Кочевиновы (Мошин)/ДО
| Кочевиновы |
| Источникъ: Мошинъ А. Н. Гашишъ и другіе новые разсказы. — СПб.: Изданіе Г. В. Малаховскаго, 1905. — С. 138. |
Ихъ было четверо: два брата и двѣ сестры. Жили они въ своемъ деревянномъ домѣ, на берегу рѣки, почти на окраинѣ городка. Домъ у нихъ былъ старинный, дѣдовскій, но еще крѣпкій и теплый.
Старшій братъ Николай, бритый, сухой, высокій, учитель городского училища, въ свободные часы дома все дѣлалъ самъ, что требовало мужской хозяйской руки: кололъ и носилъ дрова, починялъ мебель не хуже заправскаго столяра, починялъ и разныя другія деревянныя принадлежности домашняго обихода. Кромѣ того онъ умѣлъ срисовывать карандашомъ копіи съ разныхъ иллюстрацій. Нѣсколько такихъ рисунковъ своихъ онъ вставилъ за стеклами въ рамочки своей же работы и украсилъ ими стѣны комнатъ, оклеенныя дешевенькими обоями. Среди этихъ рисунковъ на стѣнахъ особенно выдѣлялся молящійся колѣнопреклоненный младенецъ съ толстенькими обнаженными рученками и ногами, тщательно вырисованный тушевальнымъ карандашомъ.
Младшій братъ Василій, по внѣшности очень похожій на старшаго, только съ меньшимъ количествомъ морщинокъ на бритомъ лицѣ, служилъ писцомъ въ городской управѣ за три рубля въ мѣсяцъ. Такое жалованье онъ получалъ вотъ уже лѣтъ тридцать подъ рядъ и ему не собирались прибавить: бюджетъ маленькаго городка постоянно страдалъ недохватками, а писецъ Кочевиновъ былъ вполнѣ доволенъ тѣмъ, что получалъ. Подъ нимъ перемѣнились уже два. стула; «за ветхостью», а онъ все занималъ одно и тоже мѣсто, на правомъ концѣ большого стола, покрытаго грубымъ зеленымъ сукномъ. Работавшіе за тѣмъ же столомъ двое писцовъ были молодые люди, явившіеся одинъ за другимъ на смѣну старымъ писцамъ: одному умершему, другому удалившемуся на покой. Получали молодые люди каждый по десяти рублей въ мѣсяцъ, потому что теперь уже нигдѣ нельзя было подыскать писцовъ на меньшее жалованье.
Въ два часа младшій Кочевиновъ являлся изъ управы домой и становился уже безполезнымъ членомъ семьи. Онъ или читалъ всегда одну и ту же книгу: Библію, въ старинномъ кожаномъ переплетѣ, или прислушивался къ тому, что говорили братъ и сестры. Самъ онъ не любилъ много говорить и свое участіе въ разговорѣ предпочиталъ проявлять междометіями.
Сестра Василиса, уже старуха, считала своимъ главнымъ занятіемъ по дому — «наводить чистоту». Ежедневно мыла полы, окна и двери; на каждое пятнышко набрасывалась она съ остервенѣніемъ, терла тряпкой, мыла, скребла ножомъ. Она содержала весь домъ въ чистотѣ поразительной. Каждое утро она ходила на базаръ за провизіей; на базарѣ, закупивъ что нужно, останавливалась поговорить со знакомыми купчихами и мѣщанками, разузнать отъ нихъ всѣ городскія новости и сплетни и сообщить имъ то, что она успѣла узнать раньше, чѣмъ онѣ.
По возвращеніи съ базара домой, принималась Василиса стряпать на кухнѣ, занимавшей вмѣстѣ съ кладовыми нижній этажъ дома; отъ стряпни она порой отрывалась, чтобы сбѣгать «на верхъ», попить кофейку вмѣстѣ съ младшей сестрой, тридцатилѣтней Ольгой.
Ольга шила бѣлье, штопала чулки, шила всѣмъ платье: и себѣ, и сестрѣ, и братьямъ; кромѣ того, она вязала грубыя кружева и прошивки для домашняго бѣлья, ставила самоваръ, приготовляла и разливала кофе утромъ, чай — послѣ обѣда, и вечеромъ и поливала цвѣты, между которыми преобладали: чайная роза, герань и олеандра.
Въ три часа дня всѣ четверо обѣдали за круглымъ столомъ. Послѣ обѣда вскорѣ пили чай. За чаемъ завязывался разговоръ о новостяхъ въ городкѣ.
— Рожинъ опять загулялъ, — сообщаетъ сестра Василиса, — ѣздитъ по улицамъ на извозчикахъ, а семья безъ хлѣба сидитъ… Нину Михайловну вчера видѣли около калитки, что въ саду у нихъ, — съ любовникомъ шушукалась… Это отъ мужа-то… И какъ стыда у людей нѣтъ?.. Васька Кошель безобразничалъ: безъ всякаго костюма по городу гулялъ, — пропился до нага. За нимъ полиція гналась, а онъ къ рѣкѣ, вошелъ въ воду по горло и побрелъ посреди рѣки… Гдѣ поглубже — проплываетъ… Народу на берегахъ собралось смотрѣть множество… А взять его никто не можетъ… Такъ по рѣкѣ и ушелъ изъ города… И какъ такого озорника совсѣмъ не выселятъ?..
— Гм-мъ… — отвѣчаетъ братъ Василій.
— Про Нину Михайловну, можетъ быть, это и неправда?.. — робко спрашиваетъ сестра Ольга, — можетъ быть, понапрасну люди позорятъ?..
— Ну, ты молода еще спорить! — строго замѣчаетъ сестра Василиса, — гласъ народа — гласъ Божій… Говорятъ, значитъ — правда.
— Удивительную запись въ штрафной журналъ сегодня сдѣлали: я даже домой принесъ журналъ… Послушайте-ка.
Братъ Николай открываетъ большую тетрадь въ переплетѣ съ кожанымъ корешкомъ, надѣваетъ очки на самый кончикъ остренькаго носа и торжественно читаетъ:
— «Ученикъ Максимовъ, во время урока ариѳметики, попросившись выйти изъ класса, поймалъ на дворѣ поросенка, котораго, забравшись на крышу, опустилъ въ печную трубу»…
— Эге!.. — прерываетъ чтеніе братъ Василій.
— «Въ трубу»… — продолжаетъ братъ Николай, — «отчего во время урока поднялся въ печкѣ визгъ неимовѣрный, заставившій прекратить урокъ»…
— Мерзавцы этакіе!.. Озорники! — негодуетъ сестра Василиса. — Что жъ, его выгонятъ?
— Попробуй, выгони… — говоритъ братъ Николай, сердито захлопывая журналъ и снимая очки, — отецъ его — попечитель… Ко всему станетъ придираться… Въ карцеръ посадили.
Николай Никифоровичъ преподавалъ ариѳметику и чистописаніе; не любили его ученики: онъ былъ и строгъ, и не ко всѣмъ справедливъ, и всегда стоялъ за то, что лучше «озорниковъ» выгонять изъ школы, чѣмъ заботиться объ ихъ исправленіи, ибо «ложка дегтя кадку меда спортитъ».
Сестра Ольга замѣчаетъ:
— Хорошо, что лѣтомъ случилось, — печи не топятся, а то живымъ сгорѣлъ бы поросенокъ… И такъ ушибся, должно быть… Откуда такая жестокость у мальчика?
— Схожу сегодня къ Нинѣ Михайловнѣ, — говоритъ сестра Василиса, — посидимъ вечерокъ, поговоримъ… Какъ-то она людямъ въ глаза смотритъ?.. Неужли мужу ничего неизвѣстно?..
Вечеромъ сестра Василиса сидитъ у богатой купчихи Нины Михайловны за чаемъ и заискивающе-подобострастно передаетъ ей всѣ сплетни, которыя знаетъ о всѣхъ замѣтныхъ обывателяхъ городка и только не касается тѣхъ сплетенъ, которыя относятся къ самой Нинѣ Михайловнѣ. Или же Василиса Никифоровна раскладываетъ карты, гадаетъ по просьбѣ купчихи, на червоннаго короля или на трефовую даму. Василиса Никифоровна слыветъ наилучшей гадалкой.
Въ то же время братъ Николай на токарномъ станкѣ вытачиваетъ какую-нибудь замысловатую балясину, взамѣнъ состарѣвшейся, для крыльца. Братъ Василій читаетъ свою Библію, а сестра. Ольга сидитъ съ рукодѣліемъ.
Когда наступаетъ вечеръ подъ праздникъ, — всѣ четверо въ церкви, у всенощной. Домъ остается пустымъ. Въ просторныхъ комнатахъ, въ каждой, тихо мерцаетъ лампада у образовъ, въ углу. Слабый свѣтъ лампады ложится красноватыми бликами на бѣломъ выскобленномъ сосновомъ полу, на чистенькой старинной мебели, фантастичный оттѣнокъ придаетъ возлѣ оконъ растеніямъ въ глиняныхъ банкахъ и блеститъ на стеклахъ рамочекъ, за которыми вставлены рисунки стараго учителя.
Однажды Василиса Никифоровна Кочевинова, закупивъ на базарѣ провизію, остановилась поговорить съ благочестивой мѣщанской старушкой Анной Александровной Буриной и сообщила той новость:
— Сестру Ольгу мы вонъ изъ дому выгнали.
Анна Александровна руками всплеснула:
— Да что вы, Василиса Никифоровна. Чего же сестрица ваша могла такого сдѣлать?.. Вѣдь, должно быть, лѣтъ подъ тридцать ей, — тихая она всегда была, смиренная.
— Въ тихомъ омутѣ, мать вы моя, — слыхали, что водится?.. Невѣдомо съ кѣмъ сестрица наша согрѣшила. Быть у ней ребеночку.
— А-а-а-ахъ, грѣхъ какой!.. Съ кѣмъ же это она? — притаивъ дыханіе, полюбопытствовала благочестивая старушка.
— Не призналась, подлая. Замѣчали мы только, что раза два она отъ всенощной, не дождавшись конца, уходила. Да еще за послѣднее время что-то ужъ очень часто въ нашъ садъ подъ вечеръ ходила, — яко-бы грушъ набрать. Принесетъ грушъ два десятка, а сама ихъ цѣлый часъ собираетъ. Больше ничего не замѣчала.
— Ну и грѣхъ… — соболѣзновала Анна Александровна.
— Грѣхъ, — ужъ что и говорить… — охала Василиса Никифоровна, — выгнали мы ее, гадину.
Быстро, очень быстро слухъ о «грѣхѣ» младшей Кочевиновой разнесся по городку. Но такъ и не могъ никто назвать того, съ кѣмъ согрѣшила тридцатилѣтняя дѣвушка. Вскорѣ послѣ того, какъ «выгнали» Кочевиновы изъ дому сестру свою и какъ исчезла она «ни вѣсть куда», — отказался отъ мѣста «безо всякихъ причинъ» жившій въ домѣ, сосѣднемъ съ Кочевиновскимъ, въ работникахъ красивый парень Макарка и ушелъ изъ городка, тоже «ни вѣсть куда». Это обстоятельство дало поводъ нѣкоторымъ злымъ языкамъ называть Макарку виновникомъ «грѣхопаденія» младшей Кочевиновой.
Василиса Никифоровна, послѣ изгнанія Ольги, прожила лѣтъ пятнадцать и умерла, не простивъ сестры и не зная, гдѣ она. Пока жива была Василиса Никифоровна, отъ Ольги не было никакихъ вѣстей. А затѣмъ вскорѣ братья Кочевиновы получили письмо издалека. Сестра Ольга извѣщала, что она все время честно зарабатывала свой хлѣбъ, — сначала рукодѣліемъ, а потомъ стала сельской учительницей, и на этомъ дѣлѣ находится посейчасъ. При ней живетъ ея дочь. Проситъ братьевъ сестра Ольга не о томъ, чтобы вернули ее въ свой домъ, — она не желаетъ разстаться со школой, которой служитъ, — она только проситъ прощенья у братьевъ за то, что причинила имъ огорченіе.
Получивши такое письмо, братъ Николай сказалъ брату Василію:
— Какова сестричка-то?.. Сестру Василису въ гробъ свела, нашу жизнь отравила… А теперь вздумала письма писать намъ…
Братъ Василій отвѣчалъ:
— Простить бы? А можетъ и пріѣхала бы?..
Николай сказалъ:
— Никогда.
Сестрѣ Ольгѣ братья ничего не отвѣтили.
Вскорѣ послѣ того братъ Николай умеръ. Передъ смертью онъ сказалъ брату Василію, что прощаетъ сестру Ольгу.
Похоронивъ старшаго брата, Василій Кочевиновъ отыскалъ письмо сестры Ольги, списалъ оттуда адресъ и написалъ такое письмо:
«Сестра Ольга. Братъ Николай, волею Божіей, скончался, простивши тебя. А мнѣ одному въ домѣ смертельно скучно, — ты бы пріѣхала съ дочкой. Ребятишекъ учить и здѣсь можешь, а мнѣ, кромѣ тебя, не кому закрыть глаза, какъ помру. Я тебя и раньше простилъ, а теперь зову: пріѣзжай».
За сочиненіемъ и перепиской этого письма набѣло Василій Никифоровичъ сидѣлъ три вечера. Старушка-кухарка, которую наняла еще сестра Василиса, когда самой не подъ силу стало возиться съ кухней, — отнесла «заказное» письмо на почту.
Старый домъ Кочевиновыхъ ожилъ, когда въ немъ снова поселилась Ольга Никифоровна. Теперь жила въ этомъ домѣ и ея дочь Софья, шестнадцатилѣтняя красавица, съ тяжелой косой, добрая и скромная дѣвушка.
Василій Никифоровичъ продолжалъ служить и получать свои три рубля ежемѣсячно въ городской управѣ. Онъ уже совсѣмъ не могъ работать, ему и давали только «для вида» переписать какую-нибудь коротенькую и ненужную бумаженку, и не лишали его удовольствія сидѣть на томъ же самомъ мѣстѣ, на которомъ просидѣлъ онъ десятки лѣтъ, не лишали старика удовольствія думать, что онъ служитъ.
— Онъ потому только и не помираетъ, что ему некогда: завтра обязательно требуется на службу итти… — грубо острили молодые писцы, которымъ надоѣло видѣть неизмѣнно торчащую на своемъ мѣстѣ, согбенную надъ смѣхотворной, ненужной работой фигуру съ серьезнымъ лицомъ, ихъ стараго трехрублеваго сослуживца.
Возвращаясь изъ управы домой, Василій Никифоровичъ цѣловалъ въ лобъ сестру и племянницу, обѣдалъ, читалъ Библію и спалъ. Иногда Василій Никифоровичъ заставалъ у себя дома дѣтвору: сестра и племянница учили безплатно дѣтей бѣдняковъ и не только учили, а иногда и кормили, и одѣвали. Мало-по-малу нѣкоторыя дѣтишки-сироты совсѣмъ у нихъ прижились.
Вечеромъ, за столомъ садилась пить чай большая семья. Дѣти зовутъ Василія Никифоровича дѣдушкой, а Софью — зовутъ они тетей.
— Софьюшка, — сказала однажды Ольга Никифоровна, — вмѣстѣ съ дядей Василіемъ служитъ въ управѣ Ивановъ, писецъ… Молодой еще человѣкъ, — сирота онъ… Доучиться не на что было, — писцомъ поступилъ… Порядочное жалованье получаетъ: пятнадцать рублей въ мѣсяцъ… Такъ вотъ дядя Василій уже цѣлую недѣлю все хочетъ сообщить… По три, по четыре слова въ день передаетъ, — а самъ конфузится, никакъ докончить не можетъ… Я поняла, что Ивановъ ему нравится, и что Иванову ты нравишься, Софьюшка…
— Мама, я не знаю Иванова… Я никого не люблю, только тебя, мама, да еще добраго нашего дядю Василія, да еще вотъ этихъ бѣдныхъ дѣтишекъ… И я очень, очень счастлива… Я знаю, что мы съ тобой, мама, не даромъ живемъ, нужны мы этимъ сироткамъ… Поживемъ для нихъ, мама…
Ольга Никифоровна обняла дочь и обѣ онѣ заплакали радостными, хорошими слезами.
— А когда я полюблю кого-нибудь, — шутливо сказала дѣвушка, — тогда… можетъ быть, «онъ» меня не полюбитъ…
Мать воскликнула:
— Пошлетъ тебѣ Богъ счастье за доброту твою, Софьюшка, пошлетъ!..
— Да вѣдь я уже счастлива!.. Вполнѣ счастлива, — искренно отвѣтила Софья.
Она понимала счастье по-своему.