зухъ-Зенъ. Никогда не бывало подобныхъ горъ!

Надъ ними, неизмѣримо выше того мѣста, гдѣ они находились, мѣстность возвышалась по направленію къ цѣпи снѣжныхъ горъ. Тамъ, съ востока на западъ, на протяженіи сотни миль виднѣлись правильные, какъ бы разлинованные линейкой, участки, заросшіе послѣдними березами, не побоявшимися такой высоты. Надъ ними, отдѣльными глыбами или пересѣкая землю какъ бы поясомъ, скалы вздымали свои вершины надъ сѣдою, туманною мглою, а еще выше — неизмѣнные съ сотворенія міра, но измѣняющіеся по малѣйшей прихоти вѣтра и тумана, лежали вѣчные снѣга. Они могли разсмотрѣть всѣ впадины и пятна на ихъ поверхности въ тѣхъ мѣстахъ, гдѣ взвивались и плясали вихри и мятели. Внизу, подъ ихъ ногами, миля за милей тянулся лѣсъ, переходя мало-по-малу въ синевато-зеленую полосу. За лѣсомъ находилась деревня съ немногими, расположенными въ видѣ террасъ, полями и крутыми пастбищами.

По обыкновенію, лама повелъ Кима далеко отъ главной дороги, по тропинкамъ, протоптаннымъ коровами, и окольными путями, гдѣ за три дня до этого Гурри-бабу, этотъ «пугливый человѣкъ», пробрался, какъ олень во время страшной грозы, которую девять изъ десяти англичанъ не смогли бы выдержать. Гурри-бабу, сидя на гумнѣ въ Зиглорѣ, увидѣлъ все, что ему было нужно, а именно: двѣ маленькія точки въ двадцати миляхъ, если идти прямо, какъ летитъ орелъ, — и въ сорока, если идти проложенными дорогами. Въ первый день эти точки находились какъ разъ подъ снѣжной цѣпью, а на другой день подвинулись внизъ по склону холма на какіе-нибудь шесть дюймовъ. Когда положеніе дѣлъ выяснялось и Гурри-бабу принимался за работу, то проявлялъ необыкновенную способность проходить огромныя пространства своими толстыми босыми ногами. Поэтому, въ то время какъ Кимъ и лама пережидали грозу въ виглорской хижинѣ, пропускавшей дождь черезъ крышу, — весь вымокшій и лоснящійся, но все еще улыбающійся бенгаліецъ съумѣлъ втереться въ общество двухъ промокшихъ и полу-простуженныхъ иностранцевъ. Онъ прекрасно говорилъ по-англійски, хотя не всегда прекрасныя фразы, и явился, обдумывая самые дикіе планы дѣйствія, тотчасъ же вслѣдъ за грозою, съ трескомъ обрушившею, сосну на стоянку этихъ двухъ иностранцевъ.

Вновь пришедшій легко убѣдилъ, на мѣстномъ нарѣчіи, сопровождавшихъ иностранцевъ и перепуганныхъ носильщиковъ — кули, въ томъ, что день былъ неблагопріятенъ для дальнѣйшаго пути. Кули тотчасъ же сбросили на землю всю кладь и единодушно рѣшили не двигаться съ мѣста. Это были подданные одного горнаго раджи, эксплуатировавшаго, по обыкновенію, ихъ трудъ, а въ довершеніе ихъ личныхъ неудовольствій иностранные сагибы еще призровили имъ винтовками. Большинство изъ нихъ давно было знакомо и съ винтовками, и съ сагибами, но еще во всю жизнь никто съ ними такъ не обращался, и, несмотря на всѣ ругательства и крики, они отказались идти дальше. Бабу выжалъ свое мокрое платье, надѣлъ свои патентованные башмаки, открылъ бѣлый съ голубымъ зонтикъ и аффектированной походкой, съ сильно бьющимся сердцемъ, предсталъ предъ лицо иностранныхъ путешественниковъ въ качествѣ «агента его королевскаго высочества, раджи Рампура».

— Джентльмены! Не могу ли я быть вамъ чѣмъ-нибудь полезенъ?

Джентльмены были въ восторгѣ. Повидимому, они были французы, но говорили по-англійски немногимъ хуже «бабу». Они прибѣгли въ его помощи. Ихъ туземная прислуга заболѣла въ пути; они очень спѣшили, торопясь доставить трофеи своей охоты въ Симлу, пока моль не поѣла шкуръ. У нихъ было рекомендательное письмо (бабу привѣтствовалъ его по-восточному) къ должностнымъ лицамъ всѣхъ государствъ. Другихъ партій охотниковъ въ пути они не встрѣчали, справлялись одни. Припасовъ у нихъ было довольно, но все-таки имъ хотѣлось бы двигаться впередъ какъ можно скорѣе. Послѣ этого бабу подкараулилъ одного изъ горцевъ, усѣвшагося на землю на корточки подъ деревьями, и черезъ три минуты, съ помощью нѣкотораго разговора и небольшого количества денегъ (находясь на государственной службѣ, нельзя быть экономнымъ, хотя сердце бабу и облилось кровью при этой лишней тратѣ) ему удалось снова созвать одиннадцать кули. Они рѣшили, что, по крайней мѣрѣ, «бабу» будетъ свидѣтелемъ претерпѣваемыхъ ими притѣсненій.

— Моему повелителю это будетъ очень непріятно, но вѣдь они народъ простой и въ высшей степени невѣжественный. Я буду очень радъ, если ваша милость снисходительно отнесетесь къ этому происшествію. Скоро дождикъ пройдетъ, и тогда мы можемъ двинуться дальше. Вы охотились, да? Хорошее это дѣло!

Онъ сталъ проворно переходить отъ одной «кильты» къ другой, дѣлая видъ, что приводитъ въ порядокъ и прилаживаетъ конусообразныя корзины. Англичанинъ никогда не будетъ фамильяренъ съ азіатомъ, но не станетъ также ударятъ въ грудь добродушнаго «бабу» за то, что онъ нечаянно опрокинулъ кильту съ крышкой, обтянутой красной клеенкой. Съ другой стороны, онъ никогда не станетъ напаивать бабу и приглашать его къ обѣду. Иностранцы поступили именно такъ и задавали много вопросовъ, преимущественно о женщинахъ, на каковые вопросы Гурри отвѣчалъ весело и просто. Они дали ему выпить стаканъ бѣловатой жидкости, похожей на джинъ, а потомъ налили и еще, и скоро онъ утратилъ всю свою важность, разгорячился, сталъ вести себя какъ настоящій измѣнникъ, говоря плаксивымъ тономъ и въ самыхъ неприличныхъ выраженіяхъ о своемъ правительствѣ, давшемъ ему насильно образованіе бѣлаго человѣка и не позаботившемся о томъ, чтобы снабдить его жалованьемъ бѣлаго человѣка. Онъ бормоталъ заплетающимся языкомъ, приводя примѣры насилій и несправедливости, пока, наконецъ, слезы не потекли у него по щекамъ и онъ началъ плакать о несчастіи своей родины. Потомъ онъ всталъ, пошатываясь, началъ пѣть бенгальскія любовныя пѣсни и наконецъ свалился на мокрый пень. Никогда еще французамъ не попадался болѣе жалкій продуктъ англійскаго владычества въ Индіи.

— Они всѣ на одинъ образецъ, — сказалъ одинъ охотникъ по-французски другому. — Когда мы попадемъ въ настоящую Индію, ты самъ увидишь. Я хотѣлъ бы попасть къ его раджѣ. Возможно, что онъ слышалъ о насъ и захочетъ намъ выразить свое благоволеніе.

— Некогда намъ. Мы должны какъ можно скорѣе попасть въ Симлу, — возразилъ ему товарищъ. — Что до меня касается, то я бы хотѣлъ, чтобы ваши донесенія уже были отосланы.

— Англійская почта лучше и надежнѣе. Они сами всячески облегчаютъ намъ нашу задачу. Что это, — невѣроятная глупость?

— Нѣтъ, это гордость, — гордость, которая заслуживаетъ наказанія и получитъ его.

— Да, перехитрить и побѣдить какого-нибудь молодца европейца въ нашемъ дѣлѣ — это что-нибудь да значитъ. Тамъ приходится рисковать, а съ этимъ народомъ… это слишкомъ легко.

— Гордость, все это ихъ гордость, мой другъ.

«Ну, на кой мнѣ чортъ все это, — думалъ Гурри, похрапывая съ открытыхъ ртомъ на влажномъ мху, — если я не понимаю по-французски? Они говорятъ удивительно скоро! Было бы гораздо лучше по-просту перерѣзать имъ ихъ дурацкія горла».

Когда, проспавшись, онъ появился снова, то у него мучительно болѣла голова, онъ каялся въ своемъ поведеніи и все время выражалъ страхъ, что не былъ сдержанъ и проговорился въ пьяномъ видѣ. Онъ вѣдь такъ любилъ англійское правительство, служившее источникомъ благоденствія и славы для всей страны, и его рампурскій властелинъ былъ точно такого же мнѣнія. Тогда иностранцы стали поднимать его на смѣхъ и приводить произнесенныя имъ слова, пока, наконецъ, бѣдный «бабу», пробовавшій сначала отвергать всѣ обвиненія, умолявшій ихъ съ нѣжными масляными улыбками и подмигиваньями, не былъ выбитъ изъ позиціи и принужденъ говорить… правду.

Когда впослѣдствіи Лурганъ узналъ объ этой исторіи, то чуть не заплакалъ, и громко выражалъ сожалѣніе о томъ, что не могъ очутиться на мѣстѣ тупоумныхъ и ненаблюдательныхъ кули, дожидавшихся подъ открытымъ небомъ, прикрывъ головы травяными циновками. Всѣ знакомые сагибы, грубо одѣтые веселые люди, ежегодно возвращавшіеся охотиться по своимъ излюбленныхъ оврагамъ, имѣли слугъ, поваровъ и вѣстовыхъ, часто набираемыхъ изъ горцевъ. А эти сагибы путешествовали безъ всякой свиты. Поэтому они были бѣдные сагибы и невѣжественные: никакой здравомыслящій сагибъ не послушался бы совѣта бенгалійца. Но этотъ, появившійся неизвѣстно откуда, бенгаліецъ далъ имъ денегъ и, конечно, будетъ хитритъ, пользуясь знаніемъ мѣстнаго нарѣчія. Кули подозрѣвали, что имъ готовятъ какую-то ловушку, и рѣшили бѣжать при первомъ удобномъ случаѣ.

Наконецъ они двинулись въ путь, вдыхая омытый дождемъ воздухъ, весь дымившійся благовонными испареніями земли и травъ и шагая по образовавшимся многочисленнымъ лужамъ. Бабу служилъ путеводителемъ, съ гордостью выступая впереди «кули» и скромно пропуская впередъ иностранцевъ. Его осаждали многочисленныя и самыя разнообразныя мысли. Самая незначительная изъ нихъ была бы способна заинтересовать его спутниковъ выше всякой мѣры. Впрочемъ, онъ былъ пріятнымъ проводникомъ. Онъ населялъ горы всевозможными звѣрями и животными, какихъ только имъ хотѣлось убить, разсуждалъ о ботаникѣ и этнологіи съ удивительной неточностью, а его запасъ всевозможныхъ мѣстныхъ легендъ (не надо было забывать, что онъ въ продолженіе пятнадцати лѣтъ состоялъ государственнымъ тайнымъ агентомъ) былъ неисчерпаемъ.

— Рѣшительно, этотъ малый большой оригиналъ, — произнесъ старшій изъ путешественниковъ. — Свою родину онъ утратилъ, а новой не пріобрѣлъ. Но онъ питаетъ глубочайшую ненависть въ завоевателямъ. Послушай-ка, вчера вечеромъ онъ признался мнѣ, что… — и т. д.

Гурри-бабу подъ стоимъ полосатымъ зонтикомъ напрягалъ и слухъ, и мозгъ, чтобы слѣдить за быстро льющейся французской: рѣчью, и не спускалъ глазъ съ кильты, наполненной чертежами и документами. Это была самая большая корзина съ двойною крышкой изъ красной клеенки. Онъ не хотѣлъ ничего красть. Онъ только хотѣлъ знать, что именно слѣдовало украсть и какимъ образомъ слѣдовало улизнуть, укравши. Онъ благодарилъ всѣхъ боговъ Индостана и Герберта Спенсера, что еще существовали цѣнности, которыя стоило красть.

На другой день дорога круто поднялась къ откосу, возвышавшемуся надъ лѣсомъ и покрытому травой. Тамъ, когда солнце стало садиться, имъ попался старый лама (они назвали его бонзой). Онъ сидѣлъ, скрестивъ ноги, надъ какою-то таинственной хартіей, развернутой на землѣ и придерживаемой камнями, и объяснялъ сдѣланный на ней рисунокъ, повидимому, новообращенному юношѣ рѣдкой, хотя и нѣсколько дикой красоты.

Кимъ еще съ половины перехода разсмотрѣлъ пестрый зонтикъ и, чтобы подождать бабу, внушилъ ламѣ, что надо сдѣлать остановку.

— Ха! — произнесъ Гурри-бабу съ находчивостью кота въ сапогахъ. — Это важный мѣстный святой человѣкъ. Быть можетъ, онъ подданный моего повелителя.

— Что такое онъ дѣлаетъ? Это очень любопытно.

— Онъ толкуетъ святое изображеніе; оно все сдѣлано отъ руки.

Оба путешественника, залитые косыми лучами солнца, остановились съ непокрытыми головами въ блестѣвшей, какъ золото, травѣ. Угрюмые кули, радуясь остановкѣ, спустили на землю свою поклажу.

— Посмотри, — сказалъ старшій путешественникъ. — Это точно картина рожденія религіи: первый учитель и первый ученикъ. Онъ буддистъ?

— Да, только не настоящій, — отвѣчалъ другой. — Въ горахъ настоящихъ буддистовъ нѣтъ. Но посмотри на складки его одежды. Взгляни на его глаза, — какое наглое выраженіе!

Онъ нахмурился и съ угрозой посмотрѣлъ на кроткое лицо ламы и на всю его фигуру, выражавшую глубокое спокойствіе.

— Ты бы его зарисовалъ, — предложилъ ему его товарищъ.

Между тѣмъ бабу приблизился къ сидящимъ величественной походкой. Его сильно выпрямленная спина совершенно не соотвѣтствовала дружелюбному кивку въ сторону Кима и почтительной рѣчи, съ которою онъ обратился въ ламѣ.

— Святой отецъ, это сагибы. Мои лекарства вылечили одного изъ нихъ отъ простуды, и я отправляюсь въ Симлу, чтобы наблюдать за его выздоровленіемъ. Они хотятъ посмотрѣть твой рисунокъ…

— Лечить больного всегда хорошо. Это «колесо жизни», — отвѣчалъ лама. — То самое, что я тебѣ показывалъ въ хижинѣ, въ Зиглорѣ, когда шелъ дождь.

— Они хотятъ также послушать, какъ ты объясняешь рисунокъ.

Глаза ламы засверкали при мысли, что у него явятся новые слушатели.

— Толковать совершеннѣйшій путь — доброе дѣло. Обладаютъ ли они знаніемъ Индіи, какъ «хранитель изображеній»?

— Можетъ быть, они знакомы съ нею немного.

Тогда лама, съ простотою ребенка, овладѣвающаго игрою, откинулъ назадъ голову и началъ произносить громкое воззваніе, съ которымъ ученый служитель божества обращается къ слушателямъ, прежде, чѣмъ раскрыть имъ свое ученіе во всей его полнотѣ. Иностранцы оперлись на свои длинныя альпійскія палки и слушали, а Кимъ, скромно скорчившись на корточкахъ, наблюдалъ, какъ алѣли ихъ лица отъ солнечныхъ лучей, какъ раздѣлялись и снова сплетались ихъ тѣни. На нихъ были длинныя штиблеты и удивительные ременные пояса, смутно напомнившіе ему картинки въ одной книгѣ изъ библіотеки въ Сентъ-Ксавье, подъ заглавіемъ: «Приключенія юнаго натуралиста въ Мексикѣ». Они очень были похожи на одного изъ удивительныхъ героевъ этой повѣсти и нисколько не похожи на «въ высшей степени беззастѣнчивыхъ людей», какими воображалъ ихъ себѣ Гурри-бабу. Темнокожіе безмолвные кули усѣлись въ почтительныхъ позахъ на землѣ, на разстояніи двадцати или тридцати ярдовъ, а бабу сталъ возлѣ Кима, съ видомъ счастливаго собственника, причемъ полы его одежды, развѣваемыя свѣжимъ вѣтеркомъ, хлопали какъ флагъ.

— Это и есть тѣ самые люди, — прошепталъ Гурри, когда лама началъ развивать свое ученіе, согласно уставу, и оба иностранца стали слѣдить за травинкой, двигавшейся отъ «ада» къ «небу» и обратно. — Всѣ ихъ книги находятся въ большой кильтѣ съ красной крышкой, — книги, и донесенія, и карты; — я замѣтилъ также письмо, написанное Гиласомъ или Бунаромъ. Они его берегутъ тщательнѣйшимъ образомъ. Они ничего еще не отсылали. Это навѣрное.

— А кто съ ними?

— Одни только нищіе кули. Прислуги у нихъ нѣтъ. Они такъ скупы, что сами готовятъ себѣ кушанья.

— А что же я долженъ дѣлать?

— Дожидайся и наблюдай. Если мнѣ представится счастливый случай, то ты будешь знать, гдѣ искать бумаги.

— Гораздо лучше имѣть дѣло съ Магбубомъ-Али, чѣмъ съ бенгалійцемъ, — раздраженно произнесъ Кимъ.

— Ну, еще бы. Завести себѣ любовницу гораздо легче, чѣмъ разрушить стѣну.

— Глядите, здѣсь находится «адъ», предназначенный для скупыхъ и алчныхъ людей. Съ одной стороны, его осаждаетъ «желаніе», съ другой — «скука».

Лама увлекался своею рѣчью, и одинъ изъ иностранцевъ зачерчивалъ его фигуру при свѣтѣ быстро меркнувшаго дня.

— Ну, довольно, — произнесъ онъ неожиданно. — Я не понимаю, что онъ тамъ говоритъ, но мнѣ хотѣлось бы имѣть рисунокъ. Онъ, какъ художникъ, выше меня. Спроси его, не продастъ ли онъ мнѣ рисунокъ.

— Онъ говоритъ «нѣтъ», сэръ, — отвѣчалъ бабу.

Лама, конечно, такъ же мало былъ расположенъ уступить свою хартію случайному прохожему, какъ какой-нибудь епископъ — отдать въ закладъ святую утварь изъ своего собора. По всему Тибету попадаются дешевыя копіи съ рисунка «колеса жизни», но лама былъ настоящимъ художникомъ настолько же, насколько богатымъ настоятелемъ у себя на родинѣ.

— Можетъ быть, черезъ три или четыре дня, если я замѣчу, что сагибъ — искатель и хорошо понимаетъ ученіе, я самъ сдѣлаю ему другой рисунокъ. Но этотъ уже былъ употребленъ для посвященія новообращеннаго. Передай ему это, хакимъ.

— Онъ хочетъ получить его сейчасъ за деньги.

Лама медленно покачалъ головой и началъ свертывать рисунокъ. Но французъ видѣлъ въ немъ только неопрятнаго старика, торгующагося изъ-за клочка грязной бумаги. Онъ вытащилъ пригоршню рупій и полушутя схватилъ бумагу, которая разорвалась, крѣпко придерживаемая рукою ламы. Крикъ ужаса вырвался у кули, изъ которыхъ нѣкоторые были добрыми буддистами. Лама вскочилъ, глубоко оскорбленный. Рука его ухватилась за тяжелый желѣзный пеналъ, служащій оружіемъ для монаховъ, и бабу весь задергался отъ ужаса.

— Вотъ теперь вы видите… вы видите, зачѣмъ мнѣ нужны свидѣтели! Они въ высшей степени, беззастѣнчивые люди. О, сэръ! сэръ! Вы не должны бить святого старца!

— Чела! Онъ осквернилъ написанное слово!

Но было уже поздно. Прежде чѣмъ Кимъ успѣлъ защитить ламу, французъ ударилъ старика прямо по лицу. Въ слѣдующее мгновеніе онъ уже летѣлъ кубаремъ по склону вмѣстѣ съ Кимомъ, уцѣпившимся ему за горло. Ударъ, нанесенный ламѣ, разбудилъ ирландскаго бѣса, дремавшаго въ крови мальчика, а внезапное паденіе врага докончило остальное. Лама, оглушенный, ударомъ, упалъ на колѣни: кули съ своей поклажей бѣжали внизъ по холму такъ же скоро, какъ жители равнинъ бѣгаютъ по ровному мѣсту. Они были свидѣтелями невыразимаго святотатства, и имъ слѣдовало скрыться, прежде чѣмъ горные боги и дьяволы не отомстили имъ. Другой французъ бросился въ ламѣ, выхвативъ револьверъ и собираясь оставить ему пулю въ залогъ отъ своего товарища, но цѣлый градъ острыхъ камней — горцы очень мѣткіе стрѣлки — отбросилъ его въ сторону. Въ ту же минуту кули изъ Ао-Чунга схватилъ въ охапку ламу, пораженнаго ужасомъ. Все это произошло съ тою же быстротой, съ какой сгустились внезапныя горныя сумерки.

— Они утащили багажъ и всѣ ружья! — вопилъ французъ, стрѣляя на удачу въ темнотѣ.

— Прекрасно, сэръ! Превосходно! Вы только не стрѣляйте. Я иду на выручку.

И Гурри, сбѣжавъ внизъ по откосу, нагнулся всѣмъ тѣломъ въ сторону восхищеннаго и изумленнаго его ловкостью Кима, усердно колотившаго въ это время свою задыхающуюся жертву головой о камень.

— Возвратись къ кули! — прошепталъ бабу на ухо Киму. — У нихъ багажъ. Бумаги находятся въ кильтѣ съ красной краткой, но ты все пересмотри. Возьми ихъ бумаги, а главное нуразлу (королевское письмо). Иди! Вотъ тотъ идетъ сюда!

Кимъ сталъ взбираться на холмъ. Пистолетная пуля прожужжала мимо него, ударившись о скалу, и онъ присѣлъ какъ куропатка.

— Если вы будете стрѣлять, — прогремѣлъ Гурри, — то они спустятся и перебьютъ насъ. Я освободилъ джентльмена, сэръ. Все это въ высшей степени опасно! Спускайтесь, и помогите мнѣ привести его въ чувство! Мы здѣсь, возлѣ дерева. Вы слышите?

Выстрѣлы прекратились. Послышались чьи-то спотыкающіеся шаги, а Кимъ поспѣшилъ взобраться наверхъ, карабкаясь въ темнотѣ какъ кошка, или какъ истый туземецъ.

— Они не ранили тебя, чела? — раздался надъ нимъ голосъ ламы.

— Нѣтъ. А тебя?

Кимъ пробрался подъ группу малорослыхъ сосенъ.

— Я цѣлъ я невредимъ. Иди сюда! Мы отправимся съ этими людьми въ Шамле-подъ-Снѣгомъ.

— Но, во всякомъ случаѣ, не раньше, чѣмъ учинимъ судъ и расправу, — крикнулъ чей-то голосъ. — Я забралъ ружья сагибовъ, всѣ четыре. Спустимся внизъ.

— Онъ ударилъ святого старца, — мы сами видѣли, — теперь наша скотина будетъ безплодна и жены перестанутъ рожать. Насъ засыплетъ снѣгомъ по дорогѣ домой… Вотъ что они на насъ накликали въ довершеніе всѣхъ своихъ притѣсненій!

Небольшая площадка, окруженная группой малорослыхъ сосенъ, вся наполнилась криками перепуганныхъ кули, въ своемъ возбужденіи способныхъ на все. Человѣкъ изъ Ао-Чунга нетерпѣливо пощелкивалъ куркомъ своего ружья, приготовляясь спуститься внизъ съ холма.

— Подожди немного, святой отецъ! Они не могли далеко уйти. Подожди, пока я вернусь.

— Этотъ человѣкъ оскорбилъ меня, — произнесъ лама, держась рукою за лобъ.

— Вотъ за это-то мы и проучимъ его, — послѣдовалъ отвѣтъ.

— Но если я пренебрегу оскорбленіемъ, то ваши руки останутся чисты и, кромѣ того, вы заслужите передъ Богомъ своимъ послушаніемъ.

— Подожди здѣсь, и мы всѣ вмѣстѣ отправимся въ Шамле, — настаивалъ горецъ.

Съ минуту лама колебался. Его колебаніе продолжалось ровно столько времени, сколько понадобилось, чтобы зарядить ружье. Потомъ онъ всталъ на ноги и прикоснулся пальцемъ къ плечу горца.

— Ты слышалъ? Я говорю, что не должно быть убійства. Я, бывшій настоятель зухъ-зенскаго монастыря. Или, можетъ быть, тебѣ захотѣлось снова родиться въ образѣ крысы или змѣи, скрывающейся подъ кровлей, въ образѣ червя, живущаго во чревѣ самаго презрѣннаго животнаго? Или, можетъ быть, ты хочешь…

Человѣкъ изъ Ао-Чунга упалъ на колѣни. Голосъ ламы гудѣлъ какъ тибетскій барабанъ, употребляемый для заклинанія дьяволовъ.

— Ай-ай! — закричалъ другой горецъ, родомъ изъ Спити. — Не проклинай насъ, не проклинай его! Вѣдь онъ это изъ усердія, святой отецъ!.. Опусти карабинъ, дуралей!

— Гнѣвъ за гнѣвъ! Зло за зло! Убійства не будетъ. Пусть люди, поднимающіе руку на священнослужителей, становятся рабами собственныхъ поступковъ. Справедливо и вѣрно колесо, не сгибающее ни единаго волоса на головѣ человѣка! Имъ предстоитъ еще много разъ рождаться въ мученіяхъ. — Голова его упала на грудь и онъ тяжело оперся на плечо Кима.

— Я былъ близокъ въ величайшему злу, чела, — прошепталъ онъ среди мертвой тишины, царившей подъ соснами. — У меня было искушеніе дать ему выстрѣлить; правда, въ Тибетѣ ихъ подвергли бы мучительной и медленной смерти… Онъ ударилъ меня въ лицо… прямо по щекѣ…

Онъ опустился на землю, тяжело дыша, и Кимъ различалъ, какъ его утомленное старое сердце то быстро стучало, то останавливалось.

— Они убили его до смерти? — спросилъ человѣкъ изъ Ао-Чунга, а всѣ другіе безмолвно стояли вокругъ.

Кимъ въ смертельномъ страхѣ опустился на колѣни надъ неподвижнымъ тѣломъ.

— Нѣтъ, — воскликнулъ онъ страстно, — это только слабость. Потомъ онъ вспомнилъ, что онъ бѣлый человѣкъ и обладаетъ средствами бѣлыхъ людей для поданія помощи. — Откройте кильту! У сагибовъ должны быть лекарства.

— Ого! Теперь я знаю, о чемъ ты говоришь, — произнесъ, засмѣявшись, человѣкъ изъ Ао-чунга. — Не даромъ я пять лѣтъ былъ «шиварри» у Янилингъ-сагиба, — мнѣ ли не знать этого лекарства! Я вѣдь и самъ его пробовалъ. Посмотри!

Онъ вытащилъ изъ-за пояса бутылку дешеваго виски и ловко пропустилъ нѣсколько капель сквозь сжатые зубы ламы.

— Такъ я сдѣлалъ, когда Янилингъ-сагибъ вывихнулъ разъ себѣ ногу. Ага! Я уже заглянулъ въ ихъ корзины, но дѣлежъ по всей справедливости мы устроимъ въ Шамле. Дай ему еще. Это хорошее лекарство. Пощупай! Сердце его бьется лучше. Положи его голову на землю и потри ему немного грудь. Еслибы онъ спокойно подождалъ, пока бы я свелъ счеты съ сагибами, то этого бы никогда не случилось. Но, можетъ быть, еще сагибы погонятся за нами. Тогда недурно будетъ перестрѣлять ихъ изъ ихъ же собственныхъ ружей, — а?

— Одному, я думаю, уже отплачено, — произнесъ сквозь зубы Кимъ. — Я его хватилъ въ ребро, когда мы скатывались съ холма. Жаль, что не убилъ его!

— Хорошо быть храбрымъ, когда не живешь въ Рампурѣ, — проговорилъ одинъ изъ горцевъ. — А про насъ если дурная слава пройдетъ между сагибами, то никто не будетъ насъ брать какъ «шикарри».

Въ это время лама кашлянулъ и сѣлъ, ощупывая свои четки.

— Не должно быть убійства, — прошепталъ онъ. — Справедливо «колесо»! Зло за зло…

— Успокойся, святой отецъ, мы всѣ здѣсь.

Человѣкъ изъ Ао-Чунга смущенно переступалъ съ ноги на ногу.

— Безъ твоего приказанія никто не будетъ убитъ. Отдохни немного. Мы пока побудемъ здѣсь, а позднѣе, когда взойдетъ луна, отправимся въ Шамле-подъ-Снѣгомъ.

— Получивши ударъ, — проговорилъ поучительно человѣкъ изъ Спити, — всего лучше выспаться.

— У меня такое чувство, какъ будто мнѣ дѣлается дурно, а въ затылкѣ — острая колющая боль. Дай, я положу къ тебѣ голову на колѣни, чела. Я старый человѣкъ, но еще не освободился отъ страстей… Мы должны думать о причинѣ вещей.

— Дайте ему покрывало. Намъ нельзя зажечь огня, а то сагибы увидятъ.

— Лучше было бы отправиться въ Шамле. Туда за нами никто не погонится, — произнесъ человѣкъ изъ Рампура, отличавшійся нервностью. — Я служилъ «шикарри» у Фостумъ-сагиба, а теперь «шикарри» Янклингъ-сагиба. Я и теперь былъ бы съ нимъ, еслибы не эта проклятая работа у этихъ новыхъ сагибовъ. Пусть двое людей идутъ сзади съ ружьями, чтобы не дать сагибамъ натворить еще какихъ-нибудь глупостей. Я ни за что не покину святого старца!

Они усѣлись неподалеку отъ ламы и стали прислушиваться, но все было спокойно, и они закурили кальянъ. Красный уголь, переходя изъ рукъ въ руки, бросалъ яркій отблескъ на узкіе, прищуренные глаза, на выдающіяся китайскія скулы, на толстыя и мускулистыя шеи, исчезавшія въ темныхъ складкахъ шерстяной одежды. Въ эту минуту они были похожи на злыхъ духовъ какого то волшебнаго рудника, на горныхъ гномовъ, собравшихся на совѣщаніе. И по мѣрѣ того, какъ они говорили, замолкали одинъ за другимъ голоса горныхъ, снѣгомъ рожденныхъ ручьевъ: ихъ стягивалъ и сковывалъ ночной морозъ.

— Какъ онъ поднялся и грозно всталъ передъ нами! — съ восхищеніемъ произнесъ человѣкъ изъ Спити.

— Да, — отвѣчалъ другой горецъ. — Вотъ ввойдетъ луна и мы проводимъ его въ Шамле. Тамъ мы по справедливости раздѣлимъ между собою весь багажъ. Я очень доволенъ этимъ новымъ маленькимъ карабиномъ и патронами.

— Да развѣ медвѣди бываютъ злы только въ твоихъ владѣніяхъ? — отозвался одинъ изъ товарищей, потягивая изъ трубки.

— Но вѣдь тамъ и кромѣ карабина добра не мало. Хватитъ и на тебя, а твои жены могутъ взять парусину для палатокъ и кухонную посуду. Мы всѣмъ этимъ распорядимся въ Шамле еще до зари, а потомъ каждый пойдетъ своей дорогой, запомнивъ хорошенько, что мы никогда не видали этихъ сагибовъ и никогда имъ не служили, потому что они, конечно, скажутъ, что мы украли ихъ багажъ.

— Тебѣ хорошо, а вотъ что скажетъ нашъ раджа?

— А ему кто передастъ? Сагибы эти, что-ли, не умѣющіе говорить по нашему, или бабу, давшій намъ денегъ для своей выгоды? Какія же будутъ доказательства?

— Тѣ вещи, которыя намъ не понадобятся, мы бросимъ въ шамлейскую бездну, гдѣ никогда не бывала человѣческая нога.

— А кто на это лѣто остался въ Шамле?

Это мѣстечко состояло изъ трехъ или четырехъ хижинъ среди пастбищъ.

— Женщина изъ Шамле, — она не любитъ сагибовъ, какъ вамъ извѣстно, — а другіе будутъ довольны, если мы имъ сдѣлаемъ маленькіе подарки. Здѣсь на всѣхъ хватитъ.

Онъ ощупалъ толстый, выдавшійся бокъ ближайшей къ нему корзины.

— Но… но…

— Я говорилъ, что они не настоящіе сагибы! Всѣ эти шкуры и головы они купили на базарѣ въ Лэ. Я самъ видѣлъ клейма и вамъ ихъ показывалъ въ прошлый переходъ.

— Вѣрно! Это все купленныя шкуры и головы. Въ нѣкоторыхъ изъ нихъ ужъ завелась моль.

Это былъ очень ловкій и вѣрный аргументъ.

— Мы не дѣлаемъ ничего дурного сагибамъ, которыхъ знаемъ, а эти бьютъ святыхъ людей. Они пугали насъ, мы и убѣжали. Кто можетъ знать, гдѣ мы растеряли багажъ?

— Ну, хорошо, но я несу большую кильту. Это корзина съ красной крышкой, которую сагибы сами укладывали каждое утро.

— И этимъ доказали, — искусно вставилъ человѣкъ изъ Шамле, — что они ничего не стоящіе сагибы. Слыхано ли когда-нибудь, чтобы Фостумъ-сагибъ или Янклингъ-сагибъ явились въ горы, не взявъ съ собою повара изъ долины, носильщика и… вообще цѣлой свиты хорошо оплачиваемыхъ людей, умѣющихъ прижать и припугнуть кого слѣдуетъ. Такъ что же ты говоришь про кильту?

— Ничего, а только она вся наполнена написанными словами — книгами, бумагами, на которыхъ они что-то записывали, и странными инструментами, похожими на предметы, употребляемые при богослуженіи. Все это полетитъ въ шамлейскую бездну.

— Такъ-то оно такъ, ну а что, какъ мы этимъ оскорбимъ боговъ сагибовъ? Я не люблю такъ обращаться съ написаннымъ словомъ, а эти ихъ мѣдные идолы мнѣ совсѣмъ непонятны, и не подобаетъ простымъ горцамъ красть такія вещи.

— А старикъ все еще спитъ. Послушайте, спросимъ-ка его челу.

Человѣкъ изъ Ао-Чунга пріободрился и принялъ гордый видъ заправилы.

— У насъ тутъ есть кильта, — прошепталъ онъ, — но мы не знаемъ, что собственно въ ней такое?

— А я знаю, — осторожно произнесъ Кимъ.

Лама спалъ, ровно и спокойно дыша, я Кимъ невольно подумалъ о послѣднихъ словахъ Гурри. Въ качествѣ участника «большой игры», онъ именно теперь готовъ былъ съ уваженіемъ относиться къ бабу. — Ты говоришь про кильту съ красной крышкой, наполненную удивительными вещами, къ которымъ дураки не должны прикасаться?

— Я такъ наговорилъ, я такъ и говорилъ! — закричалъ человѣкъ, несшій въ пути кильту. — Ты думаешь, что это насъ выдастъ?

— Нѣтъ, если вы ее мнѣ отдадите. Я извлеку изъ нея всѣ скрытыя въ ней чары. Иначе она надѣлаетъ много зла.

— Монахъ всегда съумѣетъ получить свою долю.

Виски начинало дѣйствовать деморализирующимъ образомъ на человѣка изъ Ао-Чунга.

— Мнѣ-то какое же дѣло! — отвѣчалъ Кимъ. — Раздѣлите все это между собою и посмотрите, что изъ этого выйдетъ.

— Только не я! Я вѣдь пошутилъ. Распоряжайся! Съ насъ и остального за глаза довольно.

Они стали строить всевозможные незамысловатые планы относительно того, что имъ предстояло дѣлать черезъ часъ, а Кимъ весь дрожалъ отъ холода, но также и отъ гордости. Оригинальность положенія льстила какъ ирландскимъ, такъ и восточнымъ особенностямъ его натуры. Двое соглядатаевъ одной изъ великихъ державъ, по всей вѣроятности занимавшіе у себя на родинѣ такое же значительное положеніе, какъ Магбубъ-Али или полковникъ Крейтонъ, были разбиты на голову. Одинъ изъ нихъ — онъ это зналъ лучше, чѣмъ кто-либо — былъ почти искалѣченъ. Еще недавно они пользовались почетомъ у королей, а теперь лежали тамъ, гдѣ-то внизу, лишенные всѣхъ особыхъ привилегій, безъ пищи, безъ палатокъ, безъ ружей и — если не считать Гурри-бабу — безъ проводниковъ. И это совпаденіе ихъ «большой игры», это паническое бѣгство среди ночи, произошло не отъ хитрости и ловкости Гурри или по предначертанію Кима, а само собой, просто, великолѣпно и неизбѣжно, какъ захватъ друзей Магбуба, факировъ, ревностнымъ юнымъ полицейскимъ въ Умбаллѣ.

— И остались они ни съ чѣмъ, — а вѣдь холодно, чортъ возьми! Я здѣсь сижу со всѣми ихъ вещами. Вотъ злиться-то будутъ! Жалко мнѣ Гурри-бабу.

Кимъ могъ приберечь свою жалость для другого раза, потому что бенгаліецъ, хотя и страдалъ въ эту минуту физически, но нравственно зато былъ преисполненъ торжествомъ и гордостью. Внизу холма, на опушкѣ сосноваго лѣса, двое полузамерзшихъ иностранцевъ — у одного изъ нихъ были сильно повреждены внутренности — обмѣнивались поочередно обвиненіями и упреками и осыпали самой колкой бранью и оскорбленіями бабу, повидимому совершенно подавленнаго ужасомъ. Они требовали, чтобы онъ имъ сказалъ, что дѣлать. Онъ объяснилъ имъ, что они должны были считать за счастье, что остались въ живыхъ; что ихъ кули, если не погнались за ними въ погоню, то, значитъ, удрали безъ оглядки; что его властелинъ раджа находился въ девяноста миляхъ разстоянія, и не только не снабдилъ бы ихъ деньгами и свитой для путешествія въ Симлу, но навѣрное засадилъ бы ихъ въ тюрьму, услыхавши, что они побили монаха. Онъ распространялся объ ихъ преступленіи и его послѣдствіяхъ до тѣхъ поръ, пока они не попросили его перемѣнить разговоръ. Единственно, что имъ оставалось, по его словамъ, это безславное бѣгство изъ селенія въ селеніе, пока они не достигнутъ цивилизованныхъ мѣстъ, и, въ сотый разъ разразившись слезами, онъ обратился съ вопросомъ къ далекимъ звѣздамъ, «зачѣмъ сагибы побили святого старца»?

Гурри стоило сдѣлать десять шаговъ во мракѣ, чтобы очутиться внѣ ихъ власти и найти пріютъ и пропитаніе въ любой деревнѣ, гдѣ такіе ловкіе и говорливые лекаря, какъ онъ, были большой рѣдкостью. Но онъ предпочиталъ претерпѣть холодъ, боль въ желудкѣ, брань и, быть можетъ, даже побои, въ обществѣ своихъ почтенныхъ хозяевъ. Скорчившись возлѣ древеснаго пня, онъ уныло вздыхалъ.

— А подумалъ ли ты о томъ, — произнесъ товарищъ побитаго Кимомъ француза, — какой дикій видъ мы будемъ представлять для мѣстныхъ жителей, путешествуя по горамъ?

Гурри-бабу только объ этомъ и думалъ въ продолженіе нѣсколькихъ послѣднихъ часовъ, но это замѣчаніе относилось не къ нему.

— Намъ невозможно путешествовать! Я едва могу идти, — простонала жертва Кима.

— Можетъ быть, святой старецъ сжалится изъ состраданія, сэръ? Иначе…

— Я съ особымъ удовольствіемъ думаю о томъ, какъ всажу всѣ пули моего револьвера въ этого молодого бонзу при первой же встрѣчѣ, — послѣдовалъ не-христіанскій отвѣтъ.

— Револьверы! Месть! Бонзы! — Гурри еще больше присѣлъ къ землѣ.

— А о вашей потерѣ ты и не подумалъ! Багажъ! Багажъ! — Гурри услыхалъ, какъ говорившій буквально подпрыгивалъ отъ волненія на травѣ. — Все, что мы настрѣляли, все, что мы собрали, вся наша добыча! Восемь мѣсяцевъ труда! Понимаешь ли ты, что это значитъ? Они заговорили по-французски, и Гурри улыбнулся.

Кильта была въ рукахъ Кима, а въ кильтѣ были собраны плоды восьмимѣсячной дипломатической работы. Снестись съ мальчикомъ не было никакой возможности, но онъ былъ совершенно спокоенъ на его счетъ. Что же касается остального, онъ зналъ, что предстоявшее имъ путешествіе по горамъ всецѣло зависѣло отъ его произвола, и онъ могъ устроить такъ, что путешествующіе иностранцы могли сдѣлаться сказкой цѣлаго поколѣнія. Люди, не умѣющіе справиться съ собственными кули, не пользуются уваженіемъ въ горахъ, а кромѣ того у горцевъ очень сильно развито чувство юмора.

«Еслибы все это я самъ устроилъ, — подумалъ Гурри, — то, право, не вышло бы лучше. Да какъ подумаю я теперь, то выходятъ, что и на самомъ-то дѣлѣ я все самъ и устроилъ. Вотъ посмѣемся-то мы съ полковникомъ! Конечно, было бы желательно уже имѣть при себѣ ихъ бумаги, но нельзя одновременно находиться въ двухъ мѣстахъ. Это аксіома»!

XIV.

На разсвѣтѣ кули осторожно пустились въ путь. Лама, подкрѣпленный сномъ и спиртомъ, не нуждался ни въ какой опорѣ, кромѣ плеча Кима, и молчаливо и быстро шагалъ впередъ. Въ теченіе часа шли они по влажной травѣ, обогнули утесъ и выбрались на открытое мѣсто. Передъ ними разстилалось огромное пастбище, расходившееся вѣерообразно по направленію вѣчныхъ снѣговъ. На краю его, на какой-нибудь полудесятинѣ ровной земли, стояло нѣсколько земляныхъ и деревянныхъ хижинъ. За ними, — такъ какъ по горному обычаю онѣ находились на самомъ краю обрыва, — почва опускалась отвѣсно на двѣ тысячи футовъ, образуя шамлейскую бездну, куда никогда не ступала человѣческая нога.

Пока лама не былъ устроенъ въ самомъ лучшемъ помѣщеніи селенія и Кимъ, по восточному обычаю, не принялся растирать ему ноги, кули и не подумали о дѣлежѣ добычи.

— Мы пришлемъ вамъ ѣды, — сказалъ человѣкъ изъ Ао-Чунга, — и кильту съ красной крышкой. Теперь такъ рано, что никакихъ уликъ не останется. Если въ кильтѣ будутъ вещи, которыя тебѣ не понадобятся, то… посмотри-ка сюда! — Онъ указалъ на окошко, выходившее на пространство, наполненное луннымъ свѣтомъ и блескомъ далекихъ снѣговъ, и бросилъ туда пустую бутылку изъ-подъ виски.

— Нечего и слушать, все равно не услышишь, какъ упадетъ! Тутъ конецъ свѣта, — сказалъ онъ и вышелъ.

Лама глядѣлъ впередъ, придерживаясь обѣими руками за притолоки двери, и глаза его сверкали какъ желтые опалы. Изъ бездонной пропасти передъ нимъ вздымались бѣлыя острыя вершины, какъ бы стремясь къ небу сквозь лунное сіянье. Все остальное было мракомъ, какъ беззвѣздное пространство въ безлунную ночь.

— Вотъ это, — произнесъ онъ медленно, — мои настоящія горы. Вотъ такъ высоко надъ міромъ долженъ пребывать человѣкъ, отрѣшаясь отъ наслажденія и размышляя о великихъ и важныхъ вещахъ.

— Да, особенно, если у него есть чела, чтобы приготовить ему чай, скатать ему подъ голову покрывало и выгнать изъ его помѣщенія коровъ съ телятами.

Въ нишѣ горѣла коптившая лампа, но полная луна боролась съ ея свѣтомъ, и при этомъ двойномъ освѣщеніи высокая фигура Кима, наклонявшаяся то надъ мѣшкомъ съ провизіей, то надъ чашками съ чаемъ, напоминала какого-то фантастическаго духа.

— Да! Но вотъ кровь моя успокоилась, а въ головѣ все еще шумитъ и стучитъ, и на затылкѣ какъ будто стягивается веревка.

— Ничего удивительнаго! Ударъ былъ здоровый. Пусть нанесшій его…

— Еслибы не мои собственныя страсти, то не было бы худа.

— Что за худо? Ты спасъ сагибовъ отъ смерти, которую они заслужили сто разъ.

— Не хорошо ты воспользовался урокомъ, чела. — Лама улегся на сложенное покрывало въ то время, какъ Кимъ совершалъ свой обычный вечерній туалетъ.

— Ударъ былъ только тѣнью на тѣни. Зло само по себѣ — въ послѣдніе дни мои ноги такъ и несли меня впередъ — встрѣтилось со зломъ во мнѣ: съ гнѣвомъ, раздраженіемъ и страстнымъ желаніемъ отплатить обидчику. Все это взволновало мою кровь, вызвало тревогу въ моемъ желудкѣ и оглушило мои уши.

Онъ отпилъ, соблюдая извѣстныя церемоніи, кипящаго кирпичнаго чая, принявъ горячую чашку изъ рукъ Кима.

— Еслибы я сохранялъ безстрастіе, то ударъ причинилъ бы мнѣ только физическое зло: шрамъ или синякъ, т.-е. не болѣе какъ обманчивый призракъ. Но душа моя не находилась въ чистомъ отвлеченномъ созерцаніи, и поэтому тотчасъ же предалась желанію дозволить совершить убійство. Въ борьбѣ съ этимъ желаніемъ душа моя была избита и изранена болѣе чѣмъ тысячью ударами. Я вернулъ себѣ спокойствіе не раньше, какъ повторивъ благословенія (онъ разумѣлъ подъ этимъ словомъ буддійскія «Блаженства»). Но даже въ этотъ краткій мигъ зло успѣло пустить во мнѣ корни. Справедливо «колесо», не сгибающее ни единаго волоса на головѣ человѣка! Да послужитъ тебѣ это урокомъ, чела.

— Это слишкомъ высоко для меня, — произнесъ Кимъ. — Я до сихъ поръ еще весь потрясенъ случившимся, и очень доволенъ, что побилъ этого человѣка.

— Я это чувствовалъ, когда спалъ на твоихъ колѣняхъ, тамъ, внизу, подъ соснами. Это безпокоило меня въ сновидѣніяхъ — зло въ твоей душѣ дѣйствовало и на мою душу. Однако, съ другой стороны, — онъ распустилъ свои четки, — я угодилъ Богу, спасши двѣ жизни, жизни людей, причинившихъ мнѣ зло. Теперь я долженъ бросить взглядъ на «причину вещей». Челнокъ души моей колеблется.

— Усни и подкрѣпись. Это будетъ самое мудрое.

— Я размышляю. Есть потребности болѣе важныя, чѣмъ тѣ, которыя тебѣ знакомы.

До разсвѣта, часъ за часомъ, пока не померкъ лунный свѣтъ на снѣжныхъ вершинахъ, а то, что казалось ночью темными пятнами на дальнихъ холмахъ, не превратилось въ нѣжнозеленые лѣса, лама пристально смотрѣлъ на стѣну. Отъ времени до времени онъ тихо стоналъ. А тамъ, за запертою на засовъ дверью, гдѣ собрались выгнанныя коровы и недоумѣвали, требуя, чтобы ихъ водворили въ прежнее стойло, жители Шамле и кули предавались грабежу и шумному веселью. Предводительствовалъ ими человѣкъ изъ Ào-Чунга. Они открыли жестянки съ припасами сагибовъ, нашли, что все было очень вкусно, и уже не могли остановиться. Всѣ ненужные остатки летѣли въ бездну.

Когда Кимъ, послѣ довольно тревожно проведенной ночи, вышелъ изъ хижины на утренній холодокъ, чистить зубы, то къ нему подошла румяная женщина въ головномъ уборѣ, украшенномъ бирюзой.

— Всѣ остальные ушли. Они оставили тебѣ эту кильту, какъ было обѣщано. Я не люблю сагибовъ, но ты намъ за это дашь какое-нибудь заклинанье на случай опасности. Мы не хотимъ, чтобы о Шамле пошла дурная слава изъ-за этого случая. Я — женщина изъ Шамле. — Она оглядѣла его смѣлыми, блестящими глазами, совсѣмъ непохожими на обычные, украдкой взглядывающіе глаза горныхъ женщинъ.

— Конечно. Но все это должно быть сдѣлано тайно.

Она подняла тяжелую кильту какъ игрушку и бросила ее въ свою хижину.

— Выйди и запри дверь! — сказалъ Кимъ. — Не давай никому подходить близко, пока все не будетъ кончено.

— Но потомъ… мы еще поговоримъ?

Кимъ опрокинулъ кильту на полъ. Изъ нея посыпались инструменты, книги, дневники, письма, карты и странно пахнущія мѣстныя посланія. На самомъ днѣ находился вышитый мѣшокъ, съ запечатаннымъ, золоченымъ и раскрашеннымъ документомъ, какими обыкновенно обмѣниваются горные владѣльцы. Кимъ затаилъ дыханіе отъ восторга и мысленно оцѣнилъ все съ нимъ происшедшее съ точки зрѣнія сагибовъ.

— Книги мнѣ не нужны. — Онъ отложилъ ихъ въ сторону. — Писемъ я не понимаю, но полковникъ Крейтонъ пойметъ. Ихъ всѣ надо захватить. Карты — они ихъ лучше рисуютъ, чѣмъ я — также, конечно, захвачу, и всѣ мѣстныя письма, а особенно муразлу. — Онъ понюхалъ вышитый мѣшокъ. — Это, навѣрное, отъ Гиласа или Бунара. И Гурри-бабу правду говорилъ: недурная штучка, чортъ возьми! Хотѣлось бы мнѣ, чтобы Гурри зналъ!.. Все остальное можно выбросить въ окошко. — Онъ нащупалъ великолѣпный призматическій компасъ и блестящую крышку многоугольника. Но въ концѣ концовъ сагибу не особенно-то прилично заниматься воровствомъ, и, кромѣ того, позднѣе эти вещи могли бы послужить слишкомъ явной уликой. Онъ отобралъ всѣ исписанныя бумаги до послѣдняго клочка, всѣ карты и мѣстныя письма. Все вмѣстѣ это составило довольно порядочный свертокъ. Три запертыя книги съ желѣзными корешками и пять истрепанныхъ записныхъ книжекъ онъ отложилъ въ сторону.

— Письма и муравлу я могу держать при себѣ въ поясѣ, а книги съ записями положу въ мѣшокъ съ провизіей. Довольно-таки тяжело это будетъ. Ну, больше, кажется, ничего нѣтъ.

Онъ уложилъ въ кильту всѣ ненужныя вещи и приподнялъ ее къ окну. На тысячу футовъ книзу лежалъ тяжелый округленный пластъ тумана, еще не тронутый утреннимъ солнцемъ, а на тысячу футовъ подъ нимъ находился столѣтній сосновый лѣсъ. Онъ могъ разглядѣть сосновыя вершины, похожія на грядки съ мохомъ, когда крутящійся порывъ вѣтра разрывалъ густой слой тумана.

— Ну, не думаю, чтобы кто-нибудь отправился вслѣдъ за вами. — При этомъ онъ опрокинулъ легкую корзинку и все содержимое въ ней полетѣло въ бездну. Угломѣръ ударился о выступъ скалы и разбился какъ скорлупа. Книги, чернильницы, ящики съ красками, компасы и линейки промелькнули на мгновеніе въ воздухѣ, какъ рой пчелъ. Потомъ все исчезло, и хотя Кимъ, высунувшись всѣмъ тѣломъ изъ окошка, старался изо всѣхъ силъ напрягать свой слухъ, — изъ бездны не донеслось ни единаго звука.

«За пятьсотъ, даже за тысячу рупій всего этого не купишь, — съ сожалѣніемъ подумалъ онъ. — Столько хорошихъ вещей пропало даромъ. Но зато самое важное осталось, — все, что они наработали. Надѣюсь, что я не ошибаюсь. Какимъ только способомъ я сообщу о всемъ этомъ Гурри-бабу и что мнѣ теперь дѣлать? А старикъ мой боленъ. Нужно завязать письма въ клеенку. Это слѣдуетъ сдѣлать прежде всего, — иначе они размокнутъ… И мнѣ не съ кѣмъ посовѣтоваться, совсѣмъ я одинъ».

Онъ сдѣлалъ аккуратный свертокъ, сгладилъ жесткіе и упругіе края клеенки по угламъ, такъ какъ бродячая жизнь сдѣлала его методичнымъ, какъ опытнаго, стараго охотника. Потомъ, съ большой осторожностью, онъ уложилъ книги на дно провизіоннаго мѣшка.

Женщина постучалась въ дверь быстрыми и короткими ударами.

— Но ты не сдѣлалъ никакого заклинанія, — произнесла она, заглянувъ въ хижину.

— Въ этомъ нѣтъ никакой нужды.

Кимъ совершенно забылъ о предстоявшемъ ему частномъ разговорѣ. Женщина вызывающе разсмѣялась надъ его смущеніемъ.

— Тебѣ-то не нужно, ты однимъ твоимъ взглядомъ можешь заколдовать. Но подумай о насъ, бѣдныхъ, когда ты уйдешь. Вчера они всѣ были слишкомъ пьяны, чтобы выслушать женщину. Я предостерегала ихъ, что сагибы разсердятся, произведутъ дознаніе и донесутъ раджѣ. А съ ними еще бабу! У писцовъ всегда длинные языки.

— А это все, чего ты боишься? — Уже готовый планъ дѣйствія сложился въ умѣ Кима, я онъ очаровательно улыбнулся. — Не можешь ли ты ему снеети письмо отъ меня?

— Нѣтъ ничего такого, чего бы я не сдѣлала для тебя.

Онъ спокойно выслушалъ эту любезность, какъ и подобало жителю страны, гдѣ женщины расточительны на любовь, — потомъ вырвалъ листокъ изъ записной книжки и написалъ неизгладимымъ карандашомъ и такимъ крупнымъ почеркомъ, какимъ уличные мальчишки пишутъ разныя глупости на стѣнахъ: «У меня все, что ими написано, планы и рисунки мѣстностей и множество писемъ. Въ особенности же — муразла. Скажите, что мнѣ дѣлать? Я нахожусь въ Шамле-подъ-Снѣгомъ. Старикъ боленъ».

— Вотъ отнеси ему. Это письмо заткнетъ ему ротъ. Онъ не могъ уйти очень далеко.

— Конечно, нѣтъ. Они все еще въ лѣсу за вершиной. Наши дѣти бѣгали смотрѣть на нихъ, когда разсвѣло, и пришли намъ сказать, когда они двинулись дальше. Мои мужья тоже всѣ ушли за дровами.

Она вынула изъ-за пазухи пригоршню грецкихъ орѣховъ, ловко расколола одинъ изъ нихъ и стала ѣсть. Кимъ сдѣлалъ видъ, что ровно ничего не понимаетъ.

— Ты развѣ не знаешь значенія грецкихъ орѣховъ, монашекъ? — жеманно спросила она и протянула ему расколотыя половинки.

— Это отлично придумано. — Онъ быстро сунулъ сложенную бумагу въ скорлупу. — Не найдется ли у тебя немного сургуча, чтобы припечатать письмо?

Женщина громко вздохнула, и Кимъ смягчился.

— Награда слѣдуетъ за услугой. Отнеси это письмо бабу и скажи, что оно послано «сыномъ волшебныхъ чаръ».

— Ай! Вѣрно! вѣрно! Чародѣемъ, похожимъ на сагиба.

— Нѣтъ, «сыномъ волшебныхъ чаръ»; и спроси, будетъ ли отвѣтъ.

— Ну, а вдругъ онъ захочетъ обидѣть меня? Я… я боюсь.

Кимъ засмѣялся.

— Я увѣренъ, что онъ очень усталъ и очень голоденъ. Горы замораживаютъ злодѣевъ. Эхъ, ты… — на кончикѣ языка у него вертѣлось слово: «мать», но онъ замѣнилъ его «сестрицей», — ты разумная и ловкая женщина. Теперь по всѣмъ деревнямъ извѣстно, что случилось съ сагибами, — а?

— Это вѣрно. Въ полночь уже вѣсть о случившемся достигла до Зиглора, а завтра дойдетъ до Котгара. Народъ въ деревняхъ и напуганъ, и разсерженъ.

— Ничего не значитъ. Скажи по деревнямъ, чтобы кормили сагибовъ и отпускали съ миромъ. Мы должны спокойно выпроводить ихъ изъ нашихъ долинъ. Красть — это одно, а убивать — другое. Бабу это пойметъ, и это прекратитъ всякія жалобы и недоразумѣнія. Иди скорѣе. Я еще долженъ позаботиться о моемъ учителѣ, когда онъ проснется.

— Пусть будетъ такъ. За услугой — ты самъ сказалъ — слѣдуетъ награда. Я женщина изъ Шамле и происхожу отъ раджи. Я не простая баба, годная только для того, чтобы носить дѣтей. Шамле — твой, и все, что въ немъ, принадлежитъ тебѣ. Бери или бросай!

Она рѣшительно повернулась, и серебряныя ожерелья зазвенѣли на ея широкой груди навстрѣчу утреннему солнцу, встававшему внизу, на пятьсотъ футовъ подъ ними.

«Какъ можетъ человѣкъ быть послѣдователемъ „пути“ или „большой игрѣ“, если ему вѣчно надоѣдаютъ женщины? — думалъ на мѣстномъ нарѣчіи Кимъ, запечатывая сургучомъ края свертка изъ клеенки. — Когда я былъ ребенкомъ, все шло отлично, но теперь я мужчина, а онѣ не смотрятъ на меня какъ на мужчину. Грецкіе орѣхи… этого еще недоставало! Хо! хо! Вѣдь это все равно, что миндаль въ долинахъ»!

Онъ отправился за сборомъ подаянія по деревнѣ, но не съ чашкой для милостыни, употребляемой только въ долинахъ, а какъ настоящій принцъ. Лѣтнее населеніе Шамле состояло изъ трехъ семействъ — четырехъ женщинъ и восьми или девяти мужчинъ, и всѣ они еще не успѣли переварить ѣды и напитковъ, начиная отъ хинина и кончая бѣлой водкой, доставшихся имъ наканунѣ послѣ дѣлежа. Но они считали, что присутствіе ламы служило имъ надежной охраной отъ всѣхъ печальныхъ послѣдствій, и безъ принужденія дали Киму все, что было у нихъ лучшаго. Потомъ всѣ они отогрѣлись на солнышкѣ и усѣлись, свѣсивъ ноги въ пропасть, болтая, смѣясь и покуривая трубки. Они судили и рядили объ Индіи и ея правительствѣ исключительно на основаніи знакомства съ проѣзжавшими сагибами, нанимавшими ихъ или ихъ товарищей въ качествѣ шикарри. Кимъ выслушалъ разсказъ о томъ, какъ неудачно стрѣляли горныхъ животныхъ сагибы, уже двадцать лѣтъ покоящіеся въ могилахъ. Они сообщили ему о своихъ болѣзняхъ и — что для нихъ было гораздо важнѣе — о болѣзняхъ своей быстроногой и поджарой скотины; о недалекихъ путешествіяхъ въ Котгаръ, гдѣ живутъ чужестранные миссіонеры, и о болѣе далекихъ — въ чудесную Симлу, гдѣ улицы вымощены серебромъ и гдѣ, какъ говорятъ, можно служить у сагибовъ, разъѣзжающихъ на двухколесныхъ повозкахъ и швыряющихъ деньги лопатами. Вдалекѣ, тяжело шагая и съ важнымъ видомъ, появился лама и присоединился къ разговаривавшимъ, которые почтительно очистили ему мѣсто. Прозрачный воздухъ освѣжилъ его. Онъ усѣлся на краю пропасти, и когда разговоръ замиралъ, онъ бросалъ камешки въ пустое пространство. Казалось, что они сидѣли въ ласточкиномъ гнѣздѣ, прилѣпленномъ подъ крышей, на самомъ краю міра. Отъ времени до времени лама простиралъ руку и тихимъ, вдохновеннымъ голосомъ говорилъ, указывая на дорогу въ Спити и на сѣверъ черезъ Парунглу:

— Тамъ, далеко, гдѣ скалы выступаютъ изъ чащи лѣса, находится большой монастырь. Отъ основателя его идетъ этотъ разсказъ.

И онъ передавалъ его: фантастическое повѣствованіе о волшебствахъ, чарахъ и чудесахъ, поражавшихъ жителей Шамле. Потомъ, повернувшись немного къ западу, онъ произнесъ:

— Оттуда я пришелъ давно-давно. — Тамъ мои любимыя горы! Тѣни благословенныя среди другихъ тѣней! Тамъ мои глаза открылись на этотъ міръ; тамъ мои глаза открылись для этого міра; тамъ я нашелъ просвѣтленіе и тамъ я препоясалъ чресла мои для моего исканія. Съ горъ пришелъ я, съ высокихъ горъ и отъ могучихъ вѣтровъ.

И онъ сталъ благословлять всю природу, призывая по очереди благословеніе на огромные ледники, обнаженныя скалы, нагроможденныя гряды камней на ледникахъ, на обвалившіеся пласты сланцевой глины, на выжженное плоскогорье, на соленое озеро, на столѣтнія деревья, на плодоносныя, орошенныя водопадами долины. Онъ перечислялъ все это одно за другимъ, какъ умирающій человѣкъ благословляетъ близкихъ ему людей, и Кима поразила страстность его тона.

— Да, да! Нѣтъ мѣста, подобнаго нашимъ горамъ, — заговорили жители Шамле, и стали удивляться, какъ это люди могутъ жить въ ужасныхъ жаркихъ долинахъ, гдѣ скотъ величиною со слоновъ и неспособенъ пастись на горныхъ склонахъ; гдѣ деревни, примыкая одна въ другой, тянутся на сотни миль; гдѣ народъ отправляется воровать шайками, а что остается отъ разбойниковъ, то забираетъ полиція.

Такъ прошло тихое утро, и къ концу его посланная вернулась съ крутого пастбища, дыша такъ же свободно и мѣрно, какъ и до ухода.

— Я посылалъ записку хавиму, — объяснилъ Кимъ въ то время, какъ женщина раскланивалась.

— Онъ присоединился къ идолопоклонникамъ? Нѣтъ, я вспомнилъ, — онъ вылечилъ одного изъ нихъ. Онъ сдѣлалъ этимъ доброе дѣло, хотя исцѣленный употребилъ свою силу во зло. Справедливо «колесо»! Ну, что же хакимъ?

— Я боялся за твое здоровье, а онъ… онъ, я знаю, такой мудрый.

Кимъ взялъ запечатанную скорлупу орѣха и прочелъ по-англійски на обратной сторонѣ своего письма: «Ваше письмо получилъ. Въ настоящее время не могу отлучиться отъ своихъ спутниковъ. Отведу ихъ въ Симлу, послѣ чего, надѣюсь къ вамъ присоединиться. Весьма неудобно сопутствовать раздраженнымъ джентльменамъ. Вернусь тѣмъ же путемъ, которымъ вы прошли, и догоню васъ».

— Онъ пишетъ, святой отецъ, что убѣжитъ отъ идолопоклонниковъ и вернется къ вамъ. Въ такомъ случаѣ, не подождать ли вамъ его въ Шамле?

Лама посмотрѣлъ на горы долгимъ любящимъ взглядомъ и покачалъ головой.

— Этого не должно быть, чела. Плотская половина моего существа жаждетъ остаться, но это воспрещено. Я увидалъ причину вещей.

— Какъ? Но вѣдь горы возвращали тебѣ съ каждымъ днемъ твои силы. Вспомни, какіе мы были слабые и какъ изнемогали тамъ, внизу!

— Я сдѣлался сильнымъ, чтобы творить зло и предаваться забвенію. Въ горахъ я сталъ крикуномъ и забіякой.

Кимъ съ трудомъ подавилъ улыбку.

— Справедливо и совершенно колесо! Когда я былъ молодымъ человѣкомъ — давнимъ давно — я ходилъ на богомолье въ Гуру-Хванъ — подъ тополями, гдѣ содержится священная лошадь.

— Тише, тише! — заговорили жители Шамле, перебивая другъ друга: — онъ говоритъ о Жамъ-Лянъ-Нянъ-Корѣ, лошади, которая можетъ обскакать землю въ одинъ день.

— Я говорю только моему челѣ, — произнесъ лама тономъ кроткаго упрека, и горцы тотчасъ же разсыпались во всѣ стороны и исчезли, какъ утренній иней съ южной стороны кровли. — Въ тѣ дни я не искалъ правды, а только разговоровъ о догматѣ. Все это — одинъ обманъ! Я пилъ пиво и ѣлъ хлѣбъ Гуру-Хвана. На другой день одинъ сказалъ: «мы идемъ биться въ Сангоръ Гутокъ внизу долины, чтобы рѣшить (замѣть, какъ и тутъ страстное желаніе было связано съ гнѣвомъ!), чей настоятель долженъ управлять въ долинѣ и получать выгоду отъ молитвъ, печатающихся въ Сангоръ-Гутокѣ». Я пошелъ съ ними, и мы бились цѣлый день.

— Но какъ же вы бились, святой отецъ?

— Нашими длинными пеналами. Мы бились подъ тополями, оба настоятеля и всѣ монахи, и одинъ изъ нихъ раскроилъ мнѣ лобъ до кости. Посмотри! — Онъ сдвинулъ назадъ шапку и показалъ сморщенный и блестящій рубецъ. — Справедливо и совершенно колесо! Третьяго дня мой шрамъ зачесался, и черезъ сорокъ лѣтъ я припомнилъ, какъ его нанесли мнѣ, и лкцо человѣка, который его нанесъ. Конечно, это было заблужденіе, и произошло то, чему ты былъ свидѣтелемъ: ссора, борьба и безуміе. Справедливо колесо! Ударъ идолопоклонника попалъ на мой шрамъ. Тогда вся душа моя возмутилась, омрачилась и челнъ моей души закачался на водахъ заблужденія. Только придя въ Шамле, могъ я начать размышлять о причинѣ вещей и добираться до корня зла. Я боролся съ собою всю ночь.

— Но, святой отецъ, ты ни въ чемъ не виноватъ! О, еслибы я могъ пожертвовать собой за тебя! — Печаль старика искренно огорчала Кима.

— Съ зарею, — продолжалъ съ важностью старикъ, пощелкивая четками въ промежутки между медленно произносимыми фразами, — явилось просвѣтленіе. Оно здѣсь… Я старый человѣкъ… воспитанный и выросшій въ горахъ, и никогда больше не быть мнѣ среди моихъ горъ. Три года путешествовалъ я по Индіи, — но развѣ можетъ земной прахъ быть сильнѣе матери-земли? Мое глупое тѣло стремилось въ горы и жаждало вида горныхъ снѣговъ. Я говорилъ, и это правда, мое исканіе вѣрно. Такимъ образомъ отъ дома женщины изъ Кулу я повернулъ въ горы, уговоривъ самого себя, что такъ надо поступить. Я не осуждаю хакима. Онъ, подчиняясь желанію, предсказалъ, что горы сдѣлаютъ меня сильнымъ. Онѣ укрѣпили меня на дурной поступокъ и заставили забыть о моемъ исканіи. Я наслаждался жизнью и страстными желаніями жизни. Я отыскивалъ скаты покруче, чтобы взбираться на нихъ. Я оцѣнивалъ силы своего тѣла — а оно есть зло — по высотѣ горъ, на которыя взбирался. Я смѣялся надъ тобою, когда ты начиналъ прерывисто дышать, взбираясь на высоты, и издѣвался надъ тобою, когда ты не могъ взглянуть на снѣжное ущелье.

— Ну, что жъ такое? Я въ самомъ дѣлѣ боялся, и ты былъ совершенно правъ. Мнѣ нравилось, что ты сталъ такой сильный.

— Много разъ, я помню, — лама уныло подперъ рукою щеку, — я старался вызвать твою похвалу и похвалу хакима единственно силою моихъ ногъ. Такимъ образомъ одно зло слѣдовало за другимъ, пока чаша не переполнилась. Справедливо колесо! Цѣлыхъ три года вся Индія оказывала мнѣ почетъ. Начиная съ «источника мудрости» въ «Домѣ Чудесъ» и кончая, — онъ улыбнулся — маленькимъ ребенкомъ, игравшимъ возлѣ большой пушки, всѣ готовили мнѣ мой путь. А почему?

— Потому что мы любили тебя. Все это у тебя отъ лихорадки, вызванной ударомъ. Мнѣ и самому нездоровится, и я весь потрясенъ.

— Нѣтъ! Такъ было потому, что я находился на пути и былъ настроенъ какъ кимвалъ согласно цѣлямъ закона. Я уклонился отъ его предписаній. Напѣвъ оборвался — послѣдовало наказаніе. Въ моихъ любимыхъ горахъ, на границѣ моей родной страны, въ томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ возникло во мнѣ злое желаніе, былъ мнѣ нанесенъ ударъ — сюда! (онъ коснулся своего лба). — Какъ бьютъ вновь поступившаго ученика, когда онъ ставитъ не на мѣсто утварь, такъ побили и меня, настоятеля Зухъ-Зена. Ни слова мнѣ не сказали, — понимаешь, чела, — а только ударили.

— Но вѣдь сагибы не знали тебя, святой отецъ?

— Мы очень подходили другъ къ другу. Невѣжество и грубое желаніе повстрѣчались на пути съ невѣжествомъ и грубымъ желаніемъ и породили гнѣвъ. Ударъ служилъ знакомъ мнѣ, заблудившемуся тибетскому быку, что не здѣсь мое мѣсто. Умѣющій отыскать причину какого-нибудь поступка уже находится на полпути къ блаженному успокоенію. «Назадъ къ прежнему пути!» — сказалъ мнѣ ударъ. — «Горы не для тебя. Нельзя желать успокоенія и идти въ рабство къ наслажденію жизни».

— Если бы мы никогда не встрѣчали этого трижды проклятаго француза!

— Даже самъ Владыка не можетъ заставить колесо повернуться назадъ. А за то, что я угодилъ Богу, я получилъ еще другой знакъ.

Онъ сунулъ руку за поясъ и вытащилъ «колесо жизни».

— Посмотри! Я это разглядѣлъ послѣ размышленія. Неразорваннымъ рукой идолопоклонника осталось мѣстечко не шире моего ногтя.

— Я вижу.

— Такъ же мало и время моей жизни въ этомъ тѣлѣ. Я во всѣ дни моего существованія служилъ колесу. Теперь колесо служитъ мнѣ. Но за то, что я сдѣлалъ доброе дѣло, ведя тебя по пути, мнѣ еще, быть можетъ, будетъ прибавлено жизни, пока я не найду моей рѣки. Вѣдь это ясно, чела?

Кимъ посмотрѣлъ на грубо разодранную хартію. Слѣва направо трещина шла по діагонали — отъ Одиннадцатаго Дома, гдѣ Желанія родятъ Ребенка, черезъ міры животныхъ и людей, аъ Пятому Дому, суетному Дому Чувствъ. Логичность разсужденія была неоспорима.

— Прежде чѣмъ Владыка достигъ просвѣтленія, — при этомъ лама благоговѣйно свернулъ и убралъ рисунокъ, — онъ былъ искушаемъ. У меня тоже было искушеніе, но оно кончилось. Стрѣла упала въ долины, а не въ горы. Поэтому что намъ здѣсь дѣлать?

— Не дождаться ли намъ по крайней мѣрѣ хакима?

— Я знаю, сколько мнѣ остается прожить въ этомъ тѣлѣ. Что же можетъ сдѣлать хакимъ?

— Но ты совсѣмъ боленъ и разстроенъ. Ты не можешь идти.

— Какъ могу я быть боленъ, если вижу успокоеніе?

Онъ, шатаясь, поднялся на ноги.

— Въ такомъ случаѣ я долженъ собрать ѣды по деревнѣ. Ахъ, эта мучительная, скучная дорога!

Кимъ чувствовалъ, что и ему слѣдовало бы отдохнуть.

— Это законно. Поѣдимъ и пойдемъ. Стрѣла упала въ долины, но я позволилъ себѣ предаться желанію. Приготовь все, чела.

Кимъ повернулся къ женщинѣ въ бирюзовомъ головномъ уборѣ, отъ нечего дѣлать бросавшей въ пропасть камешки. Онъ ласково улыбнулась.

— Когда я къ нему пришла, къ бабу-то этому, онъ чихалъ отъ холода и сопѣлъ какъ буйволъ, затерявшійся въ полѣ. — Ему такъ хотѣлось ѣсть, что онъ забылъ свое достоинство и сталъ говорить мнѣ нѣжности. У сагибовъ ничего нѣтъ. — Она бросила въ бездну сразу цѣлую пригоршню камешковъ. — У одного очень животъ болитъ. Твое это дѣло?

Кимъ утвердительно кивнулъ головой и глаза его заблестѣли.

— Я сначала поговорила съ бенгалійцемъ, а потомъ съ жителями ближайшей деревни. Если сагибамъ понадобится ѣда, то имъ ее будутъ давать и денегъ не возьмутъ за нее. Ихъ пожитки уже раздѣлены. Этотъ бабу лжетъ сагибамъ. Отчего онъ не уходитъ отъ нихъ?

— Оттого что у него великодушное сердце.

— Ну, ни у одного бенгалійца сердце не бываетъ крупнѣе сухого грецкаго орѣха. Но не въ этомъ дѣло… Кстати, о грецкихъ орѣхахъ. За услугой слѣдуетъ награда. Я сказала, что деревня — твоя.

— Все это для меня потеряно, — началъ Кимъ. — Именно теперь, когда въ моемъ сердцѣ стали зарождаться мечты, которыя… — но не стоитъ передавать произнесенныя имъ и подходившія къ случаю любезности. Онъ глубоко вздохнулъ… — Но мой учитель, руководимый видѣніемъ…

— Эхъ! Какія тамъ видѣнія у старика, кромѣ хорошо наполненной чашки для подаяній!

— Мой учитель возвращается изъ деревни снова въ долины.

— Попроси его остаться.

Кимъ покачалъ головой.

— Я знаю моего святого старца и его гнѣвъ, когда ему противорѣчатъ, — возразилъ онъ выразительно. — Отъ его проклятій горы дрожатъ.

— Жаль, что они не предохранили его отъ удара! Я слыхала, что у тебя сердце спѣлое, какъ у тигра, и что это ты побилъ сагиба. А онъ пусть еще поспитъ и помечтаетъ. Останься!

— Женщина горъ, — сказалъ Кимъ очень строго, что, однако, не сдѣлало болѣе жесткимъ юный овалъ его лица, — это все вещи слишкомъ высокія для тебя.

— Да помилуютъ насъ боги! Съ какихъ это поръ мужчины и женщины перестали быть мужчинами и женщинами?

— Монахъ и есть монахъ. Онъ говоритъ, что хочетъ идти немедленно. Я его чела, и пойду съ нимъ. Намъ нужна ѣда на дорогу. Онъ почетный гость въ каждой деревнѣ, но… — Кимъ улыбнулся совсѣмъ по-мальчишески, — здѣсь ѣда вкусная. Дай мнѣ запасъ на дорогу.

— А что, если я тебѣ не дамъ? Вѣдь я женщина этой деревни.

— Тогда я прокляну тебя… немножко… не очень, но все-таки такъ, чтобы ты помнила.

Онъ не могъ удержаться отъ улыбки.

— Ты ужъ проклялъ меня своими опущенными рѣсницами и приподнятымъ подбородкомъ. Проклянешь? А какое мнѣ дѣло до пустыхъ словъ? — Она сжала руки на груди. — Но мнѣ не хотѣлось бы, чтобы ты ушелъ разсердившись и сталъ дурно думать обо мнѣ. Я только и дѣлаю, что собираю коровій навозъ и траву въ Шамле, но я все-таки женщина со средствами.

— Я ничего не думаю, — возразилъ Кимъ, — кромѣ того, что мнѣ непріятно уходить, потому что я очень усталъ, и что намъ нужна ѣда. Вотъ мѣшокъ.

Женщина выхватила его съ раздраженіемъ.

— Я была глупа, — произнесла она. — Какую женщину ты любишь въ долинахъ? Черную или бѣлую? И я когда-то была бѣла. Ты смѣешься? Когда-то, давнымъ давно, повѣришь ли, одинъ сагибъ милостиво посмотрѣлъ на меня. Когда-то, давнымъ давно, я носила европейскія платья въ миссіонерскомъ домѣ, вонъ тамъ. — Она указала по направленію Котгара. — Когда-то, давнимъ давно, я говорила по-англійски, какъ сагибы говорятъ. Да. Мой сагибъ сказалъ, что вернется и женится на мнѣ… да, женится. Онъ уѣхалъ — я ухаживала за нимъ, когда онъ былъ боленъ — и не вернулся больше. Тогда я увидѣла, что боги керлистіанъ лгали, и я вернулась къ моему народу… Съ тѣхъ поръ я ни разу не смотрѣла ни на одного сагиба. Не смѣйся надо мною. Мое безуміе прошло, монашекъ. Твое лицо, твоя походка и манера говорить напомнили мнѣ моего сагиба, хотя ты не болѣе какъ бродячій лекарь, которому я даю милостыню. Ты хочешь проклясть меня? Ты не можешь ни проклинать, ни благословлять! — Она подбоченилась и горько разсмѣялась. — Твои боги — ложь; твои дѣла — ложь; твои слова — ложь. Во всемъ мірѣ нѣтъ никакихъ боговъ. Я это знаю… Но мнѣ вдругъ показалось, что вернулся мой сагибъ, а онъ былъ моимъ богомъ. Да, разъ я даже играла на роялѣ въ миссіонерскомъ домѣ, въ Котгарѣ.

Она отвернулась и стала затягивать до краевъ наполненный мѣшокъ съ провизіей.

— Я жду тебя, чела, — произнесъ дама, опираясь на косякъ двери. Женщина окинула взглядомъ его высокую фигуру.

— Какъ же онъ пойдетъ! Ему не пройти и полумили. Куда онъ потащитъ свои старыя кости?

При этихъ словахъ Кимъ, и безъ того встревоженный упадкомъ силъ у старика и смущенный тяжестью мѣшка съ провизіей, совсѣмъ вышелъ изъ себя.

— Какое тебѣ дѣло, зловѣщая женщина, до того, куда онъ пойдетъ?

— Мнѣ — никакого, а вотъ тебѣ должно быть есть, монахъ съ лицомъ сагиба. Что же, ты его на плечахъ своихъ, что-ли, потащишь?

— Я иду въ долины, — произнесъ лама. — Никто не можетъ воспрепятствовать моему возвращенію. Я боролся съ своей душой, пока не окрѣпъ. Глупое тѣло изнурено, а мы еще далеко отъ долинъ.

— Ну, посмотри! — сказала женщина просто и отступила, чтобы Кимъ могъ видѣть фигуру старика и убѣдиться въ своей безпомощности. — Проклинай меня. Можетъ быть, это дастъ ему силы. Сдѣлай заклинаніе! Призови своихъ великихъ боговъ. Вѣдь ты священнослужитель!.. — и она ушла.

Лама безсильно опустился на корточки, все еще держась за косякъ двери. Старикъ, получивъ сильный ударъ, не можетъ оправиться, какъ юноша, въ одну ночь. Слабость пригнула его къ землѣ, но онъ не спускалъ глазъ съ Кима, и въ этихъ глазахъ было оживленное и умоляющее выраженіе.

— Ничего, все обойдется, — сказалъ Кимъ. — Это разрѣженный воздухъ ослабилъ тебя. Мы скоро и пойдемъ. Это горная болѣзнь. У меня тоже немного болитъ желудокъ.

Онъ всталъ на колѣни возлѣ старика и сталъ утѣшать его первыми попадавшимися на языкъ словами. Скоро женщина возвратилась, болѣе возбужденная, чѣмъ когда-либо.

— Ну, что, не помогли твои боги, а? Испробуй моихъ. Я женщина изъ Шамле! — крикнула она рѣзко, и два ея мужа съ тремя другими носильщиками вышли изъ-за плетня, окружавшаго коровій загонъ, неся грубыя мѣстныя носилки. Онѣ употреблялись для переноски больныхъ и для торжественныхъ визитовъ. — Эти скоты, — она даже не соблаговолила взглянуть на нихъ, — въ твоемъ распоряженіи, пока ты будешь нуждаться въ нихъ.

— Но мы не хотимъ идти по дорогѣ въ Симлу. Мы не хотимъ близко подходить въ сагибамъ! — воскликнулъ одинъ изъ мужей.

— Они не убѣгутъ, какъ тѣ, — продолжала женщина, не обращая вниманія на эти слова, — и не украдутъ багажа. Становитесь сзади, Соно и Тари. — Оба быстро повиновались. — Теперь опустите носилки и поднимите святого старца. Я присмотрю за деревней и за вашими добродѣтельными женами, пока вы не вернетесь.

— А когда это будетъ?

— Спросите у монаховъ. Не надоѣдайте мнѣ. Положите въ ноги мѣшокъ съ провизіей, лучше будетъ сохраняться равновѣсіе.

— О, святой отецъ, въ твоихъ горахъ люди великодушнѣе, чѣмъ въ нашихъ долинахъ! — воскликнулъ Кимъ, испытывая сильное облегченіе при видѣ ламы, направляющагося, шатаясь, къ носилкамъ. — Это настоящее королевское ложе, почетное и удобное. И мы обязаны этимъ…

— Зловѣщей женщинѣ. Я такъ же мало нуждаюсь въ твоихъ благословеніяхъ, какъ и въ твоихъ проклятіяхъ. Это сдѣлано по моему приказу, а не по твоему. Ну, поднимайте и въ путь! Постой! Есть у тебя деньги на дорогу?

Она поманила Кима, повела его въ свою хижину и тамъ нагнулась надъ металлическимъ англійскимъ ящикомъ съ деньгами.

— Мнѣ ничего не нужно, — проговорилъ Кимъ, чувствуя раздраженіе вмѣсто благодарности. — Я и такъ ужъ осыпанъ твоими милостями.

Она взглянула за него съ странной улыбкой и положила ему на плечо руку.

— По крайней мѣрѣ, поблагодари меня. Я грубая и грязная горная женщина, но я, какъ это говорится по-твоему, сдѣлала доброе дѣло. Хочешь, я покажу тебѣ, какъ благодарятъ сагибы? — и ея рѣзкіе глаза смягчились.

— Я вѣдь простой странствующій монахъ, — отвѣчалъ Кимъ, и его глаза сверкнули на встрѣчу ея взгляду. — Ты не нуждаешься ни въ моихъ благословеніяхъ, ни въ моихъ проклятіяхъ.

— Да. Но подожди еще минутку — ты широко зашагаешь и успѣешь нагнать носильщиковъ… Еслибы ты былъ сагибомъ, — хочешь я покажу тебѣ, что бы ты сдѣлалъ?

— Ну, а если я самъ угадаю? — произнесъ Кимъ и, обнявъ ее, поцѣловалъ въ щеку и прибавилъ по-англійски: — Очень тебѣ благодаренъ, моя милая.

Среди жителей Азіи обычай поцѣлуя на практикѣ неизвѣстенъ, и вѣроятно поэтому она отклонилась назадъ съ широко-раскрытыми глазами и испуганнымъ лицомъ.

— Въ другой разъ, — продолжалъ Кимъ, — ты не будешь такъ увѣрена, что имѣешь дѣло съ языческимъ священнослужителемъ. Ну, а теперь я прощаюсь съ тобою. — Онъ протянулъ ей руку по-англійски. Она машинально взяла ее. — Прощай, моя милая.

— Прощай и… и… — она старалась вспомнить одно за другимъ извѣстныя ей англійскія слова. — Ты вернешься опятъ? Прощай и… да благословитъ тебя Богъ!

Черезъ полчаса, когда скрипящія носилки покачивались, спускаясь по горной тропинкѣ, ведущей къ югу отъ Шамле, Кимъ увидалъ на горѣ маленькую фигуру, стоявшую въ дверяхъ хижины и махавшую бѣлымъ платкомъ.

— Она болѣе чѣмъ кто-либо угодила Богу, — произнесъ лама. — Ибо помочь человѣку вступить на путь успокоенія — наполовину такъ же важно, какъ самому вступить на него.

— Гм-м! — задумчиво протянулъ Кимъ, вспоминая обо всемъ случившемся. — Можетъ быть, и я также угодилъ Богу… Во всякомъ случаѣ, она отнеслась ко мнѣ не какъ къ ребенку.

Онъ подтянулъ складки своей одежды въ томъ мѣстѣ, гдѣ былъ спрятанъ свертокъ съ документами и картами, поправилъ драгоцѣнный мѣшокъ съ провизіей въ ногахъ у ламы, положилъ руку на край носилокъ и приноровилъ свой шагъ къ медленнымъ шагамъ угрюмыхъ шамлейскмхъ мужей.

— И эти также угождаютъ Богу, — сказалъ лама, когда они прошли три мили.

— Болѣе того, имъ будетъ заплачено чистымъ серебромъ, — замѣтилъ Кимъ. Женщина изъ Шамле дала ему эти деньги, и онъ находилъ вполнѣ справедливымъ, чтобы ея мужья получили ихъ обратно за свой трудъ.

XV.

Вдоль бушарскихъ долинъ, прогоняя дальнозоркихъ гималайскихъ орловъ видомъ своего новаго полосатаго зонтика, быстро подвигался бенгаліецъ, еще недавно толстый и здоровый на видъ, а теперь тощій и весьма пострадавшій отъ непогоды. Онъ получилъ большую благодарность отъ двухъ иностранцевъ, препроводивъ ихъ довольно ловко въ обширную и веселую столицу Индіи. Не его была вина въ томъ, что, благодаря густому влажному туману, онъ ошибся и провелъ ихъ мимо телеграфной станціи европейской колоніи въ Котгарѣ. Не по его винѣ, а по винѣ боговъ, онъ привелъ ихъ къ окраинамъ Ногана, гдѣ мѣстный раджа принялъ ихъ за британскихъ солдатъ-дезертировъ. Гурри-бабу до тѣхъ поръ толковалъ о величіи и славѣ своихъ спутниковъ у нихъ на родинѣ, пока тупоумный царекъ не улыбнулся наконецъ. Онъ толковалъ объ этомъ всѣмъ, кто только спрашивалъ, толковалъ много разъ, громкимъ голосомъ и съ разными прибавленіями. Онъ доставалъ пищу, устроивалъ разныя удобства, доказалъ свое умѣнье какъ лекарь, вылечивъ поврежденіе ребра — слѣдствіе удара, полученнаго при паденіи въ темнотѣ съ горнаго каменистаго ската. Онъ былъ сердечно радъ, что сдѣлалъ все возможное, чтобы привести ихъ странствіе — если не считать потерянный багажъ — въ благополучному концу. Онъ не требовалъ ни пенсіи, ни единовременной платы, но просилъ, если они считали его достойнымъ, написать ему аттестатъ. Ихъ рекомендація могла ему пригодиться въ случаѣ, еслибы другіе путешественники, ихъ друзья, пріѣхали въ ущелья. Онъ просилъ ихъ не забыть его среди будущаго величія, ибо онъ весьма тонко предполагалъ, что онъ, Могендро Ааль Дуттъ изъ Калькутты, «оказалъ нѣкоторую услугу государству».

Они выдали ему аттестатъ, гдѣ восхваляли его любезность, сообразительность и необыкновенную ловкость въ качествѣ проводника. Онъ спряталъ его въ свой поясъ и заплакалъ отъ волненія; вѣдь они подвергались вмѣстѣ столькимъ опасностямъ! Онъ проводилъ ихъ въ самый полдень по многолюднымъ улицамъ Симлы, до самаго международнаго банка, гдѣ они хотѣли установить подлинность своей личности. Тамъ онъ вдругъ исчезъ, какъ утренній туманъ, и черезъ нѣсколько дней, согласно указанію женщины въ бирюзовомъ головномъ уборѣ, уже догонялъ въ долинѣ носилки, уносившія ламу.

На берегу Дуна, въ виду разстилающихся и подернутыхъ золотою пылью долинъ, стоятъ ветхія носилки, и въ нихъ — всѣ горцы это знаютъ — лежитъ больной лама, ищущій рѣку для своего исцѣленія. Цѣлыя деревни оспаривали другъ у друга, чуть не до драки, честь нести носилки, потому что получали за это не только благословенія отъ ламы, но и деньги отъ его ученика. Въ день они проходили по двѣнадцати миль и по дорогамъ, доступнымъ только очень немногимъ. Горцы шли въ бурю, когда снѣжная пыль забивалась въ каждую складку неподвижно повисшей одежды ламы; шли по горнымъ отрогамъ, гдѣ слышали сквозь туманъ крики дикихъ козловъ; то спускались, то съ усиліемъ поднимались по глинистой почвѣ, стиснувъ челюсти и сжимая плечами носилки; переходили изъ деревни въ деревню по утреннему холодку, или при свѣтѣ факеловъ, и наконецъ совершили послѣдній переходъ. Горцы окружили ламу и его ученика, въ ожиданіи его благословеній и платы.

— Вы сдѣлали доброе дѣло и угодили Богу, — сказалъ старикъ. — Вашъ поступокъ выше вашего пониманія. Теперь возвращайтесь въ горы. — Онъ вздохнулъ.

— Да, ужъ, конечно, вернемся въ наши горы, чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше.

Носильщики расправили свои плечи, взяли воды въ ротъ и выплюнули ее. Кимъ, съ осунувшимся, усталымъ лицомъ, вытащилъ изъ пояса мелкую серебряную монету, расплатился съ ними, поднялъ мѣшокъ съ провизіей, засунулъ за пазуху клеенчатый свертокъ, — въ немъ находились священныя книги, — и помогъ ламѣ встать на ноги. Горцы подняли носилки и исчезли изъ глазъ за мелкорослыми кустарниками. Въ глазахъ ламы снова появилось прежнее спокойное выраженіе. Онъ поднялъ руку по направленію къ снѣжной цѣпи Гималайевъ.

— Не на васъ, благословенныя среди всѣхъ горъ, упала стрѣла нашего Владыки! И никогда больше я не буду дышать вашимъ воздухомъ.

— Но ты становишься въ десять разъ сильнѣе отъ здѣшняго воздуха, — сказалъ Кимъ. На его измученную, усталую душу успокоительно подѣйствовалъ видъ плодоносныхъ мирныхъ долинъ. — Да, стрѣла упала здѣсь или гдѣ-нибудь по близости. Теперь мы пойдемъ потихоньку, потому что наши исканія обезпечены. Вотъ только мѣшокъ очень тяжелъ.

— Да, исканіе вѣрно. Я избавился отъ большого искушенія.

---

Они дѣлали въ день не болѣе двухъ миль, и вся тяжесть пути приходилась на долю Кима. Онъ поддерживалъ старика, тащилъ тяжелый мѣшокъ для провизіи, наполненный книгами, а на груди у него еще лежала связка съ письмами. Кромѣ того, онъ же долженъ былъ заботиться о пропитаніи и ночлегѣ. На зарѣ онъ просилъ милостыню; разстилалъ покрывало для ламы, когда тотъ усаживался, чтобы предаваться созерцанію; поддерживалъ на колѣняхъ усталую голову старика во время полуденнаго зноя, отмахивая мухъ, пока у него не начинала болѣть рука; по вечерамъ опять собиралъ милостыню и растиралъ ноги ламы. Старикъ утѣшалъ его обѣщаніями, что они достигнутъ успокоенія, быть можетъ — сегодня, быть можетъ — завтра, или, самое дальнее, черезъ нѣсколько дней.

— Никогда не бывало такого челы. Иногда мнѣ кажется, что Ананда не могъ лучше ухаживать за нашимъ Владыкой. И ты — сагибъ? Странно!

— Ты же самъ говорилъ, что нѣтъ ни бѣлыхъ, ни черныхъ. Зачѣмъ мучить меня этимъ разговоромъ, святой отецъ? Дай, я разотру тебѣ другую ногу. Ты меня только волнуешь. Я не сагибъ… Я твой чела, и голова моя тяжела на плечахъ.

— Потерпи немного! Мы вмѣстѣ достигаемъ успокоенія, и тогда, на свѣтломъ берегу рѣки, мы вдвоемъ будемъ смотрѣть на нашу прошлую жизнь, какъ въ горахъ мы смотрѣли на пройденный за цѣлый день путь. Можетъ быть, и я когда-нибудь былъ сагибомъ?

— Никогда не бывало сагиба, подобнаго тебѣ. Клянусь въ этомъ!

— Я увѣренъ, что хранитель изображеній въ «Домѣ Чудесъ» былъ въ прежней жизни мудрымъ настоятелемъ монастыря. Но даже его очки не могутъ помочь моимъ глазамъ. Если я смотрю долго въ одну точку, то тѣни застилаютъ мое зрѣніе. Но это не важно, — намъ хорошо извѣстны всѣ уловки нашего бѣднаго глупаго тѣла — этой тѣни, переходящей въ другую тѣнь. Я связанъ обманомъ времени и пространства. Сколько мы прошли сегодня за день?

— Должно быть три четверти мили. Путь былъ очень тяжелый.

— Только-то! А мысленно я сдѣлалъ тысячи тысячъ миль! Какъ мы связаны и опутаны безсмысленными вещами! — Онъ взглянулъ на свою руку съ голубыми жилками, для которой ужъ и четки становились въ тягость. — Чела, тебѣ никогда не приходитъ желаніе покинуть меня?

Кинъ подумалъ о клеенчатомъ сверткѣ и о книгахъ въ провизіонномъ мѣшкѣ. Лишь бы только какой-нибудь вѣрный человѣкъ избавилъ его отъ нихъ, и тогда «большая игра» могла идти сама собой и ему не было бы до нея никакого дѣла. Онъ чувствовалъ усталость, жаръ въ головѣ и мучительно кашлялъ.

— Нѣтъ, — возразилъ онъ почти грубо, — я не собака и не змѣя, чтобы кусать тѣхъ, кого привыкъ любить.

— Ты слишкомъ добръ во мнѣ.

— Не всегда. Въ одномъ случаѣ я поступилъ, не спросившись у тебя. Я послалъ къ женщинѣ изъ Кулу ту женщину, которая сегодня утромъ дала намъ козьяго молока, и просилъ передать ей, что ты немного ослабѣлъ и нуждаешься въ носилкахъ. Я готовъ себя побить, что не сдѣлалъ этого раньше. Мы здѣсь дождемся носилокъ.

— Я доволенъ. Она женщина съ золотымъ сердцемъ, какъ ты говоришь, но только говорлива, — такъ говорлива!

— Она не будетъ утомлять тебя. Я и объ этомъ позаботился. Святой отецъ, у меня такъ тяжело на сердцѣ, когда подумаю, какъ я мало заботился о тебѣ! — Нервная спазма сжала на минуту его горло. — Я заводилъ тебя слишкомъ далеко, не всегда доставалъ тебѣ хорошую пищу, не сообразовался съ жарой; я болталъ съ людьми, попадавшимися на дорогѣ, и оставлялъ тебя одного… Я… я… но я люблю тебя… и теперь ужъ слишкомъ поздно… я былъ ребенкомъ… О, зачѣмъ я не былъ взрослымъ человѣкомъ!

И окончательно разбитый усталостью, напряженіемъ и нравственной тяжестью, непосильной для его лѣтъ, Кимъ упалъ къ ногамъ ламы и разрыдался.

— Что ты? Что ты? — ласково произнесъ старикъ. — Ты ни на волосъ не отступилъ отъ пути повиновенія. Не заботился обо мнѣ!? Дитя, да я пользовался твоею силою, какъ старое дерево, опирающееся на новую стѣну. Изо дня въ день отъ самаго Шамле я отнималъ у тебя силы, и только благодаря этому ты такъ ослабѣлъ. Теперь въ тебѣ говоритъ тѣло, слабое, безумное тѣло, а не увѣренная душа. Утѣшься! Познай дьяволовъ, съ которыми борешься! Они — порожденіе земли и дѣти обмана. Мы отправимся къ женщинѣ изъ Кулу. Она сдѣлаетъ доброе дѣло, пріютивъ насъ и позаботившись обо мнѣ, а ты будешь свободенъ, пока къ тебѣ не вернутся силы. Я совсѣмъ забылъ о безумномъ тѣлѣ. Если кто-нибудь изъ насъ достоинъ порицанія, то это я. Но мы такъ близки въ «вратамъ освобожденія», что порицаніе не можетъ угнетать насъ. Я бы могъ воздать тебѣ хвалу, но зачѣмъ? Скоро, очень скоро мы съ тобою станемъ выше всѣхъ земныхъ потребностей. — Такъ онъ ласкалъ и утѣшалъ Кима, приводя мудрыя поговорки и изреченія, относящіяся къ нашей плотской природѣ, обманчивой и ложной по существу, но старающейся смутить душу, затемнить путь и умножить и безъ того безконечное количество ненужныхъ дьяволовъ. — Ну, а теперь напои-ка меня чаемъ! — заключилъ онъ.

Кимъ разсмѣялся сквозь слезы, поцѣловалъ ногу ламы и сталъ хлопотать, заваривая чай.

— Ты находишь во мнѣ физическую опору, святой отецъ, но я нахожу въ тебѣ опору другого рода.

— Догадываюсь, быть можетъ, — отвѣчалъ лама, и глаза его засверкали. — Только теперь тебѣ этого мало.

И когда, наконецъ, явился любимый паланкинъ сагибы въ сопровожденіи стараго слуги, и они добрались до длиннаго бѣлаго дома за Сагарунпоромъ, то лама принялъ надлежащія мѣры относительно своего ученика.

— Ну, какая польза старухѣ давать совѣты старику? — весело крикнула изъ верхняго окошка сагиба, обмѣнявшись привѣтствіями со своими гостями. — Я тебѣ говорила, я говорила тебѣ, святой отецъ, не спускать твоего челу съ глазъ, а ты развѣ послушался? Пожалуйста, не отвѣчай, я сама знаю. Онъ бѣгалъ за женщинами. Взгляни только на его глаза. Они совсѣмъ провалились. А эта предательская линія на щекахъ? Онъ совсѣмъ замотался. Фу-фу, а еще монахъ!

Кимъ взглянулъ наверхъ и отрицательно покачалъ головой, не находя силъ улыбнуться.

— Не шути, — произнесъ лама. — Время шутокъ прошло. Мы сюда пришли по важнымъ дѣламъ. Я заболѣлъ душою въ горахъ, а онъ тѣломъ, и съ той поры я жилъ его силами, и вотъ онѣ истощились.

— Дѣти вы оба, и молодой, и старый, — проговорила старуха, разсмѣявшись, но удержалась отъ другихъ шутокъ. — Надѣюсь, что у меня вы поправитесь. Подождите немного, я приду поговорятъ съ вами про высокія милыя горы.

Вечеромъ — ея зять былъ дома, и потому ей не нужно было присматривать за хозяйствомъ — послѣ ужина она разговорилась съ ламой, и тотъ что-то сталъ ей толковать тихимъ голосомъ. Двѣ старыя головы наклонились другъ къ другу и по временамъ кивали въ знакъ полнаго пониманія. Кимъ, пошатываясь, ушелъ въ свою комнату, гдѣ стояла койка, и заснулъ неожиданнымъ глубокимъ сномъ. Лама запретилъ Киму разстилать для него покрывало и вообще заботиться о немъ.

— Я знаю, я знаю. Кому и знать, какъ не мнѣ? — тараторила хозяйка. — Мы, нисходящіе къ горящему костру, всячески стараемся зацѣпиться за руки тѣхъ, которые восходятъ отъ рѣки жизни съ кувшинами, полными воды, полными воды до самыхъ краевъ. Я была неправа къ мальчику. Это тебѣ, значитъ, онъ отдалъ свои силы? Ну, ничего, теперь мы его поправимъ.

— Ты уже много разъ дѣлала доброе дѣло и угождала Богу…

— Чѣмъ же это? Тѣмъ, что дѣлала, старый я мѣшокъ съ костями, кушанья изъ овощей для людей, которые даже не спрашивали: «кто ихъ варилъ»? Вотъ если бъ я знала, что моему внуку дадутъ…

— Это тому, который страдалъ желудкомъ?

— Подумать только, что святой отецъ это запомнилъ! Я должна сообщить объ этомъ его матери. Это особенная честь! Она будетъ такъ горда!

— Мой чела для меня то же, что сынъ для непросвѣтленныхъ.

— Скажи лучше — внукъ. Матери не обладаютъ мудростью нашего возраста.

— Сестра, — произнесъ лама, употребляя обращеніе, допускаемое у буддійскихъ монаховъ, когда они говорятъ съ монахинями, — если заклинанія доставляютъ тебѣ удовольствіе…

— Они лучше тысячи докторовъ.

— Итакъ, если они доставляютъ тебѣ удовольствіе, то я, бывшій настоятель монастыря Зухъ-Зенъ, напишу ихъ тебѣ, сколько захочешь. Тотъ, кто спитъ здѣсь, — онъ указалъ на закрытую дверь комнаты для гостей, — говоритъ, что у тебя золотое сердце… А онъ — мой духовный внукъ.

— Хорошо! Когда-то я нравилась мужчинамъ, а теперь я умѣю ихъ лечить. — Лама, не глядѣвшій на нее и сидѣвшій съ опущенными глазами, услыхалъ, какъ зазвенѣли ея браслеты, точно она засучивала рукава, готовясь приняться за дѣло. — Я примусь за мальчика, буду пичкать его лекарствами, откормлю его, и онъ у меня растолстѣетъ. Хэ! хэ! Старые люди все-таки умѣютъ кое-что дѣлать.

Когда Кимъ, чувствуя боль во всѣхъ костяхъ, открылъ глаза, собираясь идти въ кухню за ѣдой своему учителю, то почувствовалъ, что его удерживаютъ, и увидалъ въ дверяхъ закутайную въ покрывало фигуру, а рядомъ съ нею стараго слугу, подробно объяснившаго ему, чего онъ не долженъ былъ дѣлать.

— Что ты спрашиваешь? Запирающійся ящикъ, чтобы сложить въ него священныя книги? Ну, это другое дѣло. Не дай мнѣ Богъ помѣшать монаху молиться! Ящикъ тебѣ принесутъ, и ты получишь ключъ отъ него.

Ящикъ принесли и поставили подъ койку, и Кимъ со вздохомъ облегченія заперъ въ него пистолетъ Магбуба, письма, завернутыя въ клеенку, запирающіяся книги и дневники. По какой-то странной причинѣ ихъ тяжесть, оттягивавшая ему плечи, была ничто въ сравненіи съ той тяжестью, какой онѣ ложились ему на душу. Отъ этой тяжести голова его трещала цѣлыми ночами.

— Твоя болѣзнь рѣдко встрѣчается среди теперешней молодежи, съ тѣхъ поръ какъ она бросила ухаживать за старшими и отдавать имъ свои силы. Лекарствомъ для нея служатъ сонъ и еще нѣкоторыя средства, — сказала сагиба и стала варить въ какой-то таинственной комнатѣ, замѣнявшей собою химическую лабораторію, разные напитки и слабительныя, съ отвратительнымъ запахомъ и еще худшимъ вкусомъ. Она запретила прислугѣ ходить и шумѣть въ той части двора, которая примыкала къ комнатѣ больного, и поставила на стражѣ вооруженнаго человѣка. Потомъ выбрала изъ множества бѣдныхъ родственниковъ, населявшихъ заднія постройки, вдову одного двоюроднаго брата, искусную въ томъ, что европейцы, ничего въ этомъ не смыслящіе, называютъ массажемъ. Вдвоемъ съ нею, уложивъ больного сначала въ востоку, а потомъ къ западу, чтобы таинственные земные токи, проникающіе нашу земную оболочку, не мѣшали, а способствовали массажу, она стала пробирать его всего по суставамъ, косточка за косточкой, мускулъ за мускуломъ, связка за связкой и, наконецъ, нервъ за первомъ. Послѣ этого Кимъ погрузился въ глубочайшій сонъ, продолжавшійся тридцать-шесть часовъ и освѣжившій его, какъ дождь освѣжаетъ землю послѣ засухи.

Потомъ старуха стала кормить его, и весь домъ пошелъ вверхъ дномъ отъ ея крика. Она велѣла рѣзать птицъ, посылала за овощами, доставала разныя спеціи, молоко, лукъ, маленькихъ рыбокъ изъ ручья, особаго сорта лимоны для шербета и перепеловъ изъ западни; жарила на вертелѣ цыплячьи печонки, пересыпанныя инбиремъ.

— Видала я виды на своемъ вѣку, — говорила она, наклонившись надъ кучей составленной посуды, — и знаю, что на свѣтѣ есть только два сорта женщинъ: однѣ берутъ силу у мужчинъ, а другія возвращаютъ имъ ее. Прежде я принадлежала въ первымъ, а теперь принадлежу ко вторымъ.

Кимъ сѣлъ и улыбнулся. Ему казалось, что онъ стряхнулъ съ себя ужасную, угнетавшую его слабость, какъ старый башмакъ. У него чесался языкъ отъ потребности разговаривать. Боль въ затылкѣ, которая, по всей вѣроятности, перешла къ нему отъ ламы, исчезла вмѣстѣ съ дурнымъ вкусомъ во рту. Обѣ старухи какъ будто даже позабыли о своихъ покрывалахъ и весело кудахтали, какъ и куры, забравшіяся черезъ открытую дверь и что-то клевавшія на полу.

— Гдѣ мой святой старецъ? — спросилъ Кимъ.

— Вотъ еще забота! Твой святой старецъ здоровъ, — съ внезапнымъ раздраженіемъ отрѣзала она, — хотя въ этомъ не его заслуга. Еслибы я знала какое-нибудь заклинаніе, чтобы прибавить ему ума, то продала бы всѣ мои драгоцѣнности и купила его. Отказаться отъ вкусныхъ кушаній, которыя я сама готовила, цѣлыхъ двѣ ночи шататься по полямъ на голодный желудокъ и, въ довершеніе всего, свалиться въ ручей, — это у васътназывается святостью?! И, наваливъ на мое безпокойное сердце всю ту тяжесть, которую ты снялъ своимъ выздоровленіемъ, онъ вдругъ объявилъ, что угодилъ Богу. Нѣтъ, даже не то: онъ говоритъ, что освободился отъ всякаго грѣха. Я ему это могла сама объявить, прежде чѣмъ онъ вымокъ съ головы до ногъ! Теперь онъ здоровъ, — это случилось недѣлю тому назадъ, — но подите вы отъ меня съ такою святостью! Трехлѣтній ребенокъ этого бы не сдѣлалъ. Только ты не безпокойся о своемъ святомъ старцѣ. Онъ глазъ съ тебя не спускаетъ, за исключеніенъ того времени, когда купается въ нашихъ ручьяхъ.

— Мнѣ не помнится, чтобъ я его видѣлъ. Я помню, что дни и ночи проходили, какъ темныя и свѣтлыя полосы, то открываясь, то закрываясь. Я не чувствовалъ себя больнымъ, а только очень усталымъ.

— Да, такое состояніе случается иногда въ гораздо позднѣйшемъ возрастѣ. Но теперь все прошло.

— Магарани, — началъ-было Кимъ, но ея взглядъ остановилъ его и онъ замѣнилъ это обращеніе гораздо болѣе любовнымъ, — мать моя, тебѣ я обязанъ жизнью. Какъ мнѣ благодарить тебя? Десять тысячъ благословеній на твой домъ и…

— Домъ все-таки останется неблагословеннымъ… (Невозможно съ точностью передать слова старой дамы)… Благодари Бога по-монашески, если тебѣ угодно, но меня благодари просто, какъ сынъ. Сколько огорченій, небось, ты причиняешь своей матери!

— У меня нѣтъ матери, мать моя, — отвѣчалъ Кимъ. — Мнѣ сказали, что она умерла, когда я былъ маленькимъ.

— Въ такомъ случаѣ никто не можетъ сказать, что я тебя похитила и лишила твою мать ея правъ… когда ты опять пустишься въ путь и этотъ домъ станетъ для тебя однимъ изъ тысячи служившихъ тебѣ пріютомъ и забытыхъ, послѣ того, какъ ты произнесъ надъ нимъ ничего тебѣ не стоящее благословеніе. Но все равно. Я въ благословеніяхъ не нуждаюсь. Твой учитель даетъ мнѣ всѣ заклинанія, какихъ я только у него ни попрошу для старшаго сына моей дочери. Быть можетъ, онъ такъ легко на это соглашается, потому что вполнѣ свободенъ теперь отъ грѣховъ? Зато хакимъ эти дни что-то притихъ. Собирается отравлять моихъ слугъ, за неимѣніемъ лучшихъ паціентовъ.

— Какой хакимъ, мать моя?

— Да тотъ человѣкъ изъ Дакки, который далъ мнѣ пилюли, разорвавшія меня натрое. Онъ притащился, недѣлю тому назадъ, какъ заблудившійся верблюдъ, сталъ клясться, что вы съ нимъ кровные братья, и дѣлать видъ, что очень безпокоится о твоемъ здоровьѣ. Такой онъ былъ худой и голодный, что я велѣла начинить его пищей и заткнуть ротъ и ему, и его безпокойству.

— Я хотѣлъ бы его видѣть, если онъ здѣсь.

— Онъ ѣстъ пять разъ въ день, и мы, кажется, никогда отъ него не освободимся.

— Пришли его сюда, мать моя, — глаза Кима на мгновеніе сверкнули, какъ прежде, — и я попробую его выпроводить.

— Я пришлю его, но выгонять его было бы недоброе дѣло. У него вѣдь все-таки хватило догадки выудить твоего святого старца изъ ручья, и такимъ образомъ, — хотя святой старецъ этого не сказалъ, — угодить Богу.

— Онъ очень мудрый хакимъ, — пришли его сюда, мать моя!

— Врачъ хвалитъ врача? Вотъ такъ чудо! Если онъ тебѣ другъ, — въ послѣднюю встрѣчу вы все ссорились, — то я притащу его сюда на арканѣ, а потомъ накормлю его важнымъ обѣдомъ, сынъ мой… А ты вставай скорѣй, да взгляни на міръ Божій! Лежанье въ постели есть мать семи дьяволовъ… сынъ мой! сынъ мой!

Она вышла и направилась въ кухню, гдѣ подняла настоящій смерчъ, и почти тотчасъ же вслѣдъ за ея уходомъ, напоминая своей широкой одеждой и гладкими щеками римскаго императора, — въ комнату вкатился «бабу», съ обнаженной головой, въ новыхъ патентованныхъ ботинкахъ, разжирѣвшій до крайности и захлебывающійся отъ радостныхъ привѣтствій.

— Ей-богу, м-ръ О’Гара, я очень радъ васъ видѣть! Вы позволите запереть дверь? Очень жаль, что вы больны. Вы очень больны?

— Бумаги, бумаги изъ кильты! Чертежи и «муразла»!

Кимъ нетерпѣливымъ движеніемъ протянулъ ключъ. Единственной потребностью его души было освободиться отъ награбленныхъ вещей.

— Вы совершенно правы. Прежде всего, надо покончить съ дѣлами. Достали вы что-нибудь?

— Я взялъ все, что было написаннаго въ кильтѣ. Остальное бросилъ въ пропасть.

Онъ услышалъ звукъ ключа, повернутаго въ замочной скважинѣ, мягкое шуршанье туго сползающей клеенки и шелестъ бумаги. Его глубоко мучило сознаніе, что всѣ эти вещи лежали подъ его койкой во все продолженіе его болѣзни, и что онъ не могъ никому передать ихъ и свалять съ своей души эту тяжесть. Поэтому сердце ускоренно забилось у него въ груди, когда «бабу» запрыгалъ по комнатѣ съ легкостью слона, потирая отъ радости руки.

— Это очень хорошо! Это великолѣпно! М-ръ О’Гара! Ва стянули цѣлый мѣшокъ, и въ немъ всѣ ихъ плутни, продѣлки, обманы, вмѣстѣ съ пожитками. Они говорили мнѣ, что восьмимѣсячная работа ихъ полетѣла въ трубу! Посмотрите-ка, — вѣдь это письмо отъ Гиласа! Теперь британское правительство назначитъ двухъ правителей на мѣсто Гиласа и Бунара. Вотъ будетъ гордиться-то м-ръ Лурганъ! Оффиціально вы мой подчиненный, но я включу ваше имя въ мой устный докладъ. Очень жаль, что намъ не дозволяютъ дѣлать письменныхъ донесеній. Мы, бенгалійцы, очень способны къ точнымъ наукамъ.

Онъ отбросилъ въ сторону ключъ и показалъ Киму набитый и запертой ящикъ.

— Хорошо. Очень хорошо! Я чувствовалъ такую усталость, и къ тому же еще мой святой старецъ былъ боленъ. И если онъ упалъ…

— О, да. Я оказалъ ему дружескую услугу, могу сказать. Онъ велъ себя очень странно, когда я явился сюда за вами. Я думалъ, что бумаги находятся, быть можетъ, у него. Ей-богу, О’Гара, у него больныя ноги, а кромѣ того онъ каталептикъ, если не эпилептикъ. Я нашелъ его именно въ такомъ состояніи, сидящимъ подъ деревомъ. Онъ вскочилъ, бросился въ ручей — и утонулъ бы, еслибы не я. Я его вытащилъ.

— Это все потому, что меня съ нимъ не было! — воскликнулъ Кимъ. — Вѣдь онъ могъ умереть.

— Да, онъ могъ умереть, но теперь онъ совершенно высохъ и увѣряетъ, что преобразился.

Бабу съ видомъ пониманія похлопалъ себя по лбу.

— Теперь вы должны поскорѣй выздоравливать и возвращаться въ Симлу, и тамъ у Лургана я вамъ разскажу о всѣхъ своихъ приключеніяхъ. Это было великолѣпно. Старый Ноганъ-раджа принялъ ихъ за европейскихъ солдатъ-дезертировъ.

— Ахъ, это вы про французовъ! Долго вы съ ними пробыли?

— О, безконечное количество дней! Теперь всѣ горцы думаютъ, что всѣ французы нищіе, — въ такомъ видѣ они путешествовали! А я разсказывалъ о нихъ такія сказки, такіе анекдоты! Все это я вамъ сообщу у старика Лургана, когда вы явитесь. Они выдали мнѣ аттестатъ. Это былъ ужъ верхъ комизма! Вы что-то мало смѣетесь; но вы будете смѣяться, когда выздоровѣете. Теперь я прямо отправляюсь на желѣзную дорогу. Вы будете пользоваться большимъ уваженіемъ среди вашихъ собратьевъ за вашу игру. Мы вами очень гордимся, хотя и боялись иногда за васъ, особенно Магбубъ.

— Магбубъ? А гдѣ онъ?

— Продаетъ лошадей въ здѣшнихъ окрестностяхъ.

— Здѣсь? Зачѣмъ? Говорите медленнѣе. У меня еще до сихъ поръ болитъ голова.

Бабу смущенно опустилъ глаза.

— Вотъ видите ли, я человѣкъ боязливый и не люблю брать ва себя отвѣтственности. Вы были больны, и я не зналъ, чортъ ихъ дери, гдѣ находятся эти бумаги. Поэтому я поговорилъ частнымъ образомъ съ Магбубомь и сообщилъ ему, въ какомъ положеніи находятся дѣла. Онъ явился сюда со своими людьми и постарался сблизиться съ ламой, послѣ чего обозвалъ меня дуракомъ и былъ со мною очень грубъ…

— Но почему же… почему же?

— И я то же самое спрашиваю. Я только намекнулъ, что если бумаги кѣмъ-нибудь украдены, то было бы недурно послать нѣсколько сильныхъ и бравыхъ людей — украсть ихъ снова. Вы сами понимаете, какъ это важно, а Магбубъ-Али не зналъ, гдѣ вы находитесь.

— Вы хотѣли, чтобы Магбубъ-Али ограбилъ домъ сагибы? Вы съ ума сошли, «бабу»! — съ негодованіемъ воскликнулъ Кимъ.

— Мнѣ нужны были бумаги. Если предположить, что она ихъ украла, то мой намекъ былъ очень практиченъ, я думаю. Вы недовольны? а?

Мѣстная поговорка, совершенно непереводимая, показала «бабу» всю глубину неодобренія Кима.

— Ну, хорошо, — «бабу» пожалъ плечами, — это не въ вашемъ вкусѣ. Магбубъ тоже сердился. Онъ говорилъ, что старая дама все-таки дама и не способна ухитриться до такого поступка. Мнѣ все равно. Я заботился только о томъ, чтобы достать бумаги, и былъ очень доволенъ найти нравственную поддержку въ Магбубѣ. Я говорю вамъ, что я человѣкъ боязливый, но чѣмъ больше я боюсь, тѣмъ въ болѣе опасное положеніе я попадаю. Поэтому я былъ очень радъ, что вы вмѣстѣ со мной ходили въ горы, и теперь радъ, что по близости находится Магбубъ. Старая дама обходится иногда очень грубо со мной и съ моими великолѣпными пилюлями. Однако, до свиданія, мистеръ О’Гара Хорошее будетъ времячко, когда мы всѣ соберемся у мистера Лургана и все ему разскажемъ.

Онъ дважды пожалъ Киму руку и отворялъ дверь. Но едва только лучъ солнца упалъ на его торжествующую физіономію, какъ онъ тотчасъ же превратился въ скромнаго шарлатана изъ Дакки.

Кимъ не думалъ больше о «бабу». Онъ увидалъ солнечный свѣтъ, и его потянуло на воздухъ. Сначала его ноги подгибались, а потокъ солнечнаго свѣта ослѣпилъ и ошеломилъ его. Онъ присѣлъ на корточки возлѣ бѣлой стѣны, припоминая всѣ подробности долгаго пути съ ламой и испытывая, какъ всѣ больные, глубокую жалость къ себѣ. Онъ былъ радъ, что исторія съ похищеніемъ кильты была окончена, что онъ сбылъ бумаги съ рукъ, что все это больше его не касалось. Онъ попробовалъ думать о ламѣ и о томъ, почему онъ упалъ въ ручей, но необъятность окружающей природы отвлекла его отъ этихъ мыслей, и онъ невольно заглядѣлся на деревья, огромныя поля и хижины съ тростниковыми крышами среди нивъ. Онъ смотрѣлъ на все это какими-то странными глазами въ теченіе получаса, и не былъ въ состояніи опредѣлить размѣры окружавшихъ его предметовъ и ихъ назначеніе. Надъ нимъ проносились порывы вѣтерка, въ вѣтвяхъ кричали попугаи, а издали долетали звуки жизни изъ селенія: споры, приказанія и возгласы, — но все это какъ-будто не касалось его омертвѣвшаго слуха.

— Я — Кимъ, я — Кимъ. Но что такое Кимъ?

Эти слова повторялись безконечно въ его душѣ. Менѣе чѣмъ когда-либо онъ имѣлъ причины плакать, но неожиданныя глупыя слезы потекли у него по щекамъ, и къ нему вернулось на время утраченное сознательное отношеніе къ внѣшней жизни. Всѣ предметы, безцѣльно и безсмысленно мелькавшіе передъ его глазами, снова получили смыслъ и значеніе. Сагиба, — отъ внимательныхъ глазъ которой не ускользнула эта перемѣна, — проговорила, обращаясь къ окружающимъ:

— Ну, теперь оставьте его, пусть идетъ. Я свое дѣло сдѣлала; мать-земля должна сдѣлать остальное. Когда святой старецъ вернется, — скажите ему объ этомъ.

И мать-земля оказалась такъ же вѣрной своей задачѣ, какъ и сагиба. Она вернула Киму равновѣсіе, утраченное имъ во время болѣзни, когда онъ былъ лишенъ ея живительныхъ соковъ. Его голова безсильно покоилась на ея груди, и онъ, лежа съ раскинутыми руками, какъ будто весь отдавался ея власти. Деревья надъ его головой, вросшія въ землю множествомъ корней, и даже мертвый, срубленный людьми лѣсъ вокругъ, знали лучше, чѣмъ онъ самъ, что ему было нужно. Нѣсколько часовъ подрядъ лежалъ онъ такъ, погруженный въ дремоту, болѣе глубокую, чѣмъ сонъ. Къ вечеру, когда весь горизонтъ заволокло пылью, поднятою возвращавшимися коровами, къ лежавшему, осторожно ступая, подошли лама и Магбубъ-Али. Дома имъ сказали, по какому направленію пошелъ Кимъ.

— Аллахъ! Какое безуміе такъ уходить одному? — проговорилъ торговецъ лошадьми, а лама, по обыкновенію, принялся восхвалять своего челу.

— Онъ такой воздержный, добрый, мудрый, у него такой хорошій характеръ, такая неутомимость и такая неистощимая бодрость и веселость въ пути! Онъ ничего не забываетъ, онъ такъ вѣжливъ и у него такое вѣрное сердце. Велика его награда!

— Я вѣдь знаю мальчика, какъ и говорилъ тебѣ.

— И не правда ли, — все, что я говорилъ о немъ, вѣрно?

— Отчасти. За нимъ, конечно, очень хорошо ухаживали?

— У сагибы золотое сердце, — серьезно произнесъ лама. — Она заботится о немъ какъ о собственномъ сынѣ.

— Гм! Повидимому, чуть не полъ-Индіи слѣдуетъ въ этомъ отношеніи ея примѣру. Я только хотѣлъ узнать, не случилось ли чего съ мальчикомъ, и убѣдиться, что онъ вполнѣ свободенъ. Какъ тебѣ извѣстно, мы были старыми друзьями въ то время, какъ ты съ нимъ встрѣтился.

— Да, и это именно сблизило насъ съ тобою. — Лама сѣлъ на землю. — Нашъ путь оконченъ. Сегодня же ночью, — слова звучали тихо и въ нихъ чувствовалось сдержанное торжество, — сегодня же ночью онъ, какъ и я, освободится отъ всякой тѣни грѣха. Онъ найдетъ успокоеніе и отрѣшится отъ «колеса» всего вещественнаго. Мнѣ былъ данъ знакъ, — онъ положилъ руку на разорванную хартію у себя за поясомъ, — что мои дни сочтены, но мнѣ такъ хотѣлось бы предохранить его отъ зла еще на долгіе годы. Вспомни, я достигъ познанія, какъ уже говорилъ тебѣ, всего три ночи назадъ.

— Значитъ, ты хочешь отправить его въ «райскіе сады»? Но какъ ты это сдѣлаешь? Убьешь его, что-ли, или потопишь въ удивительной рѣкѣ, изъ которой тебя вытащилъ «бабу»?

— Меня не вытаскивали ни изъ какой рѣки, — просто отвѣтилъ лама; — ты забылъ, что случилось. Я нашелъ рѣку путемъ познанія.

— О, да, это вѣрно, — пробормоталъ Магбубъ, которому было и смѣшно, и досадно въ одно и то же время. — Я забылъ точный ходъ событій. Ты нашелъ ее путемъ познанія.

— А говорить, что я хочу отнять жизнь — это даже не грѣхъ, а просто безуміе. Мой чела помогъ мнѣ найти рѣку и имѣетъ полное право на очищеніе отъ грѣха вмѣстѣ со мною.

— Ну, а потомъ, старикъ, — что же потомъ?

— Чего же еще? Онъ достигъ просвѣтленія, какъ и я, и отнынѣ его путь — это путь учителя.

— Ага! Теперь понимаю. Ну, что жъ, отлично, но въ настоящее время государство весьма нуждается въ немъ, какъ въ писцѣ.

— Онъ къ этому и готовился. Я дѣлалъ доброе дѣло, когда платилъ за его ученье, а доброе дѣло никогда не умираетъ. Онъ помогъ мнѣ въ моемъ исканіи, а я помогъ ему съ моей стороны. Справедливо «колесо», о, продавецъ лошадьми, житель сѣвера! Пусть онъ будетъ учителемъ, пусть онъ будетъ писцомъ — не все ли равно? Въ концѣ концовъ, онъ достигнетъ успокоенія; все остальное — заблужденіе и обманъ.

— Не все ли равно? Ну, нѣтъ, что меня касается, то я хотѣлъ бы, чтобы шесть мѣсяцевъ уже прошли и онъ былъ бы со мною въ Балкѣ. Явился я сюда съ бракованными лошадьми и тремя дюжими молодцами, благодаря этому трусу «бабу», — чтобы достать силой больного мальчика изъ дома старой бабы, — а оказывается, что я помогаю старой красной шляпѣ, заботящейся о помѣщеніи молодого сагиба въ Аллахъ вѣдаетъ какой-то языческій рай. А я еще считаюсь чѣмъ-то въ родѣ участника въ игрѣ! Но этотъ сумасшедшій старикъ любитъ мальчика, да и я, при всемъ моемъ благоразуміи, тоже, кажется, немножко свихнулся.

— Что за молитву ты читаешь? — спросилъ лама, прислушиваясь къ бормотанью Магбуба.

— Никакой молитвы, но съ тѣхъ поръ какъ я узналъ, что мальчикъ, заручившись раемъ, все-таки можетъ служить правительству, — я успокоился. Теперь я могу идти къ моимъ лошадямъ. Уже темнѣетъ. Не буди его. Я не хочу слышать, какъ онъ называетъ тебя учителемъ.

— Но вѣдь онъ мой ученикъ, въ самомъ дѣлѣ.

— Да, онъ мнѣ это говорилъ. — Магбубъ стряхнулъ съ себя овладѣвшую имъ было грусть и всталъ, смѣясь. — Я вѣдь не твоей вѣры, красная шляпа, если только такое неважное обстоятельство можетъ интересовать тебя.

— Это ничего не значитъ, — произнесъ лама.

— Ну, не думаю. И поэтому тебя, конечно, не очень тронетъ, — тебя, безгрѣшнаго, вновь омытаго и при этомъ почти утопившагося, — если я назову тебя хорошимъ человѣкомъ, очень хорошимъ человѣкомъ. Мы съ тобой три или четыре вечера пробесѣдовали вмѣстѣ, и хотя я только лошадиный мѣняла, но я все-таки могу, по пословицѣ, разсмотрѣть святость и за лошадью. Да, и поэтому я очень хорошо понимаю, почему нашъ «всѣмъ на свѣтѣ другъ» впервые сдружился съ тобою. Руководи имъ по хорошему и позволь ему вернуться въ свѣтъ въ качествѣ учителя.

— А почему бы тебѣ самому не сдѣлаться послѣдователемъ пути и не присоединиться такимъ образомъ къ мальчику?

Магбубъ вытаращилъ глаза, пораженный вопросомъ, показавшимся ему верхомъ нахальства. За предѣлами государства онъ отвѣтилъ бы на него даже не ударами, а чѣмъ-нибудь болѣе серьезнымъ. Но тотчасъ же онъ съумѣлъ оцѣнить весь безсознательный юморъ словъ ламы.

— Понемногу, не все сразу, — возразилъ онъ. — И я достигну рая, но со временемъ. А скажи мнѣ, ты никогда не лгалъ?

— А зачѣмъ бы я сталъ это дѣлать?

— О, Аллахъ! Послушать его только! «Зачѣмъ бы я сталъ это дѣлать?»! Ну, и никогда ты не дѣлалъ никому зла?

— Нѣтъ, одинъ разъ я ударилъ человѣка… моимъ пеналомъ… Это было до достиженія мною мудрости.

— Вотъ какъ! Ну, я самаго лучшаго о тебѣ мнѣнія. Ты хорошо учишь. Ты отвратилъ одного извѣстнаго мнѣ человѣка отъ пути борьбы. — Онъ громко разсмѣялся. — Онъ явился сюда съ явнымъ намѣреніемъ разграбить домъ и учинить насиліе. Да, рѣзать, грабить, убивать и добыть то, что ему было нужно.

— Великое безуміе!

— О! Да и величайшій стыдъ къ тому же. Такъ сталъ онъ думать, послѣ того какъ увидалъ тебя… и еще нѣкоторыхъ другихъ, мужчинъ и женщинъ. Такимъ образомъ онъ оставилъ свое намѣреніе и теперь собирается побить одного толстаго «бабу».

— Я не понимаю, что ты говоришь.

— И да сохранитъ тебя Аллахъ отъ пониманія! Многіе люди сильны познаніемъ, красная шляпа, но твоя сила еще сильнѣе. Сохрани ее… Я думаю, ты такъ и сдѣлаешь. И если мальчикъ не будетъ тебя слушаться, то отдери его за уши.

Продавецъ лошадей поправилъ свой широкій поясъ и исчезъ въ сгущавшихся сумеркахъ, а лама настолько отрѣшился отъ своего заоблачнаго созерцанія, что даже внимательно посмотрѣлъ на его удалявшуюся широкую спину.

— Этому человѣку недостаетъ вѣжливости и его обманываетъ тѣнь внѣшности. Но онъ хорошо говорилъ о моемъ челѣ, достигшемъ теперь своей награды. Теперь я помолюсь… Проснись, о, счастливѣйшій изъ рожденныхъ женами! Проснись! Исканіе окончено!

Кимъ очнулся отъ глубокаго забытья и съ удовольствіемъ зѣвнулъ.

— Я спалъ цѣлыхъ сто лѣтъ. Гдѣ же?.. Святой отецъ, ты давно здѣсь? Я вышелъ изъ дому, чтобы поискать тебя, но, — онъ сонно разсмѣялся, — заснулъ дорогой. Теперь я совсѣмъ здоровъ. А ты ѣлъ? Пойдемъ домой. Ужъ давно я за тобой не ухаживалъ. А что, сагиба хорошо тебя кормила? Кто растиралъ тебѣ ноги? А что твоя слабость, желудокъ, затылокъ и шумъ въ ушахъ?

— Прошло, все прошло. Развѣ ты не знаешь?

— Я ничего не знаю, кромѣ того, что не видалъ тебя давнымъ-давно. А что я долженъ знать?

— Странно, что познаніе не достигло тебя, когда всѣ мои мысли были направлены къ тебѣ.

— Я не могу разсмотрѣть твоего лица, но голосъ твой звучитъ какъ гонгъ. Не превратила ли тебя сагиба въ молодого человѣка, при помощи своей стряпни?

Онъ внимательно присматривался, стараясь разглядѣть фигуру старика съ скрещенными ногами, вырисовывавшуюся чернымъ пятномъ на ярко-желтой полосѣ заката. Именно такъ сидѣлъ каменный Бодизатъ въ лагорскомъ музеѣ. Все было тихо, и туманная вечерняя тишина нарушалась только щелканьемъ четокъ и удалявшимся стукомъ копытъ лошади Магбуба.

— Выслушай меня! Я принесъ новости.

— Но давай сначала…

Старческая желтая рука протянулась впередъ, призывая къ молчанію. Кимъ покорно подобралъ свои ноги подъ подолъ одежды.

— Выслушай меня! Я принесъ новости.. Исканіе окончено. Теперь является награда. Такъ. Когда мы были въ горахъ, я жилъ, опираясь на твою силу, пока молодая вѣтвь не погнулась и чуть не сломалась. Когда мы вернулись съ горъ, я былъ встревоженъ и за тебя, и еще за другое, что было у меня на сердцѣ. Основаніе моей души утратило свое истинное направленіе, — я не могъ больше видѣть «причину вещей». Поэтому я вполнѣ поручилъ тебя попеченіямъ этой добродѣтельной женщины. Я ничего не ѣлъ. Я не пилъ воды. Но все еще не видѣлъ пути. Они мнѣ приносили пищу и кричали за моею запертой дверью, и тогда я перебрался въ яму подъ деревомъ. Я ничего не ѣлъ. Я не пилъ воды. Я сидѣлъ два дня и двѣ ночи, предаваясь созерцанію и стараясь отвлечь свой умъ отъ всего вещественнаго, вдыхая и выдыхая извѣстнымъ образомъ… На вторую ночь — такъ велика была моя награда — мудрая душа освободилась отъ безумнаго тѣла. До тѣхъ поръ я никогда не могъ этого достигнуть, хотя стоялъ у самаго порога. Обдумай это хорошенько, ибо это чудо!

— Настоящее чудо. Два дня и двѣ ночи безъ ѣды! А гдѣ же была сагиба? — произнесъ Кимъ, задыхаясь отъ волненія.

— Да, моя душа освободилась и, воспаривъ, какъ орелъ, увидала, что не было Тешу-ламы и никакой другой души. Какъ капля влечется къ водѣ, такъ моя душа приблизилась въ Великой Душѣ, находящейся надъ всѣмъ вещественнымъ. И въ это мгновеніе, въ восторгѣ созерцанія, я увидалъ всю Индію отъ Цейлона въ морѣ до горъ и мои скалы въ Зухъ-Зенъ. Я все это видѣлъ единовременно и сразу, потому что все это было заключено въ душѣ. И поэтому я узналъ, что душа преодолѣла обманчивость времени, пространства и всего вещественнаго. И поэтому я узналъ, что я свободенъ. И я видѣлъ безумное тѣло Тешу-ламы, лежавшее на землѣ, и хакима изъ Дакки, ставшаго на колѣни рядомъ съ нимъ и кричавшаго ему что-то въ самыя уши. Потомъ моя душа осталась одна, и я ничего больше не видѣлъ, потому что я сталъ всѣмъ, достигнувъ Великой Души. Я предавался созерцанію тысячи и тысячи лѣтъ, безстрастно, съ полнымъ сознаніемъ «причины всѣхъ вещей». Потомъ чей-то голосъ воскликнулъ: «Что будетъ съ мальчикомъ, если ты умрешь?» — И это потрясло меня, и я вернулся къ жизни изъ жалости къ тебѣ. И я сказалъ: «Я вернусь къ моему челѣ, ибо иначе онъ утратитъ путь». — И тогда моя душа, т.-е. душа Тешу-ламы, отторглась отъ Великой Души, съ усиліемъ, скорбью, безпокойствомъ и мукой, которыя трудно передать словами. Какъ яйцо изъ рыбы, какъ рыба изъ воды, какъ вода изъ облака, какъ облако изъ сгущеннаго воздуха — такъ отдѣлялась, переносилась, отталкивалась и испарялась душа Тешу-ламы изъ Великой Души. Потомъ чей-то голосъ воскликнулъ: «Рѣка! Подумай о рѣкѣ!» — и я взглянулъ на весь міръ, представившійся мнѣ, какъ и прежде, единовременно и весь сразу, и ясно увидалъ рѣку, рожденную стрѣлою, у своихъ ногъ. Въ этотъ часъ душу мою сковало какое-то зло, или нѣчто другое, отъ чего я еще не очистился. Что-то тяжелое легло мнѣ на руки и обвило мнѣ грудь, но я отбросилъ это препятствіе и бросился внизъ, какъ орелъ, къ тому мѣсту, гдѣ была рѣка. Ради тебя я отстранилъ цѣлые міры. Подъ мною я видѣлъ рѣку, — рѣку, рожденную стрѣлою, и когда я спустился, то воды ея сомкнулись надъ моей головою. Снова я былъ въ тѣлѣ Тешу-ламы, но освобожденный отъ грѣха, и хакимъ изъ Дакки поддерживалъ мою голову въ водахъ рѣки. Она здѣсь! Она за верхушкой мангифера, совсѣмъ близко!

— Аллахъ Керимъ! Какъ хорошо, что «бабу» случился по близости! Ты очень вымокъ?

— Могъ ли я обращать на это вниманіе? Я помню, что хакимъ озабоченно хлопоталъ о тѣлѣ Тешу-ламы. Онъ собственно вытащилъ его изъ святой воды, а потомъ явился продавецъ лошадей съ койкой и людьми. Они положили тѣло на койку и отнесли его въ домъ сагибы.

— Что же сказала сагиба?

— Я, находясь въ этомъ тѣлѣ, предавался созерцанію и не слышалъ. И такъ исканіе окончено. Я угодилъ Богу, и рѣка, рожденная стрѣлою — здѣсь. Она брызнула изъ-подъ нашихъ ногъ, какъ я говорилъ. Я нашелъ ее. Сынъ моей души, я снова отторгнулъ мою душу отъ порога успокоенія, чтобы освободить тебя отъ всякаго грѣха, такъ же, какъ я освободился самъ, и сталъ безгрѣшенъ. Справедливо «колесо»! Несомнѣнно наше освобожденіе. Приди же!

Онъ сложилъ руки на колѣняхъ и улыбнулся, какъ можетъ только улыбаться человѣкъ, долгими трудами снискавшій спасеніе себѣ и любимому существу.

Съ англ. П — НА С—ВА.

"Вѣстникъ Европы", № 6—9, 1902