Коля.[править]
Катя и Оля играли на рояли «Севильскаго цирюльника».
Оперу эту купилъ имъ брать Коля передъ отправленіемъ на войну.
Старый дядя Максимъ сидѣлъ около племянницъ и подпѣвалъ.
А бабушка Ларисса, совсѣмъ уже старая и слѣпая возсѣдала на большомъ и мягкомъ креслѣ у окна и сосредоточенно думала.
Бабушка Ларисса всегда думала о чемъ-то важномъ, что казалось, она только одна знаетъ, хотя Катя и утверждала, что бабушка ни о чемъ на думаетъ, кромѣ того, не опоздаютъ-ли сегодня съ обѣдомъ.
Вопросъ о думахъ бабушки былъ спорный, но уважали ее въ семьѣ очень и въ обѣду вели подъ руки.
Впереди выступала бабушка, почтительно поддерживаемая Катей и Олей.
А за ними — всѣ остальные…
Катя и Оля очень любили «Севильскаго цирюльника».
— Опера была старая, но безсмертная.
Дядя Максимъ часто говорилъ:
— И какъ подумаешь, что этой оперѣ исполнилось 100 лѣтъ. О, если бы люди могли жить такъ долго и быть такими жизнерадостными, какъ «Севильскій цирюльникъ».
Мать Глафира Антоновна рѣдко присутствовала на этихъ передъобѣденныхъ концертахъ.
Она была занята на кухнѣ и хотя новая кухарка, которую взяли недѣлю тому назадъ, оказалась образцовой и находилась вполнѣ на высотѣ своей задачи, тѣмъ не менѣе, Глафира Антоновна рѣшила довѣриться ей не сразу.
— Катя и Оля, повторите вотъ это мѣсто. — произнесъ дядя Максимъ.
Катя и Оля переглянулись.
«Севильскій цирюльникъ», конечно, хорошая вещь, но дядя Максимъ слишкомъ злоупотребляетъ этой любовью.
Тѣмъ не менѣе, онѣ стали повторять.
— Скоро-ли будетъ обѣдъ? — спросила бабушка.
— Сейчасъ.
Дядя Максимъ, чтобы дать возможность безпрепятственно сыграть «Севильскаго цирюльника», подошелъ къ бабушкѣ, усѣлся рядомъ, взялъ въ свои руки ея морщинистую руку и сталъ гладить ее:
— Черезъ пять минуть подаютъ обѣдъ. Вотъ сейчасъ Катя и Оля закончутъ «Севильскаго цирюльника». Помните, мамаша, какъ въ моемъ дѣтствѣ вы меня возили на эту оперу?
— Да, — отвѣтила, немного подумавъ, бабушка. И вдругъ ея лицо просіяло и озарилось какой то особенной улыбкой, точно она вспомнила что-то очень радостное и привѣтливое.
Въ это время въ окно постучалъ молоденькій студентикъ и показалъ Катѣ и Олѣ языкъ.
— Кто тамъ стучитъ? — произнесла недовольно бабушка.
— Это — Федя, — отвѣтилъ дядя Максимъ.
— Зачѣмъ онъ стучитъ? Развѣ нѣтъ дверей, чтобы позволить?
— А онъ такъ. Чтобы заранѣе я датъ знать о сроемъ приходѣ.
— Марья Семеновна разбаловала и Федю. Скорѣй бы забрали его на войну. А то бѣгаетъ, стучитъ въ окна, опрокидываетъ мебель. Вчера тарелку разбилъ за обѣдомъ, — вспомнила бабушка.
Катя и Оля закончили игру.
Въ залу вбѣжалъ Федя.
— Здравствуйте, бабушка, — крикнулъ онъ.
— Чего такъ кричишь? Что я не слышу, что-ли?
— Здравствуйте, Максимъ Антоновичъ. Здравствуйте, Катя и Оля. А вы тутъ опять запузырили «Севильскаго цирюльника»?
Дядя Максимъ ничего не отвѣтилъ и только недовольно пожалъ плечами.
Но Катя и Оля обидѣлись за дядю. Въ особенности, Оля.
Вспыхнувъ, Оля быстро заговорила:
— Если вы ничего не понимаете въ музыкѣ, то изъ этого не слѣдуетъ, чтобы другіе не понимали.
— Вы только ходите по кинематографамъ и думаете, что это искусство, — произнесла презрительно Катя.
— Этой оперѣ сто лѣтъ. Понимаете? А она вся, какъ живая, — воскликнула Оля.
— Какое мнѣ дѣло, что ей сто лѣтъ? — отвѣтилъ Федя и сталъ крутиться на каблукахъ.
— Вамъ бы въ циркъ поступить.
— Джакомино!
Въ комнату вошла Глафира Антоновна.
— Сейчасъ идемъ обѣдать, — сказала она.
И потомъ какъ бы про себя тихо произнесла:
— Сегодня, навѣрное, будетъ письмо отъ Коли.
И вздохнула.
— Отъ кого письмо? — внезапно услыхала бабушка.
Глафира Антоновна точно спохватилась, замедлила отвѣтомъ, но произнесла вторично и уже громко:
— Отъ Коли.
— Да вѣдь вчера же было отъ него письмо. Вы мнѣ сами читали.
— Ну, да, — сказала твердо Глафира Антоновна. — Вчера было письмо, а при письмѣ приписка, что онъ на другой день снова напишетъ:
— Чего онъ тамъ каждый день будетъ писать? — произнесла недовольно бабушка. — У него война, а не письма каждый день писать. Теперь, можетъ, можетъ недѣлю пришлетъ. Пойдемъ обѣдать. Катя, Оля!
Внучки подняли бабушку съ кресла и процессія двинулась.
Впереди бабушка.
По бокамъ — Катя и Оля.
За ними, вертясь на каблукахъ, Федя.
А позади, замедливъ шаги и разговаривая вполголоса, Глафира Антоновна и дядя Максимъ.
— Сколько разъ я тебѣ говорилъ, Глафира, что мамаша слышитъ, даже когда говорятъ шепотомъ. Вотъ и пиши теперь для нея новое письмо.
— Да, Максимъ, но у меня это вырвалось невольно. Пойми, что уже три недѣли, — сегодня ровно три недѣли, --ни строчки. Вѣдь Коля знаетъ, какое это для насъ безпокойство.
— Мама, дядя, отчего вы не идете? Бабушка ждетъ супа, — прокричала Оля.
— Идемъ.
Всѣ усѣлись.
Первая минута прошла въ молчаніи.
— Что вы молчите? — спросила бабушка.
Федя стукнулъ тарелкой.
— Смотри, Глафира, — проговорила бабушка, — онъ тебѣ опять разобьетъ тарелку. Скоро мы совсѣмъ останемся безъ посуды.
Катя и Петя разсмѣялись.
— Да, да, смѣнитесь, а вотъ когда останемся безъ тарелокъ, тогда не будете смѣяться.
— А вы и не знаете, что у Россини есть опера «Семирамида», — произнесъ дядя Максимъ, ѣдя супъ. Только она нигдѣ теперь не идетъ. А слѣдовало бы возобновить.
— Да что вы, Максимъ Антнповичъ, — воскликнулъ Федя, играя въ воздухѣ тарелкой. — Зачѣмъ имъ «Семирамида», когда онѣ хотятъ «Танго»?
Катя и Оля уничтожающими глазами посмотрѣли на Федю.
— Паяцъ, — сказала Оля.
— Рю-тю-тю, — добавила Катя.
— Что у насъ на второе? — спросила бабушка.
— Севрюга, — отвѣтила Глафира Антоновна.
Только что стали подавать второе, вошелъ въ комнату гость.
Старый знакомый Глафиры Антоновны — Степанъ Степановичъ Губановъ.
Лицо у него было серьезное, а глаза, когда онъ здоровался со всѣми, были смущенные и тревожные и глядѣли въ сторону.
— Садитесь. Отъ Гриши имѣете письмо? — спросила Глафира Антоновна Степана Степановича о его сынѣ, находящемся на войнѣ,
— Да, имѣю, — неохотно отвѣтилъ онъ. — Ничего, слава Богу. Все хорошо. Поклонъ вамъ.
— А вы какъ-будто не совсѣмъ здоровы, — произнесла Глафира Антоновна, взглянувъ на Степана Степановича.
И вдругъ ей какъ-то стало по по себѣ.
Точно что-то тревожное и больное проснулось въ глубинѣ ея души.
Но Степанъ Степановичъ, какъ ни въ чемъ не бывало, сталъ спокойно разговаривать съ дядей Максимомъ о томъ, о семъ.
И все случайно и загадочно проснувшееся въ глубинѣ души Глафиры Антоновны успокоилось.
Говорили о Верденѣ.
Степанъ Степановичъ сказалъ:
— Французы — молодцы! 50-ый день осады. Нѣмцы тысячами лѣзутъ и гибнутъ, а Верденъ не сдается.
— Слава Богу, — произнесъ дядя Максимъ и даже перекрестился маленькимъ такимъ чуть замѣтнымъ крестомъ.
Говорили о посѣвахъ.
Вотъ тутъ было плохо. Сѣять некому. Земля ждетъ посѣва, а работниковъ нѣтъ, что то будетъ?
И только когда кончали уже обѣдъ, Степзпъ Степановичъ нагнулся къ дядѣ Максиму и такъ, какъ будто бы какіе-нибудь пустяки, тихо оказалъ ему:
— А у меня есть маленькое дѣло къ вамъ. Потомъ, когда встанемъ изъ-за стола.
Глафира Антоновна почти не обратила вниманія на это. Можетъ бытъ, по поводу посѣвовъ.
Федя, въ концѣ концовъ, разбилъ кофейное блюдечко и окончательно разсердилъ бабушку, которая долго не могла успокоиться.
— Да что у него? Пляска святого Вита въ рукахъ? Или это можетъ быть нарочно, чтобы дразнить меня?
Даже Катя и Оля вступились за бѣднаго Федю, такъ бабушка хорошо отчитала его.
Когда встали изъ-за стола, Степанъ Степановичъ и дядя Максимъ утили въ кабинетъ.
Бабушку повели отдохнуть.
Катя и Оля, помирившіеся съ Федей отправились гулять.
А Глафира Антоновна занялась уборкой стола.
Съ колокольни сосѣдней церкви ударили въ колоколъ.
И звукъ понесся по воздуху медленно расплываясь, протяжный, взывающій, скорбящій.
И отъ звука колокола снова стало что то тревожно на душѣ у Глафиры Антоновны.
Она пріостановила уборку, перекрестилась, сѣла, согнулась.
Дверь изъ кабинета въ коридоръ открылась и въ столовую донеслись неясныя слова дяди Максима, выходившаго съ Степаномъ Степановичемъ.
— Нѣтъ. Я сейчасъ не могу этого сказать. Это ужасно. Я не знаю, не знаю.
И все.
Но такъ неясно и глухо говорилъ дядя Максимъ, что нельзя было догадаться, въ чемъ именно дѣло.
И больше ничего онъ не сказалъ, точно почувствовалъ за дверью столовой Глафиру Антоновну и спохватился.
И снова раздался звукъ колокола, протяжный, зовущій, влекущій къ себѣ, точно приглашая сосредоточиться на своемъ призывѣ подумать и вникнуть во что то важное, очень, очень важное.
Въ столовую вошли Степанъ Степановичъ и дядя Максимъ и какъ-то стали бокомъ къ Глафирѣ Антоновны и совсѣмъ какъ будто не хотѣли глядѣть на нее.
— А относительно Вердена, — началъ, какъ бы считая это чрезвычайно важной вещью. Степанъ Степановичъ, — я убѣжденъ, что онъ не сдастся.
И замолчалъ сразу.
И казалось такъ, что ему самому неловко, что онъ сталъ говорить о Верденѣ и что дѣло совсѣмъ не въ Верденѣ.
— Ты, Глафира, вѣроятно, пойдешь въ церковь. Пойди въ церковь, — сказалъ дядя Максимъ.
— Да, я пойду въ церковь, — отвѣтила Глафира Антоновна и, промолчавъ, добавила, обращаясь къ Степану Степановичу:
— Понимаете ли сегодня три недѣли, три недѣли, какъ нѣтъ письма отъ Коли.
Степанъ Степановичъ что-то хотѣлъ сказать.
И даже, чтобы ему было легче сказать сдѣлалъ жестъ правой рукой. Но ничего не сказалъ.
Промолчалъ.
— Я такъ боюсь. Мнѣ такъ тревожно, — произнесла Глафира Антоновна.
— Да, — протяжно и точно не своимъ голосомъ сказалъ Степанъ Степановичъ и добавилъ:
— Однако, мнѣ надо идти. Завтра буду у васъ.
Дядя Максимъ пошелъ проводить Степана Степановича и о чемъ то они еще говорили и шептались въ коридорѣ.
А когда снова вошелъ дядя Максимъ, то повторилъ:
— Глафира, иди въ церковь. А я посижу дома.
Въ это время отворилась дверь и бабушка, поддерживаемая горничной Матреною остановившись у входа, спросила:
— А что, Глафира? Письма, конечно, нѣтъ сегодня отъ Коли?
— Нѣтъ, мамаша, почтальонъ до сихъ поръ не приходилъ. Вѣроятно, завтра будетъ.
— Вы вашей постоянной перепиской только мѣшаете ему на войнѣ, — сказала бабушка. Его нельзя тревожить тѣмъ, что мы тутъ безпокоимся. Не тревожьте его. Максимъ тутъ? Правда, что Колю не надо тревожить?
— Да, да, мамаша, его не надо тревожить, — сказалъ дядя Максимъ и поспѣшно вышелъ изъ столовой.
— Глафира, ты, вѣроятно, собираешься въ церковь. — сказала бабушка.
— Да, мамаша.
— Поставь отъ меня свѣчку за Колю.
— Хорошо, мамаша.
— А я пойду въ залу, буду васъ тамъ ждать къ вечернему чаю. Проводи меня. Матрена.
Глафира Антоновна ушла въ церковь.
Бабушка усѣлась въ залѣ на креслѣ
Торжественная и строгая.
И о чемъ то очень глубоко думала.
А дядя Максимъ, уйдя къ себѣ въ комнату, долго бродилъ изъ угла въ уголъ.
И глаза у него были влажные.
Потомъ, внезапно рѣшившись, онъ взялъ листъ бумаги, перо и чернила и пошелъ въ залу.
И когда туда входилъ, бабушка говорила Матренѣ:
— Позови барина Максима. Вѣдь онъ дома.
— Я тутъ, мамаша, — сказалъ, входя дядя Максимъ. Я буду сидѣть въ залѣ около васъ. Вы отдыхайте. А я буду читать книгу.
— Хорошо, Максимъ, — сказала бабушка, — сиди въ залѣ. Никого нѣтъ. Всѣ разошлись. Сиди и читай. А я отдохну….
Бабушка заснула.
А дядя Максимъ сталъ писать письмо отъ Коли."
— Дорогія мои, любимыя мои мама и бабушка, — писалъ дядя Максимъ. Я хочу сдѣлать приписку къ своему вчерашнему письму. Никогда я не чувствовалъ себя такъ хорошо, какъ теперь. Очень спокойно и тихо у насъ. Вѣроятно, теперь не скоро буду писать. Да и не надо. Знайте одно, что мнѣ хорошо. Пусть будетъ и вамъ, мои дорогія и любимыя мама, бабушка и сестрицы, всегда хорошо.
Любящій васъ всею душою Коля".
Такъ писалъ дядя Максимъ отъ имени Коли.
И почему то, когда писалъ, плакалъ.
Сумерки поступали.
Тихо было въ домѣ.
Бабушка крѣпко спала передъ вечернимъ чаемъ.
Спи, кто можетъ.
А кто не можетъ, пусть плачетъ. И помолится за Колю.