КРИТИЧЕСКІЯ ЗАМѢТКИ
[править]Великій постъ — обычное въ Петербургѣ время выставокъ, которыхъ иногда открывается по нѣскольку разомъ, какъ, напр., въ настоящемъ году: четыре художественныхъ — волна печатнаго дѣла. Такое обиліе художественныхъ произведеній, — результатъ нашего творчества всего только за одинъ годъ, — очень лестно для насъ. Искусства, видимо, процвѣтаютъ, а они, если вѣрить прописямъ «добраго стараго времени», смягчаютъ нравы, что никогда не лишне.
Къ четыремъ этимъ выставкамъ слѣдовало бы прибавить еще пятую — академическую, бывшую въ декабрѣ и январѣ, хотя и незначительную по размѣромъ, но не уступающую «передвижникамъ» по достоинству. Впрочемъ, распространяться о ней нѣтъ особой нужды, такъ какъ лучшіе ея представители фигурируютъ и среди «передвижниковъ», которымъ, безспорно, принадлежитъ первое мѣсто. Здѣсь вы встрѣчаете произведенія любимыхъ художниковъ, болѣе строгій выборъ и больше содержательности. Остальныя выставки служатъ скорѣе сѣроватымъ фономъ, на которомъ болѣе яркимъ пятномъ выступаетъ «передвижная», какъ въ фокусѣ, сосредоточившая лучшія произведенія русскаго творчества. Пейзажи Шишкина, Левитана, Боголюбова, Волкова, Васнецова, портреты Рѣпина, Ярошенко, Сѣрова, жанровыя картинки Маковскаго, бюсты Забѣлло и Гинсбурга, — развѣ этого недостаточно, чтобы привлечь вниманіе посѣтителей? Пейзажи на первомъ планѣ, жанръ, портреты и немножко исторіи — таково въ общемъ содержаніе выставки.
Пейзажъ занимаетъ мѣста больше всего, какъ будто мы отвернулись отъ человѣческой жизни, со всѣмъ ея вздоромъ, и отдыхаемъ «на лонѣ природы». Весна и зима, и другія времена года, и лѣсъ, и рѣки, и степь, и море, — даже за полярной кругъ (картина г. Коровина) мы забрались въ погонѣ за природой — все изображено съ надлежащей точностью и добросовѣстностью. Изъ 156 картинъ 89 посвящены пейзажу, въ изображеніи котораго наша живопись достигла замѣчательнаго совершенства. На выставкѣ нѣтъ особенно выдающихся пейзажныхъ картинъ, но нѣтъ и ни одной плохой. Каждая проникнута художественнымъ настроеніемъ, прекрасно передаетъ то, что задумалъ художникъ и что волновало его, хотя всѣ вмѣстѣ они и производятъ впечатлѣніе бѣдности замысла, почти ничтожности содержанія. Маленькіе уголки, если можно такъ выразиться — кусочки природы, выхвачены художникомъ и съ большимъ или меньшимъ умѣньемъ закрѣплены на полотнѣ. Единственную попытку — дать нѣчто цѣльное, широко задуманное, захватывающее — представляетъ картина г. Васнецова «Сибирь», но сѣрая, грязная степь, съ нависшими облаками, и двѣ неясныя скачущія верхомъ фигуры — также монетъ изображать Сибирь, какъ, напр., «Кама» того же художника — любую изъ сѣверныхъ рѣкъ Россіи. Если бы не предупредительная надпись внизу картины, можно бы подумать, что эта «Сибирь» представляетъ поле передъ дождемъ, или «сѣрый день въ степи», подобно многимъ другимъ «сѣрымъ» и «свѣтлымъ днямъ», изобилующимъ на выставкѣ.
За пейзажемъ слѣдуютъ жанры всякаго, рода, бытовыя сценки, типики и фигурки, болѣе или менѣе оригинальные, въ общемъ даже занимательные. Но всѣ эти «пріятели» (которыхъ на выставкѣ нѣсколько), «дѣвочки», «дѣдушки», «внучки», «старушки» и прочіе представители жизни — такъ бѣдны, капельны, до убожества ничтожны, что вчужѣ становится обидно за искусство, которому приходится довольствоваться такимъ матеріаломъ. Какъ исключеніе, можно указать этюды г. Касаткина «Шахтеры-зарубщики» и «Шахтерка», и мы понимаемъ, почему г. Третьяковъ единственно на нихъ остановилъ свое вниманіе, купивъ «Шахтерку» для своей знаменитой московской галлереи. Не смотря на сѣроватый тонъ, этюды г. Касаткина выписаны съ силой и живостью, ярко передавая типъ подземнаго человѣка-крота. Двѣ сильныхъ, угрюмо опустившихся на землю фигуры рабочихъ, покрытыхъ угольною пылью, очевидно только-что поднявшихся изъ шахты и отдыхающихъ, — надолго врѣзываются въ памяти зрителя. При видѣ этихъ сурово-добродушныхъ лицъ, съ спокойствіемъ безнадежности посматривающихъ на васъ, невольно вспоминается безотрадная пѣсенка, записанная Гл. Ив. Успенскимъ на Дону:
Нѣтъ работушки труднѣй,
Какъ работа шахтерей:
Шахтеръ рубитъ, шахтеръ бьетъ,
Подъ землею ходъ ведетъ…
День и ночь мы работаемъ.
День и ночь мы со свѣчами,
Смерть таскаемъ за плечами!
Одинъ Богъ Небесный съ нами…
Среди многочисленныхъ портретовъ не обошлось безъ Л. Н. Толстого, котораго полюбили наши художники, какъ бы пробуя на немъ свои силы. На этотъ разъ выступилъ г. Ярошенко съ портретомъ, который изъ всѣхъ изображеній знаменитаго писателя едва ли не лучшій, хотя при первомъ на него взглядѣ вы испытываете нѣкоторое разочарованіе. Предъ нами не тотъ Л; Н. Толстой, какимъ мы его себѣ представляемъ. Художникъ не идеализировалъ, и, по отзыву лицъ, видѣвшихъ графа, достигъ поразительнаго сходства. Предъ вами сильный, здоровый старикъ, съ Проницательными глазами, въ которыхъ искрится умъ и затаенная иронія. Это не библейскій пророкъ, а то, что называется, человѣкъ «себѣ на умѣ»…
Всѣ портреты на выставкѣ болѣе или менѣе хороши, но они — только портреты, а не картины. Есть, впрочемъ, среди портретовъ г. Рѣпина одинъ, изображающій нѣчто большее, чѣмъ г-жу N. Женщина въ бѣломъ словно выходитъ изъ рамокъ, съ лицомъ, весело улыбающимся, чему противорѣчить усталое выраженіе грустныхъ глазъ. Этотъ портретъ можно бы назвать «Осень». Послѣдніе лучи лѣтняго солнца еще грѣютъ сквозь туманъ надвигающейся осени, но большая половина пути уже пройдена, и близокъ порогъ, за которымъ кончаются радости жизни, и остаются воспоминанія со всей ихъ жгучей горечью…
Историческая живопись на передвижной выставкѣ этого года представлена очень скудно. Всего двѣ картины: г. Сурикова «Покореніе Сибири Ермакомъ» и г. Клодта «Начало реформъ Петра». Правда, картина г. Сурикова — «дистанція огромнаго размѣра», громадное полотно во всю стѣну, съ массою фигуръ. Художникъ работалъ надъ нею больше пяти лѣтъ, видимо, положилъ на нее массу труда и добросовѣстно изучилъ эпоху во всемъ, что касается внѣшней стороны, оружія и одѣянья. Но въ картинѣ нѣтъ жизни, движенья, естественности. Она производитъ впечатлѣніе обстановочной пьесы на хорошей сценѣ. Театральный жестъ Ермака, «указующаго» сподвижникамъ на враговъ, казаки, старательно цѣлящіеся изъ самопаловъ, знамя въ центрѣ группы «военачальниковъ» — все напоминаетъ сцены изъ старыхъ пьесъ, въ родѣ «Смерть Ляпунова» или «Рука Всевышняго отечество спасла», которыя и теперь даются по праздникамъ въ провиниціальныхъ театрахъ. Неестественность всей композиціи еще усиливается странными размѣрами казаковъ, которыхъ художникъ изобразилъ гигантами въ сравненіи съ сибирскими иниродцами. Послѣднихъ г. Суриковъ представилъ въ видѣ тѣхъ карапузиковъ-солдатиковъ, которыми на лубочныхъ картинахъ предводительствуютъ великаны-генералы. Что хотѣлъ представить г. Суриковъ? Что предъ его «богатырями» сибирскій инородецъ — ничто, и что сама судьба обрекла его на гибель и истребленіе? Трудно сказать, но ясно одно — новая картина художника не прибавитъ лавроваго листка къ вѣнку, которымъ и публика, и критика справедливо увѣнчали г. Сурикова за его «Стрѣльцовъ» и «Боярыню Морозову».
Говорить о другихъ произведеніяхъ, о выставкахъ аквалеристовъ и русскихъ «импрессіонистовъ», силящихся пересадить на русскую почву болѣзненный плодъ французскаго декадентства въ живописи, — не мѣсто въ этихъ «замѣткахъ». Обзоръ «передвижниковъ» даетъ достаточный матеріалъ для характеристики современнаго искусства, на которомъ отразилась общая всѣмъ тусклая, сѣрая, тихая и неподвижная обыденность, безъ сильныхъ интересовъ, жгучихъ страстей и яркихъ мыслей. Искусство, въ концѣ концовъ, только отражаетъ то, что его окружаетъ. Оно творитъ типы, которые беретъ изъ жизни, объединяя разсѣянныя въ ней черты выдающихся явленій, и возносится до вершинъ идеала по мѣрѣ роста самой жизни.
Какъ достигаетъ этого художникъ, отлично разсказываетъ Г. Успенскій, тоже великій и единственный въ своемъ родѣ художникъ. Въ одномъ изъ своихъ очерковъ «По поводу одной картинки», нынѣ находящейся въ Третьяковской галлереѣ въ Москвѣ, онъ говоритъ:
"Картинка эта ничѣмъ особеннымъ не замѣчательна. Вотъ она: дѣвушка лѣтъ пятнадцати-шестнадцати, гимназистка или юная студентка, бѣжитъ «съ книжкой пода мышкой» на курсы или на уроки…
«Такихъ дѣвушекъ, въ пледѣ и мужской круглой шапочкѣ, всякій изъ насъ видалъ и видитъ ежедневно и уже много лѣтъ подъ рядъ, и притомъ въ огромномъ количествѣ… И вотъ художникъ, выбирая изъ всей этой толпы „бѣгущихъ съ книжками“ одну самую ординарную, обыкновенную фигуру, обставленную самыми ординарными аксессуарами простого платья, пледа, мужской шапочки, подстриженныхъ волосъ, тонко подмѣчаетъ и передаетъ вамъ „зрителю“, „публикѣ“, самое главное, самое важное во всемъ томъ, что мы, „публика“, изжевали своими разглагольствованіями; это главное: чисто женскія, дѣвичьи черты лица, проникнутыя на картинѣ, если можно такъ выразиться, присутствіемъ юношеской, свѣтлой мысли. Главное же, что особенно свѣтло ложится на душу, это нѣчто прибавившееся къ обыкновенному женскому типу — новая, мужская черта, черта свѣтлой мысли вообще, не приклеенная, а органическая… Вотъ это-то изящнѣйшее, не выдуманное и притомъ реальнѣйшее слитіе дѣвичьихъ и юношескихъ чертъ въ одномъ лицѣ, въ одной фигурѣ, осѣненной не женской и не мужской, а „человѣческой“ мыслью, сразу освѣщало, осмысливало и шапочку, и пледъ, и книжку, и превращало въ новый, народившійся, небывалый и свѣтлый образъ человѣческій…»
Но если нѣтъ этихъ отдѣльныхъ, разсѣянныхъ въ жизни черточекъ, нѣтъ ничего выдающагося, «зацѣпляющаго», по выраженію Успенскаго, — искусство мельчаетъ, тускнѣетъ или довольствуется шаблономъ, по которому и выкраиваетъ свои «сюжетики», какъ, напр., это и сдѣлалъ г. Богдановъ-Бѣльскій въ картинѣ «Воскресное чтеніе въ сельской школѣ». Здѣсь есть все, что требуется "по рецепту: « и сіяющій чтецъ, „одно изъ славныхъ русскихъ лицъ“, и захудалый учитель, и степенный батюшка, и „вдумчивые мужички“, — словомъ, все, кромѣ пустяковъ: жизни…
„Первая всероссійская выставка печатнаго дѣла“, какъ бы скромна она ни была по размѣрамъ, интересна, тѣмъ не менѣе, и любопытна, какъ своего рода „знаменіе времени“. Въ сущности, она имѣетъ отрицательное значеніе, показывая намъ съ убѣдительной наглядностью, какъ сильно отстали мы во всемъ, что касается техники печатнаго дѣла. Какой нибудь американецъ или, вообще, человѣкъ, знакомый съ западно-европейской культурой, съ снисходительной улыбкой посмотритъ на всѣ эти устарѣвшія машины, которыми изобилуетъ выставка, на наши изданія, столь отличныя по своей грубой внѣшности отъ западно-европейскихъ, и на весь прочій книгопечатный антуражъ первой печатной выставки. Но для насъ, русскихъ, эта выставка мила и пріятна, при всей ея бѣдности и во многихъ отношеніяхъ даже убожествѣ.
Правда, въ печатномъ дѣлѣ русскіе не сдѣлали ни одного изобрѣтенія, ничего не усовершенствовали, не дали міру ни одной полезной прибавки къ тому, что сами получали и получаютъ. Наши ставки всѣ заграничные, наши словолитни всѣ оттуда же, а наша бумага такъ дорога и въ то же время такъ плоха, что только громадной пошлиной можетъ спасти себя отъ убійственной конкурренціи съ иностранной. Но стоить только вспомнить, какъ, сравнительно, недавно еще печатный станокъ получилъ у насъ право гражданства и былъ признанъ полезнымъ на ряду, напр., съ сапожной колодкой, — и тогда выставка получаетъ иное совсѣмъ освѣщеніе.
Книга и все, что съ нею связано, занимаетъ самое послѣднее мѣсто въ жизни русскаго обывателя. Сапоги, напр., онъ признаетъ вещью серьезной, и хотя не прочь поторговаться, но не рѣшается никогда, зайдя въ магазинъ, попросить ихъ даромъ. Онъ понимаете», что сапоги требуютъ труда, стоють денегъ, и что магазинъ ихъ даромъ не получаетъ. Хозяинъ магазина въ его глазахъ — человѣкъ также серьезный, которому надо свою выгоду наблюсти, и разъ онъ поставляетъ товаръ доброкачественный, то обыватель имъ доволенъ. Совсѣмъ иное дѣло съ книгой. Въ глазахъ обывателя она — вещь, за которую платить деньги какъ-то совѣстно, и потому онъ наровитъ по возможности получить ее даромъ. Ему представляется, что изданіемъ книгъ могутъ заниматься люди, которымъ дѣлать нечего, которые отъ бездѣлья «балуются». Поэтому, онъ безцеремонно проситъ книгу и требуетъ еще, «на чаёкъ» за это, какъ мужикъ у Глѣба Успенскаго, требовавшій съ барина «за посмотрѣніе», — и обижается, если ему отказываютъ. Онъ заваливаетъ издателей журналовъ и газетъ требованіями о безплатной высылкѣ ихъ изданій, проявляя при этомъ столь трогательную увѣренность въ своемъ правѣ, что обезоруживаетъ всякій гнѣвъ. Съ такимъ же легкимъ сердцемъ онъ, во всѣхъ другихъ отношеніяхъ человѣкъ аккуратнѣйшій, и даже щепетильный, «зачитываетъ» взятую книгу, растаскиваетъ общественныя библіотеки, вырываетъ картинки изъ дорогихъ изданій и исчерчиваетъ поля книгъ глубокомысленными замѣчаніями во вкусѣ «заборной» литературы.
Не свободно отъ нѣкотораго легкомыслія и, такъ называемое, «общество», среди котораго до сихъ поръ распространенъ взглядъ на писательскую и издательскую, словомъ — книжную дѣятельность, какъ на что-то, не совсѣмъ серьезное, въ лучшемъ случаѣ, филантропическое. Сплошь и рядомъ приходится слышать, какъ къ писателямъ обращаются съ требованіемъ разрѣшить безплатно изданіе того или иного ихъ произведенія. Цѣли, которыми руководятся при этомъ просители, безспорно, очень хороши, но совершенно упускается изъ виду, что писатель — такой же работникъ, какъ и всякій другой, живущій своимъ трудомъ — и только. Что же касается результата его работы — книги, то она такой же товаръ, какъ и все, что идетъ на пользу человѣку. Выдѣлять ее изъ ряда другихъ товаровъ, ставя въ особыя условія, значитъ — создавать препятствія для ея распространенія.
Филантропія хороша въ личныхъ отношеніяхъ людей, но нельзя на ней строить общественнаго дѣла. Все, что въ общественной жизни основано на филантропическихъ началахъ, «смертію умретъ» тамъ, гдѣ эта жизнь зиждется на началахъ, не имѣющихъ ничего общаго съ филантропическими.
Для поясненія этой мысли можетъ служить недавнее (годъ тому назадъ) ходатайство объ ограниченіи литературной собственности. Всякому покажется въ настоящее время, по меньшей мѣрѣ? странной — просьба объ ограниченіи какой-нибудь другой «собственности», напр., на дома, въ такомъ родѣ, что человѣкъ, пріобрѣтшій домъ, можетъ имъ пользоваться, положимъ, 25 лѣтъ, по истеченіи которыхъ онъ переходить въ собственность города или другого общественнаго учрежденія. Но такое же ходатайство по отношенію къ литературной собственности оказалось возможнымъ, хотя изъ всѣхъ видовъ частной собственности это самый невинный, и притомъ, уже ограниченный (50 л. со дня смерти автора). Казалось бы, напротивъ, именно эту собственность слѣдовало бы оградить тамъ, гдѣ всѣ остальные виды частной собственности пользуются всевозможными гарантіями, такъ какъ только при этомъ условіи работники печати, «пишущая братія», могутъ быть хоть сколько-нибудь независимы и самостоятельны. Безъ сомнѣнія, очень пріятно было бы любому автору даромъ раздавать свои произведенія, если бы въ тоже время онъ даромъ получалъ все, что требуется ему, какъ и всякому россійскому обывателю. Если же нѣтъ послѣдняго условія, то и неожиданное требованіе, предъявляемое къ литературному труду, свидѣтельствуетъ о томъ же «несерьезномъ» къ нему отношеніи, какъ и просьбы обывателя о даровомъ полученіи книгъ…
Но, какъ бы то ни было, а печатный станокъ все же существуетъ у насъ и дѣйствуетъ, и съ каждымъ годомъ дѣятельность его все усиливается. Это усиленіе несомнѣнный фактъ, выражающійся въ ростѣ числа изданій, которыя захватываютъ все большій и большій кругъ читателей. Въ самомъ дѣлѣ, за послѣднія нѣсколько лѣтъ издательская дѣятельность расширилась замѣтно, распространившись на массу книгъ, до сихъ поръ бывшихъ чуть не библіографической рѣдкостью. Новые и старые авторы десятками тысячъ выходятъ въ свѣтъ въ дешевыхъ изданіяхъ и быстро расходятся съ легкой руки гг. Суворина, Ледерле, Павленкова, Пантелѣева и другихъ столичныхъ и провинціальныхъ издателей. Книга по-немногу завоевываетъ себѣ читателя, не въ видѣ отдѣльныхъ любителей чтенія, а массами, въ которыхъ смутно пробуждается стремленіе расширить обыденную жизнь, сложившуюся вѣками, и взглянуть на нее не съ точки зрѣнія личнаго «пошлаго опыта», а опыта мірового, какъ вывода изъ всего, что дали наука и исторія.
Въ связи съ выставкой, въ началѣ апрѣля предстоитъ съѣздъ «дѣятелей печатнаго слова». Что это будетъ за съѣздъ, не видно изъ газетныхъ извѣстій. Можно думать, что на съѣздѣ будетъ высказано скромное слово объ истинныхъ нуждахъ печати, которой необходимы не одни только печатные станки, словолитни и бумага. Китай владѣетъ орудіями печатнаго слова уже три тысячи лѣтъ, но его побила Японія, которая съумѣла вдохновить эти орудія. Они живутъ, дышутъ и развиваются только тогда, когда развивается и самое слово, отечественная литература, воплощающая умственную жизнь народа. Печать и народное развитіе связаны неразрывно, и всякая попытка ограничить первую отзывается упадкомъ второго, такъ какъ ничѣмъ нельзя замѣнить ту массу нравственныхъ и умственныхъ богатствъ, которую ежедневно даетъ печать. Въ этомъ отношеніи услуги печати неоцѣнимы, хотя мы такъ же мало замѣчаемъ ихъ, какъ свѣтъ или здоровье, значеніе которыхъ только тогда получаетъ надлежащую оцѣнку, когда они исчезаютъ.
«Молодая поэзія» — заманчивое заглавіе небольшаго сборника «избранныхъ стихотвореній молодыхъ русскихъ поэтовъ», только-что вышедшаго въ свѣтъ.
Молодость и поэзія всегда идутъ вмѣстѣ, потому что область, которую отмежевали себѣ и та, и другая, — это область чувства. Имъ живетъ молодость, и лишь до тѣхъ поръ она молода, пока чувство руководитъ ею. Такъ и съ поэзіей, которая, по мѣткому опредѣленію Надсона, «должна выражать и будить въ человѣкѣ свойственныя его натурѣ чувства». Но есть чувства, и чувства, и по нимъ можно судить, какова молодость, и какова поэзія.
Когда Леопарди въ началѣ этого столѣтія пѣлъ свои «Стансы къ Италіи», онъ выражалъ чувства лучшихъ итальянцевъ своего времени, проникнутыхъ справедливымъ негодованіемъ къ австрійскому режиму. И въ той же Италіи, въ наши дни, нѣкій господинъ д’Аннунціо воспѣваетъ тоже въ «стансахъ» — «трепетанія смерти» и «смертныя содроганія любви», или что-то въ этомъ родѣ, чего «нехитрому уму не выдумать и въ вѣкъ», и что лучше всего опредѣляется остроумной характеристикой г. Буренина, которую онъ сдѣлалъ для «новой поэзіи», — «голубые звуки и бѣлыя поэмы».
Издатели «Молодой поэзіи», г.г. П. и В. Перцовы, "чуждые всякой партійности и тенденціозности, руководились въ своемъ выборѣ единственно правиломъ Тургенева: «въ дѣлѣ поэзіи важна одна только поэзія». Правило, безспорно, вѣрное, и, обращаясь къ сборнику, мы съ полнымъ правомъ должны ожидать, что онъ намъ выяснитъ, какова же эта «молодая поэзія», какими чувствами живетъ она, что выражаетъ и что пробуждаетъ въ читателѣ.
На первой страничкѣ помѣщено стихотвореніе г. Бальмонта «фантазія», которое можетъ служить «мотивомъ» всего сборника.
Чья-то вздохи, чье-то пѣнье, чье-то скорбное моленье,
И тоска, и упоенье, — точно искрится звѣзда,
Точно свѣтлый дождь струится, — и деревьямъ что-то мнится,
То, что людямъ не приснится, никому и никогда…
И такъ, что то неуловимое, неопредѣленное, неясное самому поэту, — не чувство, а скорѣе, рядъ смутныхъ ощущеній, служащихъ только фономъ, на которомъ слагается образъ. И этотъ мотивъ красной нитью проходитъ черезъ весь сборникъ, повторяясь во всѣхъ лучшихъ стихотвореніяхъ. Приведемъ, для примѣра, одно, но нашему мнѣнію, лучшее изъ всего сборника: это стихотвореніе гр. П. Бутурлина «Баядера».
Луна сквозь туманы — блѣднѣй привидѣнья;
Едва серебрится восточная даль;
Созвѣздій дрожатъ на рѣкѣ отраженья,
Какъ жемчугъ, упавшій на тусклую сталь.
Едва серебрится восточная даль
И думы рабыни туда улетаютъ…
Какъ жемчугъ, упавшій на тусклую сталь,
Лишь первые дни въ темной жизни блистаютъ!
И думы рабыни туда улетаютъ,
Гдѣ вѣчно бѣлѣетъ святой Эверестъ…
Лишь первые дни въ темной жизни блистаютъ!
Тамъ снился и ей сонъ счастливыхъ невѣстъ.
Гдѣ вѣчно бѣлѣетъ святой Эверестъ,
Она разцвѣла среди бѣдности вольной;
Тамъ снился и ей сонъ счастливыхъ невѣстъ!..
А смерти страшнѣй — красота для бездольной.
Она разцвѣла среди бѣдности вольной
И вянетъ средь роскоши свѣтлыхъ дворцовъ: —
А смерти страшнѣй — красота для бездольной! —
На рынкѣ Дельхи продается любовь.
И вянетъ средь роскоши свѣтлыхъ дворцовъ,
Что лотоса сорванный цвѣтъ, Баядера; —
На рынкѣ Дельхи продается любовь,
Какъ горсть изумрудовъ, какъ шкура пантеры.
Что лотоса сорванный цвѣтъ, Баядера
Въ раздумьи поникла прелестной главой:
«Какъ горсть изумрудовъ!.. Какъ шкура пантеры!..»
Смутился впервые лѣнивый покой.
Въ раздумьи поникла прелестной главой…
У ногъ ея волны журчатъ безмятежно, —
Смутился впервые лѣнивый покой.
Ей слышится голосъ ласкающе-нѣжный…
У ногъ ея волны журчатъ безмятежно:
«Тутъ день безъ веселья, тутъ ночь безъ пировъ!»
Ей слышится шепотъ ласкающе-нѣжный:
"Въ Нирванѣ исчезнутъ и стыдъ, и любовь!..
«Тутъ дни безъ веселья, тутъ ночь безъ пировъ!
Тутъ мысль не томитъ, не томятъ наслажденья, —
Въ Нирванѣ исчезнутъ и стыдъ, и любовь…»
Луна сквозь туманы — блѣднѣй привидѣнья.
Это стихотвореніе, безъ сомнѣнія, очень хорошо написано, но именно «написано», — до того оно смутно по содержанію и въ то же время искусственно построено. Образъ тоскующей рабыни почти неуловимъ, словно закутанъ туманной дымкой, сквозь которую едва проступаютъ колеблющіяся, почти воздушныя, очертанія. Стихъ въ высшей степени музыкаленъ, но повтореніе каждаго стиха черезъ два дѣйствуетъ убаюкивающимъ образомъ, ослабляетъ впечатлѣніе и усиливаетъ неясность. Поэтическое чутье удержало гр. Бутурлина на границѣ, за которой начинаются, дѣйствительно, «голубые звуки и бѣлыя поэмы». Стихотвореніе, безспорно, проникнуто поэтическимъ настроеніемъ, которое передается читателю, но достигается это искусственнымъ образомъ, чего не допускаетъ истинная поэзія. Какъ образчикъ послѣдней, возьмемъ двѣ заключительныхъ строфы изъ пушкинскаго «Анчара», который невольно напрашивается на сравненіе съ «Баядерой».
Принесъ — и ослабѣлъ, и
легъ Подъ сводомъ шалаша, на лыки,
И умеръ бѣдный рабъ у ногъ
Непобѣдимаго владыки.
А царь тѣмъ ядомъ напиталъ
Свои послушливыя стрѣлы,
И съ ними гибель разсылалъ
Къ сосѣдямъ въ чуждые предѣлы.
Ни одного лишняго слова, каждое — новый образъ, новая черта, словно высѣченная на мраморѣ, и все вмѣстѣ такъ чудно просто и такъ чудно хорошо! Такова истинная поэзія, простая, безъискусственная и естественная, какъ сама жизнь и красота.
Большинство «молодыхъ поэтовъ», попавшихъ въ сборникъ г.г. Перцовыхъ, производитъ впечатлѣніе чего-то неяснаго, недосказаннаго и страннаго, словно они всѣ чѣмъ-то отуманены. Они силятся что-то высказать, чѣмъ-то заинтересовать насъ, повидимому, очень высокимъ и идеальнымъ, но въ общемъ ничего не выходитъ, кромѣ того, что, по словамъ г. Бальмонта, — «людямъ не приснится, никому и никогда». А если это такъ, — развѣ оно уже такъ важно, чтобы видѣть въ этомъ — какъ заявляютъ издатели сборника, — «новую полосу русской поэзіи, въ которой — какъ бы то ни было — заключается ея будущее»?
Поэзія, сколь бы высокаго мнѣнія мы о ней ни были, все таки зависитъ отъ условій нашего времени и нашего мѣста. «Молодые поэты» сборника только отразили въ своихъ многочисленныхъ произведеніяхъ свое «безвременье». Они — результатъ той «полосы», которая ихъ захватила, не давъ имъ ни сильныхъ чувствъ, ни высокихъ идей, ни страстныхъ порывовъ «въ надзвѣздную даль», гдѣ вѣчное царство идеала. Они хорошо овладѣли стихомъ, уловили извѣстную поэтическую струнку, которая звучитъ даже въ бреду больного, и дали нѣсколько звучныхъ строфъ, но, мы боимся — ихъ поэзія не «пройдетъ вѣковъ завистливую даль». Внимательно прочитавъ — и не разъ — ихъ сборникъ, испытываешь одно только желанье вернуться скорѣй къ «старикамъ», и «ими сердце освѣжить»…
Насъ было много на челнѣ:
Иные парусъ напрягали,
Другіе дружно упирали
Въ глубь мощны весла. Въ тишинѣ,
На руль склонясь, нашъ кормщикъ умный
Въ молчаньи правилъ грузный челнъ:
А я — безпечной вѣры полнъ —
Пловцамъ я пѣлъ…
Вдругъ лоно волнъ
Измялъ съ налету вихорь шумный…
Погибъ и кормщикъ, и пловецъ!
Лишь я, таинственный пѣвецъ,
На берегъ выброшенъ грозою,
Я гимны прежніе пою
И ризу влажную мою
Сушу на солнцѣ, подъ скалою *).
- ) Пушкинъ. «Аріонъ».
И намъ эти «прежніе гимны» понятнѣе и болѣе привлекательны высокопарныхъ «новыхъ звуковъ», въ которыхъ и сами «молодые пѣвцы» не могутъ доискаться ни конца, ни начала.
Какимъ-то страннымъ случаемъ, по недоразумѣнью, должно быть, — въ сборникъ попалъ и Надсонъ, потому что его «поэзія» рѣшительно ничего общаго не имѣетъ съ «молодой поэзіей» г.г. Перцовыхъ. Въ противность г.г. Бальмонтамъ, Бутурлинымъ и Фофановымъ, онъ такъ и характеризуетъ свою поэзію:
Нѣтъ, не ищи ея въ дыханія цвѣтовъ,
Въ мерцаньи яркихъ звѣздъ полуночной порою,
Въ святыхъ словахъ молитвъ, въ тиши родныхъ лѣсовъ,
И въ пѣсняхъ соловьевъ, гремящихъ за рѣкою…
Тамъ умерла она для черствыхъ нашихъ дней,
Прошло владычество безжизненной природы.
Поэзія теперь — поэзія скорбей,
Поэзія борьбы и мысли, и свободы.
Поэзія въ стѣнахъ кипучихъ городовъ,
Поэзія въ трудѣ за лампою ночною…
Не правда ли, какъ далеко это стремленіе поэта воспѣвать «борьбу, и мысль, и трудъ» — отъ цѣли, которую ставитъ себѣ, напр., г. Фофановъ въ слѣдующемъ стихотвореніи, безспорно, служащемъ украшеніемъ сборника «молодой поэзіи»?
Звѣзды ясныя, звѣзды прекрасныя
Нашептали цвѣтамъ сказки чудныя…
Лепестки улыбнулись атласные,
Задрожали листы изумрудные.
И цвѣты, опьяненные росами,
Разсказали вѣтрамъ сказки нѣжныя,
И распѣли ихъ вѣтры мятежные
Надъ землей, надъ волной, надъ утесами.
И земля подъ весенними ласками,
Наряжался тканью зеленою,
Переполнила звѣздными сказками
Мою душу безумно влюбленную.
И теперь въ эти дни многотрудные,
Въ эти темныя ночи ненастныя.
Отдаю я вамъ, звѣзды прекрасныя,
Ваши сказки задумчиво-чудныя.
Помѣстивъ Надсона на ряду съ г. Фофановымъ, издатели, очевидно, имѣли въ виду выказать свое безпристрастіе, какъ они и заявляютъ объ этомъ въ предисловіи, но этимъ они нарушили цѣльность. Ему нѣтъ мѣста въ сборникѣ «молодыхъ поэтовъ», онъ цѣликомъ стоить въ ряду «стариковъ», по формѣ, простой и изящной, по взглядамъ и стремленіямъ. Развѣ только по возрасту можно было включить его поэзію въ «молодую», но, вѣдь, разная тоже и молодость бываетъ…
Въ своихъ «Литературныхъ очеркахъ»[1] Надсонъ такъ опредѣляетъ современную поэзію:
«Поэты, проповѣдующіе искусство для искусства, напрасно думаютъ, что школа ихъ противоположна другой, тенденціозной школѣ: она является просто одною изъ ея составныхъ частей, служа только чувству красоты, тогда какъ вторая служитъ и чувствамъ справедливости, добра и истины. Не трудно видѣть, которой изъ этихъ двухъ группъ принадлежитъ будущность. Тенденціозность есть послѣднее мирное завоеваніе, сдѣланное искусствомъ, есть пока послѣднее его слово. А искусство, сдѣлавъ такое завоеваніе, не отступаетъ назадъ, если только оно не противорѣчитъ его естественному закону. Очевидно, что недалеко время, когда поэзія тенденціозная поглотитъ поэзію чистую, какъ цѣлое свою часть, какъ океанъ поглощаетъ разбившуюся объ утесъ свою же волну» (стр. 200—201).
Пророчество — нѣсколько преждевременное, и товарищи Надсона по сборнику г.г. Перцовыхъ прочтутъ его не безъ улыбки.
Но торжество ихъ не долговѣчно, какъ не долговѣчна и та «полоса безвременья», которую они выражаютъ въ своихъ туманныхъ порываніяхъ къ тому, «что людямъ не приснится, никому и никогда». Ибо всему бываетъ конецъ на свѣтѣ, — и въ этомъ величавшее утѣшеніе въ жизни. Вѣчно — одно лишь стремленіе къ истинѣ, и отъ «молодой поэзіи» останется ровно столько, сколько въ ней заключается этого стремленія.
Правду говоря, — немного же отъ нея останется…
Читатели, конечно, успѣли уже познакомиться съ новымъ разсказомъ Л. Н. Толстого «Хозяинъ и работникъ», почему передавать его содержаніе нѣтъ надобности. Намъ хотѣлось бы только сдѣлать одно маленькое сопоставленіе, которое, быть можетъ, читателями «Міра Божьяго» уже и сдѣлано. Въ декабрьской книжкѣ нашего журнала за прошлый годъ былъ напечатанъ разсказъ г. Мамина «Исповѣдь», тема котораго буквально повторяется въ разсказѣ Л. Н. Толстого.
Было бы смѣшно и глупо говорить о какомъ-либо позаимствованіи въ данномъ случаѣ, и если что заслуживаетъ вниманія, такъ это — совпаденіе мысли у обоихъ художниковъ, различными путями приходящихъ къ одной и той же цѣли.
Въ самомъ дѣлѣ, разница въ творчествѣ обоихъ писателей несомнѣнна. Г. Маминъ — художникъ, не задающійся никакой предвзятой моралью, предоставляя читателю самому искать таковую. Онъ художественно, т.-е. правдиво, рисуетъ жизнь въ безчисленныхъ ея проявленіяхъ, заботясь объ одномъ, чтобы впечатлѣніе было вѣрное, именно такое, какое произвела бы дѣйствительность. И если впечатлѣніе получается сильное, то въ этомъ и сказывается талантъ автора, съумѣвшаго передать свое настроеніе читателю.
Быть можетъ, это покажется большой ересью, но разсказъ г. Мамина произвелъ на насъ большее впечатлѣніе, чѣмъ «Хозяинъ и работникъ» Л. Н. Толстого. «Исповѣдь» меньше по размѣрамъ, разсказъ ведется сжато до крайности и по обработкѣ не оставляетъ желать лучшаго. «Хозяинъ и работникъ» нѣсколько растянутъ, изобилуя мелочами, правда, въ высшей степени художественно написанными. Далѣе, въ то время, какъ у г. Мамина мораль вытекаетъ сама собой, — у Л. Н. Толстого она съ самаго начала на первомъ планѣ. Его «хозяинъ» — только хозяинъ, его «работникъ» — только работникъ. То человѣческое, что ихъ сближаетъ, является лишь подъ конецъ, — и это въ своемъ родѣ tour de force писателя. Читатель недоумѣваетъ, какимъ это образомъ «хозяинъ», совершеннѣйшее животное, чуждое всего человѣческаго, внезапно превращается въ человѣка? Читатель готовъ уже запротестовать, и только подпись Л. Н. Толстого удерживаетъ его отъ выраженія недовѣрія.
Ничего подобнаго нѣтъ въ разсказѣ г. Мамина. Его герои — живые люди, со всѣми ихъ недостатками, но и нечуждые человѣческихъ чувствъ. Вамъ понятны ихъ интересы, мысли, взаимныя отношенія, всѣ ихъ поступки вытекаютъ изъ ихъ психики, и, по мѣрѣ развитія дѣйствія, вы больше и больше входите въ ихъ положеніе. Покаянное настроеніе сильнаго и, не смотря все его «звѣрство», въ сущности, добродушнаго, золотопромышленника — не застигаетъ васъ врасплохъ. Погибая, онъ силится до послѣдней минуты спасти и своего жалкаго спутника, и еще болѣе жалкаго киргиза-работника. Даже бѣдная собачонка, захваченная пургою въ степи, внушаетъ ему жалость, и онъ не прочь прихватить и ее къ себѣ въ возокъ. Совершенно иначе ведетъ себя «хозяинъ» Л. Н. Толстого. Ни до кого ему нѣтъ дѣла. Почувствовавъ опасность, онъ, не задумываясь, бросаетъ спутника, — ибо такъ необходимо для морали. Иначе, и морали бы не было. И потому-то, когда съ «хозяиномъ» совершается переворотъ, и это животное, только-что безжалостно бросившее «работника» на произволъ судьбы, внезапно возгорается самой страстной человѣческой любовью къ нему, — вы изумлены, но ни мало не растроганы. Вамъ такъ и хочется сказать по поводу его рыданій: «Нда, бываетъ и не то еще… Смерть-то не свой братъ»…
Темными путями, ощупью добираемся мы до истины, радуясь всякому указанію. Художественное пониманіе правды, громадный талантъ Л. Н. Толстого вѣрнѣе и лучше помогалъ намъ прежде. Вспомнимъ потрясающій моментъ смерти Анны Карениной и послѣднія, заключительныя строчки: «И свѣча, при которой она читала исполненную тревогъ, обмановъ, горя и зла книгу, вспыхнула болѣе яркимъ, чѣмъ когда-нибудь, свѣтомъ, освѣтила ей все то, что прежде было во мракѣ, затрещала, стала меркнуть — и навсегда потухла».
Читатель, разбитый, подавленный, оставляетъ книгу и съ ужасомъ останавливается передъ этой прекрасной, такъ зря потерянной, жизнью, вмѣстѣ съ авторомъ ища отвѣта на вѣчный вопросъ: гдѣ же истина?
Теперь Л. Н. Толстой знаетъ, гдѣ истина, но намъ отъ этого не легче. Что онъ далъ намъ своимъ «Хозяиномъ и работникомъ»? Художественный разсказъ о двухъ приматахъ, почти дикаряхъ, и хочетъ увѣрить насъ, что въ минуту смерти ихъ осіяла правда, доступная только человѣку.
Нѣтъ, при всемъ уваженіи къ великому художнику, мы не вѣримъ ему, какъ обладателю истины. Не такъ гибнутъ люди, которымъ правда доступна, по скольку она вообще намъ доступна.
Мы имѣемъ драгоцѣнный документъ, свидѣтельствующій объ этомъ, написанный человѣкомъ погибшимъ при условіяхъ, близкихъ къ разсказу Л. Н. Толстого. Это — дневникъ капитана де-Лонга, командира «Жанеты», замерзшаго въ устьяхъ Лены[2]. Ни съ чѣмъ несравнимо впечатлѣніе этихъ простыхъ, безъискусственныхъ, сухо-дѣловыхъ, записей, доведенныхъ де-Лонгомъ до послѣдней минуты. Все время онъ, полу замерзшій, занятъ, во-первыхъ, дѣломъ, которое ему поручено, во-вторыхъ, судьбою своихъ товарищей. Всѣ его мысли сосредоточены на ихъ спасеніи, на ихъ бѣдственной участи. Онъ думаетъ о другихъ, борется за нихъ, вплоть до послѣдняго вздоха, когда ослабѣвшая рука проводить молчаливую черту, — краснорѣчивое свидѣтельство исполненнаго долга. Записную книжку нашли возлѣ де-Лонга. И мертвый, онъ словно хранитъ ее, какъ дорогой документъ съ указаніями, гдѣ слѣдуетъ искать его несчастныхъ товарищей.
Такъ погибаютъ люди культуры, которая, не обѣщая полной истины, учитъ насъ безтрепетно искать ее на всѣхъ путяхъ.
Ибо не дана истина человѣку, но, какъ говоритъ Гёте,
Ein guter Mensch in seinem dunkeln Drange
Ist sich des rechten Weges wohl bewusst *).
- ) «Фаустъ»… «Хорошій человѣкъ, въ своемъ темномъ стремленіи, все-таки держится вѣрнаго направленія».
Вопросъ лишь въ томъ, чтобы это стремленіе, хотя бы смутное и неясное, было искреннимъ. Настоящую дорогу мы найдемъ въ концѣ концовъ…