Маколей. Полное собраніе сочиненій.
Томъ IV. Критическіе и историческіе опыты
Изданіе Николая Тиблена.
Санктпетербургъ. 1862
КОМИЧЕСКІЕ ДРАМАТУРГИ ВРЕМЕНЪ РЕСТАВРАЦІИ.[править]
Мы очень расположены къ м-ру Лей-Гонту. Правда, мы судамъ о немъ только по событіямъ общеизвѣстнымъ, по собственнымъ его сочиненіямъ и твореніямъ другихъ писателей, которые, вообще, относились къ нему весьма злобно. Но или мы сильно ошибаемся, или онъ человѣкъ весьма искусный, весьма честный и весьма добродушный. Мы ясно видимъ, и въ его сочиненіяхъ, и въ его поведеніи, вмѣстѣ со многими достоинствами, и многіе недостатки. Но мы, дѣйствительно, думаемъ что едвали найдется теперь человѣкъ, достоинства котораго были бы признаваемы столь же неохотно, а недостатки столь же жестоко искуплены.[1]
Въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ, м-ръ Лей-Гонтъ чрезвычайно способенъ къ труду, имъ предпринятому. Слогъ его, не взирая на манерность — отчасти даже вслѣдствіе этой манерности — вполнѣ соотвѣтствуетъ легкому, болтливому, отрывочному Ana[2], полу-критическому, полу-біографическому. Мы не всегда соглашаемся съ литературными сужденіями Лей-Гонта; но мы находимъ въ немъ то, что весьма рѣдко въ наше время: способность вѣрно оцѣнивать хорошія произведенія, совершенно разнородныя, и сердечно наслаждаться ими. Онъ можетъ боготворить Шекспира и Спензера, не отказывая въ поэтическомъ геніи автору «Alexander’s Feast» или въ тонкой наблюдательности, богатой фантазіи и истинномъ юморѣ тому, кто создалъ «Will Honeycomb» и «Sir Roger de Cocerley». Онъ съ особеннымъ вниманіемъ изучилъ исторію англійской драмы, отъ вѣка Елисаветы до нашего времени, и пріобрѣлъ полное право на почтительное вниманіе къ его мнѣніямъ по этому предмету.
Пьесы, которыя онъ какъ-бы рекомендуетъ намъ, таковы, что, за малыми исключеніями, по мнѣнію нѣкоторыхъ весьма почтенныхъ людей, ихъ не слѣдовало бы перепечатывать. Съ этимъ мнѣніемъ мы рѣшительно не можемъ согласиться. Мы не можемъ желать, чтобы какое-либо твореніе или родъ твореній, которыя имѣли большое вліяніе на умъ человѣческій и разъясняютъ характеръ важной эпохи въ словесности, политикѣ и нравственности, исчезли съ лица земли. Если мы заблуждаемся въ этомъ дѣлѣ, то заблуждаемся заодно съ самыми серьезными людьми и классами людей въ королевствѣ, особенно съ англійскою церковью и высшими учебными заведеніями, съ нею соединенными. Все образованіе нашихъ соотечественниковъ руководится началомъ, что ни одна книга, годная по превосходному слогу или по свѣту, бросаемому ею на исторію, государственныя учрежденія и обычаи народовъ, не должна быть возбраняема учащемуся по причинѣ ея безнравственности. Аѳинскія комедіи, въ которыхъ едвали найдется сотня строкъ сряду безъ какого-либо мѣста, котораго постыдился бы и Рочестеръ, были перепечатываемы и въ Питтовой, и Кларендоновой типографіяхъ, подъ руководствомъ университетскихъ синдиковъ и делегатовъ, и снабжены замѣчаніями комментаторовъ — преподобныхъ, высокопреподобныхъ и преосвященныхъ. Ежегодно, наиболѣе отличившіеся молодые люди въ королевствѣ экзаменуются епископами и профессорами богословія въ произведеніяхъ, каковы Аристофанова «Лизистрата» или 6-ая сатира Ювенала. Конечно, нѣсколько забавна мысль о конклавѣ достопочтенныхъ отцовъ церкви, хвалящихъ и награждающихъ юношу за близкое знакомство съ сочиненіями, въ сравненіи съ которыми скроменъ самый вольный разсказъ Прайора. Но мы, со своей стороны, не сомнѣваемся, что великія общества, управляющія воспитаніемъ англійскаго джентри, судятъ объ этомъ предметѣ разумно. Обширное знакомство съ древней литературой, безспорно, расширяетъ и обогащаетъ умъ. Безспорно, что человѣкъ, умъ котораго такимъ образомъ расширенъ и обогащенъ, можетъ быть гораздо полезнѣе государству и церкви, нежели человѣкъ, не знакомый или мало знакомый съ классиками. Съ другой стороны, мы находимъ невѣроятнымъ, чтобы въ мірѣ, столь полномъ искушеній, джентльменъ, жизнь котораго была бы добродѣтельна, еслибъ онъ не прочелъ Аристофана и Ювенала, сталъ послѣ того порочнымъ. Человѣкъ, который, подвергаясь всѣмъ вліяніямъ современнаго общества, страшится дѣйствія немногихъ греческихъ или латинскихъ стихотвореній, весьма похожъ, по нашему мнѣнію, на того преступника, который просилъ шерифовъ приказать везти его отъ воротъ Ньюгета до висѣлицы подъ зонтикомъ, потому что утро было дождливое, а онъ былъ склоненъ къ простудѣ.
Міру нужна добродѣтель здравая, а не болѣзненная, добродѣтель, которая въ состояніи подвергнуться случайностямъ, неразлучнымъ со всякой жизненной дѣятельностью, а не та добродѣтель, которая прячется отъ общественнаго воздуха, изъ опасенія заразы, и избѣгаетъ общественной пищи, какъ слишкомъ возбуждающей. Было бы, въ самомъ дѣлѣ, нелѣпо стараться удержать людей отъ пріобрѣтенія познаній, которыя дѣлаютъ ихъ способными къ дѣятельности, почетной для нихъ и полезной для отечества, — съ цѣлью сохранять непорочность, которой сохранять невозможно, непорочность, для уничтоженія которой достаточно прогулки отъ Вестминстера до Темпла.
Но мы были бы виновны въ крайней непослѣдовательности, еслибы, находя благоразумнымъ предлагать нашей молодежи изученіе писателей въ родѣ Ѳеокрита и Катулла, вздумали поднять вопль противъ новаго изданія «The Country» или «The Way of the World». Безнравственныхъ англійскихъ писателей XVII столѣтія, конечно, можно извинить гораздо менѣе, чѣмъ писателей Греція и Рима. Но самыя безнравственныя англійскія сочиненія XVII вѣка приличны въ сравненіи со многимъ, завѣшаннымъ намъ Греціею и Римомъ. Платонъ, мы не сомнѣваемся, былъ, какъ человѣкъ, гораздо лучше сэра Джорджа Этереджа. Но Платонъ писалъ вещи, отъ которыхъ сэръ Джорджъ Этереджъ содрогнулся-бы. Бокгорстъ и Седли, даже въ тѣхъ дикихъ оргіяхъ въ гостинницѣ «Пѣтуха» въ Bow Street, за которыя чернь кидала въ нихъ грязью, а судъ королевской скамьи присудилъ ихъ къ денежной пенѣ, никогда не дерзнули-бы говорить такъ, какъ говорили Сократъ и Федръ въ прекрасный лѣтній день, подъ платановымъ деревомъ, между тѣмъ какъ у ногъ ихъ журчалъ ручей, а надъ головой стрекотали цикады. Если, какъ мы думаемъ, желательно, чтобы англійскій джентльменъ былъ хорошо знакомъ съ правленіемъ и нравами малыхъ государствъ, которыя далеки отъ насъ какъ по мѣсту, такъ и по времени, независимость которыхъ болѣе двухъ тысячъ лѣтъ тому назадъ уничтожена, языкомъ которыхъ перестали говорить за нѣсколько вѣковъ и о великолѣпіи которыхъ свидѣтельствуютъ лишь немногіе сломанные колонны и фризы, — то гораздо болѣе должно быть желательно, чтобы онъ былъ близко ознакомленъ съ исторіей умственнаго развитія въ собственномъ отечествѣ, съ причинами, сущностью и предѣлами тѣхъ переворотовъ во мнѣніяхъ и чувствахъ, которые, въ теченіе двухъ послѣднихъ столѣтій, поочередно то возвышали, то понижали уровень нашей народной нравственности. А такого рода познаніе весьма скудно черпается изъ парламентскихъ преній, изъ государственныхъ бумагъ и изъ сочиненій важныхъ историковъ. Оно и вовсе не пріобрѣтается, или должно быть пріобрѣтено чтеніемъ легкой литературы, бывшей въ модѣ въ различные періоды. Оттого мы нимало не намѣрены осуждать это изданіе, хотя, конечно, не можемъ рекомендовать лежащаго передъ нами красиваго тома, какъ приличный рождественскій подарокъ молодымъ дамамъ.
Мы сказали, что совершенно оправдываемъ это изданіе. Но мы никакъ не можемъ согласиться съ м-мъ Лей-Гонтомъ, который, повидимому, полагаетъ, будто мало или совсѣмъ нѣтъ основанія къ обвиненію въ безнравственности, столь часто взводимому на литературу Реставраціи. Мы не порицаемъ его за то, что онъ не произноситъ приговора съ безпощадною строгостью лорда Анджело, но, право, думаемъ, что столь гнусные и безстыдные преступники, каковы стоящіе нынѣ у рѣшетки, по меньшей мѣрѣ заслуживали бы легкаго Эскалова порицанія. М-ръ Лей-Гонтъ говоритъ о предметѣ ужъ черезчуръ легкимъ языкомъ Луціо, и, можетъ быть, его чрезмѣрная снисходительность располагаетъ насъ къ нѣсколько излишней строгости.[3]
Однако трудно быть слишкомъ строгимъ. Эта часть нашей литературы, поистинѣ, позоръ для нашего языка и народнаго характера. Она, правда, обличаетъ таланты и очень занимательна, но она въ сильнѣйшемъ смыслѣ словъ «мірская, чувственная, бѣсовская» литература. Неблагопристойность ея, хотя постоянно достойная осужденія, по законамъ какъ изящнаго вкуса, такъ и нравственности, — по нашему мнѣнію, еще не столь сильно унижаетъ эту часть литературы, какъ ея въ высшей степени негуманное направленіе. Предъ нами Веліалъ, не тотъ, который вдохновлялъ Овидія и Арюста, «прелестный и человѣчный», а съ желѣзнымъ взоромъ и жестокой улыбкой Мефистофеля. Насъ окружаетъ міръ, въ которомъ женщины подобны самымъ развратнымъ, безстыднымъ и безчувственнымъ мужчинамъ и въ которомъ мужчины слишкомъ скверны для какого-либо мѣста, кромѣ Пандемоніума или острова Норфолька[4]. Мы окружены мѣдными лбами, сердцами, подобными исподнему жернову, и языками, оживленными адскимъ огнемъ.
Драйденъ защищалъ или извинялъ проступки собственные и современниковъ примѣромъ прежнихъ англійскихъ драматурговъ, и м-ръ Лей-Гонтъ, повидимому, вѣритъ въ силу такого оправданія. Мы совершенно расходимся во мнѣніи. Извиняемая вина состоитъ не въ одной грубости выраженія. Изреченія, бывшія приличными въ одномъ вѣкѣ, становятся грубыми для послѣдующаго. Языкъ англійскаго перевода Пятикнижія иногда таковъ, что Аддисонъ не осмѣлился бы ему подражать; между тѣмъ, Аддисонъ — образецъ нравственной чистоты своего вѣка — употреблялъ много фразъ, нынѣ недопускаемыхъ. Обозначается ли предметъ прямо своимъ именемъ существительнымъ или оборотомъ рѣчи — дѣло одной моды. Нравственности этотъ вопросъ нисколько не касается. Но нравственность глубоко заинтересована въ томъ, чтобы безнравственное не было представляемо воображенію людей молодыхъ и впечатлительныхъ въ постоянной связи съ привлекательнымъ. Всякій, кто замѣчалъ дѣйствіе закона сочетаній въ своемъ умѣ или въ умѣ другихъ, знаетъ, что все, представляемое воображенію постоянно въ связи съ привлекательнымъ, само становится привлекательнымъ. Есть, безъ сомнѣнія, множество неблагопристойностей у Флетчера и Macсинджера и болѣе, чѣмъ желательно бы было, у Бенъ-Джонсона и Шекспира, сравнительно чистыхъ. Но въ ихъ пьесахъ невозможно выслѣдить никакого систематическаго покушенія сочетать порокъ со всѣмъ тѣмъ, что люди всего" болѣе цѣнятъ и чего они всего болѣе желаютъ, а добродѣтель со всѣмъ смѣшнымъ и унизительнымъ. А такую систематическую попытку мы находимъ во всей драматической литературѣ поколѣнія, слѣдовавшаго за возвращеніемъ Карла II. Возьмемъ для примѣра того, о чемъ идетъ рѣчь, лишь одинъ предметъ, въ высшей степени важный для счастья человѣчества: супружескую вѣрность. Мы теперь едва въ состояніи вспомнить хоть одну англійскую пьесу, писанную до междоусобной войны, въ которой бы характеръ соблазнителя замужней женщины былъ представленъ въ выгодномъ свѣтѣ. Мы помнимъ много пьесъ, гдѣ подобныхъ людей стыдятъ, обличаютъ, осмѣиваютъ и оскорбляютъ торжествующіе мужья. Такова судьба Фальстафа, со всѣмъ его остроуміемъ и знаніемъ свѣта. Такова судьба Бризака во Флетчеровомъ «Elder Brother» Рикардо и Убальдо въ Массинджеровой «Picture». Иногда, какъ въ «The Fatal Dowry» и въ «Love’s Cruelty», оскорбленная честь семейства возстановляется кровавымъ мщеніемъ. Если изрѣдка любовникъ изображается человѣкомъ прекраснымъ, а мужъ — слабымъ или ненавистнымъ характеромъ, то это лишь возвышаетъ торжество женской добродѣтели, какъ въ Джонсоновой «Celia» и «Mrs Fitzdottrel» и во Флетчеровой «Maria». Вообще, мы рѣшаемся сказать, что драматурги временъ Елисаветы и Іакова I или представляютъ нарушеніе супружескаго обѣта преступленіемъ серьёзнымъ, или, если избираютъ его предметомъ для смѣха, то смѣхъ обращаютъ противъ волокиты.
Напротивъ, въ продолженіе сорока лѣтъ, слѣдовавшихъ за Реставраціей, вся толпа драматурговъ неизмѣнно изображаетъ прелюбодѣяніе, не скажемъ — въ видѣ ничтожнаго грѣшка, не скажемъ — въ видѣ заблужденія, которое можно бы извинить необузданностью страсти, но какъ призваніе благовоспитаннаго джентльмена, какъ прелесть, безъ которой его характеръ оставался бы несовершеннымъ. Ухаживанье за женами своихъ ближнихъ составляетъ такую же существенную принадлежность его воспитанія и положенія въ обществѣ, какъ знаніе Французскаго языка или ношеніе шпаги. Во всемъ этомъ нѣтъ страсти, и едвали есть что-нибудь, что можетъ назваться склонностью. Герой ведетъ интриги точно такъ же, какъ носитъ парикъ: потому что иначе его сочли бы чудакомъ, неучемъ-мѣщаниномъ и, пожалуй, пуританиномъ. Всѣ пріятныя качества всегда придаются волокитѣ. Все презрѣніе и отвращеніе падаютъ на долю несчастнаго супруга. Возьмите напримѣръ Драйдена и сравните Вудолла съ Бренсикомъ или Лоренцо съ Гомецомъ. Возьмите Вичирли и сравните Горнера съ Пинчвайфомъ. Возьмите Ванбру и сравните Константа съ сэромъ Джономъ Брутонъ. Возьмите Фарквара и сравните Арчера со сквайромъ Соменокъ. Возьмите Конгрива и сравните Бемкора съ Фоздльвайсомъ, Керлесса съ сэромъ Полемъ Плайантомъ или Скандала съ Форсайтомъ. Во всѣхъ этихъ случаяхъ и во многихъ другихъ, которые можно бы было привести, драматурги очевидно изъ всѣхъ силъ стараются изобразить лицо, наносящее оскорбленіе, граціознымъ, чувствительнымъ, остроумнымъ, а лицо оскорбленное — или дуракомъ, или тираномъ, или тѣмъ и другимъ вмѣстѣ.
М-ръ Чарльзъ Ламбъ, правда старался защитить это направленіе. Драматурговъ послѣдней половины XVII столѣтія, но его мнѣнію, не слѣдуетъ подводить подъ уровень нравственности, который существуетъ и долженъ существовать въ дѣйствительной жизни. Ихъ міръ — міръ условный. Ихъ герои и героиня принадлежатъ не Англіи, не христіанскому міру, но какой-то Утопіи волокитства, какому-то Царству Фей, гдѣ не извѣстны ни Библія, ни «Justice» Борна, гдѣ шалость, наказываема на этой землѣ позорнымъ столбомъ, возбуждаетъ лишь громкій хохотъ эльфовъ. Дѣйствительный Горнеръ, дѣйствительный Керлессъ были бы, конечно, безгранично-дурными людьми. Но говорить о нравственности или безнравственности Вичирліева Горнера и Конгривова Керлесса такъ же нелѣпо, какъ обвинять спящаго въ его сновидѣніяхъ. «Эти характеры принадлежатъ къ области чистой комедіи, гдѣ не господствуетъ сухой морали. Когда мы находимся среди нихъ, то находимся среди хаотическаго міра. Мы не въ правѣ судить ихъ по нашимъ обычаямъ. Ихъ поведеніе не оскорбляетъ никакихъ почтенныхъ установленій, потому что этихъ установленій у нихъ нѣтъ. Никакой семейный миръ не нарушается, потому что у нихъ нѣтъ узъ семейственныхъ. Тамъ нѣтъ ни правды, ни вины, ни благодарности, ни противоположнаго ей порока, ни права, ни обязанности, ни взаимныхъ отношеній родителей и дѣтей.»
Вотъ, полагаемъ мы, вкратцѣ и вѣрно изложенное ученіе м-ра Ламба. Мы увѣрены въ томъ, что не желаемъ представить его превратно. Мы восхищаемся способностями м-ра Ламба, любимъ добрую натуру, проявляющуюся въ его сочиненіяхъ, и лелѣемъ его память, какъ будто бы мы знали его лично. Но мы должны прямо сказать, что этотъ доводъ, хотя и остроумный, есть рѣшительный софизмъ.
Разумѣется, намъ понятно, что писателю возможно создать условный міръ, въ которомъ дѣла, запрещенныя десятью заповѣдями и книгою статутовъ, законны, и что все-таки изображеніе этого міра можетъ быть безвинно или даже назидательно. Напримѣръ, мы полагаемъ, самые суровые критики не стали бы обвинять Фенелона въ нечестіи и безнравственности за его «Телемаха» и «Разговоры въ царствѣ мертвыхъ». Въ «Телемахѣ» и въ «Разговорахъ въ царствѣ мертвыхъ» встрѣчаемъ мы ложную религію, а слѣдовательно и нравственность, въ нѣкоторыхъ пунктахъ неправильную. Встрѣчаемъ правду и неправду, различныя отъ правды и неправды жизни дѣйствительной. Тамъ поставляется первою обязанностью людей чтить Юпитера и Минерву. Филоклъ, употребляющій часы досуга на разныя изображенія этихъ божествъ, превознесенъ за свое благочестіе въ словахъ, которыя представляютъ странную противоположность съ изреченіями Исаіи о томъ-же предметѣ. Усопшіе судятся Миносомъ и награждаются вѣчнымъ блаженствомъ за поступки, которые Финилонъ первый провозгласилъ-бы вполнѣ грѣховными. То же самое можно сказать о магометанскихъ и индійскихъ герояхъ и героиняхъ м-ра Соути. Въ «Thalaba» говорить въ ущербъ славѣ аравійскаго обманщика — богохульство; пить вино — преступленіе, совершать омовеніе и чтить священные города — дѣла достойныя. Въ «The Curse of Kehama» Кайліаль одобряется за поклоненіе статуѣ Маріатали, богини бѣдныхъ. Но, конечно, никто не обвинитъ м-ра Соути въ томъ, будто онъ распространялъ или намѣревался распространять исламъ или брамизмъ.
Легко видѣть, почему условные міры Фенелона и м-ра Соути безупречны. Они совершенно не схожи съ дѣйствительнымъ міромъ, въ которомъ мы живемъ. Состояніе общества, законы даже міра физическаго столь различны отъ извѣстныхъ намъ, что насъ не можетъ поразить подобное же различіе въ нравственности. Но на самомъ дѣлѣ нравственность этихъ условныхъ міровъ разнятся отъ нравственности дѣйствительнаго міра только въ пунктахъ, гдѣ нѣтъ опасности, что дѣйствительный міръ когда-либо собьется съ пути. Великодушіе и кротость Телемаха, непоколебимость, скромность, дѣтская нѣжность Кайліали составляютъ добродѣтели всѣхъ вѣковъ и націй. И нечего было опасаться, чтобы дофинъ сталъ боготворить Минерву или англійская дѣвушка стала плясать, съ ведромъ на головѣ, передъ статуей Маріатали.
Но міры Фенилона и м-ра Соути весьма различны отъ того, что м-ръ Чарльзъ Ламбъ называетъ условнымъ міромъ Вичирли и Конгрива. Здѣсь одѣяніе, нравы, предметы разговора принадлежатъ дѣйствительному городу и текущему дню. Герой, по всѣхъ внѣшнимъ преимуществамъ, точь-въ-точь благовоспитанный джентльменъ, на котораго желалъ бы походить каждый молодой человѣкъ въ партерѣ. Героиня — благовоспитанная дама, на которой онъ охотно бы женился. Мѣсто дѣйствія такъ же знакомо зрителямъ, какъ ихъ собственные дома въ Сентъ-Джемсъ-паркѣ, Гайдъ-паркѣ или Вестминстеръ-Голлѣ. Адвокатъ съ портфёлемъ суетится между судомъ общихъ тяжбъ и казначействомъ. Перъ приказываетъ подать экипажъ, чтобы отправиться въ палату лордовъ для обсужденія какого-нибудь частнаго билля. Сотни мелкихъ подробностей употреблены для того, чтобы воображаемый міръ казался похожимъ на міръ настоящій. И безнравственность здѣсь такого свойства, что она всегда будетъ современна и что вся сила религіи, закона и общественнаго мнѣнія, соединенныхъ вмѣстѣ, едва могутъ ее обуздать.
Во имя искусства, равно какъ и во имя добродѣтели, мы протестуемъ противъ принципа, будто въ міръ чистой комедіи не входятъ никакіе нравственные законы. Если комедія, при какихъ-бы то ни было условіяхъ, есть подражаніе дѣйствительной жизни, то возможно ли, чтобы она не находилась ни въ какомъ отношеніи къ великому закону, управляющему жизнью, и къ чувствамъ, вызываемымъ каждымъ случаемъ жизни? Еслибы сказанное м-ромъ Чарльзомъ Ламбомъ было справедливо, то слѣдовало бы заключить, что эти драматурги нисколько не понимали первѣйшихъ основаній своего искусства. Чистая ландшафтная живопись безъ свѣтотѣни, чистая портретная живопись безъ выраженія — нравы, менѣе противорѣчащія здравой критикѣ, нежели чистая комедія, въ которую не входятъ нравственные законы.
Но не справедливо, будто міръ этихъ драматурговъ — міръ, въ который не входятъ нравственные законы. Въ этотъ міръ постоянно входитъ нравственность истинная и ложная: истинную оскорбляютъ, осмѣиваютъ, сочетаютъ со всѣмъ ничтожнымъ, ненавистнымъ; ложную соединяютъ со всякими достоинствами и внушаютъ всѣми способами, прямыми и косвенными. Несправедливо, будто никто изъ обитателей этого условнаго міра не чувствуетъ уваженія къ священнымъ установленіямъ и узамъ семейственнымъ. Фондльвяйфъ, Пинчвайфъ, короче — каждое лицо съ узкимъ умомъ я отвратительными пріемами сильно выражаетъ это уваженіе. У героевъ и героинь также есть свой собственный нравственный кодексъ, чрезвычайно скверный, но существующій нетолько въ воображеніи драматурговъ, какъ очевидно полагаетъ м-ръ Чарльзъ Лайвъ. Напротивъ, этотъ кодексъ, на самомъ дѣлѣ, признается и исполняется огромнымъ числомъ людей. Чтобы-найти изъ, намъ незачѣмъ отправляться въ Утопію или въ Царство Фей. Они у насъ подъ рукою. Каждый вечеръ нѣкоторые изъ нихъ плутуютъ въ игорныхъ домахъ Кводранта[5], а другіе бродятъ по галлереѣ въ Ковентъ-Гарденѣ. Но летая въ Nephelococcyga[6] или ко двору королевы Мабъ, мы можемъ встрѣтиться съ мошенниками, буянами, жестокосердыми, безстыдными развратниками и женщинами, достойными этихъ любовниковъ. Нравственность «The Country Wife» и «The Old Bachelor» не принадлежитъ, какъ утверждаетъ м-ръ Чарльзъ Ламбъ, міру мнимому, но принадлежитъ міру слишкомъ дѣйствительному. Это нравственность не хаотическаго народа, а низкихъ уличныхъ развратниковъ и тѣхъ женщинъ, которыхъ газеты называютъ «безстыдными жрицами Киприды». И вопросъ состоитъ только въ томъ, злоупотребляетъ или не злоупотребляетъ своими силами человѣкъ геніальный, который постоянно и систематически старается изображать подобные характеры привлекательными, соединяя ихъ съ красотой, граціей, достоинствомъ, умомъ, высокимъ общественнымъ положеніемъ, популярностью, литературной извѣстностью, остроуміемъ, вкусомъ, знаніемъ свѣта, блистательнымъ успѣхомъ во всякомъ предпріятіи. Сознаемся, мы не въ состоянія вонять, можно ли на этотъ вопросъ отвѣчать иначе, какъ извѣстнымъ образомъ.
Но ради справедливости къ писателямъ, о которыхъ мы говорили столь строго, должно, однако, сознаться, что они, въ значительной степени, были созданіями своего вѣка. И если спросятъ насъ, отчего этотъ вѣкъ поощрялъ безнравственность, которой не потерпѣлъ бы никакой другой вѣкъ, мы, не обинуясь, отвѣтимъ, что столь сильное искаженіе національнаго вкуса было слѣдствіемъ преобладанія пуританизма во времена республики.
Наказывать публичныя оскорбленія нравственности и религіи лежитъ, несомнѣнно, во власти правителей. Но если правительство, не довольствуясь благопристойностью, требуетъ святости, то оно переступаетъ предѣлы своего назначенія. И можно положить общимъ правиломъ, что правительство, пытающееся совершить болѣе, чѣмъ оно обязано, совершитъ менѣе. Законодатель, ограничивающій количество процентовъ, въ видахъ защиты стѣсненныхъ заемщиковъ, или вовсе лишаетъ этихъ людей, составляющихъ предметъ его заботы, возможности занимать деньги, или предоставляетъ ихъ произволу самаго худшаго класса ростовщиковъ. Законодатель, опредѣляющій, изъ любви къ рабочимъ людямъ, часы ихъ труда и количество получаемой ими платы, навѣрно сдѣлаетъ ихъ несчастнѣе прежняго. Точно такъ же, правительство, которое, не довольствуясь подавленіемъ соблазнительныхъ безчинствъ, требуетъ отъ своихъ подданныхъ ревностнаго и суроваго благочестія, вскорѣ откроетъ, что, стараясь оказать невозможную услугу добродѣтели, оно, на самомъ дѣлѣ, поощряло только порокъ.
Какими мѣрами достигаетъ правительство своихъ цѣлей? Только двумя — наградою и наказаніемъ, мѣрами, конечно, сильными для побужденія къ внѣшнему дѣйствію, но совершенно немощными для того, чтобы тронуть сердце. Должностное лицо, которому обѣщано повышеніе, если оно набожный католикъ, а въ противоположномъ случаѣ — устраненіе отъ мѣста, станетъ, вѣроятно, каждое утро ходить въ обѣднѣ, по пятницамъ изгонять со стола мясо, будетъ аккуратно исповѣдываться и, можетъ быть, не оставитъ начальство въ безъизвѣстности, что онъ носитъ на тѣлѣ власяницу. Подъ правительствомъ пуританскимъ, лицо, знающее, что благочестіе существенно необходимо для преуспѣянія въ мірѣ, будетъ въ точности святить воскресенье или, какъ это лицо выразится, день субботній и избѣгать театра, словно зачумленнаго. Надежда на прибыль и страхъ потери въ одну недѣлю заставятъ надѣть подобную личину религіи столькихъ людей, сколькихъ. только можетъ пожелать правительство. Но подъ этой личиной. чувственность, честолюбіе, жадность и ненависть сохраняютъ всю свою силу, и мнимый новообращенный присовокупилъ лишь къ порокамъ человѣка, преданнаго свѣту, еще худшіе пороки, порожденные постояннымъ упражненіемъ въ притворствѣ. Истину долго таить нельзя. Общество замѣчаетъ, что степенные люди, поставленные ей въ образецъ, несравненно болѣе лишены нравственныхъ правилъ и нравственной чувствительности, чѣмъ отъявленные развратники. Оно видитъ, что эти фарисеи гораздо дальше отъ дѣйствительнаго добра, нежели-мытари и блудницы. И, какъ водится, изъ покидаемой крайности общество бросается въ противоположную. Оно смотритъ на выказываніе высокой религіозности какъ на вѣрный признакъ низости и разврата. Въ первый же день, какъ только будетъ снята узда страха и люди отважатся говорить, что думаютъ, страшный раскатъ богохульства и сквернословія докажетъ, что близорукая политика, намѣреваясь создать народъ святыхъ, создала народъ поносителей.
Такъ было во Франціи къ началу XVIII столѣтія. Лудовикъ XIV подъ старость сдѣлался религіознымъ и положилъ, чтобы подданные его были тоже религіозны: онъ пожималъ плечами и хмурилъ брови, если среди придворныхъ, окружавшихъ его при утреннемъ туалетѣ или за обѣденнымъ столомъ, замѣчалъ кого-либо, небрегшаго обязанностями, предписываемыми церковью, а благочестіе награждалъ голубыми лентами, приглашеніями въ Марій, губернаторствами, пенсіями и полками. Версаль, во всемъ, исключая одежды, превратился въ монастырь. Вокругъ амвоновъ и конфессіоналовъ тѣснились шпаги и шитые кафтаны. Маршалы Франціи стояли долго на молитвѣ, и между герцогами и перами едвали былъ хоть одинъ, который бы не носилъ въ карманѣ душеспасительныхъ книжечекъ, не соблюдалъ великаго поста и не причащался о Пасхѣ. Мадамъ де-Ментнонъ, принимавшая большое участіе въ благомъ дѣлѣ, хвастала, что набожность вошла совершенно въ моду. Она была, дѣйствительно, въ модѣ и, подобно модѣ, прошла. Едва успѣли схоронить стараго короля въ Ст.-Дени, какъ весь дворъ его снялъ маску. Всякій спѣшилъ, крайнимъ развратомъ и безстыдствомъ, вознаградить себя за цѣлые годы умерщвленія плоти. Тѣ самые люди, которые, за нѣсколько мѣсяцевъ до того, мягкимъ голосомъ и со смиренными взорами, совѣтывались со священниками о состояніи своей души, теперь окружали полуночный столъ, за которымъ, среди хлопанья шампанскихъ пробокъ, возсѣдалъ пьяный принцъ между Дюбуа и мадамъ де-Параберъ, изрыгая доводы атеизма и неблагопристойныя шутки. Первая часть царствованія Лудовика XIV была временемъ разгула; во самые развратные люди того поколѣнія покраснѣли бы, глядя на оргіи регентства.
То же самое было и съ нашими отцами во время великой междоусобной войны. Мы нимало не забыли, какъ много обязано человѣчество тогдашнимъ пуританамъ, освободителямъ Англіи, основателямъ американскихъ республикъ. Но во дни своего могущества эти люди сдѣлали большую ошибку, оставившую глубокіе и неизгладимые слѣды въ національномъ характерѣ и нравахъ. Они ошибочно поняли цѣль правительства и слишкомъ понадѣялись на его силу. Они рѣшились нетолько защищать религію и общественную нравственность отъ оскорбленій — предметъ, въ пользу котораго осторожная рука можетъ благотворно дѣйствовать мечомъ гражданскимъ; но рѣшились сдѣлать ввѣренный ихъ правленію народъ истинно набожнымъ. Однако, еслибы они подумали о событіяхъ, которыхъ сами были свидѣтелями и въ которыхъ принимали большое участіе, то увидѣли бы, къ чему, по всей вѣроятности, должно было привести ихъ предпріятіе. Они жили подъ правительствомъ, которое, въ теченіе многихъ лѣтъ, посредствомъ расточительной щедрости и строгихъ наказаній, дѣлало все возможное, чтобы заставить всѣхъ сообразоваться съ ученіемъ и дисциплиной англійской церкви. Никто, заподозрѣнный во враждебности этой церкви, не имѣлъ ни малѣйшей надежды на какую-либо милость при дворѣ Карла. Явное разномысліе въ дѣлѣ вѣры наказывалось заточеніемъ, выставкой къ позорному столбу, жестокимъ изувѣченіемъ и разорительными пенями. И слѣдствіемъ этого было паденіе церкви, которая увлекла съ собою и монархію, стоявшую шестьсотъ лѣтъ. Пуританинъ могъ бы научиться, если не изъ чего другаго, то изъ собственной же недавней побѣды, что правительства, которыя стремятся къ цѣлямъ, не входящимъ въ ихъ область, по всей вѣроятности, не только потерпятъ неудачу, но и произведутъ дѣйствіе, прямо противоположное тому, котораго желали.
Все это было упущено изъ виду. Землю должны были наслѣдовать святые. Театры были закрыты. Изящныя искусства подверглись нелѣпымъ ограниченіямъ. Проявленія пороковъ, никогда прежде не считавшіяся даже проступками, превратились въ уголовныя преступленія. Торжественно было рѣшено парламентомъ, «что никто не долженъ быть опредѣляемъ къ дѣламъ, исключая лицъ, въ истинной набожности которыхъ палата будетъ увѣрена». На столѣ благочестиваго собранія лежала, для справокъ, Библія. Еслибы оно съ нею посовѣтовалось, то узнало бы, что пшеница и плевелы растутъ вмѣстѣ и не могутъ быть отдѣлены, а потому должны быть или вмѣстѣ сохраняемы, или вмѣстѣ истребляемы. Истинно ли набоженъ человѣкъ, невозможно было знать. Но не трудно было знать, носилъ ли онъ простую одежду, гладкую прическу, некрахмаленное бѣлье и не былъ ли щегольски меблированъ домъ его; гнусилъ ли онъ и закатывалъ ли глаза; давалъ ли своимъ дѣтямъ имена: Увѣренность, Сокрушеніе и Магеръ-шалаль-гашъ-базъ; избѣгалъ ли, будучи въ городѣ, Спрингъ-Гардена, а въ деревнѣ воздерживался ли отъ псовой и соколиной охоты; объяснялъ ли трудныя мѣста Писанія своему отряду драгунъ и толковалъ ли въ комитетѣ взиманія субсидій объ исканіи Господа. Эта испытанія легко могли быть примѣнены. Бѣда лишь въ томъ, что эти испытанія ничего не доказывали. При всемъ томъ, они были примѣняемы господствующей партіей. Слѣдствіемъ было то, что толпа притворщиковъ, на любой стезѣ жизни, стала, разъигрывать и корчить все, что тогда почиталось внѣшнимъ признакомъ святости. Народа не провели. Стѣсненія въ это темное время были таковы, что ихъ сносили бы нетерпѣливо даже тогда, когда бы они налагались людьми, которые повсемѣстно считались бы святыми. Эти стѣсненія сдѣлались вполнѣ невыносимы, когда всѣ узнали, что они поддерживались на пользу лицемѣровъ. Безъ всякаго сомнѣнія, еслибы даже никогда не возвращалась королевская Фамилія, еслибы Ричардъ Кромвилль или Генри Кромвелль остались во главѣ управленія, то и тогда послѣдовало бы большое ослабленіе нравовъ. Еще до Реставраціи, многіе признаки предвѣщали близкій періодъ необузданности. Реставрація, подавивъ на нѣкоторое время пуританскую партію, вручила высшую власть развратнику. Политическая контръ-революція способствовала контръ-революціи нравственной и въ свою очередь была ею поддержана. Насталъ періодъ дикаго и отчаяннаго распутства. Даже въ отдаленныхъ барскихъ домахъ и деревушкахъ перемѣна была въ нѣкоторой степени ощутительна; въ Лондонѣ же взрывъ разврата былъ ужасенъ; и мѣста, всего болѣе зараженныя въ Лондонѣ, были: дворецъ, кварталы, обитаемые аристократіею, и адвокатскія корпораціи. Театры были поддерживаемы этими частями города, и характеръ драмы сообразовался съ характеромъ покровителей. Устами комическаго поэта говорила наиболѣе испорченная часть испорченнаго общества. И въ пьесахъ, лежащихъ предъ нами, мы находимъ дистиллированную и сгущенную эссенцію моднаго свѣта въ продолженіе анти-пуританской реакціи.
Пуританинъ любилъ формальность; комическій поэтъ смѣялся надъ приличіемъ. Пуританинъ хмурился при видѣ невинныхъ развлеченій; комическій поэтъ взялъ подъ свое покровительство самыя мерзкія безчинства. Пуританинъ ханжилъ; комическій поэтъ богохульствовалъ. Пуританинъ считалъ любовную интригу непростительнымъ преступленіемъ; комическій поэтъ представлялъ ее почетнымъ отличіемъ. Пуританинъ отзывался съ презрѣніемъ о низкой степени народной нравственности: онъ руководился въ жизни кодексомъ, гораздо болѣе суровымъ; его добродѣтель поддерживалась побужденіями, неизвѣстными людямъ свѣтскимъ. По несчастью, во многихъ случаяхъ вполнѣ доказано, а еще чаще можно подозрѣвать, что эти высокія притязанія были неосновательны. Вслѣдствіе этого, въ модныхъ кругахъ и служившихъ имъ выраженіемъ комическихъ поэтахъ возникло мнѣніе, что всѣ увѣренія въ благочестіи и честности должно понимать въ противоположномъ смыслѣ; что можно усомниться, существуетъ ли на свѣтѣ то, что называютъ добродѣтелью; но что во всякомъ случаѣ человѣкъ, который старается казаться лучше своихъ ближнихъ, навѣрное — негодяй.
Въ старой драмѣ было много предосудительнаго. Но кто сравнитъ даже менѣе приличныя пьесы Флетчера съ пьесами лежащей передъ нами книги, увидитъ, до какой степени безстыдство, слѣдующее за періодомъ чрезмѣрной суровости, сильнѣе безстыдства, предшествующаго этому періоду. Народъ сталъ похожъ на одержимаго бѣсомъ въ Новомъ Завѣтѣ. Пуритане хвастали, что нечистый духъ изгнанъ. Домъ былъ пустъ, выметенъ и убранъ, я нѣкоторое время изгнанный постоялецъ блуждалъ по безводнымъ мѣстамъ, ища и не находя покоя. Но сила заклятія прошла. Врагъ возвратился въ свой домъ, и возвратился не одинъ. Онъ, взялъ съ собою семь другихъ духовъ, злѣйшихъ себя. Они вошли и жили вмѣстѣ: и второе одержаніе бѣсомъ было хуже перваго.
Теперь разсмотримъ поочередно, насколько позволятъ предѣлы нашей статьи, писателей, съ которыми сближаетъ насъ м-ръ Лей-Гонтъ. Изъ всѣхъ четырехъ Вичирли, думаемъ, послѣдній по литературному достоинству, но первый по времени и первый, безъ всякаго сомнѣнія, по безнравственности.
Вилліамъ Вичирли родился въ 1640 году. Онъ былъ сынъ Шропширскаго джентльмена изъ древней и, по тогдашнимъ понятіямъ, достаточной фамиліи. Доходъ его съ имѣнія оцѣнивался въ шестьсотъ фунтовъ — состояніе, которое, въ сравненіи съ имѣніями того времени, равнялось, вѣроятно, нынѣшнимъ имѣніямъ съ двумя тысячами годоваго дохода.
Вилламъ былъ еще ребенкомъ, когда вспыхнула междоусобная война, и пока онъ учился грамотѣ, пресвитеріанская іерархія и республиканское правительство были установлены на развалинахъ прежней церкви и трона. Старикъ Вичирли принадлежалъ къ королевской партіи и не былъ расположенъ ввѣрять воспитаніе своего наслѣдника святошамъ-пуританамъ, управлявшимъ теперь университетами и общественными училищами, и потому молодой джентльменъ пятнадцати лѣтъ былъ отправленъ во Францію. Онъ нѣкоторое время жилъ въ сосѣдствѣ съ герцогомъ Монтозье, главою одной изъ благороднѣйшихъ туренскихъ фамилій. Жена герцога, урожденная Рамвулье, была образцомъ способностей и совершенствъ, которыми славился ея родъ. Молодой иностранецъ былъ введенъ въ блестящее общество, окружавшее герцогиню, и здѣсь-то, кажется, выучился кое-чему хорошему и кое-чему дурному. Нѣсколько лѣтъ спустя, онъ возвратился на родину свѣтскимъ джентльменомъ и папистомъ. Его обращеніе, можно сказать смѣло, было слѣдствіемъ не сильныхъ впечатлѣній на его умъ и чувства, но, частью, жизни въ пріятномъ обществѣ, гдѣ римская церковь была въ модѣ, частью — слѣдствіемъ того отвращенія къ кальвинистскимъ строгостямъ, которымъ отличались тогда почти всѣ молодые, способные и умные англичане и которое, нѣкоторое время, грозило обратить одну часть ихъ въ католиковъ, другую — въ атеистовъ.
Но пришла Реставрація. Университеты снова попали въ руки вѣрноподданническія; и можно было надѣяться, что снова водворится національная церковь, приличная для джентльмена. Вичирли сталъ членомъ Королевиной коллегіи въ Оксфордѣ и отрекся отъ заблужденій римской церкви. Нѣсколько двусмысленная слава обращенія Вичнгли изъ негоднаго паписта въ негоднаго протестанта приписывается епископу Бардо.
Вичирли оставилъ Оксфордъ безъ ученой степени и поступилъ въ Темпль, гдѣ нѣсколько лѣтъ прожилъ весело, изучая городскіе нравы, раздѣляя городскія удовольствія и собирая въ законовѣдѣніи именно столько познаній, сколько было нужно, чтобы въ комедіи сдѣлать занимательнымъ характеръ мелкаго судьи или сутяги кліента.
Съ самаго раннаго возраста у него была привычка писать для собственной забавы. Сохранилось нѣсколько дрянныхъ стиховъ его на Реставрацію. Еслибы онъ посвятилъ себя сочиненію стиховъ, то, приблизительно, настолько же стоялъ бы ниже Тета и Блакмора, насколько Тетъ и Блакморъ стоятъ ниже Драйдена. Единственнымъ случаемъ достигнуть извѣстности было бы для него занять въ сатирѣ нишу между Флекно и Сеттлемъ. Былъ однако иной родъ сочиненій, въ которомъ дозволяли ему имѣть успѣхъ его способности и познанія; и къ нему-то онъ благоразумно обратился.
Подъ старость онъ говаривалъ, будто «Love in а Wood» написалъ на двадцатомъ году своей жизни, «The Gentleman cing-Master» за двадцать второмъ, «Dealer» — на двадцать шестомъ, а «The Country Wife» — за тридцать второмъ или тридцать третьемъ. Мы не вѣримъ, признаться, этой исторіи. Все, извѣстное о Вичирли, не опровергаетъ мнѣнія, что онъ былъ способенъ жертвовать истиной тщеславію. А въ преклонныхъ его лѣтахъ самая память подшучивала надъ нимъ столь странно, что даже, не заподазривая его правдивости, можно усомниться въ дѣйствительности его показанія. Извѣстно, что ни одна изъ его пьесъ не была представлена до 1672 года, когда онъ далъ публикѣ «Love in a Wood». Кажется невѣроятнымъ, чтобы онъ рѣшился, въ столь важномъ случаѣ, какъ первое появленіе передъ свѣтомъ, пуститься наудачу, съ пьесой слабой, сочиненной прежде, чѣмъ созрѣли его способности, прежде, чѣмъ образовался его слогъ, прежде, чѣмъ успѣлъ онъ оглянуться въ свѣтѣ, — между тѣмъ какъ у него въ бюро лежали дѣйствительно двѣ въ высшей степени обработанныя пьесы, плодъ его зрѣлыхъ силъ. Если мы пристально взглянемъ на самыя сочиненія, то въ каждой ихъ части найдемъ причину заподозрить точность словъ Вичирли. Въ первой сценѣ «Love in а Wood», чтобы не идти далеко, находимъ много мѣстъ, которыя онъ не могъ написать на двадцатомъ году. Тамъ есть намекъ на джентльменскіе парики, вошедшіе въ первый разъ въ моду въ 1663 году; намекъ на гинеи, въ первый разъ отчеканенныя въ 1663 году; намекъ за одежду, которую Карлъ повелѣлъ носить при дворѣ въ 1666 году; напекъ на пожаръ 1666 года, и разные политическіе намеки, которые должно отнести къ временамъ позднѣйшимъ, нежели Реставрація, къ временамъ, когда правительство и городъ стали другъ противъ друга и когда пресвитеріанскихъ священнослужителей изъ приходскихъ церквей прогнали въ конвентиклы. Но нѣтъ надобности останавливаться на частныхъ выраженіяхъ. Весь тонъ и духъ пьесы принадлежитъ періоду позднѣйшему, нежели говоритъ Вичирли. Что же касается до комедіи «The Plain Dealer», написанной будто-бы на двадцать шестомъ году, то въ ней есть сцена, написанная, безъ всякаго сомнѣнія, послѣ 1675 года, многія — позднѣйшія 1668, и едвали хоть одна строка могла быть сочинена до конца 1666 года.
Въ какомъ-бы возрастѣ Вичирли ни сочинилъ свои комедіи, достовѣрно, что передъ публику онъ выступилъ съ ними не ранѣе, какъ тридцати лѣтъ слишкомъ. Въ 1672 году была дана пьеса «Love in а Wood», съ гораздо большимъ успѣхомъ, чѣмъ она заслуживала, и это обстоятельство произвело большую перемѣну въ судьбѣ автора. Герцогиня Кливлендъ бросила на него свои взоры, и онъ ей понравился. Эта распутная женщина, недовольная услужливымъ мужемъ и царственнымъ содержателемъ, расточала свою нѣжность толпѣ любовниковъ всѣхъ возможныхъ сословій, отъ герцоговъ до канатныхъ плясуновъ. Она начала свою карьеру разврата во время республики, а заключила при Анна тѣмъ, что, будучи уже прабабкой, вышла замужъ за негоднаго фата Бо-Фильдинга. Не удивительно, что она благосклонно смотрѣла на Вичирли. Его наружность была величественна, лицо поразительно красиво, взглядъ и движенія полны граціи и достоинства. У него былъ, какъ гораздо позднѣе выразился Попъ, «истинно-нобльменскій взглядъ», взглядъ, выражающій, повидимому, превосходство и не неприличное сознаніе этого превосходства. Волосы его, правда, какъ самъ онъ говоритъ въ одномъ изъ своихъ стихотвореній, преждевременно посѣдѣли. Но въ вѣкъ париковъ это было несчастье маловажное. Герцогиня восхитилась Вичирли и начала за нимъ ухаживать по обычаю грубаго и безстыднаго общества, къ которому принадлежала. На скачкѣ, когда толпа красавицъ и изящныхъ джентльменовъ сгустилась до-нельзя, она, высунувъ голову изъ окна своей кареты, закричала ему: «Вы, сударь, негодай, вы подлецъ» и — если не лгутъ на нее — добавила еще ругательное выраженіе, котораго мы не приводимъ, но о которомъ скажемъ только, что оно наиболѣе справедливо могло-бы быть отнесено къ ея собственнымъ дѣтямъ. Вичирли на слѣдующій день посѣтилъ ея свѣтлость и съ большимъ смиреніемъ просилъ сказать ему: чѣмъ онъ имѣлъ несчастье ее оскорбить. Такъ началась связь, отъ которой поэтъ ожидалъ, вѣроятно, богатствъ и почестей. И такія ожиданія не были безразсудны. Красивый молодой придворный, извѣстный подъ именемъ Джака Чорчилля, около того же времени былъ столь счастливъ, что сталъ предметомъ недолговѣчной страсти герцогини. Она подарила ему четыре тысячи пятьсотъ фунтовъ стерлинговъ — по всей вѣроятности, цѣну какого-либо титула или помилованія. Разсудительный юноша отдалъ деньги на высокіе проценты подъ залогъ земли, и это благоразумное распоряженіе было основаніемъ самой блестящей частной собственности въ Европѣ. Вичирли не былъ столь счастливъ. Пристрастіе, съ которымъ смотрѣла на него знатная леди, конечно, стало предметомъ толковъ всего города, и шестьдесятъ лѣтъ спустя, старики, помнившіе тѣ дни, разсказывали Вольтиру, что она часто прокрадывалась въ комнаты своего любовника въ Темплѣ, переодѣтая деревенской дѣвушкой, въ соломенной шляпкѣ, въ деревянныхъ башмакахъ и съ корзинкой въ рукѣ. Поэтъ былъ слишкомъ счастливъ и гордъ, чтобы хранить тайну. Онъ посвятилъ герцогинѣ пьесу, подавшую поводъ къ ихъ знакомству, и въ посвященіи употребилъ выраженія, которыя могли только подтвердить ходившіе по городу слухи. Но въ Вайтголлѣ на подобныя дѣла не смотрѣли серьёзно. Леди не устрашилась представить Вичирли во двору и ввести его въ блестящее общество, въ которомъ, какъ кажется, онъ никогда прежде не бывалъ. Снисходительному королю, предоставлявшему своимъ любовницамъ такую же свободу, какой онъ требовалъ для самого себя, понравилась бесѣда и манеры его новаго соперника. Такъ высоко стоялъ Вичирли въ королевской милости, что однажды, когда онъ по случаю лихорадки не выходилъ азъ своей квартиры въ Bow Street, Карлъ, который при всѣхъ своихъ недостаткахъ, безъ сомнѣнія, отличался сообщительнымъ и привѣтливымъ нравомъ, посѣтилъ его, сѣлъ подлѣ его кровати, совѣтовалъ ему испытать перемѣну воздуха и пожаловалъ значительную сумму денегъ на покрытіе издержекъ по путешествію. Боккингамъ, бывшій тогда оберъ- шталмейстеромъ и членомъ заклейменнаго позоромъ министерства, извѣстнаго подъ названіемъ Кабали, принадлежалъ къ безчисленнымъ любовникамъ герцогини. Онъ сначала обнаружилъ было нѣкоторые признаки ревности, но вскорѣ, по обыкновенію, перемѣнилъ гнѣвъ на милость, далъ Вичирли мѣсто въ своемъ полку и должность при королевскомъ дворѣ.
Было бы несправедливо къ памяти Вичирли не упомянуть здѣсь о единственномъ во всю его жизнь, сколько намъ извѣстно, хорошемъ поступкѣ. Онъ, говорятъ, сильно старался обратить покровительство Боккингама на знаменитаго автора поэмы «Hudibras», который тогда клонился къ безвѣстной могилѣ, оставленный народомъ, гордившимся сто геніемъ, и дворомъ, которому онъ служилъ слишкомъ хорошо. Его свѣтлость согласился видѣть бѣднаго Ботлера, и назначено было свиданіе" Но, по несчастью, мимо прошли двѣ хорошенькія женщины; вѣтреный герцогъ погнался за ними; удобный случай былъ упущенъ и никогда не возвращался.
Тогда свирѣпствовала вторая голландская война, самая постыдная во всей исторіи Англіи. Въ тотъ вѣкъ ничуть не полагали, чтобы морскому офицеру нужно было спеціальное образованіе. Молодые люди высшихъ сословій, едвали способные держаться на ногахъ во время свѣжаго вѣтра, служили на палубѣ королевскихъ кораблей, иногда въ должностяхъ, иногда въ качествѣ волонтеровъ. Мюльгревъ, Дорсетъ, Рочестеръ и многіе другіе промѣняли театры и Сентъ-Джемсъ-паркъ на висячія койки и соленую свинину, и какъ они ни были чужды самыхъ начальныхъ свѣдѣній въ морской службѣ, однако, въ день сраженія, обнаруживали мужество, котораго рѣдко недостаетъ въ англійскомъ джентльменѣ. Всѣ хорошіе судьи въ морскомъ дѣлѣ жаловались, что при такой системѣ корабли управлялись дурно и что истые моряки заражались пороками двора, не пріобрѣтая его лоску. Но по этому предмету, какъ по всему, противному выгодамъ или прихотямъ любимцевъ, правительство Карла оставалось глухо на всѣ представленія. Вичирли не захотѣлъ отстать отъ моды. Онъ сѣлъ на корабль, участвовалъ въ сраженіи и, возвратясь, воспѣлъ его въ стихахъ, слишкомъ плохихъ даже для звонаря {М-ръ Лей-Гонтъ полагаетъ, что Вичирли участвовалъ въ сраженіи, въ которомъ герцогъ Іоркскій одержалъ побѣду надъ Опдамомъ, въ 1665 году. Мы думаемъ, что это было одно изъ сраженій между Рупрехтомъ и Де-Рюйтеромъ, въ 1673 году.
Вопросъ этотъ не важенъ, и нельзя сказать, чтобы на которой-либо сторонѣ были сильныя доказательства. Тѣмъ не менѣе мы предлагаемъ соображенію м-ра Лей-Гонта три довода, конечно, безъ большаго вѣса, однако достойные вниманія за отсутствіемъ лучшихъ. Вопервыхъ, не очень правдоподобно, чтобы молодой темпляръ, совершенно неизвѣстный въ свѣтѣ — а Вичирли былъ такимъ въ 1665 году — оставилъ домъ и пошелъ въ море. Съ другой стороны, было бы въ порядкѣ вещей, еслибъ онъ предложилъ свои услуги, будучи царедворцемъ и шталмейстеромъ. Вовторыхъ, его стихи напечатаны, кажется, тотчасъ послѣ нерѣшительной битвы, подобной битвамъ 1673 года, а не послѣ полной побѣды, какова побѣда 1665. Втретьихъ, въ эпилогѣ къ «The Gentlman Danciug-Master», написанномъ въ 1673 году, онъ говорятъ, что «каждый джентльменъ долженъ отправляться въ море» — выраженіе, показывающее, что и онъ не намѣренъ былъ отстать отъ другихъ".}.
Около того-же времени онъ поставилъ на сцену вторую свою комедію «The Gentlman Dancing-Master». Біографы, сколько намъ помнится, ничего не говорятъ о судьбѣ этой пьесы. Есть, однако, причины полагать, что она, хотя, безъ сомнѣнія, далеко выше «Love in а Wood», не имѣла равнаго съ нею успѣха. Прежде испытали ее на западномъ концѣ города, и, какъ сознался авторъ, «она не удалась». Потомъ ее представили въ Salisbury Court, но, кажется, безъ большаго успѣха; по крайней мѣрѣ въ прологѣ къ «The Country Wife» Вичирли характеризовалъ себя какъ «писаку, котораго недавно такъ пристыдили».
Въ 1675 году «The Country Wife» была представлена съ блистательнымъ успѣхомъ, котораго, съ литературной токи зрѣнія, она отчасти заслуживала. Хотя это одно изъ самыхъ безнравственныхъ и бездушныхъ сочиненій человѣческихъ, но оно составляетъ выработанное произведеніе ума, конечно, не богатаго, оригинальнаго или творческаго, но мѣткаго, наблюдательнаго, быстраго на схватываніе намековъ и терпѣливаго въ окончательной отдѣлкѣ.
«The Plain Dealer» — произведеніе равно безнравственное равно хорошо написанное, появилось въ 1677 году. Сначала эта пьеса понравилась публикѣ менѣе, чѣмъ критикамъ; но послѣ нѣкотораго времени ея несомнѣнныя достоинства и ревностная поддержка со стороны лорда Дорсета, вліяніе котораго въ литературномъ и модномъ обществѣ было безпредѣльно, пріобрѣла ей расположеніе публики.
Счастье Вичирли находилось теперь въ зенитѣ и стало упадать. Вичирли предстояла еще долгая жизнь, но суждено было испытать лишь позоръ и горе, домашнія несогласія, литературныя неудачи и денежныя затрудненія.
Король, который пріискивалъ образованнаго человѣка въ воспитатели своему незаконному сыну, герцогу Ричмонду, наконецъ остановился на Вичирли. Поэтъ, восхищенный своимъ счастьемъ, отправился забавляться въ Тонбриджъ-Велльзъ, заглянулъ въ одну изъ книжныхъ лавокъ на Pantiles и, къ своему великому удовольствію, услышалъ, что какая-то красивая женщина спрашиваетъ экземпляръ комедіи «The Plain Dealer», тогда только-что вышедшей въ свѣтъ. Онъ познакомился съ дамой — то была графиня Дрогеда, веселая молодая вдова съ хорошимъ состояніемъ. Она была очарована его личностью и остроуміемъ и, немного пожеманившись, согласилась выйти за него за-мужъ. Вичирли, кажется, предвидѣлъ, что этотъ бракъ не слишкомъ могъ согласоваться съ планами короля относительно герцога Ричмонда. Поэтому онъ уговорилъ свою леди на тайный бракъ. Все обнаружилось. Карлъ нашелъ поведеніе Вичирли и непочтительны", и нечестнымъ. Другія причины содѣйствовали, вѣроятно, отчужденію государя отъ подданнаго, который еще недавно пользовался столь сильною благосклонностью. Боккниганъ принадлежалъ теперь къ оппозиціи и былъ заключенъ въ Тоуэръ, не по обвиненію въ измѣнѣ, какъ полагаетъ м-ръ Лей-Гонтъ, но по приговору палаты лордовъ, за нѣкоторыя слова, употребленныя въ преніи. Вичирли написалъ въ похвалу своему заключенному покровителю нѣсколько дрянныхъ стиховъ, которые, если дошли до свѣдѣнія короля, то, навѣрно, очень разгнѣвали его величество. Милость двора совершенно отвратилась отъ поэта. Конечно, милая женщина съ большимъ состояніемъ могла бы вполнѣ вознаградить потерю. Но леди Дрогеда была злонравна, повелительна и чудовищно ревнива. Она сама была прежде фрейлиной въ Вайтголлѣ. Она хорошо знала, въ какомъ уваженіи находилась супружеская вѣрность у тамошнихъ изящныхъ джентльменовъ, и сторожила своего городскаго мужа такъ же неусыпно, какъ м-ръ Пинчвайфъ сторожилъ свою деревенскую жену. Бѣдному остряку дозволялось, правда, сходиться съ друзьями своими въ тавернѣ, противъ его собственнаго дома. Но въ такихъ случаяхъ окна всегда растворялись, для того, чтобы ея сіятельство, съ противоположной стороны улицы, могла увѣриться, что въ обществѣ не было женщины.
Смерть леди Дрогеда освободила поэта отъ этого бѣдствія; но цѣлый рядъ несчастій, слѣдовавшихъ быстро одно за другимъ, сокрушили его здоровье, бодрость духа и всю его жизнь. Жена полагала оставить ему хорошее состояніе, а оставила только тяжбу. Его отецъ не могъ или не хотѣлъ ему помочь. Вичирли былъ наконецъ засаженъ во Флитъ и томился здѣсь, въ продолженіе семи лѣтъ, совершенно, повидимому, забытый веселымъ и оживленнымъ кругомъ, котораго былъ замѣчательнымъ украшеніемъ. Въ крайнемъ бѣдствіи онъ умолялъ издателя, разбогатѣвшаго отъ продажи его сочиненій, дать ему взаймы двадцать фунтовъ стерлинговъ и получилъ отказъ. Его комедіи, тѣмъ не менѣе, господствовали на сценѣ и привлекали огромное число зрителей, весьма мало безпокоившихся о положеніи автора. Наконецъ, Іаковъ II, взошедъ на престолъ, случайно поѣхалъ въ театръ въ тотъ вечеръ, когда играли «The Plain Dealer». Онъ остался доволенъ представленіемъ и былъ тронутъ судьбою писателя, котораго вѣроятно, вопилъ какъ одного изъ самыхъ веселыхъ и красивыхъ царедворцевъ своего брата. Король рѣшился уплатить долги Вичирли и назначить несчастному поэту пенсію въ двѣсти "унтовъ стерлинговъ ежегодно. Эта щедрость со стороны государя, у котораго не было въ обычаѣ награждать литературныя заслуги и вся душа котораго предана была интересамъ его церкви, порождаетъ въ насъ догадку, которую м-ръ Лей-Гонтъ найдетъ, мы боимся, жестокой. Но мы не можемъ подавить въ себѣ подозрѣнія, что именно въ это время Вичирли возвратился на лоно римской церкви. Что онъ возвратился къ ней, это достовѣрно. Но о времени его вторичнаго обращевія, сколько мы знаемъ, не упоминалъ ни одинъ біографъ. Мы думаемъ, что относя обращеніе именно къ этой эпохѣ, мы не будемъ несправедливы ни къ характеру Вичирли, ни къ характеру Іакова.
Немного спустя, умеръ старикъ м-ръ Вичирли, и сынъ его, проживши уже полжизни, вступилъ въ обладаніе родовымъ имѣніемъ. Не взирая на это, онъ не достигъ довольства и остался въ большихъ денежныхъ затрудненіяхъ: распоряженіе имуществомъ было строго ограничено, а онъ состоялъ въ весьма дурныхъ отношеніяхъ къ законному наслѣднику. Въ теченіе многихъ лѣтъ онъ велъ, кажется, самую жалкую жизнь — жизнь порочнаго стараго городскаго холостяка. Раззорительныя привычки при скудныхъ средствахъ и распутныя склонности, при дряхлѣющихъ силахъ стали справедливою карою за безпорядочную молодость. Тяжкая болѣзнь произвела необыкновенное дѣйствіе на его умъ. Его память издѣвалась надъ нимъ столь страшнымъ образомъ, что едва-ли возможно найти подобный примѣръ въ исторіи этой странной человѣческой способности. Въ одно и то же "время она оказывалась и неестественно сильною, и неестественно слабою. Если кто-либо читалъ Вичирли книгу передъ его сномъ, то на слѣдующее утро голова больнаго была полна мыслями и выраженіями, которыя онъ слышалъ наканунѣ, и онъ готовъ былъ написать ихъ, нимало не подозрѣвая, что это не его мысли и выраженія. Въ его стихахъ много и много разъ повторяются, въ самой короткой, пьесѣ однѣ и тѣ же идеи, нерѣдко одни и тѣ же слова. Его наружность, нѣкогда прекрасная, изобличала старость, болѣзнь и заботы, и онъ сожалѣлъ о своей исчезнувшей красотѣ съ женской тоской. Онъ не могъ смотрѣть безъ вздоха на свой портретъ, писанный Лели, когда Вичирли было только двадцать-восемь лѣтъ, и часто шепталъ: Quantum mutatus ab illo. Онъ постоянно, съ какимъ-то нервнымъ безпокойствомъ, заботился о своей литературной репутаціи и, недовольный славою драматурга, которою онъ еще пользовался, вознамѣрился пріобрѣсти извѣстность какъ сатирикъ и поэтъ эротическій. Въ 1704 году, послѣ двадцати-семи-лѣтняго молчанія, онъ снова явился въ качествѣ автора. Онъ издалъ огромный in-folio разныхъ стихотвореній, которыя никогда, кажется, не были перепечатываемы. Нѣкоторыя изъ этихъ пьесъ ходили уже, вѣроятно, по городу въ рукописи: еще до выхода въ свѣтъ книги, критики въ кофейняхъ положительно предсказывали, что она не представляетъ никакого достоинства, вслѣдствіе чего поэтъ горько поносилъ ихъ въ предисловіи, дурно написанномъ, безразсудномъ и самолюбивомъ. Книга вполнѣ оправдала самыя неблагосклонныя пророчества. Слогъ и версификація ея ниже всякой критики; мораль — рочестерская. Рочестера, пожалуй, можно еще извинить. Онъ грѣшилъ противъ приличія еще очень молодымъ человѣкомъ, и его сбивала съ толку господствовавшая мода. Вичирли же былъ шестьдесятъ-пятый годъ. Онъ давно пережилъ время, когда на развратъ смотрѣли какъ на необходимую принадлежность умника и джентльмена. Большая часть возвышавшихся тогда поэтовъ — Аддисонъ, напримѣръ, Джонъ Филипсъ и Роу — заботились о благопристойности. Едва-ли можно вообразить себѣ что-либо плачевнѣе фигуры развратнаго старика среди столькихъ воздержныхъ и скромныхъ юношей.
Въ томъ самомъ году, когда вышелъ этотъ огромный томъ срамныхъ виршей, Вичирли сдѣлалъ очень странное знакомство. Маленькій, блѣдный, уродливый, хилый, быстроглазый чудакъ, только-что достигшій шестнадцати лѣтъ, написалъ нѣсколько стихотвореній, въ которыхъ свѣдущіе судьи могли открыть залогъ будущей знаменитости. Пока, конечно, въ созданіяхъ молодаго поэта не было ничего особенно поразительнаго или оригинальнаго. Но онъ уже искусно владѣлъ стихомъ. Въ слогѣ и музыкальности стиха онъ не достигъ совершенства великихъ старинныхъ мастеровъ, но превзошелъ способнѣйшихъ современниковъ. Слогъ его не отличался поэтическимъ богатствомъ, но всегда былъ чистъ, сжатъ и мѣтокъ. Его стиху недоставало разнообразія въ паузахъ, въ наростаніяхъ, въ паденіяхъ, но онъ никогда не царапалъ уха, никогда не обманывалъ его слабымъ заключеніемъ. Юноша уже принадлежалъ къ обществу литераторовъ и былъ въ восторгѣ отъ того, что его ввели къ автору комедій «The Plain Dealer» и «The Country Wife».
Любопытно прослѣдить исторію отношеній, существовавшихъ между Вичирли и Попомъ, между представителемъ вѣка исчезавшаго и представителемъ вѣка наступавшаго, между другомъ Рочестера и Боккингама и другомъ Литльтона и Мансфильда. Сначала мальчикъ былъ въ восхищеніи отъ любезности и снисходительности столь знаменитаго писателя, безпрестанно посѣщалъ его и какъ собачонка провожалъ изъ кофейни въ кофейню. Друзья обмѣнивались письмами, исполненными преданности, смиренія и гнусной лести. Но первый жаръ привязанности не могъ длиться. Попъ, хотя отнюдь неразборчиво деликатный въ своихъ сочиненіяхъ и небрюзгливый относительно нравственности своихъ товарищей, былъ однако пораженъ неблагопристойностью развратника, который на семидесятомъ году жизни все-еще былъ представителемъ чудовищнаго распутства Реставраціи. По мѣрѣ того, какъ юноша мужалъ, какъ умъ его развивался и извѣстность росла, онъ вѣрнѣе сталъ цѣнить и себя, и Вичирли. Онъ чувствовалъ справедливое презрѣніе къ стихамъ стараго джентльмена и не очень старался скрыть свое мнѣніе. Вичирли, со своей стороны, хотя ослѣпленный самолюбіемъ относительно несовершенствъ того, что онъ называлъ своей поэзіей, не могъ не видѣть безмѣрной разницы между стихами молодаго сотоварища и собственными. Его раздѣляли два чувства. Онъ желалъ воспользоваться помощью столь искуснаго пера въ отдѣлкѣ своихъ сочиненій и въ то же время ужасался униженія — одолжаться литературнымъ пособіемъ мальчику, который годился ему во внуки. Попъ не отказывалъ въ пособія, но нимало не былъ расположенъ вмѣстѣ и пособлять, и льстить. Онъ принялъ на себя трудъ переправлять цѣлыя стопы бумаги, исписанныя слабыми, хромыми стихами, и вставлялъ многія сильныя строки, которыя сразу отличитъ самый неопытный читатель. Но онъ полагалъ, что этими услугами пріобрѣтаетъ право высказываться въ выраженіяхъ, которыя, въ обыкновенныхъ обстоятельствахъ, ему не слѣдовало бы употреблять, обращаясь къ человѣку вчетверо старѣйшему. Въ одномъ изъ своихъ писемъ къ Вичирли онъ говоритъ, что «самыя дурныя пьесы таковы, что желая превратить ихъ въ очень хорошія, нужно было бы замѣнить ихъ почти совершенно новыми». Въ другомъ письмѣ онъ даетъ слѣдующій отчетъ въ своихъ исправленіяхъ: «Хотя снова все такъ же коротко, какъ прежде, но не пропущено ни одной мысли, исключая развѣ повтореній чего-либо изъ перваго вашего тома или изъ этой самой пьесы; версификація же вездѣ, я полагаю, такова, что никого не поразитъ непріятно. Неоднократное дозволеніе ваше обращаться съ вами свободно извинитъ, надѣюсь, то, что я сдѣлалъ: потому что, если я васъ не щадилъ, когда надѣялся, что строгость можетъ быть вамъ полезна, то и не урѣзывалъ васъ, гдѣ не представлялось безусловной необходимости въ ампутаціи». Вичирли продолжалъ воздавать благодарность за все это урѣзываніе и обрубаніе, оказывавшее, въ самомъ дѣлѣ, сочиненіямъ его неоцѣнимую услугу. Но водъ конецъ его изъявленія благодарности стали сильно отзываться упреками. На сторонѣ онъ, говорятъ, описывалъ Попа какъ человѣка неспособнаго скроить новое платье, но обладающаго нѣкоторой снаровкой выворачивать старье. Въ письмахъ своихъ къ Попу, признавая, что версификація стихотвореній значительно улучшена, онъ говорилъ о всемъ искусствѣ версификаціи съ презрѣніемъ и смѣялся надъ тѣми, которые предпочитаютъ звуки смыслу. За эту вспышку гнѣва Попъ отмстилъ ему съ первой же почтой. У него оставался еще томъ стихотвореній Вичирли, и онъ отвѣтилъ, что этотъ томъ до такой степени переполненъ ошибками, что невозможно исправить его безъ совершеннаго искаженія рукописи. «Я равно страшусь, говорилъ онъ, и щадить васъ, и оскорбить васъ слишкомъ безстыднымъ исправленіемъ». Это было болѣе, чѣмъ могли вынести плоть и кровь. Вичирли потребовалъ назадъ свои бумаги письмомъ, въ которомъ оскорбленное чувство вполнѣ проглядываетъ сквозь тонкую оболочку учтивости. Попъ, обрадованный тѣмъ, что освободился отъ труда тягостнаго и безславнаго, возвратилъ ввѣренныя ему бумаги и, въ видѣ прощальной вѣжливости, совѣтовалъ старику обратить свои стихи въ прозу, увѣряя, что публикѣ его мысли понравятся гораздо больше безъ его версификаціи. Такъ кончилась эта достопамятная переписка.
Вичирли жилъ еще нѣсколько лѣтъ послѣ окончанія странной дружбы, нами описанной. Послѣднее событіе его жизни чуть-ли не самое неприличное. За десять дней до смерти, на семьдесятъ-шестомъ году, онъ обвѣнчался съ молодой дѣвушкой, для того только, чтобы обидѣть своего племянника; этотъ поступокъ доказываетъ, что ни годі, ни горе, ни то, что онъ называлъ своей Философіей, ни одна изъ религій, которыя онъ въ разныя времена исповѣдывалъ, не внушили ему даже первыхъ началъ нравственности. Онъ умеръ въ декабрѣ 1715 года и почіетъ въ склепѣ подъ церковью св. Павла въ Ковентъ-Гарденъ.
Его новобрачная вскорѣ послѣ того вышла замужъ за капитана Шримптона, который такимъ образомъ сталъ обладателемъ огромнаго собранія рукописей. Ихъ продали книгопродавцу. Онѣ были до такой степени испещрены помарками и вставками, что ни одинъ наборщикъ не могъ ихъ разобрать. Необходимо было прибѣгнуть къ помощи признаннаго критика, и трудъ разобрать настоящій текстъ палъ на Теобальда, издателя Шекспира и героя первой «Дунсіады»[7]. Такимъ образомъ былъ изготовленъ къ продажѣ томъ разныхъ сочиненій въ стихахъ и прозѣ. Все достоинство этого собранія заключается въ слѣдахъ пера Попа, замѣтныхъ на каждомъ шагу.
О нравственномъ характерѣ Вичирли намъ едвали нужно распространяться. Его слава, какъ писателя, основывается единственно на его комедіяхъ, въ особенности на двухъ послѣднихъ. Даже какъ писатель комическій онъ не былъ ни писателемъ лучше! школы, ни лучшимъ въ своей школѣ. Онъ былъ, на самомъ дѣлѣ, только худшимъ Конгривомъ. Главная заслуга какъ его, такъ и Конгрива, заключается въ разговорномъ слогѣ. Но остроуміе, свѣтящееся въ «The Plain Dealer» и въ «The Country Wife», блѣдно и мелко въ сравненіи съ яркимъ пламенемъ, которое почти ослѣпляетъ насъ въ «Love for Love» и въ «The Way of the World» Подобно Конгриву — пожалуй, даже скорѣе Конгрива — Вичирли готовъ жертвовать драматической истиной живости своего діалога. Поэтъ говоритъ устами всѣхъ своихъ глупцовъ и фатовъ и заставляетъ ихъ описывать самихъ себя съ здравымъ смысломъ и мѣткостью, которые ставятъ ихъ въ уровень съ умными людьми и героями. Приведемъ два примѣра: первые, попавшіеся намъ въ «The Country Wife». На свѣтѣ есть безумцы, которые находятъ сообщество старыхъ друзей несноснымъ и постоянно гоняются за новыми. Такой характеръ — отличный предметъ для комедіи. Но ничего не можетъ быть нелѣпѣе, какъ вывести на сцену подобнаго человѣка и заставить его сказать своему товарищу: «Я не могу отказать вамъ ни въ чемъ, потому что, хотя давно уже знакомъ съ вами, но, клянусь честью, люблю васъ будто новаго знакомаго». Возьмемъ другой примѣръ. Что городскіе остряки почти всегда люди безъ сердца, это правда. Но никто изъ нихъ, мы за это ручаемся, никогда еще не сказалъ молодой женщинѣ, за которой ухаживалъ: «Мы, остряки, издѣваемся и влюбляемся часто — для того только, чтобы выказать свои способности; но какъ въ насъ нѣтъ привязанностей, такъ нѣтъ и злобы».
Комедіи Вичирли были, говорятъ, плодомъ долгаго и терпѣливаго труда. Вичирли рано заслужилъ отъ Рочестера эпитетъ «медленный», который часто повторяли. Въ самомъ дѣлѣ, умъ его, если мы не ошибаемся, былъ отъ природы тощею почвой, которая только при большомъ трудѣ и расходѣ приносила плодъ, все-таки не отличавшійся высокимъ ароматомъ. Оригинальности было у него едвали болѣе, чѣмъ у Теренція. Можно сказать безъ преувеличенія, что едвали есть въ его пьесахъ что-либо цѣнное, идею чего нельзя было бы найти въ другихъ писателяхъ. Лучшія сцены въ «The Gentleman Dancing-Matter» внушены Кальдероновымъ «Maestro de Danzar», никакъ не счастливѣйшею изъ комедій великаго кастильскаго поэта. «The Country Wife-» заимствована изъ «École des Maris» и изъ «École des Femmes.» Основаніе комедіи «The Plain Dealer» взято изъ Мольерова «Мизантропа». Одна сцена почти цѣликомъ переведена изъ «Critique de l'École des Femmes». Фиделія — это Віола, украденная у Шекспира и притомъ искаженная; а вдова Блакакръ — безъ сомнѣнія, лучшій комическій характеръ Вичирли — это графиня Расиновой пьесы «Les Plaideurs», ябедничающая не на французскомъ языкѣ, а на англійскомъ.
Одно лишь оригинально у Вичирли, одно, что могъ породить его собственный умъ въ неисчерпаемомъ изобиліи, это — безстыдство. Любопытно наблюдать, какъ все, чего бы онъ Ни коснулся, какъ бы ни было оно чисто и благородно, въ одно мгновеніе принимаетъ оттѣнокъ его ума. Сравните «École des Femmes» съ «The Country Wife». Агнеса — дѣвушка простая и милая, сердце которой, правда, полно любви, но любви, освященной честью, нравственностью и религіей. Ея природныя способности велики. Онѣ скрыты и, могло бы казаться, искоренены изъисканно-сквернымъ воспитаніемъ. Но онѣ въ полной энергіи вызываются наружу чистою страстью. Ея милый, обожая ея красоту, слишкомъ честенъ, чтобы употребить во зло довѣрчивую нѣжность созданія столь очаровательнаго и неопытнаго. Вичирли беретъ эту завязку въ свои руки, и тотчасъ же милое и граціозное обожаніе превращается въ безнравственную интригу самаго низкаго и отнюдь не сентиментальнаго свойства между безстыднымъ лондонскимъ развратникомъ и идіоткой — женой деревенскаго сквайра. Мы не станемъ входить въ подробности. Поистинѣ, неблагопристойность Вичирли ограждена отъ критиковъ, какъ вонючка-хорекъ огражденъ отъ собакъ. Она безопасна, потому что слишкомъ грязна для того, чтобы можно было ея коснуться, и слишкомъ отвратительна, чтобы приблизиться къ ней.
То же самое и въ «The Plain Dealer». Какъ заботливо охраняетъ Шекспиръ, въ «Двѣнадцатой Ночи», достоинство и деликатность переодѣвшейся Віолы! Даже въ кафтанѣ и панталонахъ пажа она не причастна ни къ какому дѣлу, которое бы въ глазахъ самаго щепетильнаго человѣка могло почесться пятномъ на ея характерѣ. Она служитъ герцогу любовнымъ гонцомъ къ Оливіи, но посольство ея самое честное. Вичирли заимствуетъ Віолу, и Віола превращается въ самую гнусную сводню. Но всего лучше объясняетъ нашу мысль характеръ Манли. Мольеръ, въ своемъ «Мизантропѣ», представилъ чистую и благородную душу, жестоко оскорбленную коварствомъ и злобой, скрывающимися подъ свѣтскими формами. Какъ всякая крайность рождаетъ противоположную, такъ и Альцестъ принимаетъ мѣрило добра и зла, прямо противоположное тому, которое признается окружающимъ его обществомъ. Вѣжливость кажется ему порокомъ; а суровыя добродѣтели, пренебрегаемыя парижскими фатами и кокетками, становятся слишкомъ исключительнымъ предметомъ его уваженія. Онъ часто достоинъ порицанія; онъ часто смѣшонъ; но онъ всегда человѣкъ добрый, и порождаемое имъ чувство есть сожалѣніе о томъ, что столь достойный человѣкъ до такой степени нелюбезенъ. Вичирли взялъ Альцеста и превратилъ его, — приводимъ слова столь снисходительнаго критика, каковъ м-ръ Лей-Гонтъ, — въ «дикаго сластолюбца, считающаго себя такимъ же отъявленнымъ негодяемъ, какъ и всякаго другаго». Сумрачность Мольерова героя — скопирована въ карикатурѣ. Но самое гнусное распутство и самый малодушный обманъ замѣнили чистоту и честность подлинника. И, для довершенія всего, Вичирли, кажется, не замѣтилъ, что писалъ не портретъ совершенно честнаго человѣка. До того былъ испорченъ его нравственный вкусъ, что, рисуя, какъ онъ твердо вѣрилъ, картину слишкомъ возвышенной для этого міра добродѣтели, онъ, на самомъ дѣлѣ, изображалъ величайшаго негодяя, какого можно найти даже въ его собственныхъ сочиненіяхъ.
Мы подвергаемъ Вичирли очень строгому порицанію, говоря, что для насъ отрадно перейти отъ него къ Конгриву. Конгривовы сочиненія, конечно, отнюдь не цѣломудренны, и онъ не отличался, сколько мы можемъ судить, ни теплымъ сердцемъ, ни высокимъ умомъ. Однако, переходя къ нему, мы чувствуемъ, что отбыли непріятнѣйшую часть труда, что мы уже на одинъ переходъ удалились отъ Реставраціи, что мы миновали надиръ національнаго вкуса и нравственности.
Вилліямъ Конгривъ родился въ 1670 году въ Бардой, близъ Лидса. Отецъ его, изъ младшихъ сыновей весьма древней стаффордширсной фамиліи, отличался въ междоусобной войнѣ въ числѣ кавалеровъ, послѣ Реставраціи былъ представленъ къ ордену Королевскаго Дуба и впослѣдствіи водворился въ Ирландіи, подъ патронатомъ графа Борлингтона.
Конгривъ провелъ свое дѣтство и юность въ Ирландіи. Окончивъ училищный курсъ въ Килькенни, онъ поступилъ въ Дублинскій университетъ. Его ученость дѣлаетъ большую честь его наставникамъ. Изъ сочиненій его видно, что онъ нетолько зналъ хорошо латинскую литературу, но что знакомство его я съ греческими поэтами было даже для коллегіи того времени необыкновенно.
По окончаніи академическаго курса наукъ, онъ былъ отправленъ въ Лондонъ для изученія законовъ и поступилъ въ Миддль-Темпль. Но онъ весьма мало интересовался судебною защитой и гражданскими актами, а предавался литературѣ и обществу. Двоякаго рода честолюбіе рано овладѣло его умомъ и часто увлекало его въ противоположныхъ направленіяхъ. Онъ сознавалъ въ себѣ большую плодовитость мысли и силу остроумнаго сочетанія идей. Его живая бесѣда, его хорошія манеры и въ высокой степени почтенныя связи пріобрѣли ему легкій доступъ въ лучшія общества. Онъ жаждалъ быть великимъ писателемъ. Онъ жаждалъ быть человѣкомъ моднымъ. И то, и другое было для него возможно. Но могъ ли онъ обезпечить за собою и то, и другое вмѣстѣ? Не заключалось ли въ литераторствѣ нѣчто низкое, нѣчто несовмѣстное съ легкими, апатическими совершенствами моднаго человѣка? Что тутъ аристократическаго — смѣшиваться съ созданіями, обитающими на чердакахъ Grub-Street, торговаться съ издателями, гонять типографскихъ разсыльныхъ и быть погоняему ими, перебраниваться съ директорами театровъ, слушать рукоплесканія или свистки партера, ложъ и галлерей? Могъ ли онъ отказаться отъ извѣстности остроумнѣйшаго писателя своего вѣка? Могъ-ли онъ достигнуть этой извѣстности, не пятная того, что цѣнилъ столь же высоко: славы истаго джентльмена? Исторія жизни Конгрива — исторія борьбы между этими двумя побужденіями. Въ юности преобладало въ немъ желаніе литературной славы; но вскорѣ болѣе мелкое честолюбіе ваяло верхъ надъ высшимъ и пріобрѣло безусловное владычество надъ его умомъ.
Первое свое сочиненіе, повѣсть небольшаго достоинства, Конгривъ издалъ подъ вымышленнымъ именемъ Клеофила. Вторымъ его сочиненіемъ была пьеса «The Old Bachelor», представленная въ 1693 году. Она конечно, ниже другихъ комедій Конгрива, но не ниже другихъ комедій ея разряда. Завязка въ равной мѣрѣ лишена интереса и правдоподобія. Характеры или неопредѣленны, или отличаются только такими особенностями, которыя рѣжутъ глазъ. Но діалогъ блещетъ остроуміемъ и краснорѣчіемъ, поистинѣ, въ такомъ изобиліи, что ихъ достается много даже на долю глупца, и все-таки сохраняетъ извѣстный разговорный тонъ, извѣстную невыразимую непринужденность, примѣровъ которой не оставилъ намъ Вичирли и подражать которой тщетно пытался Шериданъ. Авторъ, колеблясь между гордостью и стыдомъ — гордостью, что написалъ хорошую пьесу, а стыдомъ за дѣло, неприличное джентльмену, — говорилъ, будто, набросалъ нѣсколько сценъ единственно для собственной забавы, и притворялся, будто неохотно сдается на неотступныя просьбы людей, убѣждавшихъ его испытать счастье на театрѣ. Комедію «The Old Bachelor» видѣлъ въ рукописи Драйденъ, однимъ изъ лучшихъ качествъ котораго было сердечное и великодушное удивленіе къ талантамъ другихъ. Онъ объявилъ, что никогда еще не читывалъ такого перваго опыта и помогъ сдѣлать её удобною для представленія. Все ручалось за успѣхъ комедіи. Роли распредѣлили такъ, чтобы воспользоваться всѣми комическими талантами и чтобы публика могла окинуть однимъ взглядомъ всю красу, какую только могъ собрать Дрюриленскій театръ — тогда единственный въ Лондонѣ. Результатомъ было полное торжество; автора же ожидали награды, болѣе существенныя, чѣмъ рукоплесканія партера. Монтегю, бывшій въ то время лордомъ-казначеемъ, немедленно далъ ему мѣсто, а спустя немного времени, присовокупилъ къ тому кандидатуру на другое мѣсто, еще болѣе доходное, которое, однако, стало вакантнымъ только по прошествіи нѣсколькихъ лѣтъ.
Въ 1694 году Конгривъ поставилъ на сцену «The Double Dealer», комедію, въ которой всѣ силы, создавшія «The Old Bachelor», выказались зрѣлыми и усовершенствованными навыкомъ. Но зрителей непріятно поразили характеры Масквелія и леди Точвудъ. Дѣйствительно, есть что-то особенно возмущающее въ способѣ, какимъ среди Брисковъ, Фротовъ, Керлессовъ и Плайэнтовъ введена группа, принадлежащая скорѣе дому Лая или Пелопса. Пьесу приняли неблагосклонно. Однако, если похвала знаменитостей могла вознаградить автора за неодобреніе толпы, то Конгриву не было причины горевать. Драйденъ, въ одномъ изъ остроумнѣйшихъ, великолѣпнѣйшихъ и наиболѣе патетическихъ стихотвореній, какія онъ когда-либо писалъ, превознесъ автора комедіи «The Double Dealer», въ выраженіяхъ, которыя теперь кажутся намъ преувеличенными до странности. Пока не появился Конгривъ, — гласила эта утонченная лесть, — признано было превосходство поэтовъ, предшествовавшихъ междоусобнымъ войнамъ:
«Theirs was the giant race before the flood». (*)
(*) «Это была допотопная порода исполиновъ».
Съ возвращеніемъ королевскаго дома было обнаружено много искусства и способностей, но старинные мастера не находили соперниковъ:
«Our builders were with want of genius curst,
The second temple was not like the first.» (*)
(*) «Нашихъ строителей судьба обдѣлила геніемъ,
Второй храмъ не былъ подобенъ первому».
Наконецъ явился писатель, который, едва выйдя изъ отрочества, превзошолъ авторовъ «Thе Knight of the Burning Pestle» и «The Silent Woman» и которому оставалось состязаться лишь съ однимъ соперникомъ:
«Heaven, that but once was prodigal before,
To Shakspeare gave as much, she could not give him more. (*)
(*) „Небо, которое до того времени только однажды было расточительнымъ,
Давъ Шекспиру столь много, не могло дать этому болѣе.“
Нѣсколько строкъ въ концѣ стихотворенія, необыкновенно граціозныхъ и трогательныхъ, глубоко запали въ сердце Конгрива:
„Already am I worn with cares and age,
And just abandoning the ungrateful stage;
But you, whom every Muse and Grace adorn,
Whom I foresee to better fortune born,
Be kind to my remains; and, oh, defend
Against your judgment your departed friend.
Let not the insulting foe my fame pursue,
But guard those laurels which descend to you“ (*)
(*) „Меня уже одолѣли заботы и года,
И я покидаю неблагодарную сцену;
Но ты, кого украшаютъ всѣ музы и граціи,
Ты, который, предвижу я, рожденъ для лучшей доли,
Будь благосклоненъ къ моимъ останкамъ; о! защити
Отъ своего же суда своего усопшаго друга,
Не дай врагу-оскорбителю преслѣдовать мою славу,
Но храни тѣ лавры, которые ты наслѣдуешь“.
Толпа, какъ водится, постепенно перешла къ мнѣнію людей знаменитыхъ, и „The Double Dealers“ вскорѣ сталъ предметомъ совершенно такого же удивленія, какъ и „The Old Bachelor“, хотя, можетъ быть, былъ менѣе любимъ.
Въ 1695 году появилась „Love for Love“, какъ по остроумію, такъ и по сценическому эффекту, превосходившая обѣ предшествующія пьесы. Ее давали на новомъ театрѣ, который былъ открытъ какъ-разъ въ это время на площади, близъ Lincoln’s Inn, Беттертономъ и нѣкоторыми другими актерами, возмущенными обращеніемъ съ ними въ Drury-Lane. Старожилы не помнили, чтобы какая-либо комедія увѣнчалась равнымъ успѣхомъ. Актеры были восхищены до такой степени, что назначили Конгриву долю въ своемъ театрѣ; а онъ, съ своей стороны, обѣщалъ снабжать ихъ ежегодно пьесою, если дозволитъ ему здоровье. Прошло, однако, два года, прежде чѣмъ онъ создалъ „The Mourning Bride“, пьесу, которая, какъ ни ничтожна въ сравненіи, не говоримъ уже съ „Лиромъ“ или „Макбетомъ“, но даже съ лучшими драмами Массинджера и Форда, все-таки стоитъ весьма высоко между трагедіями своего времени. Чтобы найти такое хорошее произведеніе, намъ слѣдуетъ или на двѣнадцать лѣтъ отодвинуться назадъ къ „Venice Preserved“[8], или шестью годами забѣжать впередъ къ „The Fair Реnitent“[9]. Отличный отрывокъ, превознесенный Джонсономъ, какъ въ печати, такъ и въ разговорѣ, выше всего, что когда-либо являлось въ англійской драмѣ, много потерпѣлъ въ общественномъ мнѣніи отъ столь неумѣренной и странной похвалы. Еслибы Джонсонъ удовольствовался, сказавъ, что этотъ отрывокъ прекраснѣе, нежели что-либо въ трагедіяхъ Драйдена Отвея, Ли, Роу, Соутерна, Гьюиза и Аддисона — однимъ словомъ, нежели что-либо, написанное для сцены со дней Карла I, — то онъ былъ бы правъ.
Пьеса „The Mourning Bride“ удостоилась даже большаго успѣха, чѣмъ „Love for Love“. Конгривъ былъ признанъ первымъ трагическимъ, равно какъ и комическимъ драматургомъ своего времени, и все это на двадцать-восьмомъ году жизни. Полагаемъ, что ни одинъ англійскій писатель, исключая лорда Байрона, не стоялъ въ такомъ раннемъ возрастѣ столь высоко въ уваженіи своихъ современниковъ.
Въ это время послѣдовало событіе, заслуживающее, по нашему мнѣнію, совершенно инаго вниманія, нежели какое обратилъ на него м-ръ Лей-Гонтъ. Нація почти избавилась отъ тлетворнаго дѣйствія пуританской суровости. О мрачныхъ сумасбродствахъ царства святыхъ остались лишь слабыя воспоминанія. Между тѣмъ, зло, причиненное кощунствомъ и развратомъ, было свѣжо и поразительно. Дворъ, со времени Революціи, пересталъ покровительствовать необузданности. Марія была строго благочестива, а пороки холоднаго, суроваго и молчаливаго Вильгельма не выставлялись напоказъ обществу. Неподдерживаемая правительствомъ и падая во мнѣніе народа, безнравственность Реставрація всеejue держалась въ нѣкоторой части общества. Ея твердынями были мѣсть, служившія поприщемъ остроумію и модѣ, и всего болѣе театры. При такомъ стеченіи обстоятельствъ явился вели* кій преобразователь, о которомъ мы никогда не можемъ упомянуть безъ уваженія, какъ бы ни расходились съ нимъ относительно многихъ важныхъ предметовъ.
Джереми Колльеръ, родившійся въ Кембриджѣ, былъ духовнымъ лицомъ англійской церкви. Его таланты и познанія несомнѣнно могли доставить ему высшія почести въ его профессіи. Онъ обладалъ обширною начитанностью и, не смотря на то, часто бывалъ въ свѣтѣ и отличался, говорятъ, прелестью и живостью разговора. Рѣдкой отрасли въ литературѣ не посвящалъ онъ нѣкотораго вниманія. Но его любимое занятіе составляли духовныя древности. По своимъ религіознымъ мнѣніямъ онъ принадлежалъ къ той части англійской церкви, которая всего далѣе отъ Женевы и всего ближе къ Риму. Его убѣжденія касательно епископальнаго управленія, монашескихъ орденовъ, дѣйствительности таинствъ, авторитета св. отцовъ, грѣховности раскола, важности облаченій, обрядовъ и праздниковъ мало отличаются отъ нынѣшнихъ понятій д-ра Пьюзи и м-ра Ньюмана. Къ концу своей жизни, дѣйствительно, Колльеръ еще на нѣсколько шаговъ приблизился къ папизму, мѣшалъ воду съ виномъ въ евхаристіи, осѣнялъ знаменіемъ креста при конфирмаціи, употреблялъ елей при на вѣщаніи больныхъ и совершалъ молитвы по усопшимъ. Его политическія мнѣнія согласовались съ богословскими. Онъ принадлежалъ къ крайнимъ тори, называвшимся тогда Tantivies[10]. Даже преслѣдованіе епископовъ и разграбленіе университетовъ не могли поколебать въ немъ твердаго вѣрноподданничества. Во время засѣданій конвента онъ съ горячностью писалъ въ защиту бѣжавшаго короля и, вслѣдствіе этого, былъ арестовавъ. Но такимъ образомъ нельзя было смирять его непреклонный духъ. Онъ не согласился принести присягу, отказался отъ своихъ должностей и цѣлымъ рядомъ памфлетовъ, написанныхъ съ большой горячностью и съ нѣкоторымъ искусствомъ, покушался возбудить націю противъ ея новыхъ властителей. Въ 1692 году онъ опять былъ арестованъ, по подозрѣнію въ прикосновенности къ измѣнническому заговору. Его убѣжденія были до такой степени непреклонны, что друзья едва выпросили у него позволеніе взять его на поруки; впослѣдствіи онъ выражалъ раскаяніе, что такимъ образомъ позволилъ склонить себя къ косвенному признанію авторитета узурпаторскаго правительства. Вскорѣ онъ снова попалъ въ бѣду. Сэръ Джонъ Френдъ и сэръ Вилліамъ Паркинсъ были обвинены и уличены въ государственной измѣнѣ, за умыселъ противъ жизни короля Вильгельма. Колльеръ преподалъ имъ духовное утѣшеніе, проводилъ ихъ до Тибурна и прежде, чѣмъ ихъ повѣсили, возложилъ имъ на головы руки свои и, данною Христомъ властью, торжественно отпустилъ имъ прегрѣшенія. Это дало поводъ къ невыразимому соблазну. Тори заодно съ вигами порицали поведеніе дерзновеннаго священника. Толковали, что нѣкоторые поступки, подходящіе подъ опредѣленія измѣны, таковы, что въ смутное время къ нимъ могутъ побудить хорошаго человѣка даже его добродѣтели. Для защиты общества можетъ быть необходимо наказать подобнаго человѣка. Но даже наказывая его, мы видимъ въ немъ виновника противъ закона, скорѣе, чѣмъ противъ нравственности, и надѣемся, что хотя невозможно простить его чистосердечное заблужденіе здѣсь на землѣ, но что на томъ свѣтѣ оно не вмѣнится ему во грѣхъ. Не то было съ Колльеровыми кающимися. Они замѣшаны были въ заговоръ, съ цѣлью подстеречь и умертвить, въ часъ безпечности, человѣка, который — будь онъ король ихъ или нѣтъ — во всякомъ случаѣ былъ такимъ же, какъ они, божіимъ созданіемъ. Основательна или нѣтъ якобитская теорія о правахъ правительства и обязанностяхъ подданныхъ, убійство всегда слѣдуетъ считать великимъ преступленіемъ. Его осуждаютъ даже правила мірской чести и нравственности. Гораздо съ большимъ ужасомъ должна смотрѣть на него чистая церковь Христова. Конечно, не можетъ она, безъ самыхъ грустныхъ и тяжелыхъ опасеній, видѣть, что одно изъ ея чадъ, виновное въ этомъ великомъ злодѣянія, переходитъ въ вѣчность безъ малѣйшаго признака покаянія. Обнаружили ли эти измѣнники какой-либо признакъ покаянія, не было извѣстно. Можетъ быть, они келейно и изъявили свое сокрушеніе; въ такомъ случаѣ можно бы было оправдать служителя алтаря, еслибъ онъ келейно удостовѣрилъ ихъ въ божественномъ милосердіи. Но публичному отпущенію грѣховъ должно было предшествовать публичное покаяніе. Эти люди, если они только выразили сожалѣніе, выразили его тайно. Колльеръ же возложилъ на нихъ руки въ присутствіи тысячей. Изъ этого поступка враги его вывели заключеніе, будто-бы онъ не почиталъ преступнымъ заговора противъ жизни Вильгельма. Но такое заключеніе Колльеръ отрицалъ весьма сильно и, мы не сомнѣваемся, весьма чистосердечно.
Буря бушевала. Епископы торжественно осудили это отпущеніе грѣховъ. Генералъ-атторней внесъ дѣло въ судъ королевской скамьи. Колльеръ твердо рѣшился не являться ни передъ какое судилище, власть котораго истекала бы отъ узурпатора. Поэтому, онъ скрылся и былъ объявленъ лишеннымъ всѣхъ нравъ состоянія. Послѣ этихъ событій онъ жилъ еще тридцать лѣтъ. Процессъ не былъ продолжаемъ, и вскорѣ Колльеръ могъ спокойно предаться своимъ литературнымъ занятіямъ. Въ позднѣйшій періодъ не разъ пытались поколебать въ немъ строптивую честность предложеніями богатства и почестей, но все было тщетно. Умирая, подъ конецъ царствованія Георга I, онъ все еще находился въ опалѣ.
Насъ не станутъ подозрѣвать въ пристрастіи ни къ политическимъ, ни къ богословскимъ убѣжденіямъ Колльера; но мы почитаемъ его однимъ изъ честнѣйшихъ и отважнѣйшихъ людей, какіе когда-либо существовали. Скажемъ болѣе: при всей своей страсти и частомъ упорствѣ въ заблужденіи, въ полемикѣ онъ оказывался необыкновенно правдивымъ, откровеннымъ, великодушнымъ, слишкомъ возвышеннымъ, чтобы пользоваться низкими преимуществами даже въ самыхъ жаркихъ диспутахъ, и чистымъ отъ всякой примѣси личной недоброжелательности. Должно также сознаться, что его мнѣнія о церковныхъ и полтическихъ дѣлахъ, хотя сами но себѣ нелѣпыя и пагубныя, дѣлали его чрезвычайно способнымъ стать преобразователемъ нашей легкой литературы. Необузданность въ печати и на сценѣ была, нагъ мы сказали, слѣдствіемъ реакціи противъ пуританской строгости. Безстыдство почиталось, подобно дубовымъ листьямъ 29 мая[11], признакомъ и кавалера, и высокоцерковника. Скромность приличествовала конвентикламъ и телячьимъ головамъ. Степенные прелаты слишкомъ расположены были потакать буйству множества ревностныхъ и способныхъ союзниковъ, которые осмѣивали круглоголовыхъ и пресвитеріянъ. Если кто-нибудь изъ виговъ возвышалъ голосъ противъ нечестія и безнравственности модныхъ писателей, ему тотчасъ зажимали ротъ возраженіемъ: „Вы — одинъ изъ тѣхъ, которые вздыхаютъ при малѣйшей цитатѣ изъ св. Писаніи, а накопляютъ имѣнія разграбленіемъ церкви; которые трепещутъ при всякой двусмысленности, а рубятъ головы царямъ.“ Какой-нибудь Бакстеръ, Борнетъ, даже Тиллотсонъ мало бы содѣйствовали очищенію нашей литературы. Но если поборникомъ благопристойности являлся человѣкъ, Фанатически преданный дѣлу епископства и лишенный правъ состоянія за приверженность къ наслѣдственному праву, то побѣда становилась несомнѣнною.
Въ 1698 году Колльеръ обнародовалъ „Short View of the Profaneness and Immorality of the English Stage“ — книгу, которая взволновала весь литературный міръ, но которую теперь читаютъ гораздо менѣе, чѣмъ она того заслуживаетъ. Правда, недостатки сочиненія многочисленны и велики. Разсужденія о греческой и латинской драмѣ отнюдь не усиливаютъ доказательства и, — что бы ни думало о нихъ поколѣніе, воображавшее, будто коллегія Христовой Церкви, опровергла Бентли, — эти разсужденія таковы, что въ наше время ученый съ самыми смиренными притязаніями могъ бы смѣло провозгласить ихъ отроческими или, точнѣе, ребяческими. Порицанія въ книгѣ недостаточно разборчивы. Авторы, обвиняемые Колльеромъ, повинны въ столь грубыхъ нарушеніяхъ благопристойности, что, привода противъ нихъ доводы, допускавшіе малѣйшій споръ, онъ, вмѣсто усиленіи своего дѣла, только ослаблялъ его. Онъ, однако же былъ столь неразсудителенъ, что между наглыми оскорбленіями, на которыя онъ нападалъ совершенно справедливо, помѣстилъ вещи, въ дѣйствительности самыя невинныя, и нѣсколько незначительныхъ примѣровъ легкомыслія, которое хотя, можетъ бытъ, и не совсѣмъ безупречное, легко оправдывалось паралелями въ твореніяхъ писателей, оказавшихъ большія услуги нравственности и религіи. Такъ, онъ порицаетъ Конгрива, — число и важность дѣйствительныхъ проступковъ котораго освобождали критика отъ нужды навязывать ему проступки недѣйствительные, — за легкомысленное употребленіе словъ „мученикъ“ и „вдохновеніе“, какъ будто даже архіепископъ не могъ сказать, что рѣчь была вдохновлена бордосскимъ виномъ, а какой-то ольдерманъ былъ мученикомъ подагры. Кромѣ того, Колльеръ иногда недостаточно различаетъ самого драматурга отъ дѣйствующихъ лицъ его драмы. Такъ, онъ порицаетъ Ванбру за то, что въ уста лорда Фоппингтона вложены кое-какія презрительныя слова насчетъ церковной службы, хотя очевидно, что Ванбру не могъ лучше выразить уваженія, какъ заставивъ лорда Фоппингтона выразить презрѣніе. Къ тому-же „Short View“ вездѣ слишкомъ сильно отзывается исключительнымъ духомъ профессіи. Для Колльера не достаточно, чтобы служители алтаря ограждены были отъ неразборчивой насмѣшливости; онъ ни въ какомъ случаѣ не хочетъ допустить, чтобы слово или дѣйствіе духовнаго лица могло служить предметомъ смѣха. И такую привилегію онъ не ограничиваетъ одними священнослужителями установленной церкви. Онъ распространяетъ ее на католическихъ священниковъ и — что въ немъ еще изумительнѣе — на диссидентскихъ проповѣдниковъ. Но все это еще пустяки. Имамы, брамины, жрецы Юпитера, жрецы Ваала — всѣ должны почитаться священными. Колльеръ порицаетъ Драйдена за то, что его муфтій въ „Don Sebastian“ толкуетъ вздоръ. Ли подвергается строгой отвѣтственности за невѣжливость къ Тирезію[12]. Но забавнѣе всего то, что Колльеръ оскорбляется нѣкоторыми неучтивыми разсужденіями Кассандры объ Аписѣ и его іерофантахъ, въ „Cleomenes“ Драйдена. Слова „травоядный, откормленный богъ“ — слова, на самомъ дѣлѣ совершенно согласныя со слогомъ многихъ мѣстъ Ветхаго Завѣта, столько же оскорбляютъ этого христіанскаго священнослужителя, какъ оскорбили бы жрецовъ Мемфиса.
Но, за всѣми этими оговорками, надобно признать великое достоинство этой книги. Едва ли осталась отъ того времени какая-либо книга, изъ которой возможно было бы выбрать столь превосходные и столь различные образцы. Сравнивать Колльера съ Паскалемъ, конечно, было бы нелѣпо. Однако, мы не знаемъ, гдѣ, исключая „Провинціальныхъ писемъ,“ можно найти веселость въ столь гармоническомъ и прелестномъ сочетаніи съ торжественностью, какъ въ „Short View“. По истинѣ, Колльеръ владѣетъ всѣми родами комизма, отъ явной шутки до вѣжливаго сарказма, основаннаго на антитезѣ. Съ другой стороны, онъ въ совершенствѣ обладалъ реторикой честнаго негодованія. Мы, право, не знаемъ другой книги, представляющей столько взрывовъ того особеннаго краснорѣчія, которое истекаетъ изъ сердца и идетъ къ сердцу. По истинѣ, духъ этой книги вполнѣ героическій. Чтобы справедливо оцѣнить ее, мы должны вспомнить положеніе, въ какомъ находился авторъ. Онъ былъ подъ гнѣвомъ власти. Одной половинѣ тогдашнихъ писателей имя его уже служило цѣлью для нападеній, между тѣмъ какъ онъ вступилъ въ борьбу съ другой половиной за здравый вкусъ, здравый смыслъ и здравую нравственность. Сколь ни сильны были его политическія предубѣжденія, въ этомъ случаѣ онъ, казалось, совершенно отъ нихъ отрѣшился. Онъ забылъ, что принадлежитъ къ якобитамъ, и помнитъ лишь то, что онъ гражданинъ и христіанинъ. Нѣкоторыя изъ его безпощаднѣйшихъ нападеній направлены противъ стихотвореній, которыя были съ восторгомъ привѣтствованы партіей торіевъ и нанесли глубокую рану вигамъ. Воодушевляющее зрѣлище представляетъ отвага, съ которой одинокій, лишенный правъ состоянія человѣкъ идетъ на враговъ своихъ, страшныхъ въ отдѣльности и, какъ должно» было полагать, неотразимыхъ въ совокупности; какъ онъ громитъ направо и налѣво Вичирли, Конгрива и Ванбру, втаптываетъ въ грязь презрѣннаго Д’Орфи, и изо всей силы наноситъ ударъ по гордоосѣненному перьями шлему Драйдена.
Дѣйствіе, произведенное «Short View», было неизмѣримо. Народъ стоялъ на сторонѣ Колльера. Но нельзя было сомнѣваться, что изъ огромнаго полчища, вызваннаго имъ на бой, кто-либо подниметъ перчатку. Всѣ были увѣрены, что Драйденъ выступитъ на арену; и всѣ умы предугадывали грозную стычку между двумя равносильными борцами, Великій поэтъ былъ особо отмѣченъ. Хорошо знали, что онъ былъ глубоко оскорбленъ, что прежде въ немъ возбуждали сильный гнѣвъ вызовы, гораздо ничтожнѣйшіе, и что не было литературнаго оружія, наступательнаго или оборонительнаго, которымъ бы онъ не владѣлъ въ совершенствѣ. Но въ немъ самомъ возстала совѣсть; онъ стоялъ пристыженный, какъ падшій архангелъ подъ упреками Зефона, —
«And felt how awful goodness is, and saw
Virtue in her shape how lovely; saw and pined
His loss» (*)
(*) «И чувствовалъ, какъ достойно благоговѣнія добро, и видѣлъ,
Какъ мила очамъ добродѣтель; видѣлъ и оплакивалъ
Свою утрату.»
Впослѣдствіи онъ упомянулъ о «Short View» въ предисловіи къ своимъ баснямъ. Онъ съ нѣкоторою горечью сѣтовалъ на суровость приговора и приводилъ нѣкоторыя извиненія. Но, вообще, онъ откровенно сознался, что былъ осужденъ справедливо. «Если, говорилъ онъ, м-ръ Колльеръ — мой врагъ, то пусть торжествуетъ. Если же онъ мнѣ другъ, такъ какъ лично я не подалъ ему никакого повода къ противоположному, то онъ порадуется моему раскаянію.»
Конгривъ поступилъ бы разумно, еслибы послѣдовалъ примѣру своего учителя. Онъ находился въ положенія, въ которомъ попытка оправдаться безразсудна; его вина была столь очевидна, что никакая ловкость, никакое краснорѣчіе не могли помочь дѣлу. Съ другой стороны, въ его пользу говорили многія смягчающія вину обстоятельства, которыя, еслибы онъ со знался въ своемъ заблужденіи и обѣщалъ исправиться, снискали бы ему прощеніе. Самый строгій судья смотрѣлъ бы весьма снисходительно на проступки, въ которые столь молодой человѣкъ былъ вовлеченъ дурнымъ примѣромъ, избыткомъ сильной фантазіи и упоительнымъ дѣйствіемъ народныхъ рукоплесканій. Уваженіе и удивленіе публики — все-еще были ему доступны. Ему не трудно было бы загладить всякое воспоминаніе о своихъ ошибкахъ и раздѣлить съ Аддисономъ славу доказательства, что самое блестящее остроуміе можетъ быть союзникомъ добродѣтели. Но, во всякомъ случаѣ, благоразуміе должно было удержать его отъ стычки съ Колльеромъ. Этотъ нондожюроръ[13] по врожденнымъ способностямъ, образованію и навыку былъ словно созданъ для полемическихъ преній. Умъ Конгрива, хотя необыкновенно плодовитый и сильный, былъ инаго рода. Никто не владѣлъ равнымъ искусствомъ гранить эпиграммы и остроумные отвѣты до самаго яркаго блеска и щегольски обдѣлывать ихъ въ легкій, фамиліярный разговоръ. Въ такого рода ювелирствѣ онъ достигъ мастерства, небывалаго прежде и неподражаемаго. Но въ полемикѣ онъ былъ совершенно неопытенъ, а ему пришлось защищать дѣло, которому едва-ли какое-либо искусство могло дать возможность восторжествовать.
Послѣдствія легко было предвидѣть. Отвѣтомъ своимъ Конгривъ далъ рѣшительный промахъ. Отвѣтъ былъ злобенъ, теменъ и тяжелъ. Даже театральное фойе и Виллева кофейня вынуждены были сознаться, что какъ въ остроуміи такъ и въ доказательствахъ, священникъ явно превзошелъ поэта. Конгривъ не только не съумѣлъ представить съ благовидной стороны дѣло, въ которомъ онъ былъ виновенъ, но даже тамъ, гдѣ онъ былъ правъ, ему удалось выставить себя совершенно виноватымъ. Колльеръ укорялъ его въ нечестіи за то, что священника онъ назвалъ м-мъ Prig’омъ[14], и что вывелъ на сцену кучера Іегу[15], намекая на царя израильскаго, котораго можно было узнать издали по неистовому погонянью. Еслибы въ «The Old Bachelor» и «The Double Dealer» не было ничего хуже этихъ выходокъ, то Конгрива слѣдовало бы признать столь же безупречнымъ поэтомъ, какъ и самого Коупера, который, въ стихотвореніяхъ, просмотрѣнныхъ такимъ строгимъ критикомъ, какимъ былъ Джонъ Ньютонъ, называетъ гоняющагося за лисицами сквайра Немвродомъ, а капеллану даетъ непочтительное имя Smug[16]. Конгривъ могъ съ большимъ успѣхомъ представить публикѣ, что тамъ, гдѣ взводятся такія вздорныя обвиненія, по справедливости должно заключить о недостаткѣ обвиненій серьёзныхъ. Вмѣсто того, онъ утверждалъ, будто при имени Іегу неимѣлъ въ виду ни малѣйшаго намека на Библію и безсознательно употребилъ имя Prig. Странно, что человѣкъ столь даровитый, желая защитить себя отъ упрековъ, которыхъ никто не могъ почесть важными, прибѣгнулъ ко лжи, которой никто, конечно, не могъ повѣрить!
Конгривъ, между прочимъ, себя и братію свою извинялъ тѣмъ, что хотя они мѣстами и виновны въ легкомысленныхъ выходкахъ, однако постоянно старались внушать мораль, сжатую въ двѣ или три строки, въ концѣ каждой пьесы. Если бы это и дѣйствительно было, то оправданіе все-таки было бы ничтожно. Никто, знающій человѣческую природу, не повѣритъ, чтобы пара нравоучительныхъ стиховъ могла уничтожить вредное впечатлѣніе, произведенное пятью неблагопристойными актами. Но Конгривъ поступилъ бы благоразумно, если бы, до приведенія подобнаго довода, пересмотрѣлъ свои комедіи. Колльеръ это сдѣлалъ, и нашелъ, что мораль въ «The Old Bachelor» или важная апофѳегма, которою должна была искупаться вся безнравственность пьесы, заключается въ слѣдующихъ трехъ стихахъ:
"What rugged ways attend the noon of life!
"Our sun declines, and with what anxious strife,
«What pain, we tug that galling load — а wife.» (*)
(*) «Какъ труденъ путь въ полдень нашей жизни!
Клонится солнце наше, и съ какой тревожной борьбою,
Съ какимъ мученіемъ влачимъ мы это тяжкое бремя — жену!»
Прощальное слово комедія «Love for Love», говоритъ Колльеръ можетъ быть лучше; но мало было бы пользы помнить до послѣдняго дня жизни, что:
"The miracle to-day is, that we find
«А lover true, noh that а woman’s kind.» (*)
(*) «Чудо нынѣ состоитъ въ томъ, если
Любовникъ вѣренъ, а не въ томъ, если женщина благосклонна.»
Отвѣтъ Колльера былъ строгъ и торжествующъ. Приведемъ одно изъ его возраженій, не какъ счастливый образчикъ его слога, но потому, что оно было вызвано свойственной Конгриву аффектаціей. Поэтъ говорилъ о пьесѣ «The Old Bachelor», какъ о бездѣлицѣ, которой онъ не придавалъ ни малѣйшей цѣны и которая лишь какимъ-то случаемъ стала извѣстна публикѣ. «Я написалъ эту пьесу, говорилъ онъ, для собственнаго развлеченія, медленно поправляясь отъ болѣзни». «Что это была за болѣзнь, отвѣчалъ Колльеръ, не мое дѣло дознаваться; но вѣроятно, она была весьма не хороша, если была хуже самаго лекарства.»
Все, что выигралъ Конгривъ, выступа противъ Колльера, состояло лишь въ томъ, что онъ вполнѣ лишилъ себя извиненія, которое по справедливости могъ привести въ пользу своихъ раннихъ грѣховъ. «Зачѣмъ, спрашивалъ Колльеръ, взрослому человѣку смѣяться надъ ошибками мальчика, и позднѣйшимъ одобреніемъ присвоивать себѣ грѣхи несовершеннолѣтняго возраста?»
Конгривъ былъ не единственнымъ противникомъ Колльера. Къ борьбѣ пристали Ванбру, Депнисъ и Сеттль. И, судя по одному мѣсту современной сатиры, мы склонны къ мысли, что одинъ изъ отвѣтовъ на «Short View» написанъ или приписывается Вичирли. Побѣда осталась за Колльеромъ. Слѣдствіемъ его усилій было великое и быстрое преобразованіе почти во всѣхъ отрасляхъ нашей легкой литературы. Явилось новое поколѣніе беллетристовъ и поэтовъ, которые, вообще, съ уваженіемъ говорили о великихъ узахъ, соединяющихъ общество и самыя неблагопристойности которыхъ еще пристойны въ сравненіи съ выходками школы, процвѣтавшей въ теченіе послѣднихъ сорока лѣтъ XVII столѣтія.
Эта борьба, вѣроятно воспрепятствовала Конгриву исполнить обѣщаніе, данное имъ актерамъ. Только въ 1700 году онъ представилъ «ТАе Way of the World» — самое продуманное и самое блестящее изъ всѣхъ своихъ сочиненій. Этой пьесѣ не достаетъ, можетъ быть, постояннаго движенія, броженія жизненныхъ силъ, встрѣчаемыхъ нами въ «Love for Love». Но истерическіе взрывы высокопарнаго бреда леди Вишфортъ, встрѣча Витвуда съ братомъ, ухаживаніе деревенскаго найта и его слѣдующее затѣмъ ночное пиршество, особенно же охота[17] и сдача Миллананта, превосходятъ все, что ни есть лучшаго въ длинномъ ряду англійскихъ комедій появлявшихся со временъ междоусобной войны. Мы рѣшительно не постигаемъ, какъ эта пьеса могла упасть на сценѣ. Однако она упала; и авторъ, безъ того уже страдая отъ ранъ, нанесенныхъ ему Колльеромъ, былъ свыше силъ своихъ огорченъ этимъ новымъ ударомъ. Онъ рѣшился никогда болѣе не подвергаться грубости зрителей, лишённыхъ всякаго вкуса, и простился съ театромъ навсегда.
Онъ жилъ еще двадцать-восемь лѣтъ, ничѣмъ не увеличивъ пріобрѣтенной имъ высокой литературной извѣстности. До потери зрѣнія онъ много читалъ, а по врезіенамъ сочинялъ краткую статью или перекладывалъ въ стихи пустой разсказъ; но онъ, кажется, никогда уже не задумывалъ значительнаго творенія. Разнородныя пьесы, изданныя имъ въ 1710 году, не имѣютъ достоинства и давно забыты.
Слава, заслуженная комедіями Конгрива, обезпечивала за нимъ при изяществѣ его манеръ и разговора, высокое мѣсто въ уваженіи свѣта. Зимою онъ жилъ въ избраннѣйшемъ и пріятнѣйшемъ обществѣ Лондона. Лѣто проводилъ въ деревнѣ, въ роскошныхъ помѣстьяхъ министровъ и перовъ. Литературная зависть и политическія "акціи, не уважавшія въ тотъ вѣкъ ничего другаго, уважали его покой. Онъ причислялъ себя къ партіи, главою которой былъ его покровитель Монтегю, тогда уже лордъ Галифаксъ. Но у него были учтивыя слова и мелкія услуги про людей всякаго оттѣнка мнѣній. И зато люди всѣхъ убѣжденій отзывались о немъ хорошо.
Средства его долго были скудны. Мѣсто, которое онъ занималъ, едва могло доставлять ем; возможность жить съ удобствомъ. И когда тори вошли въ силу, нѣкоторые полагали, что онъ лишится даже этого умѣреннаго содержанія. Но Гарли, который отнюдь не намѣренъ былъ слѣдовать истребительной политикѣ Октябрьскаго клуба и, при всѣхъ недостаткахъ ума и характера, былъ искренно добръ къ людямъ геніальнымъ, успокоилъ встревоженнаго поэта, весьма мило и кстати стихами Виргилія:
«Non obtusa adeo gestamus pectora Poeni,
Nee tarn aversus equos Tyria Sol jongit ab urbe.» (*)
(**) «Пунновъ сердца не жестоки, не такъ затвердѣли ихъ души,
И отъ владѣній моихъ не столь отдаленное солнце,
Васъ отдѣляетъ….»
«Энеида», пер. Шершеневича.
Снисходительности, какую тори оказывали Конгриву, онъ не заискивалъ ни малѣйшей съ своей стороны уступкой, которая могла бы справедливо оскорбить виговъ. Съ рѣдкимъ счастьемъ довелось ему раздѣлять съ друзьями торжество, не раздѣливъ съ ними опалы. По восшествіи на престолъ Ганноверскаго дома, онъ раздѣлилъ счастье тѣхъ, съ кѣмъ былъ связанъ. Мѣсто, на занятіе котораго онъ получилъ право двадцать лѣтъ передъ симъ, сдѣлалось вакантнымъ. Его назначили секретаремъ острова Ямайки; и онъ пользовался ежегоднымъ доходомъ около тысячи двухсотъ Фунтовъ, а такой доходъ позволялъ въ то время одинокому человѣку жить нетолько безбѣдно, но роскошно. Не смотря на то, онъ продолжалъ вести жизнь умѣренную, къ которой привыкъ, когда, по словамъ Свифта, съ трудомъ сберегалъ шиллингъ на носилки, чтобы отправиться къ лорду Галифаксу. Хотя ему не для кого было копить, однако онъ откладывалъ по меньшей мѣрѣ столько же, сколько издерживалъ.
Недуги старости посѣтили его рано. Въ прежнее время онъ не отличался воздержаніемъ; его сильно мучила подагра; когда приходилось ему сидѣть дома, онъ не могъ уже искать отрады въ литературѣ. Слѣпота, жесточайшее бѣдствіе для одинокаго ученаго, сдѣлала для него книги безполезными. Только въ обществѣ могъ онъ находить развлеченіе, и въ обществѣ онъ, благодаря своей обходительности и живости, былъ всегда принимаемъ радушно.
Возвышавшіеся литераторы видѣли въ немъ не соперника, а классика. Онъ оставилъ ихъ поприще; никогда не состязался съ ними; и всегда громко восхищался ихъ трудами. Поэтому они не могли питать къ нему никакой зависти и такъ же мало помышляли объ уменьшенія его славы, какъ о придиркахъ къ великимъ людямъ, сто лѣтъ покоившимся въ углу поэтовъ въ Вестминстерѣ. Даже нахлѣбники Grub-Street, даже герои «Дунсіады» на этотъ разъ были справедливы къ современному достоинству. Самымъ сильнымъ доказательствомъ уваженія, которымъ пользовался Конгривъ, можетъ служить Фактъ, что англійская «Иліада» — твореніе, явившееся при самой счастливой обстановкѣ, была посвящена ему. Не было въ королевствѣ герцога, который бы не сталъ гордиться такимъ отличіемъ. Д-ръ Джонсонъ выражаетъ большое удивленіе къ независимости духа, обнаруженной въ этомъ случаѣ Попомъ. «Онъ обходитъ перовъ и людей государственныхъ, для того, чтобы посвятить свою „Иліаду“ Конгриву, съ великодушіемъ, похвала которому могла бы быть полною, еслибы въ его другѣ добродѣтель равнялась уму. Почему онъ былъ избранъ для столь великой почести — этого узнать теперь невозможно». Разумѣется, узнать невозможно; однако можно, кажется, догадаться. Переводу «Иліады» усердно покровительствовали люди всѣхъ политическихъ мнѣній. Поэтъ, которому еще въ раннемъ его возрастѣ великодушно старались обезпечить достатокъ и виги, и торіи, по справедливости не могъ посвятить главѣ одной изъ этихъ партій твореніе, которое щедро покровительствовали обѣ. Необходимо было найти лицо, знаменитое и вмѣстѣ съ тѣмъ нейтральное. И потому-то было необходимо обойти перовъ и людей государственныхъ. Конгривъ пользовался высокимъ значеніемъ въ литературѣ. Онъ пользовался имъ и въ кругахъ аристократическихъ. Онъ былъ хорошъ съ людьми всѣхъ партій. Воздаваемая ему почесть не могла оскорбить ни министровъ, ни предводителей оппозиціи.
Странная аффектація, искони характеризировавшая Конгрива, усиливалась по мѣрѣ приближенія старости. Наконецъ, ему стало непріятно слышать похвалы его комедіямъ. Вольтеръ, душа котораго сгорала жаждой литературной извѣстности, въ бытность свою въ Англіи, былъ озадаченъ и непріятно пораженъ при видѣ этой необыкновенной причуды. Конгривъ отклонилъ отъ себя значеніе поэта, объявилъ, что пьесы его пустяки, набросанные въ часы досуга, и просилъ Вольтера смотрѣть на него только какъ на джентльмена. «Еслибы вы были только джентльменъ, сказалъ Вольтеръ, то я не пріѣхалъ бы повидаться съ вами.»
Конгривъ не отличался теплотою чувствъ. Онъ не зналъ семейныхъ узъ; и сердце его не увлеклось, кажется, ни одною изъ цѣлой вереницы красотокъ театральнаго фойе, съ которыми онъ поочередно состоялъ въ связяхъ. Страсть его къ м-съ Бресгэрдль была всѣхъ продолжительнѣе и извѣстнѣе. Эта очаровательная актриса, идолъ всего Лондона въ теченіе многихъ лѣтъ, изъ-за личика которой произошла роковая ссора, стоившая Моунтфорту жизни и подвергшая лорда Могона суду перовъ, и къ которой графъ Скарсдель обращался, говорятъ съ почетными предложеніями, вела себя, при весьма заманчивыхъ обстоятельствахъ, необыкновенно скромно. Со временемъ Конгривъ сталъ ея довѣреннымъ другомъ. Они постоянно вмѣстѣ выѣзжали и обѣдали. Нѣкоторые поговаривали, будто она его любовница, другіе же, будто она вскорѣ станетъ его женою. Наконецъ онъ оставилъ ее, увлеченный вліяніемъ болѣе богатой и горделивой красавицы. Графиня Генріетта Годольфинъ, дочь великаго Марльборо, наслѣдовала по смерти отца его герцогство и большую часть огромныхъ его богатствъ. Мужъ ея былъ человѣкъ ничтожный, который, по словамъ лорда Честерфильда, приходилъ въ палату перовъ только спать и могъ бы такъ же хорошо выспаться по правую, какъ и по лѣвую сторону отъ предсѣдательскаго кресла. Между герцогиней и Конгривомъ возникла самая эксцентрическая дружба. Онъ ежедневно обѣдалъ за ея столомъ и участвовалъ въ устройствѣ ея концертовъ. Вдовствующая герцогиня Сара, — та старая злая корга, которая съ дочерью своей ссорилась, точно такъ же какъ и со всѣми другими, — притворилась будто подозрѣваетъ что-то недоброе. Но свѣтъ вообще полагалъ, кажется, что знатная леди, безъ малѣйшаго ущерба своему достоинству, могла оказывать особенное вниманіе человѣку замѣчательно геніальному, почти шестидесятилѣтнему, который казался еще старѣе по наружности и Физическимъ силамъ, котораго подагра держала въ креслахъ и которому слѣпота не дозволяла читать;
Лѣтомъ 1728 года Конгриву предписали испытать воды Бата. Во время этой поѣздки онъ былъ опрокинутъ въ каретѣ и подвергся какому-то сильному внутреннему поврежденію, отъ котораго никогда не могъ излечиться. Онъ возвратился въ Лондонъ въ опасномъ положеніи, постоянно жаловался на боль въ боку, не переставалъ упадать силами, а въ слѣдующемъ январѣ скончался.
Онъ оставилъ десять тысячъ Фунтовъ стерлинговъ, которые сберегъ отъ окладовъ своихъ доходныхъ мѣстъ. По словамъ Джонсона, деньги эти должны были-бы перейти къ Фамиліи Конгрива, тогда весьма нуждавшейся. Докторъ Іонгъ и м-ръ Лей-Гонтъ, два джентльмена, рѣдко соглашающіеся другъ съ другомъ, но соглашаться съ которыми мы считаемъ въ настоящемъ случаѣ особеннымъ удовольствіемъ, думаютъ, что эти деньги должны были бы перейти къ м-съ Бресгердль. Конгривъ отказалъ двѣсти Фунтовъ стерлинговъ м-съ Бресгэрдль и равную сумму какой-то м-съ Джеллатъ; но самая значительная часть его сбереженій перешла къ герцогинѣ Марльборо въ безпредѣльномъ богатствѣ которой это наслѣдство потонуло, какъ капля въ ушатѣ. Юно могло бы поправить раззоренное состояніе стаффордширскаго сквайра; могло-бы доставить покинувшей сцену актрисѣ способы наслаждаться всѣми удобствами и, въ ея смыслѣ, роскошью; но его едва ли хватило на покрытіе домашнихъ расходовъ герцогини въ продолженіе трехъ мѣсяцевъ.
Знатная леди похоронила своего друга съ торжественностью, какую рѣдко можно видѣть при погребеніи поэтовъ. Тѣло было выставлено подъ древнимъ сводомъ Іерусалимской комнаты и предано землѣ въ Вестминстерскомъ аббатствѣ. Покровъ поддерживали герцогъ Бриджвотеръ, лордъ Кобгамъ, графъ Вильмингтонъ, бывшій предсѣдателемъ палаты общинъ, а потомъ первымъ лордомъ казначейства, и другія лица высокаго званія. Ея свѣтлость употребила завѣщанныя ей другомъ деньги на великолѣпное алмазное ожерелье, которое носила въ честь его, и, если вѣрить слухамъ, обнаруживала свое благоговѣніе къ его памяти еще болѣе необыкновеннымъ образомъ. Говорятъ, будто къ ея обѣденному столу ежедневно приносили его статую изъ слоновой кости, двигавшуюся посредствомъ часоваго механизма, будто у герцогини была изображавшая его восковая кукла и будто доктора аккуратно облѣпливали пластырями и мазали ноги этой куклы, какъ дѣлали это съ ногами бѣднаго Конгрива, когда онъ страдалъ подагрой. Въ Вестминстерскомъ аббатствѣ былъ воздвигнутъ поэту монументъ, съ надписью, сочиненною герцогиней; а лордъ Кобгамъ почтилъ его кенотафомъ, который кажется намъ — хотя это и очень смѣло — безобразнѣйшимъ и нелѣпѣйшимъ изъ стоускихъ сооруженій[18].
Мы сказали, что Вичирли былъ худшимъ Конгривомъ. Дѣйствительно, сочиненія и жизнь этихъ двухъ писателей представляютъ замѣчательную аналогію. Оба были джентльмены, хорошо воспитанные. Оба вели городскую жизнь и знали человѣческую природу только такою, какою она является между Гайдъ-Паркомъ и Тоуэромъ. Оба были людьми, отличавшимися остроуміемъ. Ни одинъ не былъ одаренъ сильнымъ воображеніемъ. Оба въ раннемъ возрастѣ сочиняли живыя и неблагопристойныя комедіи. Оба въ. полной еще силѣ оставили поприще и литературнымъ подвигамъ своей юности обязаны были всѣмъ уваженіемъ, которымъ пользовались подъ старость. Оба, переставъ писать для сцены, издали цѣлые томы разныхъ сочиненій, принесшихъ мало чести какъ ихъ дарованіямъ, такъ и ихъ нравственности. Оба, въ преклонныхъ лѣтахъ, вертѣлись въ обществѣ; и оба, въ послѣднія минуты жизни, самымъ эксцентрическимъ и непростительнымъ образомъ распорядились своимъ имуществомъ.
Но вездѣ Конгривъ удержалъ надъ Вичирли превосходство. Вичирли остроуменъ; но Конгривъ, по остроумію, далеко оставляетъ за собой всѣхъ комическихъ писателей, появившихся въ два послѣднія столѣтія, кромѣ Шеридана. Конгривъ не обладалъ большимъ поэтическимъ дарованіемъ; но въ сравненіи съ Вичирли, его можно бы назвать великимъ поэтомъ. Вичирли былъ довольно начитанъ; но Конгривъ былъ человѣкомъ, истинно ученымъ. Прегрѣшенія Конгрива противъ благопристойности, хотя весьма предосудительны, были не такъ грубы, какъ проступки Вичирли; къ тому-жe Конгривъ не выставлялъ передъ свѣтомъ, подобно Вичирли, жалкаго зрѣлища распутной дряхлости. Конгривъ умеръ, пользуясь высокимъ уваженіемъ а Вичирли — забытый или презрѣнный. Послѣдняя воля Конгрива — нелѣпа и причудлива; но послѣдніе поступки Вичирли вызваны были, кажется, закоснѣлой злобой.
Здѣсь мы должны, по крайней мѣрѣ на этотъ разъ, остановиться. О Ванбру и Фаркваръ нельзя судить наскоро, а для того, чтобы воздать имъ должную справедливость, мы не сберегли достаточно мѣста.
- ↑ Лей-Гонтъ, свободнымъ обсужденіемъ политическихъ и церковныхъ дѣлъ и дѣятелей, навлекъ на себя преслѣдованіе и, за пасквиль на принца-регента, впослѣдствіи короля Георга IV, былъ приговоренъ въ 2-лѣтнему тюремному заключенію.
- ↑ Апа — въ соединеніи съ именемъ собственнымъ служитъ часто заглавіемъ сборниковъ историческихъ свѣдѣній, анекдотовъ и проч., напр. «Васопіана».
- ↑ Анджело, Эскалъ и Луціо дѣйствующія лица Шекспировой комедіи «Мѣра за мѣру».
- ↑ Австралійская колонія для самыхъ закоренѣлыхъ преступниковъ.
- ↑ Площадка въ Regent-Street въ Лондонѣ.
- ↑ Аристофановъ городъ птицъ.
- ↑ Соч. Попа. — Здѣсь разумѣется первое изданіе; во второмъ — незавидная честь быть главнымъ героемъ сатиры досталась Колли Сибберу.
- ↑ Отвея.
- ↑ Роу.
- ↑ См. т. VI, стр. 353.
- ↑ День въѣзда Карла II въ Лондонъ.
- ↑ Миѳическій пророкъ въ Ѳивахъ.
- ↑ Nonjurors — названіе партіи, отказавшейся присягнуть на вѣрность подданства Вильгельму III.
- ↑ Prig — плутъ.
- ↑ 2 кн. Царей, 9.
- ↑ Smug — щеголь.
- ↑ Подразумѣвается ухаживанье.
- ↑ Стоу — приходъ въ Стаффордширѣ.