Глава I. Латынь герцога Гиза[править]
В понедельник, 18 августа 1572 года, в Лувре было большое празднество.
Окна старинного королевского дворца, всегда тёмные, теперь были ярко освещены; соседние улицы и площади, обыкновенно такия пустынные, после того, как на башне Сен-Жерменъд’Оксерруа пробьёт девять часов, были теперь запружены народом, несмотря на то, что наступила уже полночь.
Эта грозная, волнующаяся, шумная толпа походила в темноте на мрачное, бурное море, каждая волна которого глухо рокотала. Море это разливалось по набережной, хлынув туда из прилегающих улиц. Когда начинался прилив, оно доходило до подножия Лувра, а с отливом отступало к стенам лежащего напротив Бурбонского дворца.
Несмотря на королевский праздник, а может быть, именно благодаря ему, в этой толпе было что-то угрожающее: она не сомневалась, что настоящее торжество, на котором она присутствует в качестве зрителя, не что иное, как прелюдия другого, отложенного на неделю, торжества. Тогда и она получит приглашение и, в свою очередь, повеселится на славу.
Двор праздновал свадьбу Маргариты Валуа, дочери Генриха II и сестры короля Карла IX, с Генрихом Бурбонским, королем Наваррским. В это самое утро кардинал Бурбонский благословил союз этой юной четы. Он сочетал их браком на возвышении, воздвигнутом около входа в собор Парижской Богоматери, с церемониалом, установленным для принцесс французского королевского дома.
Брак этот удивил всех и заставил призадуматься тех немногих лиц, которые видели" дальше и яснее других. Трудно было понять внезапное сближение двух партий, до такой степени ненавидевших одна другую, как партии тогдашних католиков и протестантов. Неужели молодой принц Кондэ простит герцогу Анжуйскому, брату короля, смерть своего отца, убитого Монтескью в Жарнаке? Неужели молодой герцог Гиз забудет, что адмирал Колиньи виновен в убийстве его отца во время осады Орлеана?
Но этого ещё мало. Жанна Наваррская, мужественная супруга слабого Антония Бурбона, устроившая для своего сына Генриха этот завидный брак, умерла скоропостижно всего два месяца тому назад, и странные слухи ходили о её смерти. Всюду говорили шёпотом, а в некоторых местах и громко, что она узнала какую-то ужасную тайну, и Екатерина Медичи, опасаясь, что эта тайна станет известна и другим, отравила Жанну надушенными перчатками. Их изготовил флорентинец Ренэ, очень искусный в таких вещах. Слух этот казался тем вероятнее, что два врача — один из них был знаменитый Амбруаз Нарэ,— вскрывавшие по требованию сына покойной её тело, не исследовали мозга. А так как Жанна Наваррская умерла от ядовитого запаха, то только в мозгу и можно было найти следы преступления. Мы говорим «преступления», потому что никто не сомневался в нём.
Но и это ещё не все. Король Карл с упорством, доходившим до упрямства, настаивал на этом браке, который не только обеспечивал мир в его государстве, но и должен был привлечь в Париж самых знатных гугенотов. Так как жених исповедывал протестантскую, а невеста католическую религию, то на брак следовало испросить разрешение у папы Григория XIII. Оно долго не приходило, и это замедление сильно тревожило покойную королеву, наваррскую. Как-то раз она высказала королю своё опасение, что разрешение совсем не придёт.
— Не беспокойтесь, любезная тётушка,— ответил король.— Я уважаю вас больше, чем папу, а сестру мою люблю больше, чем боюсь его. Я не гугенот, но и не дурак. Если его святейшество будет слишком долго упрямиться, я возьму за руку Марго и сам приведу её в церковь, чтобы она могла обвенчаться с вашим сыном.
Слова короля разнеслись из Лувра по всему городу. Они очень обрадовали гугенотов, но заставили призадуматься католиков, которые не знали, действительно ли изменяет им король или же играет комедию, которая в одно прекрасное утро или в один прекрасный вечер закончится какой-нибудь неожиданной развязкой.
Поведение Карла IX казалось особенно необъяснимым по отношению к адмиралу Колиньи, который в продолжение пяти или шести лет вёл с ним ожесточённую борьбу. Король, раньше назначавший награду в сто пятьдесят тысяч золотых экю за его голову, теперь относился к нему с величайшим уважением, называл его отцом и открыто заявил, что поручить ему одному ведение войны. Дошло до того, что даже сама Екатерина Медичи, всецело подчинившая себе короля и до сих пор руководившая всеми его поступками и даже желаниями, начала тревожиться. И на это было некоторое основание. В минуту откровенности Карл IX, разговаривая с адмиралом о войне с Фландрией и сказал:
— Нам нужно остерегаться ещё одного, отец мой: чтобы королева-мать, которая, как вы знаете, любит вмешиваться во всё, ничего бы не узнала об этом. Она с своим вздорным характером только испортит нам дело.
Несмотря на свой ум и опытность, Колиньи не мог сохранить втайне такое полное доверие, оказанное ему королём. Хотя у него были некоторые подозрения, когда он приехал в Париж, хотя одна крестьянка упала перед ним на колени, когда он уезжал, и воскликнула: «Не ездите в Париж, добрый господин наш! Вы умрёте там — вы и все, кто отправится туда вместе с вами!»—все подозрения мало-помалу угасли в его сердце. Успокоился и его зять Телиньи, к которому король относился очень дружески, называл его своим братом, как называл адмирала отцом, и говорил ему «ты», что делал только относительно самых близких своих друзей.
Итак, гугеноты, за исключением только немногих, самых непримиримых и недоверчивых, совершенно успокоились. Смерть королевы Наваррской приписали плевриту, и громадные залы Лувра были теперь переполнены храбрыми протестантами, которым, благодаря браку их молодого главы, Генриха, снова неожиданно улыбнулось счастье.
Адмирал Колиньи, Ларошфуко, принц Кондэ-сын, Телиньи,— словом, все вожди партии радовались, видя, как радушно приняты в Париже и какой властью пользуются в Лувре те самые лица, которых три месяца тому назад король Карл и королева Екатерина хотели повесить на виселицах, ещё более высоких, чем виселицы убийц. Не было тут только маршала Монморанси. Никакие обещания не могли соблазнить его, никакое притворство не могло обмануть. Он удалился в свой замок Иль-Адам, извиняясь тем, что ещё слишком горюет о своём отце, коннетабле Анне де-Монморанси, который пал от руки Роберта Стюарта вовремя битвы при Сен-Дени. Но так как со смерти коннетабля прошло уже больше трёх лет и излишняя чувствительность была не в моде в то время, то никто не поверил такой чрезмерной сыновней скорби.
Впрочем, ничто не оправдывало недоверчивости маршала Монморанси: король, королева, герцог Анжуйский и герцог Алансонский необыкновенно радушно принимали гостей.
Герцога Анжуйского сами гугеноты осыпали похвалами — и вполне заслуженными — за победы при Жарнаке и Монконтуре, которые он одержал, когда ему не было ещё восемнадцати лет. В этом он превзошел даже Цезаря и Александра, с которыми его сравнивали, отдавая, конечно, предпочтение ему перед победителями при Ине и Фарсале. Герцог Алансонский смотрел на все это своими ласковыми и лживыми глазами; королева Екатерина, сияя радостью и осыпая всех любезностями, поздравляла принца Генриха Кондэ с его предстоящей женитьбой на Марии де-Клев. Наконец Джо сами Гизы улыбались грозным врагам своего дома, а герцог Майенский рассуждал с адмиралом и де-Таванном о войне, которую теперь с большим чем когда-либо вероятием рассчитывали объявить Филиппу II.
Посреди этих групп ходил взад и вперёд, слегка наклонив голову и прислушиваясь к разговорам, девятнадцатилетний юноша с коротко остриженными черными волосами, умными глазами, густыми ресницами, орлиным носом, насмешливой улыбкой и едва пробивающимися усами и бородкой. Этот молодой человек, обративший на себя внимание только со времени сражения при Арнэ-ле-Дюк, где он бился с отчаянной храбростью и заслужил всеобщие похвалы, был любимый ученик Колиньи и герой дня. Три месяца тому назад, то-есть когда ещё была жива его мать, его звали принцем Беарнским; теперь он был королем Наваррским, в ожидании того времени, когда ему предстояло сделаться Генрихом IV.
Иногда как будто лёгкое облачко пробегало у него по лицу; он, по всей вероятности, вспоминал тогда, что прошло всего только два месяца с тех пор, как умерла у него мать — умерла отравленная, в чем он сомневался меньше, чем кто-либо другой. Но облачко это появлялось лишь на мгновение и тотчас же исчезало, как мимолетная тень: ведь все окружавшие его, говорившие с ним, поздравлявшие его были убийцами мужественной Жанны д’Альбрэ.
В нескольких шагах от короля Наваррского разговаривала с Телиньи молодой герцог Гиз, настолько же задумчивый и озабоченный, насколько Генрих старался казаться весёлым и беззаботным. Гиз был счастливее Беарнца. Несмотря на свои двадцать два года, он пользовался уже почти такою же славой, как и его отец, знаменитый Франциск Гиз. Это был высокий, плотный молодой человек, с гордым взглядом и такой благородной, величавой осанкой, что рядом с ним все другие принцы казались людьми низкого происхождения. Несмотря на то, что он был ещё очень молод, католики считали его главой своей партии, подобно тому, как протестанты признавали главой своей молодого Генриха Наваррского, портрет которого мы только что набросали.
Сначала Гиз носил титул герцога Жуанвильского. Он был в первый раз при осаде Орлеана, под начальством своего отца, который умер у него на руках, указав ему на адмирала Колиньи, как на своего убийцу. Тогда юный герцог дал, подобно Аннибалу, торжественную клятву. Он поклялся отмстить Колиньи и его семье за смерть своего отца и беспощадно преследовать всех единоверцев адмирала. Он дал обет Богу быть на земле Его ангелом-истребителем до тех пор, пока останется в живых хоть один еретик. А потому его поведение в этот вечер не могло не казаться странным. Всегда свято державший своё слово, герцог пожимал теперь руки тем, кого поклялся считать своими непримиримыми врагами, и дружески беседовал с зятем человека, убить которого обещал своему умирающему отцу.
Но мы уже говорили, что многое на этом вечере казалось странным и возбуждало удивление.
Люди, к счастью, не знают будущего и не могут читать в сердцах. Но если бы на празднестве присутствовал наблюдатель, одарённый такими способностями, он увидал бы одно из любопытнейших зрелищ, какие только могут представить летописи жалкой человеческой комедии.
И такой наблюдатель был, но не в залах Лувра. Он стоял на улице и с грозным ропотом заглядывал в окна своими сверкающими глазами. Этим наблюдателем был народ. С замечательным инстинктом, ещё изощрённым ненавистью, он следил издали за мелькающими тенями своих смертельных врагов и объяснял себе то, что видел, настолько верно, насколько это возможно любопытному, стоящему перед герметически закрытыми окнами большой залы. Музыка опьяняет танцора и руководит его движениями; зрителю же эти движения кажутся бессмысленными и он смеется над танцором, похожим, по его мнению, на картонного паяца, которого дергают за веревочку. А происходит это оттого, что зритель не слышит музыки.
Гугенотов опьяняла гордость; это была их музыка.
Свет, мелькавший среди ночи перед глазами парижан, был отблеском их ненависти, озарявшим будущее.
Но тем не менее все продолжали веселиться во дворце, и говор, даже ещё более нежный и льстивый, пробежал в эту самую минуту по всему Лувру. Молодая новобрачная, переменив свой парадный костюм — платье с длинным шлейфом и вуаль, входила в это время в залу в сопровождении своей самой близкой подруги, прекрасной герцогини Неверской. Карл IX вёл сестру под руку и представлял ей наиболее почётных гостей.
Эта новобрачная была дочь Генриха II, самый драгоценный перл французской короны, Маргарита Валуа, которую Карл IX называл не иначе, как «моя сестра Марго».
Новую королеву Наваррскую осыпали любезностями и комплиментами, которых она вполне заслуживала, как ни льстивы они были: Маргарите в это время только что минуло двадцать лет, а между тем, её уж воспевали все поэты, из которых одни сравнивали её с Авророй, другие — с Цитерой. И действительно, ни одна из придворных дам не могла соперничать с ней в красоте, несмотря на то, что Екатерина Медичи окружила себя самыми красивыми и очаровательными женщинами, каких только могла отыскать.
У Маргариты были чёрные волосы, великолепный цвет лица, страстные глаза, оттенённые длинными ресницами, маленькие пунцовые губы, красивая шея, роскошный, гибкий стан и крошечные ножки. Французы гордились, что в их стране расцвёл такой чудный цветок, а приезжавшие во Францию иностранцы возвращались домой, очарованные красотой принцессы, если хоть раз видели ее, и изумлённые её ученостью, если хоть раз говорили с ней. Маргарита была на самом деле не только самая красивая, но и самая образованная женщина своего времени. Рассказывали, что один представленный ей итальянский ученый, поговорив с нею в продолжение часа по-итальянски, по-испански, по-латыни и по-гречески, восторженно говорил потом: «Тот, кто видел двор без Маргариты Валуа, не видал ни Франции ни двора».
А потому в похвалах и любезностях, которыми осыпали Карла IX и королеву Наваррскую, недостатка не было. Известно, что гугеноты были большие краснобаи. А вперемежку с обращёнными к королю комплиментами очень ловко проскальзывали намёки на прошлое и просьбы, имевшия в виду будущее. Но на все эти намеки король неизменно отвечал одно и то же, при чем хитрая улыбка пробегала по его бледным губам:
— Отдавая мою сестру Марго Генриху Наваррскому, я отдаю её и всем протестантам королевства.
Некоторых это заверение успокаивало, другие не могли удержаться от улыбки, так как словам короля можно было придать двоякий смысл. С одной стороны, они могли означать его отеческую заботливость, которою он, говоря по совести, не имел ни малейшого желания обременять себя; с другой — они были оскорбительны для новобрачной, для её мужа и даже для самого короля: они напоминали о кое-каких тёмных слухах, которыми уже поспешила воспользоваться скандальная хроника двора, чтобы загрязнить брачную одежду Маргариты Валуа.
Герцог Гиз продолжал разговаривать с Телиньи, но разговор, повидимому, не особенно интересовал его: он часто оборачивался и смотрел на группу дам, в центре которой сияла красотой королева Наваррская. И если в это время её глаза встречались с глазами герцога, как будто облако пробегало по её приятному лицу, над которым сверкала трепетным блеском диадема из бриллиантовых звезд. И что-то тревожное и нетерпеливое выражалось тогда во всей её позе.
Принцесса Клавдия, старшая сестра Маргариты, уже несколько лет тому назад вышедшая замуж за герцога Лотарингского, заметила её волнение. Она хотела подойти к ней, чтобы узнать причину её тревоги, но принуждена была отказаться от своего намерения: в это время все расступились, давая дорогу королеве-матери, которая приближалась, опираясь на руку молодого принца Кондэ.
Воспользовавшись этим общим движением, герцог Гиз пошел к своей невестке, герцогине Неверской, а следовательно и к Маргарите. Герцогиня Лотарингская, не терявшая из вида молодую королеву, заметила, что озабоченное выражение вдруг исчезло с её лица и яркий румянец вспыхнул у неё на щеках.
Между тем герцог продолжал подвигаться вперёд. Когда он был шагах в двух от Маргариты, она, скорее почувствовав его приближение, чем увидав его, сделала над собой страшное усилие и обернулась к нему. Теперь лицо её казалось совершенно спокойным и беззаботным. Гиз почтительно поклонился ей и в то время, как голова его была низко опущена, прошептал:
— Ipse attuli.
Что значит:
«Я принёс сам».
Маргарита ответила реверансом на поклон графа и, приподнимаясь, сказала тоже шёпотом:
— Noctu pro more.
То есть:
«Нынешней ночью, как всегда».
Этих слов, заглушенных громадным, туго накрахмаленным воротником королевы, не слыхал никто, кроме того, кому они предназначались. Как ни короток был этот разговор, в нём, по-видимому, заключалось всё, что этим молодым людям нужно было сказать друг другу, так как герцог тотчас же отошёл. После этого Маргарита стала как будто ещё задумчивее, а лицо герцога просияло.
Человек, которого больше чем всякого другого должна бы заинтересовать эта маленькая сцена, не обратил на неё никакого внимания: король Наваррский не видал никого, кроме одной женщины, около которой собрался почти такой же большой кружок придворных, как и около Маргариты Валуа. Эта женщина была прекрасная баронесса де-Сов.
Шарлотта де-Бон-Самблансэ, внучка несчастного Самблансэ и жена Симона де-Физа, барона де-Сов, занимала должность статс-дамы при Екатерине Медичи. В то же время она была одной из самых опасных и ловких помощниц этой королевы, которая вливала в сердца своих врагов отраву любви, когда не осмеливалась отравлять их флорентинским ядом. Баронесса де-Сов, маленькая блондинка, то живая, как ртуть, то томная и задумчивая, была всегда готова начать любовную или политическую интригу. Это были два главных занятия двора в продолжение пятидесяти лет, в царствование трёх следующих один за другим королей. Баронесса была женщина в полном смысле этого слова и обладала всеми прелестями своего пола, начиная с голубых глаз, иногда томных, иногда полных огня, и кончая маленькими стройными ножками, обутыми в бархатные туфельки.
Прошло уже несколько месяцев, с тех пор, как эта сирена всецело завладела королем Наваррским, дебютировавшим в то время не только на военном поприще, но и на поприще любви. Благодаря этому, чудная, царственная красота Маргариты не пробудила даже восхищения в сердце её супруга. И — удивительное дело!— Екатерина Медичи, устраивая брак своей дочери с королем Наваррским, в то же время продолжала, ко всеобщему удивлению, покровительствовать почти открыто его любви к баронессе. Такое поведение казалось странным даже со стороны этой королевы, душа которой была полна мрака и таинственности. Но, несмотря на такую могущественную покровительницу и лёгкие нравы того времени, прекрасная Шарлотта все ещё продолжала сопротивляться. И это невозможное, неслыханное сопротивление действовало на Генриха даже сильнее, чем красота и ум баронессы. Королём овладела безумная страсть, которая, не находя удовлетворения, уничтожила в его сердце робость, гордость и даже ту, отчасти философскую, отчасти ленивую беспечность, которая была самой основной чертой его характера.
Баронесса де-Сов всего только несколько минут тому назад вошла в бальную залу. Под влиянием досады или горя она сначала решила не присутствовать при торжестве своей соперницы. Она сослалась на нездоровье, и муж её, занимавший в последния пять лет должность государственного секретаря, отправился в Лувр один.
Екатерина Медичи, увидав, что барон явился без жены, пожелала узнать, почему нет её любимой статс-дамы. А когда оказалось, что ту задержало лёгкое нездоровье, написала ей пригласительную записку. И баронесса, конечно, поспешила исполнить желание королевы!
Отсутствие любимой женщины огорчило Генриха, но в то же время доставило ему облегчение. Через несколько времени он, слегка вздохнув, пошел с улыбкой по направлению к Маргарите: если он не обязан любить ее, то во всяком случае должен относиться к ней, как к жене. Но сделав несколько шагов, Генрих вдруг увидал на дальнем конце залы баронессу де-Сов. Он остановился, как вкопанный, и устремил глаза на эту Цирцею, приковавшую его к себе как бы магической цепью. А потом вместо того, чтобы итти к жене, пошел к баронессе.
Придворные, заметив, что король идет к прекрасной Шарлотте, не осмелились мешать ему своим присутствием и почтительно отошли в сторону. Таким образом, в то время, как Маргарита Валуа и герцог Гиз обменивались коротенькими латинскими фразами, которые мы привели, Генрих разговаривал с баронессой де-Сов. И разговор их был далеко не такой таинственный и гораздо более понятный, хоть король и пересыпал его гасконскими оборотами речи.
— Наконец вот и вы!— сказал он.— А я слышал, что вы нездоровы, и уже потерял надежду видеть вас.
— Неужели вы, ваше величество, хотите уверить меня,— спросила баронесса, — что вам было тяжело лишиться этой надежды?
— Ещё бы нет!— воскликнул король.— Разве вы не знаете, что вы моё солнце днем и моя звезда ночью? Меня, действительно, окружал глубокий мрак в ту минуту, как вы появились и осветили всё.
— Плохую же услугу оказала я в таком случае вашему величеству!
— Что вы хотите сказать этим?— спросил король.
— Я хочу сказать, что тот, кто обладает самой красивой женщиной во Франции, должен, напротив, желать, чтобы поскорее погас свет и наступила темнота: ведь в темноте ждет нас счастье.
— Вы знаете, злая, что все моё счастье находится в руках другой женщины, которая смеется над бедным Генрихом.
— Да, — сказала баронесса.— А я думала, напротив, что эта женщина была игрушкой короля Наваррского.
Её резкий тон испугал Генриха, но только в первую минуту: она говорит резко, потому что сердится, а если сердится — значит любит.
— Вы совершенно несправедливо упрекаете меня, дорогая Шарлотта,— сказал он.— Не понимаю, как ваши прелестные губки могут быть так жестоки. Разве вы полагаете, что женился я? Ventre-saint-gris, совсем не я!
— Уж не я ли?— язвительно спросила баронесса, если только можно назвать язвительными слова женщины, упрекающей в недостатке любви.
— Ну, значит, ваши прекрасные глазки не особенно дальнозорки, баронесса. Нет, не Генрих Наваррский женился на Маргарите Валуа!
— А кто же?
— Sang-dion! Протестантская религия сочеталась браком с папой, вот и всё!
— Нет, нет, на меня не подействуют ваши остроты! Ваше величество любите королеву Маргариту, и я не могу упрекать вас за это. Избави меня Бог! Она настолько красива, что достойна быть любимой.
Генрих задумался на минуту, и добродушная улыбка промелькнула у него на губах.
— Вы, как кажется, хотите со мной поссориться, баронесса,— после небольшой паузы сказал он, — а между тем вы не имеете на это никакого права. Посмотрим, что сделали вы, чтобы помешать мне жениться на Маргарите? Положительно ничего. Вы, напротив, всегда доводили меня до отчаяния.
— И отлично делала.
— Это почему?
— Да потому, что сегодня вы женились на другой.
— Я женился на ней, потому что вы не любите меня.
— А если бы я вас любила, то мне пришлось бы умереть через час.
— Через час? Что вы хотите сказать? Отчего же умерли бы вы?
— От ревности. Через час королева Наваррская отпустит своих придворных дам, а ваше величество свою свиту.
— И вас, действительно, мучает эта мысль?
— Я не говорю этого. Но если бы я вас любила, она ужасно мучила бы меня.
— Хорошо!— воскликнул Генрих, придя в восторг от этого первого признания, которого ему удалось добиться.— А что, если король Наваррский не отошлет сегодня вечером свою свиту?
— Ваше величество,— сказала баронесса де-Сов, смотря на короля с непритворным удивлением,— вы говорите положительно невозможные и невероятные вещи!
— Что же нужно сделать, чтобы вы поверили моим словам?
— Нужно дать мне доказательство, которого вы не можете дать.
— Нет, могу, могу, баронесса. И, клянусь св. Генрихом, я дам вам его!— воскликнул король, страстно глядя на молодую женщину.
— О, ваше величество!— пробормотала прекрасная Шарлотта, опустив глаза и понизив голос.— Я не понимаю… Нет, нет, невозможно, чтобы вы отказались от счастья, которое вас ожидает!
— В этой зале четыре Генриха, — продолжал король,— Генрих французский, Генрих Кондэ, Генрих Гиз и только один Генрих Наваррский.
— Ну?
— Ну, а что если этот Генрих Наваррский проведет с вами всю эту ночь?
— Всю ночь?
— Да. Убедитесь вы тогда, что он не был с другой?
— Если вы сделаете это, ваше величество…— воскликнула баронесса де-Сов.
— Честное слово, сделаю!
Баронесса подняла свои большие, влажные глаза, обещавшие столько блаженства, и улыбнулась королю, сердце которого затрепетало от радости.
— Ну, что же вы скажете в таком случае?— спросил онъ
— О, в таком случае я скажу, что ваше величество, действительно, любите меня, — ответила Шарлотта.
— Ventre saint-gris! И вы скажете это, потому что это истинная правда!
— Но как же устроить это?— прошептала баронесса де-Сов.
— Как? Не может быть, чтобы у вас не было какой-нибудь камеристки, какой-нибудь служанки, на которую вы могли бы вполне положиться.
— Да, одна из них, Дариола, всей душой предана мне! Она пожертвует за меня жизнью. Это настоящее сокровище.
— Sang-diou! Скажите этой девушке, баронесса, что я озолочу ее, когда буду французским королем, как предсказывают мне астрологи.
Шарлотта улыбнулась. В то время все уже знали, что на обещания беарнца полагаться нельзя.
— Что же вам нужно от Дариолы?— спросила она.
— Пустяки для неё — всё для меня.
— А именно?
— Ваши комнаты над моими?
— Да.
— Так Дариола подождет за дверью. Я тихонько постучусь три раза. Она впустит меня, и вы получите доказательство, которое я обещал вам дать.
Баронесса де-Сов на минуту задумалась. Потом, оглядевшись кругом, как бы из опасения, чтобы кто-нибудь не подслушал их, она бросила быстрый взгляд на группу дам, окружавших королеву-мать. И в это короткое мгновение Екатерина Медичи и её статс-дама успели обменяться взглядом.
— Ах, если бы я захотела уличить ваше величество во лжи…— сказала баронесса таким нежным голосом, что от него растаял бы воск в ушах Улисса.
— Попробуйте, попробуйте!
— Сознаюсь, что мне этого ужасно хочется.
— Сдайтесь, баронесса: женщины всего сильнее после поражения.
— Когда вы будете королем Франции, ваше величество,— сказала баронесса, — я напомню вам обещание, которое вы дали Дариоле.
Генрих вскрикнул от радости.
И в ту самую минуту, как у него вырвался этот крик, королева Наваррская говорила герцогу Гизу:
— Noctu pro more — нынешней ночью, как всегда.
Генрих отошел от баронессы де-Сов такой же счастливый, как и герцог Гиз, уходивший от Маргариты Валуа.
Через час после этой двойной сцены король Карл и его мать удалились во внутренние покои, а затем залы начали пустеть. Адмирал и принц Кондэ, в сопровождении свиты из четырехсот дворян-гугенотов, прошли сквозь толпу, глухо роптавшую им вслед. Потом вышли Гизы с лотарингскими вельможами-католиками, которых народ приветствовал восторженными криками и рукоплесканиями.
Что же касается Маргариты Валуа, Генриха Наваррского баронессы де-Сов, то они, как известно, жили в самом Лувре
