Вашингтон Ирвинг.
Комендант Манко и солдат[править]
Некогда был комендантом Альгамбры старый доблестный воин, известный под именем «коменданта Манко» или «Однорукого», так как одну руку потерял он в боях. Он гордился тем, что был старым воякой и носил усы, закрученные до самых глаз, пару походных сапог и толедский клинок, длинный, как вертел, с носовым платком в корзине эфеса.
Коменданту Манко очень надоели упреки, которым постоянно подвергалась крепость, — упреки в том, что Альгамбра стала пристанищем всяких бродяг и контрабандистов. Решив положить этому конец, старый правитель разом выгнал целые гнезда бродяг из крепости и из пещер, которыми изрыты окрестные холмы. Он отрядил также солдат патрулировать по дорогам и тропам, приказав хватать всякого, кто покажется им подозрительным.
В одно прекрасное летнее утро патруль, состоящий из старого служаки-капрала, трубача и двух рядовых, сидел под садовой стеной Хенералифе, у дороги, ведущей на Солнечную гору, — как вдруг услыхали они стук лошадиных копыт и мужской голос, распевающий грубо, но вполне мелодично, старую кастильскую походную песню.
Вслед за тем они увидали коренастого загорелого парня, одетого в потрепанное платье пехотинца; он вел за собой статного арабского коня, оседланного на старинный мавританский лад.
При виде странного солдата, спускающегося, с конем на поводу, с этой пустынной горы, капрал удивился, шагнул вперед и окликнул его:
— Кто идет?
— Друг.
— А кто ты такой?
— Бедный солдат, прямо с войны, с доброй наградой — расколотой башкой да пустым кошельком.
Теперь они могли рассмотреть его поближе. Черный рубец на лбу и тронутая сединой борода придавали его лицу выражение какой-то бесшабашности, а так как глаза его немного косили, казалось, что на лице его играет плутоватая усмешка.
Ответив на вопросы патруля, солдат, видимо, решил, что теперь его очередь спрашивать.
— Позвольте узнать, — сказал он, — что это за город виден там, у подножья холма?
— Что за город? — вскричал трубач. — Однако это уж слишком! Гляньте-ка на него! Спускается с Солнечной горы и спрашивает, как зовется великий город Гренада!
— Гренада! Madre di Dios! [Божья матерь — исп.] Неужто правда?
— Может, и нет, — ответил трубач. — Может, ты не знаешь также, к что это — башни Альгамбры?
— Ты, чертов трубач, не смейся надо мной; если это и впрямь Альгамбра, о странных делах нужно мне рассказать коменданту!
— Ну, что же, его ты скоро увидишь, — сказал капрал, — потому что мы тебя как раз ему и представим.
Тут трубач схватил коня под уздцы, двое рядовых взяли солдата под руки, капрал занял место впереди, отдал команду: «Вперед, марш!», и все двинулись по направлению к Альгамбре.
Вид оборванного пехотинца и прекрасного арабского коня, конвоируемых патрулем, привлек внимание всех праздных зевак и всех кумушек, которые обычно с раннего утра собираются кучками вокруг колодцев и источников. Колодезный ворот перестал вращаться, и служанка в стоптанных башмаках застыла, разинув рот, с кувшином в руке, когда мимо проходил капрал со своей добычей. Пестрый хвост зевак стал собираться позади эскорта. Глубокомысленными кивками, подмигиваниями и догадками перекидывались в толпе. «Это дезертир», — сказал один. «Контрабандист», — сказал другой. «Бандалеро», — сказал третий; наконец кто-то заявил, что отважный капрал со своим патрулем схватил главаря отчаянной шайки разбойников. «Ну, ну, — сказала одна старуха другой, — главарь он или нет, пусть попробует теперь вырваться из когтей коменданта Манко, даром что у того одна рука!»
Комендант Манко сидел в одном из внутренних покоев Альгамбры, распивая утреннюю чашку шоколада в компании со своим исповедником, жирным францисканским монахом из соседнего монастыря. Ему прислуживала скромная черноглазая девица из Малаги, дочь его домохозяина. Поговаривали, будто девица эта, при всей своей скромности, была хитрой и задорной красоткой, сумела отыскать мягкое местечко в железном сердце старого коменданта и держала его в полном повиновении. Впрочем, не к чему нам слишком пристально вглядываться в домашние дела сильных мира сего.
Когда стало известно, что схвачен подозрительный человек, шнырявший вокруг крепости, и что сейчас он под надзором капрала дожидается во внешнем дворе слова его превосходительства, — гордость и сознание собственного величия наполнили грудь коменданта. Передав свою чашку шоколада скромной девице, он потребовал свой меч с плетеным эфесом, опоясался им, закрутил кверху усы, уселся в большое кресло с высокою спинкой, принял вид непреклонный и грозный и приказал ввести пленного. Солдата ввели рядовые, по-прежнему крепко держа его за руки. Однако пленник вошел со спокойным и самоуверенным видом и па острый, пронизывающий взгляд коменданта ответил веселой усмешкой, которая не слишком по сердцу пришлась строгому правителю. С минуту комендант смотрел на него молча.
— Ну, злодей, — промолвил он наконец, — что ты можешь сказать в свое оправдание? Кто ты такой?
— Солдат, прямо с войны, где мне ничего не досталось, кроме рубцов и шрамов.
— Солдат… гм… пехотинец, судя по платью. Говорят, у тебя отличный арабский конь. Верно, и его ты добыл на войне, к рубцам и шрамам в придачу?
— Если угодно вашему превосходительству, я могу рассказать престранную историю о том, как достался мне этот конь. Право, дивную историю должен я рассказать. К тому же, это имеет отношение и к безопасности здешней крепости, да, пожалуй, и всей Гренады. Но дело это такого рода, что поведать о нем можно только с глазу на глаз, либо в присутствии тех, кто пользуется полным вашим доверием.
Комендант поразмыслил минутку, потом приказал капралу с его людьми удалиться, стать на страже по ту сторону двери и дожидаться зова.
— Этот святой отец, — сказал он, — мой исповедник; можешь говорить в его присутствии все что угодно; а эта девица, — тут он кивнул в сторону служанки, которая мешкала с видом отчаянного любопытства, — эта девица скромна и молчалива, ей можно довериться во всем.
Солдат глянул своими раскосыми глазами, — чуть-чуть подмигнув, быть может, — на скромную служанку.
— Я буду очень рад, — сказал он. — если девица останется здесь.
Когда все прочие удалились, солдат начал свой рассказ. Язык у плута был без костей, и владел он речью лучше, чем то, что надлежало ему по чину.
— Если угодно вашему превосходительству, — начал он, — я солдат, я послужил изрядно, но так как срок моей службы вышел, меня отчислили не так давно из армии в Вальдокиде. Я отправился пешком в родную мою деревню, в Андалузию. Вчера вечером на закате солнца я шагал по выжженной равнине Старой Кастилии.
— Постой! — воскликнул комендант. — Что это ты городишь? Старая Кастилия в двух или трех сотнях миль отсюда!
— Вот именно, — невозмутимо отвечал солдат, — я сказал ведь уже вашему превосходительству, что должен поведать о странных вещах; и, как ни странно, все это, тем не менее, истинная правда, в чем ваше превосходительство убедится, если соизволит выслушать меня терпеливо.
— Продолжай, негодяй, — сказал комендант, закручивая кверху усы.
— Когда солнце село, — продолжал солдат, — я посмотрел по сторонам, ища какого-нибудь пристанища для ночлега, но, сколько хватал глаз, нигде не было видно никакого признака жилья. Я понял, что придется мне спать на голой земле, подложив под голову ранец; но ваше превосходительство, старый солдат знает, конечно, что для человека, побывавшего на войне, такая ночевка — не великое лишение.
Комендант кивнул в знак согласия, вытаскивая из корзинки эфеса свой носовой платок, чтобы отогнать муху, увивавшуюся вокруг его носа.
— Так вот, коротко говоря, — продолжал солдат, — я прошел еще несколько миль и добрался до моста через глубокий овраг, по которому струился ручей, обмелевший от летнего зноя. У одного конца моста стояла мавританская башня, разрушенная сверху; подвал же ее был совсем цел. Тут, смекнул я, славное местечко для привала. Ну, спустился я к ручью, напился в свое удовольствие, потому что вода была чистой и сладкой, а у меня рот запекся от жажды; потом, открыв ранец, я достал луковицу и несколько корок хлеба — весь мой провиант --и, усевшись на камень у ручья, принялся ужинать; я намерен был затем расположиться на ночь в подвале башни: отменное пристанище было бы это для вояки, возвращающегося с войны, — это понятно должно быть вашему превосходительству, вы ведь тоже старый солдат.
— Случалось мне в свое время радоваться и худшему, — сказал комендант, пряча свой носовой платок обратно в эфес шпаги.
— Я мирно грыз мою корку, — продолжал солдат, — как вдруг мне почудились какие-то звуки из подвала; я прислушался — это был стук лошадиных копыт. Немного погодя из дверей подземелья, у самого берега ручья, выходит человек, ведя на поводу статного коня. Я не очень-то хорошо мог рассмотреть его при свете звезд. Подозрительным показалось мне, что он прячется тут, в развалинах башни, в таком диком, пустынном месте. Это мог быть и простой путник, вроде меня; мог быть и контрабандист; мог быть и бандалеро! Ну, мне-то что? По милости божией и по моей бедности, мне терять было нечего; так что сидел я спокойно и грыз свои корки.
Он подвел коня к воде, рядом с тем местом, где я сидел, и мне представился случай разглядеть его. К моему удивлению, одет он был в мавританское платье, в стальные латы и полированный шлем, в котором отражались звезды. И конь его тоже был убран на мавританский лад, с большими широкими стременами. Он подвел его, как сказал я, к ручью, и животное погрузило голову в воду чуть не до глаз и пило так долго, что я уж думал, оно сейчас лопнет.
«Приятель, — сказал я, — твой конь пьет хорошо; это добрый знак, если лошадь так смело погружает морду в воду».
«Еще бы ему не пить, — отвечал незнакомец с мавританским акцентом, — вот уже год с тех пор, как он видел воду в последний раз».
«Клянусь Сант-Яго, — сказал я, — против такого коня куда и верблюдам, которых видал я в Африке! Однако, сдается мне, что ты солдат; может, сядешь и разделишь со мной солдатскую закуску?»
Правду сказать, мне не хватало товарища в этом пустынном месте, и я непрочь был завести дружбу с неверным. К тому же, — ваше превосходительство знает это, конечно, — солдату не больно важно, какой веры его спутник, и на мирном положении солдаты всех стран — друзья.
Комендант снова кивнул в знак согласия.
— Так вот, — продолжал солдат, — пригласил я его разделить со мной ужин, — какой уж там ни был, — потому что простое гостеприимство требовало этого.
«Некогда мне ни есть, ни пить, — ответил он. — Мне до утра нужно проделать еще далекий путь».
«В каком .направлении?» спросил я.
«В Андалузию», отвечал он.
«Как раз и мне туда же, — сказал я. — Так что, коли не хочешь поесть и попить со мной, может, позволишь мне сесть на твоего коня и поехать вместе с тобой? Конь, видать, у тебя дюжий, легко свезет нас двоих».
«Ладно», сказал всадник.
И негоже было б ему отказать мне, и не по-солдатски бы это было. — особенно после того, как я предложил ему поделиться с ним ужином. Так что он сел на коня, а я примостился позади него.
«Держись крепко, — сказал он, — мой конь полетит, как ветер».
«Не заботься обо мне», — говорю.
И тут мы тронулись. С шага коны перешел на рысь, с рыси на галоп, а с галопа на бешеный скок. Казалось, будто скалы, деревья, дома — все на свете кубарем летит мимо нас назад.
«Что это за город?» — спросил я.
«Сеговия», ответил он.
И едва успел он вымолвить это, башни Сеговии скрылись из глаз. Мы взлетели па Гвадаррамские горы, оттуда — вниз по Эскуриалу; миновали стены Мадрида и понеслись дальше по равнинам Ла-Манчи. Так мчались мы по холмам и долинам, мимо башен и городов, погруженных в глубокий сон, через горы, равнины и реки, поблескивающие при свете звезд.
Коротко говоря, чтобы не утомлять ваше превосходительство, всадник мой вдруг натянул поводья на склоне какой-то горы: «Вот и конец нашему путешествию», сказал он. Я глянул по сторонам, но не увидел никакого жилья; один только вход в пещеру. Осмотревшись, увидел я множество народа в мавританских платьях; кто верхом, кто пешком, спешили они сюда, будто гнало их ветром со всех сторон света — все валом валили в пещеру, как пчелы в улей. Прежде чем успел я задать вопрос, мой всадник всадил свои длинные мавританские шпоры в бока коню и ринулся туда вместе с толпой. Мы скакали по крутой, витой тропе, спускавшейся в самое нутро горы. По мере того как мы продвигались вперед, забрезжил там свет, — точно первые проблески дня, — но откуда шел этот свет, я не мог разобрать. Светлей и светлей становилось, я мог рассмотреть уже все вокруг. Тут я заметил, что справа и слева от нашей дороги — большие пещеры, точно залы какого-нибудь арсенала. В одних по стенам висели щиты, и шлемы, и латы, и копья, и палаши; в других огромные груды походного снаряжения и боевых припасов лежали на земле.
Вашему превосходительству, как старому солдату, отрадно было бы видеть такие огромные запасы военного добра. А дальше, в других пещерах, стояли длинные ряды всадников, вооруженных до зубов, с подъятыми копьями и развевающимися знаменами — в полной готовности к бою; но все они сидели в седлах неподвижно, как статуи. Еще дальше, в новых залах, воины спали на земле подле своих коней, а пехотинцы стояли кучками, готовые построиться в ряды. Все были в старинных мавританских уборах и доспехах.
Так вот, ваше превосходительство, коротко говоря, в конце концов мы попали в огромнейшую пещеру — или, лучше сказать, в подземный дворец; в стенах его вились жилы золота и серебра, эти стены искрились бриллиантами, и сапфирами, и драгоценными каменьями всякого рода. В верхнем конце на золотом троне сидел мавританский король, окруженный вассалами справа и слева; чернокожие африканцы стояли подле него на страже с обнаженными палашами. Вся толпа, что продолжала сюда стремиться, — тысячи и тысячи их тут были, — проходила поодиночке перед его троном, и каждый, проходя мимо, воздавал ему почести. Иные в толпе были одеты в великолепные наряды, горящие самоцветами; другие были в доспехах, покрытых лаком и эмалью, третьи — в истлевших, пыльных одеждах и в иссеченных, исщерблённых, покрытых ржавчиной латах.
До сей поры я держал язык за зубами, ибо, — ваше превосходительство знает, конечно, — не след солдату лезть с вопросами в горячее время. Но тут я не мог больше молчать.
«Скажи, приятель, — спросил я, — что это все означает?»
«Это, — ответствовал всадник, — великая и страшная тайна. Знай, о христианин, что ты видишь перед собой двор и армию Боабдила, последнего короля Гренады».
«Что за чушь говоришь ты! — вскричал я. —Боабдил со всей своей свитой был изгнан из этой страны сотни лет назад, и все они померли в Африке».
«Так говорится в ваших лживых летописях, — ответил мавр, — но знай, что Боабдил и его воины, которые участвовали в последней борьбе за Гренаду, могущественным волшебством заперты были в горе. Тот король и та армия, что покинули Гренаду в день сдачи, — это было лишь призрачное шествие, шествие духов и демонов, коим дано было принять это обличье, чтобы обмануть христианских государей. И еще я скажу тебе, друг, что вся Испания — это страна, зачарованная великою силой. Нет здесь горной пещеры, нет дозорной башни на равнинах, нет разрушенного замка на холмах, где не спали бы из века в век зачарованные воины, — пока не будут искуплены грехи, за которые аллах на время лишил правоверных владычества над этой страной. И каждый год, в ночь святого Хуана, с них спадают чары, — от заката до восхода солнца, — и дозволяется им явиться сюда, чтобы воздать почести своему господину. И толпы, которые роями слетаются сюда, в пещеру, — это мусульманские воины, покинувшие свои убежища во всех концах Испании. Что касается меня самого, то ты видел разрушенную башню у моста в Старой Кастилии, где уже сотни лет я провожу и лето и зиму и куда должен вернуться с рассветом. А батальоны этих конных и пеших, которые ждут в боевом порядке в соседних пещерах, — это зачарованные воины Гренады. В книге судеб написано, что едва спадут чары, Боабдил спустится с горы во главе своей армии, снова сядет на свой трон в Альгамбре, возьмет в свои руки власть над Гренадой и, собрав завороженных воинов со всей Испании, вновь отвоюет полуостров и вернет его мусульманскому закону».
«Когда же случится это?» спросил я.
«Аллах один ведает: мы надеялись, что день освобождения близок; но в настоящее время Альгамброй правит старый бывалый солдат, известный под именем коменданта Манко. Он всегда начеку. И покуда такой воин держит в своих руках главную крепость и готов отразить первое же нападение с гор, я боюсь, что Боабдилу и его воинству нельзя будет взяться за оружие».
При этих словах комендант выпрямился, поправил свой меч и закрутил кверху усы. А солдат продолжал свой рассказ.
— Коротко говоря, — чтобы не утомлять ваше превосходительство, — всадник, поведав мне это, сошел со своего коня.
«Подожди здесь, — сказал он, — и постереги моего коня, пока я пойду и преклоню колено перед Боабдилом».
С этими словами он протиснулся в толпу, которая стремилась к трону.
Что же мне делать теперь, когда я остался один? — подумал я. — Ждать, пока этот неверный возвратится, чтобы умчать меня на своем призрачном коне? Или, не мешкая, убраться прочь, подальше от всей этой нечисти? Солдат на решения скор, — вы-то знаете это, ваше превосходительство. А конь, этот конь принадлежал заклятому врагу моей веры и моего государя и был честной добычей по всем законам войны. Итак, пересев с крупа в седло, я поворотил коня, ударил его под бока мавританскими стременами и погнал полным ходом назад по дороге, которая привела нас сюда. Когда мчались мы мимо зал, где недвижными батальонами стояли мусульманские всадники, мне почудилось, будто я слышу лязг оружия и глухой гул голосов. Еще разок дал я коню отведать стремян и удвоил скорость. Позади меня послышался шум, похожий на завывание вихря; я услышал топот тысяч копыт; несметная толпа настигала меня. Я скакал дальше в тесноте и давке и вырвался вон из пещеры вместе с тысячами призрачных теней; тут ветер умчал их на все четыре стороны света.
В этой сумятице и суматохе я сброшен был наземь и потерял сознание. Когда я пришел в себя, я лежал на вершине холма, а рядом со мной стоял арабский конь; когда я падал, рука моя запуталась в поводьях, и это, видно, помешало ему умчаться в Старую Кастилию.
Ваше превосходительство легко может представить себе, как удивлен я был, когда, взглянув по сторонам, я заметил кусты алоэ, индийские фиги и другие признаки южного края и увидел внизу большой город, с башнями, и дворцами, и высоким собором.
Я осторожно стал спускаться с холма, ведя коня в поводу, так как боялся сесть на него снова, чтобы он не сыграл со мной какой-нибудь коварной шутки. Спускаясь с холма, я встретил ваш патруль, который сообщил мне, что это Гренада лежит передо мной и что я нахожусь у самых стен Альгамбры, крепости доблестного коменданта Манко, грозы зачарованных мусульман. Когда услыхал я это, я решил тотчас поспешить к вашему превосходительству, чтобы рассказать вам обо всем, что я видел, и предупредить об опасностях, окружающих вас, дабы вы могли своевременно принять меры для защиты крепости и всего королевства против армии, что таится в самых недрах земли.
— А сам ты, как старый солдат, видавший немало сражений, — сказал комендант, — что посоветуешь ты мне сделать, чтобы избегнуть беды?
— Не мне, скромному рядовому, давать советы начальнику столь мудрому, как ваше превосходительство, — скромно ответствовал солдат. — Но я полагаю, что вашему превосходительству следует распорядиться, чтобы все пещеры и трещины гор были замурованы крепкой каменной кладкой, тогда Боабдил со своей армией будет совершенно закупорен в своих подземных жилищах. Если, к тому же, добрый отец, — добавил солдат, набожно перекрестившись и отвешивая почтительный поклон монаху, — если, к тому же, добрый отец осенит эти заслоны своим благословением и возложит на них кресты, и мощи, и образа святых, — мне думается, они устоят против самых могущественных заклятых неверных. Не так ли?
— Они несомненно будут надежной защитой, — сказал монах.
Тут комендант упер руку в бок, держась за эфес своего толедо, и устремил взгляд на солдата, слегка покачивая головой из стороны в сторону.
— Так, значит, мой друг, — сказал он, — ты и впрямь думаешь, что можно меня провести такими дурацкими россказнями о зачарованных горах и заколдованных маврах? Молчи, негодяй, ни слова больше! Быть может, ты и старый солдат, но наскочил ты тоже на бывалого солдата, да, к тому же, такого, с которым сладить совсем не легко. Эй, стража! Взять его в кандалы!
Скромная девица хотела было замолвить словечко за пленника, но комендант взглядом заставил ее замолчать.
Надевая солдату на руки оковы, один из стражей нечаянно нащупал что-то твердое у него в кармане. Он вытащил это, и все увидели объемистый кожаный кошель, который казался туго набитым. Взяв кошель за уголок, он высыпал его содержимое на стол перед комендантом, — и никогда, конечно, сумма разбойника не приносила такой ослепительной дани. Из мешка посыпались кольца, драгоценные камни, и чётки из жемчуга, и кресты, осыпанные искрящимися бриллиантами, и куча старинных золотых монет; несколько штук из них со звоном упали на пол и раскатились по всей комнате.
На время отправление правосудия было приостановлено: все в единодушном порыве кинулись вдогонку за блещущими, сверкающими беглецами.
Один только комендант, исполненный истой испанской спеси, сохранял величавую невозмутимость, — хотя взгляд его и выражал некоторую тревогу, пока последняя монета и драгоценный камень не были водворены обратно в мешок.
Монах не был столь спокоен; лицо его пылало, как печь, и глаза мерцали и вспыхивали при виде четок и крестов.
— Презренный святотатец! — вскричал он. — В какой церкви или часовне награбил ты эти священные реликвии?
— Ни в церкви, ни в часовне, святой отец. Если тут было кощунство, то совершил его в давно прошедшие времена тот неверный всадник, о котором я говорил. Когда их превосходительство прервали меня, я как раз собирался рассказать, что, завладев конем всадника, я отвязал кожаный мешок, притороченный к седлу, и в нем обнаружил добычу, которую, надо полагать, этот всадник награбил в походах в те дни, когда мавры опустошали страну.
— Ну, и отлично; а теперь пора тебе отправляться на постой в Алую Башню; и хотя эта башня не околдована никакой чудесной силой, она будет для тебя такой же надежной тюрьмой, как любая пещера твоих зачарованных мавров.
— Ваше превосходительство сделает, как найдет нужным, — спокойно ответил пленник. — Я буду благодарен вашему превосходительству за любое помещение в крепости. Солдат, побывавший на войне, — ваше превосходительство знает это, конечно, — не слишком разборчив в том, что касается пристанища: уютная темница, ежедневный паек: — ничего лучшего мне и не надобно. Я хотел бы только просить об одном, — пока я буду жить без заботы по милости вашего превосходительства, — поберегите вашу крепость и подумайте о моем предложении насчет того, чтобы замуровать все щели в горе.
Тут кончилась эта сцена. Пленника отвели в крепкую темницу Алой Башни, арабского коня препроводили на конюшню его превосходительства, а мешок всадника упрятали в крепкий сундук его превосходительства. Насчет мешка, правда, святой отец высказал некоторые сомнения, вопрошая, не следует ли поместить священные реликвии — явную добычу кощунственного грабежа — на сохранение в церкви; но так как комендант был непреклонен в этом вопросе и являлся абсолютным повелителем в Альгамбре, монах скромно отказался от спора, решив, однако, донести об этом факте церковным властям в Гренаде.
Чтобы понятны были быстрые и жесткие меры, принятые комендантом Манко, следует заметить, что в ту пору горы Альпухарры по соседству с Гренадой кишели разбойниками, которыми командовал дерзкий атаман по имени Мануэль Бораско; разбойники эти рыскали по всей стране и даже в переодетом виде проникали в город, чтобы разведать, когда тронутся в путь обозы с товарами или путешественники с туго набитой мошной; их старались они перехватить на далеких пустынных горных перевалах. Эти частые дерзкие вылазки пробудили внимание властей, и начальники различных постов получили приказы быть начеку и задерживать всех подозрительных бродяг. Комендант Манко особенно рьяно боролся с разбойниками, так как много бесчестия падало на долю его крепости; а теперь он не сомневался, что ему удалось изловить какого-то отчаянного десперадо из этой шайки.
Между тем история получила огласку не только в крепости, но и в самом городе Гренаде. Говорили, что известный разбойник Мануэль Бораско, гроза Альпухарры, попался в когти старого коменданта Манко и посажен в темницу Алой Башни. И все ограбленные этим разбойником стали стекаться роями, чтобы опознать злодея. Алые Башни, как известно, стоят поодаль от Альгамбры, на холме, отделенном от главной крепости оврагом, по дну которого проходит главная дорога. Башни не были обнесены стеною, но часовой расхаживал перед ними. Окно темницы, в которую посадили солдата, было забрано прочной решеткой и выходило на небольшую эспланаду. Сюда собирался добрый народ Гренады смотреть на заключенного, как смотрел бы на гиену, скалящую зубы из-за решетки зверинца. Однако никто не признавал в нем Мануэля Бораско, ибо этот страшный разбойник славился своей ужасной физиономией, и никак не шла к нему добродушная, лучистая улыбка пленника. Посетители приходили не только из Гренады, но со всех концов страны; и все же никто не знал заключенного, и среди простого народа пошли разговоры о том, нет ли малой толики правды в его рассказе. Что Боабдил со своей армией заперт в недрах горы, — это было старое поверье, которое многие из старожилов слышали от своих отцов. Многие ходили на Солнечную гору, — или, как называют ее иначе, на гору святой Елены, — на поиски пещеры, о которой рассказывал солдат, и заглядывали в глубокий темный колодец, уходящий в глубь горы, невесть на какую глубину, — в колодец, который существует там и по сей день, — пресловутый вход в подземное жилище Боабдила.
Понемногу солдат снискал популярность среди простонародья. Горный разбойник в Испании совсем не то, что разбойники в других странах: здесь низшие классы относятся к этой фигуре не с презрением, а с сочувствием, видя в ней что-то рыцарское; к тому же, народ здесь всегда готов порицать поведение всех правителей. Поэтому многие стали роптать по поводу крутых мер старого коменданта Манко, а пленник его стал представляться им в ореоле мученика.
Вдобавок ко всему солдат был удалым, веселым парнем, и для каждого, кто подходил к его окну, у него находилась шутка, а для каждой женщины — и ласковое словечко. Он раздобыл старую гитару и, сидя у своего окошка, распевал баллады и любовные песенки — к удовольствию женщин, живущих по соседству, которые по вечерам собирались на эспланаде под его музыку и отплясывали болеро. Он сбрил свою неказистую бороду, и загорелое его лицо приглянулось красоткам; а скромная служанка коменданта — та заявила, что улыбка его просто неотразима. Эта мягкосердечная девица с самого начала прониклась глубоким сочувствием к его судьбе и после тщетных попыток смягчить коменданта сама постаралась, чем только можно, облегчить пленнику тяготы его заключения. Каждый день она приносила пленнику крохи утешения, перепавшие со стола коменданта, либо изъятые из его кладовой, при случае — вместе с утешительной бутылкой отборного валь-де-пеньяса или чудесной малаги.
Между тем как в самом сердце крепости свила себе гнездо эта маленькая измена, буря открытой войны назревала среди внешних врагов коменданта.
История о том, как обнаружен был кошель с золотом и драгоценностями у предполагаемого разбойника, дошла до Гренады со многими преувеличениями. Немедленно губернатор, жестокий соперник коменданта, поставил вопрос о незаконных действиях коменданта Манко. Он настаивал на том, что пленник был схвачен за пределами Альгамбры, в местности, подвластной только ему. Он требовал поэтому выдачи ему преступника со всем, что при нем было найдено. А так как святой отец подробнейшим образом осведомил Великого инквизитора относительно крестов, и чёток, и прочих реликвий, содержавшихся в мешке, последний настаивал на том, что злодей повинен в святотатстве, все награбленное им принадлежит церкви, а тело грешника — ближайшему аутодафе. Спор разгорался, комендант пришел в бешенство и клялся, что нипочем не выдаст пленника, — скорее повесит его в стенах Альгамбры, как шпиона, пойманного по соседству с крепостью.
Губернатор грозился послать отряд солдат, чтобы перевести заключенного из Алой Башни в город. Великий инквизитор равным образом склонен был отправить за ним несколько фамильяров из инквизиционного суда. Поздней ночью коменданту сообщено было об этих происках.
— Пусть приезжают, — сказал он, — все равно, я их опережу. Раненько же нужно встать, чтобы захватить врасплох старого солдата.
И немедленно он отдал приказ перевести пленника на заре в темницу, расположенную в стенах самой Альгамбры.
— А ты, дитя, — сказал он скромной девице, — постучись получше в дверь и разбуди меня до петухов, чтобы я сам присмотрел за этим.
Пришел рассвет, прокричал петух, но никто не стучался в дверь к коменданту. Солнце поднялось высоко над горными вершинами и заглянуло в комнату, прежде чем комендант был разбужен ото сна старым капралом, который стоял перед ним с выражением ужаса на железном своем лице.
— Он исчез! Убежал! — вскричал капрал, с трудом переводя дух.
— Кто исчез? Кто убежал?
— Солдат, разбойник, сам дьявол, по-моему! Темница его пуста, но дверь на замке, никто не знает, как он бежал оттуда.
— Кто видал его последним?
— Ваша служанка; она приносила ему ужин.
— Пусть ее тотчас позовут сюда!
Тут новое известие повергло всех в смятение. Комната скромной девицы оказалась пуста; постель ее была не смята; несомненно, она удрала вместе с негодяем; недаром в течение последних дней она частенько вела с ним беседы.
Это ранило старого коменданта в самое сердце; но он не успел еще посетовать по этому поводу, когда навалились на него новые беды. Войдя в свою комнату, он увидел, что сундук его раскрыт, кожаная сумка всадника изъята оттуда, а вместе с ней несколько объемистых мешков с дублонами.
Но как и каким путем улизнули беглецы? Старый крестьянин, живший в домике у самой дороги в горы, заявил, что слышал топот могучего коня как раз перед рассветом. Конь скакал вверх, по направлению к Сиерре. Крестьянин выглянул из своего жилища и успел разглядеть всадника, впереди которого сидела женщина…
— Обыскать конюшню! — вскричал комендант Манко.
Конюшню обыскали; все лошади стояли у себя в стойлах, за исключением арабского коня. На его месте нашли здоровенную дубину, привязанную к яслям, а на ней ярлык с надписью: «Подарок коменданту Манко от Старого Солдата».
Текст издания: Рассказы и легенды. Для сред. и ст. возраста / Вашингтон Ирвинг. Пер., биогр. очерк и прим. М. Гершензона; Рис. В. Бехтеева. — Москва--Ленинград: Детиздат, 1939 (Горький). — 192 с., 10 вкл. л. ил., портр.: ил.; 23 см.