Книга о языкѣ Гоголя.[править]
Своимъ обширнымъ изслѣдованіемъ проф. Мандельштамъ дѣлаетъ вкладъ въ литературу, которая у насъ еще должна быть создана: литературу изученія языка отдѣльныхъ писателей. Въ европейской наукѣ такихъ изслѣдованій множество. У нѣмцевъ пишутъ цѣлыя диссертаціи не только о языкѣ «Buch der Lieder» Гейне (Зелигъ, 1891), но даже о глагольныхъ формахъ въ гетевскомъ «Тассо» (Тэвсъ, 1894); у французовъ въ великолѣпныя гашеттовскія изданія національныхъ классиковъ («Les grands écrivains de la France») входятъ не только провѣренные и полные тексты ихъ произведеній со всякими примѣчаніями и объясненіями, но также цѣлые словари ихъ языка, занимающіе часто по два тома въ десяти-томномъ собраніи сочиненій. И едва-ли кто-нибудь думаетъ теперь, что это — обременительный балластъ гелертерскихъ измышленій, нужный только спеціалистамъ. Разнообразныя характеристики стиля мы привыкли встрѣчать въ критическихъ оцѣнкахъ литературныхъ произведеній, и не сомнѣваемся въ умѣстности такихъ характеристикъ. Но что онѣ представляютъ собой почти всегда? Въ лучшемъ случаѣ — подборъ эпитетовъ, выражающихъ впечатлѣніе, произведенное на критика слогомъ разбираемаго произведенія, художественныя интуиціи, произвольныя и неустойчивыя, на мѣсто научнаго анализа. Всякій вспомнитъ извѣстную характеристику пушкинскаго стиха у Бѣлинскаго: «И что же это за стихъ! Античная пластика и строгая простота сочетались въ немъ съ обаятельной игрой романтической риѳмы; все акустическое, богатство, вся сила русскаго языка явились въ немъ въ удивительной полнотѣ; онъ нѣженъ, сладостенъ, мягокъ, какъ ропотъ волны, тягучъ и густъ, какъ смола, ярокъ, какъ молнія, прозраченъ и чистъ, какъ кристаллъ, душистъ и благовоненъ, какъ весна, крѣпокъ и могучъ, какъ ударъ меча въ рукѣ богатыря». И, конечно, нельзя не признать доли истины въ той непочтительной пародіи, которой Писаревъ отвѣчалъ на эти зыбкія сравненія: «напрасно Бѣлинскій не прибавилъ еще, что стихъ Пушкина красенъ, какъ вареный ракъ, сладокъ, какъ сотовый медъ, питателенъ, какъ гороховый кисель, вкусенъ, какъ жареная тетерька, упоителенъ, какъ рижскій бальзамъ и ѣдокъ, какъ сарептская горчица». И такія характеристики легко пародировать; самое слабое мѣсто ихъ то, что онѣ — иногда очень красивыя и яркія, быть можетъ, и вѣрныя по существу, висятъ въ воздухѣ, не основаны ни на чемъ, кромѣ впечатлѣній, которыя легко обманываютъ, и, наконецъ — по бѣдности языка — представляютъ собою общія мѣста, примѣнимыя къ чему угодно. Между тѣмъ, научное изученіе языка всякаго писателя, занимающаго мѣсто въ исторіи литературы, и возможно, и необходимо. Языкъ писателя есть языкъ опредѣленнаго народа въ опредѣленную эпоху; писатель принадлежитъ въ извѣстной группѣ или, вѣрнѣе, въ цѣлому ряду группъ, взаимоотношеніемъ которыхъ опредѣляется его личность, его творчество, его языкъ. Употребляя обще-литературный языкъ, онъ, какъ и всякій говорящій, преобразуетъ его. Изслѣдованіе, не довольствуясь нашимъ безсознательнымъ чутьемъ, подмѣчающимъ индивидуальныя особенности рѣчи, должно формулировать. и регистрировать ихъ; оно выдѣляетъ всѣ разнообразные элементы слога, оцѣниваетъ ихъ комбинацію, опредѣляетъ собственный вкладъ писателя въ словарь, формальное строеніе, въ фразеологію языка. Кто думаетъ, что это будетъ изученіе формы, тотъ ошибается: это есть уясненіе содержанія, ибо въ томъ, что называется формой, нѣтъ ничего, что бы не было содержаніемъ[1]. Малѣйшее фонетическое измѣненіе придаетъ слову новую эмоціональную окраску и вмѣстѣ съ тѣмъ сообщаетъ новый оттѣнокъ его значенію. О синонимикѣ и говорить нечего; все новое въ творчествѣ есть новый нюансъ мысли — и гдѣ же онъ найдетъ выраженіе, какъ не въ новомъ полутонѣ рѣчи. Формальные элементы ея — падежи, наклоненія, порядокъ словъ, всевозможныя отклоненія отъ обычныхъ формъ — также выразительны. Наконецъ, равнымъ образомъ не къ внѣшней оболочкѣ рѣчи, а къ самому существу содержанія относятся и тѣ традиціонные и новые обороты, которые риторика назвала фигурами, и равно многообразныя формы поэтическаго иносказанія, извѣстныя подъ названіемъ троповъ. Все это должно быть выяснено, опредѣлено, изучено — и нѣкоторую долю такой работы съ успѣхомъ исполнилъ авторъ лежащаго предъ нами труда.
Въ основаніе своихъ выводовъ онъ положилъ необъятное множество фактовъ, подмѣченныхъ и собранныхъ съ такимъ вниманіемъ и терпѣніемъ, которому отдастъ честь всякій, кто и не согласится съ его конечными результатами. Эти груды отдѣльныхъ выраженій, словечекъ, эпитетовъ, сравненій, оборотовъ, распредѣленныхъ по рубрикамъ, приведенныхъ въ нѣкоторую систему, производятъ интересное впечатлѣніе. Было бы преувеличеніемъ сказать, что это изслѣдованіе вводитъ насъ въ самую мастерскую и знакомитъ непосредственно съ процессомъ художественнаго творчества; но оно показываетъ намъ въ видѣ сырого, неиспользованнаго матеріала на палитрѣ художника тѣ краски, которыми мы восторгались на картинѣ — и это уже кой-что. Это — начало изученія микроструктуры литературнаго произведенія, и какъ изученіе клѣточки даетъ намъ ключъ къ пониманію жизни всего организма, такъ и эта литературная гистологія даетъ возможность понять многое изъ того, что было недоступно прежнимъ методамъ изслѣдованія. Но это, конечно, только методъ — не больше, и результаты его примѣненія зависятъ болѣе всего отъ тѣхъ рукъ, которыя примѣняютъ.
Работа проф. Мандельштама богата матеріалами и попытками сдѣлать изъ нихъ выводы. Постановка вопросовъ — главная его заслуга. Онъ ведетъ изслѣдованіе широко, неизмѣнно ставя его на общую почву психологической теоріи творчества и попутно представляя разнообразныя соображенія, выходящія за предѣлы изученія языка отдѣльнаго писателя. Основной проблемой въ опредѣленіи гоголевскаго стиля является для него — какъ и должно быть — вопросъ о связи языка Гоголя съ тѣми традиціонными формами, которыя его творчество застало готовыми въ живой рѣчи и въ литературѣ народной и индивидуальной. (Онъ считаетъ языкъ Гоголя не только народнымъ, но простонароднымъ, по преимуществу, — демократичнымъ даже, «не находя другого выраженія для обозначенія существеннѣйшаго признака, которымъ языкъ Гоголя отличается отъ языка всѣхъ писателей». Эту народность гоголевскаго стиля, находящуюся въ связи съ его несравненной общедоступностью, авторъ объясняетъ нѣсколькими разнохарактерными причинами: «во-первыхъ, отчасти воспитаніемъ; большой близостью къ самымъ не сложнымъ вопросамъ жизни въ продолженіе долгаго времени; исключительной любовью въ Малороссіи, вѣчно въ себѣ привлекавшей хорошими сторонами патріархальнаго быта; развитымъ чувствомъ сознанія своей народности во всей странѣ (въ то время), большою сплоченностью сословій». Второю причиной народности гоголевскаго языка авторъ считаетъ то, что Гоголь спеціализировался въ области вопросовъ нравственныхъ. «Его теоретическія представленія -въ этомъ отношеніи могли быть не обоснованы философски; но съ чутьемъ самой простой правды, общечеловѣческой правды, подходилъ къ этическимъ вопросамъ; голосъ совѣсти, голосъ самой элементарной любви къ собрату подсказывалъ ему то, чего быть не должно. Не дѣлай другому того, что не желаешь, чтобъ тебѣ сдѣлали. Это его мораль. И такъ какъ эта мораль общечеловѣческая, она этимъ самымъ демократична. Въ этомъ источникъ и демократичности стиля. Такъ какъ Гоголь въ поэзіи своей не поучаетъ морали, а показываетъ отступленія отъ нея… отступленія, постоянныя, ежеминутныя, повсюдошнія, то языкъ его и принялъ выраженіе такой обыденности. Въ этомъ все дѣло». Едва ли эти дедуктивныя доказательства удовлетворятъ кого-либо. Если Гоголь былъ такъ необычайно народенъ въ своемъ языкѣ, какъ находитъ его изслѣдователь, то, конечно, не потому, что былъ моралистомъ; моралистами были и другіе наши великіе писатели, — по мнѣнію проф. Мандельштама, менѣе народные въ своемъ языкѣ; моралистомъ былъ Гоголь и въ своей прозѣ, — неуклюжей, натянутой и далеко не общедоступной. Что касается до того сознанія племенной общности, которое будто бы обусловило народность гоголевскаго стиля, то вѣдь Гоголь — какъ показываетъ сакъ авторъ (стр. 196—208) — живѣе всего чувствовалъ свою связь съ народностью малорусской, а писалъ на языкѣ ему не вполнѣ родномъ — великорусскомъ. Не даромъ онъ писалъ: «прежде чѣмъ пріймусь серьезно за перо, хочу назвучаться русскими звуками и рѣчью. Боюсь нагрѣшить противу языка». И, какъ извѣстно, онъ грѣшилъ достаточно.
Не показались намъ убѣдительными также факты, подобранные авторомъ для выясненія народности гоголевскаго стиля. Мы не возражаемъ противъ тезиса — онъ кажется намъ допустимымъ; быть можетъ, позднѣйшее изслѣдованіе подкрѣпитъ его достаточными основаніями. Но такихъ основаній мы не нашли въ работѣ лежащей передъ нами. И здѣсь главная причина этого — фатальная неясность основныхъ положеній, представляющая ея ахиллесову пяту. Что такое тотъ «народный» языкъ, исключительное пользованіе которымъ составляло особенность творчества Гоголя, — мы такъ и не узнаемъ. «Въ большинствѣ случаевъ Гоголь говоритъ тѣмъ самымъ языкомъ, которымъ говорятъ самые обыкновенные люди — и, однако, только Гоголь умѣлъ воспроизвести эту рѣчь. Въ этомъ его тайна». Затѣмъ идетъ глаза «Связь стиля Гоголя съ языкомъ народа». И что же мы находимъ въ ней? Нѣсколько указаній на совпаденіе стилистическихъ и элементарно-поэтическихъ пріемовъ у Гоголя и въ народной поэзіи: любовь къ тавтологіи, къ такъ называемому hendiadys и т. п. Но если бы все это было даже убѣдительно, развѣ повседневный языкъ, «которымъ говорятъ самые обыкновенные люди», и языкъ народной поэзіи — одно я то же? Глава X носитъ названіе «Внесеніе русскаго народнаго (простонароднаго) элемента». Факты перечисленные въ ней, относятся именно къ употребленію простонародныхъ выраженій тамъ, гдѣ это было нужно. Но народный и простонародный не одно и тоже, и ставить эти термины, какъ однозначущіе, значитъ смѣшивать то, что должно быть раздѣльно. Простонародными словами Гоголь, дѣйствительно, интересовался. Художникъ-жанристъ, онъ составлялъ даже словарь колоритныхъ провинціализимовъ, которыми умѣло пользовался въ своихъ произведеніяхъ, но едва ли есть необходимость преувеличивать значеніе этихъ живописныхъ простонародныхъ элементовъ и противополагать языкъ Гоголя языку другихъ нашихъ великихъ писателей. «Какъ ни художественъ языкъ, какъ ни націоналенъ онъ у Пушкина, Лермонтова, Толстого, Тургенева, Достоевскаго, онъ, — полагаетъ проф. Мандельштамъ, — не проникнутъ духомъ, который свидѣтельствовалъ бы о преобладаніи элементовъ, исключающихъ мысль о томъ, что онъ не касается всѣхъ и каждаго». Мы думаемъ, что дѣло обстоитъ нѣсколько иначе. Пушкинъ не справлялся съ записной книжкой, чтобы писать языкомъ насквозь русскимъ; Гоголь-же черпалъ изъ нея такія слова, какъ кирченая изба, причвокивать, мурлыканье и т. п. Они очень колоритны, но назвать ихъ общепонятными трудно; малороссійскія выраженія, какъ извѣстно, даже потребовали особаго словарика, составленнаго и приложеннаго къ повѣстямъ самимъ Гоголемъ. Еще менѣе подходитъ названіе общепонятныхъ къ такимъ гоголевскимъ новообразованіямъ, какъ несбытодуміе, безпроисшествге, обдумье, окуплепіе, цѣлизна, опретчивость, — а ихъ множество, особекно въ письмахъ Гоголя. Еще больше грамматическихъ неправильностей — диче, ярчѣе оглянутый и т. п. Неужто-же этотъ писатель, столь недостаточно чуткій къ формамъ и звукамъ великорусскаго языка, оказался въ немъ «народнѣе» величайшихъ мастеровъ и двигателей русскаго слова? Это было бы чудомъ — и въ дѣйствительности этого чуда не убѣждаютъ изысканія проф. Мандельштама.
Въ главѣ объ отличіи языка Гоголя отъ языка другихъ писателей русскихъ мы не нашли опредѣленныхъ признаковъ этого отличія. Вмѣсто того, чтобы собрать факты для рѣшенія этого интереснаго вопроса, а затѣмъ сдѣлать отсюда возможные выводы о личности Гоголя, авторъ предпочелъ идти обратнымъ путемъ: «отсылая читателя къ превосходнымъ книгамъ г. Шенрока, Кулиша, которыя дадутъ разъясненія для пониманія характера Гоголя, я остановлюсь на выводахъ изъ данныхъ, приводимыхъ біографами. На основаніи ихъ возможны заключенія о его стилѣ». Понятно, что эти апріорныя разсужденія не привели ни къ чему. Мы не располагаемъ еще ни твердо установленными нормами зависимости стиля писателя отъ его психики, ни исчерпывающимъ Анализомъ характера Гоголя. Какъ же мы будемъ по даннымъ его біографіи дѣлать заключенія о его языкѣ? Примемъ даже за % несомнѣнное, что Гоголь, рисуя отрицательные образы, старался, путемъ этого изображенія и объективированія людскихъ недостатковъ, очиститься отъ нихъ; будемъ считать совершенно безспорнымъ, что Гоголь писалъ Хлестакова съ себя. Но характеристика Гоголевскаго стиля должна быть не выводомъ изъ этого предположенія, а доводомъ для его подтвержденія[2]. И затѣмъ гдѣ-же. здѣсь указанія на индивидуальныя особенности Гоголевскаго стиля? А дальше идутъ общія мѣста, ни мало не захватывающія языка писателя, — все «вокругъ да около». И въ заключеніе — неожиданный афоризмъ: «если Альфонсъ Додэ говоритъ о себѣ: „всѣ мои глаза въ ушахъ, какъ у слѣпого“, то Гоголь могъ бы о себѣ сказать „всѣ мои уши въ глазамъ“, до такой степени онъ все видѣлъ ясно, что происходило вокругъ него, до такой степени онъ былъ наблюдателемъ въ сферѣ, служившей источникомъ его. творчества». Удивительно характерное мѣсто. Додэ говоритъ вещь совершенно опредѣленную и очень цѣнную для изслѣдователя его стиля: у него слуховыя ощущенія перевѣшиваютъ; сложныя явленія онъ апперципируетъ съ ихъ звуковой, а не зрительной стороны. Было бы очень интересно найти доказанное утвержденіе, что у Гоголя это было наоборотъ, что у него преобладали зрительные образы; это было бы дѣйствительно вкладомъ въ изученіе Гоголевской стилистики. А вѣдь слова — «онъ былъ наблюдателемъ въ сферѣ, служившей источникомъ его творчества» — просто расплывчатое «туманное пятно».
Гораздо болѣе содержательными показались намъ замѣчанія о вліяніи на стиль Гоголя современныхъ ему писателей. Великому реалисту было весьма сродни неясное стремленіе къ неопредѣленнымъ областямъ — и въ современной ему изящной словесности онъ нашелъ готовыя формулы для выраженія этихъ мутныхъ порывовъ: реторика романтизма была первичной формой настроеній Гоголя; языкъ Жуковскаго оказалъ рѣшающее и и довольно устойчивое — вплоть до «Тараса Бульбы» и даже до портрета Улиньки — вліяніе на его языкъ. Также значительны, но болѣе глубоки и потому меньше бросаются въ глаза слѣды вліянія Пушкина; они очевидны тамъ, гдѣ они поверхностны — какъ напр. въ «Гансѣ Кюхельгартенѣ». Вліяніе со стороны Пушкина въ позднѣйшую пору творчества авторъ обходитъ: «оно касается идей, мыслей, а не формы, не языка, не стиля, что я единственно имѣю въ виду». И потому онъ совершенно напрасно утверждаетъ, будто характеристика Ноздрева "и въ общемъ и въ частностяхъ, и въ выраженіяхъ и словахъ, рѣшительно направляетъ насъ въ лѣдующему мѣсту изъ «Евг. Онѣгина»:
Нѣтъ презрѣнной клеветы
На чердакѣ, вралемъ рожденной…
И такъ далѣе. Такихъ «сближеній» можно набрать сотни — и ни ни на линію не подвинутъ впередъ рѣшенія основного вопроса всякаго стилистическаго изслѣдованія: что писатель нашелъ въ формахъ литературнаго языка готовымъ и что онъ внесъ въ нихъ своего.
Этотъ переходъ отъ готоваго, банальнаго, мало индивидуальнаго и мало индивидуализирующаго къ своему, выразительному и опредѣленному изображенъ авторомъ въ глазахъ IX—XII, которыя мы склонны считать наиболѣе цѣнной частью его работы. Онъ имѣетъ предшественниковъ въ этой исторіи Гоголевскаго стиля въ лицѣ Шенрока, Тихонравова, Некрасовой. Но многое онъ сдѣлалъ самостоятельно и нѣкоторые выводы его будутъ приняты.
Гоголь начинаетъ съ «отсутствія стиля». «Нѣтъ ничего скучнѣе этого безжизненнаго языка, этого стиля, въ которомъ слышатся ничего незначущія или все значущія отвлеченныя выраженія. И это не былъ тотъ родъ отвлеченныхъ выраженій, которыми пользуется писатель для обобщеній; они появляются единственно вслѣдствіе безсилія уловить въ данный моментъ наиболѣе существенные частные признаки». А между тѣмъ — какъ цѣнилъ онъ впослѣдствіи эти «частные признаки», какъ жадно гонялся за ними, какъ страдалъ отъ сознанія, что отсутствіе ихъ мертвитъ его положительныя созданія. «Чѣмъ выше достоинства взятаго лица, — писалъ онъ въ „Исповѣди“, — тѣмъ ощутительнѣе, тѣмъ осязательнѣе нужно выставить его предъ читателемъ. Для этого нужны всѣ тѣ безчисленныя мелочи и подробности, которыя говорятъ, что взятое лицо, дѣйствительно, жило на свѣтѣ; иначе оно станетъ идеальнымъ, будетъ блѣдно, и сколько ни навяжи ему добродѣтелей, все будетъ ничтожно». Неустанное исканіе этихъ «безчисленныхъ мелочей», постоянный переходъ къ нимъ отъ всеобъемлющей «идеальности» и заполняетъ всю работу Гоголя — и въ этомъ отношеніи его черновыя рукописи представляютъ собой настоящій кладъ для изслѣдователя.
Г. Мандельштамъ хорошо воспользовался этой сокровищницей. На рядѣ выразительныхъ примѣровъ онъ показываетъ, какъ работалъ Гоголь надъ первоначальнымъ текстомъ своихъ произведеній, въ какомъ направленіи сосредоточивалось его творческое вниманіе, какіе результаты достигались этимъ. Входя постепенно все глубже въ духъ языка, Гоголь исправляетъ грамматическія погрѣшности своихъ произведеній; очищаясь отъ прежней манерности, онъ упрощаетъ свои образы и тѣмъ усиливаетъ ихъ; стараясь какъ можно производительнѣе использовать вниманіе читателя, онъ работаетъ надъ точностью и выразительностью языка; ради этой выразительности онъ приподымаетъ эмоціональный тонъ рѣчи, дѣлая ее тѣмъ сильнѣе, глубже и содержательнѣе; отъ общихъ выраженій, отвлеченныхъ и тусклыхъ, онъ переходитъ къ конкретнымъ образамъ, яркимъ, захватывающимъ читателя полнотой реальной жизни, трепещущей въ нихъ. Г. Мандельштамъ, по его собственному указанію, взялъ лишь ничтожную долю тѣхъ драгоцѣнныхъ для психологіи творчества фактовъ, которые даютъ исправленія Гоголя; мы, къ сожалѣнію, лишены возможности познакомить читателей и съ тѣмъ немногимъ, что обработано и выяснено у него. Возьмемъ хоть первый попавшійся незначительный примѣръ. Въ первой редакціи Тарасъ Бульба говорилъ сыновьямъ: «Вотъ это свитки! Ну, ну, ну! такихъ свитокъ еще никогда на свѣтѣ не было! А ну, побѣгите оба: я посмотрю не попадаете ли вы?». Въ исправленномъ видѣ онъ обращается къ дѣтямъ: «Экія свитки! такихъ свитокъ еще на свѣтѣ не было. А побѣги который-нибудь изъ васъ! я посмотрю, не шлепнется ли ли онъ на землю, запутавшись въ полы». Исправленія вносятъ лишь незамѣтные оттѣнки, но, вдумавшись, мы видимъ всю ихъ законность: ненужный плеоназмъ никогда выброшенъ; Бульба обращается не въ обоимъ сыновьямъ, а къ одному — и предложеніе его становится оттого живѣе и опредѣленнѣе; вмѣсто болѣе абстрактнаго попадаете, мы находимъ яркое и образное шлепнется. Еще примѣръ. Въ первоначальномъ текстѣ говорилось: «зачѣмъ же выставлять на показъ бѣдность нашей жизни и наше грустное несовершенство»; въ исправленной редакціи мы читаемъ: «Зачѣмъ же изображать бѣдность, да бѣдность, да несовершенства нашей жизни»; казалось-бы, — какая ненужная и чисто внѣшняя поправка это введенное повтореніе слова бѣдность. А между тѣмъ она вноситъ нѣчто новое: «задѣто чувство, и оно пробуждается»; оно сближаетъ насъ съ авторомъ, оно вводитъ насъ въ его настроеніе — и содержаніе фразы получаетъ новый оттѣнокъ. Конечно, толкованія такихъ исправленій возможны различныя — какъ толкованія цѣлыхъ готовыхъ произведеній. Но это не лишаетъ ихъ интереса, не избавляетъ насъ отъ необходимости изучать ихъ. «Трудно сказать, что думалъ, какъ думалъ Гоголь, дѣлая исправленія въ текстѣ. Онъ говоритъ въ одномъ мѣстѣ, что онъ производилъ переработку, „основываясь на разумѣньи самого себя, на устройствѣ головы своей“; нѣтъ прямыхъ указаній или данныхъ для опредѣленія того, какіе мотивы заставляли его предпринять и совершить ту или другую перемѣну, такимъ или инымъ образомъ; но анализъ однородныхъ исправленій, сдѣланныхъ въ одномъ и томъ же направленіи, анализъ цѣлыхъ группъ подобныхъ исправленій долженъ привести къ опредѣленнымъ выводамъ, основаннымъ на логикѣ, на естественномъ и необходимомъ законѣ движенія мысли языка». Кой-что изъ характерныхъ для Гоголя движеній поэтическаго языка подмѣчено и выяснено г. Мандельштамомъ. Онъ останавливается на стремленіяхъ поэта сообщить своей рѣчи народно-поэтическую эпичность стиля, на пріемахъ, которыми онъ охотно пользовался для характеристики дѣйствующихъ лицъ, на эпитетахъ и сравненіяхъ поэта, на его гиперболахъ. Кой-что здѣсь спорно, но останавливаться на этихъ мелочахъ, пока интересныхъ лишь для спеціалиста, не стоитъ. Лучше, чѣмъ кто-либо, почтенный авторъ понимаетъ, что онъ лишь намѣтилъ работу, которую предстоитъ совершить будущему.
Основнымъ недостаткомъ книги г. Мандельштама мы считаемъ неясность теоретизирующей мысли и связанную съ этой неясностью недостаточную опредѣленность доводовъ, которыми онъ подкрѣпляетъ свои соображенія. Яркимъ примѣромъ неопредѣленности исходныхъ воззрѣній автора можетъ служить тотъ фактъ, что въ изслѣдованіе о языкѣ Гоголя у него вошла обширная — четверть всей книги — глаза о гоголевскомъ юморѣ. Какъ ни суживать понятіе о юморѣ — а г. Мандельштамъ вполнѣ основательно совсѣмъ не желаетъ его суживать — видѣть въ юморѣ писателя не только элементъ его міровоззрѣнія и личности, сколько элементъ поэтическаго языка, болѣе чѣмъ рискованно. Языкъ Гоголя полонъ выраженій, свидѣтельствующихъ о его юморѣ, но разсматривать ихъ съ точки зрѣнія юмора значитъ, кажется намъ, создавать искусственную въ данномъ случаѣ категорію, которая не подвинетъ впередъ изученія языка. Если же дѣло не въ языкѣ, а въ индивидуальности поэта-юмориста, то его юморъ, конечно, шире то языка и заслуживаетъ болѣе широкой постановки изслѣдованія. И на самомъ дѣлѣ, изучая юморъ Гоголя, авторъ постоянно то выходитъ за предѣлы данныхъ, представляемыхъ языкомъ Гоголя, то даетъ выводы, относящіеся совсѣмъ не къ юмору, а къ языку Гоголя. Таковы, напримѣръ, очень цѣнныя замѣчанія о тѣхъ постепенныхъ измѣненіяхъ, прослѣдить которыя даютъ намъ счастливую возможность рукописи Гоголя. Авторъ хорошо показываетъ, какъ путемъ постоянной работы великій писатель концентрировалъ силу, увеличивая или измѣняя выразительность и тѣмъ экономизируя энергію писателя. Множество фактовъ этого рода очень интересныхъ и убѣдительныхъ было отмѣчено на своемъ мѣстѣ; теперь, въ главѣ о юморѣ, авторъ опять возвращается къ тому-же. «Все, что сказано было выше въ главѣ о работѣ надъ стилемъ, примѣнимо и къ стилю юмора; только здѣсь болѣе спеціализируется (?) Гоголь, направляя усилія на достиженіе цѣли въ одну сторону. Тамъ заботы разбрасывались по всѣмъ направленіямъ». Никакихъ основаній для этого утвержденія — въ сущности, не имѣющаго опредѣленнаго содержанія — мы не нашли. «Заслуга художника не въ томъ содержаніи, какое ему думалось, а въ силѣ возбуждать самое разнообразное содержаніе». Это взято дословно у Потебни, и вполнѣ вѣрно. Но затѣмъ слѣдуетъ непосредственно фраза: «Юморъ Гоголя и обладаетъ такой силой». Это — отъ себя, и ровно ничего не значитъ: такой силой обладаетъ все творчество Гоголя, и всякое истинно художественное произведеніе; юморъ здѣсь ни при чемъ.
Другой стороной этой неясности основныхъ воззрѣній является довольно частое несоотвѣтствіе между доводами и выводами г. Мандельштама. Онъ, напримѣръ, хочетъ показать зависимость языка Гоголя отъ языка народнаго; матеріалы для этого есть, но они должны быть тщательно отобраны, очищены, умѣло истолкованы и примѣнены. Между тѣмъ, у г. Мандельштама мы сплошь и рядомъ встрѣтимъ огульное смѣшеніе содержанія со стилемъ, сознательнаго пользованія чужой традиціей для характеристики выведенной личности съ безсознательной зависимостью отъ своей, родной традиціи, въ условныхъ формахъ которой движется и творитъ мысль. Разговоры Пульхеріи Ивановны о цѣлебныхъ настойкахъ, дѣйствительно, повторяютъ свѣдѣнія изъ народнаго лѣчебника XVIII вѣка, — да вѣдь они и заимствованы оттуда; на языкъ ея совсѣмъ другой, и строить на этомъ основаніи какія бы то ни было заключенія о языкѣ Гоголя — довольно неосновательно.
Послѣдняя глаза работы г. Мандельштама, не имѣющая прямого отношенія къ языку Гоголя, но посвященная одному «методологическому», какъ его называетъ авторъ, вопросу, основана, намъ кажется, на недоразумѣніи. Это — вопросъ о томъ, должно-ли при изученіи языка писателя отдѣлять языкъ автора отъ языка изображеннныхъ имъ лицъ. Одинъ ученый — г. Мандельштамъ не называетъ его — высказался за такое отдѣленіе; г. Мандельштамъ «считаетъ свой методъ изслѣдованія, не отдѣляющій языкъ Гоголя отъ языка его дѣйствующихъ лицъ болѣе правильнымъ». Доводы, которыми онъ подкрѣпляетъ это убѣжденіе, дѣлятся на апріорные и апостеріорные: апріорные, заключаются прежде всего въ указаніи на то, что хотя дѣйствующія лица говорятъ языкомъ, свойственнымъ характеру самыхъ изображаемыхъ лицъ, но тѣмъ не менѣе они говорятъ языкомъ творца ихъ. «Тургеневъ заставляетъ своихъ героевъ говорить тихою, мягкою рѣчью, художественно построенною, а безалаберная, дикая рѣчь Достоевскаго передается авторомъ его героямъ. Въ пѣснѣ „Косаря“, „Лихача Кудрявича“ и др. — слышится рѣчь самого Кольцова». Доводы второго порядка заключаются въ фактахъ изъ гоголевской стилистики. Извѣстно изъ неоднократныхъ признаній Гоголя, что онъ надѣляетъ своихъ героевъ своими недостатками, — чтобы очиститься отъ таковыхъ. Изъ этого для г. Мандельштама «ясно, что съ передачей своихъ свойствъ Гоголь передавалъ и форму этихъ недостатковъ — какъ въ дѣйствіяхъ, такъ и въ языкѣ». Слѣдуютъ указанія на факты; указанія такого рода. Городничій въ. критическій моментъ ожиданія кары молитъ Хлестакова: «Не погубите… по неопытности, недостаточность состоянія… Сами извольте посудить: казеннаго жалованья не хватаетъ даже на чай и сахаръ. Если же и были какія взятки, то самая малость: къ столу что-нибудь, да на пару платья». Тѣ-же рѣчи мы встрѣчаемъ въ письмѣ одномъ (Гоголя), чуть не дословныя рѣчи: «Теперь взятки господъ служащихъ… гораздо ограничены; если же и случаются какія-нибудь, то слишкомъ незначительны и едва могутъ служить только небольшою помощью къ поддержанію скуднаго ихъ существованія». Изъ этого должно слѣдовать, что языкъ Гоголя и языкъ городничаго — одно. Самый сильный доводъ, однако, брошенъ въ концѣ: предположимъ, такой-то писатель создавалъ только исключительно драматическія произведенія и ничего больше, неужто языкъ такого писателя такъ и не можетъ стать предметомъ изслѣдованія?
Вопросъ коварный, но не побѣдоносный; скорѣе наивный. Истина, конечно, не на сторонѣ того, кто утверждалъ бы, что самая тема «Языкъ Шекспира» есть абсурдъ; но едва ли она на сторонѣ того, кто по языку Карла Иваныча въ «Дѣтствѣ и отрочествѣ» вздумалъ бы конструировать языкъ Льва Толстого. А между тѣмъ по теоріи г. Мандельштама это возможно: «Можно ли сомнѣваться въ тожествѣ рѣчи Гоголя: „Всюду могутъ случиться Просмотры… за самимъ губернаторомъ могутъ завестись грѣхи…“ съ рѣчью въ письмѣ къ Городничему пріятеля послѣдняго, или между рѣчью Гоголя: „Какъ хорошо, что служащему не назначается никакихъ наградъ, и что нѣтъ здѣсь никакой мірской приманки человѣку…“ со словами Городничаго, счастливаго тѣмъ, что старается для отечества и ночей не спитъ…?» Но неужто эти рѣчи въ самомъ дѣлѣ кажутся г. Мандельштаму тожественными? Кажется, это — увлеченіе своей теоріей. Иначе какой же смыслъ имѣетъ дѣлая глаза, въ которой авторъ рельефно и убѣдительно показываетъ, какъ индивидуализирована у Гоголя — въ связи, конечно, съ ихъ психикой — рѣчь дѣйствующихъ лицъ: «мѣрило внутренняго человѣка», какъ говоритъ г. Мандельштамъ. Вотъ для примѣра удачная характеристика языка Бобчинскаго: рѣчь его «ближе всего подходитъ къ языку Манилова; только убожество запаса словъ больше и чувствительнѣе, только смысла еще меньше: „ходитъ этакъ по комнатѣ и въ лицѣ этакое разсужденіе… физіогномія… поступки и здѣсь много, много всего“. Рѣчь отличается, однако, нѣкоторыми замѣтными особенностями. Она, прежде всего, характеризуется первобытностью, отъ которой разитъ неистощимая болтовня сплетницы-бабы; постоянныя повторенія — ходъ мысли ума неразвитаго. Прямой нити сообщенія или разсужденія этотъ умъ не слѣдуетъ; онъ топчется на одномъ мѣстѣ; еле-еле сообщеніе подвигается впередъ; онъ останавливается на двадцати второстепенныхъ обстоятельствахъ, не идущихъ вовсе къ дѣлу, и съ большимъ трудомъ добирается до словъ, нужныхъ для выраженія того, что сообщенію подлежитъ. Онъ сбивается съ дороги вслѣдствіе того, что побочныя обстоятельства не отдѣляются отъ главныхъ; принимается все въ разсчетъ, что попадается на пути, и слушателю остается выдѣлить главное изъ кучи мелочей, сора. Отступленія ежеминутны. Онъ хочетъ разсказать „все по порядку“, а порядка въ головѣ настолько незамѣтно, что послѣ каждаго предложенія слѣдуетъ: „да-съ“, свидѣтельствующее, что онъ задумывается надъ тѣмъ, что самъ произнесъ, и что слѣдуетъ произнести дальше, такъ какъ цѣль разсказа уходитъ все далѣе».
Характеристика ясна, основательна и удачна; но что изъ нея взяли бы мы для характеристики языка Гоголя?
Рѣшеніе вопроса, кажется, такъ просто и такъ подсказывается здравымъ смысломъ, что на него какъ будто и неловко отвѣчать. Но разъ два ученыхъ о немъ спорятъ, очевидно, рѣшеніе нужно. При всей простотѣ, оно, однако, сложнѣе, чѣмъ полагаютъ г. Мандельштамъ и его противникъ. Они просто спорятъ о разныхъ вещахъ. Если рѣчь идетъ о томъ капиталѣ словъ и оборотовъ, которымъ располагалъ поэтъ въ своемъ творчествѣ, если рѣчь идетъ вообще о тѣхъ средствахъ, которыми онъ выдѣлялъ и создавалъ чужія индивидуальности съ ихъ характерной рѣчью, то, очевидно, изслѣдованію подлежитъ вся масса языка, представленная въ его произведеніяхъ. Въ словарь Гоголя войдутъ, конечно, со всѣми ихъ значеніями всѣ слова, которыми онъ онъ пользовался, хотя бы онѣ встрѣчались лишь въ устахъ выведенныхъ имъ лицъ. Но если мы собираемся по его языку, по его стилю, по свойственнымъ ему лично оборотамъ живой рѣчи, судить о его индивидуальности, вопросъ усложняется. Рѣшеніе его разнообразно; оно зависитъ отъ того, въ какой степени было объективно творчество поэта, въ какой степени онъ отдѣлывался отъ индивидуальныхъ особенностей своей рѣчи, создавая рѣчи своихъ героевъ, въ какой степени онъ писалъ ихъ съ себя — или съ другихъ. Изслѣдованіе о языкѣ Шекспира, конечно, возможно; но возсоздать по рѣчамъ его безконечно — разнообразныхъ созданій личныя особенности его рѣчи и сдѣлать отсюда какіе-либо выводы о его міроотношеніи, о его пріемахъ познанія, о его личности — задача болѣе чѣмъ трудная. Не всегда можно считать ее невозможной; бываютъ поэты, которые создаютъ безконечно разнообразныхъ — прямо противоположныхъ — героевъ, списывая ихъ въ значительной степени съ себя; бываютъ такія многообъемлющія человѣческія индивидуальности, въ предѣлахъ которыхъ помѣщается цѣлый міръ людей — отъ Алеши Карамазова и героя «Бѣлыхъ ночей» до Ѳомы Опискина и Ѳеодора Павловича. Несомнѣнно, что однообразіе, которымъ яко бы запечатлѣнъ языкъ героевъ Достоевскаго, зависитъ отъ того, — что ихъ рѣчь разнообразна — въ предѣлахъ его рѣчи и его личности; но разговоры героевъ «Мертваго дома» или польскихъ пановъ въ «Карамазовыхъ» лежатъ, конечно, за ея предѣлами. Изъ того же, что г. Мандельштаму удалось найти рядъ словечекъ и выраженій, которыя Гоголь и употребляетъ отъ себя, и вкладываетъ въ уста своихъ героевъ, можно сдѣлать кой-какіе выводы для характеристики Гоголя, но нельзя вывести никакого общаго рѣшенія вопроса. Рѣчь выведенныхъ лицъ можетъ и должна служить матеріаломъ для характеристики языка писателя: въ этомъ проф. Мандельштамъ совершенно правъ; но сливать ихъ для такой характеристики въ одну грубую массу не годится; этотъ матеріалъ требуетъ особаго чутья, " особаго знанія языка, особыхъ пріемовъ изслѣдованія, гораздо болѣе сложныхъ, чѣмъ предлагаемые и примѣняемые проф. Мандельштамомъ. Особенно дурно отразилась его теорія и вызванный ею методъ смѣшенія на интересной главѣ о малорусскихъ элементахъ въ языкѣ Гоголя. Вмѣсто того, чтобы точно отдѣлить сознательное смѣшеніе великорусскихъ и малорусскихъ элементовъ отъ безсознательныхъ «малоруссизмовъ», которые довольно часты въ языкѣ Гоголя и очень интересны, изслѣдователь его стиля смѣшиваетъ все это і доходитъ этимъ путемъ до утвержденій едва ли основательныхъ. Говоритъ ли тетка Ѳедора Ивановича Шпоньки: «Воно ще, молода дьггына», пишетъ ли Гоголь въ русскомъ письмѣ: «пошли по художника» — для него это явленія одного порядка, у изъ ряда такихъ оборотовъ онъ смѣло выводитъ: «въ случаяхъ, когда художнику не представлялось необходимости писать на общерусскомъ языкѣ, т. е. когда по требованію самой мысли онъ не обращался къ русскому языку, малороссійскій языкъ преобладалъ, какъ болѣе послушное ему орудіе мысли». Такимъ образомъ оказывается, что въ творчествѣ писателя, никогда не писавшаго по малорусски, именно малорусскій языкъ былъ правиломъ, а великорусскій исключеніемъ. И извративъ такимъ образомъ для себя всю перспективу, г. Мандельштамъ спрашиваетъ себя: «каковые же моменты, заставлявшіе его обращаться къ общерусскому языку». Каковые моменты? Да вѣдь Гоголь былъ русскій писатель. Неужто надо указывать, когда онъ писалъ по-русски? Г. Мандельштамъ указываетъ въ описаніяхъ природы, въ философскихъ разсужденіяхъ; затѣмъ «творческая мысль искала выхода въ языкѣ русскомъ, когда захватывалась сторона вопроса, выходящаго за предѣлы узкой жизни Малороссіи, когда затрагивались интересы общественные, общенародные. Этимъ объясняется, почему въ двухъ крупнѣйшихъ произведеніяхъ, „Ревизорѣ“ и „Мертвыхъ Душахъ“, рѣчь ведется и дѣйствующими лицами, и авторомъ по-русски преимущественно». Оказывается, надо объяснять, почему Хлестаковъ и Чичиковъ не говорятъ по-малорусски. Совсѣмъ не потому, что они русскіе люди и говорятъ по-русски, а потому, что въ нихъ «затрагиваются общественные, общенародные интересы». А заключительное «преимущественно» совсѣмъ хорошо — вродѣ знаменитаго семинарскаго: «извѣстно, что всѣ люди болѣе или менѣе смертны».
Въ текстѣ насъ удивили обороты, оригинальные въ устахъ автора «главы изъ исторіи русскаго литературнаго языка»: «Ближайшимъ родственникомъ Хлестакова по рѣчи — Ноздревъ», «нѣтъ возможности привести всѣхъ оттѣнковъ», «потребовалось бы особаго изслѣдованія», «не смотря на то, что по дѣйствію Гоголевскій юморъ сплошь почти націоналенъ, главнымъ образомъ потому, что онъ основанъ на самомъ языкѣ, по и какъ таковой онъ долженъ быть принимаемъ въ разсчетъ при построеніи теорій»… Среди «недосмотровъ» мы не нашли ковычекъ, пропущенныхъ при рядѣ — слегка видоизмѣненныхъ — цитатъ изъ сочиненій Потебни, даже не названныхъ. Не названо также сочиненіе г. Истомина объ особенностяхъ языка Гоголя. Все это мелочи, которыя могутъ быть исправлены въ новомъ изданіи, котораго можетъ потребовать работа проф. Мандельштама въ виду интереса, возбуждаемаго темой и богатыхъ данныхъ для ея разработки, собранныхъ здѣсь.
- ↑ Это замѣчаніе было уже сдѣлано на страницахъ «Русскаго Богатства» («Сборникъ» 1899 г.) я въ свое время вызвало возраженія, на которыя, кажется, умѣстно будетъ отвѣтить здѣсь. По мнѣнію Ѳ. Д. Батюшкова («Въ борьбѣ со словомъ» въ «Журн. мин. нар. пр.» 1900, № 2), въ формѣ «не все неизмѣнно представляется содержаніемъ. Бываютъ и „пустыя формы“, то есть, не вызывающія въ насъ соотвѣтствующаго имъ содержанія». Въ соотвѣтственномъ текстѣ говорилось, собственно, не о такихъ случаяхъ, если-бы они и были возможны; говорилось о той формѣ, къ которой стремится нѣкоторое содержаніе, по существу еще не выяснившееся и, такъ сказать, недостойное этого названія, но существующее и ощущаемое творческой мыслью писателя. Форма, наконецъ, обрѣтенная, не будетъ безразлична для такого содержанія. Она преобразуетъ его, и это даетъ право сказать, что въ ней все выразительно, все содержательно. Во всякомъ случаѣ, если ужъ расширять спорное положеніе и видѣть въ немъ утвержденіе: пустыхъ формъ нѣтъ, — то на это надлежало бы отвѣтить указаніемъ такихъ формъ; мы такихъ не знаемъ. Бываютъ въ искусствѣ явленія, въ которыхъ содержаніе совпадаетъ съ формой (геометрическій орнаментъ, звуковой ритмъ); мы назвали бы ихъ чистыми формами, но никакъ не пустыми, такъ какъ невозможно отрицать ихъ эмоціональное дѣйствіе.
- ↑ Такъ и дѣлалъ покойный Потебня, доказывая ту-же мысль цитатами изъ писемъ Гоголя (кой-что изъ нихъ приводитъ и проф. Мандельштамъ). Въ докладѣ г. Савинова на ту-же тему, прочитанномъ въ концѣ истекшаго года въ Харьковскомъ историко-филологическомъ обществѣ, говорилось, — судя по изложенію мѣстной газеты, — между прочимъ, слѣдующее: «Даже въ слогѣ того, кѣмъ гордится наша словесность, замѣчается хлестаковщина вообще и спеціадьныя хдестаковскія стилистическія формулы… Хлестаковщина — не простая ложь, а — „гипербола въ крови“, отъ которой чрезвычайно трудно отдѣлаться». По указанію докладчика "всѣ литературныя произведенія Гоголя и характеризуются гиперболой и противоположной риторической фигурой литотесомъ.