Съ большущей сивой гривою,
Чай двадцать лѣтъ нестриженой,
Съ большущей бородой,
Дѣдъ на медвѣдя смахивалъ,
Особенно какъ изъ лѣсу,
Согнувшись, выходилъ.
Дугой спина у дѣдушки.
Сначала все боялась я,
Какъ въ низенькую горенку
Входилъ онъ: ну, распрямится?
Пробьетъ дыру медвѣдище
Въ свѣтелкѣ головой!
Да распрямиться дѣдушка
Не могъ: ему ужь стукнуло
По сказкамъ, сто годовъ.
Дѣдъ жилъ въ особой горницѣ,
Семейки не долюбливалъ,
Въ свой уголъ не пускалъ;
А та сердилась, лаялась,
Его «клейменымъ, каторжнымъ»
Честилъ родной сынокъ.
Савелій не разсердится.
Уйдетъ въ свою свѣтелочку,
Читаетъ святцы, крестится,
Да вдругъ и скажетъ весело:
«Клейменый, да не рабъ!»...
А крѣпко досадятъ ему,
Подшутитъ: «поглядите-тко
Къ намъ сваты!» Незамужняя
Золовушка — къ окну:
Анъ вмѣсто сватовъ — нищіе!
Изъ оловянной пуговки
Дѣдъ вылѣпилъ двугривенный,
Подбросилъ на полу —
Попался свекоръ-батюшка!
Не пьяный изъ питейнаго,
Побитый приплелся!
Сидятъ, молчатъ за ужиномъ:
У свекра бровь разсѣчена,
У дѣда, словно радуга,
Усмѣшка на лицѣ.
Съ весны до поздней осени
Дѣдъ бралъ грибы да ягоды,
Силочки становилъ
На глухарей, на рябчиковъ.
А зиму разговаривалъ
На печкѣ самъ съ собой.
Имѣлъ слова любимыя,
И выпускалъ ихъ дѣдушка
По слову черезъ часъ.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
«Погибшіе... пропащіе...»
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
«Эхъ вы, Аникивоины!
Со стариками, съ бабами
Вамъ только воевать!»
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
«Недотерпѣть — пропасть,
Перетерпѣть — пропасть!..»
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
«Эхъ, доля святорусскаго
Богатыря сермяжнаго!
Всю жизнь его дерутъ,
Раздумается временемъ
О смерти — муки адскія
Въ ту-свѣтной жизни ждутъ.»
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
«Надумалась Корёжина,
Наддай! наддай! наддай!.. »
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И много! да забыла я...
Какъ свекоръ развоюется,
Бѣжала я къ нему.
Запремся. Я работаю,
А Дёма, словно яблочко,
Въ вершинѣ старой яблони,
У дѣда на плечѣ
Сидитъ румяный, свѣженькой...
Вотъ разъ и говорю:
— За что̀ тебя, Савельюшка,
Зовутъ клейменымъ, каторжнымъ?
— Я каторжникомъ былъ.
— Ты, дѣдушка?
— Я, внученька!
Я въ землю нѣмца Фогеля
Христьяна Христіаныча
Живаго закопалъ...
— И полно! шутишь, дѣдушка!
— Нѣтъ, не шучу. Послушай-ка!
И все мнѣ разсказалъ.
«Во времена досюльныя
Мы были тоже барскіе,
Да только ни помѣщиковъ,
Ни нѣмцевъ управителей
Не знали мы тогда.
Не правили мы барщины,
Оброковъ не платили мы,
А такъ, когда разсудится,
Въ три года разъ пошлемъ.»
— Да какъ-же такъ, Савельюшка?
«А были благодатныя
Такія времена.
Недаромъ есть пословица,
Что нашей-то сторонушки
Три года чортъ искалъ,
Кругомъ лѣса дремучіе,
Кругомъ болота топкія,
Ни конному проѣхать къ намъ,
Ни пѣшему пройти!
Помѣщикъ нашъ Шалашниковъ
Черезъ тропы звѣриныя
Съ полкомъ своимъ — военный былъ —
Къ намъ доступиться пробовалъ,
Да лыжи повернулъ!
Къ намъ земская полиція
Не попадала по году,
Вотъ были времена!
А ныньче — баринъ подъ бокомъ,
Дорога скатерть-скатертью...
ТьФу! прахъ ее возьми!..
Насъ только и тревожили
Медвѣди... да съ медвѣдями
Справлялись мы легко.
Съ ножищемъ, да съ рогатиной
Я самъ страшнѣй сохатаго,
По заповѣднымъ тропочкамъ
Иду: «мой лѣсъ!» кричу.
Разъ только испугался я,
Какъ наступилъ на сонную
Медвѣдицу въ лѣсу.
И то бѣжать не бросился,
А такъ всадилъ рогатину,
Что словно какъ на вертелѣ
Цыпленокъ — завертѣлася,
И часу не жила!
Спина въ то время хрустнула,
Побаливала изрѣдка,
Покуда молодъ былъ,
А къ старости согнулася.
Неправда-ли, Матренушка,
На очепъ [1] я похожъ?
— Ты началъ, такъ досказывай!
Ну жили — не тужили вы,
Что̀-жь дальше, голова?
— По времени Шалашниковъ
Удумалъ штуку новую,
Приходить къ намъ приказъ:
«Явиться!» Не явились мы,
Притихли, не шелохнемся
Въ болотинѣ своей.
Была засуха сильная,
Наѣхала полиція,
Мы дань ей — медомъ, рыбою!
Наѣхала опять,
Грозить съ конвоемъ выправить,
Мы — шкурами звѣриными!
А въ третій — мы ничѣмъ!
Обули лапти старые,
Надѣли шапки рваныя,
Худые армяки —
И тронулась Корёжина!..
Пришли... (Въ губернскомъ городѣ
Стоялъ съ полкомъ Шалашниковъ).
«Оброкъ!» — Оброку нѣтъ!
— Хлѣба не уродилися,
Снѣточки не ловилися...
«Оброкъ!» — Оброку нѣтъ!
Не сталъ и разговаривать:
«Эй! перемѣна первая!»
И началъ насъ пороть.
Туга мошна корёжская!
Да стоекъ и Шалашниковъ:
Ужь языки мѣшалися,
Мозги ужь потрясалися
Въ головушкахъ — деретъ!
Укрѣпа богатырская,
Не розги!.. Дѣлать нечего!
Кричимъ: постой, дай срокъ!
Онучи распороли мы
И барину «лобанчиковъ» [2]
Полъ шапки поднесли.
Утихъ боецъ Шалашниковъ!
Такого-то горчайшаго
Поднесъ намъ травнику,
Самъ выпилъ съ нами, чокнулся
Съ Корёгой покоренною:
«Ну, благо вы сдались!
А то — вотъ Богъ! — рѣшился я
Содрать съ васъ шкуру на̀-чисто...
На барабанъ напялилъ-бы
И подарилъ полку!
Ха-ха, ха-ха! ха-ха! ха-ха!
(Хохочетъ — радъ придумочкѣ):
«Вотъ былъ-бы барабань!»
Идемъ домой понурые...
Два старика кряжистые
Смѣются... Ай кряжи!
Бумажки сторублевыя
Домой подъ подоплекою
Нетронуты несутъ!
Какъ уперлись: мы нищіе,
Такъ тѣмъ и отбоярились!
Подумалъ я тогда:
Ну, ладно-жь! черти сивые,
Впередъ не доведется вамъ
Смѣяться надо мной!
И прочимъ стало совѣстно,
На церковь побожилися:
«Впередъ не посрамимся мы,
Подъ розгами умремъ!»
Понравились помѣщику
Корёжскіе лобанчики,
Что̀ годъ — зоветъ... деретъ...
Отмѣнно дралъ Шалашниковъ,
А не ахти великіе
Доходы получалъ:
Сдавались люди слабые,
А сильные за вотчину
Стояли хорошо.
Я тоже перетерпливалъ:
Помалчивалъ, подумывалъ,
«Какъ ни дери, собачій сынъ,
А всей души не вышибешь,
Оставишь что̀-нибудь!»
Какъ приметъ дань Шалашниковъ,
Уйдемъ — и за заставою
Подѣлимъ барыши:
«Что денегъ-то осталося!
Дуракъ-же ты Шалашниковъ!»
И тѣшилась надъ бариномъ
Корега въ свой чередъ!
Вотъ были люди гордые!
А ныньче дай затрещину —
Исправнику, помѣщику
Тащатъ послѣдній грошъ!
За то купцами жили мы...
Подходить лѣто красное,
Ждемъ грамоты... Пришла...
А въ ней увѣдомленіе,
Что господинъ Шалашниковъ
Подъ Варною убитъ.
Жалѣть не пожалѣли мы,
А пала дума на сердце:
«Приходить благоденствію
Крестьянскому конецъ! »
И точно: небывалое
Наслѣдникъ средство выдумалъ:
Къ намъ нѣмца подослалъ.
Черезъ лѣса дремучіе,
Черезъ болота топкія
Пѣшкомъ пришелъ, шельмецъ!
Одинъ, какъ перстъ: Фуражечка
Да тросточка, а въ тросточкѣ
Для уженья снарядъ.
И былъ сначала тихонькой:
«Платите, сколько можете»,
— Не можемъ ничего!
«Я барина увѣдомлю», —
— Увѣдомь!.. Тѣмъ и кончилось.
Сталь жить да поживать;
Питался больше рыбою,
Сидитъ на рѣчкѣ съ удочкой
Да самъ себя то по носу,
То по лбу — бацъ да бацъ!
Смѣялись мы: «Не любишь ты
Корёжскаго комарика...
Не любишь, нѣмчура?..»
Катается по бережку,
Гогочемъ дикимъ голосомъ,
Какъ въ банѣ на полкѣ...
Съ ребятами, съ дѣвочками
Сдружился, бродитъ по лѣсу...
Не даромъ онъ бродилъ!
«Коли платить не можете,
Работайте!» — А въ чемъ твоя
Работа? «Окопать
Канавами желательно
Болото...» Окопали мы...
« Теперь рубите лѣсъ...»
— Ну, хорошо! Рубили мы,
А нѣмчура показывалъ,
Гдѣ надобно рубить.
Глядимъ: выходить просѣка!
Какъ просѣку прочистили,
Къ болоту поперечины
Велѣлъ по ней возить.
Ну, словомъ: спохватились мы,
Какъ ужь дорогу сдѣлали,
Что нѣмецъ насъ поймалъ!
Поѣхалъ въ городъ парочкой!
Глядимъ, везетъ изъ города
Коробки, тюфяки,
Откудова ни взялися
У нѣмца босоногаго
Дѣтишки и жена.
Повелъ хлѣбъ-соль съ исправникомъ
И съ прочей земской властію,
Гостишекъ полонъ дворъ!
И тутъ настала каторга
Корёжскому крестьянину —
До нитки разорилъ!
А дралъ... какъ самъ Шалашниковъ!
Да тотъ былъ простъ: накинется
Со всей воинской силою,
Подумаешь: убьетъ!
А деньги сунь, отвалится,
Ни дать, ни взять раздувшійся
Въ собачьемъ ухѣ клещъ.
У нѣмца — хватка мертвая:
Пока не пуститъ по̀-міру
Не отойдя, сосетъ!
— Какъ вы терпѣли, дѣдушка?
— А потому терпѣли мы,
Что мы — богатыри.
Въ томъ богатырство русское.
Ты думаешь, Матренушка,
Мужикъ — не богатырь?
И жизнь его не ратная,
И смерть ему не писана
Въ бою — а богатырь!
Цѣпями руки кручены,
Желѣзомъ ноги кованы,
Спина... лѣса дремучіе
Прошли по ней — сломалися.
А грудь? Илья Пророкъ
По ней гремитъ-катается
На колесницѣ огненной...
Все терпитъ богатырь!
И гнется, да не ломится,
Не ломится, не валится...
Ужли не богатырь?
— Ты шутишь шутки, дѣдушка!
Сказала я. — Такого-то
Богатыря могучаго,
Чай, мыши заѣдятъ!
— Не знаю я, Матренушка.
Покамѣсть тягу страшную
Поднять-то поднялъ онъ,
Да въ землю самъ ушелъ по грудь
Съ натуги! По лицу его
Не слезы — кровь течетъ!
Не знаю, не придумаю.
Что̀ будетъ? Богу вѣдомо!
А про себя скажу:
Какъ выли вьюги зимнія,
Какъ ныли кости старыя,
Лежалъ я на печи;
Полеживалъ, подумывалъ:
Куда ты, сила, дѣлася?
На что ты пригодилася?
— Подъ розгами, подъ палками
По мелочамъ ушла!
— А что̀ же нѣмецъ, дѣдушка?
— А нѣмецъ, какъ ни властвовалъ,
Да наши топоры
Лежали — до поры!
Осьмнадцать лѣтъ терпѣли мы.
Застроилъ нѣмецъ Фабрику,
Велѣлъ колодецъ рыть.
Въ девятеромъ копали мы,
До полдня проработали,
Позавтракать хотимъ.
Приходить нѣмецъ: «Только-то?..»
И началъ насъ по-своему,
Не торопясь, пилить.
Стояли мы голодные,
А нѣмецъ насъ поругивалъ,
Да въ яму землю мокрую
Пошвыривалъ ногой.
Была ужь яма добрая...
Случилось, я легонечко
Толкнулъ его плечомъ,
Потомъ другой толкнулъ его,
И третій... Мы посгрудились...
До ямы два шага...
Мы слова не промолвили,
Другъ другу не глядѣли мы
Въ глаза... а всей гурьбой
Хрнстьяна Хрнстіаныча
Поталкивали бережно
Все къ ямѣ... все на край...
И нѣмецъ въ яму бухнулся,
Крнчитъ: веревку! лѣстниду!
Мы девятью лопатами
Отвѣтнли ему.
«Наддай!» я слово выронилъ, —
Подъ слово люди русскіе
Работаютъ дружнѣй. —
«Наддай! наддай!» Такъ наддали,
Что ямы словно не было —
Сравнялася съ землей!
Тутъ мы переглянули ся...»
Остановился дѣдушка.
— Что̀-жь дальше?
— Дальше: дрянь!
Кабакъ... острогъ въ Буй-городѣ,
Тамъ я учился грамотѣ,
Пока рѣшили насъ.
Рѣшенье вышло: каторга
И плети предварительно;
Не выдрали — помазали,
Плохое тамъ дранье!
Потомъ... бѣжалъ я съ каторги...
Поймали! не погладили
И тутъ по головѣ.
Заводскіе начальники
По всей Сибири славятся —
Собаку съѣли драть.
Да насъ диралъ Шалашниковъ
Больнѣй — я не поморщился
Съ заводскаго дранья.
Тотъ мастеръ былъ — умѣлъ пороть!
Онъ такъ мнѣ шкуру выдѣлалъ,
Что носится сто лѣтъ.
А жизнь была не легкая.
Лѣтъ двадцать строгой каторги.
Лѣтъ двадцать поселенія.
Я денегъ прикопилъ,
По манифесту царскому
Попалъ опять на родину,
Пристроилъ эту горенку,
И здѣсь давно живу.
Покуда были денежки,
Любили дѣда, холили,
Теперь въ глаза плюютъ!
Эхъ! вы, Аники-воины!
Со стариками, съ бабами
Вамъ только воевать...»
Тутъ кончилъ рѣчь Савельюшка...
— Ну, что̀-жь? сказали странники:
Досказывай, хозяюшка,
Свое житье-бытье!
— Не весело досказывать.
Одной бѣды Богъ миловалъ:
Холерой умеръ Ситниковъ, —
Другая подошла.
«Наддай!» сказали странники
(Имъ слово полюбилося)
И выпили винца...
