Корнеты и сугубцы (Неизвестные)/ДО

Корнеты и сугубцы
авторъ неизвѣстенъ

Опубл.: 1912. Источникъ: az.lib.ru • (Картины военно-училищной жизни).

Корнеты и сугубцы.

(Картины военно-училищной жизни).

ОТЪ РЕДАКЦІИ.

Картина, которую мы предлагаемъ вниманію читателей въ очеркахъ г-на Домрачева, до такой степени своебразна, что мы рѣшились напечатать ее лишь по наведеніи нѣкоторыхъ справокъ у лицъ, знакомыхъ съ традиціями нашего «учебно-кавалерійскаго» міра. Впрочемъ, всякій, кто дочитаетъ очерки до конца, придетъ, навѣрное, къ заключенію, что «такъ не выдумаешь». Авторъ не претендуетъ на художественную полноту изображенія и, несомнѣнно, не захватываетъ въ своемъ изображеніи всей жизни того учебнаго заведенія, въ которое его забросила судьба. Но то, что ему лично пришлось испытывать втеченіи одиннадцати дней, произвело на него, очевидно, впечатлѣніе, яркое, незабываемое, запечатлѣвшее въ памяти пережитыя и перечувствованныя детали. И вотъ, черта за чертой, передъ нами рисуется этотъ замкнутый исключительный мірокъ, культивирующій, по странной преемственности, свои особыя традиціи, проникнутыя особымъ «духомъ» съ совершенно особыми нравами и съ собственнымъ жаргономъ.

Для того, чтобы дать читателю возможность скорѣе оріентироваться въ этомъ исключительномъ и своеобразномъ мірѣ, въ который, порой безъ всякихъ предупрежденій, попадаютъ неосмотрительные новички, мечтающіе о «кавалерійской» карьерѣ, — мы считаемъ нелишнимъ дать нѣсколько поясненій, начиная съ тарабарскаго заглавія.

«Корнетами» на училищномъ жаргонѣ называются юнкера кавалерійскихъ училищъ, пробывшіе въ училищѣ больше году. «Сугубцы» — это новички, первокурсники. Авторъ производитъ это названіе отъ «сугубыхъ» страданій и сугубой тяжести жизни этихъ злополучныхъ молодыхъ людей, которыхъ зовутъ еще «хвостатыми звѣрями» и «пернатыми». Юнкеръ, хотя бы и оставшійся на второй годъ въ томъ-же классѣ, т. е. уже заявившій себя съ значительной степенью вѣроятности лѣнтяемъ или тупицей, — тѣмъ не менѣе сразу становится начальникомъ «сугубца», и послѣдній обязанъ безпрекословно повиноваться самымъ хотя-бы безсмысленнымъ и незаконнымъ его приказаніямъ. Эта среда изобрѣла свое «чинопроизводство», и чрезвычайно знаменательно, что повышеніе въ этой произвольной іерархіи обратно пропорціонально умственной работѣ и успѣхамъ въ «наукахъ». Юнкеръ, оставшійся на второй годъ въ первомъ классѣ, считается уже тѣмъ самымъ въ чинѣ «корнета»; оставшійся дважды производится въ чинъ маіора; тотъ, кто ухитрится остаться и послѣ этого, — становится полковникомъ, и т. д. Подчиниться этому никакими уставами непредусмотрѣнному строю — значитъ «жить по традиціи». Молодой человѣкъ, подчинившійся традиціи, — сразу становится зависимымъ отъ всѣхъ «корнетовъ», и обязанъ безпрекословно повиноваться каждому -распоряженію любого изъ этихъ «маіоровъ» и «генераловъ», вплоть до обязанности «выть на луну»… Правда, онъ можетъ сразу же заявить, что онъ не признаетъ «традиціи» и хочетъ жить «по уставу», т. е. повиноваться только законнымъ распоряженіямъ "вахмистровъ и «взводныхъ». Но такъ какъ вахмистры и взводные въ свою очередь, принадлежатъ къ «традиціонерамъ», то они очень скоро даютъ почувствовать дерзкому новичку, что жизнь по уставу можетъ быть обращена въ настоящую каторгу. Кромѣ того, оказывается, что эти школьныя традиціи просачиваются и дальше, за предѣлы училища. И вотъ, — парія на школьной скамьѣ становится такимъ же паріей въ своей дальнѣйшей карьерѣ. Исключеніе составляютъ только казачьи войска, проникнутыя еще, очевидно, старинными традиціями «казачьяго круга» и потому не обращающія вниманія на традиціонную тираннію школы. Казаки-юнкера живутъ «по уставу», сильные своей солидарностью, и рѣшаются оставаться людьми среди «пернатыхъ» и «хвостатыхъ звѣрей»…

Какъ относится къ этому училищное начальство? Судя по очеркамъ г-на Домрачева и по другимъ свѣдѣніямъ, — его отношеніе къ «традиціи» отмѣчено двойственнымъ характеромъ. Слабыя попытки ограничить «цуканіе» (этотъ тарабарскій терминъ означаетъ самодурную «муштровку» корнетами «сугубцевъ») и… пассивная терпимость къ этому въ сущности подпольному традиціонному режиму, предоставляющему военно-кавалерійскому педагогическому, персоналу нѣкоторыя удобства. Военная выправка и гимнастика офиціально преподаются въ учебные часы. «Традиція» вноситъ ихъ всюду: въ дортуаръ, въ корридоры, въ рекреаціонные часы, не оставляя «сугубца» даже во время сна. При всѣхъ физіологически и гигіенически нелѣпыхъ и порой вредныхъ преувеличеніяхъ, — она все-же «обламываетъ» новичка гораздо скорѣе, чѣмъ это могли бы сдѣлать офиціальныя «ученія», придаетъ ему специфически военную фигуру, выправку и… «образъ мыслей». «Традиція» такимъ образомъ снимаетъ съ педагоговъ значительную часть ихъ «воспитательной» задачи. Поэтому, вѣроятно, она терпится иными педагогами, другими прямо поощряется. Не имѣя особой компетенціи на этихъ специфически военныхъ вопросахъ, мы позволяемъ себѣ думать, что эта исключительно строевая точка зрѣнія могла бы имѣть основаніе, если признать, что при условіяхъ современной войны, — можно добиться успѣховъ большихъ, чѣмъ мы достигли на поляхъ Манчжуріи, — при помощи «дисциплины», основанной на одномъ безсмысленномъ повиновеніи, на отрицаніи личнаго и человѣческаго достоинства въ подчиненномъ, при отсутствіи знанія, мысли, иниціативы, — при одномъ умѣніи держаться на лошади «шлюзомъ и балансомъ», при одномъ знаніи всѣхъ «полчковъ», масти ихъ лошадей и мундирныхъ выпушекъ и петличекъ…

Послѣ этихъ краткихъ поясненій мы предоставляемъ слово автору.

I.

30-го августа 1911 г. запасъ до обѣда я пріѣхалъ въ N-ское кавалерійское училище. Раздѣвшись въ шинельной и оставивъ тамъ свои вещи, я робко вошелъ въ залъ, гдѣ гуляли юнкера, громко смѣясь и крича. Замѣтивъ мое появленіе, они поспѣшили ко мнѣ.

— Какъ ваше заглавьице, сугубый? — крикнулъ пискливымъ голосомъ одинъ изъ нихъ, въ желтовато-зеленой рубашкѣ съ совершенно разстегнутымъ воротомъ.

— Изъ кэ-экихъ болотъ? — протянулъ другой, вытянувъ для чего-то подбородокъ впередъ.

— Какое заведеньице кончили? — крикнулъ третій, опять неизвѣстно зачѣмъ согнувши ноги въ колѣняхъ.

— Сугубый! Какъ ваше заглавьице? А-съ? Вы, можетъ быть, не хотите отвѣчать господину маіору? — повторилъ юнкеръ въ рубашкѣ съ разстегнутымъ воротомъ, сдѣлавъ страшнымъ свое угловатое лицо.

Я взглянулъ на расплющенный носъ сердито кричавшаго «господина маіора» и растерянно отвѣтилъ: «Анцигинъ… Окончилъ И-скую частную гимназію…»

— Вы какъ намѣреваетесь жить? Но традиціямъ? — спросилъ юнкеръ съ безусымъ, блѣднымъ и полнымъ лицомъ.

Я лишь смутно представлялъ себѣ, въ чемъ заключались традиціи, но тѣмъ не менѣе отвѣтилъ:

— Да-а… Конечно…

— Не «да, конечно», а «такъ точно!» Оставьте штатскія замашки!

— А вы надолго-ли сюда прибыли, хвостатый? — спросилъ неестественнымъ голосомъ еще одинъ юнкеръ съ сильно горбатымъ носомъ.

— На два года… до окончанія курса, тихо проговорилъ я, ошеломленный всей этой сценой.

— Какъ-съ?! Что-съ?! Вы на два года сюда? — воскликнулъ юнкеръ. назвавшій себя господиномъ маіоромъ, дѣлая крайне изумленное лицо.

Кругомъ почему-то захохотали.

— На два года?! — продолжалъ изумляться расплющенный носъ, дрыгая ногами. — А не хотите-ли отчислиться черезъ два дня? А-съ?..

Я молчалъ.

— Что вы, сугубый! Да вы не здоровы! — закричалъ юнкеръ съ горбатымъ носомъ. — Ну-съ… Извольте слушать команду! Ручки на бе-дра! Присядьте! Копытца вмѣстѣ, носочки врозь!..

Я слышалъ, что въ военномъ училищѣ прежде всего — повиновеніе, и хотя повиновеніе представлялось мнѣ въ совершенно другомъ видѣ, — я все-же присѣлъ.

— Ну-съ, теперь пожалуйте за мной! Прыжочками-прыжочками…

Не зная, куда дѣвать глаза отъ смущенія, я… сталъ прыгать, какъ лягушка, за шедшимъ впереди юнкеромъ. Онъ прошелъ, а я проскакалъ длинную залу, чувствуя за собой шаги нѣсколькихъ человѣкъ, наблюдавшихъ мое упражненіе. На порогѣ въ спальныя камеры я вдругъ покачнулся и, потерявъ равновѣсіе, опрокинулся на полъ.

— Что вы, пернатый! — заговорилъ горбоносый. — Хвостомъ зацѣпились!.. Прыжочками! Ать, два!..

Я чуть не плакалъ отъ оскорбленія, боли и непривычныхъ движеній, но больше всего отъ стыда. Очевидно, переступивъ этотъ порогъ, я — уже не человѣкъ, уважающій себя, добровольно подчинившійся порядку, который самъ избралъ, считая его цѣлесообразнымъ и разумнымъ, а какой-то «сугубый», «хвостатый звѣрь», безъ воли и самолюбія…

Въ кавалерійскомъ училищѣ нѣтъ юнкеровъ. Старшіе юнкера по традиціи не юнкера — они всѣ сами себя произвели въ офицеры; младшіе — опять-таки не юнкера, а «звѣри», «сугубые», «пернатые», «хвостатые». Г.г. самозванные офицеры имѣютъ разные чины. Пробывшіе одинъ годъ въ младшемъ классѣ при переходѣ въ старшій дѣлаются корнетами, оставшіеся въ младшемъ классѣ на повторительный курсъ присваиваютъ себѣ чинъ маіора; пребывающіе въ училищѣ третій годъ носятъ чинъ полковника, а на четвертый становятся генералами; ухитрившійся прочислиться свыше четырехъ лѣтъ^[1] пріобрѣтаетъ чинъ генерала-отъ-кавалеріи. Словомъ, чѣмъ юнкеръ неуспѣшнѣе или неосторожнѣе по поведенію, тѣмъ выше онъ имѣетъ традиціонный чинъ. Производствомъ «г.г. офицеровъ» и улаживаніемъ столкновеній ихъ съ сугубыми завѣдуетъ особый таинственный «корнетскій комитетъ», засѣданія котораго происходятъ тайно отъ начальства…

Прискакавъ, наконецъ, за своимъ горбоносымъ вожатымъ въ отдаленную камеру, я едва держался на ногахъ. Лицо мое было покрыто крупными каплями пота.

Зрѣлище, которое представилось мнѣ въ этой камерѣ, было тоже неожиданно и странно.

Вдоль стѣнъ я увидѣлъ цѣлый рядъ какихъ-то молодыхъ людей въ студенческой формѣ и въ штатскихъ тужуркахъ… Вся эта довольно разношерстная компанія усердно выполняла ни къ чему не нужныя присѣданія.

— Пристройтесь, сугубый! — сказалъ приведшій меня горбоносый корнетъ.

Я всталъ въ рядъ.

— Присѣдайте!…

Держа руки на бедрахъ, мы присѣдали и поднимались, вновь присѣдали, вновь поднимались. Капли пота бѣжали по лицамъ, попадали въ глаза, въ ротъ, падали на полъ.

— Ну и воздухъ, отъ этихъ сугубцевъ! — сказалъ маіоръ съ разстегнутымъ воротомъ, сморщивши свой расплющенный носъ.

— Всѣ на триста шестьдесятъ! Ать, два! — скомандовалъ еще какой-то «корнетъ», щелкая пальцами правой руки.

Всѣ студенты сдѣлали полный оборотъ въ 360° на каблукѣ лѣвой ноги черезъ лѣвое плечо. Я не понялъ этой команды и остался въ прежнемъ положеніи.

— А вы, что-же! Не желаете?! Вращайтесь! Ать, два! — крикнулъ приведшій меня горбоносый корнетъ Малеринскій, щелкая пальцами.

— Университетъ и Академія! Ха-ха!.. На триста шестьдесятъ… Ать, два!

— Еще разъ! Ать, два!

— Анкоръ фо!

— Нохъ эйнмаль!

Мнѣ начинало представляться, что я попалъ въ сумасшедшій домъ! Все это было такъ странно и дико, что на лицахъ злополучныхъ сугубцевъ, несмотря на непріятное положеніе, — пробивались улыбки…

— Улыбочки въ карманъ спрячьте!.. Въ карманъ улыбочки!..

Маіоръ съ расплющеннымъ носомъ подошелъ ко мнѣ.

— Вамъ, кажется, смѣшно? Плакать будете-съ!.. Крровавымъ потомъ выжму изъ васъ улыбочки!.. Здѣсь не шутки-съ!.. Всю жизнь будете помнить маіора Штарка!

Бросивъ на меня яростный взглядъ, «маіоръ» Штаркъ отошелъ.

Въ камеру вошелъ маленькій, толстенькій корнетъ съ румянымъ лицомъ и, заложивъ руки въ карманы, громко крикнулъ: «Сугубцы! Кто желаетъ явиться корнету Сысоеву? Никто че желаетъ?! Пожалуйте вы, сугубый въ черкескѣ! Явитесь!»

Сугубый въ черкескѣ отправился сначала, "ъ дальній уголъ, повернулся кругомъ и пошелъ по направленію къ корнету Сысоеву, мѣряя глазами разстояніе между собой и корнетомъ. Онъ остановился только тогда, когда ему показалось, что онъ отъ корнета находится въ пяти шагахъ.

— Какъ-съ? Это у васъ пять шаговъ-съ? — иронически спросилъ корнетъ Сысоевъ, подошедши къ сугубому въ черкескѣ такъ, что вышло только два шага. — Гуляйте назадъ!

Сугубый попытался опять подойти, но подошелъ такъ, что до корнета оказалось семь шаговъ.

— Что вы! Да вы не здоровы, — изумился Малеринскій, а корнетъ Сысоевъ скомандовалъ:

— Гуляй назадъ!

Наконецъ, горецъ подошелъ на пять шаговъ.

— Являйтесь, — разрѣшилъ корнетъ.

— Во время рапорта смирно! — крикнули корнеты прочимъ сугубымъ, сами тоже нѣсколько подтянувшись.

Всѣ стали «смирно».

— Господинъ корнетъ! Разрѣшите явиться, — началъ сугубый въ черкескѣ.

— Рискните, — сказалъ корнетъ.

Горецъ сдѣлалъ шагъ впередъ.

— Господинъ корнетъ! Окончившій курсъ Владикавказскаго реальнаго училища сугубый Ахметовъ является по случаю прикомандированія къ дивизіону юнкеровъ N-скаго кавалерійскаго училища.

Окончивъ рапортъ, Ахметовъ ждалъ дальнѣйшихъ приказаній.

— Кругомъ! Три шага впередъ — маршъ! Кругомъ! Присядьте! Дѣлайте два прыжка назадъ и одинъ впередъ и подойдите ко мнѣ.

Ахметовъ стоялъ теперь отъ корнета на семь шаговъ. Присѣвъ, онъ сталъ дѣлать большой прыжокъ впередъ, а назадъ — два маленькихъ. Вскорѣ онъ былъ около корнета.

— Стой, равняйся, стой!

Корнетъ Сысоевъ милостиво подалъ руку сугубому въ черкескѣ и отрекомендовался: «Корнетъ Сысоевъ».

— Вы, сугубый! — крикнулъ онъ затѣмъ мнѣ. — Явитесь!

Я попробовалъ «явиться», но корнетъ только махнулъ рукой.

— Вы еще не умѣете являться! — сказалъ онъ, уходя.

— Поучитесь у вашего однокопытника, какъ надо являться, — прибавилъ корнетъ Малеринскій. — Отчетливости больше!..

Въ этотъ моментъ прозвучала труба. Это былъ сигналъ къ обѣду.

— Опаздываютъ строиться! — закричалъ маіоръ Штаркъ. — Всѣ сугубцы, галопомъ — маршъ!

Одинъ за другимъ мы побѣжали въ залъ. Построившись, всѣ пошли въ столовую, гдѣ, послѣ новаго сигнала, пропѣли «Очи всѣхъ» и усѣлись за столы.

Во время обѣда пріѣхали еще нѣсколько корнетовъ, которые. войдя въ столовую, радостно цѣловались со своими товарищами и Оглядывали сугубыхъ.

— Все звѣри? — спрашивали они.

— Все сугубство, — отвѣчали имъ. — Хвостатые и пернатые…

Лица хвостатыхъ и пернатыхъ были угрюмы. Они вытягивали подъ столомъ усталыя ноги, стараясь дать имъ наиболѣе спокойное положеніе.

Послѣ обѣда стало легче: дежурный офицеръ, внезапно налетѣвъ, пятерыхъ корнетовъ посадилъ подъ арестъ за цуканье, т. е. за издѣвательство надъ младшими. Послѣ этого корнеты поставили на лѣстницу, именуемую на корнетскомъ языкѣ «махалкой», сугубца, приказавъ ему во-время предупреждать ихъ о появленіи офицера.

Сугубные бродили по камерамъ, какъ сонныя мухи подъ осень. Сдѣлавши два-три шага, они лѣпились вдоль стѣнъ, становились за двери, за печки, чтобы быть какъ можно меньше замѣтными, или вытягивались въ струнку, видя проходящаго корнета. Корнетъ или кивалъ головой отдающимъ честь сугубцамъ, или щелкалъ пальцами, и тотъ, къ кому относился щелчокъ, дѣлалъ полный оборотъ на 360°…

Въ той камерѣ, гдѣ я помѣстился до разбивки младшихъ юнкеровъ по эскадронамъ и взводамъ, было два студента — кубанскихъ казака. Они стояли около своихъ коекъ и разговаривали вполголоса. Проходившій корнетъ щелкнулъ имъ пальцами.

— На триста шестьдесятъ! Вращайтесь! Ать, два! Ать, два!.. Впрочемъ, можетъ быть, вы живете по уставу?..

— Такъ точно, господинъ корнетъ; мы — кубанскіе казаки. Живемъ по уставу.

— А! Въ такомъ случаѣ не безпокоитесь, не безпокойтесь! Не нужно-съ… не нужно-съ…

Казаки сѣли, а корнетъ, помахивая хлыстикомъ, подошелъ къ другимъ сугубымъ, стоявшимъ безмолвно у стѣнъ.

— А вы какъ живете? Быть можетъ, тоже по уставу? — спросилъ онъ строго смотря на одного изъ нихъ.

— Никакъ нѣтъ, господинъ корнетъ, живу по традиціи.

— Вращайтесь! А вы?

Корнетъ обратился ко мнѣ.

— По традиціи.

— Вращайтесь! Для поддержанія традицій N-скаго кавалерійскаго училища… нохъ эйнмаль! Да не портить копытцами стѣны, хвостатые! — крикнулъ корнетъ, видя, что мы отъ неловкости задѣваемъ за стѣны. — Стой, равняйся, стой! Кромѣ уставниковъ, всѣ присѣсть! Ручки на бедра, прыжочками кругомъ по камерѣ — маршъ!

Мы запрыгали. Корнетъ протянулъ свой хлыстъ на полъ-аршина отъ пола.

— Черезъ барьеръ — прыжочкомъ! Стой, равняйся, стой! Спасибо за службу!..

— Рады стараться, господинъ корнетъ!

— Завтра у корнета экзаменъ, корнетъ ничего не знаетъ, корнетъ будетъ маіоромъ. Чувствуете, сугубцы?!

— Чувствуемъ, господинъ корнетъ!

На минуту корнетъ задумался. Онъ повѣсилъ свой сильно выдающійся носъ, продолговатое, слегка веснушчатое лицо его потемнѣло, и взглядъ сдѣлался тусклымъ, неподвижнымъ и печальнымъ. Въ первый разъ за весь этотъ день среди сотни корнетовъ я увидѣлъ лицо, которое хоть на минуту озарилось подобіемъ человѣческаго чувства, сбросивъ нагло-насмѣшливое выраженіе.

— Кто знаетъ, сугубцы: чему подобно сердце рябчика передъ выстрѣломъ? — продолжалъ корнетъ черезъ минуту.

Никто не могъ сказать, чему подобно сердце рябчика передъ выстрѣломъ.

— Сердце рябчика передъ выстрѣломъ, — объяснилъ корнетъ, подобно сердцу благороднаго корнета передъ экзаменомъ по артиллеріи…

Корнетъ звякнулъ шпорами и пошелъ изъ камеры. Въ дверяхъ онъ обернулся.

— Явитесь мнѣ завтра послѣ вечерней зари… Корнетъ Магерлай запомнитъ, кто не явится.

Корнетъ еще разъ стукнулъ шпорами и удалился. Я подошелъ къ кубанскимъ казакамъ.

— Скажите пожалуйста, — спросилъ я, — что, собственно, значитъ «жить по уставу»?

— Это значитъ, — сказалъ одинъ изъ казаковъ-студентовъ, — не признавать этихъ глупыхъ, мальчишескихъ традицій и повиноваться только тѣмъ юнкерамъ, повиновенія которымъ требуетъ уставъ кавалерійскихъ училищъ, — напр., вахмистру.

— Стало быть, цукинье совершенно незаконно?

— Рѣшительно.

— Какъ же оно существуетъ? Его не преслѣдуютъ?

— Стало быть, есть разсчетъ не преслѣдовать, — проговорилъ казакъ язвительнымъ тономъ.

— Кто же можетъ жить по уставу? Одни только казаки? — продолжалъ я допытываться.

— Нѣтъ. Можете и вы жить по уставу.

— Въ такомъ случаѣ, если станетъ очень тяжело, я перейду на уставъ.

Казакъ отрицательно покачалъ головой.

— Тогда будетъ еще тяжелѣе. За каждый ничтожный проступокъ на васъ будутъ налагать дисциплинарное взысканіе, записывать въ штрафной журналъ, давать по нѣскольку нарядовъ на дежурства не въ очередь… Заморятъ на дневальствахъ… Кончится тѣмъ, что васъ или отчислятъ отъ училища въ полкъ, или вы окончите училище по третьему разряду, т. е. унтеръ-офицеромъ.

— Для каждаго проступка, — пояснилъ другой казакъ, — у нихъ двѣ мѣрки… О своихъ, традиціонерахъ, они не докладываютъ начальству: вмѣсто уставного, офиціальнаго наказанія назначатъ одно изъ традиціонныхъ наказаній, напр., нѣсколько тысячъ присѣданій. Разумѣется, въ физическомъ отношеніи корнетское наказаніе будетъ много тяжелѣе, но зато оно не портитъ вашего поведенія въ глазахъ училищнаго начальства… Бываютъ даже случаи, когда за проступки сугубыхъ, если они живутъ по традиціи, отвѣчаетъ передъ начальствомъ самъ взводный.

— Почему же вы сами не боитесь жить по уставу?

— Я рѣшительно не переносилъ бы цуканья, это первое, а второе (и это главное) казаковъ юнкера меньше преслѣдуютъ. Вы опросите, почему? Можетъ быть, потому, что казаки такъ ужъ всегда живутъ по уставу. Тоже своего рода казачья традиція…

Прошло около получаса. Въ камеру вошелъ, медленно, изящно ступая, чуть позвапивая шпорами, черноватый улыбающійся корнетъ. Его красивое лицо съ живыми глазами, легкой синевой на бритыхъ щекахъ и заботливо приподнятыми кончиками черноватыхъ усиковъ, невольно привлекало къ себѣ.

— Пожалуйста! Прошу васъ. Не отдавайте мнѣ чести. Не нужно. Сядьте! — произнесъ онъ, видя, что мы вскочили.

Корнетъ остановился около средняго окна въ камерѣ и усѣлся на подоконникъ. Онъ продолжалъ улыбаться, разсматривая лица сугубыхъ.

— Вамъ, поди, кажется — сказалъ онъ, — что здѣсь сумасшедшій домъ? Не правда-ли? Одинъ жаргонъ чего стоитъ!.. Я вамъ дамъ полезный совѣтъ, — никогда не улыбайтесь, когда васъ цукаютъ, смотрите лучше исподлобья. Корнеты не любятъ, когда улыбаются. Обращайтесь ко мнѣ, если что-нибудь вамъ будетъ нужно, — прибавилъ онъ и удалился, оставивъ пріятное впечатлѣніе человѣка, очевидно, не поддавшагося вліянію училищнаго режима. «Маіоры» — неудачники по части наукъ — готовы вымещать на беззащитныхъ пережитыя въ прошломъ мученія и настоящія неудачи; они возстановляютъ свое «достоинство» въ области гимнастики и присѣданій, гдѣ они мастера. Большинствомъ корнетовъ руководитъ традиціонная рутина и своеобразно понимаемыя воспитательныя цѣли. Изрѣдка попадаются однако и пріятныя исключенія.

Въ пять безъ четверти заиграла труба.

— Сигналъ былъ! — закричалъ краснощекій корнетъ Сысоевъ, проходя черезъ камеру. — Опаздываютъ сугубцы! Рысью! За хвостики держитесь!

Я ухватился за тужурку впереди бѣжавшаго студента, за меня ухватился другой студентъ, и т.д… Такимъ образомъ мы вбѣжали въ залъ, чтобы построиться къ чаю.

— Какой былъ сигналъ, распущенные? — спрашивалъ сугубыхъ корнетъ Малеринскій, проходя по рядамъ. — Сигналовъ не знаютъ Работать будете до опупѣнія!..

— Сигналъ «наступленіе», господинъ корнетъ, — отвѣтилъ, наконецъ, одинъ изъ кадетъ.

— Какъ ваше заглавьице?

— Целегородцевъ, господинъ корнетъ.

— Какого корпуса?

— Орловскаго Бахтина, господинъ корнетъ.

— Явитесь мнѣ послѣ зари…

— Слушаю, господинъ корнетъ.

— Глаза напра-вонъ! — раздалась команда вахмистра. — Равняясь!.. Смиррнэ! Напра-вонъ! Правое плечо впередъ, шагомъ маршъ!

Столпившись у дверей, корнеты наблюдали за шествіемъ сугубыхъ. Каждый изъ нихъ выкрикивалъ какое-нибудь замѣчаніе.

— Ножку крѣпче! Ать, два! Ать, два!

— Ручками машите!

— Головки выше!

Когда сугубцы вступили на лѣстницу, раздался крикъ: «Поводъ влѣво и вправо!»

— Поводокъ, поводокъ!

Между разступившимися влѣво и вправо сугубцами пробѣжали впередъ корнеты…

Послѣ чаю опять возвращеніе въ камеры, тоска, боязнь, незнаніе, куда дѣться, и унылое ожиданіе ужина и сна.

Мы уныло совались вдоль стѣнъ, съ тревогой слѣдили за проходящими корнетами, угадывая ихъ приближеніе по бряцанію шпоръ. Корнеты или проходили мимо насъ, какъ бы не замѣчая «звѣрей», или принимались цукать отъ скуки, заставляя даже взлѣзать на круглыя печки, стоявшія въ камерахъ, и пѣть кукуреку. Продѣлавъ нѣсколько опытовъ надъ терпѣніемъ сугубцевъ, корнеты удалялись, при каждомъ шагѣ задѣвая ногу объ ногу, чѣмъ вызывали усиленное бряцаніе шпоръ.

Въ сосѣдней камерѣ благородное корнетство, составивъ одинъ на другой пять табуретовъ, приказывало одному изъ кадетъ влѣзть на верхушку.

— Пожалуйста, пожалуйства! Вы не стѣсняйтесь! Маіоръ Угаровъ самъ лазилъ на шесть табуретовъ, — говорилъ порядочно уже плѣшивый маіоръ, крутя большіе рыжеватые усы.

Замученный кадетъ кое-какъ влѣзъ на верхушку.

— Вращайтесь, мохнатый! На триста шестьдесятъ! — крикнулъ маіоръ Угаровъ, щелкнувъ пальцами.

Кадетъ сдѣлалъ медленный поворотъ, боясь потерять равновѣсіе. Его раскраснѣвшееся лицо было залито потомъ; зубы были крѣпко стиснуты и слегка оскалены; ноги замѣтно дрожали.

— Что вы, распущенный, вращаетесь, какъ сонный! — замѣтилъ бѣлокурый корнетъ Емельяновъ съ чрезвычайно блѣднымъ и длиннымъ лицомъ, бренча одной шпорой, такъ какъ другая нога была въ туфлѣ. — Отчетливѣе поворотъ! Ну!

Кадетъ попробовалъ сдѣлать отчетливый поворотъ. Онъ пошатнулся, взмахнулъ руками и, окончательно потерявъ равновѣсіе, съ закружившейся головой вынужденъ былъ прыгнуть съ своего пьедестала. Падая, онъ немного ссадилъ себѣ ногу о стѣнку желѣзной кровати. Табуреты съ громомъ полетѣли на полъ. Лицо его судорожно дрогнуло, и слезы быстро побѣжали изъ глазъ. Онъ отвернулся къ стѣнѣ, вытащилъ изъ кармана платокъ и закрылъ имъ глаза. Верхній табуретъ при паденіи на полъ чуть не ударилъ того блѣднолицаго корнета, у котораго одна нога была въ сапогѣ, а другая въ туфлѣ.

— Вы, что это? Можетъ быть, хотѣли убить господина корнета? — спросилъ корнетъ Емельяновъ. — Явитесь ко мнѣ завтра!.. Ваше счастье, что корнетъ очень добрый, а то бы пришлось по-ра-ботать, да-съ!

Бренча одной шпорой, корнетъ Емельяновъ вышелъ изъ камеры. «Маіоръ» Угаровъ, переставши крутить усы, достаточно ужъ высоко торчавшіе, и заложивши руки въ карманы, пожималъ плечами и удивлялся слабости сугубства.

— Это чортъ знаетъ, что такое! Что за сутубство пошло! — говорилъ онъ какимъ-то неестественнымъ голосомъ. — Присѣдать — не могутъ; вращаться — не могутъ; отчетливо явиться — не могутъ!.. Удивляюсь, удивляюсь!..

Маіоръ обвелъ сугубыхъ глазами и остановился на одномъ изъ нихъ.

— А вы… какъ васъ… графъ или князь?..

— Графъ Эгельстромъ, господинъ маіоръ.

— А вы можете-съ?..

— Такъ точно, господинъ маіоръ!

— Ага?! Присядьте! Ножки вмѣстѣ, ручки на бёдра… Встать!! Сѣ-э-э-э-сть!.. Встать!! Сѣ-э-э-э-сть… Встать!! Сѣ-э-э-э-сть… Прыжочекъ кверху! Ать, два! Встать!! Спасибо за службу!

— Радъ стараться, господинъмаіоръ!

— Ну, танцуйте!.. Гуляйте!.. Всѣ гуляйте! — крикнулъ маіоръ и подошелъ къ кадету.

— Что же вы плачете? Присядьте на коечку. Успокойтесь. Маіоръ не будетъ васъ трогать. Присядьте-съ…

Кадетъ сѣлъ на койку, тщательно вытеръ лицо и успокоился. «Маіоръ» Угаровъ вышелъ изъ камеры. Прошло полчаса. По камерамъ пробѣжалъ какой-то корнетъ.

— Начальникъ училища, — кричалъ онъ. — Сугубые, сѣсть! Вы подведете корнетовъ, если будете стоять. Корнетамъ не нужно отдавать честь, когда въ эскадронѣ начальникъ или дежурный офицеръ.

Сугубцы присѣли. Вошелъ начальникъ съ двумя офицерами. Мы всѣ вскочили.

— Смирно! — раздалась команда.

— Здравствуйте, господа, — сказалъ начальникъ училища.

— Здравія желаемъ, ваше превосходительство! — громко отвѣтили мы, и начальникъ прошелъ дальше… Корнеты вновь заходили по камерамъ.

Оставшись одни, мы рѣшили между собою попрактиковаться опредѣлять разстояніе въ пять шаговъ и отчетливо рапортовать. Но только что мы начали другъ другу «являться», неожиданно въ дверяхъ показались три корнета, шедшіе подъ руку. Въ срединѣ былъ маленькій корнетъ Сысоевъ, который при видѣ нашего занятія пришелъ въ неописанное негодованіе. Держа подъ руки двухъ своихъ товарищей, онъ при каждомъ своемъ слогѣ все ниже и ниже присѣдалъ и повышалъ голосъ, такъ что окончилъ свое замѣчаніе сидя ужъ на карточкахъ и дискантовой нотой.

— Какъ-съ?! Что-съ?! Пре-вы-ше-ні-е вла-сти! Сугубый сугубому являться не имѣетъ права! Всѣ пожалуйте за мной!.. Я вамъ покажу, что значитъ превышать власть!..

Мы уныло пошли за корнетомъ. На наше счастье заиграла труба, и черезъ пять секундъ мы были уже въ строю.

Послѣ ужина, въ девять часовъ, всѣ снова построились для переклички. Каждый, слыша свою фамилію, громко отвѣчалъ: «Я!»

Вдругъ появился дежурный офицеръ.

— Это что такое?! Съ папиросой въ зубахъ! Въ строю!! — закричалъ онъ страшнымъ голосомъ. — А вы куда смотрите? — крикнулъ онъ на вахмистра. — Распущенность! Застегнитесь и идите въ карцеръ: вы недостойны быть въ строю.

Изъ строя вышелъ маіоръ Штаркъ, тотъ самый, который цѣлый день ходилъ съ расторгнутымъ воротомъ.

Послѣ переклички вахмистръ скомандовалъ «смирно», и горнистъ заигралъ вечернюю зарю. Въ эту торжественную минуту даже распущенные корнеты не смѣли шевельнуться въ строю. Всѣми овладѣло какъ бы молитвенное настроеніе. Я съ особымъ чувствомъ прислушивался къ мелодіи вечерней зари, которая, дѣйствительно, казалась чѣмъ-то священнымъ… Наконецъ, замеръ послѣдній звукъ.

— Эскадронъ на молитву! Шапки — долой! — скомандовалъ вахмистръ. Мы повернулись къ иконѣ и пропѣли «Отче нашъ» и «Спаси, Господи».

— На-кройсь!

Мы стали во фронтъ.

— Расходитесь!

Мы повернулись кругомъ и вышли изъ строя. Офицеръ ушелъ, и намъ было позволено возвратиться въ камеры, гдѣ освѣщеніе ужъ было потушено и замѣнено ночнымъ, голубоватымъ, направленнымъ абажурами въ потолокъ.

— На подстилочки, на подстилочки, сугубцы! Бѣлье въ квадратики!

— У кого не будетъ одежда въ квадратикахъ, тотъ спать не будетъ… среди ночи будетъ складывать…

— Верхнюю одежду на низъ — это долженъ быть наибольшій квадратикъ, брюки — поменьше, кальсоны — еще меньше, и носки — самый меньшій квадратикъ. Сложить на табуретѣ пирамидкой. Съ правой стороны табурета — сапоги. У кого не будетъ сложено, какъ слѣдуетъ, ночью разбужу!..

— А вы, сугубый, въ кальсонахъ улеглись? Встаньте на постилочку, — присѣдайте! Кто будетъ въ кальсонахъ спать — работать будетъ до полночи.

Камера стихла. Сквозь сонъ я почувствовалъ, что меня кто-то дергаетъ за ногу. Я открылъ глаза. Передо мной стоялъ какой-то корнетъ.

— Поменьше квадратики! Сложите снова!..

Я поднялся и снова сложилъ одежду пирамидкой, насколько возможно, маленькими квадратиками. Наконецъ, день кончился. Я за. снулъ.

II.

Въ 6¹/₂ часовъ утра раздался сигналъ, по которому всѣ сугубцы немедленно соскочили съ постели, одѣлись и застлали кровати. Во время умыванія (черезъ четверть часа послѣ перваго сигнала) горнистъ проигралъ утреннюю зарю.

Лѣниво потягиваясь, корнеты начали тоже подниматься съ постелей. По камерамъ зашлепали туфли полуодѣтыхъ корнетовъ, подпоясанныхъ полотенцами. Умывальники для нихъ были уже свободны: сугубцы встаютъ раньше.

Въ семь часовъ юнкера построились для переклички, послѣ которой сугубыхъ повели въ гимнастическую комнату для упражненій на деревянныхъ лошадяхъ, параллельныхъ брусьяхъ, лѣстницахъ и кольцахъ, а черезъ двадцать минутъ построили къ чаю.

На этотъ день была назначена разбивка молодыхъ юнкеровъ по эскадронамъ и взводамъ; сугубцы старались избѣжать вниманія праздныхъ корнетовъ; кому это не удавалось, тѣ уже «работали» до изнеможенія.

Особенно страдали тѣ, которые съ университетской скамейки вынесли хотя бы подобіе «идейнаго направленія», или тѣ, въ комъ замѣчалась серьезность и присутствіе мысли… Часть сугубцевъ забралась въ уборныя и курительныя комнаты. Но и тамъ ихъ нашелъ мопсообразный корнетъ Дубяго.

— Распущенные! Кто изъ васъ знаетъ, чему уподобляется жизнь сугубаго? — спросилъ громко корнетъ и затѣмъ, намѣтивъ одного, сказалъ: — Вы, молодой, говорите!

— Жизнь сугубаго — отвѣтилъ спрошенный — уподобляется маленькому стеклянному шарику, подвѣшенному на тончайшей нити, который при малѣйшемъ дуновеніи благороднаго корнета падаетъ и разбивается въ дребезги.

— Спасибо за службу!

— Радъ стараться, господинъ корнетъ!

— Какой вы корпусъ окончили!

— Варшавскій Суворовскій, господинъ корнетъ.

— Можетъ быть, полчки знаете? А-съ? Первый гусарскій?

— Первый гусарскій Сумской Его Величества короля Датскаго Фредерика VIII полкъ.

— Стоянка?

— Москва, господинъ корнетъ.

— Второй гусарскій?

— Второй лейбъ-гусарскій Павлоградскій императора Александра III полкъ. Стоянка г. Сувалки.

— Продолжайте!

— Третій гусарскій Елисаветградскіи Ея Императорскаго Высочества великой княжны Ольги Николаевны полкъ. Стоянка Ольгинъ-Штабъ.

— Продолжайте!.. Четвертый гусарскій?.. Ну, что жъ вы?

— Не могу знать, господинъ корнетъ.

— Какъ-съ? Не знаете-съ? Присѣдайте! Вы, распущенный, — обратился корнетъ Дубяго къ другому сугубому — четвертый гусарскій?

— Четвертый гусарскій Маріупольскій генералъ-фельдмаршала князя Витгенштейна полкъ. Стоянка г. Бѣлостокъ, — сказалъ «распущенный», успѣвшій справиться въ дислокаціи войскъ.

— Какъ называются гусарскіе сапожки, распущенный?

— Ботики, господинъ корнетъ.

— Какъ называются гусарскія панталончики?

— Чикчиры, господинъ корнетъ.

— А первый драгунскій? Не знаете? Первый уланскій? Не знаете? Присядьте! Гусиные прыжочки, — ать, ать, ать, ать… Французскій прыжокъ! Ать, два!

Сугубый прыгнулъ кверху.

— Что вы дѣлаете? Французскій прыжокъ!

— Не могу знать, господинъ корнетъ.

— Смотрите.

Корнетъ Дубяго присѣлъ, прыгнулъ вверхъ и въ это же время сдѣлалъ полный поворотъ на 360°. «Звѣрь» попробовалъ сдѣлать то же самое. Онъ присѣлъ, прыгнулъ, сдѣлалъ оборотъ и сунулся прямо подъ ноги корнету.

— Что вы, распущенный! Убить хотите господина корнета?!

— Никакъ нѣтъ, господинъ корнетъ.

— Присядьте! Попружиньтесь!..

Распущенный присѣлъ и сталъ дѣлать быстрыя и маленькія присѣданія, какъ на пружинкѣ; тотъ, который зналъ три гусарскихъ полка и чему уподобляется жизнь сугубаго, пользуясь тѣмъ, что корнетъ не обращалъ на него вниманія, пересталъ присѣдать.

— Мотаете! — закричалъ корнетъ Дубяго, внезапно поворотись къ нему, — присядьте! — За мной — прыжочками! Я вамъ покажу, что значитъ мотать у меня!

Разгнѣванный корнетъ сталъ водить по эскадрону «мотавшаго» сугубца, который прыгалъ до тѣхъ поръ, пока могъ стоять на ногахъ. Наконецъ, онъ обезсилѣлъ и опрокинулся на полъ.

— Что вы, распущенный, на хвостикъ садитесь: безъ потомства останетесь! Встать!

— Господинъ корнетъ, разрѣшите отдохнуть, — умоляюще проговорилъ «хвостатый звѣрь».

— Отдохните. Присядьте, выставьте правую ногу впередъ, вотъ такъ…

Сугубый попробовалъ «отдохнуть», но эта поза оказалась еще труднѣе. Онъ вторично упалъ.

— Я не могу такъ, господинъ корнетъ.

— Что значитъ «не могу»? Присѣдайте!

— Я усталъ, господинъ корнетъ.

— Я тоже усталъ!.. Присѣдайте!

— Я не могу, господинъ корнетъ

— Опять «не могу»! Присѣдайте!

Приказаніе корнета было невозможно исполнить: сугубый былъ замученъ.

— Вы не хотите повиноваться? — спросилъ мрачно корнетъ.

Сугубый молчалъ. Лицо его выражало явное страданіе.

— Вы, можетъ быть, хотите отчислиться?

— Такъ точно, господинъ корнетъ.

— Сегодня же подать докладную! Здѣсь вамъ не богадѣльня!..

— Слушаю, господинъ корнетъ.

— Гуляйте!..

Корнетъ отправился выискивать себѣ новыя жертвы, а сугубый со слезами на глазахъ ушелъ шатающейся походкой въ свою камеру и написалъ докладную записку объ отчисленіи отъ училища.

Въ десять часовъ прозвучалъ сигналъ. Всѣ вновь принятые явились въ одинъ залъ для разбивки по эскадронамъ и взводамъ. Въ присутствіи начальника училища, инспектора классовъ и смѣнныхъ офицеровъ сугубые, построенные по ранжиру въ двѣ шеренги на каждой длинной сторонѣ зала, были разбиты по жребію на эскадроны: на каждой сторонъ зала первая шеренга попала въ первый эскадронъ, вторая — во второй; на другой сторонѣ — наоборотъ. Тотъ и другой эскадронъ раздѣлили на четыре взвода. По раздѣленіи на взводы, офицеры стали назначать сугубымъ учителей — дядекъ изъ юнкеровъ старшаго класса. Почти на каждаго учителя пришлось по два сугубца. Племяши обязывались во всемъ слушаться своихъ дядекъ и учиться отъ нихъ внутреннему распорядку и обиходу училищной жизни. Дядька же обязывался покровительствовать племяшамъ и заботиться о нихъ. Отвѣтственность за проступки племяшей возлагалась на дядьку…

«Генералъ» Жаковъ, — немного выше средняго роста, черноватый, смуглый, съ очень низенькой, почти незамѣтной, благодаря мягкости волосъ, прической, съ черненькими усиками на продолговатомъ лицѣ, съ темно-сѣрыми, слегка выпуклыми глазами, — подошелъ къ своимъ племяшамъ — ко мнѣ и кадету Чениковскому, подалъ намъ руку и негромко сказалъ: «Генералъ Жаковъ. А какъ ваша фамилія?»

— Анцигинъ.

— А ваша?

— Чениковскій.

— Познакомьтесь.

Мы пожали другъ другу руки.

— Ну вотъ. Я вашъ учитель. Вы обязаны меня слушать. Что вамъ понадобится, — обращайтесь ко мнѣ. Ну вотъ. Я вашъ дядька. Но называть меня вы должны «ваше превосходительство», потому что я — генералъ. Ну вотъ. Называть меня дядькой или иначе вы не смѣйте. Вы можете называть меня только «ваше превосходительство» или «господинъ генералъ». Ну вотъ. Если васъ спроситъ кто-нибудь изъ корнетовъ, кто вашъ дядька, вы говорите: «генералъ Жаковъ»… Ну вотъ. Теперь идите сюда. Здѣсь вы будете спать. Вы по эту сторону, а вы по эту. Я — въ срединѣ. Ну вотъ.

Въ камерѣ начали раздавать «инструкцію для юнкеровъ N-скаго кавалерійскаго училища».

— А у васъ еще нѣтъ инструкцій? — спросилъ «генералъ» Жаковъ.

— Нѣтъ, господинъ генералъ, — сказалъ я.

— «Нѣтъ» вы не можете сказать. Вы должны сказать: «Никакъ нѣтъ». «Да» — тоже не можете сказать, а должны сказать: «такъ точно». Если чего-либо вы не знаете, вы не можете сказать: «не знаю», а должны сказать: «не могу знать». Ну вотъ. Послѣ своихъ отвѣтовъ вы должны прибавлять, смотря по тому, кто съ вами говоритъ: «ваше превосходительство» или «ваше высокоблагородіе» или просто «благородіе». «Высокородіе» не нужно говорить. Это говорится только гражданскимъ чинамъ. Ну вотъ. Теперь я принесу вамъ инструкціи.

Генералъ Жаковъ принесъ инструкціи и сказалъ:

— Понятно, всего изъ инструкціи вы не узнаете, поэтому обращайтесь ко мнѣ. Ну вотъ. Всѣмъ корнетамъ своего взвода вы должны явиться. Не дожидайтесь приглашеніи. Будетъ хуже. Вмѣсто «прикомандированный къ дивизіону» нужно теперь вамъ говорить: «прикомандированный къ 4-му взводу 2-го эскадрона». Ну вотъ. Всѣхъ корнетовъ вы должны знать по фамиліи. Сначала вы должны запомнить корнетовъ своего взвода. Въ нашемъ взводѣ одинъ генералъ-отъ-кавалеріи — Триховскій, два генерала, — я и генералъ Кертановичъ, — три маіора — Угаровъ, Тутошьянцъ и Баркъ; остальные — корнеты. Одинъ уставникъ — казакъ Обуховъ. Ему не надо отдавать чести. Ну вотъ.

Въ дверяхъ камеры показался полный, небольшого роста, корнетъ съ круглой головой. Мы вскочили и вытянулись.

— Садитесь, — сказалъ генералъ. — Когда вы разговариваете съ генераломъ, предъ корнетами и маіорами вставать не надо. Ну вотъ. Значитъ, когда я съ вами говорю, вставать не надо. Это вошелъ корнетъ Теняшевъ. Ну вотъ. Постепенно вы должны запомнить всѣхъ офицеровъ школы. Ну вотъ. Вамъ надо знать всѣ кавалерійскіе полчки, кто шефъ, гдѣ стоянка и какая форма. Если вы не будете знать полчки, васъ будутъ здорово грѣть. Ну вотъ. Теперь учите инструкцію… Когда дочитаете до правилъ относительно сбереженія лошади, скажите мнѣ. Я васъ буду спрашивать. Ну вотъ.

Послѣ обѣда четвертый взводъ повели къ каптенармусу, который переодѣлъ насъ въ форму училища. Мы надѣли рубашки защитнаго цвѣта, прицѣпивъ къ нимъ старые, измятые погоны съ почернѣвшимъ галуномъ, синіе рейтузы и неуклюжіе сапоги безъ шпоръ. Благодаря всему этому, мы пріобрѣли грязновато-неуклюжій, «сугубый» видъ, рѣзко отличаясь отъ корнетовъ, щеголявшихъ въ собственной одеждѣ.

Переодѣвшись, я взялъ въ обѣ руки снятую штатскую одежду и вышелъ изъ кладовой каптенармуса. Чтобы попасть въ свою камеру, мнѣ предстояло пройти еще одну. Путь былъ недалекъ, но на пути было два порога. Торопясь положить свои вещи въ столикъ, я быстро перешагнулъ первый порогъ и уже намѣревался было перейти и второй. Одинъ моментъ — и я былъ бы въ своей камерѣ.

— Что вы, сугубый! — закричалъ вдругъ корнетъ, койка котораго была первой отъ двери. — Назадъ! Черезъ порогъ прыжочкомъ.

Я вернулся назадъ и перескочилъ порогъ.

— Пожалуйте сюда! Черезъ порогъ прыжочкомъ!

Я еще разъ перескочилъ порогъ и остановился передъ корнетомъ.

— Ручки на бедра! Присѣдайте! Черезъ порогъ нельзя шагать. Надо прыжочкомъ, распущенный!

Я присѣдалъ, держа около бедеръ руки, обремененныя снятой одеждой; краснѣлъ и закусывалъ губы. Я чувствовалъ, что ужасно смѣшонъ, негодовалъ, оскорблялся нее злостью смотрѣлъ на своего мучителя — почти безусаго блондина, съ безцвѣтнымъ и полнымъ бабьимъ лицомъ.

— Присѣдайте, присѣдайте! Обновите формочку! — говорилъ онъ, полулежа на своей койкѣ.

— Господинъ корнетъ! Разрѣшите мнѣ отнести вещи, — сказалъ я, наконецъ, чувствуя, что ноги мои начинаютъ подкашиваться.

— Отнесите. Сами приходите опять. Черезъ порогъ прыжочкомъ!

Я отнесъ свои вещи и вновь явился передъ корнетомъ.

— Вы, можетъ быть, полчки знаете? 13-й гусарскій?

— Не могу знать, господинъ корнетъ. Я знаю только десять гусарскихъ.

— 13-й гусарскій Нарвскій Его Императорскаго Королевскаго Величества императора Германскаго короля Прусскаго Вильгельма II полкъ. Стоянка г. Сѣдлецъ. Полковникъ Лазаревъ Повторите!

Я повторилъ.

— А какъ моя фамилія?

Я не зналъ.

— Вращайтесь и говорите. Глѣбъ… вращайтесь… Ивановичъ… вращайтесь… Юнцовъ… вращайтесь… Глѣбъ Ивановичъ… Юнцовъ.. Стой, равняйся, стой! Вы, можетъ быть, знаете, что такое наука? Скажите…

— Наука есть собраніе всѣхъ свѣдѣній, добытыхъ человѣчествомъ путемъ опыта и умозрѣнія.

— Ничего подобнаго! Наука есть абстракція феноменальной глупости. Ну, быть можетъ, знаете, что такое математика?

— Такъ точно, господинъ корнетъ. Математика есть наука, изучающая свойство величинъ.

— Ничего подобнаго! Математика есть умственное непотребство! Что же вы ничего не знаете?! Можетъ быть, вамъ извѣстно, что такое прогрессъ?

— Никакъ нѣтъ, господинъ корнетъ.

— Прогрессъ есть контактная экзибуція циркулярныхъ новаторовъ, тенденція, кульміоранція индивидуумовъ, соціалъ-демократовъ, студентовъ, гимназистовъ, реалистовъ и прочей сволочи. Повторите! Не можете? Вращайтесь при каждомъ словѣ и говорите за мной… Прогрессъ… есть…

Корнетъ Юнцовъ повторилъ опредѣленіе прогресса и прибавилъ: — Поставьте адскую точку.

Я зналъ уже, что такое «адская точка». Я присѣлъ на носки и прыгнулъ вверхъ, но покачнулся назадъ и, чтобы не опрокинуться, сдѣлалъ назадъ маленькій прыжокъ.

— Зачѣмъ вы ставите запятую? — закричалъ корнетъ. — Поставьте адскую точку.

Я поставилъ, наконецъ, «адскую точку».

— Повторите, что такое прогрессъ!

Я повторилъ слово въ слово всю галиматью и поставилъ «адскую точку».

— Напра-во!.. Полуоборотъ налѣ-во! Кругомъ! Полуоборотъ налѣ-во!.. Кру-гомъ!.. Присядьте! Прыжочекъ кверху!.. Стой, равняйся, стой! Кто у насъ командиръ перваго эскадрона?

— Не могу знать, господинъ корнетъ.

— Какъ! Вы второй день въ училищѣ и еще не знаете офицеровъ?! Командиръ перваго эскадрона полковникъ N… Чѣмъ онъ замѣчателенъ?

Я не зналъ.

— Вращайтесь и говорите за мной. Командиръ… перваго… эскадрона… полковникъ… N… замѣчателенъ… тѣмъ… что… у него… есть… дочь… Маруся… Поставьте адскую точку. Запомнили? Повторите.

Я повторилъ. Такимъ же точно манеромъ я узналъ, что и полковникъ второго эскадрона замѣчателенъ тѣмъ, что у него есть дочь Нина.

— Направо, налѣво, налѣво, направо, на сто восемьдесятъ, на триста шестьдесятъ, — быстро проговорилъ корнетъ Юнцовъ.

Я сдѣлалъ всѣ повороты.

— Гуляйте! Черезъ порогъ прыжочкомъ!

Я перепрыгнулъ черезъ порогъ и очутился въ своей камерѣ. Генералъ Жаковъ лежалъ на постели и читалъ романъ.

— Ваше превосходительство! Разрѣшите сѣсть, — сказалъ я.

— Садитесь.

Я принялся за инструкцію, тяжело вздыхая отъ усталости и отъ тѣхъ познаній, которыя пріобрѣлъ у корнета ІОнцова. Черезъ минуту я рѣшилъ напиться воды. Спросивъ позволенія его превосходительства, я пошелъ по камерѣ, въ которую вошли въ тотъ моментъ два юнкера.

— Обновите-ка форму, сугубый! — сказалъ мнѣ одинъ изъ нихъ, останавливаясь.

— Я уже обновлялъ, господинъ корнетъ.

— Еще обновите! Вы знаете мой чинъ? Кто я такой?

— Господинъ корнетъ.

— Выше!

— Господинъ маіоръ.

— Выше!

— Господинъ полковникъ.

— Выше!

— Господинъ генералъ.

— Выше! Вы не знаете, кто выше генерала?

— Господинъ портупей-юнкеръ.

— Да, да! Господинъ портупей-юнкеръ! Вы еще не знаете портупей-юнкера своего взвода! Вы мнѣ еще не являлись?

— Никакъ нѣтъ, господинъ портупей-юнкеръ.

— Явитесь!

Я отправился подальше отъ портупей-юнкера, повернулся кругомъ и подошелъ на пять шаговъ.

— Господинъ портупей-юнкеръ! Разрѣшите явиться!

— Громче! Не слышу…

— Господинъ портупей-юнкеръ! Разрѣшите явиться!

— Не слышу!…

— Господинъ портупей-юнкеръ! Разрѣшите явиться! — заоралъ я, наконецъ, во все горло.

— Осмѣльтесь!

Я сдѣлалъ шагъ впередъ.

— Господинъ портупей-юнкеръ!! Окончившій курсъ П-ской частной гимназіи Анцигинъ является по случаю прикомандированія къ четвертому взводу второго эскадрона юнкеровъ N-скаго кавалерійскаго училища!!

— Такъ вы изъ П…? — изволилъ спросить портупей-юнкеръ.

— Такъ точно, господинъ портупей-юнкеръ, — отвѣтилъ я и нечаянно при этомъ кивнулъ головой.

— Поклонники! — закричалъ портупей-юнкеръ. — Пора ужъ позабыть штатскія привычки! Второй день въ училищѣ! Руки-вверхъ! Бѣгъ на мѣстѣ — маршъ!

Поднявши руки кверху, я бѣгомъ затоптался на мѣстѣ.

— Выше ножки! Побѣгайте въ г. П..! Скажите мнѣ, когда вы добѣжите до П…

— Слушаю, господинъ портупей-юнкеръ, — отвѣтилъ я, бѣгая на мѣстѣ.

Прошло пять минутъ. Я ужъ начиналъ уставать, а города П… все еще не было видно.

— Сколько еще верстъ осталось? — поинтересовался портупей-юнкеръ.

— Около двухсотъ — господинъ портупей-юнкеръ.

— Черезъ какой городъ или мѣстечко вы пробѣгаете сейчасъ, сугубый?

— Черезъ городъ Л… господинъ портупей-юнкеръ.

У меня начиналъ ужъ струиться^по лицу потъ.

— Сколько еще осталось верстъ? — спросилъ черезъ минуту портупей-юнкеръ.

— Пятьдесятъ верстъ, господинъ портупей-юнкеръ, — отвѣтилъ я, едва переводя духъ.

— Что-то вы ужъ очень скоро бѣжите… давно-ли было двѣсти… — усумнился портупей-юнкеръ, строго смотря на меня.

— Такъ точно, господинъ портупей-юнкеръ, скоро бѣгу, — увѣрилъ я и черезъ минуту сказалъ, остановись: «Добѣжалъ, господинъ портупей-юнкеръ».

— Очки, батенька, втираете!

— Никакъ нѣтъ, господинъ портупей-юнкеръ, добѣжалъ до П…

Портупей-юнкеръ пытливо посмотрѣлъ на меня, точно въ самомъ дѣлѣ стараясь опредѣлить, не вру-ли я.

— А вы знаете, какъ моя фамилія?

— Не могу знать, господинъ портупей-юнкеръ.

— Присѣдайте до тѣхъ поръ, покуда не узнаете.

Въ камеру вошелъ «генералъ-отъ-кавалеріи» Триховскій, блондинъ съ голубыми глазами.

— У кого вы присѣдаете? — спросилъ онъ меня.

— У господина портупей-юнкера, господинъ корнетъ.

— Я не корнетъ, я — генералъ-отъ-кавалеріи Триховскій, — сказалъ онъ, улыбаясь глазами.

— Простите, ваше превосходительство.

— Ничего, ничего. Только надо привыкать. За что же вы это присѣдаете?

— За то, что не знаю фамиліи господина портупей-юнкера, ваше превосходительство.

— Петровъ… Портупей-юнкеръ Петровъ.

Я съ благодарностью взглянулъ въ голубые глаза генерала.

— Покорно благодарю, ваше превосходительство.

«Генералъ» кивнулъ головой и отошелъ. Вскорѣ портупей-юнкеръ обернулся въ мою сторону.

— Господинъ портупей-юнкеръ! Разрѣшите доложить!

— Докладывайте!

— Господинъ портупей-юнкеръ! Ваша фамилія — Петровъ.

— Да, да! Портупей-юнкеръ Петровъ! Давно бы такъ… Гуляйте!

Я возвратился къ своей койкѣ и, видя, что генерала Жакова нѣтъ, сѣлъ на койку Чениковскаго. Его почему-то мало цукали, но тѣмъ не менѣе онъ, глядя на чужія страданія, становился все угрюмѣе и угрюмѣе. Мысль объ отчисленіи отъ училища уже не разъ приходила ему въ голову.

— Вы раньше ничего не знали о пукѣ? — спросилъ онъ меня.

— Могъ ли я даже предполагать что-либо подобное! заговорилъ я, волнуясь, — я въ своей жизни былъ оскорбленъ и униженъ много разъ, но никогда еще не испытывалъ чувства человѣка, стоящаго у позорнаго столба… Здѣсь испытываю и это.

— А послѣ присяги, говорятъ, будетъ еще хуже, — грустно промолвилъ Чениковскій. — Теперь хоть отчислиться можно… Какая все это, въ сущности, глупая и безобразная комедія… Жалко солдатъ, которые будутъ во власти этихъ господъ… Ужъ если съ нами они обращаются такъ жестоко…

— «Генералъ» идетъ…

Мы вскочили и вытянулись.

— Садитесь, — проговорилъ генералъ, ложась на постель и раскрывая романъ.

— Строиться! — вдругъ закричалъ вошедшій корнетъ. — Рысью!

— Возьмите полотенца, — сказалъ намъ генералъ, — вы пойдете въ баню.

Наскоро схвативши полотепцы и «фуражементы» и не успѣвши взять ни мыла, ни губки, сугубцы выскочили въ залъ и построились. Корнеты прогуливались, какъ всегда, вдоль строя, дѣлая замѣчанія или поправляя сугубымъ «фуражементы» и пояса.

— Когда пойдете по улицамъ, на женщинъ не засматриваться, звѣри! — говорилъ портупей-юнкеръ Петровъ, осматривая, хорошо-ли затянуты пояса у сугубыхъ. — Подтянитесь, мохнатый! Что вы, какъ беременный!

— Проходя мимо мясныхъ рядовъ и колбасныхъ, зубами не щелкать, хвостатые, — объявлялъ корнетъ Сысоевъ.

— Довольны-ли вы нашимъ училищемъ, сугубый? — отнесся ко мнѣ корнетъ Тетяшевъ.

— Никакъ нѣтъ, господинъ корнетъ.

— Что!? Вы недовольны?! — съ ужасомъ проговорилъ корнетъ. Чѣмъ же вы недовольны?

— Цукиньемъ, господинъ корнетъ!

— Какъ! Что вы говорите!

Корнетъ даже присѣлъ отъ ужаса.

— Я привыкъ говорить правду, господинъ корнетъ.

— Въ такомъ случаѣ вамъ будетъ отвратительно жить въ училищѣ. Вамъ надо отчислиться! Напрасно вы надѣли форму! Уѣзжайте изъ училища!

Вѣсть, что какой-то сугубый недоволенъ цуканьемъ, моментально облетѣла корнетовъ. Подходили посмотрѣть на недовольнаго «звѣря». Одни молча разглядывали меня, другіе спрашивали.

— Это вы недовольны цуканіемъ? Хотите отчислиться? Отчисляйтесь, отчисляйтесь! Намъ такихъ, какъ вы, не надо!

— Въ прошломъ году были такіе же, какъ вы, и тоже въ четвертомъ взводѣ! Слава Богу, выжили! И васъ выживутъ! Вы мнѣ повѣрьте, — сказалъ другой.

— Сегодня же послѣ зори подать мнѣ докладную объ отчисленіи! — крикнулъ маіоръ Штаркъ, только что выпущенный изъ карцера. — Слышите!?

Я молчалъ.

— Слышите?! Сегодня же послѣ вечерней зари явитесь ко мнѣ и подайте докладную объ отчисленіи! — грозно повторилъ «маіоръ». — Вы понимаете?!

Я продолжалъ молчать.

— Кто у васъ дядька? — спросилъ корнетъ Юнцовъ.

— Генералъ Жаковъ, г. корнетъ.

Наконецъ, раздалась команда и мы пошли въ баню.

На вечерній чай и на ужинъ сугубцы четвертаго взвода уже не шли по-человѣчески, а, присѣвши на корточки, дѣлали, какъ лягушки, маленькіе прыжочки въ то время, какъ правый флангъ спускался по лѣстницѣ. Проклиная въ душѣ корнетство, сугубцы четвертаго взвода скакали до лѣстницы, гдѣ поднимались на подкашивающіяся ноги, такъ какъ прыганье дальше становилось невозможнымъ.

Передъ вечерней зарей одинъ изъ сугубыхъ возмутился грубымъ и жестокимъ обращеніемъ благороднаго корнета и заявилъ, что поведеніе корнета задѣваетъ его самолюбіе. «Задѣвать же самолюбіе» сугубаго считалось по «традиціи» проступкомъ, за который самъ корнетъ подвергался «наказанію»: его лишали на нѣкоторое время черезъ посредство корнетскаго комитета права цукать сугубцевъ. Но гдѣ находилась та граница, за которую корнетъ не могъ переходить безнаказанно, такъ какъ за ней слѣдовало ужъ безусловное самодурство, — едва ли кто зналъ… Слезы душили сугубаго, а благородный корнетъ продолжалъ издѣваться, не подозрѣвая, что уже давно переступилъ границу нормальной безнаказанности…

Какъ только сугубый заявилъ о своемъ самолюбіи, тотчасъ же корнеты толпами стали приходить и смотрѣть, что это за сугубый «звѣрь», у котораго пострадало самолюбіе.

— У кого тутъ самолюбіе задѣто?! Это у васъ, сугубый, самолюбіе задѣто? — кричалъ портупей-юнкеръ Петровъ.

— Отчисляйтесь! Торопитесь, а то послѣ присяги въ полчокъ поѣдете! — сказалъ корнетъ Емельяновъ. — Отправляйтесь въ пѣхотное училище, тамъ не цукаютъ.

Послѣ вечерней зари и гимнастики сугубцы раздѣлились и легли спать. Въ окна камеры смотрѣла полная луна.

— Сугубцы, — крикнулъ вдругъ портупей-юнкеръ Петровъ, — выть на луну!

Сугубцы приподнялись съ постелей, оперлись на руки, уставились въ окна и завыли дикими голосами. Вой, кажется, понравился благороднымъ корнетамъ: они изволили слушать его нѣсколько минутъ.

— Чихайте всѣ! — заключилъ неожиданно портупей-юнкеръ.

— Апчхи! — раздалось на разные голоса.

Спустя минутъ десять, всѣ спали.

III.

Наступило 1-ое сентября. Утромъ около восьми часовъ мы были построены и отведены въ училищную церковь, гдѣ былъ отслуженъ въ присутствіи начальника и всѣхъ офицеровъ училища торжественный молебенъ, на которомъ священникъ сказалъ прочувствованную рѣчь. Послѣ молебна оба эскадрона юнкеровъ были выстроены фронтомъ передъ церковью, чтобы принять обычное въ такихъ случаяхъ привѣтствіе начальника. Потомъ всѣ пошли на лекціи въ самый храмъ пауки или, по здѣшнему, въ капониръ, находившійся вблизи церкви, отдѣльно отъ эскадронныхъ помѣщеній.

Сугубцы и «маіоры» обоихъ эскадроновъ для классныхъ занятій были раздѣлены на четыре отдѣленія (по два отдѣленія въ эскадронѣ). Каждое отдѣленіе составлялось изъ двухъ неполныхъ, вслѣдствіе отсутствія корнетовъ, взводовъ, которые разъединялись для строевыхъ занятій и назывались смѣнами.

Прибывши въ училище, седьмая и восьмая смѣны, т.-е. маіоры и сугубцы третьяго и четвертаго взводовъ 2-го эскадрона, направились къ классу, имѣвшему надпись: «Четвертое отдѣленіе І-го класса». Мы вошли въ этотъ классъ и, быстро разобравъ парты, тотчасъ же усѣлись, такъ какъ въ этотъ моментъ горнистъ проигралъ, какъ я потомъ узналъ изъ инструкціи, сигналъ «садиться на коней».

— Встать! Смирно! — вдругъ прокричалъ оказавшійся въ седьмой смѣнѣ «маіоръ» Магерлей, сердце котораго передъ экзаменомъ по артиллеріи уподобилось сердцу рябчика передъ выстрѣломъ.

Мы вскочили. Въ классъ торопливо вошелъ офицеръ и, назвавши по фамиліямъ двухъ сугубцевъ изъ той и другой смѣны, объявилъ, что они назначаются въ смѣнахъ старшими, долженствующими наблюдать за порядкомъ и командовать нами.

Тотчасъ по уходѣ офицера выскочилъ изъ-за парты маіоръ Баркъ, юнкеръ невысокаго роста, худощавый, но плотный, съ гладко остриженной русой головой, съ еле замѣтными усиками на кругломъ и блѣдномъ, слегка веснущатомъ лицѣ.

— Смотрите, сугубые, — приказалъ онъ: — больше семерки никому не получать. Маіоръ самъ учится только на семерку.

Затѣмъ онъ поднялъ съ брезгливой гримасой двумя пальцами за уголокъ развернутую тетрадь, на страницахъ которой были замѣтны какія-то черточки…

— Чихайте на тетрадку, сугубцы! — крикнулъ маіоръ, слегка потряхивая тетрадь.

— Апчхи!

— Всѣ чихайте!

— Апчхи!! Апчхи!!

— А вы почему не чихаете? Не желаете? — закричалъ маіоръ на сугубца, сидѣвшаго спокойно.

— Я уставникъ, господинъ маіоръ, — проговорилъ сугубый, вставая,

— Казакъ?

— Такъ точно, господинъ маіоръ.

— Какъ ваше заглавьице?

— Кулаховъ, господинъ маіоръ,

— Садитесь… — процѣдилъ маіоръ брезгливо.

— Скажите мнѣ, что такое казацкая папаха? — спросилъ маіоръ Магерлай, въ свою очередь презрительно взглянувъ на уставника Кулахова и указалъ пальцемъ на одного изъ сугубыхъ.

Сугубый не зналъ или, можетъ быть, постѣснялся. Маіору самому пришлось сказать опредѣленіе казацкой папахи. Выраженіе было грубо-непристойно и цинично. Казакъ Кулаховъ вспыхнулъ.

— Я казакъ! Я возмущаюсь! — крикнулъ онъ, вскакивая съ мѣста.

— Что вы тутъ смѣете заявлять? — заоралъ, побагровѣвъ, маіоръ Магерлай.

Послѣдовалъ страшный шумъ. Казакъ горячился. Набѣжавшіе изъ коридора корнеты, узнавъ въ чемъ дѣло, чуть не съ кулаками тянулись къ «уставнику». Сцена могла бы закончиться свалкой, но въ этотъ моментъ въ коридорѣ показался офицеръ, идущій на лекцію. Лишніе корнеты выбѣжали изъ класса, остальные мгновенно стихли, и маіоръ Магерлай, вытянувшись, крикнулъ при входѣ офицера: «Встать! Смирно!.. Ваше высокоблагородіе, по списку юнкеровъ четвертаго отдѣленія І-го класса тридцать три, два въ околодкѣ^[2], три отчисляется, на лицо двадцать восемь».

— Садитесь, — проговорилъ полный, коренастый офицеръ, выслушавъ рапортъ, и, неторопливо подошедши къ столу, немедленно началъ вступительную лекцію. Не касаясь пока конно-сапернаго дѣла, которое онъ долженъ былъ читать намъ, онъ говорилъ о товарищескихъ отношеніяхъ, которыя должны объединять юнкеровъ. Увы! Теорія была очень далека отъ традиціонной практики. Симпатичный офицеръ, зная, очевидно, о порядкахъ, существующихъ въ училищѣ, пытался, повидимому, нѣсколько ободрить сугубцевъ.

— Помните, — говорилъ онъ, — что вы пришли въ свое училище, гдѣ не должно быть ничего вамъ чужого, ничего враждебнаго…

Увы — мы, наоборотъ, чувствовали, что окружены атмосферой враждебности и издѣвательства…

Затѣмъ онъ перешелъ къ другимъ вопросамъ школьнаго поведенія, когда послышался сигналъ, означавшій «спѣшиться».

— Встать! Смирно! — закричалъ «маіоръ» Магерлай, когда офицеръ направился къ выходу.

Прослушавъ еще двѣ лекціи, мы къ 12 часамъ пришли изъ «капонира» въ эскадронныя помѣщенія на завтракъ, послѣ котораго немедленно начались строевыя занятія.

Наша смѣна была приведена сначала въ гимнастическій залъ, гдѣ подъ руководствомъ офицера каждый въ отдѣльности учился садиться на деревянную лошадь и правильно держаться на ней.

За этимъ послѣдовалъ пѣшій строй или такъ называемая выправка. Передъ началомъ выправки одинъ юнкеръ нашей смѣны подалъ смѣнному офицеру докладную объ отчисленіи.

Офицеръ, на лицѣ котораго было спокойное и доброе, почти отеческое выраженіе, пристально посмотрѣлъ на юнкера.

— Почему вы отчисляетесь?

— Я перехожу въ казачье училище, ваше высокоблагородіе.

— Цукали, что-ли, васъ?

— Никакъ нѣтъ, ваше высокоблагородіе… Я не могу внести реверса…^[3]

Офицеръ помолчалъ немного и затѣмъ спросилъ: — Никто больше не собирается отчисляться?

— Я, ваше высокоблагородіе, — заявилъ Чениковскій.

— Почему вы хотите отчисляться?

— По домашнимъ обстоятельствамъ, ваше высокоблагородіе… Офицеръ ничего больше не сказалъ, но лицо его стало грустно. По окончаніи часа, положеннаго на выправку, насъ привели на плацъ для вольтижировки и ѣзды.

Солдатъ привелъ высокую, полную лошадь, покрытую большимъ вольтижировочнымъ сѣдломъ съ двумя деревянными ручками на передней и кожаной ручкой на задней лукѣ, и сталъ гонять ее, держа на кордѣ, по кругу справа налѣво, галопомъ.

— Покажите Баркъ, что нужно дѣлать, — сказалъ офицеръ.

«Маіоръ» Баркъ вбѣжалъ въ кругъ, описываемый скачущей лошадью, и сталъ догонять ее, галопируя съ лѣвой ноги, подражая галопу лошади. Подбѣжавши къ лошади, онъ схватилъ за ручки сѣдла и, выбравъ удобный моментъ, прыгнулъ на лошадь.

— Возьмитесь правой рукой за заднюю ручку и перенесите правую ногу черезъ гривку, — сказалъ офицеръ. — Держитесь обѣими руками за переднія ручки. Вотъ такъ. Теперь прыгните на землю, не выпуская ручекъ, и, оттолкнувшись въ тотъ же моментъ отъ земли, вновь поднимитесь на лошадь… вотъ такъ. Теперь выбросьте правую ногу черезъ крупъ. Вотъ такъ. Довольно, Баркъ. Слѣдующій…

Когда каждый изъ насъ продѣлалъ все то, что показалъ «маіоръ» Баркъ, намъ привели лошадей для ѣзды. Выстроившись и сѣвши на лошадей, мы поѣхали одинъ за другимъ по кругу шагомъ. Въ это время къ намъ подошли корнеты нашего взвода. Офицеръ велѣлъ имъ нацѣпить къ каждой лошади корды и идти рядомъ съ лошадью.

— Сбросьте стремена! Повода завяжите на шеѣ лошади, — сказалъ намъ офицеръ, — Руки въ стороны! Рысью! Ма-а-аршъ…

Ѣзда сугубства первые три дня сопровождалась корнетами, которые были очень этимъ недовольны.

— Будете у меня работать, за то, что заставили «офицеровъ» бѣгать, — грозилъ вполголоса каждый корнетъ, оборачиваясь къ сугубому, за исключеніемъ «генерала-отъ-кавалеріи» Триховскаго, который сопровождалъ меня и заботливо поправлялъ мою посадку.

— Не гнитесь напередъ! Сядьте на сѣдалище! Держитесь крѣпче шлюзомъ. Локти къ тѣлу! — кричалъ почти безпрерывно смѣнный офицеръ, такъ какъ то тотъ, то другой сугубый сидѣли на разрѣзѣ или отворачивали колѣни отъ сѣдла.

— Разверните немного плечи, сидите свободно, — говорилъ мнѣ генералъ, — тяните пятку внизъ; шенкелями не держитесь… Не держитесь шенкелями! Только шлюзомъ… Колѣнками…

— Не гнитесь напередъ! Держитесь шлюзомъ и балансомъ Носки кверху! Носки не отворачивайте, они должны быть параллельны лошади! — кричалъ смѣнный офицеръ. — Не висѣть на поводу! Поводъ нужно брать, отдавать, брать, отдавать… Сидите свободнѣе! Опустите плечи!.. Очень устали? — спросилъ офицеръ корнетовъ.

— Такъ точно, ваше высокоблагородіе — отвѣтилъ одинъ.

— Шагомъ! Ма-а-аршъ… Огладьте лошадей!

Мы потрепали лошадей по шеѣ. Вскорѣ мы выстроились и спѣшились. По возвращеніи послѣ ѣзды въ эскадронныя помѣщенія, сугубцамъ тотчасъ же пришлось "работать " за то, что изъ-за нихъ заставили «офицеровъ» бѣгать, хотя сами они устали съ непривычки не меньше.

Послѣ обѣда по камерамъ четвертаго взвода заскакала длинная вереница присѣвшихъ на корточки «звѣрей» перваго взвода.

— Встать, сугубцы! — крикнулъ намъ корнетъ Малеринскій. — Строй идетъ!

Мы стояли на вытяжку, пока «строй» скакалъ мимо насъ, и затѣмъ усѣлись за инструкцію. Одинъ только сугубый съ очками на носу съ глубокомысленнымъ видомъ смотрѣлъ вслѣдъ ускакавшему «строю».

— У васъ очень ученый видъ, сугубый! — сказалъ ему корнетъ Сысоевъ. — Вы, можетъ быть, хотите написать сочиненіе на тему: «Вліяніе луны на бараній хвостикъ»?

— Никакъ нѣтъ, господинъ корнетъ.

— А вы сядьте и напишите! Повторите тему.

— Вліяніе луны на бараній хвостикъ.

— Ну вотъ-съ! Возьмите бумажечку и напишите.

Дѣлать нечего. Сугубый сѣлъ за свой столикъ, взялъ бумагу и сталъ обдумывать, какъ бы ему «замотать» свое сочиненіе. Прошло полчаса.

— Ну, что же вы, сугубый? Написали? — спросилъ его корнетъ Зысоевъ.

— Никакъ нѣтъ, господинъ корнетъ. Обдумываю тему.

— Пишите скорѣе! Не нужно думать. Корнетъ не любитъ ждать.

Сугубый, увидѣвши, что ему не удастся отвертѣться, медленно вывелъ одну строчку. Корнетъ Сысоевъ куда-то удалился. Появился корнетъ Теняшевъ.

— Чѣмъ вы заняты, мохнатый? — спросилъ онъ сугубца, имѣвшаго ученый видъ.

— Пишу сочиненіе корнету Сысоеву, господинъ корнетъ.

— На какую тему?

— Вліяніе луны… а дальше я забылъ, какъ.

— Что вы, пернатый! Очки втираете! Пожалуйте сюда! Вы у меня вспомните, какая тема!

Сугубый отправился «работать». Черезъ десять минутъ съ него закапалъ потъ, и онъ вспомнилъ, какая тема. Пришелъ корнетъ Сысоевъ и съ ученаго сбѣжалъ второй потъ.

— Ну, жизнь! — пробормоталъ онъ, садясь, наконецъ, за инструкцію и вытирая очки. Онъ глубоко вздохнулъ и пустилъ нѣсколько трехъэтажныхъ словъ.

Ко мнѣ подошелъ корнетъ Юнцовъ и спросилъ:

— Изъ какихъ частей состоитъ шпора?

— Не могу знать, господинъ корнетъ.

— Шпора состоитъ изъ дужки съ прорѣзями, шенкеля и репейка со шпенькомъ. Поставьте адскую точку и повторите.

Я поставилъ адскую точку и повторилъ.

— Скажите мнѣ, какія масти лошадей въ гусарскихъ полчкахъ?

— Не могу знать, господинъ корнетъ.

— Въ нечетныхъ нумерахъ гусарскихъ полчковъ масть воровая, въ четныхъ сѣрая, кромѣ двѣнадцатаго гусарскаго Ахтырскаго, въ которомъ масть буланая.

Я поставилъ адскую точку и повторилъ.

— Мы, кажется, еще не знакомы, — проговорилъ корнетъ. — Явитесь мнѣ.

Я явился.

— Сдѣлайте сто присѣданій… Встаньте на табуретъ.

Я всталъ на табуретъ и началъ присѣдать, считая вслухъ. Когда я сдѣлалъ сто присѣданій, корнетъ Юнцовъ подалъ мнѣ руку и отпустилъ меня. Въ камеру вошелъ блѣднолицый корнетъ Емельяновъ. Онъ остановился предо мной.

— Здравствуйте, сугубый! — сказалъ онъ мнѣ.

— Здравія желаю, господинъ корнетъ!

Корнетъ вытащилъ изъ кармана фотографическую карточку и показалъ мнѣ.

На карточкѣ билъ самъ корнетъ Емельяновъ рядимъ съ какой-то женщиной.

— Скажите мнѣ имя любимой женщины? — спросилъ корнетъ неестественнымъ, слишкомъ повышеннымъ голосомъ.

Я взглянулъ на круглое, улыбающееся женское лицо.

— Марія, господинъ корнетъ — отвѣтилъ я наудачу.

— Да, да! Откуда вы знаете?!

Корнетъ поднялъ ручку хлыста, который держалъ въ рукѣ, и показалъ мнѣ. На хлыстѣ было вырѣзано: «Маруся».

— Какъ ея отчество? — продолжалъ корнетъ.

— Не могу знать, господинъ корнетъ.

— Васильевна… Фамилія? Mademoiselle?..

— Не могу знать, господинъ корнетъ.

— Mademoiselle Конышевская! Повторите, какъ имя любимой женщины корнета?

Я повторилъ.

— Спасибо за службу! — прокричалъ корнетъ дискантомъ.

— Радъ стараться, господинъ корнетъ!

— Садитесь! Садитесь…

Въ камерѣ появился «маіоръ» Штаркъ. Его присутствіе всегда нѣсколько тревожило сугубцевъ, чувствовавшихъ къ нему невольную антипатію. Въ эту минуту вся фигура «маіора», его грубые окрики показались мнѣ почти невыносимыми и мнѣ захотѣлось поскорѣе выбраться изъ камеры. Я взялъ свой пустой чемоданъ и пошелъ, чтобы, согласно приказанію вахмистра, снести его въ шинельную.

— Назадъ, распущенный! — крикнулъ мнѣ «маіоръ» Штаркъ. — Когда вы проходите мимо офицеровъ, вы должны спрашивать разрѣшенія пройти! Бѣгъ на мѣстѣ — маршъ!

Я затоптался на одномъ мѣстѣ, чувствуя снова, что я смѣшонъ со своимъ чемоданомъ.

— Бѣгъ съ выбрасываніемъ прямыхъ ногъ впередъ! — скомандовалъ маіоръ.

Я сталъ «выбрасывать прямыя ноги впередъ». Издавая глухіе звуки, чемоданъ билъ меня по колѣнямъ, напоминая мнѣ каждую секунду, каждымъ ударомъ, что я ничтожный, жалкій, хвостатый сугубецъ. Я почувствовалъ, что краска залила мнѣ лицо; чувство оскорбленія все росло. Я уже не былъ въ силахъ перенести свое душевное состояніе и остановился.

— Я не могу больше, господинъ маіоръ, — заявилъ я придушеннымъ голосомъ.

— Какъ не можете? Продолжайте!

— Я долженъ исполнить приказаніе господина вахмистра, — снести чемоданъ, господинъ маіоръ.

— Я вамъ приказываю бѣжать!

— Я долженъ исполнить приказаніе господина вахмистра!

— Идите къ вахмистру и скажите, что вы не желаете исполнять моихъ приказаній! Снесите свой чемоданъ и являйтесь сюда!

Я снесъ въ шинельную чемоданъ и явился къ вахмистру, которому ужъ было все извѣстно.

— Почему вы не хотѣли исполнить приказанія маіора? — тихо спросилъ онъ.

— Господинъ вахмистръ! Мнѣ было очень тяжело… Я не могу сверхъ силъ…

Голосъ мой оборвался, подбородокъ судорожно дрогнулъ и глаза мгновенно наполнились слезами.

— Стойте вольно, — сказалъ вахмистръ, мягко смотря на меня своими темными, красивыми глазами. — Что вы плачете?… Успокойтесь… Вы теперь уже не мальчикъ… Успокойтесь… Что они съ вами дѣлали?

— Они… издѣваются надо мной, — сказалъ я злобно.

— Ну, что вы, какъ можно такъ говорить! — слегка ужаснулся вахмистръ. — Если вамъ очень тяжело, то… отчисляйтесь или… переходите на уставъ…

— Господинъ вахмистръ! Перейти на уставъ — это значитъ навсегда порвать добрыя отношенія… а отчислиться я не могу.

— Почему вы не можете отчислиться?

— Мнѣ тяжело потерять содержаніе года… Внесенныя на содержаніе деньги по правиламъ не выдаются обратно…

— Ну, хорошо!.. Идите. Скажите, что вамъ вахмистръ приказалъ учить инструкцію. Васъ не будутъ трогать.

Я вернулся въ свою камеру, гдѣ «маіора» Штарка уже не было, хотѣлъ взяться за инструкцію, но ко мнѣ подошелъ корнетъ Макаренко. Лицо его было сухо и сурово. Онъ увелъ меня въ сосѣднюю камеру и сказалъ:

— Стойте вольно… Скажите, что это вы дѣлаете.

— Я не могу сверхъ силъ, господинъ корнетъ…

Корнетъ пожалъ плечами.

— Переходите на уставъ! Тогда васъ никто не тронетъ. Но… Въ прошломъ году былъ такой случай. Одинъ изъ сугубыхъ, не вынесши цуканья, перешелъ на уставъ. И знаете, что съ нимъ потомъ было? Онъ сошелъ съ ума!

Я, какъ дитя, снова заплакалъ.

— Не плачьте!.. Развѣ это съ вами однимъ? А вы знаете, какъ мы «работали»? Вотъ спросите корнета Юнцова. Ему пришлось сдѣлать двѣ тысячи присѣданій. Онъ едва дошелъ до умывальника, гдѣ холодной водой отливалъ себѣ голову. А какъ работалъ корнетъ Малеринскій? Я? Корнетъ Сысоевъ?.. Вотъ вы говорите: «не могу! не могу!..» но корнетъ самъ увидитъ, когда вы дѣйствительно не можете. Если вы упадете безъ чувствъ или отъ полнѣйшаго изнеможенія, онъ дастъ вамъ отдохнуть. Никогда не говорите, не смѣйте говорить корнету, что вы не можете… Работайте, а не можете — падайте! Мы работали гораздо больше вашего, а вѣдь вотъ не умерли же!.. Вы теперь возмущаетесь цукомъ, а на слѣдующій годъ, если останетесь въ училищѣ, сами будете цукать; и всегда было такъ: кто больше всѣхъ возмущался, тотъ на слѣдующій годъ больше всѣхъ цукалъ… Вы думаете, начальникъ училища не знаетъ, что у насъ есть цуканье? Онъ намъ объ этомъ сказалъ цѣлую рѣчь, но прекратить цуканье, повѣрьте, онъ такъ же безсиленъ, какъ перевернуть вверхъ дномъ училище… Всѣ офицеры школы перенесли цуканье. Вы думаете, что офицеры противъ цуканья? А вызнаете, какого мнѣнія объ этомъ полковникъ Z..? А что сказалъ штабсъ-ротмистръ X., когда корнеты избили одного сугубца и онъ пошелъ жаловаться? Вы не знаете? Такъ я вамъ скажу. Онъ сказалъ корнетамъ: «Зачѣмъ вы его избили такъ, что онъ еще можетъ идти жаловаться?!.» А? Какъ вамъ это понравится?.. Вы думаете, что цуканье не приноситъ вамъ пользы? Оно пріучаетъ васъ безпрекословно повиноваться; оно васъ лучше всего дисциплинируетъ. Сколько бы времени провозились съ вами смѣнные офицеры, чтобы дать вамъ настоящую военную выправку? Благодаря цуканью вы въ недѣлю становитесь военнымъ человѣкомъ. Въ одну недѣлю вы забываете всѣ ваши штатскія привычки! Сами благодарить будете!.. Вы знаете, какъ мы дружно разстались съ нашими старшими товарищами? Какъ мы съ ними по-пріятельски кутили? Вы бы не узнали, что тутъ старшіе и младшіе; вамъ бы показалось, что тутъ одна семья!.. А какъ они насъ встрѣтятъ, когда мы пріѣдемъ въ полкъ? А? Вы не знаете? Вы не знаете, какъ это цуканье воспитываетъ кавалерійскаго офицера! Какую даетъ выдержку!.. Да-съ… Вотъ вы перетерпите одинъ годъ, а на слѣдующій сами будете цукать. Повѣрьте мнѣ, сами будете цукать!

— Нѣтъ, господинъ корнетъ, я не буду цукать, — сказалъ я тихо, но твердо.

— Ну, идите…

Я перешелъ въ свою камеру, перешагнувши порогъ. Послѣ слезъ и этого разговора мнѣ было слишкомъ дико и неловко миновать порогъ прыжочкомъ.

— Что вы! Назадъ! — закричалъ корнетъ Макаренко. — Черезъ порогъ, вы знаете, — сугубый не можетъ шагать. Онъ долженъ его перескочить!.. Гуляйте!..

Я перескочилъ черезъ порогъ и очутился передъ его превосходительствомъ генераломъ Жаковымъ.

— Садитесь, — проговорилъ генералъ, съ ужасомъ глядя на меня. — Что вы тамъ дѣлаете? Мнѣ на васъ со всѣхъ сторонъ жалуются… Вчера вы заявили, что вамъ непріятно цуканье; сегодня не хотѣли повиноваться маіору Штарку… Что вы, Богъ съ вами! Васъ учатъ, учатъ, а вы ничего не хотите понять. Корнетамъ никогда ничего подобнаго не смѣйте заявлять! Слышите? Ну вотъ!

— Ваше превосходительство! Я…

— Ну вотъ, опять оправданія! Вы очень любите оправдываться, но вы оставьте эту привычку! Никогда и ни передъ кѣмъ вы не оправдывайтесь! Что бы вамъ ни говорили, вы только слушайте. Ну вотъ! Вашего мнѣнія никто не спрашиваетъ… Ну вотъ… Теперь читайте инструкцію.

Генералъ немного подумалъ и обратился къ Чениковскому.

— А вы почему хотите отчисляться?

— Тяжело живется, ваше превосходительство, — отвѣтилъ, вскочивши, Чениковскій.

— Садитесь… Вы подумайте… Вамъ тяжело, — я понимаю. Дома вы ѣли сладкія булки, а здѣсь васъ заставили присѣдать. Ну вотъ. Это непріятно… Никто и не говоритъ, что пріятно… Ну вотъ… Мой совѣтъ — живите по традиціямъ. Васъ будутъ цукать, но вы старайтесь быть отчетливымъ. Ну вотъ. Тогда васъ меньше будутъ цукать… Ко всему прислушивайтесь. Когда услышите, что корнетъ что-либо спрашиваетъ, чего вы не знаете, — обращайтесь ко мнѣ. Ну вотъ! Учите полчки и формы. Знайте словесность. Напримѣръ, что такое верхъ быстроты? Вотъ вы не знаете. А что такое верхъ разсѣянности? Верхъ темноты? Верхъ воображенія и т. д.? Вотъ, опять не знаете… За это васъ будутъ здорово грѣть. Вы должны все это знать… Ну, что такое любовь?.. Что такое поцѣлуй? И опять вы не знаете!.. Что такое женская рубашка? Не знаете… А все это вы должны знать, разъ вы твердо рѣшили быть кавалерійскимъ юнкеромъ. Кавалерійскій юнкеръ долженъ быть живымъ и отчетливымъ… Ну вотъ! Теперь вы запомните все, что я вамъ скажу по словесности. Верхъ быстроты — плюнуть съ пятаго этажа, сбѣжать и поймать. Верхъ разсѣянности — пріятно провести время съ собственной женой и положить на столикъ три рубля. Верхъ темноты — у арапа въ желудкѣ послѣ чернаго кофе. Верхъ воображенія — влѣзть на дерево, приткнуть къ заду метлу и вообразить себя райской птицей…

Дальнѣйшія опредѣленія оказались не только глупыми, но и еще менѣе приличными.

Послѣ чая передъ вечерней зарей въ нашемъ эскадронѣ появился инспекторъ классовъ.

— Послѣ вечерней зари, — сказалъ онъ передъ строемъ, — чтобы никакихъ добровольныхъ и недобровольныхъ занятій гимнастикой не было! Въ гимнастическомъ залѣ послѣ вечерней зари чтобы не происходило никакихъ упражненій!

Послѣ зари, когда инспекторъ классовъ ушелъ, распущенные сугубцы снова были построены.

— Вы слышали, что сказалъ инспекторъ классовъ? — спросилъ одинъ изъ корнетовъ. — Онъ сказалъ, что послѣ вечерней зари должно заниматься гимнастикой. Повторите, сугубцы, что сказалъ инспекторъ классовъ!

— Господинъ инспекторъ классовъ, — повторили въ одинъ голосъ сугубцы, — сказалъ, что послѣ вечерней зари должно заниматься гимнастикой.

— Гдѣ вы, пернатые, должны заниматься?

— Въ гимнастическомъ залѣ, господинъ корнетъ!

— На гимнастику!

Мы пошли на гимнастику, послѣ которой приказано было идти на подстилочки. Раздѣвшись и уложивъ одежду маленькими квадратиками, составившими пирамидку, сугубцы повыли на луну, сконфуженно смотрѣвшую въ окна на раздѣтыхъ сугубыхъ и, наконецъ, трижды чихнули. Застраховавшись такимъ образомъ отъ вреднаго вліянія луны, сугубцы окончательно улеглись на подстилочки.

Я долго не могъ уснуть. Дни, проведенные въ училищѣ въ качествѣ «хвостатаго звѣря», вспоминались мнѣ, какъ годы, съ безконечной вереницей пережитыхъ впечатлѣній, быстро протекавшихъ въ разнообразномъ порядкѣ передъ моимъ умственнымъ взоромъ и снова задѣвавшихъ и волновавшихъ нервы. Злыя и оскорбительныя фразы корнетовъ, какъ горячіе угольки, прокатывались но сердцу, разжигая страшную тоску одиночества. И только воспоминанія о добромъ лицѣ и ласкающемъ голосѣ «генерала» Триховскаго смягчали эту мрачную вереницу воспоминаній…

IV.

Такъ въ общихъ чертахъ моя «сугубая» жизнь текла до 8-го сентября. Тѣмъ временемъ безотрадныя впечатлѣнія собрались въ душѣ, какъ тучи на небѣ передъ грозой; нервы, какъ туго натянутыя струны, стали болѣзненно чутки… Я не удивлялся больше, видя на щекѣ стыдливо отвернувшагося въ сторону двадцатилѣтняго сугубца тяжелую ползущую слезу, замѣчая въ однихъ глазахъ сдержанный гнѣвъ и безконечную ненависть, въ другихъ — тупую, безсмысленную покорность, въ третьихъ — исканье и подличанье…

…8 сентября былъ праздникъ и потому встали мы въ восемь безъ четверти, т. е. на полтора часа позднѣе, чѣмъ обычно.

Послѣ обѣдни праздные корнеты обратили все свое прилежаніе и вниманіе на дрессировку «звѣрей».

Нѣсколько сугубцевъ, въ томъ числѣ и я, до обѣда были заняты бѣшенымъ галопированіемъ гуськомъ по залу то съ лѣвой, то съ правой ноги, вслѣдствіе чего наши «копытца» заныли отъ чрезмѣрной усталости. Послѣ обѣда я пошелъ на лѣстницу или «махалку», такъ какъ въ этотъ день наступила очередь сугубцевъ четвертаго взвода посмѣнно оберегать корнетство отъ неожиданнаго офицерскаго набѣга.

— Стойте здѣсь безотлучно и смотрите книзу, — сказалъ корнетъ мнѣ и другому сугубцу, уже стоявшему на верхней площадкѣ. — Какъ только замѣтите, что по лѣстницѣ идетъ дежурный офицеръ, тотчасъ же бѣгите по эскадрону, вы — вправо, а вы — влѣво, и кричите: «Офицеръ!» Когда вы стоите на махалкѣ, чести отдавать никому не нужно; даже если и самъ вахмистръ пройдетъ, все равно, стойте вольно. Смотрите внизъ безпрерывно. Впередъ очень не высовывайтесь, а то офицеръ васъ замѣтитъ и вамъ здорово попадетъ на орѣхи. Офицеры знаютъ про махалку и, когда вступаютъ на лѣстницу, загибаютъ голову кверху. Поэтому будьте осторожны!..

Около двухъ часовъ мы стояли и смотрѣли внизъ, изрѣдка перекидываясь немногосложными фразами. Живя въ училищѣ, мы понемногу отвыкали разговаривать. Корнетство очень рѣдко удостаивало насъ милостивыхъ разговоровъ, а между собой, если только представлялась возможность разинуть ротъ, мы говорили только о цуканьѣ…

Наконецъ, внизу лѣстницы мелькнули офицерскіе погоны. Мы разбѣжались по эскадрону вправо и влѣво, объявляя о шествіи дежурнаго офицера, и цуканье временно прекратилось.

Вернувшись въ свою камеру, я сѣлъ возлѣ Чениковскаго, который уже переодѣлся въ свою кадетскую форму.

— Васъ уже отчислили? — спросилъ я его.

— Почти что да… Жду окончательнаго разсчета съ училищемъ… Почему-то долго… Возвращаютъ всѣ почти деньги, внесенныя въ училище.. Вычтутъ лишь за нѣсколько сутокъ.

Въ этотъ моментъ корнету Малеринскому надоѣло лежать на кровати. Онъ поднялся и сталъ выбирать себѣ жертву. Взоръ его остановился на мнѣ.

— Сугубый Анцигинъ! Что это у васъ такой задумчивый видъ? Не нужно быть веселымъ, не нужно быть и грустнымъ! Пожалуйте сюда!! Скажите мнѣ, когда, кромѣ царскихъ дней, вальтрапъ надѣвается въ рукава?

— По большимъ праздникамъ, господинъ корнетъ!

Корнету стало весело. Онъ засмѣялся.

— А вы знаете, что такое вальтрапъ? Вальтрапъ — это сѣдельная подушка, съ которой вы скачете на паралелльные брусья! Видали? Ну вотъ! Какіе-жъ тутъ у ней рукава? Ну, а вотъ, скажите мнѣ, когда трамплинъ надѣвается въ рукава?

— Не могу знать, господинъ корнетъ.

— Тоже не знаете? Какъ же это вы такъ? А что такое трамплинъ? Трамплинъ — это деревянное возвышенье, съ котораго вы прыгаете черезъ кобылу! Поняли?

— Такъ точно, господинъ корнетъ.

— Присѣдайте!.. Зачѣмъ же такъ медленно? Поживѣе, поживѣе! Здѣсь вамъ не балаганъ! Работайте! Шенкеля разовьете! Хорошо будетъ ѣздить. Меня благодарить станете!..

Корнетъ отошелъ къ другимъ хвостатымъ; двумъ изъ нихъ онъ поручилъ сочинить по письму къ своей любимой женщинѣ Лелѣ; прочихъ же сталъ экзаменовать по словесности.

Черезъ пять минутъ всѣ сугубцы, бывшіе въ камерѣ, заприсѣдали, а черезъ полчаса около каждаго образовались мокрыя пятна отъ капель сбѣжавшаго съ лица пота…

…Въ такихъ развлеченіяхъ прошло время до вечерней зари, когда передъ строемъ вышелъ представительный юнкеръ старшаго класса и, назвавши себя генераломъ Дмитріевымъ, приказалъ всюду и вездѣ, исключая махалки и клозетовъ, отдавать ему честь, потому что онъ — предсѣдатель корнетскаго комитета. Прошедши вдоль строя и показавши всѣмъ «звѣрямъ» свою физіомію, генералъ Дмитріевъ объявилъ, что портной Фламендскій что-то позволилъ себѣ съ корнетствомъ, а потому — никому не смѣть что-либо у него заказывать. Вахмистръ, съ своей стороны, добавилъ, что тѣ изъ сугубцевъ, которые не будутъ знать всѣхъ кавалерійскихъ сигналовъ, не поѣдутъ въ отпускъ на Рождество. Затѣмъ, перекликну вши всѣхъ и прочитавши списокъ лицъ, назначенныхъ на дневальства и опредѣленныхъ къ аресту, вахмистръ приказалъ играть зарю.

Послѣ зари мы были разведены на гимнастику. Тамъ я, не разслышавъ какой-то команды портупей-юнкера Петрова, по причинѣ ужаснаго шума, царившаго въ гимнастической комнатѣ, долженъ былъ дѣлать гусиные прыжочки. Силы мои быстро истощались и, наконецъ, я почувствовалъ въ ногахъ страшное напряженіе. Я попробовалъ приподняться, чтобы хоть маленькой и кратковременной перемѣной положенія дать ногамъ отдохнуть; ноги мои подкашивались, и я долженъ былъ, приподнявшись, согнуть спину и схватиться за колѣни, чтобы уменьшить боль и не упасть.

— Что вы, что вы! Продолжайте! Гусиные прыжочки!

— Я не могу больше, господинъ портупей-юнкеръ.

— Что такое! Вы не имѣете права говорить слова «не могу», я вамъ приказываютъ и вы должны исполнять! Продолжайте!

— Я усталъ, господинъ портупей-юнкеръ.

— Продолжайте! присядьте! Когда вы упадете безъ чувствъ, тогда будетъ видно, что вы не можете! Присядьте!

Я присѣлъ и сдѣлалъ черезъ силу еще нѣсколько прыжочковъ. То обстоятельство, что я долженъ былъ дѣлать неопредѣленное число гусиныхъ прыжочковъ, убило во мнѣ всякую энергію при истощенныхъ уже въ этотъ день силахъ. Конца своимъ мукамъ я не видѣлъ.

— Господинъ портупей-юнкеръ, я усталъ, — заявилъ я, приподнимаясь съ усиліемъ.

— Продолжайте!

— Господинъ портупей-юнкеръ! Разрѣшите отдохнуть.

— Отдохните. Присядьте, выставьте правую ногу впередъ…

— Господинъ портупей-юнкеръ! Такъ отдохнуть невозможно!

— Вы еще осмѣливаетесь разсуждать?! Прыжочки!

— Я усталъ, господинъ портупей-юнкеръ!

— Присядьте! — закричалъ онъ страшнымъ голосомъ.

Корнеты обступили меня.

— Что вы, сугубый! — крикнулъ «маіоръ» Баркъ. — Вы не желаете повиноваться взводному портупей-юнкеру, своему непосредственному начальнику!

Я молча и отчаянно смотрѣлъ въ глаза портупей-юнкера, не обращая рѣшительно никакого вниманія на окружившихъ меня корнетовъ и «маіоровъ»! Они съ гнѣвомъ повторяли свои крики, но я молчалъ.

— Присядьте! — крикнулъ еще разъ вышедшій изъ терпѣнія портупей-юнкеръ.

Я не двигался.

— Вы не желаете? Идите къ вахмистру!

— Что я долженъ заявить господину вахмистру?

— Что вы не желаете повиноваться портупей-юнкеру своего взвода!

Я пошелъ къ вахмистру въ сопровожденіи корнетовъ, съ ненавистью смотрѣвшихъ на меня и бранившихся. У вахмистра я не выдержалъ и горько заплакалъ. Когда я успокоился, вахмистръ отпустилъ меня. Возвращаясь въ свою камеру, чтобы немедленно улечься спать, по приказанію вахмистра, я повстрѣчался съ «генераломъ» Дмитріевымъ. Предсѣдатель корнетскаго комитета былъ уже увѣдомленъ о случившемся.

— Вы это что!? Вы хотите, чтобы васъ перевели на красное положеніе? Вы съ ума сойдете!.. На васъ жалобы сыплются мнѣ со всѣхъ сторонъ!

Предсѣдатель корнетскаго комитета пустилъ въ ходъ все свое краснорѣчіе.

— За то, что вы осмѣливались возражать корнетству, вы будете послѣ присяги стоять десять дней подъ шашкой и будете мѣсяцъ безъ отпуска^[4].

Возвратившись въ камеру, я уткнулся лицомъ въ подушку.

— Я вамъ покажу, что значитъ не повиноваться портупей-юнкеру, — кричалъ между тѣмъ около меня «маіоръ» Баркъ, сходившій въ отпускъ и явившійся сильно выпившимъ. — Явитесь ко мнѣ завтра подъ шашку… Подъ шашкой будете стоять!.. Я вамъ покажу!..

— Ну, оставь его, Баркъ, — сказалъ корнетъ Емельяновъ. — Да оста-авь же! Ну, видишь онъ нездоровъ!.. Пойдемъ отсюда!

Корнетъ Емельяновъ увелъ разошедшагося пьянаго «маіора».

— Ложитесь скорѣе спать… — посовѣтовалъ мнѣ "генералъ " Жаковъ.

Улегшись, я долго еще не могъ успокоиться…

Проснувшись на утро, я обдумалъ свое сугубѣйшее положеніе и рѣшилъ отчислиться. Отработавъ за вчерашнее неповиновеніе портупей-юнкеру 600 присѣданій у корнета Макаренко, я написалъ докладную объ отчисленіи и заявилъ объ этомъ вахмистру. Вахмистръ грустно покачалъ головой и посовѣтовалъ подумать.

Рѣшеніе мое было безповоротно.

Надѣвши штатское платье, я перенесъ еще разъ градъ послѣднихъ насмѣшекъ и оскорбительныхъ замѣчаній. Указывая на меня, корнеты въ строю обращались къ близъ стоявшимъ товарищамъ моимъ и спрашивали, какого я полчка. Глядя въ сторону или въ полъ, сугубцы, краснѣя отъ своихъ словъ, но не рѣшаясь ослушаться, отвѣчали, что ихъ отчисляющійся товарищъ принадлежитъ къ такому-то (слѣдовала непристойность) штатскому полку. Я молча сносилъ послѣднія оскорбленія корнетства. Теперь они меня уже не задѣвали, тѣмъ болѣе, что милый «генералъ» Триховскій скрасилъ и эти послѣднія впечатлѣнія, долго и дружески побесѣдовавъ со мной наканунѣ моего отъѣзда.

Прощаясь со мною, одинъ корнетъ меня поцѣловалъ; нѣкоторые пожимали мнѣ руки. Чувствовалось, что и въ этой средѣ есть люди, осуждающіе безобразную «традицію», но безсильные бороться съ нею.

Григорій Домрачевъ.

"Русское Богатство", № 11, 1912

---

1. За крупные проступки юнкеровъ посылаютъ въ полкъ для исправленія, не отчисляя въ тоже время отъ училища.
2. Больница при училищѣ.
3. 600 рублей, — въ обезпеченіе пріобрѣтенія лошади по окончаніи училища.
4. Младшіе юнкера начинаютъ ходить въ отпускъ только послѣ присяги, бывающей въ октябрѣ.