Крестьянскій мальчикъ.[править]
Когда народъ только что началъ расходиться съ кладбища, онъ уже былъ далеко. Сгорбившись, вытянувъ впередъ шею, съеживъ плечи, засунувъ руки въ рукава, онъ одинъ отправился домой.
Было невыносимо холодно, и зимній туманъ застилалъ дорогу. По временамъ рѣзкій вѣтеръ съ пронзительнымъ свистомъ срывался съ полей и рѣзалъ лицо мелкими каплями дожди, но потомъ все снова стихало въ воздухѣ, и густой, сырой туманъ вставалъ надъ землею. Впереди по дорогѣ мелькали въ туманѣ старые, стройные тополи, выплывая одинъ за другимъ; порой мокрая ворона съ шумомъ вспархивала, перелетая на вспаханное поле, порой раздавался ударъ тяжелыхъ крыльевъ по вѣтвямъ — и опять все тихо.
Стахо шелъ посреди большой дороги съ какой-то особенной твердостью и упорствомъ, не глядя, куда онъ идетъ, не поднимая глазъ съ размякшей земли. Недавно выпавшій снѣгъ еще покрывалъ ее сверху, наполнивъ водою колеи. Мальчикъ уже довольно далеко отошелъ отъ кладбища, когда ему вдругъ показалось, что въ одной изъ этихъ колей, узкой, извивавшейся по сторонамъ, онъ узнаетъ слѣдъ колесъ телѣжки, на которой вывезли гробъ отца, и онъ машинально сталъ держаться этого слѣда.
Вначалѣ вслѣдъ за нимъ раздавались отрывистые, какъ-бы сердитые удары колокола, но вотъ онъ какъ-то жалобно звякнулъ разъ, другой, третій, потомъ опять загудѣлъ сурово — и опять все стихло.
Широкое господское поле, далеко простиравшееся съ обѣихъ сторонъ большой дороги, чернѣлось изъ-подъ снѣга, стаявшаго на возвышеніяхъ и бѣлѣвшагося по бороздамъ. Вѣтеръ свободно гулялъ по полю, издавая пронзительный свистъ и разнося кучки пушку, сгребеннаго надъ выгономъ, а когда онъ стихалъ, и поле, и дорога, и мальчикъ — все исчезало въ туманѣ.
Вдали вдругъ послышался слабый стукъ колесъ.
— Ого! — вполголоса проговорилъ мальчикъ и соскочилъ съ дороги.
И, не оглядываясь даже, не поднимая головы, только еще больше сгорбившись, онъ прибавилъ шагу и пошелъ дальше. Ему вдругъ стало очень холодно; онъ сильнѣе сжалъ руки въ рукавахъ и поднялъ выше свои худыя, торчавшія изъ-подъ старой сермяги, плечи. Глухой неровный стукъ колесъ раздавался позади него; съ такимъ стукомъ обыкновенно катятся крестьянскія телѣжки, когда возница, повернувшись съ козелъ бокомъ къ сѣдокамъ и свободно отпустивъ шлею у лошади, ведетъ съ ними бесѣду, и сказавъ свое, вдругъ дернетъ возжи, свистнетъ и короткимъ бичомъ взмахнетъ надъ лошадкой.
Этотъ стукъ, повидимому, раздражалъ и пугалъ мальчика; онъ все больше вытягивалъ и ноги, и шею, точно хотѣлъ какъ можно скорѣе убѣжать отъ него.
Идя на кладбище, онъ еще, какъ и всегда, шелъ подлѣ матери, держась за ея передникъ, шелъ да поплакивалъ: ужъ больно грустно было у него на душѣ. Но когда телѣжка остановилась на распутьи у креста, а бабы принялись утѣшать матушку, что, молъ, кручиниться долго нечего, потому хозяйству, хоть и на пять десятинъ всего, не обойтись долго безъ работника, что и покойничекъ, молъ, — упокой Господи его душу — радъ этому будетъ, вотъ тогда мальчика точно вдругъ кольнуло что-то, онъ пересталъ плакать, выпустилъ изъ рукъ передникъ матери и всю остальную дорогу шелъ подлѣ телѣжки, На кладбищѣ онъ на всѣхъ смотрѣлъ исподлобья, а когда одна изъ бабъ погладила было его по головѣ, потому-де каждому сиротки жаль, онъ отскочилъ въ сторону и еще болѣе насупился. Ужъ и молитвы онъ сказать не смогъ, хоть раза три начиналъ ее и съ начала и съ конца; а когда старый могильщикъ принялся разглаживать лопатой песокъ на отцовской могилѣ, и матушка, доставъ платокъ, стала высыпать изъ него гроши для нищихъ, онъ, не долго думая, взялъ да одинъ ушелъ себѣ съ кладбища.
Онъ хорошо понималъ, о чемъ толковали бабы съ матушкой у креста. Вѣдь еще въ хатѣ, еще прежде чѣмъ плотникъ гробъ заколотилъ, еще прежде чѣмъ отецъ глаза совсѣмъ закрылъ, уже бабы объ этомъ судили да рядили. Мальченокъ, дескать, одинъ только, а тутъ пять десятинъ земли, лошадь, двѣ коровы, тутъ и одежа и порядокъ всякій. Куда-жъ всему этому пропадать ни за что безъ хозяина!
Все это слушалъ Стахо, глядя то на закрывающіеся навѣки глаза отца, то на молодого, хромого солдата изъ уволенныхъ, Хжонста, который частенько навѣдывался въ послѣднее время въ хату: то дровъ нарубитъ, то сѣчки нарѣжетъ, то ржи четверть смолотитъ.
Мальчикъ жилъ на свѣтѣ уже четырнадцать лѣтъ и на многое ужъ насмотрѣлся въ деревнѣ. Видѣлъ онъ, какъ Мронговяки, что ни день, съ отчимомъ грызутся, какъ Вальчакъ бабу свою колотилъ, за каждымъ ударомъ приговаривая, что вдовой онъ ее взялъ, что на чужихъ ребятъ работать долженъ, видѣлъ, какъ Куделя по судамъ таскался, чтобы пасынковъ земли лишить; видѣлъ, какъ плохо жилось Яську у родной матери, послѣ покойника Чапли, съ той. поры, какъ она за батрака вышла, да новые ребята въ избѣ завелись. И его точно ножомъ рѣзали разговоры кумушекъ.
А когда Семенъ Шафаръ, собравъ послѣднія силы, приподнялъ голову на смертномъ одрѣ, взглянулъ на жену и, тяжело дыша, произнесъ:
— А ты, гляди, хозяйство мальчику побереги, потому это его отцовское наслѣдіе! — и потомъ, глядя на сына, прибавилъ: — а ты, сиротинушка, не попусти, чтобъ тебя съ земли твоей согнали!.. — мальчикъ отчаянно закричалъ на всю избу.
— Не помирай, тятенька, не помирай!.. Ради Христа, не помирай!.. Ради Христа!..
И отчаянный страхъ, и горе, и боязнь за себя — все слилось въ этомъ крикѣ. Его лицо посинѣло отъ крика, весь дрожа и сжимая маленькіе кулаки, онъ вперилъ глаза въ умирающаго отца; глядя на него въ эту минуту, можно было подумать, что вотъ-вотъ на спину его упадетъ палка отчима и что онъ лишается единственнаго своего спасенія отъ него въ этой широкой, темной, загрубѣлой отъ работы рукѣ, которая вдругъ, дернувъ рубаху на груди, съ глухимъ шумомъ упала на постель.
И теперь еще все его худенькое тѣло вздрагивало отъ страха и горя, когда, съежившись и идя въ сторонкѣ отъ дороги, онъ все больше и больше тонулъ въ безконечномъ, безпросвѣтномъ, безмолвномъ туманѣ.
Телѣжка, между тѣмъ, уже значительно приблизилась. Неровный стукъ ея колесъ становился все яснѣе, а когда вѣтеръ стихалъ на время, можно было уже различить и людскіе голоса. Мальчикъ осторожно оглянулся и сквозь туманъ различилъ лошадь, телѣжку и головы трясущихся въ ней бабъ.
Но, видно, и его какъ-нибудь примѣтили съ телѣжки.
— Стасекъ! Стасинька! — послышался вскорѣ голосъ его матери. — А куда-жъ ты это бѣжишь, сиротка?.. Погоди-ка, подвеземъ тебя!.. Стасекъ!
Мальчикъ смягчился и хотѣлъ было уже остановиться, когда вдругъ до него донеслось покрикиваніе правившаго лошадью Хжонста:
— Но, махонькая!.. Но, но!..
Въ ту-же минуту мрачное выраженіе упорства выступило на поблѣднѣвшемъ отъ холода и плача лицѣ мальчика; онъ еще выше поднялъ плечи, обтянулъ на себѣ сермягу и еще прибавилъ шагу.
Съ минуту еще раздавался за нимъ голосъ матери, но Стахо рѣшилъ выдержать и только оглядывался, куда-бы ему укрыться, если телѣжка догонитъ его.
Шагахъ въ ста отъ него торчалъ большой, уже давно густо заросшій кругомъ терновникомъ и ежевикой, камень. Теперь кусты эти были безъ листьевъ, но зато такъ густо сплелись своими вѣтвями, что, въ случаѣ нужды, тутъ могъ-бы спрятаться не только ребенокъ, но даже взрослый мужикъ.
Добѣжавъ до этого камня, Стахо присѣлъ за нимъ, просунулъ голову между вѣтвями и сталъ смотрѣть на дорогу.
Телѣжка медленно скатывалась съ пригорка. Стахо слышалъ поскрипываніе колесъ и толки бабъ, и безпокойный голосъ матери, говорившій:
— Прикрыла-бъ его тулупомъ… Сермяженка-то на немъ въ конецъ плохенькая… А куда-жъ онъ дѣвался?.. Стасекъ! Стасинька!..
Сердце у него стучало, какъ молотокъ, когда телѣжка проѣзжала мимо, такъ онъ боялся, чтобы мать не увидала его и не забрала съ собою. Но едва только стукъ колесъ нѣсколько стихъ въ отдаленіи, чувство безграничнаго одиночества, тоски и сиротства охватило мальчика. Онъ вылѣзъ изъ-за камня, оперся плечомъ на тополь, сермяга затряслась у него на груди, но онъ сдержался, вытеръ глаза и, широко раскрывъ ихъ, смотрѣлъ на темную, движущуюся въ густомъ туманѣ, точку, становившуюся все меньше и меньше. Онъ, можетъ быть, долго еще простоялъ-бы здѣсь — ему вдругъ показалось, что ему некуда и незачѣмъ идти, но холодъ сильно началъ его пробирать, онъ опять съежился и сойдя снова на большую дорогу, двинулся дальше. Но онъ уже не шелъ по дорогѣ такъ быстро, какъ прежде, и задумался.
Высоко надъ нимъ, зловѣще каркая, пролетѣла ворона. Онъ вдругъ весь содрогнулся.
— Бить себя не дамъ! Ни за что не дамъ. Ну, подойди-ка кто, попробуй!
Онъ высунулъ изъ рукава маленькій, посинѣвшій кулакъ и погрозилъ имъ въ туманѣ невидимому противнику. Мрачнымъ огнемъ загорѣлось все его смуглое, худенькое, еще дѣтское личико, придавая ему выраженіе рѣшимости и упорства.
Тополевая аллея кончилась. Все вокругъ стало вдругъ пусто и тихо: не слышно было ни шума крыльевъ, ни карканья воронъ, ни трепетанія листочковъ на вѣткахъ, борющихся съ разгулявшимся по полямъ вѣтромъ, который, казалось, подгонялъ Стаха и гналъ мысли изъ его головы. Онъ теперь не могъ различить ничего ни впереди себя, ни позади, — онъ, словно, погрузился въ необъятное, полное тумана, море.
Онъ шелъ по подлѣснымъ пастбищамъ, теплыя, синеватыя испаренія которыхъ, подымаясь вверхъ, клубясь и смѣшиваясь съ холоднымъ туманомъ, наполняли все пространство отъ земли до неба. Мальчикъ зажмурилъ глаза и медленно погружался въ это море; все меньше и меньше выдѣлялась его сѣрая сермяга, все меньше и меньше становился онъ самъ, пока, наконецъ, потонулъ и совершенно исчезъ въ синемъ туманѣ.
Вынырнулъ онъ только за господскимъ ольховымъ лѣсомъ; людской говоръ донесся до него изъ стоявшей у лѣса корчмы, въ которой народу всегда было достаточно.
И теперь передъ нею стояло нѣсколько крестьянскихъ телѣгъ и мѣщанская бричка. Два еврея и кто-то въ сюртукѣ разговаривали подлѣ нея; крестьяне сидѣли въ избѣ, наполняя ее громкимъ шумомъ.
Накрытыя старыми сермягами или кускомъ попоны лошаденки, засовывали головы въ мѣшки и корытца съ сѣчкой; пара гнѣдыхъ мериновъ, связанныхъ лбами у брички, таскала разбросанное въ ней сѣно.
Стахо тотчасъ-же замѣтилъ, что между телѣжками есть и отцовская. Глаза у него сверкнули, онъ остановился, потомъ пошелъ сторонкой и сталъ приглядываться изъ-з.а угла.
Въ открытыхъ настежь дверяхъ корчмы стоялъ Хжонстъ, вытирая рукавомъ губы послѣ только что выпитой рюмки. Стахо спрятался, но самъ не спускалъ глазъ съ хромого. Хжонстъ потянулъ носомъ направо, налѣво и, закуривъ папиросу, заковылялъ съ ведеркомъ къ находившемуся въ сторонѣ колодцу.
Тогда Стахо, согнувшись, прокрался въ сѣни и черезъ открытую дверь заглянулъ въ избу.
Мать сидѣла на лавкѣ у стѣны, по обѣ ея стороны расположились бабы.
Бабы какъ разъ чокались.
— Дай Богъ!
— Дай Боже!
— За ваше здоровье!
— Пейте съ Богомъ.
— Пей, кума!
— Какое ужъ мнѣ питье…
— Ну, хоть рюмочку возьми!
— И чего тебѣ, кума, кручиниться, голову себѣ съ горя морочить! Нешто одна ты такая на свѣтѣ?
— То-то-жь…
— По людямъ оглянись, батрака себѣ сговори — и все тутъ!
— За батрака то и Валентій пошелъ-бы.
— Который это Валентій?
— А Кобылякъ.
— Либо Сенька Пончикъ.
— Сенька?.. Не пустилъ-бы Сеньку кузнецъ!
Это замѣчаніе вызвало минутную паузу. Бабы молча потягивали изъ рюмокъ.
— Чего тутъ долго искать, — произнесла, наконецъ, одна. — Вотъ хотя-бы и Хжонстъ нешто за батрака не пойдетъ?
— О… Этакой калѣка… Нешто онъ съ работой управится?
— А почто не управиться? Али не былъ у мельника года съ два, почитай? Али не работалъ на пашнѣ?
— То-то жъ! Вонъ вѣдь и отъ господъ за нимъ присылали, какъ Мотьку въ солдаты взяли.
— Присылали?
— Ей-Богу!
— Хжонстъ-то къ господамъ не пойдетъ. Онъ съ измальства все по крестьянамъ, такъ его къ господамъ не больно тянетъ.
— Ну, кума! Бери его… Какъ думаешь?
Но вдова ничего не отвѣчала. Она подперла рукой голову, повязанную темнымъ платкомъ, и, безмолвно покачиваясь изъ стороны въ сторону, слушала бабьи совѣты. Но, очевидно, она не могла разобраться въ нихъ и, всплеснувъ вдругъ руками, принялась причитывать:
— Ой, сиротинушка я несчастная! О, Господи! Господи! Господи: А что я теперь съ собою сдѣлаю? Куды мнѣ, бѣдной, повернуться!..
Слушалъ все это Стахо, слушалъ, ужъ у него и губы задрожали, ужъ и онъ готовъ былъ разразиться плачемъ, какъ вдругъ послышалось ковыляніе Хжонста — онъ стремглавъ выбѣжалъ изъ сѣней, обѣжалъ корчму кругомъ и, не глядя, весь горя негодованіемъ, бѣгомъ пустился по просѣкѣ.
Онъ ужъ не обтягивалъ сермяги, не совалъ рукъ въ рукава, не съеживался, чтобъ ему теплѣе стало. Какой то внутренній огонь согрѣвалъ его, горячія слезы, которыя онъ утиралъ кулаками, обливали его пылавшее лицо. И злоба, и горе терзали его, словно черные вороны, почти застилая передъ нимъ дорогу, такъ что онъ разъ десять споткнулся о торчавшіе по просѣкѣ пни; и злоба, и горе гнали его все впередъ, все скорѣе и скорѣе. Онъ и самъ не замѣтилъ, какъ пробѣжалъ всю просѣку. Только, когда вѣтеръ пересталъ свистѣть ему въ уши и передъ глазами вдругъ потемнѣло, онъ опомнился и остановился.
Онъ и не думалъ сюда ходить, и дорога его вовсе не сюда лежала; Глубокая тишина окружила его. Онъ былъ въ лѣсу. Высокія сосны стояли близко другъ возлѣ друга, едва пропуская немного свѣта. Лишь по верхушкамъ ихъ ходилъ вѣтеръ, слегка шелестя вѣтвями, на которыхъ еще оставалось немного листвы съ завѣтренной стороны. Кое-гдѣ по гладкому, непротоптанному снѣгу виднѣлись заячьи слѣды; кое-гдѣ желтѣли хвои, кое-гдѣ показывался кустикъ вереску, позванивая сухими стебельками, кое-гдѣ свѣтился зеленый мокрый мохъ…
Мальчикъ стоялъ и водилъ по землѣ глазами, все кругомъ да кругомъ себя, словно искалъ, на чемъ бы ихъ остановить; но вдругъ ноги у него подкосились, онъ упалъ лицомъ на землю и громко закричалъ:
— Тятенька! Тятенька! Тятенька, пособи мнѣ!..
Дрожа и извиваясь, какъ червякъ, онъ валялся по землѣ. Лишь отъ времени до времени онъ вставалъ на колѣни и, стиснувъ зубы, сдерживая крики, высоко подымалъ голову и руки и, потрясая ими въ воздухѣ, вперялъ широко раскрытые глаза, наполненные тяжелыми холодными слезами, въ клочекъ сѣрѣвшаго изъ-за сосенъ неба. Но потомъ, имъ вдругъ снова овладѣвало сознаніе своего горя, и снова онъ падалъ на землю, и снова горючія, обильныя слезы ручьемъ лились изъ глазъ.
А лѣсъ стоялъ тихій и мрачный. Легкій шумъ шелестѣвшаго вѣтвями вѣтра едва долеталъ до сосенъ, стоявшихъ безмолвно, неподвижно, словно задумавшись. Лѣсная тишина не вбираетъ въ себя звуковъ, чтобъ играть ими, какъ полевая тишь — она ихъ заглушаетъ и душитъ. Пискъ птицы и плачъ ребенка пропадаютъ въ лѣсной чащѣ, только могучіе, сильные звуки прорываются сквозь нее. Трескъ падающаго подъ топоромъ дерева, выстрѣлъ, ударъ крыльевъ ястреба мощно и громко отзывается въ лѣсной тишинѣ, но лѣсъ не вздрогнетъ отъ рыданій маленькой груди. Шумъ сброшенныхъ гнѣздъ и паденія птенчиковъ не потрясетъ его плотной, затвердѣвшей, проросшей корнями, замкнутой земли. Въ лѣсной землѣ нѣтъ того состраданія ко всему маленькому, беззащитному, какимъ дышетъ рождающая хлѣбъ и изрѣзанная плугомъ полевая земля. Грустью вѣетъ отъ поля, а лѣсъ потрясаетъ лишь грозная буря.
Плачъ мальчика стихалъ мало-по-малу. Рыжій мохъ, надъ которымъ билось его маленькое сердце, поглотилъ его слезы. Онъ всталъ, вытеръ глаза полой сермяги, глубоко вздохнулъ два раза и, выйдя на опушку лѣса, направился къ хатѣ.
Слезы облегчили его; онъ чувствовалъ бы себя даже совершенно бодрымъ и крѣпкимъ, еслибы голодъ не давалъ себя сильно знать.
Чтобы заглушить его, онъ сталъ поглядывалъ по сторонамъ, но вдругъ остановился, раскрылъ ротъ, голубые глаза его засверкали, лицо вспыхнуло отъ волненія.
Такъ стоялъ онъ нѣсколько мгновеній, какъ очарованный, блуждая по полю глазами и, наконецъ, быстрыми шагами двинулся впередъ и заговорилъ самъ съ собою.
— Чего тутъ не управиться? Что-жъ гусей пасти буду, что ли?..
И онъ то быстро шелъ, вертя головой и соображая что то, то вдругъ останавливался, вытягивалъ шею и присматривался къ чему то, хотя въ полѣ не видно было ничего. Разъ такъ даже вынулъ руки изъ рукавовъ и, поднеся ихъ къ глазамъ, поворачивалъ на обѣ стороны, точно видѣлъ ихъ въ первый разъ. Худы и тонки были эти руки, но ему онѣ показались сильными. Онъ сжалъ кулакъ и взмахнулъ имъ нѣсколько разъ въ воздухѣ, будто цѣпомъ. Это движете пробудило въ немъ сознаніе своей силы. Онъ оглянулся, поднялъ довольно большой камешекъ и, прицѣлившись поверхъ сосны, которая нѣсколько отдалилась отъ лѣсной стѣны, швырнулъ его съ такимъ розмахомъ, что даже самъ перекрутился. Въ воздухѣ загудѣло, точно кто струну дернулъ, а камешекъ со свистомъ пролетѣлъ надъ сосной.
Стахо съ минуту прислушивался съ разгорѣвшимися глазами.
— Здорово! — съ гордостью прошепталъ онъ, когда камешекъ упалъ далеко за сосною, засмѣялся и сталъ искать другой.
Но прежде, чѣмъ онъ нашелъ его, новыя мысли охватили его, такъ что, забывъ о забавѣ, онъ снова опустилъ голову и быстро пошелъ по дорогѣ.
— Теперь такой кусокъ поля… пять десятинъ… А что? Не засѣяно, что-ль? Ужо тамъ вѣдь съ этимъ работы много не будетъ… Только то и всего, что картошка. Эка важность! Нешто онъ не двоилъ съ тятей поля на осень? Нешто не сможетъ корчевать? Не знаетъ, нешто, какъ лошадь запрягать, что ли? А черезъ годъ, осенью, какъ твердая работа, какъ пахота придетъ, такъ ему ужъ пятнадцать минетъ… Сколько еще силы наберется, страсть!.. Али не хотѣли его на св. Михаила въ имѣнье въ помощники взять? Ещё бы! Въ помощники! Ужъ онъ бы здорово наработался и за батрака. Небось, они ужъ тамъ знаютъ, какъ надуть! Гдѣ батракъ управится, тамъ управится и помощникъ, только что плата меньше и отъ миски подальше… Чѣмъ батракъ лучше? Иной такъ и вовсе слабый… А тутъ еще этотъ безногій! Этакой калѣка!.. Онъ возмутился при воспоминаніи о Хжонстѣ и, горя огнемъ негодованія, шелъ все быстрѣе. Онъ едва выдерживалъ напоръ нахлынувшихъ мыслей. Какъ будто клубокъ пряжи лежалъ у него въ головѣ, и изъ него нити тянулись: то гладкія, то спутанныя, то сѣрыя, то бѣлыя, то ровныя, то съ такими узлами, что еле могли пройти черезъ его мозгъ. Онѣ разрывались и опять связывались — и такъ безъ конца, а мальчикъ все шелъ, какъ въ безпамятствѣ, все больше и больше запутываясь въ этомъ удивительномъ клубкѣ; такъ птичка бьется крылышками, попавъ въ западню, а выбраться оттуда не можетъ.
Одно только было для него вполнѣ ясно, что будь что будетъ, а только въ хозяйствѣ онъ самъ все сдѣлаетъ. Пятнадцать лѣтъ, и не оглянешься, какъ минетъ, а онъ вѣдь сильный, работа ему не въ диковинку, а какая потруднѣе, такъ ужъ сошла осенью. Теперь какъ тепло станетъ, такъ главное — картошка… Кабы съ картошкой не управился, ну, крестному поклонится, чтобы этакъ съ полдня пособилъ, а батрака въ хату не пуститъ. И онъ такъ сжалъ кулаки, что даже пальцы затрещали.
И съ земли себя согнать тоже не попуститъ, какъ и отецъ передъ смертью наказывалъ…
Онъ поднялъ глаза кверху и сквозь рѣдѣющую мглу увидалъ блѣдный кругъ, похожій на мѣсяцъ, который то скрывался, то вновь появлялся изъ-за застилавшихъ его тучъ.
Это было зимнее солнце, низко стоявшее на небѣ и обманчивой бѣлизной своей красовавшееся надъ землею. Стахо смотрѣлъ на него, идя и спотыкаясь о коренья на дорогѣ, и ему сразу легче стало на душѣ.
Мысли его словно вѣтеръ разнесъ, и только тѣнь какая то легла на его лицо, а нахмуренное, полусуровое, полупечальное выраженіе этого дѣтскаго личика придавало ему какой-то особенный, увѣренный и серьезный видъ.
Такъ какъ онъ былъ уже близко отъ деревни, то всунулъ руки въ карманы, выпрямился, поднялъ голову и, не глядя по сторонамъ, большими шагами направился прямо къ хатѣ.
Вернувшись съ похоронъ, мать услышала скрипъ въ сараѣ. Она заглянула туда черезъ открытую дверь и всплеснула руками.
Въ сараѣ, въ одномъ кафтанѣ и безъ шапки, стоялъ Стахо и, держась обѣими руками за высоко поднятую рукоятку, вертѣлъ ее неровнымъ, то слабымъ, то сильнымъ движеніемъ, подымаясь, когда рукоятка подымалась вверхъ, повисая на ней всей тяжестью своего маленькаго тѣла, когда она опускалась внизъ. На землѣ, у отверстія, лежала порядочная куча не совсѣмъ ровно нарѣзанной сѣчки; съ мальчика градомъ катился потъ.
— Стасекъ! — воскликнула вдова, заломивъ руки, — Что это ты, сиротка мой, тутъ дѣлаешь?..
Мальчикъ вздрогнулъ: онъ не слышалъ, какъ вошла мать, но сейчасъ же еще усерднѣе началъ вертѣть рукоятку.
— А нешто не видишь — промолвилъ онъ усталымъ, прерывистымъ голосомъ, — что сѣчки нарѣзываю?
— А почто тебѣ, сиротинушка, за этакую работу браться?
Стахо сдѣлалъ еще нѣсколько трудныхъ поворотовъ.
— А нешто не знаешь, что сѣчки и для лошади и для коровы надо…-- сказалъ онъ.
— Да неужто ты сможешь?
— А вѣстимо!
Онъ отеръ потъ съ лица рукавомъ кафтана и продолжалъ работу.
Баба не уходила. Заломивъ руки, она стояла посреди сарая, глядя то на сына, то на выроставшую съ каждымъ поворотомъ рукоятки кучу сѣчки. Она сама не знала, выбранить ли ей мальчика и запретить ему работать или оставить его въ покоѣ.
Печаль, возбужденная соболѣзнованіемъ кумушекъ и выпивкой въ корчмѣ, опять заговорила въ ней. Она закрыла передникомъ глаза и начала причитывать.
— Охъ, Господи! Господи! Господи! И что-жъ я теперь, сиротинушка горемычная, дѣлать буду? Каково мнѣ самой управиться? Кто мнѣ, сиротѣ, пособитъ? Кто для меня работать будетъ? Теперь, гляди, батрака потчуй, плати ему, отъ своего рта отымай, да ему подавай! Да добро твое на чужія руки пусти, вонъ этакой кусокъ земли!.. Охъ, Господи! Господи! Господи!..
Мальчикъ сначала отпустилъ было рукоятку и самъ начиналъ потягивать носомъ. Но когда мать заговорила о батракѣ, лицо его вспыхнуло, и онъ съ удвоенной силой завертѣлъ колесо.
— Никакой тутъ батракъ работать не будетъ! — угрюмо произнесъ онъ, когда мать смолкла.
— На полѣ теперь работы нѣту, а отъ сѣчки не надорвуся — добавилъ онъ, почти задыхаясь.
Баба отняла передникъ отъ одного глаза и взглянула на мальчина.
Онъ то выпрямлялся, то сгорбливался, сообразно съ ходомъ колеса, которое чуть-чуть не захватывало его за собою. Рукава кафтана низко скатились, обнаживъ худыя, тонкія руки.
Но вдова смотрѣла не на руки его; ее поразила смѣлость мальчика, который еще вчера держался за ея передникъ, а нынче такой важности набрался.
— Что ты? — начала было она, но тутъ же смолкла. Она, собственно, и сама не могла опредѣлить, какъ это выйдетъ: хорошо или худо, и сейчасъ ли ей работника взять или подождать до полевыхъ работъ. Вѣдь и то сказать, не такое это богатство, хоть и на пяти десятинахъ, чтобъ на зиму работника нанимать; а подать не малая, картофель продали-бъ — можно бы поросенка откормить. И вотъ она начала соображать, что оно, пожалуй, и правда, что, пожалуй, мальченокъ и сѣчки нарѣжетъ, и за скотинкой присмотритъ; этакъ, пожалуй, мѣсяца съ три пролетѣло-бъ, ну, хоть и меньше, покуда работника на поле брать, да все же однимъ бы ртомъ въ хатѣ меньше.
Къ хромому, который и самъ, и черезъ кумушекъ навязывался, ее не больно тянуло; о другомъ она еще не подумала, развѣ вотъ когда копать придется…
Не будучи, однако, въ состояніи во всемъ этомъ сразу разобраться, она тяжело вздохнула и, покачивая сострадательно головой, снова принялась утирать глаза.
— А и какъ же ты, сердечный, съ такой работой управишься? — заговорила она протяжнымъ голосомъ. — Вѣдь ты у меня въ конецъ изведешься!..
— Ужъ ты не печалься, матушка! — нетерпѣливо возразилъ мальчикъ.
— А тутъ тебѣ скотины двѣ, сѣчки то и дѣло нарѣзывай…
— Ужъ ты не печалься!..
— А то и навозъ раскинуть пригодилось бы…
— Ужъ ты…
Голосъ у него оборвался, онъ едва дышалъ. Смолкла и мать. Слышно было только быстрое, тяжелое дыханіе Стаха и рѣзкій звукъ соломы подъ ножами.
Вздыхала вдова, вздыхала да и пошла въ избу: ей ужъ порядкомъ спать захотѣлось послѣ похмѣлья. А колесо, между тѣмъ, точно бѣшеное, вертѣлось подъ рукою мальчика, который только черезъ нѣсколько времени замѣтилъ, что въ ящикѣ совсѣмъ нѣтъ соломы и что машина стучитъ понапрасну. Онъ отпустилъ рукоятку, отеръ потъ съ лица и принялся: лопатой отгребать сѣчку. Измученныя руки его дрожали но, не смотря на это, глаза его то и дѣло загорались свѣтлымъ огнемъ: онъ начиналъ чувствовать себя хозяиномъ въ родномъ углу.
Вдругъ ему показалось, что онъ слышитъ ковыляніе Хжонста. Краска залила все его лицо, сердце сильно забилось.
Молодой солдатъ, дѣйствительно, шелъ по дорогѣ, возвращаясь съ похоронъ; онъ что то весело насвистывалъ, но, пріостановившись у открытой двери сарая, вдругъ оборвалъ свой свистъ и изумленно покивалъ головой.
— А кто-жъ это столько сѣчки намахалъ? — спросилъ онъ занятаго отгребаніемъ мальчика.
Стахо не поворачивалъ головы.
— Крестный, можетъ? — продолжалъ спрашивать Хжонстъ.
— У, еще бы! крестный! — нехотя пробормоталъ Стахо.
— Ну, такъ кто-жъ? — приставалъ Хжонстъ.
— Я самъ! — пробурчалъ мальчикъ.
Лицо Хжоиста освѣтилось широкой улыбкой.
— Экой же ты сильный! — сказалъ онъ съ усмѣшкой.
Стахо не отвѣчалъ.
— На долго ли тебя хватитъ — насмѣшливо добавилъ хромой.
— Какъ Богъ дастъ! — угрюмо отвѣтилъ Стахо.
Хжонстъ постоялъ — постоялъ, покачалъ головой и ушелъ.
Мальчикъ кинулся къ поперечной стѣнѣ и прижался лицомъ къ щели между досками. Ноги у него такъ и дрожали, точно въ лихорадкѣ.
— Не будешь ты тутъ барствовать, хромой бѣсъ, нѣтъ! — шепталъ онъ, тяжело дыша, и горѣвшими глазами глядя вслѣдъ хромому, пока тотъ не поворотилъ за Бугаеву избу.
На слѣдующій день, едва только успѣла вдова засвѣтить свѣтецъ и наложить дровъ въ печь, Стахо уже вскочилъ съ лавки, на которой спалъ подъ отцовскимъ тулупомъ, и принялся быстро одѣваться. Обертывалъ онъ ноги соломой, натягивалъ сапоги, а глаза все протиралъ кулаками, потому что ему еще порядкомъ спать хотѣлось. Обыкновенно мать будила его только къ завтраку, да и то еще приходилось его съ постели стаскивать. Изумленная, повернулась она къ нему.
— А ты что-жъ такъ рано встаешь, Стасекъ?
— А вотъ…-- началъ онъ было и запнулся.
Онъ еще не придумалъ, что ему нужно будетъ дѣлать, но чувствовалъ, что въ новомъ своемъ положеніи онъ до разсвѣта долженъ уже быть на ногахъ, какъ, бывало, отецъ.
— А вотъ, — повторилъ онъ и посмотрѣлъ на мать, — дровъ нарубить, скотъ напоить…
Вдова тотчасъ ударилась въ слезы.
— Ой, сиротинушка я, сирота! Ой, доля ты моя, доля! Изводиться теперь такому ребенку! Не доспать… до свѣту работать… на этакій холодище изъ хаты бѣжать… И какая тамъ рубка будетъ? Какое поеніе? Топоръ то ни на что по сучкамъ выщербитъ… Ведерко утопитъ… Охъ, Господи! Господи!..
Вздыхая и вытирая глаза, она нагнулась и начала раздувать огонь.
Мальчикъ не сказалъ ни слова. Холодно ему было порядкомъ, потому что въ старой хатѣ Шафарихи дуло чуть ли не такъ, какъ въ полѣ; сонъ одолѣвалъ его, да и руки въ плечахъ точно изъ суставовъ вышли — послѣ вчерашняго маханья сѣчкой. Но онъ поборолъ себя, подпоясался ремешкомъ, вытащилъ топоръ изъ-за балки, взялъ ведро изъ угла и, стуча зубами, вышелъ изъ избы.
Надъ хатой, изъ-за обнаженныхъ, спутанныхъ вѣтвей старой полевой груши еще свѣтились блѣдныя звѣзды. Ночной сверчокъ трещалъ въ соломенной крышѣ, изъ хлѣва доносилось лѣнивое жеваніе скота. Еще не водворилась глубокая, предвѣщающая наступленіе утра, тишина, чуть только брезжился сѣренькій зимній разсвѣтъ.
Вотъ заскрипѣлъ съ трудомъ подвигаемый журавль, послышался плескъ воды, выливаемой въ корыто, дверь хлѣва ударилась о косякъ разъ, другой и, наконецъ, раздался глухой стукъ топора, неровный ритмъ котораго показывалъ, что остріе чаще идетъ мимо полѣна, чѣмъ попадаетъ въ него.
Это были обыкновенные отголоски дня, встававшаго надъ крестьянскимъ дворомъ; но въ нихъ, необыкновеннаго было только то, что вмѣсто сильной, широкой походки и громкаго покрикиванія хозяина или работника слышенъ былъ мелкій топотъ маленькихъ ногъ и слабый, тонкій голосокъ ребенка, фигурка котораго совершенно терялась въ мутномъ воздухѣ наступающаго утра.
Весь этотъ день Стахо не переставалъ тревожно оглядываться вокругъ: собака ли ухомъ поведетъ, вѣтеръ ли дверь дернетъ — мальчикъ поднимаетъ свою свѣтлую головку и прислушивается. Страхъ его разбиралъ передъ Хжонстомъ. Зналъ онъ, что Хжонстъ всегда по деревнѣ шныряетъ, то тамъ, то здѣсь работу хватаетъ; ну, могъ и сюда каждую минуту заглянуть да матушку наговорить, потому знали всѣ, что хата безъ рукъ осталась. Но наступили и сумерки, а хромой не показывался.
Мальчикъ рѣшилъ, что это онъ хитритъ и, не будучи въ состояніи избавиться отъ безпокойства, которое мучило его съ самаго утра, выбѣжалъ вечеркомъ на деревню: авось, что-либо о Хжонстѣ услышитъ. Тутъ онъ узналъ новость: Хжонстъ къ Бугаю на молотьбу нанялся на недѣльку. И такъ ему тутъ легко стало на душѣ, что онъ чуть не подскочилъ отъ радости, а вечеромъ, какъ сѣли ужинать, такъ онъ двѣ ложки каши наберетъ да и проглотитъ заразъ — такъ ему ѣлось хорошо. Поѣвши, онъ принялся весело кувыркаться вмѣстѣ съ котомъ у печи, и въ первый разъ послѣ отцовскихъ похоронъ изба огласилась его громкимъ смѣхомъ.
На слѣдующій день съ гумна Бугая, которое было недалеко, донеслись сильные, звучные, мѣрные удары цѣпа. Вдова поднесла было уже ложку ко рту, но вдругъ перестала ѣсть и прислушалась. Сердце у Стаха заколотилось въ узкой, впалой груди.
— А гдѣ-жъ это молотятъ? — проговорила Шафариха. — У Вавжоновъ али у Цельки?
Мальчикъ молчалъ. Вдова продолжала прислушиваться.
— Да вѣдь это у Бугая! — сообразила она наконецъ.
Они молча продолжали ѣду.
— А кто-жъ это тамъ такъ молотитъ? — произнесла она про себя опять черезъ нѣсколько минутъ. — Бугай — не Бугай. Старикъ — онъ цѣпомъ не махалъ-бы такъ… Молотилъ вотъ было опосля жатвы самъ, да ровно-бы курица носомъ клевала…
Мальчикъ чуть было ужъ не проговорился, что это Хжонстъ, но что-то удержало его.
Съѣли борщъ, баба принялась мыть посуду, но при этомъ то и дѣло поворачивала голову и прислушивалась. Цѣпъ продолжалъ звонко ударять по сухой соломѣ; ну, точно-бы игралъ кто-то. Не выдержала вдова — только успѣла миску вымыть, мокрыя руки подъ передникъ сунула и выглянула изъ избы. Черезъ открытую дверь, вмѣстѣ съ морознымъ вѣтромъ, въ избу ворвался сильный, отчетливый отголосокъ недалекой молотьбы; мальчикъ поднялъ голову и вслушался.
Кто-то проходилъ мимо хаты.
— Во имя Отца и Сына!
— Аминь! А кто тамъ у Бугая колотитъ такъ?
— Да Хжонстъ.
— Ну ты, Хжонстъ?
— А вѣстимо.
— Здорово бьетъ… А куда идешь, Машенька?
— Къ теткѣ на работу. Оставайтесь съ Богомъ!
— Иди съ Богомъ!
Постояла вдова еще немного у двери, повернувъ голову къ Бугаевой избѣ, и, наконецъ, въ избу воротилась, схватила вѣникъ и принялась заметать. Но дойдя до печки, она остановилась передъ нею и задумалась, глядя на потухающій огонь. Стасекъ съ глухимъ безпокойствомъ слѣдилъ за нею взоромъ. Онъ все еще продолжалъ сидѣть на лавкѣ, отламывая и доѣдая ломоть чернаго хлѣба. Что-нибудь попало въ хлѣбъ, какая-нибудь дурная трава замѣшалась — только ему всякій кусочекъ казался ужасно горькимъ.
Понялъ онъ теперь, что нечему было радоваться вчера, понялъ, что онъ ничего не выигралъ отъ того, что Хжонстъ нанялся къ Бугаю — и онъ почувствовалъ себя такимъ безсильнымъ, беззащитнымъ, слабымъ… Онъ медленно доѣдалъ свой хлѣбъ, чувствуя, какъ съ каждымъ проглоченнымъ кускомъ у него такъ горько, горько дѣлается во рту — и вотъ въ его сѣрыхъ, широко открытыхъ глазахъ засверкали двѣ свѣтлыя, прозрачныя слезы; онѣ росли, росли и, наконецъ, задрожавъ на минуту на темныхъ рѣсницахъ, упали, тяжелыя, соленыя, на хлѣбъ, который онъ держалъ въ рукѣ. Онъ положилъ его на лавку, всталъ, взялъ вилы изъ угла и пошелъ въ хлѣвъ.
Въ полдень дѣло приняло еще худшій оборотъ; собиравшій подати староста пришелъ и въ хату Шафаровъ.
Въ хатѣ не было ни гроша. Изъ ларчика въ платокъ, изъ платка по людямъ — все до послѣдняго гроша ушло на похороны хозяина. Все ушло за эту болѣзнь — и яйца, и масло, и полкуска полотна, и сѣмени мѣра.
Нахмурился староста, слушая эти объясненія вдовы. Податей ужъ столько времени не платили, да и барщина еще не исправлена. Канцелярія ужъ и такъ долго ждала.
Подперевъ рукою щеку, слушала вдова разглагольствованія старосты; когда-же онъ наконецъ, пересталъ говорить, она вдругъ обняла его за колѣни, прося подождать еще хоть до воскресенья, покуда не отдастъ смолотить четверть ржи и хоть на мельницу за безцѣнокъ продастъ, коли ужъ такъ приспѣшило.
Такая покорность вдовы смягчила старосту, а такъ какъ онъ и самъ мысленно разсчитывалъ сходить въ канцелярію въ воскресенье, то и согласился ждать до субботы, но зато ужъ въ субботу и самъ Богъ не поможетъ!
Вдова покляласъ, что заплотитъ, они попрощались, и староста — онъ былъ очень высокаго роста — уже наклонился, чтобы пройти въ дверь. Но, пріотворивъ ее, онъ остановился и, не выпуская скобы, повернулъ голову.
— Ну, а что, кума, работника нанимать не думаешь?
У Стаха, который все время съ тревогой вслушивался въ ихъ разговоръ, мурашки поползли по спинѣ.
Вдова смущенно вздохнула. Она знала, что староста самъ имѣетъ своихъ трехъ парней, но что они нигдѣ на службѣ удержаться не могутъ, и только и глядятъ, какъ-бы что утащить, да въ кабакъ снести; она и подумала, что еслибъ такой даже даромъ захотѣлъ у ней служить, и то-бы его не взяла. Но, такъ какъ въ данную минуту ей нужна была милость старосты, то она дала уклончивый отвѣтъ.
— А на что работника! О работникѣ и думать нечего…
— А хотя-бъ на молотьбу?
— Немного тамъ и всей этой молотьбы будетъ. Только-бы на подати хватило…
Староста, чувствуя, что больше настаивать неудобно, вышелъ, а баба, тотчасъ послѣ его ухода, давай причитать.
— А тутъ молотить нанимай, а тутъ подать готовь, да водку, да полдникъ… Кабы въ хатѣ работникъ былъ, мигомъ-бы все это справилъ; а теперь куды что пойдешь искать… А тутъ, какъ нарочно, какъ загремятъ у Бугая цѣпы съ новой силой. Бабу такъ и подхватило, словно огнемъ; повертѣлась она по избѣ, вынула передникъ изъ сундука и, закинувъ его на голову, вышла изъ хаты.
Съ тяжелымъ сердцемъ глядѣлъ Стахо на мать, и мрачная тѣнь надвинулась на его смуглое лицо.
Вдова сначала направилась прямо къ Бугаеву гумну и, остановившись у забора, прислушивалась. Если бы Хжонстъ вышелъ теперь и подошелъ къ ней, они ужъ, вѣроятно, сговорились бы такъ или иначе, но изъ амбара доносился еще чей-то голосъ: кто-то говорилъ съ Хжонстомъ, старикъ Бугай, вѣрно. Постояла вдова постояла и наконецъ, не зная, повидимому, на что рѣшиться, взяла да и пошла къ кузнецовой женѣ. Мальчикъ не спускалъ глазъ съ матери, пока она была еще видна изъ-за замерзшаго стекла. Онъ былъ возмущенъ, встревоженъ, онъ весь дрожалъ. Въ немъ накипала глухая ненависть къ этому невидимому молотильщику, который, между тѣмъ, ударялъ все сильнѣе и сильнѣе; каждый его ударъ, казалось, говорилъ: «Я здоровъ, я силенъ, всякая работа мнѣ ни по чемъ». Не легче стало Стаху и тогда, когда мать повернула къ кузницѣ. Онъ хорошо помнилъ, какъ кузнечиха на похоронахъ отца матушку наговаривала и голову ей морочила, потому что она и сама, послѣ смерти стараго кузнеца, съ подмастерьемъ кузницу держала съ позапрошлой жатвы.
И онъ еще сильнѣе прижался лицомъ къ стеклу и смотрѣлъ вслѣдъ матери, которая шла быстрыми шагами впередъ. Морозный вѣтеръ развѣвалъ ея передникъ и полосатую юбку. Раза два она останавливалась, оглядывалась на Бугаево гумно и, наконецъ, исчезла на поворотѣ. Мальчикъ весь вздрогнулъ, какъ бы отъ сильнаго холода, тяжело поднялся съ лавки, сгорбился, подошелъ къ печкѣ и безсмысленнымъ тупымъ взоромъ уставился на погасающій огонь.
Вѣтеръ свистѣлъ ему прямо въ уши, въ головѣ бурлило, какъ въ котлѣ, а на груди было такъ тяжело, такъ тяжело, какъ будто ноги матери не по снѣгу, а по немъ ступали. А тутъ еще Хжонстъ, какъ ударитъ цѣпомъ, точно обухомъ ему по головѣ далъ… точно обухомъ…
Долго стоялъ онъ такъ, пока, наконецъ, очнулся, раздвинулъ головни полѣномъ и, присѣвъ на табуреткѣ, подперъ голову обѣими руками. Ну, теперь все кончено… Матушка къ кузнецовой женѣ на совѣтъ пошла… Вѣтеръ въ хатѣ такъ и свиститъ… Тятеньку песочкомъ засыпали… а Хжонстъ молотитъ… молотитъ… молотитъ…
Все какъ-то переворотилося, иное время пришло. Вотъ хоть сверчокъ, и тотъ теперь иначе трещитъ; хоть искра, и та какая-то иная… Тятенькинъ тулупъ вонъ тамъ за печкой виситъ, рукавенки-то опустилъ отъ жалости… Ой, горе… горе… горе… Кабы хоть постарше быть… кабы хоть постарше… Вонъ вѣтеръ свиститъ… Матушка къ кузнецовой женѣ на совѣтъ пошла… Перепутались у Стаха всѣ мысли въ головѣ и вдругъ оборвались.
Слабый огонь кидалъ красноватый отблескъ на его смуглое лицо, такое же, какъ у чернобровой матери, которое составляло удивительный контрастъ съ свѣтлыми волосами и сѣрыми, унаслѣдованными отъ отца, глазами. Огонь, раздутый вѣтромъ, на мгновеніе загорѣлся сильнѣе, и въ этихъ сѣрыхъ, широко раскрытыхъ глазахъ мелькнуло выраженіе испуга…
Сумерки межъ тѣмъ медленно надвигались. Сперва потонулъ во мракѣ темный, закопченный потолокъ избы, потомъ развѣшенные подъ нимъ образа, потомъ поперечная балка съ висѣвшей на ней одежей; потонула въ немъ, наконецъ, и худенькая фигурка мальчика. Огонь въ печи потухъ, вѣтеръ стихъ за окномъ, въ сѣняхъ хлопали крыльями вскакивавшія на вышки куры, корова замычала разъ-другой, утки съ шумомъ возились у стараго корыта, стоявшаго передъ порогомъ, поросенокъ вылѣзъ изъ хлѣва и бродилъ по двору, похрюкивая и постукивая рыломъ въ дверь избы.
Слышалъ все это Стахо, но не поднимался со скамьи. То ему казалось, что вѣтеръ унесъ его куда-то и что печка, на которую онъ смотритъ, такъ далеко, далеко отъ него; а то, что все это ему снится: — и поросенокъ, и утки, и барахтанье куръ. Но вотъ всѣ его мысли стали понемногу разсѣиваться; мутные, неподвижные зрачки свѣтлѣли мало-по-малу, изъ сѣрыхъ сдѣлались свѣтло-голубыми, потомъ совсѣмъ серебряными и, наконецъ, вспыхнули золотымъ огонькомъ и, разгорѣвшись, горѣли тихимъ, яснымъ свѣтомъ. Мальчикъ выпрямился, стряхнулъ волосы со лба, стянулъ на себѣ ремешокъ, какъ будто собираясь въ дорогу, набралъ воздуху, поддался впередъ худою грудью, и между темными, сильно сдвинутыми бровями его появилась продольная морщинка.
— Нѣтъ! не пуститъ себя съ отцовской земли согнать! Пускай Хжонстъ… пускай кто другой, а онъ не пуститъ!
На завтра выдался свѣтлый, солнечный, морозный день. Снѣгъ хрустѣлъ подъ ногами, синій дымъ столбомъ валилъ изъ трубъ и подымался къ небу, надъ хатами, надъ хлѣвами и стойлами клубился паръ.
Молодой солдатъ вылѣзъ изъ-подъ длиннаго тулупа, плюнулъ на руки и принялся вымолачивать еще нетронутый снопъ. Но едва онъ сдѣлалъ пять или шесть ударовъ, какъ вдругъ остановился и, держа цѣпъ въ рукѣ, выпрямился и прислушался.
Его сильнымъ ударамъ отвѣчали другіе, тихіе и неровные. Сначала онъ подумалъ, что это только эхо такъ откликается, но нѣтъ, удары продолжали раздаваться съ недалекаго гумна. Это возбудило его любопытство, и оно уже не давало ему покою. Прислушался онъ справа, прислушался слѣва: никакъ на Шафаровомъ гумнѣ кто-то молотитъ?.. И кто-бы это могъ быть? Парни всѣ на барщинѣ, старостины сыновья въ канцеляріи сидятъ, судятся. Ясеношчикъ соломой картофель накрываетъ… Развѣ старый Доминъ, либо старый Павелъ…
Онъ еще постоялъ немного, на губахъ его появилась насмѣшливая улыбка.
— Ну!' Вотъ такъ молотьба! Этакъ съ половину ржи въ снопахъ останется… А пущай его!.. — И онъ махнулъ цѣпомъ, и началъ безпечно посвистывать.
Что ему! Кто молотитъ, пущай молотитъ… Да это и собака хвостомъ крѣпче бы била…
Однако, больше, чѣмъ до десяти часовъ, онъ уже не могъ выдержать и, собравъ зерна въ кучку, только накинулъ на себя тулупъ и черезъ другую калитку, нагнувшись, прошелъ къ амбару Шафаровъ. Въ амбарѣ стоялъ Стахо, въ одной рубахѣ и порткахъ, весь облитый потомъ, съ прилипшими ко лбу волосами, и изо всей своей дѣтской силы колотилъ цѣпомъ по небольшому снопу ржи; каждый разъ, какъ онъ подымалъ и опускалъ цѣпъ, изъ груди его вырывалось громкое, свистящее дыханіе. Хжонстъ остановился, кусая рыжій усъ и, стоя на одной ногѣ, точно цапля, смотрѣлъ на мальчика. Подивился онъ, что такой ребенокъ взялся за такую работу; тутъ-же онъ сообразилъ, что Стахо тратилъ на нее гораздо больше силы, чѣмъ слѣдуетъ.
Онъ, достигшій совершенства въ молотьбѣ, зналъ отлично, что какъ молотъ въ рукѣ каменщика, такъ и цѣпъ въ рукѣ молотильщика долженъ падать вслѣдствіе своей собственной тяжести; зналъ онъ, что стоитъ только хорошенько поднять надъ головою рукоятку и повертѣть ею, какъ слѣдуетъ, и молотило, безъ всякаго усилія со стороны работника, опустится и выбьетъ зерно изъ колоса.
И онъ тихо засмѣялся, глядя на мучительныя усилія мальчика, и доставъ огниво и папиросу, принялся высѣкать огонь.
— Ну и пашетъ-же на тебѣ твоя матушка, ровно на сѣромъ волѣ! — произнесъ онъ, выпуская тонкую струйку дыму.
Мальчикъ оглянулся. Его худое все облитое потомъ лицо вспыхнуло — вспыхнуло и вмигъ поблѣднѣло. Не отвѣчая ничего на придирку Хжонста, онъ продолжалъ молотить.
— И что-жъ ты пускаешь, чтобъ тебя на такую работу гнали? — снова произнесъ хромой.
— Никто меня не гонитъ! — угрюмо отвѣтилъ Стахо. — Работа меня гонитъ.
— И что-жъ? Будетъ у тебя къ вечеру съ гарнецъ? — насмѣшливо спрашивалъ Хжонстъ.
— Что будетъ, то будетъ…
Хромой покачалъ головой и, непріятно разсмѣявшись, сказалъ:
— Ну! Далъ-бы я тебѣ молотить, кабы ты у меня молотилъ!
Мальчикъ вспыхнулъ, но сдержался и ничего не сказалъ. Хжонстъ поправилъ на себѣ тулупъ и ушелъ.
Эта первая молотьба была для Стаха, какъ-бы репетиціей предстоявшей ему роли работника.
Цѣлая кучка ребятишекъ и подростковъ сбѣжались глазѣть на него; маленькіе съ серьезнымъ видомъ остановились у воротъ амбара, удивленные, обробѣвшіе при видѣ Стаха, еще недавняго товарища ихъ игръ, въ новой роли; старшіе, ровесники его, ввалились въ амбаръ, наполняя его смѣхомъ и шумомъ.
А тутъ еще звонко зачирикали зимовавшіе подъ застрѣхой воробьи, и солнышко лило свои лучи въ ворота — и вся эта картина, казалось, дышала радостью и весельемъ.
За дѣтьми поприходили и дѣвки и бабы; дѣвки смѣялись въ кулакъ, а бабы покачивали головами.
— Гляньте-ка, люди мои, экой молодецъ молотить выискался…
— Ой, гусей-бы тебѣ пасти, гусей, еще съ годикъ, а не молотить…
— Да много-ль хлѣба ты наѣшься изъ этой ржи?..
— Не смѣйтеся, здорово молотитъ!
— Побойся Бога, паренекъ! этакъ весь амбаръ развалишь, коли такъ махать будешь…
— Охъ, Боже мой, какъ ему-то, сердечному пришлося! На этакой работѣ изводиться…
Мальчикъ не говорилъ ни слова и продолжалъ разъ за разомъ молотить цѣпомъ: онъ чувствовалъ, что уже лучше начинаетъ понимать эту работу.
Только когда старый Доминъ пріостановился у воротъ, понюхалъ табаку и, покачавъ головой, сказалъ ему; «Богъ въ помочь!», въ мальчикѣ что-то шевельнулось, онъ поставилъ цѣпъ у столба, отеръ рукавомъ потъ съ лица и, обнявъ колѣни старика, отвѣтилъ «Благодарствую!»
— Ну, что, паренекъ? Сладишь съ цѣпами-то? — произнесъ старикъ.
— Тяжко, а все-же слажу! — отвѣтилъ Стахо и смѣло поднялъ на старика свои сѣрые глаза.
Доминъ взялъ еще понюшку табаку.
— Гм! Не вижу что-то я, чтобъ въ тебѣ сила была…
— Э…-- разсмѣялся мальчикъ — это только такъ, сверху…
— А ты, смотри, дару божьяго не порть! Зерна въ соломѣ не оставляй! Хоть три, хоть четыре раза снопъ стряхни, а не оставляй!..
Мальчикъ слушалъ его съ разгорѣвшимися глазами. Старикъ говорилъ съ нимъ, какъ съ настоящимъ работникомъ: это придавало ему бодрости, наполняло сознаніемъ собственной силы.
Старикъ еще не уходилъ.
— Ну, а что мать? — спросилъ онъ послѣ нѣкотораго молчанія. — Подъискала себѣ батрака? Можетъ, ужъ наняла кого?
Мальчикъ безпокойно переступалъ съ ноги на ногу.
— И… на что матушкѣ батрака? — сказалъ онъ, опустивъ глаза. — Нешто матушка меня не имѣетъ?
Доминъ подносилъ было уже табакъ къ носу, но остановился и, склонивъ голову, однимъ глазомъ свысока взглянулъ на мальчика.
— Яйца курицу учатъ! — укоризненно произнесъ онъ. — Яйца учатъ… Такое времячко пришло, такой порядокъ… А знаешь-ли, паренекъ, что я въ твои-то годы только что жеребятъ пасъ? На пяти десятинахъ самъ работать хочешь?.. Или… Великое это дѣло! Святая земля — матушка надъ собою надсмѣяться не попуститъ! Святая земля — матушка большой силы хочетъ, большого поту. Тутъ тебѣ не забава, не то, что за гусями ходить, не прятки, не дудки, не барашки, тутъ рука крѣпкая надобна и разумъ крѣпкій. Самъ… Гм! Легко сказать, да не легко сдѣлать. Тутъ и мужикъ намается, не то что этакой червякъ, какъ ты. Великое, великое это дѣло!.. — говорилъ онъ, покачивая головою и понюхивая табакъ.
Стахо стоялъ передъ нимъ, какъ на горячихъ угольяхъ. Въ словахъ старика для него звучалъ какъ-бы впервые приговоръ общественнаго мнѣнія, по нимъ онъ могъ узнать, какъ отнесется міръ къ его замысламъ: одобрительно-ли или неодобрительно.
— Ну, что-жъ, пробуй! — сказалъ, наконецъ, старикъ. — Работы теперь мало; батрака нанимать время потерпитъ, хотя-бъ еще и до Пасхи.
Стахо вздохнулъ свободнѣе и опять поклонился старику въ ноги. Было что-то глубоко трогательное въ этой покорности мальчика, который, казалось, благодарилъ за то, что ему позволили нести непосильную тяжесть и посмотрѣть, упадетъ онъ подъ нею или нѣтъ.
Старикъ тоже, видно, расчувствовался: онъ обнялъ руками голову мальчика и тихо прошепталъ:
— Помогай тебѣ Богъ, въ добрый часъ, сиротинушка!
Стахо жадно схватился за работу: послѣ ухода старика у него точно вдвое прибавилось силы.
Вдова изрѣдка выглядывала изъ хаты на гумно. Вчера она не успѣла сговорить кого-нибудь къ себѣ на молотьбу, такъ какъ вернулась очень поздно отъ кузнечихи, гдѣ ее угощали чаемъ съ ромомъ; сегодня какъ-то проспала, а мальчикъ, между тѣмъ, самъ по своей волѣ, взялся за работу. Она отчасти была этому рада, но все-таки ей было непріятно, что мальчикъ такъ, безъ всякихъ разговоровъ, за все берется, будто онъ самъ себѣ хозяинъ. Она, пожалуй, даже и прогнала-бъ его съ гумна, да за уши еще надрала, кабы не то, что вотъ ужъ четвергъ, а въ субботу — и самъ Богъ не поможетъ — подать платить надо. Въ разсѣянности она два раза заварила лапшу, ежеминутно забывала, что ей нужно было взять и, подперевъ подбородокъ рукой, въ раздумьи останавливалась по серединѣ избы. Собственно говоря, она и сама не знала, брать ей работника или не брать; день зимою короткій — стоитъ-ли, а денегъ жалко; но тутъ опять охватывала ее тревога: какъ она со всѣмъ хозяйствомъ безъ работника управится?…
Насталъ уже полдень, а она все еще ничего не рѣшила. Между тѣмъ Стахо вошелъ въ избу и, разсѣвшись на лавкѣ, гордо и весело взглянулъ на мать.
— Ну что, матушка! — сказалъ онъ. — Не будемъ работника брать! Все самъ сдѣлаю, да еще какъ!
Вдова печально вздохнула.
— И что ты тамъ сдѣлаешь, горемычный ты мой! — заговорила она, поднимая передникъ къ глазамъ: — Этакая работа — это такъ только пустяки. А вонъ на ту работу, на настоящую, глупъ ты еще совсѣмъ, да и силы въ тебѣ такой нѣту.
— Силы во мнѣ нѣту? — возмутился Стахо. — Нешто не молотилъ я полдня?
— Ужъ и какая это молотьба! Одно зерно выбьешь, другое перебьешь, а третьетакъ и совсѣмъ въ соломѣ оставишь.
Мальчикъ ударилъ себя въ грудь.
— Ну, матушка! — сказалъ онъ. — Какъ не справлюсь съ работой, возьмешь работника, либо изъ старостиныхъ котораго, либо Ясеношчика, либо и Валентія; а коли справлюсь, не возмешь! Ну, матушка!
И онъ еще разъ ударилъ себя въ грудь съ такой силой, какъ будто хотѣлъ показать этимъ, что это у него не пустыя слова, а клятвенное обѣщаніе.
— Ну ужъ, что и говорить! Вотъ Хжонстъ и за небольшія деньги пошелъ-бы…
У Стаха глаза засверкали, какъ у волка.
— Далъ-бы я ему! — буркнулъ онъ, подымая маленькій кулакъ.
Вдова больше не настаивала.
Съ этой поры началось какъ-бы условленное хозяйничанье Стаха.
Онъ самъ просыпался каждое утро въ то время, какъ мать еще спала, обходилъ дворъ, нарѣзывалъ сѣчку, поилъ скотъ, насыпалъ корму для лошади, накрывалъ картофель, чинилъ заборъ, а въ дождливые дни вымолачивалъ хоть по четверти.
Во всѣхъ своихъ дѣйствіяхъ онъ какъ-то невольно подражалъ отцу. Черта за чертой, звукъ за звукомъ вставали въ его памяти фигура отца, его голосъ, его движенія, его привычки. И онъ тоже горбился, тоже засовывалъ руки въ рукава, тоже прижималъ голову къ плечамъ, тоже опускалъ волосы на лобъ и хмурился. Иной разъ мать даже останавливалась въ изумленіи, когда мальчикъ, точь въ точь какъ мужъ-покойникъ, говорилъ ей, чтобъ огня въ клѣть съ паклей не носить.
На деревнѣ привыкли вскорѣ къ такому порядку вещей. "Коли сладитъ, пускай работаетъ! — таково было окончательное рѣшеніе міра. Никто не помогъ ему, правда, но никто и не запретилъ. Однѣ только кумушки никакъ не могли успокоиться.
Настойчивое желаніе Стаха работать самому лишало ихъ возможности предлагать вдовѣ работника, который потомъ могъ-бы сдѣлаться и хозяиномъ.
Потомъ… Теперь, послѣ масляницы, наступилъ постъ, и о сватаньи раньше жатвы нечего было и думать. Несмотря на это, кумушки не переставали шушукаться и совѣтоваться. Правда, что земля «по табели» записана была на мальчика, потому что она вся была отцовская, а не матери; ну, да кто тамъ можетъ знать, что за это время станется? Дай ему Богъ здоровья, мальченку-то, но коли ужъ онъ изъ себя такой хворый, то кто знаетъ, доживетъ-ли еще.
Неоднократно приходилось Стаху подслушать эти толки, потому что не очень-то и скрывались передъ нимъ. Эти рѣчи придавали его спокойной съ виду работѣ ту порывистость, ту горячность, которыя истощали его больше, чѣмъ самая работа, они вселяли въ него постоянное безпокойство за прочность того положенія, которое онъ занялъ въ избѣ.
Эти рѣчи вызывали въ немъ иногда и сильную грусть.
— Погодите, бабы! — бормоталъ онъ вполголоса, сжимая свои кулаки. Но тутъ-же сознаніе своей безпомощности охватывало его, и онъ, какъ безумный, выбѣгалъ изъ избы и, прижавшись головой. къ углу хаты, разражался горькими, неудержимыми рыданіяли, весь дрожа и повторяя только: «Тятенька! тятенька! Пособи мнѣ, тятенька!»
Послѣ подобнаго взрыва ему становилось легче, и мысли принимали болѣе спокойный оборотъ. Все сдѣлаетъ, со всѣмъ справится, все, какъ слѣдуетъ, устроитъ!
Онъ инстинктивно чувствовалъ, что только усердной работой, работой черезъ силу съумѣетъ оберечь хату отъ батрака, а себя отъ отчима. О томъ, хватитъ-ли у него силъ для такой работы, онъ вовсе не задумывался.
— Все смогу! — и съ этими словами онъ засыпалъ на своей лавкѣ подъ отцовскимъ тулупомъ, а утромъ смѣло брался за работу, твердо переносилъ усталость и старался только подмѣтить, что работаютъ на деревнѣ, чтобъ и самому не отставать.
Въ суровую зимнюю метель, среди возовъ, отправлявшихся въ лѣсъ за дровами, можно было видѣть телѣжку съ одной лошадью, которую велъ подъ уздцы ребенокъ. Въ своей сѣрой сермягѣ, держа въ рукѣ кнутъ, который былъ чуть-ли не больше его самаго, шелъ Стахо противъ вѣтра, кидавшаго его во всѣ стороны, какъ пукъ соломы, и часто тянувшійся посреди дороги обозъ сталкивалъ его въ сторону, внизъ, гдѣ и лошадь, и телѣжка, и самъ онъ — все погружалось глубоко въ свѣжій, рыхлый снѣгъ. Порой, не будучи въ состояніи сладить съ метелью, онъ останавливался и, повернувшись спиною къ вѣтру, отдыхалъ немного. Но возы не ждали его. Отрѣзанный отъ обоза, съ глазами, засыпанными снѣгомъ, едва видя передъ собой дорогу, окоченѣвшій, охваченный страхомъ, онъ пробирался, впередъ, и хотя не одна слеза, которой онъ не успѣлъ отереть рукавомъ, замерзала на его рѣсницахъ, ему всегда удавалось добрести до черной линіи безмолвно и неподвижно стоявшаго лѣса.
Несли крестьяне рожь на мельницу, несъ и онъ. Матери говорилъ онъ, будто лошади жалѣетъ, но, въ сущности, ему хотѣлось показать, что вотъ имъ можно обойтись безъ работника, потому онъ все можетъ сдѣлать самъ, какъ всякій другой. И онъ тащился медленно, согнувшись въ три погибели подъ четвертью ржи, часто останавливаясь и отдыхая, но изо всей силы придерживая оттягивавшій его назадъ мѣшокъ.
Страшно измученный, онъ часто ночью стоналъ во снѣ, а когда мать спрашивала его, что съ нимъ, онъ изъ боязни, чтобъ она не узнала правды, притворялся и говорилъ, что ему приснился дурной сонъ. Вдова, занятая своими хозяйственными мелочами, скоро привыкла къ новому положенію мальчика, не замѣчая, что онъ работаетъ черезъ силу. О томъ, чтобы взять работника, теперь, сейчасъ, не было уже совсѣмъ рѣчи; рѣшено было отложить это до весны, до полевыхъ работъ.
Хжонстъ, однако, частенько вертѣлся около Шафарихиной хаты. Дѣлалъ-ли онъ это нарочно или такъ только, случайно — неизвѣстно; но въ Стахѣ, при одномъ взглядѣ на его сѣрую солдатскую шинелишку, при одномъ звукѣ его ковылянья, пробуждалось предчувствіе угрожающей опасности и глухая злоба. Онъ ненавидѣлъ это круглое, красное лицо съ небольшими стриженными рыжими усами, эту хромую, подергивающуюся, словно готовую всегда ударить, ногу, эти маленькіе, бѣгающіе глазки, насмѣшливый, непріятный взглядъ которыхъ онъ всегда чувствовалъ на себѣ; но больше всего ненавидѣлъ онъ эти широкія, плотныя плечи хромого, эти здоровыя, крѣпкія руки, которымъ онъ такъ завидовалъ за ихъ мощь и силу. Эти руки вѣчно стояли передъ нимъ какимъ-то грознымъ призракомъ; днемъ онѣ вставали передъ его глазами, хищныя, безпощадныя, протягивавшіяся къ отцовской землѣ, ночью онѣ снились ему, огромныя, красныя, борющіяся съ нимъ, сталкивающія его въ какую-то темную яму, въ какой-то глубокій ровъ.
Онъ похудѣлъ, лицо его почернѣло, тѣнь какая-то легла на его сѣрые глаза. Когда порой онъ, присѣвъ передъ печью, нагибался и задумывался, онъ казался не ребенкомъ, а старикомъ.
Но хуже всего было то, что съ нѣкотораго времени онъ чувствовалъ ужасное изнеможеніе — и не только во время работы. Весь вспотѣвшій, задыхающійся, онъ вдругъ останавливался, поднималъ голову, точно прислушиваясь къ чемуто, и глаза его широко раскрывались съ какимъ-то испугомъ. Что это было? Работа-ли сдѣлалась труднѣе, или у него силъ не хватало?
Между тѣмъ, зима прошла, и день быстро увеличивался. Снѣгъ стаялъ, и на поляхъ показалась озимая рожь, сухой, теплый западный вѣтерокъ колыхалъ нѣжные, вьющіеся кой-гдѣ колосики и нагонялъ неровныя тѣни на полосы пшеницы.
Засіяло солнышко, запѣли жаворонки, и воробьи, покинувъ застрѣхи, цѣлыми тучами покрыли вербы и тополи; на лугахъ стояли маленькія лужицы, на бороздахъ проглядывала мокрая земля, и ручьи, журча, стекали во рвы.
По всей деревнѣ носились испаренія отъ наваленныхъ кучъ навоза; крестьяне спѣшили вывозить его подъ горохъ, подъ картофель, подъ ячмень.
— Надо-бы и намъ съ навозомъ въ поле, матушка! — промолвилъ въ этотъ день Стахо и, пообѣдавъ, принялся снаряжать телѣжку: снялъ рѣшетки, наложилъ досокъ, осмотрѣлъ колеса, выстрогалъ обѣ чеки, покормилъ лошадку, приготовилъ вилы.
Глядѣла вдова на хлопоты мальчика и громко вздыхала.
— Господи ты мой! До чего-то я, сиротинушка, дожила! Что это за хозяйство, коли тутъ ни рукъ къ нему, ни головы нѣту. И этакому-то ребенку — навозъ вывозить! Нешто онъ это сдѣлаетъ хорошо? Ой, ужъ это вдовье хозяйство, кабы оно лучше на свѣтъ не приходило! Ну, посмотримъ. Можетъ, и сладитъ мальченокъ. Что-жъ! Коли сильный былъ-бы, то и сладилъ-бы. Навозу-то самаго немного нужно, только-бы подъ картофли, ну, и подъ капусту. Небольшая тамъ работа. Но что-жъ! коли мальченка-то ровно червякъ…
Съ грустью выслушивалъ Стахо эти жалобы матери.
Было еще темно, когда онъ, на слѣдующій день, выѣхалъ въ поле. Не впервой это ему было: еще осенью онъ помогалъ отцу удобрять землю. Но теперь съ вывозомъ трудно пришлось. Къ участку, оставленному подъ картофель, приходилось ѣхать по долинѣ, которая была вся пропитана влагой отъ растаявшаго снѣга; лошадь вязла въ мокрой, рыхлой землѣ, телѣжка ежеминутно останавливалась, надобно было подпирать ее, толкать, вытаскивать за колеса. Бѣднаго мальчика въ жаръ кидало съ натуги, а когда онъ останавливался, чтобъ передохнуть, вся спина его обливалась холоднымъ потомъ. Усталый, весь дрожа отъ холода, онъ только къ сумеркамъ вернулся въ хату и, проглотивъ нѣсколько ложекъ борщу, кинулся на лавку.
Когда онъ на слѣдующій день выѣхалъ съ первымъ возомъ на пашню, всю деревню вдругъ огласилъ веселый, звонкій крикъ ребятишекъ: «Аистъ! аистъ!»
Стахо вздрогнулъ и поднялъ голову.
Высоко, въ блѣдной лазури утренняго неба, широко махая темными крылами, прямо надъ его головою медленно плылъ аистъ къ мокрымъ, болотистымъ лугамъ. Мальчикъ вскрикнулъ отъ радости, выпустилъ изъ рукъ возжи и кнутъ и, совершенно забывъ о лошади и телѣгѣ, сорвалъ съ головы шапку и швырнулъ ее вверхъ. Она упала поодаль. Онъ подбѣжалъ, схватилъ ее и хотѣлъ было бѣжать вслѣдъ за ребятами, которые, махая шапками, руками и вѣтками, цѣлой гурьбой гнались за аистомъ. Но вдругъ онъ оглянулся, остановился и опустилъ голову. Вѣдь нельзя-же работу такъ оставить и бѣжать. Работа не спрашиваетъ, да держитъ. И вся его радость вмигъ слетѣла съ него; грустный, унылый, поднялъ онъ валявшійся кнутъ и принялся погонять лошадку:
--Но!.. но!.. Но! махонькая!..
Но это уже не былъ тотъ звонкій дѣтскій окрикъ, который вырвался изъ его груди, при видѣ аиста; глухо и низко звучалъ его измѣнившійся голосъ. Онъ подпиралъ плечомъ доски, билъ возжами о хомутъ, но голова его то и дѣло поворачивалась къ кружившему надъ лугомъ аисту.
Долгимъ, очень долгимъ казался ему этотъ день, да и работа шла съ трудомъ, не спорилась.
Сильный работникъ, хоть-бы даже Хжонстъ, въ три дня покончилъ-бы съ этой работой. Стахо маялся цѣлую недѣлю.
Въ послѣдній день онъ такъ ослабѣлъ, что весь въ поту кинулся на мокрую пашню и пролежалъ на ней съ часъ неподвижно, какъ камень, слѣдя глазами за бѣлыми облаками, которыя медленно плыли къ западу, гдѣ уже загорѣлась вечерняя заря. Но скоро погасла заря, облака исчезли, и на небѣ одна за другою зажглись безчисленныя звѣздочки.
Вотъ ужъ и жабы заквакали на лугу, и жуки гулко ударялись о деревья, изъ деревни доносился стукъ мельницы и лай собаки, бодрствующая лошадка тихо заржала разъ — другой.
Сильный холодъ напомнилъ Стаху что пора въ хату возвращаться; онъ поднялся, хотѣлъ вздохнуть, вскрикнулъ и схватился обѣими руками за подпорку у телѣжки: онъ не въ состояніи былъ пошевельнуться, острая, колючая боль пронизывала всю его грудь.
Онъ едва дотащился въ этотъ день до хаты. Мать сначала-было огрызнулась, что, дескать, такъ поздно, но когда онъ измѣнившимся голосомъ сказалъ ей, что навозу вотъ хватило на всю десятину, она погладила его по головѣ и, давъ ему ложку, велѣла взять изъ горшечка каши. Но ему было не до ѣды; онъ самъ не зналъ, что съ нимъ дѣлается: руки у него дрожали, его кидало и въ жаръ и въ холодъ. Припавъ къ ведерку, онъ жадно сталъ тянуть воду, а потомъ присѣлъ къ печкѣ и, покачиваясь, дремалъ — и такъ сидѣлъ онъ, покуда не потухла послѣдняя искорка…
Ночью онъ стоналъ и метался, то скидывалъ съ себя тулупъ, то стучалъ зубами и кричалъ, что ему холодно, то опять бѣгалъ пить воду, пока, наконецъ, не заснулъ, весь въ жару.
Слѣдующій день былъ воскресенье, и мать, отправляясь въ костелъ, понѣжила мальчика и позволила ему полежать до полудня подъ ея собственной периной. Но и къ полудню ему не стало легче: онъ хоть и слѣзъ съ лавки пообѣдать, но за столомъ ничего не ѣлъ, лицо его то блѣднѣло, то краснѣло. Тутъ ужъ вдова встревожилась и давай причитать:
— И что это на тебя за хворь такая напала! Теперь навозъ вывезенъ, тутъ-бы его раскидать, картошку-бы посадить, а тутъ этакая напасть! О, Господи, Господи! И что.= это ты не захворалъ зимою, а теперь, какъ работа ждетъ? И за что меня Господь покаралъ съ этакимъ ребенкомъ! Что я теперь, подѣлаю, сиротинушка? Хотя-бъ и нанять, гдѣ-же? Нешто, теперь кто-нибудь пойдетъ? У всякаго своя работа ужъ есть! Охъ, Господи… Господи!
Стахо между тѣмъ опять улегся на лавкѣ подъ отцовскимъ тулупомъ, и, когда мать подошла къ нему, чтобы поставить подлѣ него кружку воды, такъ какъ онъ все просилъ пить, онъ схватилъ ея руку и, цѣлуя ее, заговорилъ:
— Не серчай, матушка! Родная моя! Не серчай! Ужо я къ завтрему совсѣмъ здоровъ буду. Вѣдь нынче праздникъ, воскресенье, такъ я ужъ до вечерка себѣ полежу… Только нынче, только до вечера… А я все сдѣлаю, все духомъ будетъ… Только нынче… Сѣчки тамъ кучка есть, подстилка въ сараѣ есть, что я вчерась съ сѣновала стянулъ… Не серчай, матушка! Только нынче… Только до вечера…
Онъ говорилъ, и слезы — отъ слабости-ли или вообще ужъ онъ нынче такой жалостливый былъ — обильныя слезы потекли изъ глазъ его на руку матери.
Но и къ вечеру ему не стало лучше. Голова пылала, ломили кости, и всякій разъ, какъ онъ пытался вздохнуть, всю грудь такъ и проколетъ, точно иглой.
Въ сумерки въ хату забѣжала кузнечиха, и бабы тотчасъ зашушукались. Стахо понялъ, что она куда-то зоветъ мать; вдова указала ей на больного сына:
— Либо надорвался, либо сглазили — сказала она, утирая глаза передникомъ.
— Ну, и чего-жъ тутъ плакать? — напала на нее кузнечиха. — Не умирать-же онъ собрался? Дать ему водки съ саломъ на ночь, вотъ и будетъ здоровъ.
— Нешто я знаю! — сказала вдова.
— Этакому-то ребенку, что ни-есть, поможетъ. Не то что старому…
Вдова покачивала головой.
— Ну… Такъ за водкой-бы сбѣгать. Кружки хватитъ?
— Еще-бы!
Вдова достала денегъ, накинула на себя новый платокъ, пошептались еще бабы да и пошли.
Когда дверь въ сѣняхъ заскрипѣла, мальчику показалось, что онъ слышитъ ковыляніе Хжонста. Глаза у него сверкнули, онъ вскочилъ и сѣлъ на лавкѣ. Всю его болѣзнь вмигъ какъ рукой сняло. Онъ не чувствовалъ ни боли, ни колотья, ни жару, ни озноба — безсильный, бѣшеный гнѣвъ обуялъ его всего, злоба вскипѣла въ груди и сдавила горло. Стиснувъ зубы, сжавъ кулаки, онъ, какъ волкъ, смотрѣлъ на дверь, но вдругъ зашатался, повалился на спину, потомъ повернулся лицомъ къ стѣнѣ и, спрятавъ голову въ тулупъ, горько, отчаянно зарыдалъ.
Онъ и самъ не могъ бы сказать, отчего онъ плачетъ; онъ чувствовалъ, что его обижаютъ несправедливо, что все складывается такъ, чтобъ повредить ему, чтобъ погубить его, чувствовалъ, что онъ сирота и что некому за него заступиться. Всѣхъ ненавидѣлъ онъ: и Хжонста, и кузнечиху, и кумушекъ… И мать?!. Онъ стихъ и слушалъ, что подскажетъ ему сильно бьющееся сердце… Дай мать… Но въ эту минуту слезы снова брызнули у него изъ глазъ. Нѣтъ! нѣтъ! матушку любитъ!.. Только она его нѣтъ… Только она…
Уставъ отъ слезъ, весь въ поту, онъ, наконецъ, уснулъ, не дождавшись возвращенія матери.
На слѣдующій день онъ всталъ съ глазами, глубоко окаймленными синими кругами, блѣдный, съ непрекращающимся ознобомъ въ тѣлѣ, съ колющей, пронизывающей болью въ груди. Дрожащею рукой поѣлъ онъ каши, напился водки съ саломъ и, подпоясавъ на себѣ отцовскій полушубокъ, который мать велѣла ему надѣть, отправился съ вилами въ поле. Трудно давалась ему работа: онъ страшно утомлялся, задыхался, кашлялъ, хватался за грудь и ежеминутно долженъ былъ останавливаться, однако, къ вечеру ему удалось раскидать порядочное количество кучекъ, хотя и не очень ровно, какъ замѣтила мать, когда принесла ему въ поле обѣдъ въ горшечкѣ. Въ этотъ день Стахо тоже рано легъ спать, не дожидаясь ужина, и опять всю ночь метался, обливаясь то горячимъ, то холоднымъ потомъ.
Прошло нѣсколько дней. Апрѣльское солнце все ярче и теплѣе свѣтило надъ землею. Аистъ нашелъ свою пару и свилъ гнѣздо на тополѣ; теперь они уже вдвоемъ искали корму на лугу, и когда одинъ изъ нихъ стоялъ въ гнѣздѣ, другой курлыкалъ надъ нимъ. Въ поляхъ заливались жаворонки, чайки съ крикомъ кружились надъ болотомъ, и вся деревня была полна шуму, пѣсенъ, голосовъ и дѣтскаго смѣху.
Однажды къ хатѣ Шафаровъ прилетѣли ласточки, и Стахо какъ-то оживился и повеселѣлъ. Правда, онъ все еще кашлялъ, по ночамъ сильно потѣлъ, а утромъ вставалъ дрожащій и обезсиленный, но и онъ, и вдова — оба ужъ какъ то привыкли къ этому. А что-жъ дѣлать? Пришла немочь, и пройдетъ, а покуда надо жить. Да не только жить, и работать надо. А работа съ каждымъ днемъ становилась труднѣе. Прямо диву давались бабы, что вдова работника не нанимаетъ, да и самъ Хжонстъ удивлялся этому.
— Вотъ, чертова баба! — думалъ онъ про себя, — пашетъ, знай, на этомъ теленкѣ и пашетъ, о работникѣ же и не вспомнитъ.
Заглянулъ онъ къ Шафарихѣ разъ, заглянулъ другой — ничего. Какъ только рѣчь о чемъ зайдетъ, она сейчасъ передникъ къ глазамъ и пойдетъ хныкать, какъ вдовѣ-де трудно жить, да обо всемъ самой думать, а чтобы что-нибудь опредѣленное сказать, да или нѣтъ — такъ ни за что.
Одна только кузнечиха знала, въ чемъ дѣло, и обѣ бабы, то и знай, бѣгали другъ къ дружкѣ шептаться, останавливаясь то за угломъ, то на огородѣ, то у колодца.
У кузнечихи былъ родственникъ въ Волькѣ, колесникъ, который, поженивъ своихъ синовіей, задумалъ самъ тоже жениться и, какъ вдовецъ, хотѣлъ выбрать себѣ женщину степенную. Только все это держалось въ большомъ секретѣ, чтобъ не узнали сыновья и не стали препятствовать отцу, въ виду того что при немъ осталась еще часть земли. Его-то сватала, кузнечиха кумѣ. Шафариха была не прочь: въ сундукѣ старика, надо полагать, послѣ покойницы жены, лежали яркіе кораллы, да тонкій платокъ, да разные наряды, да и пріятно выйти замужъ за хозяина и сдѣлаться колесничихой.
Такимъ образомъ, Стахо могъ быть пока совершенно спокоенъ, хотя онъ вовсе не подозрѣвалъ всѣхъ этихъ замысловъ — ни онъ, ни даже Хжонстъ, который на вдовьи пять десятинъ зарился. Кузнечиха, которая много опытности набралась на своемъ вѣку, была и въ томъ отношеніи умнѣе другихъ бабъ, что умѣла, есл и надо было, держать языкъ за зубами — какъ ни въ чемъ не бывало. Ужъ еслибы кто-нибудь могъ догадаться, такъ скорѣе по Шафарихѣ самой, чѣмъ по ней…
Вдова и впрямь все это время была сама не своя. Тутъ работы не оберешься, и мальченка-то жаль ей было, потому онъ, ровно вѣточка, на ногахъ шатался, а тутъ еще это сватовство.
— Пущай еще мальченокъ маленько потрудиться, а тамъ ужъ зато отдохнешь! — убѣждала кузнечиха вдову насчетъ Стаха, а вдова хоть и вздыхала, но не очень противилась; на грошъ она жадная была, а тутъ еще и сама не знаешь, гдѣ взять. И она ужъ думала только о томъ, какъ бы со всѣмъ этимъ поскорѣй покончить и начать новую жизнь. А, между тѣмъ, дѣло вовсе не подвигалось такъ скоро, какъ ей бы того хотѣлось. Колесникъ обѣщался прійти въ кузницу какъ-нибудь въ воскресенье, да всякій разъ такъ случалось, что ему что-нибудь да помѣшаетъ… Слишкомъ ужъ старъ онъ былъ, чтобы такъ, ни съ того, ни съ сего, покончить дѣло.
И такъ проходили недѣля за недѣлей, а дѣло не двигалось ни туда, ни сюда, только въ воздухѣ висѣло.
Между тѣмъ, Стахо, раскидавъ навозъ, принялся пахать. Страхъ его разбиралъ при мысли, что онъ, можетъ быть, не съумѣетъ этого. Не разъ, правда, помогалъ онъ отцу вести лошадь на пахотѣ, зналъ, какъ на поворотѣ плугъ повернуть, какъ сошникъ заложить, какъ отвалъ у плуга навести, какъ приноровить плужинкъ, какъ дышло у плуга поднять — всего этого насмотрѣлся онъ вдоволь, да отъ одного смотрѣнія не поумнѣешь. И когда онъ выѣхалъ съ плугомъ на выгонъ, какъ взглянулъ онъ на это поле, такъ у него рѣсницы и задрожали.
А тутъ, какъ разъ надъ нимъ, захлопалъ крылышками жаворонокъ и, несясь прямо въ небо, огласилъ все поле своей звонкой пѣсней. Мальчикъ снялъ шапку и, глядя вслѣдъ улетѣвшей птичкѣ тихо шевелилъ губами, точно произнося молитву, затѣмъ перекрестился, плюнулъ на ладонь, взялся за дышло, намѣтилъ себѣ борозду и, крикнувъ: «Но, махонькая!» вонзилъ плугъ въ землю.
Онъ пахалъ уже около часа и порядкомъ утомился, когда издали примѣтилъ его Доминъ, который, чтобъ сократить себѣ дорогу, шелъ отъ деревни полемъ. Остановился старикъ, усмѣхнулся и по качалъ головой. На пустынномъ, широкомъ, хоть раздѣленномъ на участки, полѣ едва былъ виденъ этотъ маленькій пахарь, въ сѣрой, какъ самая земля, сермягѣ. Другіе всѣ разсадили ужъ давно здѣсь картофель и принялись за работу въ другомъ мѣстѣ, и онъ былъ одинъ подъ огромнымъ голубымъ небомъ. Онъ выглядѣлъ такимъ маленькимъ среди этого пустыннаго поля, что, казалось, могъ бы спрятаться подъ комкомъ земли, какъ маленькая сѣренькая птичка. Легкій утренній вѣтерокъ развѣвалъ его свѣтлые волосы; похудѣвшее, изнуренное лицо разгорѣлось, и впалые глаза сверкали огнемъ; безъ шапки — онъ забылъ ее на выгонѣ — шелъ онъ за плугомъ, понукая лошадь и съ трудомъ бороздя землю.
Глядѣлъ старикъ, глядѣлъ, и все качалъ головой; но все-же ему больше жаль было пашни, чѣмъ мальчика.
Плугъ подскакивалъ на камняхъ, — ворочаясь то вправо, то влѣво, борозда ложилась неровно: то узкая, то широкая, то покатая, то отвѣсная.
Не выдержалъ Доминъ и, стукнувъ палкой, закричалъ:
— Эй ты, паренекъ! Возьми-ка вправо! Не такъ! Бокомъ… бокомъ! Глубже плугъ въ землю, глубже, еще глубже! А теперь влѣво… Такъ!
Мальчикъ, узнавъ голосъ старика, оглянулся и началъ дѣлать такъ, какъ говорилъ старикъ, но ничего не помогало: плугъ не повиновался ему и ходилъ, какъ и куда хотѣлъ.
Старикъ сердился, стучалъ палкой о камень: онъ не могъ равнодушно смотрѣть на подобное издѣвательство надъ землей; наконецъ, не въ силахъ больше выдержать, онъ большими шагами подошелъ къ нему, взялъ плугъ и началъ показывать мальчику, какъ держать руку.
Стахо поблагодарилъ его, въ ноги ему поклонился. Не пожалѣлъ старикъ, что замѣшкался тутъ при немъ: мальчикъ тутъ же все понялъ, переѣхалъ вторично кривую борозду, а слѣдующая у него вышла совсѣмъ недурно. Мальчикъ еще разъ поклонился ему въ ноги, и старикъ о побрелъ своей дорогой.
Но чтобъ умѣть пахать, мало научиться этому, тутъ и сила нужна. А тяжелая работа, — хоть и всего на пяти десятинахъ, не могла дать Стаху силы, да и болѣзнь дѣлала свое. Всего нѣсколько мѣсяцевъ прошло съ тѣхъ поръ, какъ онъ бѣжалъ за гробомъ отца, а измѣнился онъ такъ, какъ будто съ тѣхъ поръ прошли годы. Онъ осунулся, похудѣлъ, сдѣлался тонкимъ, какъ тростникъ, что отъ вѣтра качается, глаза впали, плечи сгорбились, голосъ сталъ медленнымъ и глухимъ. Цѣлый день, несмотря на то, что онъ рѣдко снималъ съ себя зимнюю сермягу, его пробиралъ ознобъ, и только подъ вечеръ лицо пылало жаромъ и глаза загорались огнемъ. Жаловаться-то онъ не особенно жаловался, только по ночамъ иногда тихо стоналъ, а когда мать бывало спроситъ, не болитъ-ли у него что, онъ только укажетъ: «Ай, болитъ, мамонька, грудь болитъ…» — и только.
Однажды, въ воскресенье, Доминъ остановилъ Шафариху.
— Что-то нехорошо съ паренькомъ твоимъ! — сказало, онъ ей.
Стахо, шедшій съ матерью въ церковь, весь покраснѣлъ вдругъ и глазами заморгалъ, какъ будто-бы кто нибудь провелъ передъ его лицомъ зажженной свѣчей.
— Ну, чѣмъ-же я ему пособлю! — тяжело вздыхая, отвѣтила вдова. — Ужъ такой онъ у меня хворенькой. Поѣсть поѣстъ, выпить выпьетъ, а ничего по немъ не примѣтно. Что ужъ съ нимъ подѣлаешь, коли такой слабый!
И, дѣйствительно, что съ нимъ было дѣлать? Ѣсть-то ѣлъ, пить пилъ, да все не впрокъ, чѣмъ-же тутъ помочь? Ужъ кто-кто, а мать, вѣдь, навѣрное, хотѣла-бы, чтобы мальчика ничего не мучило, а особенно этотъ кашель, который ей по ночамъ спать не давалъ.
Въ сущности, она находила, что староста напрасно суетъ свой носъ въ чужія дѣла. Что они въ послѣднюю недѣлю здорово поработали, вдвоемъ картофель засадили, такъ ужъ у него и глаза разгорѣлись, можетъ, ужъ пошелъ-бы своего повѣсу прочить въ работники…
— Не дождешься! — пробормотала вдова и быстрѣе зашагала впередъ.
И у ней была своя печаль. Проходили недѣли, а насчетъ колесника ничего вѣрнаго сказать нельзя было. Да и Хжонстъ какъ-то отступился и только иной разъ издали поглядывалъ. Онъ теперь нанялся лошадей пасти у Бугая, такъ какъ у того въ хатѣ однѣ дѣвки были. Присматривая за лошадьми, онъ въ то-же время весело наигрывалъ себѣ на флейтѣ всякіе мотивы, которые гдѣ-либо на шарманкѣ слышалъ. Но лучше всего у него выходили казачки, которымъ онъ выучился, еще будучи солдатомъ. Бывало, какъ закатитъ онъ такого казачка, быстро перебѣгая пальцами по флейтѣ, такъ тутъ даже овцы, что недалеко на паровомъ полѣ паслись, остановятся и блеютъ, блеютъ, а овчарка такъ и заливается лаемъ, точно медвѣдя почуяла.
Чѣмъ веселѣе, чѣмъ задорнѣе игралъ Хжонстъ, тѣмъ грустнѣе становилась вдова. Остановится вдругъ посреди избы, передникъ къ глазамъ поднесетъ и начнетъ вздыхать.
— Ой, вотъ жизнь была-бъ, такъ жизнь! Не то, что нынче!…
И она готова сейчасъ бѣжать къ кузнечихѣ и сказать ей, что если и въ это воскресенье ничего не рѣшится насчетъ колесника, такъ она больше ждать не будетъ и беретъ работника.
Слушалъ и Стахо эту музыку, и его наполняла она печалью, горькою, горькою, какъ полынь-трава. Загорѣвшимся взоромъ слѣдилъ онъ за матерью, проникнутый къ ней то злобой, то сожалѣніемъ; а заглянуть-бы еку въ сердце, — столько тамъ грусти, — и въ три дня не выплачешь…
Но ему было еще хуже, когда Хжонстъ не игралъ: то и знай, оглядывается, не увидитъ-ли его гдѣ-нибудь вблизи. А какъ промелькнетъ передъ нимъ эта сѣрая шинель, такъ его сейчасъ, какъ ножемъ острымъ рѣзнетъ. Онъ сдѣлался подозрительнымъ, боязливымъ. Задумается-ли мать, стоя у забора и подперевъ рукою голову, вынетъ-ли платокъ праздничный, пригладитъ-ли волосы передъ зеркальцемъ, либо кораллы надѣнетъ, прибѣжитъ-ли сосѣдка соли попросить да зашепчется съ матерью — онъ уже весь горитъ. Хуже чѣмъ болѣзнь, снѣдало его это вѣчное безпокойство.
По отношенію къ матери онъ былъ поперемѣнно то рѣзкимъ, то мягкимъ и любящимъ. Бывало по цѣлымъ днямъ молчитъ и едва буркнетъ что-нибудь; а то возьметъ вдругъ жесткую руку матери, прильнетъ къ ней губами и голову къ ней на колѣни положитъ, какъ любилъ это дѣлать въ дѣтствѣ. Онъ, можетъ быть, самъ не понималъ тѣхъ сложныхъ чувствъ, которыя его мучили.
Вдова, занятая своей печалью, не обращала на это много вниманія. Оно понятно, что и мальчика ей жаль было и она ему обиды не желала; но мысль о томъ, чтобы оставить хату безъ хозяина и жить вдовой съ сыномъ, между тѣмъ какъ, слава Богу, было чѣмъ хозяйство вести, — такая мысль не приходила ей даже въ голову.
Порой, возвращаясь отъ колодца, она вдругъ ставила ведра на землю и, глядя далеко-далеко, въ клубившійся надъ болотами паръ, вдыхала въ себя запахъ цвѣтущей передъ хатой черемухи и медовый ароматъ, осыпанной бѣлыми цвѣточками, вишни; порой, выпустивъ изъ рукъ дойникъ или ложку, прислушивалась къ какимъ-то отдаленнымъ голосамъ или шагамъ; порой, стоя въ двери избы и глядя на дорогу, ведущую къ Волькѣ, вдругъ ни съ того, ни съ сего поднимала передникъ къ глазамъ; порой на нее просто нападало какое-то раздраженіе: тогда доставалось и коту ложкой по головѣ, и поросенку палкой по бокамъ.
И такъ жили рядомъ, безсознательно борясь и нанося раны другъ другу, эти два суровые, необузданные и одинаково сильные эгоизма: эгоизмъ женщины, которая жаждала начать новую жизнь, и эгоизмъ ребенка, который отчаянно хватался за обломки прежней, разбитой жизни и у котораго не хватало силы, чтобы удержать ихъ на поверхности всепоглощающаго потока времени и безстрастной судьбы.
Въ этой борьбѣ ребенокъ страдалъ сильнѣе: женщина шла по теченію этой судьбы, между тѣмъ какъ маленькій потерпѣвшій пловецъ плылъ противъ теченія, причемъ самыя усилія и напряженіе, которыхъ требовала отъ него эта борьба; отнимали у него всѣ жизненныя силы.
Еще полбѣды, пока была работа въ полѣ и нужно было землю подъ картофель и капусту бороздить и рыть заступомъ и мотыкой, но когда наступило время отдыха отъ первыхъ весеннихъ работъ, на мальчика нашло какое-то мрачное настроеніе, охватитившее его всего, словно тотъ густой зимній туманъ, среди котораго онъ шелъ съ кладбища послѣ похоронъ отца, шелъ до тѣхъ поръ, пока весь не потонулъ въ немъ.
У всякаго человѣка есть свой естественный, присущій ему кругъ мыслей, чувствъ и занятій: у Стаха его не было. Внезапно оторванный отъ своего дѣтскаго міра, не связанный ничѣмъ съ взрослыми, кромѣ непосильнаго труда, черпающій въ источникѣ успокоенія всѣхъ дѣтскихъ печалей — въ матери, только тревогу и горечь, — онъ сталъ одинокъ, какъ воронъ, притаившійся въ тѣни, среди окружающей его пустоты.
Бывали у него и свѣтлыя, тихія минуты, когда ему казалось, что душа его полна свѣта, льющагося откуда-то издалека, но и тогда серьезное, грустное выраженіе не сходило съ его лица.
Въ то время, какъ всѣ ребята по воскресеньямъ наполняли деревню шумомъ, выдумывая всевозможныя забавы, или, гарцуя на жеребцахъ, подымали цѣлыя облака пыли и песку, онъ шелъ въ поле, посмотрѣть на рожь, которая уже начинала колоситься. Слегка сгорбившись, заложивъ руки за спину, въ своей сѣрой сермягѣ, изъ которой въ послѣднее время онъ началъ сильно выростать, онъ обходилъ свое небольшое поле вдоль окопаннаго вокругъ него рва, глядя, не роется-ли гдѣ кротъ, не портятъ-ли плевелы зерна, не застоялась-ли вода въ долочкѣ послѣ послѣдняго дождя. За короткое время своего тяжелаго хозяйничанья онъ научился хлопотать, какъ старикъ, и не дѣтскія мысли бродили въ его головѣ, обремененной заботами. А рожь между тѣмъ уродилась удивительно хорошо: ровная, высокая, густая, она колосилась на солнцѣ, въ тиши, разсыпая свою цвѣточную пыль и наполняя воздухъ ароматомъ; кой-гдѣ лишь проглядывали въ ней яркокрасныя головки мака и синіе васильки. Ленъ подымался высокій, кудрявый, пушистый, мягкій; картофель темными толстыми ростками пробивался сквозь рыхлую землю, а на глубоко вскопанныхъ, врѣзывающихся въ лугъ, загонахъ, послѣ нѣсколькихъ дождливыхъ дней, пышно, распустились блѣдно-зеленые листья разсады, обѣщая славную капусту.
Глядя на все это, Стахъ былъ полонъ безграничной радости; онъ то останавливался, то ускорялъ шаги и разсуждалъ самъ съ собою, заранѣе представляя себѣ то время, когда придется рѣзать эту самую капусту, копать картофель, дергать ленъ и молотить рожь, и онъ даже разсмѣялся яснымъ, радостнымъ смѣхомъ. Но смѣхъ этотъ сморщилъ его лицо, какъ у старика, стянувъ высохшую кожу у глазъ и у рта, и рѣзкій-свистящій кашель вырвался изъ его груди.
Какъ въ тлѣющей золѣ вспыхиваютъ иногда маленькія искорки, такъ и въ Стахѣ, по временамъ, пробуждалось желаніе пошалить, подурачиться. Онъ вскакивалъ тогда, хотѣлъ бѣжать куда-нибудь, самъ не зная, зачѣмъ, хлесталъ кнутомъ, тащилъ кота за хвостъ черезъ всю избу и смѣялся жалкимъ, похожимъ на плачъ или на пискъ птицы, смѣхомъ.
Однажды, въ Святки, такъ его раззадорило, что онъ вмѣшался въ толпу играющихъ мальчиковъ и давай тоже съ ними бороться. Но недолго длилась эта забава: Витька, лѣсниковъ мальчишка, не очень даже сильный, сейчасъ поборолъ Стаха и, поваливъ его, придавилъ колѣнями къ землѣ, а тутъ-же и вся компанія помогла ему отколотить непрошенаго товарища. Обезсиленный, задыхающійся, Стахо едва вырвался изъ этой бани, и, вскочивъ на ноги, схватился за грудь и откашлялся кровью.
Больше ужъ онъ не пробовалъ вмѣшиваться въ игры товарищей и только издали смотрѣлъ на мальчиковъ, какъ они играютъ «въ кружки», или «въ татарина», или «въ дубъ»; иногда только, бывало, подбѣжитъ, подбодритъ кого-нибудь изъ нихъ крикомъ и сейчасъ же отступитъ, какъ будто пристыженный, сгорбится по своему, засунетъ руки въ рукава и только глазами пожираетъ ловкія и рѣзвыя движенія ровесниковъ. Но эта ихъ ловкость и рѣзвость наполняли его какой-то горечью: постоитъ, постоитъ, да опуститъ вдругъ голову и отойдетъ прочь. Да, ужъ не много радости доставила Стаху эта весна. Не лазалъ онъ по деревьямъ за гнѣздами, не собиралъ птичьихъ яицъ въ шапку, не ловилъ кузнечиковъ въ полѣ, не пускалъ майскихъ жуковъ по водѣ, не вырѣзывалъ хлыстовъ изъ тростника, не выдалбливалъ изъ аиру свистулекъ.
Единственное наслажденіе доставляла ему свирѣль, которую онъ смастерилъ себѣ изъ дерева. Днемъ онъ мочилъ ее въ водѣ, а вечеромъ присаживался на порогѣ хаты и игралъ на ней. Особенно, бывало, въ такіе вечера, когда на небѣ мѣсяцъ стоитъ и соловей въ ольшаникѣ заливается, Стахо сейчасъ за свою свирѣль хватается, точно голодный за ѣду. Сколько тоски было въ его игрѣ — и сказать трудно. Стѣсненная свобода ребенка, горе одиночества, тяжесть непосильнаго труда, страданія мучительной болѣзни — все это сливалось въ тоскливыхъ, стонущихъ звукахъ свирѣли!..
Случалось, что одновременно съ игрою Стаха раздавалось веселое наигрываніе Хжонста на флейтѣ. Можно было даже подумать, что флейта ненавидѣла свирѣль и нарочно поджидала, чтобъ заглушить ее. Едва только послышатся изъ Шафаровой хаты ея тоскливые звуки, какъ тотчасъ, на пастбищѣ, флейта начинаетъ откалывать свои самые громкіе и веселые мотивы.
— Ой, доля, доля…-- пѣла свирѣль.
— Доля ты моя, доля сиротская! Мѣсяцъ по небу идетъ, росой землю поливаетъ… А сирота по свѣту идетъ и слезами землю поливаетъ… Ой, доля моя, доля, доля сиротская!..
Вотъ-те я! Вотъ-те я! — бренчала, настраиваясь, флейта и начинала:
"Кабы не было панны Людвики,
"То-бы не было прусской музыки;
"Дала Людвика пятнадцать грошей
«И заиграла маршъ прусскій ей.»
А свирѣль, между тѣмъ, плакала все тоскливѣе.
— Ой! вѣетъ вѣтеръ буйный, вѣетъ надъ лугами, травушку къ землѣ клонитъ… Ой! кручина, черная кручина вѣетъ надъ землею, сиротинушку пытаетъ: Ой! сирота ты, сиротинушка, на что ты и на свѣтъ, на Божій, родился?
— Ой! и не знаю, на что я на свѣтъ, на Божій, и родился, черная кручина! Ой! завѣй ты, вѣтеръ, завѣй ты, буйный, завѣй! Понеси ты меня, сиротинушку, на тихій лужокъ, въ зеленую могилку!..
А флейта опять за свое:
«Шли дѣвицы лѣсочкомъ, лѣсочкомъ,
Повстрѣчалися съ стрѣлочкомъ, стрѣлочкомъ.»
Но звуки свирѣли становились все выше, все трогательнѣе:
— Зацвѣла рута зеленая, зацвѣла она въ саду. Рвали ее ребята на вѣнки, рвали ее ребята. Одинъ только сирота ея не рвалъ, сиротинушка безъ отца, безъ матери. Ой, рута, рута, рута зеленая, на могилку посаженная. Развернись листочкомъ, развернись привѣтнымъ на песочкѣ бѣломъ, на сухомъ. Ой, доля, доля!.. Ой, доля ты моя сиротская!
Долго, бывало, по ночамъ въ деревнѣ раздавались, перебивая другъ друга, тоскливые напѣвы пастушьей свирѣли и веселые задорные звуки флейты. И чѣмъ дальше, тѣмъ самые музыканты все болѣе и болѣе разгорячались и играли все громче, все упорнѣе.
Побѣда обыкновенно оставалась на сторонѣ флейты и, между тѣмъ какъ свирѣль смолкала, первая еще разъ возвращалась къ своему излюбленному мотиву о «панѣ Людвикѣ.»
Между тѣмъ у вдовы явилась новая забота: что сдѣлать съ теленкомъ, которымъ въ самую Троицу отелилась корова: оставить его или нѣтъ? Правда, что поздній онъ, да къ тому-жъ еще и бѣлый, а такая скотина всегда слабая бываетъ; правда и то, что ту капельку молока, что до сихъ поръ мальченокъ выпивалъ, придется теперь теленку отдавать. Думала вдова и такъ, и сякъ, судили да рядили бабы, оглядывая новаго пришельца и давая каждая иной совѣтъ. Кузнечиха, однако, была того мнѣнія, что теленка нужно оставить. Одна корова въ хлѣву, какъ-то оно не подходитъ для хозяйки. Хотя-бы даже и на поле выгонишь, все же оно пристойнѣе, коли у тебя двѣ головы скота, а не одна. Черезъ полгода славная телушка будетъ, а опять-таки и колесникъ иначе посмотритъ на двухъ коровъ, чѣмъ на одну.
А что она бѣлая, такъ что за бѣда? Все скотиной считается, хоть и бѣлая! На коровѣ пахать не пойдешь, чего-жъ въ ней силы-то искать? Чего не выкормишь, того и не купишь, а что о мальченкѣ-то, такъ и думать объ этомъ нечего, потому ужъ давно изъ тѣхъ лѣтъ выросъ, чтобъ, ровно котъ, на молокѣ сидѣлъ. Картошка, слава Богу, есть, лебеда есть, соль есть, такъ, ужъ какъ нибудь и безъ молока обойдется. Ужъ не маленькій…
Что-жъ? пришлось ему обходиться безъ молока. Теленка вытащили за лѣвую заднюю ногу, для отвода дурного глаза, изъ сѣней въ хлѣвъ, гдѣ онъ занялъ почетное мѣсто по правую сторону Пятнухи, а въ тотъ-же день въ полдень на столъ, вмѣсто похлебки, была подана лебеда. Въ ней было немного сала, и отъ этого она казалась вкуснѣе. На другой день миска была тоже опорожнена до-чиста; на третій осталось немного для поросенка, а мальчикъ весь вечеръ жаловался, что у него жжетъ во рту. На пятый день онъ едва дотронулся до нея, а черезъ недѣлю она ему такъ опротивѣла, что онъ на нее смотрѣть не могъ. Начали они ѣсть картофель съ солью, но его опять таки не было такъ много, чтобъ ѣсть, сколько душѣ угодно. Правда, жаловаться никто не жаловался, но, Стахо сильно похудѣлъ за эти нѣсколько дней и слонялся, какъ тѣнь.
Сама кузнечиха, забѣжавъ однажды за курицей, которая у ней любила бѣгать по чужимъ хатамъ, обратила каісьто вниманіе на мальчика.
— А что-жъ это у тебя Стахо такъ сплоховалъ? — спросила она вдову, — Поди, ровно покойникъ, выглядитъ!
Взлянула на него мать, и ее тоже поразило блѣдное до прозрачности, посинѣвшее лицо мальчика.
— А нешто мало онъ у меня наработается за день? — заговорила она, поднимая сейчасъ передникъ къ глазамъ. — Нешто мало находится, натаскается? Нешто онъ отдохнетъ когда?.. Ой, сирота, сирота!..
— Какой тамъ сирота! — рѣшительно возразила кузнечиха. — Коли мать есть, и отецъ найдется!
И она хотѣла было погладить его по волосамъ, но онъ рванулся, какъ злая собака, и, ворча что-то, отошелъ въ сторону. Онъ скорѣе позволилъ-бы Іудѣ приласкать себя, чѣмъ этой бабѣ. Онъ ужъ и курицу отъискивать не пошелъ, и на ужинъ нельзя было его никакъ дозваться: какъ вышелъ изъ хаты, такъ и застрялъ гдѣ-то. Только вечеромъ, когда вдова принялась мыть посуду, онъ вернулся, съ трескомъ захлопнулъ дверь, шапку швырнулъ куда-то, и, сѣвъ на лавку, угрюмо сталъ смотрѣть въ уголъ.
— Что ты на ужинъ не пришелъ? — спросила его мать. — Или не слыхалъ, какъ я тебя кликала?
Онъ ничего не отвѣтилъ, только сильнѣе сдвинулъ брови, при звукѣ голоса матери, и раскрылъ ротъ; легкая судорога искривила его лицо.
— Вонъ тамъ въ печи картофель въ кострюлькѣ для тебя стоитъ…
Онъ не трогался съ мѣста. Упершись локтями въ колѣни и держа обѣими руками голову, онъ съ какимъ-то тупымъ упорствомъ закачался изъ стороны въ сторону.
— Что-жъ ты молчишъ? — уже съ досадой спросила мать. — Языкъ у тебя отсохъ, что-ли?..
Мальчикъ тяжело вздохнулъ, но не произнесъ ни слова.
— Оглашенный мальчишка! — пробормотала вдова, пожимая плечами. — Разопрется, ровно нетопырь, да и сидитъ! Мало своей кручины, еще этакой червякъ станетъ тебѣ докучать…
Она вытерла руки, подошла къ печкѣ и, толкнувъ стоявшую на угольяхъ кострюльку, сердито обратилась къ Стаху.
— Будешь ты ѣсть или нѣтъ? — спросила она, повышая голосъ, и тутъ-же, поднявъ передникъ къ глазамъ, начала:
— И что мнѣ за наказаніе послалъ Господь съ этимъ мальчикомъ?.. И что-жъ это я такая сиротинушка горемычная осталась! — причитала она, утирая слезы и отгребая золу.
У Стаха глаза чѣмъ-то застлало, въ ушахъ зазвенѣло, ноги у него дрожали, какъ въ лихорадкѣ. Но онъ не поднималъ головы и продолжалъ упорно смотрѣть въ землю, ничего не видя передъ собою. Вдругъ онъ вскочилъ съ лавки, кинулся къ матери, охватилъ ея ноги руками и, прильнувъ къ нимъ лицомъ, разразился громкимъ плачемъ.
— Матушка, милая! — лепеталъ онъ. — Не бери другого отца!.. Пожалѣй ты меня, и работника не бери!.. Ой, Господи, не бери ты работника въ хату!.. Ой, господи… Господи?.. Господи…
Гуки его опустились, онъ стукнулся лбомъ о землю и, припавъ грудью къ ногамъ матери, весь вздрагивалъ отъ потрясавшихъ его рыданій и извивался по землѣ, какъ червякъ.
Вдова остановилась и не трогалась съ мѣста. Жаль ей стало ребенка, надрывавшагося отъ плача. Такъ же жалѣла она, бывало, цыпленка, когда онъ, не дорѣзанный, трепеталъ еще въ послѣднихъ судорогахъ на пескѣ.
— Ну, чего ты плачешь, сиротка, чего горюешь? — заговорила она плаксивымъ голосомъ и еще выше подняла передникъ. — Никто-жъ тебя изъ хаты не гонитъ, никто тебя не бьетъ… хотя-бъ и другой отецъ былъ, я тебя не дамъ въ обиду… никто не будетъ тебя бить…
— Не хочу, матушка, не хочу!.. — кричалъ Стахо, ударяясь головой о глиняный полъ. — Ой, Господи, не хочу!
Вдова совсѣмъ растрогалась.
— Ну, встань, встань! — говорила она. — Не будь дурнемъ! Только всю голову себѣ искалѣчитъ!..
Стахо не слушалъ ея. Рыданія душили его, горе овладѣло имъ до такой степени, что онъ не чувствовалъ, какъ бьется его голова о твердый полъ, какъ горючія слезы заливаютъ все его лицо.
— Не хочу! Не хочу! — упорно повторялъ онъ въ отчаяніи. — Не хочу другого отца! Не хочу работника! Ой, Господи!..
Горькій плачъ его раздиралъ, матери сердце. Она опустила передникъ и, силясь достать своей рукой голову сына, мягко говорила:
— Ну, тише!.. перестань!.. тише!..
Мальчикъ всталъ на колѣни, сложилъ руки, какъ на молитву и простеръ ихъ къ матери, устремивъ на нее молящій взглядъ.
— Мама!.. матушка!.. — лепеталъ онъ страстнымъ, молящимъ голосомъ. — Я все сдѣлаю… со всѣмъ управлюсь!.. Матушка!.. Все сдѣлаю!..
Онъ все выше поднималъ къ матери свои сложенныя руки и исхудалѣе смуглое лицо, на которомъ выступили яркія, красныя пятна.
По впалымъ щекамъ его струились крупныя, свѣтлыя слезы; губы его дрожали; онъ едва былъ въ состояніи выговорить слово; волосы прилипли ко лбу и къ впалымъ вискамъ; какъ безумные, смотрѣли его глаза.
Зато вдова расплакалась еще сильнѣе.
— Что тутъ объ управѣ толковать! — быстро заговорила она, — коли никакой тутъ управы нѣтъ! Люди на тебя по дорогамъ-то дивуются, а ты тутъ объ управѣ толкуешь! А ты погляди-ка лучше на руки-то твои!.. Этакими-то руками хочешь ты съ работой управиться?
И она громко зарыдала.
Дѣйствительно, эти двѣ худыя, почернѣвшія, высунувшіяся изъ рукавовъ руки, которыя съ мольбою простирались къ ней, были тонки, какъ двѣ палочки. Такъ выглядитъ сухая вѣтка, что торчитъ изъ ствола вербы. Къ тому-же, въ эту минуту онѣ такъ дрожали, были такъ дѣтски слабы и безпомощны… Слѣпой только могъ этого не видѣть!
Поглядѣла вдова, поглядѣла на эти исхудалыя; протянутыя къ ней, руки, и испугъ охватилъ ее. Въ первый разъ видѣла она ихъ во всей ихъ жалкой наготѣ. Невыносимая жалость къ себѣ самой овладѣла ею. Такъ вотъ какова ея опора! Вотъ какова ея подмога! Тутъ-же закрались въ ея душу тревога и сомнѣніе: какъ-то еще тамъ въ полѣ все сдѣлано такими руками!.. «Пресвятая Богородица, святой Антоній, упасите отъ всякой бѣды!» Ужъ и вчера показалось ей, что борозды въ капустѣ не довольно глубоки; теперь она была увѣрена въ этомъ. И опять ей стало такъ жалко себя.
— Ой, сирота я, сирота горемычная! Ой, сирота я, и съ мальченкомъ этимъ! Ой, и что-жъ это ты, родимый, въ такое время померъ!.. Ой, лучшебы я сквозь землю провалилась, вмѣстѣ съ дитяткомъ моимъ, прежде чѣмъ я этого сиротства дождалася!.. Али я ужъ хуже всѣхъ на свѣтѣ, что-ли, что такая бѣда на меня напала!.. Неужто-жъ Господь не смилуется надо мною, не утѣшитъ меня, сироты, въ бѣдѣ моей тяжкой… въ кручинѣ моей горькой!
Стахо рознялъ руки и пересталъ плакать. Плачъ матери испугалъ его; онъ охватилъ ея колѣни и, все крѣпче сжимая ихъ, повторялъ:
— Не плачь, матушка, не плачь! Ради Христа, не плачь, матушка! Рѣжь меня, руби меня, только не плачь! Ради Христа, не плачь!
Вдова утерла глаза. Было ужъ поздно; ночи короткія, утромъ рано на работу вставать надо. Съ трескомъ догорала лучина, воткнутая въ одну изъ щелей печи.
— Ну, вставай, сирота, вставай, — сказала вдова, кладя свою смуглую руку на мокрые волосы мальчика. — Не горюй!.. Авось, Господь милосердый насъ не оставитъ!..
Плачъ Стаха мало-по-малу утихалъ, и только изрѣдка глубокое всхлипываніе заставляло вздрагивать все его худенькое тѣло. Въ печи потухли послѣднія искорки.
--Ну, что слыхать съ жатвой? — неожиданно, спросилъ вдову Хжонстъ. встрѣтивъ ее однажды у колодца.
Баба просіяла, усмѣхнулась вздохнула и, поставивъ ведро на землю, отерла рукавомъ лобъ и подперла подбородокъ.
— Ну, что тамъ жатва!.. — сказала она. — Вотъ кабы Господь погодку послалъ…
— А кто-жъ косить-то будетъ, мальченокъ? — полу-навязчиво, полу-насмѣшливо спрашивалъ хромой.
Онъ былъ сегодня какъ-то особенно щеголевато одѣтъ. Рубашка была заколота блестѣвшей на солнцѣ булавкой, жилетъ, сшттый по городскому, разстегнуть на груди; шинель накинута на плечи, шапка на бекрень. Онъ стоялъ передъ нею подбоченившись, съ смѣющимися глазками, съ закрученными усиками, показываяъ бѣлыя зубы и вертя въ рукѣ папиросу.
Никогда еще онъ не казался ей ьакимъ привлекательнымъ. А какой это былъ косарь, изъ всѣхъ первый! онъ въ одинъ день скосилъ бы всю ея рожь.
Но тутъ она вспомнила, что въ это воскресенье колесникъ обѣщалъ прійти уже непремѣнно и такъ или иначе рѣшить дѣло. И она, вздохнувъ, промолвила:
— Да онъ ужъ вотъ цѣлую недѣлю, то, и знай; бѣгаетъ на Заводье косу точитъ. Вчерась косы направлялъ, больно длинны… Брусокъ съ самаго утра набиваетъ… Можетъ, Богъ дастъ, и скоситъ что въ добрый часъ!
Хжонстъ нетерпѣливо переступилъ съ ноги на ногу.
— Еще-бы! скоситъ! Толкуйте! Нешто, у него сила на косу есть? Спутаетъ только солому, да и все тутъ!
— Ну…-- начала вдова неувѣреннымь тономъ, — а вѣдь не разъ для коровы травы, нарѣзалъ…
— Иное дѣло — трава, — возразилъ, хромой а иное дѣло — рожь. Траву любымъ ножикомъ срѣжешь. Это и раба сможетъ, а на рожь, иной руки надо, иной силы. Да еще на такую! Рожь ровно тростникъ, надъ нимъ и мужика третій потъ прошибетъ. Я тамъ ходилъ вчерась, такъ, небось, видѣлъ.
Вдова мгновенно остыла. Послѣднія слова Хжонста были большой неосторожностью съ его стороны. Да что-жъ это — подумала она — станетъ онъ тутъ этотъ хромоногій бѣсъ, ея поле обходить, словно уже своё? Что это онъ тамъ станетъ смотрѣть да выглядывать?.. Пахалъ онъ тамъ али сѣялъ, что-ли? Еще, поди, такого наказа отъ старосты не было, чтобы ей его въ работники брать. Коли ждать; такъ ждать! До воскресенія еще потерпѣть можно. Придетъ колесникъ — ладно; не придетъ — тоже ладно. Хжонста она всегда найдетъ. Гляди, ужъ теперь дорогу ей забѣгаетъ…
— Пусть попытаетъ! — произнесла она съ напускнымъ равнодушіемъ. — Скоситъ такъ скоситъ, а коли нѣтъ, такъ и нанять можно. Чего супротивъ него идти, коли его такая прыть разобрала…
И она взяла ведро и пошла своей дорогой.
Хжонстъ прищурилъ глаза и, продолжая вертѣть папиросу, исподлобья глядѣлъ ей вслѣдъ.
— Вотъ чортова баба!.. — буркнулъ онъ и, махнувъ рукою, принялся насвистывать что-то.
Въ тихій солнечный день застучали по полямъ косы. Косари, выйдя изъ хатъ своихъ по двое, по трое, раскинулись теперь цѣлымъ отрядомъ по шахматной доскѣ изъ свѣтло-желтыхъ и золотисто-зеленыхъ колосьевъ. Это не была настоящая правильная армія, въ которой солдаты, подобранные одинъ къ другому, подъ предводительствомъ господскаго управляющаго, сомкнутыми рядами стремятся къ аттакѣ; но вольный, свободный отрядъ, гдѣ встрѣтишь людей различной ловкости въ бою и гдѣ каждый на своемъ мѣстѣ, отвѣчаетъ самъ за себя.
Ничего, значитъ, удивительнаго не было въ томъ, что въ этомъ отрядѣ очутился и маленькій, худенькій солдатикъ, который, таща косу, шелъ за другими, изрѣдка лишь останавливаясь по дорогѣ, чтобъ переложить свое оружіе съ одного плеча на другое. Оружіе это, очевидно, было ему не по силамъ, однако, онъ бодро несъ его и бодро вступилъ съ нимъ на свое поле.
Какъ разъ въ это время, сначала въ двухъ — трехъ мѣстахъ, а потомъ и со всѣхъ сторонъ, раздались предвѣщающіе начало косьбы ритмическіе удары брусковъ о косы. Вытащилъ и Стахо свой брусокъ и неровно принялся имъ постукивать. И его было слышно въ высокой ржи, но совсѣмъ не видно было.
Надъ свѣтло-желтыми квадратами и полосами ржи виднѣлись бѣлыя и разноцвѣтныя спины косарей въ рубахахъ, въ камзолахъ, въ жилетахъ, въ кафтанахъ; на плечахъ торчали загорѣлыя шеи въ отвернутыхъ воротникахъ, у кого завязанныхъ шнурочками или тесемками, у кого заколотыхъ булавками, а у кого застегнутыхъ пуговицами; еще выше подымались надъ головами то желтыя или коричневыя соломенныя шляпы, то у стариковъ — теплыя шапки, изъ за которыхъ видны были длинные волосы всевозможныхъ оттѣнковъ; а надо всѣмъ этимъ, сверкая издали на солнцѣ, дружно вздымались и опускались косы.
Стахо совершенно исчезъ въ высокой ржи, и надъ слегка волнующимся моремъ колосьевъ видна была лишь его коса: сверкая тысячами голубовато-золотистыхъ искръ, она неровно шевелилась надъ полемъ. Едва-ли кто либо смотрѣлъ на нее, одинъ только старый Доминъ вытянулъ въ ту сторону свою длинную, какъ у журавля, загорѣлую шею и, заслонившись рукою отъ солнца, щурясь направилъ на нее свой взглядъ, точно телескопъ на звѣзду. Не заботливость по отношенію къ мальчику заставляла его это дѣлать, но опасеніе за вредъ, который неумѣлая рука косаря могла причинить богатому дару святой земли. Но коса заходила хорошо, забирая полукругомъ справа на лѣзо и исчезая въ колосьяхъ, словно звѣздочка въ золотистомъ облакѣ, и неширокая, правда, но зато довольно ровная, дорога мало-по-малу открывалась передъ нею.
Все это видѣлъ Доминъ и, успокоившись, покуривалъ коротенькую трубку и слегка постукивалъ косой. Но чего онъ не видѣлъ, такъ это того блеска въ сѣрыхъ глазахъ Стаха, которымъ загорѣлись они, когда колосья въ первый разъ захрустѣли у него подъ косой. Руки у него слегка дрожали, но изможденное лицо просіяло счастьемъ и радостью, а сердце такъ и запрыгало въ груди. Крѣпко держась за рукоять, онъ, какъ только могъ, широко замахнулся косой и, низко подобравъ солому, загребъ ее къ себѣ. Но коса, въ слабой, исхудалой рукѣ мальчика, встрѣчала сильное сопротивленіе. Рожь взошла необыкновенно густая, снизу еще зеленоватая, солома была тверда и гибка притомъ. Подивился Стахо, что это у него такъ тяжело идетъ. Когда прошлогодней жатвой, глядѣлъ онъ на отца, ему казалось, что коса сама ходитъ и сама рѣжетъ, а тятя, знай, только копьемъ машетъ. А тутъ инда потъ прошибетъ, пока горсть колосьевъ на землю сложишь.
Дивился онъ, но работать не переставалъ. И брусокъ онъ только тогда доставалъ изъ кармана, когда Семенъ Заброжный, что на сосѣднемъ полѣ рожь свою косилъ, принимался точить свою косу. Тогда и Стахо отдыхалъ немного, оттачивая свою. И самый стукъ косы о брусокъ наполнялъ его бодростью и гордостью. Онъ звучалъ для него не только торжествомъ, но и надеждой; онъ ставилъ его на равную степень со всякимъ работникомъ, ба! чуть-ли не съ хозяиномъ, потому что вѣдь онъ свое поле косилъ, не чужое. Стукъ косы говорилъ ему, какъ онъ большимъ выростетъ и станетъ сильнымъ, какъ, покончивъ съ жатвой, перепашетъ поле, какъ на немъ картофель на весну посадитъ, какъ потомъ опять его на осень славно засѣетъ, какъ онъ все это самъ сдѣлаетъ и какъ никто надъ нимъ головой не будетъ, какъ онъ никого не попуститъ себя съ земли согнать и какъ славно заживутъ они съ матушкой… И, наклоняя голову, Стахо жадно ловилъ эти звуки то правымъ, то лѣвымъ ухомъ. Славная была музыка! Право, онъ никогда не слыхалъ еще лучшей.
Прошло уже не мало времени, когда Заброжный вдругъ окликнулъ его со своего поля:
— Паренекъ, а паренекъ!..
— Чего? — откликнулся Стахо.
— А пусть мать хоть штофъ водки приготовитъ, было-бы чѣмъ косу-то вспрыснуть!..
Стахо громко, радостно засмѣялся; это были для него самыя пріятныя слова, какія только кто-либо могъ ему сказать.
Но въ ту-же минуту онъ вдругъ почувствовалъ сильную боль и схватился за грудь. Страхъ охватилъ его. Вотъ ужъ почти недѣля, какъ ему лучше стало, вонъ съ того самаго вечера, когда онъ упалъ въ ноги матери, а тутъ, гляди, опять эта самая бѣда отзывается… Постоялъ онъ немного, отдышался, отеръ холодный потъ съ лица и принялся косить новый рядъ. Коса съ трудомъ пробивалась сквозь солому, и ему съ большимъ усиліемъ удалось сложить пучокъ колосьевъ. Онъ попробовалъ захватить по меньше, но и это было трудно. Боль не унималась. Острая, колючая, невыносимая, она положительно не давала ему дышать, пронизывала его насквозь, точно волчьими зубами.
Въ первый разъ уклоняясь отъ назначеннаго имъ самимъ срока, Стахо вынулъ брусокъ и принялся оттачивать косу скорѣе ради отдыха, чѣмъ ради дѣйствительной надобности. Долго точилъ онъ ее: ему хотѣлось-бы хорошенько отдохнуть и потомъ со свѣжими силами, взяться за работу. Пусть хоть и Заброжный видитъ, какъ онъ хорошо работаетъ, особенно послѣ такихъ его словъ!.. Боль, казалось, дѣйствительно, прекратилась. Стахо поправилъ шапку на головѣ, сунулъ брусокъ за поясъ, которымъ была опоясана его рубаха, да чтобъ придать себѣ бодрости и охоты, затянулъ было обычный припѣвъ: ой да дана!.. ой да дана!..
Но голосъ его, хриплый, дрожащій, похожій на пискъ птицы, вырвался изъ груди его, точно протяжный стонъ. Стахо самъ испугался своего голоса, утихъ и молча продолжалъ косить. Но съ каждымъ движеніемъ плечъ, съ каждымъ размахомъ косы, боль чувствовалась снова и становилась все сильнѣе. Стахо крѣпко стиснулъ зубы, брови его сдвинулись, на пожелтѣвшій лобъ набѣжали морщинки, глубокая страдальческая складка показалась вокругъ дрожащихъ, посинѣвшихъ губъ. Сзади его все меньшими и меньшими пучками ложилась скошенная рожь, и все дальше, все слабѣе слышались впереди голоса жнецовъ, хрустѣніе соломы и лязгъ оттачиваемыхъ косъ. Мальчикъ напрягалъ всѣ свои силы, чтобы приблизиться къ нимъ, вся рубаха его была въ поту, мокрые волосы прилипли къ вискамъ, все труднѣе становилось ему держать косу. Но онъ выдержалъ и не выпустилъ ея изъ руки до тѣхъ поръ, пока мать не принесла ему въ поле обѣдать. Чуть дотронувшись до ѣды, онъ кинулся къ ручью и пилъ, жадно пилъ изъ него, словно хотѣлъ его выпить весь, до самаго дна, до сѣрыхъ камушковъ, до золотого песочку. Онъ тутъ-же и свалился на берегу, весь сотрясаясь отъ сильнаго, раздирающаго кашля.
Живо пролетѣлъ полдень; мужикъ, на своей землѣ работая, не любитъ долго отдыхать. Проснулся и Стахо на берегу ручья, взялся онъ снова за косу. Смуглыя руки его съ посинѣвшими ногтями дрожали, какъ въ лихорадкѣ. А!.. Холодкомъ-то въ меня съ земли натянуло — подумалъ онъ и встряхнуся: дрожь пробѣжала по его спинѣ. Глянулъ онъ на небо: было уже съ часъ пополудни, жара стояла страшная.
Длинные алмазные лучи, что раннимъ утромъ, дрожа, косо падали на землю, отломились гдѣ то отъ золотого іюльскаго солнца и, огромное, точно огромный расплавленный шаръ, палящее, оно встало высоко, прямо надъ землею, наполняя все пространство нестерпимымъ зноемъ. Послѣдній рой комаровъ улетѣлъ въ сырой ольтанпикъ, въ воздухѣ бились большія золотыя мухи, скошенныя травы распространяли сильный ароматъ, и мелкія капли росы, дрожавшія на обнаженной изъ подъ колосьевъ травѣ, высыхали съ необыкновенной быстротой. Воздухъ весь былъ полонъ стрекотаніемъ кузнечиковъ, жаворонокъ оборвалъ свою пѣсню, хлѣбный запахъ захватывалъ дыханіе. Небольшія полосы крестьянской ржи были уже сжаты и тянулись посреди зеленѣющихъ созрѣвающими овощами полей; на большихъ только издали блистали косы; Заброжный, срѣзавъ полъ-десятины высокой ржи, ушелъ уже со своего поля. Одинъ только старый Доминъ, который косы своей никому не довѣрялъ, несмотря на то, что въ хатѣ были болѣе молодыя руки, помаленьку, съ разстановкой срѣзывалъ свое поле, снимая съ него хотябы самый маленькій колосокъ, и жнивье у него оставалось такимъ гладкимъ, какимъ рѣдко бываетъ и послѣ очистки его граблями. Взялся Стахо за косу и широко, не жалѣя силъ, замахнулся ею; ему хотѣлось побороть себя, подкрѣпиться и разогрѣться. Къ тому же въ ушахъ у него не переставали звучать слова матери.
— Только-то? — сказала вдова, когда принесла ему обѣдъ, окидывая взглядомъ поле. — Когда то это будетъ, Господи! А тутъ такъ и печетъ, того и гляди дождь пойдетъ! Побойся Бога, сынокъ, не стой такъ, хоть бы какъ нибудь поспѣть!..
Ужъ онъ раза три мѣнялся въ лицѣ, и то блѣднѣлъ, то краснѣлъ, то опять блѣднѣлъ, ужъ у него и плечо онѣмѣло, и дыханіе, со свистомъ выходя изъ груди, становилось все учащеннѣе, ужъ у него и круги пошли передъ глазами, а онъ все косилъ да косилъ.
— Не стой! Не стой! — кричалъ ему чей-то сильный, твердый, суровый голосъ. Онъ даже разъ поднялъ было голову, чтобы прислушаться, откуда звучитъ этотъ голосъ, но въ отвѣтъ ему послышалось только стрекотаніе кузнечиковъ и отдаленный говоръ жнецовъ. И онъ все быстрѣе махалъ косой, занималъ все большіе ряды, радуясь, что унялась немного эта мучительная боль, не обращая вниманія на потъ, который заливалъ ему глаза и крупными каплями катился по исхудалому лицу.
Сильная жажда томила ого, онъ нѣсколько разъ повернулъ голову къ журчавшему на краю поля ручейку, но не оставлялъ работы.
— Не стой!.. Не стой!.. — шумѣли впереди плотно сомкнутые ряды высокихъ, чуть-ли не выше его, колосьевъ, въ которые онъ, точно солдатъ на приступѣ, врѣзывался съ своей косой.
— Не стой!.. Не стой!.. — трещала позади, притаившаяся въ картофелѣ перепелка, которую Заброжный спугнулъ съ своего поля.
Въ жаръ кинуло Стаха. Кабы вотъ хоть до груши… Кабы хоть до креста… А вотъ какъ косу точить станетъ, тогда ужъ и отдохнетъ.
Съ краю поля, подлѣ дороги, стояла полевая груша, а нѣсколько поодаль крестъ, почти весь заросшій мхомъ. Онъ ужъ давно стоялъ тутъ на перепутьи, еще когда лѣсъ вырубали на поля. Какъ-бы ни было тихо вокругъ, груша всегда качала своими мелкими листочками; какъ бы ярко ни свѣтило солнце, крестъ всегда былъ черенъ и унылъ.
Отъ того мѣста, гдѣ косилъ Стахо, недалеко было до креста и до груши, и съ каждымъ размахомъ косы разстояніе это явно уменьшалось…
— Съ полъ-десятинки еще! — свистящимъ отъ усталости голосомъ прошепталъ Стахо. — Больше не будетъ, какъ полъ..
Онъ не докончилъ и остановился, задрожавъ въ испугѣ. Ноги подъ нимъ подкашивались, руки дрожали.
— Къ матушкѣ! — подумалъ онъ, раскрылъ ротъ, хотѣлъ было что-то сказать, но не могъ вымолвить ни слова.
Вдругъ онъ зашатался, какой-то красный свѣтъ ослѣпилъ его.
— Господи! — отчаянно вскрикнулъ онъ и, выронивъ косу изъ руки, какъ снопъ повалился на землю.
— Не стой! не стой!.. — стрекотали между тѣмъ кузнечики въ густой, плотно сомкнутой, золотисто-зеленой ржи.
— Не стой! не стой! — трещала сѣрая, притаившаяся въ картофелѣ, перепелка.
— Не стой! не стой!.. — тихо шелестила груша. Черный крестъ лишь стоялъ неподвижно и безмолвно.
Солнцѣ уже закатывалось, когда старый Доминъ, заслонившись рукою отъ яркихъ лучей и, прищуривъ глаза, взглянулъ на Шафарово поле.
— Вотъ негодный мальчишка! Этакую малость за столько времени накосилъ! — промолвилъ онъ про себя и, не видя ни маленькаго косаря, ни косы, подошелъ поближе къ межѣ.
— Спитъ, негодный! лежитъ! — сердито закричалъ онъ, замѣтивъ вытянувшіеся и чернѣвшіеся издали сапожки. — Наплевать на этакую работу! Съ этакой-то рожью!..
Онъ вынулъ изо рта трубку, которую закурилъ, уходя съ поля, и, приложивъ руки къ губамъ, крикнулъ:
— Паренекъ, а паренекъ!.. Вставай-ка, лѣнтяй!.. Паренекъ!..
Но маленькій косарь лежалъ неподвижно. Старикъ сердито повернулся и, покуривая изъ коротенькой трубки, ворчалъ про себя:
— Косарь тоже, чортъ возьми!.. Задалъ-бы я тебѣ косу-то!.. А рожь-то какая!..
И онъ уходилъ, а все еще въ ту сторону оборачивался.
— А чтобъ ты пропалъ съ этакой работой!.. Задалъ-бы я тебѣ спать-то!.. — проговорилъ онъ, поднимая костлявый кулакъ и грозя имъ въ сторону поля.
Онъ прошелъ еще нѣсколько шаговъ и опять обернулся и смотрѣлъ туда.
— Дрыхнетъ, негодный!.. А чтобъ ему!.. Паренекъ, а паренекъ! — крикнулъ онъ снова, не будучи въ силахъ выдержать. — Не встанешь ты нынче, что-ли?.. Гей!
Но маленькій косарь, казалось, совершенно не слышалъ его.
— Въ конецъ косу-то на росѣ заржавитъ! — подумалъ Доминъ, остановился на минуту и вдругъ большими шагами направился къ Шафарову полю. Не могъ онъ равнодушно глядѣть, какъ ни за что изводится трудъ-ли людской или даръ Божій.
Но, подойдя къ тому мѣсту, гдѣ Стахо, растянувшись, лежалъ подлѣ косы, старикъ такъ перепугался, что выронилъ трубку изо рта.
Мальчикъ еще слабо дышалъ, но выглядѣлъ совсѣмъ, какъ мертвый. Глубоко ввалившіеся глаза были закрыты, губы и вѣки посинѣли, все лицо было желто, какъ воскъ. Тонкая струйка свѣтлой запѣнившейся крови сочилась изо рта и текла вдоль рукава старой недобѣленной рубахи, на который онъ склонилъ свою голову.
Старикъ попробовалъ встряхнуть его — ни звука! Кровь только запѣнилась сильнѣе и быстрѣе потекла по рукаву, но Стахо не открылъ глазъ. Покачалъ Доминъ головою и, такъ какъ у него самого силъ было мало, пошелъ въ деревню, чтобъ привезти тележку; но все-таки передъ уходомъ онъ поднялъ косу, отеръ ее полой кафтана и воткнулъ древкомъ въ землю.
Словно по ратному полю, шелъ онъ теперь къ деревнѣ. Отрядъ воиновъ, который цѣлой вереницей растянулся здѣсь на разсвѣтѣ, разсыпался теперь кто куда, оставивъ цѣлые ряды неподвижно лежащихъ колосьевъ. Шумъ и лязгъ орудій, не прекращавшіеся въ теченіе цѣлаго дня битвы, стихли; воздухъ, насыщенный горящимъ паромъ отъ учащеннаго дыханія, охладился; смятая, стоптанная трава медленно подымалась, въ ожиданіи живительной росы. А надъ взятымъ съ бою полемъ, словно побѣдное знамя, вся облитая заревомъ заката, торчала Стахова коса.
Тихо и неподвижно лежалъ подъ этимъ знаменемъ маленькій косарь…
По дорогѣ, между тѣмъ, дребезжала телѣжка вдовы, наскоро запряженная Хжонстомъ.