Красильников и мы трое (Аверченко)
| ← Обыкновенная женщина | Красильников и мы трое | Инквизиция → |
| Из сборника «Синее с золотом». Опубл.: 1917. Источник: Аверченко А. Т. Собрание сочинений: В 6 т. Т. 4: Сорные травы. — М.: Терра, Республика, 2000. — az.lib.ru • изначально Аверченко намеревался продолжить рассказ, как повесть[1] |
Все мы меряем только на свой аршин, и каждый из нас стоит только на своей точке зрения.
И как стоит! Уцепившись за эту точку зрения, как коршун, цепкими, крючковатыми когтями. Даже тычками и побоями не сгонишь его с принадлежащей ему точки зрения. Тепло ему на ней и уютно.
«Моя точка зрения» – больше ему ничего не нужно, ничьей другой точки. И кто возвысится до многоточия – тот мудрец.
Но мало мудрецов, и поэтому жизнь эгоистична, скупа и жестка, как солдатская подошва:
— С моей точки зрения, я прав; с моей точки зрения, вы дурак; с моей точки зрения, это весело; с моей точки зрения, так вам и надо!
У нас у троих были свои точки зрения, у Красильникова — своя. Никто из нас даже на минуту не подумал стать на его точку зрения — потому все и произошло.
В жаркий ленивый полдень мы трое изнывали в безделье, расположившись, как кто хотел, в моей редакторской комнате: поэт Кувшинов лежал на широкой оттоманке; художник Крысаков в углу, сидя на маленькой скамейке, зарисовывал чей-то профиль; я, откинувшись в кресле, боком к письменному столу и положив ноги на подоконник, лениво просматривал кипу рукописей.
— Этот проклятый Красильников никогда не отвыкнет от безграмотности, — пробормотал я. — У него в рассказе есть такая фраза; «Сидя с Леночкой на кушетке, он целовал ее ножки». Чьи ножки, черт его возьми?
— А вот он и сам идет, — заметил Кувшинов, оборачивая лицо к открытой двери.
У нас уже так установилось, что с Красильниковым — человеком недалеким — никто серьезно не разговаривал: или сообщали ему тут же измышленные сенсационные новости, или просто замечали:
— Чудесный рассказ у вас был в «Ниве».
— Да я там не пишу, что вы!
— Как не пишете? А рассказ «Веревка», подписанный «Н. Крутиков», разве не ваш?
— Нет, что вы! Он же Крутиков, а я Красильников.
— А ведь верно! А мы нынче получили от редактора парижской «Temps» письмо… Спрашивает, кто такой Красильников и не может ли он у них сотрудничать? Заинтересовался.
— Ну? А я же по-французски не пишу.
— Ну, и пеняйте на себя. Значит, все дело расстроилось.
Но в этот томительный жаркий полдень даже такие разговоры с Красильниковым не шли на ум.
Только поэт Кувшинов по привычке лениво заметил:
— А, Красильников… Так-с, так-с… Слыхали! Нечего сказать, хорош!
— А что такое? Что вы слыхали? — забеспокоился Красильников.
Так как поэт вообще ничего не слышал, а придумывать ему было лень, то он ограничился тем, что перебросил мяч дальше.
— Да уж знаем! Нечего притворяться удивленным… Вот вам Крысаков может рассказать все подробно… Не ожидал я этого от вас не ожидал.
— В чем дело, Крысаков? — повернулся к нему встревоженный Красильников. — Что случилось?
Но и Крысакову было лень вытягивать самому этот неуклюжий воз.
— Что случилось? — патетически воскликнул он. — Эх, Красильников, Красильников! И вы это спрашиваете у меня? Да можете ли вы смотреть мне прямо в глаза? Нет, Красильников! Или вы издеваетесь над нами, или… или… нет, я просто не нахожу слов!..
— Да в чем же, наконец, дело? — завопил Красильников, побледневший, как бумага, на которой он писал свои топорные рассказы. — Я, наконец, требую, чтобы вы сказали… Если я в чем-нибудь виноват, я извинюсь, конечно, но…
— Послушайте, — тихо сказал Крысаков, и в голосе его дрогнула слеза. — Все это так тяжело, так невыносимо, что… Да что там говорить об этом! Вот тут, видите? Вот тут бьется сердце, которое вас, может быть, любило — и что же!.. Да нет, не могу я… Вот тут давит… Пусть вам редактор сам скажет…
По обыкновению, эти негодяи всю фактическую часть постарались свалить на меня. Они запутывали, а я всегда должен был распутывать.
Но на этот раз никакая мысль не рождалась в разваренной зноем голове…
— «Редактор, редактор»… — вскричал я. — А редактор не человек, что ли? Если вам обоим так тяжело говорить об этой ужасной истории, то почему мне легко?..
— О какой истории? — спросил дрожавший Красильников, бессильно опускаясь на стул. — Какая история?
— И вы это спрашиваете — меня? Меня? — захныкал я. — И вы можете мне прямо посмотреть в глаза? О, Красильников! Ну, глядите же в эти честные глаза… Ага! Вы не можете смотреть! Ваш взгляд бегает… Довольно! Теперь я уверился…
— В чем, в чем? — чуть не рыдал Красильников.
— В чем? Я не хотел поднимать разговора об этой тяжелой для вас и для меня истории, но начал разговор бестактный Кувшинов. Пусть же он и объяснит все.
— Кувшинов! Ради Бога, в чем дело?..
Кувшинов спустил ноги с дивана, сложил руки на груди и, опустив голову, торжественно и мрачно начал:
— Господин Красильников! Вы сами понимаете, что… не время да и не место говорить обо всем этом. Здесь редакторский кабинет, а не… а не какая-нибудь другая комната!.. Это — храм! А в храме о таких поступках, как ваш, не говорят! Это осквернение святыни! Вы спрашиваете: «В чем дело?» — ха-ха! Вы это спрашиваете у меня? Но почему вы не спрашиваете у художника Крысакова, который сам из первых уст узнал об этом страшном эпизоде!
— Крысаков! Я вас умоляю — в чем дело? Я ведь спать не буду, если не узнаю!
— И не спите! — истерически закричал Крысаков, стуча кулаком по столу. — И не спите! Вам теперь нельзя спать. Я бы удивился, если бы вы спокойно спали… Боже мой, Боже мой… Будь это еще мужчина, а то ведь женщина… Слабая, прекрасная женщина…
— Что женщина? Какая женщина? Что с ней случилось?
— Вам это лучше знать, — криво улыбнулся Крысаков. — Вам и… и редактору. Он ведь тоже немного в этом замешан.
И опять этот дурацкий запутанный клубок без начала и конца вернулся ко мне…
— Да, я замешан! — воскликнул я. — Но как? В самом благородном смысле. Я даже дал слово ничего об этом не говорить… И я сдержу это слово!.. Впрочем, вот что, Красильников. Ответьте мне только на один вопрос: вы ведь бывали в Киеве?
— Да… я там жил четыре года… А что?
— Ага! — сказал поэт. — Уже он сознается! Он уже это признал!
— И там у вас были знакомые? — нахмурившись, спросил я.
— Д… да, были.
— Ну вот! Больше нам ничего и не надо… Ах, Красильников, Красильников.
— О каких знакомых вы говорите? — взволнованно спросил Красильников. — О Маевских?
— Да-с! — загремел Крысаков. — Именно, о Маевских! Теперь вы все понимаете?
— Ей-Богу, не понимаю…
— О-о, Красильников… Вы хитрая штучка, и вас не всякий раскусит… но я вас понимаю! Довольно!
— Послушайте!! — простирая руки, бросился ко мне Красильников. — Вы обязаны сказать мне; так же нельзя…
— Как?! Вы спрашиваете меня? Меня? Но ведь я же связан словом, вы знаете…
— Я не знаю, ей-Богу!!
— Хорошо: я вам скажу только два слова: золотой медальон! Белокурые волосы!
— К… к-какой медальон?!
— Довольно, — сказал поэт, которому уже захотелось спать. — Больше вы от нас не услышите ни слова.
Остальное — дело вашей совести. Если редактор устроит товарищеский суд сотрудников, то… впрочем, что об этом говорить, когда так болит сердце!..
Он лег на оттоманку и отвернулся к стене.
Красильников бросился к Крысакову, но тот сурово отвел его рукой, вооруженной карандашом… Красильников обратил на меня растерянный взор, но я только молча пожал плечами…
Он постоял еще с минуту и вышел, спотыкаясь.
— Здорово мы его разогрели, — заметил Крысаков. — Что это за медальон, о котором вы ему говорили?
— Так просто, на язык подвернулось.
— Жаль, что ничего лучшего не придумалось. Вообрази себе, Кувшинов…
Но Кувшинов уже ничего не мог вообразить себе: он спал.
Прошло две недели.
Снова мы трое собрались в моем редакторском кабинете. Только на этот раз на оттоманке лежал я, а поэт Кувшинов за моим письменным столом переписывал стихи…
— Скучно как, — заметил Крысаков.
— Хотя бы Красильников пришел, — буркнул под нос поэт. — Все-таки какую-нибудь штукенцию выкинули бы…
А я промолвил:
— Давно уж он не показывался.
В сентябре вся редакция устраивала какую-то юбилейную вечеринку.
Было около 11 часов… Веселье и смех уже достигли апогея, когда в комнату как-то бочком, робко протиснулся Красильников.
Он остановился посредине комнаты и принялся оглядывать всех нас близорукими глазами.
— Красильников, дуся! — вскричал Крысаков. — Что это вы запропали? Да Боже мой, что с вами? Вы так похудели, что на вас смотреть страшно.
— Больны вы были? — спросил Кувшинов. — Случилось что-нибудь? Влюбились?
— Нет, что вы, — неуверенно улыбнулся Красильников. — Только я все это время не находил себе места. Скажите, господа, хоть сейчас — в чем дело?
— Какое дело? Что такое?
— В чем я провинился? Что за история? Какой медальон? — умоляюще поглядел на нас Красильников.
— Медальон? — спросил полный недоумения Крысаков. — Кой черт вы толкуете о медальоне?
Очевидно, все мы трое так добросовестно забыли о вялом июльском разговоре, что Красильникову пришлось долго запоминать нам:
— Ну как же! Я ведь с тех пор сам не свой… Ездил даже в Киев, виделся с Маевскими, но они божатся, что ничего не знают… Я заснуть не могу! Может быть, теперь это наконец можно выяснить…
Я бросил взгляд на Кувшинова: он, отвернувшись, прочищал мундштук; поглядел на Крысакова… Он с любопытством разглядывал картину на стене. Я был предоставлен самому себе.
— Видите ли, Красильников… Оказалось, что вы в это ужасное дело были замешаны случайно… Простое совпадение: того человека звали Крашенинников. Понимаете? Теперь все выяснилось, и вы можете быть спокойны. Поверьте, что нами… гм!.. руководило только товарищеское чувство, и все мы… Я сейчас! Мне тут нужно к одному человеку…
Я повернулся и ушел, вернее убежал — домой.
Проклятая штука — точка зрения.
С нашей точки зрения, все это тогда, в жаркий полдень, казалось таким веселым, забавным, непринужденным…
У Красильникова же оказалась своя точка зрения.
Примечания
[править]- ↑ Д. Д. Николаев. Комментарии // Аверченко А. Т. Сочинения в 2 томах. Т. 2. — М.: Лаком, 1999. — С. 370.