КОМАНДИРОВКА.[править]
I.[править]
— Скоро ли станція, ямщикъ?
— Не скоро еще — до мятели врядъ ли доѣхать… Вишь, закуржавѣло какъ, сиверко идетъ.
Да, видно, до мятели не доѣхать. Къ вечеру становится все холоднѣе. Слышно, какъ снѣгъ подъ полозьями поскрипываетъ, зимній вѣтеръ, — сиверко, — гудитъ въ темномъ бору, вѣтви елей протягиваются къ узкой лѣсной дорогѣ и угрюмо качаются въ опускающемся сумракѣ ранняго вечера.
Холодно и неудобно. Кибитка узка, подъ бока давитъ, да еще некстати тутъ шашки да револьверы провожатыхъ болтаются. Колокольчикъ выводитъ какую-то длинную, однообразную пѣсню, въ тонъ запѣвающей мятели.
Къ счастію, — вотъ и одинокій огонекъ станціи на опушкѣ гудящаго бора.
Мои провожатые, бряцая цѣлымъ арсеналомъ вооруженія, стряхиваютъ снѣгъ въ жарко натопленной, темной, закопченой небѣ. Бѣдно и непривѣтно. Хозяйка укрѣпляетъ въ свѣтильнѣ дымящую лучину.
— Нѣтъ ли чего поѣсть у тебя, хозяйка?
— Ничего нѣтъ-то у насъ…
— А рыбы? Рѣка тутъ у васъ недалече?
— Была рыба, да выдра всю позобала.
— Ну, картошки…
— Померзла картошка-то у насъ нонѣ…
Дѣлать нечего, — хлѣба дала хозяйка, самоваръ, къ удивленію, нашелся, и то слава Богу! Погрѣлись чайкомъ, хлѣбца поѣли, луковицъ принесла хозяйка въ лукошкѣ. А вьюга на дворѣ разыгрывалась, мелкимъ снѣгомъ въ окна сыпало, и по временамъ даже свѣтъ лучины вздрагивалъ и колебался. — «Нельзя вамъ ѣхать-то будетъ, — ночуйте!»
— Что-жъ, — ночуемъ. Вамъ вѣдь, господинъ, торопиться-то некуда тоже. Видите, — тутъ сторона-то какая, ну, а тамъ еще хуже, — вѣрьте слову! — говоритъ одинъ изъ провожатыхъ.
Въ избѣ все смолкло. Даже хозяйка сложила свою прясницу съ пряжей и улеглась, переставъ свѣтить лучину. Водворился мракъ и молчаніе, нарушаемое только порывистыми ударами налетавшаго вѣтра.
Я не спалъ. Въ головѣ, подъ шумъ бури, поднимались и летѣли одна за другой тяжелыя мысли.
— Не спится, видно, господинъ, — произноситъ тотъ же провожатый, — «старшой», — человѣкъ довольно симпатичный, съ пріятнымъ, даже какъ будто интеллигентнымъ лицомъ, расторопный, знающій свое дѣло и, поэтому, не педантъ. Въ пути онъ не прибѣгаетъ къ ненужнымъ стѣсненіямъ и формальностямъ.
— Да, не спится.
Нѣкоторое время проходитъ въ молчаніи, но я слышу, что и мой сосѣдъ не спитъ; чуется, что и ему не до сна, что и въ его головѣ бродятъ какія-то мысли. Другой провожатый, — молодой «подручный», спитъ сномъ здороваго, но крѣпко утомленнаго человѣка. Временами онъ что-то невнятно бормочетъ.
— Удивляюсь я вамъ, — слышится опять ровный, грудной голосъ унтера: — народъ молодой, люди благородные, образованные, можно сказать, — а какъ свою жизнь проводите…
— Какъ?
— Эхъ, господинъ! Неужто мы не можемъ понимать!.. Довольно понимаемъ, что вы не въ эдакой, можетъ, жизни были и не къ этому съ измалѣтства-то привыкли…
— Ну, это вы пустое говорите: дѣло не въ томъ, къ чему съ измалѣтства привыкали, — было время и отвыкнуть…
— Нзужто весело вамъ? — произноситъ онъ тономъ сомнѣнія.
— Не весело, что и говорить… А вамъ весело?..
Молчаніе. Гавриловъ (будемъ такъ звать моего собесѣдника), повидимому, о чемъ-то думаетъ.
— Нѣтъ, господинъ, что я вамъ скажу… Вѣрьте слову: иной разъ бываетъ, просто, кажется, на свѣтъ не глядѣлъ бы… Съ чего ужъ это такъ бываетъ, — не знаю; только иной разъ такъ подступитъ, такъ подступитъ, — ножъ особый, да и только.
— Служба, что ли, тяжелая?…
— Служба службой… Конечно, не прогулка, да и начальство, надо сказать, строгое, а только все же не съ этого… не отъ службы.
— Такъ отчего же?
— Кто знаетъ!..
Опять молчаніе.
…-- Еще теперь обтерпѣлся немного, — привыкъ… Ну, и начальство не оставляетъ, — въ унтеръ-офицеры произведенъ, штрафовъ никакихъ не бывало, да и домой скоро, — въ отставку…
— Такъ что же?
…-- А вотъ я вамъ, господинъ, разскажу — случай какой со мной былъ…
II.[править]
Поступилъ я на службу въ 1874 году, въ эскадронъ, прямо изъ сдаточныхъ. Служилъ хорошо, можно сказать — съ полнымъ усердіемъ, все больше по нарядамъ: въ парадъ куда, къ театру, — сами знаете. Грамотѣ хорошо былъ обученъ, ну, и начальство не оставляло. Маіоръ у насъ землякъ мнѣ былъ и, какъ видя мое стараніе, — призываетъ разъ меня къ себѣ и говоритъ: «Я тебя, Гавриловъ, въ унтеръ-офицеры представлю, — ты въ командировкахъ бывалъ ли»? — Никакъ нѣтъ, говорю, ваше высокоблагородіе. — «Ну, говоритъ, въ слѣдующій разъ назначу тебя въ подручные, — присмотришься, дѣло не хитрое». — Слушаю, говорю, ваше высокоблагородіе, радъ стараться.
А въ командировкахъ я точно-что не бывалъ ни разу, — вотъ съ вашимъ братомъ, значитъ. Оно хоть, скажемъ, дѣло-то не хитрое, а все же, знаете, инструкціи надо усвоить, да и расторопность нужна. Ну, хорошо…
Черезъ недѣлю этакъ мѣста, зоветъ меня дневальный къ начальнику и унтеръ-офицера одного вызываетъ. Пришли. «Вамъ, говоритъ, въ командировку ѣхать. Вотъ тебѣ — говоритъ унтеръ-офицеру — подручный. Онъ еще не бывалъ. Смотрите, не зѣвать, справьтесь, говоритъ, ребята, молодцами, — барышню вамъ везти изъ замка. Вотъ вамъ инструкція, завтра деньги получай, и съ Богомъ»!..
Ивановъ, унтеръ-офицеръ, въ старшихъ со мной ѣхалъ, а я въ подручныхъ, вотъ какъ у меня теперь другой-то жандармъ. Старшему сумка казенная дается, деньги онъ на руки получаетъ, бумаги тоже, онъ расписывается, счеты эти ведетъ, ну, а рядовой въ помощь ему дается: послать куда, за вещами присмотрѣть, то, другое…
Ну, хорошо. Утромъ, чуть свѣтъ еще, — отъ начальника вышли, — гляжу: Ивановъ мой ужъ выпить гдѣ-то успѣлъ. А человѣкъ онъ былъ, — надо прямо говорить — не подходящій, — разжалованъ теперь. На глазахъ у начальства — какъ слѣдуетъ быть унтеръ-офицеру, и даже такъ, что на другихъ кляузы наводилъ, выслуживался. А чуть съ глазъ долой, сейчасъ и завертится, и первымъ дѣломъ выпить любилъ.
Пришли мы въ замокъ; какъ слѣдуетъ, бумагу вручили, — ждемъ, стоимъ. Любопытно мнѣ, какую барышню везти-то придется, а везти назначено намъ по маршруту далеко. По самой этой дорогѣ ѣхали, только въ городъ она назначена была, не въ волость. Вотъ, мнѣ и любопытно въ первый-то разъ, — жду, стою.
Только прождали мы этакъ съ часъ мѣста, пока ея вещи собирали, — а и вещей-то съ ней узелокъ маленькій, — юбка тамъ, ну, то, другое, — сами знаете. Книжки тоже были, а больше ничего съ ней не было; небогатыхъ видно, родителей, думаю. Только выводятъ ее, — смотрю, молодая еще, какъ есть ребенкомъ мнѣ показалась. Волосы русые, въ одну косу собраны, на щекахъ румянецъ у нея въ ту пору такъ и горѣлъ, а потомъ увидѣлъ я — блѣдная она совсѣмъ, бѣлая во всю дорогу была. Такъ мнѣ ее жалко стало, то есть такъ жалко, — просто, ну!..
Стала она пальто надѣвать, калоши… Вещи намъ ея показали, — правило, значитъ: по инструкціи мы вещи смотрѣть обязаны. «Деньги, спрашиваемъ, съ вами какія будутъ?» Рубль двадцать копѣекъ денегъ оказалось, — старшей къ себѣ взялъ. — «Васъ, барышня, говоритъ ей, я обыскать долженъ».
Какъ она тутъ вспыхнетъ. Глаза это у нея загорѣлись, румянецъ еще гуще выступилъ. Губы тонкія, сердитыя… Какъ посмотрѣла на насъ, — вѣрите, я и подступиться не посмѣлъ. Ну, а старшой, извѣстно, выпивши былъ — лѣзетъ къ ней прямо. «Я, говоритъ, обязанъ; у меня, говоритъ, инструкція!..»
Какъ крикнетъ она тутъ, даже Ивановъ — и тотъ попятился. Гляжу на нее: лицо поблѣднѣло, ни кровинки, а глаза ровно вотъ почернѣли, и злая, презлая… Ногой топаетъ, говорить шибко, — только я, признаться, хорошо и не слушалъ, что она говорила… Смотритель тоже испугался, воды ей принесъ въ стаканѣ. — «Успокойтесь, проситъ ее, пожалуйста, говорить, сами себя пожалѣйте!» А она и на него тутъ напала. — «Варвары, говоритъ, вы, холопы!» — Ну, и много еще дерзкихъ словъ ему выражала. Какъ хотите, — супротивъ начальства это вѣдь нехорошо…
Такъ мы ея и не обыскивали. Увелъ ее смотритель въ другую комнату, да съ надзирательницей тотчасъ же и вышли они, — ничего, говоритъ, при нихъ нѣтъ. — А она на него глядитъ и, точно вотъ, смѣется въ лицо ему, и глаза злые все. А Ивановъ, — извѣстно, пьяному море по колѣна, — смотритъ да все свое бормочетъ: — «Не по закону, — у меня, говоритъ, инструкція!..» Только смотритель вниманія не взялъ.
Поѣхали. По городу проѣзжали, — все она въ окна кареты глядитъ, точно прощается, либо знакомыхъ увидѣть хочетъ. А Ивановъ взялъ, да занавѣски-то опустилъ, — окна и закрылъ. Забилась она въ уголъ, прижалась и глядитъ на насъ. А я, признаться сказать, не утерпѣлъ-таки: взялъ это одну занавѣску, будто самъ поглядѣть хочу, открылъ такъ, чтобы ей видно было… Только она и не посмотрѣла въ окно, и все такая сердитая, — въ уголку сидитъ, губы закусила… Въ кровь, такъ я себѣ думалъ, искусаетъ.
Поѣхали по желѣзной дорогѣ. Погода ясная этотъ день стояла, — осенью дѣло это было, въ сентябрѣ мѣсяцѣ. Солнце-то свѣтить, да вѣтеръ свѣжій, осенній, а она въ вагонѣ окно отворитъ, сама высунется на вѣтеръ, такъ и сидитъ. По инструкціи-то оно не полагается, знаете, окна открывать, да Ивановъ мой, какъ въ вагонъ ввалился, такъ и захрапѣлъ; а я не смѣлъ ей сказать. Потомъ осмѣлился, подошелъ это къ ней и говорю: — Барышня, говорю, закройте окно. — Молчитъ, и вниманія не взяла, будто не ей я говорю, а сама-то, я знаю, слышитъ. Постоялъ я тутъ, постоялъ, а потомъ опять говорю: — Простудитесь, барышня, холодно вѣдь. — Обернула она ко мнѣ лицо-то свое и точно, вотъ, удивилась чему. Поглядѣла да и говоритъ, тихо таково: — Оставьте! — говоритъ, — и опять въ окно высунулась, а я махнулъ рукой и отошелъ въ сторону.
Стала она спокойнѣе. Закроетъ окно, въ пальтишко закутается вся, грѣется, видно. Вѣтеръ, говорю, свѣжій былъ, студено! А потомъ опять къ окну сядетъ и опять на вѣтру вся, — послѣ тюрьмы-то, видно, не наглядится. Повеселѣла даже, глядитъ себѣ и даже улыбаться стала, и такъ на нее хорошо въ тѣ поры смотрѣть было, — вѣрите совѣсти: если бы начальство отдало, такъ бы, кажется, сейчасъ ее женой къ себѣ взялъ, вмѣсто ссылки…
Отъ *** города на тройкѣ ѣхать пришлось. Ивановъ-то у меня пьянъ-пьянешенекъ; проспится и опять заливаетъ. Вышелъ изъ вагона, шатается. Ну, думаю, плохо, какъ бы денегъ казенныхъ не растерялъ. Ввалился въ почтовую телѣгу, легъ и захрапѣлъ тотчасъ. Сѣла она рядомъ, — неловко. Посмотрѣла на него, ну, точно вотъ на гадину на какую. Подобралась такъ, чтобы не тронуть его какъ-нибудь, — вся въ уголку и прижалась, а я-то ужъ на облучкѣ усѣлся. Какъ поѣхали, — вѣтеръ холодный, — я и попродрогъ, и ей, гляжу, холодно. Закашляла крѣпко и платокъ къ губамъ поднесла, а на платкѣ, гляжу, кровь. Такъ меня будто кто въ сердце кольнулъ булавкой. — Эхъ, говорю, барышня, такъ можно! Больны вы, а въ такую дорогу поѣхали, — осень, холодно!.. Нешто, говорю, можно этакъ!
Вскинула она на меня глазами, посмотрѣла, и точно опять внутри у нея закипать стало.
— Что вы, говоритъ, глупы, что ли? Не понимаете, что я не по своей волѣ ѣду. Хорошъ, — говоритъ: — самъ везетъ, да туда же еще съ сожалѣньями суется!
— Вы бы, говорю, начальству заявили, — въ больницу хоть слегли бы, чѣмъ въ этакой холодъ ѣхать. Дорога-то вѣдь не близкая!
— А куда? — спрашиваетъ.
А намъ, знаете, строго запрещено объяснять преступникамъ, куда ихъ везти приказано. Видитъ она, что я позамялся, и отвернулась. — Не надо, — говоритъ, — это я такъ… Не говорите, да ужъ и сами не лѣзьте!
Не утерпѣлъ я. — Вотъ, говорю, куда вамъ ѣхать. Не близко! — Сжала она губы свои, брови сдвинула, да ничего и не сказала. Покачалъ я головой: — Вотъ, то-то, говорю, барышня. Молоды вы, не знаете еще, что это значитъ! — Крѣпко мнѣ досадно было, а она опять посмотрѣла, посмотрѣла на меня и говоритъ: — Напрасно, говоритъ, вы такъ думаете. Знаю я хорошо, что это значитъ, а въ больницу все-таки не слегла. Спасибо! Лучше ужъ, коли помирать, такъ на волѣ, у своихъ. А то, можетъ, еще и поправлюсь, такъ опять же на волѣ, а не въ больницѣ вашей тюремной. Вы думаете, — говоритъ, — отъ вѣтру я, что ли, заболѣла, отъ простуды, какъ бы не такъ!.. — «Тамъ у васъ, спрашиваю, сродственники, что ли, находятся?» — Это я потому, какъ она мнѣ выразила, что у своихъ поправляться хочетъ. — Нѣтъ, говоритъ, у меня тамъ ни родни, ни знакомыхъ. Городъ-то мнѣ чужой, да, вѣрно, такіе же, какъ и я, ссыльные есть, товарищи. — Подивился я, — какъ это она чужихъ людей своими называетъ: неужто, думаю, кто ее безъ денегъ тамъ поить-кормить станетъ, да еще незнакомую? Только не сталъ ее разспрашивать, потому вижу: брови она поднимаетъ, недовольна, зачѣмъ я разспрашиваю.
Только къ вечеру гляжу: тучи надвинулись, вѣтеръ подулъ холодный, — а тамъ и дождь пошелъ. Грязь и прежде была не высохши, а тутъ до того грязно стало, — просто, кисель на дорогѣ, да и только. Спину-то мнѣ какъ есть грязью всю забрызгало, да и ей порядочно попадать стало. Однимъ словомъ сказать, что погода, на ея несчастіе, пошла самая скверная: дождикомъ прямо въ лицо сѣчетъ; оно хоть, положимъ, кибитка-то крытая, и рогожей я ее закрылъ, да куда тутъ! Течетъ всюду, продрогла, гляжу: вся дрожитъ и глаза закрыла. По лицу капли дождевыя потекли, а щеки блѣдныя, и не движется она, точно въ безчувствія. Испугался я даже. Вижу: дѣло-то выходитъ неподходящее, плохое дѣло…
Въ Ярославль городъ самымъ вечеромъ пріѣхали. Разбудилъ я Иванова, на станцію вышли, — велѣлъ я самоваръ согрѣть. А изъ городу изъ этого пароходы ходятъ, только по инструкціи намъ на пароходахъ возить строго воспрещается. Оно хоть нашему брату выгоднѣе, — экономію загнать можно, да боязно. На пристани, знаете, полицейскіе стоятъ, а то и нашъ же братъ, жандармъ мѣстный, кляузу подвести завсегда можетъ. Вотъ, барышня-то и говоритъ намъ: — Я, говоритъ, далѣе на почтовыхъ не поѣду, — какъ знаете, говоритъ, пароходомъ везите. — А Ивановъ еле глаза продралъ съ похмелья, сердитый. «Вамъ объ этомъ, говоритъ, разсуждать не полагается. Куда повезутъ, туда и поѣдете!» Ничего она ему не сказала, а мнѣ говоритъ: — Слышали, говоритъ, что я сказала: не ѣду. — Отозвалъ я тутъ Иванова въ сторону. «Надо, говорю, на пароходѣ везти. Вамъ же лучше: экономія останется». Онъ на это пошелъ, только труситъ. «Здѣсь, говоритъ, полковникъ, такъ какъ бы чего не вышло. Ступай, говоритъ, спросись, — мнѣ, говоритъ, нездоровится что-то». А полковникъ неподалеку жилъ. «Пойдемъ, говорю, вмѣстѣ и барышню съ собой возьмемъ». Боялся я: Ивановъ то, думаю, спать завалится спьяну, такъ какъ бы чего не вышло. Чего добраго — уйдетъ она, или надъ собой что сдѣлаетъ, — въ отвѣтъ попадешь. Ну, пошли мы къ полковнику. Вышелъ онъ къ намъ. «Что надо?» — спрашиваетъ. Вотъ она ему и объясняетъ, да тоже и съ нимъ неладно говоритъ. Ей бы попроситъ хорошенько: такъ и такъ, молъ, сдѣлайте милость, — а она тутъ по своему заговорила. «По какому праву?» — говоритъ, ну, и прочее, все, знаете, дерзкія слова выражаетъ. Выслушалъ онъ ее и ничего, — смирно таково отвѣчаетъ: «Не могу-съ, говоритъ, ничего я тутъ не могу. По закону-съ… нельзя!» Гляжу, барышня то моя опять раскраснѣлась вся, глаза точно вотъ угли. — Законъ! — говоритъ, и засмѣялась по своему, сердито да громко. — «Такъ-точно, — полковникъ ей: — законъ-съ!» Признаться, я тутъ позабылся немного, да и говорю: «Точно-что, вашескородіе, законъ, да онѣ, ваше высокоблагородіе, больны». Посмотрѣлъ онъ на меня строго. — "Какъ твоя фамилія?* спрашиваетъ. — «А вамъ, барышня, — говоритъ, — если больны вы, въ больницу тюремную не угодно ли-съ?» Отвернулась она и пошла вонъ, слова не сказала. Мы за ней. Не захотѣла въ больницу, да и то надо сказать: ужъ если на мѣстѣ не осталась, а тутъ безъ денегъ, да на чужой сторонѣ, точно чтоне приходится. Ну, дѣлать нечего. Ивановъ на меня же накинулся: — «Что, молъ, теперь будетъ? Непремѣнно изъ-за тебя, дурака, оба въ отвѣтѣ будемъ». Велѣлъ лошадей запрягать и ночь переждать не согласился, такъ къ ночи и выѣзжать пришлось. Подошли мы къ ней: «пожалуйте, говоримъ, барышня, — лошади поданы». А она на диванъ прилегла, — только согрѣваться стала. Вспрыгнула она на ноги, встала передъ нами, — выпрямилась вся, — прямо на насъ -смотритъ, — даже, скажу вамъ, страшно мнѣ на нее глядѣть стало. — Прокляты вы, говоритъ! — и опять по своему что-то заговорила, непонятно. Ровно бы и по-русски говоритъ, да ничего понять невозможно. Только сердито очень да жалко говорила: — Ну, говоритъ, теперь ваша воля, вы меня замучить можете, — что хотите, дѣлаете. Ѣду! — А самоваръ-то все на столѣ стоитъ, она еще и не пила. Мы съ Ивановымъ свой чай заварили, и ей я налилъ. Хлѣбъ съ нами бѣлый былъ, я тоже ей отрѣзалъ. — «Выкушайте, говорю, на дорогу-то. Ничего, хоть согрѣетесь немного». Она калоши надѣвала, — бросила надѣвать, повернулась ко мнѣ, смотрѣла, смотрѣла, потомъ плечами повела и говоритъ: — Что это за человѣкъ такой! Совсѣмъ вы, кажется, сушасшедшій. Стану я, говоритъ, вашъ чай пить! — Повѣрите ли, до чего мнѣ обидно стало. И по сейчасъ, такъ и то сердце бьется. Вотъ вы не брезгаете же съ нами хлѣбъ-соль ѣсть. Рубанова господина везли, тотъ тоже не брезгалъ. А она побрезгала. Велѣла потомъ на другомъ столѣ себѣ самоваръ особо согрѣть и ужъ извѣстно: за чай, за сахаръ втрое заплатила. Чудная!..
III.[править]
Разсказчикъ смолкъ, и на нѣкоторое время въ избѣ водворилась тишина, нарушаемая только ровнымъ дыханіемъ младшаго жандарма.
— Вы не спите? — спросилъ у меня Гавриловъ.
— Нѣтъ, продолжайте, пожалуйста; я слушаю.
— Много я отъ нея, — продолжалъ разсказчикъ, помолчавъ, — много муки тогда принялъ. Дорогой-то, знаете, ночью, все дождикъ, погода злая… Лѣсомъ поѣдешь, лѣсъ стономъ стонетъ. Ея-то мнѣ и не видно, потому ночь темная, ненастная, эти не видать, а повѣрите, — такъ она у меня передъ глазами стоитъ, то есть даже до того, что вотъ точно днемъ ее вижу: и глаза ея, и лицо сердитое, блѣдное, и какъ она иззябла вся, а сама все глядитъ куда-то, точно все мысли свои про себя въ головѣ ворочаетъ. Какъ со станціи поѣхали, сгалъ я ее тулупомъ одѣвать. — «Надѣньте, говорю, тулупъ-то, — все, знаете, теплѣе.» Кинула тулупъ съ себя. — Вашъ, говоритъ, тулупъ, — вы и надѣвайте. — Тулупъ точно, что мой былъ, да догадался я и говорю ей: «Не мой, говорю, по закону, говорю, полагается». Ну, одѣлась..
Только и тулупъ не помогъ: какъ разсвѣло, — глянулъ я на нее, а на ней лица нѣтъ. Какъ со станція опять поѣхали, приказала она Иванову на облучокъ сѣсть. Поворчалъ онъ, да не посмѣлъ ослушаться, тѣмъ болѣе, — хмель-то у него прошелъ немного. Я съ ней рядомъ сѣлъ.
Трои сутки мы ѣхали и нигдѣ не ночевали. Первое дѣло: по инструкціи сказано — не останавливаться на ночлегъ, а «въ случаѣ сильной усталости» — не иначе, какъ въ городахъ, гдѣ есть караулы. Ну, а тутъ, сами знаете, какіе города! Да и сама-то все торопитъ, — скорѣе ей все хотѣлось на мѣсто.
Пріѣхали-таки на мѣсто, точно гора у меня съ плечъ долой, какъ городъ завидѣли. И надо вамъ сказать: въ концѣ она, почитай что, на рукахъ у меня и доѣхала. Вижу — лежитъ въ повозкѣ безъ чувствъ; тряхнетъ на ухабѣ телѣгу, такъ она головой о переплетъ и ударится. Поднялъ я ее на руку на правую, такъ и везъ; все легче. Сначала оттолкнула было меня: — прочь! — говоритъ, — не прикасайтесь! — А потомъ ничего. Можетъ, оттого, что въ безпамятствѣ была… Глаза-то закрыты, вѣки совсѣмъ потемнѣли, и лицо лучше стало не такое сердитое. И даже такъ было, что засмѣется сквозь сонъ и просвѣтлѣетъ будто. Вѣрно ей, бѣдной, хорошее во снѣ грезилось. Какъ къ городу подъѣзжать стали, очнулась, поднялась… Погода-то прошла, солнце выглянуло — вотъ и она повеселѣла.
… Изъ губерніи-то ее далѣе отправили, въ городѣ въ губернскомъ не оставили, и намъ же дальше везти привелось, — тамошніе жандармы въ разъѣздахъ были. Крѣпко измучилась она, да все же веселая уѣзжала. Какъ уѣзжать намъ, — гляжу, въ полицію народу набирается: барышни молодыя да господа, студенты, видно, изъ ссыльныхъ… И всѣ, точно знакомые, съ ней говорятъ, за руку здороваются, разспрашиваютъ. Денегъ ей сколько-то принесли, платокъ на дорогу. Проводили…
Ѣхала веселая, только кашляла часто и на насъ не смотрѣла даже, точно насъ и не было.
Пріѣхали въ уѣздный городъ, гдѣ жить назначено; сдали ее подъ росписку. Сейчасъ она фамилію какую-то называетъ. — Здѣсь, говоритъ, такой то? — Здѣсь, отвѣчаютъ. Исправникъ пріѣхалъ. — «Гдѣ, говорить, жить станете?» — Не знаю, говоритъ, а пока къ Рязанову пойду. — Покачалъ онъ головой, а она собралась и ушла. Съ нами и не попрощалась…
IV.[править]
— Что-жъ, такъ вы ее больше и не видѣли?
— Видалъ, да лучше бы ужъ не видать было…
…И скоро даже я опять ее увидѣлъ. Какъ пріѣхали мы изъ командировки, — сейчасъ насъ опять нарядили и опять въ ту же сторону. Студента одного возили. Веселый такой, пѣсни хорошо пѣлъ и выпить былъ не дуракъ. Его еще дальше послали. Вотъ поѣхали мы черезъ городъ тотъ самый, гдѣ ее оставили, и стало мнѣ любопытно про житье-то ея узнать. Тутъ, спрашиваю, барышня-то наша? — Тутъ, говорятъ, только чудная она какая-то: какъ пріѣхала, такъ прямо къ ссыльному пошла, и никто ее послѣ не видалъ, — у него и живетъ. Кто говоритъ: больна, а то баютъ: въ родѣ она у него за любовницу живетъ. Извѣстно, народъ болтаетъ, — не видали! А я-то знаю, какъ она живетъ-то съ нимъ. Вспомнилось мнѣ, что она говорила: «Помереть у своихъ хочется». И такъ мнѣ любопытно стало, и не то что любопытно, а попросту сказать, такъ меня и потянуло. Схожу, думаю, повидаю…
Пошелъ, — добрые люди дорогу показали; а жила она въ концѣ города. Домикъ маленькій, дверца низенькая. Вошелъ я къ ссыльному-то къ этому, гляжу: чисто у него, комната свѣтлая, въ углу кровать стоитъ и занавѣской уголъ отгороженъ. А рядомъ мастерская у него махонькая, — тамъ на скамейкѣ другая постель положена.
Какъ вошелъ я, — она-то на постелѣ сидѣла, шалью обернута и ноги подъ себя подобрала, — шьетъ что-то. А ссыльный рядомъ на скамейкѣ сидитъ, въ книжкѣ ей что-то вычитываетъ. Шьетъ она, а сама слушаетъ. Стукнулъ я дверью, она какъ увидала, приподнялась, за руку его схватила, да такъ и замерла. Глаза большіе стали, темные, да страшные… ну, все, какъ и прежде бывало, только еще блѣднѣе сама мнѣ показалась. За руку-то его крѣпко стиснула, — онъ испугался, къ ней кинулся. — «Что, говоритъ, съ вами? Успокойтесь!» А самъ меня не видитъ. Потомъ отпустила она руку-то его, — съ постели встать хочетъ. — Прощайте, говоритъ ему: — видно, имъ для меня и смерти хорошей жалко. Прощайте! — Тутъ и онъ обернулся, меня увидалъ, — какъ вскочитъ на ноги. Думалъ я — тутъ онъ меня и убьетъ, — право!
Они, знаете, подумали, что опять ее брать пріѣхали. Только видитъ онъ, — стою я ни живъ, ни мертвъ, самъ испугался, да и одинъ. Повернулся къ ней, за руку взялъ, засмѣялся. — «Да успокойтесь, вы, говоритъ. — А вамъ, спрашиваетъ меня, — что здѣсь понадобилось?..»
Очень мнѣ совѣстно стало, что испугалъ я ее… Сказалъ, что повидать пришелъ, да и она меня узнала. Вижу я, — сердится все, какъ и прежде. Ну, вотъ сердится, да и только, — такъ и закипаетъ; кажется, ужъ я всей душой радъ былъ услужить, а она какъ глянетъ, точно ты ей змѣей лютой кажешься.
Разобралъ онъ, въ чемъ дѣло, засмѣялся къ ней. Не все я понять-то могъ, — вы вѣдь, господа, чудно промежъ себя говорите. Онъ-то спокойно говоритъ, тихо, а она сердито да дерзко. Ссыльный-то ей; «вы, говоритъ, разберите: вѣдь человѣкъ къ вамъ пришелъ, а не жандармъ…» А она ему: «а зачѣмъ онъ служитъ?»
«Господи! — думаю: — неужто я и не человѣкъ для нея? Нешто по своей волѣ я ей худое что сдѣлалъ!» Такъ мнѣ горько стало. — «Извините, говорю, что испугалъ васъ!» — Это, говоритъ, ничего, что испугали. Не въ томъ дѣло.
Неловко мнѣ стало. — «Прощайте!» говорю. Она ничего не сказала, а онъ повернулся, руку мнѣ подалъ, спросилъ, далеко ли ѣдемъ. — «Поѣдете назадъ, — заходите, говоритъ, пожалуй!» А она смотритъ на насъ, да усмѣхается по-своему. — Не понимаю, — говоритъ. А онъ ей: «Поймете, говоритъ, когда-нибудь, сердце у васъ незлое».
Когда назадъ мы ѣхали, призываетъ исправникъ старшого и говоритъ: «Вамъ тутъ оставаться впередъ до распоряженія; телеграмму получилъ. Бумагъ вамъ ждать по почтѣ». Остались мы.
Вотъ я опять къ нимъ пошелъ: дай, думаю, зайду, хоть у хозяевъ про нее спрошу. Зашелъ. Говоритъ хозяинъ домовый: «Плохо, говоритъ, какъ бы не померла. Боюсь, въ отвѣтъ не попасть бы, — потому, собственно, что попа звать не хотятъ». Только стоимъ мы, разговариваемъ, а въ это самое время ссыльный вышелъ. Увидѣлъ меня, поздоровался, да и говоритъ: — «Опять пришелъ? Что-жъ, войди, пожалуй». Я и вошелъ тихонько, а ссыльный за мной вошелъ. Поглядѣла она, да и спрашиваетъ: — Опять этотъ странный человѣкъ!.. Вы, что ли, его позвали? — «Нѣтъ, говоритъ, не звалъ я, — самъ пришелъ». Я не утерпѣлъ и говорю ей: «Что, говорю, барышня, — за что вы сердце противъ меня имѣете, точно я врагъ вамъ какой?» — Врагъ, говоритъ, — а вы развѣ не знаете? Конечно, врагъ! — Голосъ у нея слабый сталъ, тихій, на щекахъ румянецъ такъ и горитъ, и столь лицо у нея пріятное, — кажется, не наглядѣлся бы. Вижу: не жилица она на свѣтѣ, — сталъ прощенія просить, — какъ бы, думаю, безъ прощенія не померла. — «Простите меня, говорю, — коли вамъ зло какое сдѣлалъ». Опять, гляжу, закипаетъ: — Простить! Вотъ еще! Никогда не прощу, и не думайте… Нико-гда!
Разсказчикъ опять смолкъ и задумался. Потомъ продолжалъ тише и, какъ будто, сосредоточеннѣе:
— Опять у нихъ промежду себя разговоръ пошелъ. Вы, вотъ, человѣкъ образованный, по ихнему понимать должны, такъ я вамъ скажу, какія слова упомнилъ. Слова-то запали, и посейчасъ помню, а смыслу не знаю. Онъ говоритъ: «Поймите, не прощеніе важно, — человѣка признайте. Простить другое дѣло, — онъ самъ бы, говоритъ, можетъ, не простилъ бы!» А потомъ совсѣмъ ужъ чудно заговорили; другъ на друга смотрятъ безъ сердца, а по словамъ-то будто ругаются. Онъ ей: «вы, говоритъ, сектантка!» — А вы, — она ему, — холодный, равнодушный человѣкъ! — Какъ она это слово сказала, онъ даже вскочилъ. — «Равнодушный! — говоритъ, — ну, сами знаете, что неправду сказали!» — Пожалуй, — она говоритъ, и засмѣялась ему, — а вы-то развѣ правду? — «А я, говоритъ, — правду»! Задумалась она, руку ему протянула; онъ руку-то взялъ, а она въ лицо ему посмотрѣла, да и говоритъ: — Да, вы, пожалуй, и правы! — А я стою, какъ дуракъ, смотрю, а у самого такъ и сосетъ что-то у сердца, такъ и подступаетъ. Потомъ обернулась она ко мнѣ, посмотрѣла и на меня безъ гнѣва и руку подала. — Вотъ, говоритъ, что я вамъ скажу: никогда я васъ не прощу, слышите! Враги мы. Ну, а руку вамъ даю, — желаю вамъ когда-нибудь человѣкомъ стать… Устала я! — говорить. Я и ушелъ…
V.[править]
…Померла она скоро. Какъ хоронили, я и не видалъ, — у исправника былъ. Только на другой день ссыльнаго этого встрѣтилъ; подошелъ къ нему, — гляжу: на немъ лица нѣтъ…
Росту былъ онъ высокаго, съ лица сурьезный, да ранѣе привѣтливо смотрѣлъ, а тутъ звѣремъ на меня, какъ есть, глянулъ. Подалъ было руку, а потомъ вдругъ руку мою бросилъ и самъ отвернулся. — «Не могу, говоритъ, я тебя видѣть теперь. Уйди, братецъ, Бога ради уйди!.. Потомъ, коли еще въ городѣ останешься, заходи, пожалуй!» — Опустилъ голову, да и пошелъ, а я на фатеру пришелъ, и такъ меня засосало, — просто, два дня пищи не принималъ. Тоска!
На третій день исправникъ призвалъ насъ и говоритъ: «Можете, говоритъ, теперь отправляться; пришла бумага, да поздно». Видно, опять намъ ее везти пришлось бы, да ужъ Богъ ее пожалѣлъ: самъ убралъ.
… Только что еще со мной послѣ случилось, — не конецъ вѣдь еще. Назадъ ѣдучи, пріѣхали мы на станцію одну. Входимъ въ комнату, а тамъ на столѣ самоваръ стоитъ, закуска всякая, и старушка какая-то сидитъ, хозяйку чаемъ угощаетъ. Чистенькая старушка, маленькая, да веселая такая и говорливая. Все хозяйкѣ про свои дѣла разсказываетъ. «Вотъ, говоритъ, собрала я пожитки, домъ-то, по наслѣдству который достался, — продала и поѣхала къ моей голубкѣ. То-то обрадуется! Ужъ и побранитъ, разсердится, знаю, что разсердится, — а все же рада будете… Писала мнѣ, не велѣла пріѣзжать. Чтобы даже ни въ какомъ случаѣ не смѣла я къ ней ѣхать. Ну, да ничего это!» Такъ тутъ меня ровно кто подъ лѣвый бокъ толкнулъ. Вышелъ я въ кухню. «Что за старушка?» — спрашиваю у дѣвки-прислуги. — А это, говоритъ, самой той барышни, что вы тотъ разъ везли, — матушка родная будетъ. — Вѣрите, тутъ меня шатнуло даже. Видитъ дѣвка, какъ я въ лицѣ разстроился, — спрашиваетъ: — Что, говоритъ, служивый, съ тобой? — «Тише, говорю, — барышня-то померла». — Тутъ дѣвка эта, — и дѣвка-то, надо сказать, гулящая была, съ проѣзжающими баловала, — а тутъ какъ всплеснетъ руками, да какъ заплачетъ, и изъ избы вонъ. Взялъ и я шапку, да и самъ вышелъ, — слышалъ только, какъ старуха въ залѣ съ хозяйкой все болтаютъ, и такъ мнѣ этой старухи страшно стало, такъ страшно, что и выразить невозможно. Побрелъ я прямо по дорогѣ, — послѣ ужъ Ивановъ меня догналъ съ телѣгой, я и сѣлъ.
VI.[править]
…Вотъ какое дѣло!.. А исправникъ донесъ, видно, начальству, что я къ ссыльнымъ ходилъ, да и полковникъ ***скій тоже донесъ, какъ я за нее заступался, — одно къ одному и подошло. Не хотѣлъ меня начальникъ и въ унтеръ-офицеры представлять. «Какой ты, говоритъ, унтеръ-офицеръ, — баба ты! Въ карцеръ бы тебя, дурака!» Только я въ это время въ равнодушіи находился и даже нисколько не жалѣлъ ничего!
И все я эту барышню сердитую забыть не могъ, да и теперь то же самое: такъ и стоитъ, бываетъ, передъ глазами.
Что бы это значило?! Кто бы мнѣ объяснилъ! Да вы, господинъ, не спите?
Я не спалъ… Глубокій мракъ закинутой въ лѣсу избушки томилъ мою душу, и скорбный образъ погибшей дѣвушки вставалъ въ ней подъ глухія рыданія бури…
1880 г.
Вышній Волочокъ.