На разныя темы.[править]
Нашъ журналъ въ нѣкоторыхъ кругахъ принято считать «кадетскимъ» ежемѣсячникомъ, на томъ основаніи, что редакторами его состоятъ два члена партіи, принимавшіе и принимающіе участіе въ активной политикѣ, и что среди ближайшихъ и постоянныхъ сотрудниковъ его значатся люди, имена которыхъ тѣсно связаны съ партіей народной свободы и ея работой. Но я лично долженъ сказать, что для меня идея «партійнаго» толстаго журнала представлялась бы весьма странной и прямо несчастной.
Время «партійныхъ» и даже «направленскихъ» журналовъ, думается мнѣ, прошло. По умственной косности, по извѣстному идейному консерватизму они могутъ имѣть еще наибольшій успѣхъ въ кругахъ интеллигенціи, посвящающей свои досуги серьезному чтенію, но внутренно они мертвецы.
О «партійномъ» характерѣ не только беллетристики, философіи, литературной критики, но даже сколько-нибудь углубленной, сколько-нибудь философской публицистики странно говорить. Партія есть цѣнное и необходимое орудіе политической работы, но этотъ инструментъ имѣетъ свое опредѣленное назначеніе, подгибать подъ которое невозможно даже идейную работу и въ области политики.
Такая идейная работа должна раскрывать новые горизонты, которые часто невидимы для «партійнаго» взора, прокладывать новые пути, по которымъ еще не можетъ шествовать такая тяжеловѣсная и громоздкая «машина», какой неизбѣжно является всякая партія.
Въ области творчества неполитическаго это уже окончательно ясно. Въ философіи или религіи, какъ они могутъ твориться современнымъ человѣчествомъ, не можетъ и не должно быть мѣста «партійности». Но русская національная литература — литература въ обширнѣйшемъ смыслѣ — и въ томъ числѣ наша журналистика должна не только не укладываться въ новыя рамки партійности; она должна разорвать и старыя, традиціонныя узы «направленетва».
Какъ сложилось «направленство» въ нашей литературѣ, разсказать объ этомъ значило бы въ извѣстномъ смыслѣ написать исторію русской мысли, если угодно, русской интеллигенціи за послѣднія сто лѣтъ. Тутъ дѣйствовали общія условія, вездѣ и всегда играющія роль, осложняемыя условіями специфически русскими. Но въ настоящее время, когда условія русской печати въ сферѣ высказыванія идей кореннымъ образомъ измѣнились, воинствующее «направленство» и соотвѣтствующая ему идейная нетерпимость стали явленіемъ прямо смѣшнымъ. Какъ бы, напримѣръ, редакторы Русской Мысли ни относились къ тому движенію, которое, подъ именемъ религіозно-философскаго, захватило извѣстные круги русскаго общества" съ ихъ стороны такъ оберегать читателей своего журнала отъ этого «направленія» мыслей и умовъ, какъ въ свое время Современникъ оберегалъ своихъ читателей отъ Юркевича, а Русское Богатство отъ Волынскаго, — было бы смѣшной и уродливой претензіей. То же относится и къ разнымъ видамъ соціалистической мысли. Когда эта мысль выступаетъ не какъ продуктъ идейной работы, а какъ навязывающій себя приказъ партійнаго начальства или какъ установленный «образецъ», ей конечно не мѣсто на страницахъ журнала, служащаго выработкѣ идей и культуры. Но когда она является мыслью, работой ищущаго духа, она необходимая участница въ общемъ культурномъ творчествѣ.
Мнѣ могутъ сказать, что подобныя различенія и разграниченія весьма текучи и весьма условны. Но дѣло здѣсь не въ формулѣ разграниченія" а въ живомъ пониманіи той черты, которая отдѣляетъ свободное общеніе съ читателемъ и между собой разныхъ ищущихъ писательскихъ индивидуальностей отъ веденія читателей писателями на помочахъ единоспасающаго «направленія» или, еще хуже, партійной доктрины.
То, что я высказываю, не есть вовсе проповѣдь безпринципности или индиферентизма. Разница между Современникомъ 60-хъ гг. и современнымъ идейнымъ журналомъ не въ томъ, конечно, что у Чернышевскаго и его товарищей было свое міросозерцаніе, а у новѣйшихъ писателей его нѣтъ. Міросозерцаніе не есть догма. У пишущаго эти строки есть сильнѣйшее отталкиваніе отъ всякаго догматизма и скептическое отношеніе ко всякой притязающей на абсолютное значеніе догмѣ. Но вѣдь это отталкиваніе отъ догмы есть своего рода міровоззрѣніе, пронизанное крѣпчайшими убѣжденіями.
Такое недогматическое міросозерцаніе, конечно, есть прежде всего фактъ, фактъ историческаго развитія человѣческаго духа. Были ли «догматы» у Гете, у Шелли, у Герцена, у Ренана, у Ибсена, у Ницше? И въ то же время оно есть глубочайшая и — да позволено будетъ такъ выразиться — жесточайшая философская проблема духовнаго бытія современнаго человѣка вообще и русскаго въ частности. Посмотрите кругомъ себя. Старое «направленство» рушилось. Но въ тоже время именно за самое послѣднее время русскіе люди стремительно перешли отъ догматизма «позитивистическаго» разныхъ оттѣнковъ къ догматизму «новаго религіознаго сознанія». Русская Мысль охотно удѣляетъ этому направленію мѣсто на своихъ страницахъ. Нашимъ читателямъ, конечно, памятны статьи Д. С. Мережковскаго и Н. А. Бердяева, наконецъ, умная и тонкая защита догматизма у Д. В. Философова въ его статьѣ «Весенній вѣтеръ»[1]. Во имя дѣйственнаго догматизма воли тотъ же писатель на этихъ дняхъ въ ежедневной печати обрушился на увлеченіе русской интеллигенціи госпожами Дунканъ и Дузе[2]. Отъ этой статьи на многихъ читателей пахнуло духомъ 60-хъ гг. съ ихъ «разрушеніемъ эстетики» или 70-хъ гг. съ ихъ проповѣдью «долга интеллигенціи передъ народомъ». Даже корректно-радикальная, но не вполнѣ свободная отъ современныхъ настроеній и вѣяній редакція Столичной Почты сочла нужнымъ сопроводить статью Философова редакціонной оговоркой. Изъ читательскихъ круговъ она вызвала недоумѣвающій откликъ[3]. Видно, что призывъ къ догматизму, хотя бы и новому, встрѣчаетъ какой-то отпоръ въ душахъ современныхъ русскихъ людей.
А въ то же время волны догматизма растутъ. И самымъ высокимъ гребнемъ ихъ является идейный, или религіозный максимализмъ нашихъ непримиримыхъ христіанъ. Съ нѣкотораго времени кружокъ лицъ, группирующихся около В. П. Свѣнцицкаго и В. Ф. Эрна, издаетъ свой органъ Живая Жизнь, изданіе чрезвычайно живое, руководители и сотрудники котораго подкупаютъ искренностью и тѣмъ внутреннимъ благородствомъ, котораго такъ мало въ нашей журналистикѣ. Даже когда они становятся грубы, — какъ, напримѣръ, грубъ по отношеніи къ В. В. Розанову и, въ особенности, къ кн. Е. Н. Трубецкому В. И. Свѣнцицкій въ своей «защитѣ максимализма Бранда»[4] — эта грубость не злая и не мелкая, не пошлая, а, при всей своей жестокости, какая-то дѣтская.
Религіозный максимализмъ, провозглашающій: «все или ничего» и во имя этой формулы защищающій максимализмъ политическій и соціальный отъ критики «постепенства», «обновленства» и «примиренства», ставить проблему догматизма во всей ея рѣжущей до боли остротѣ. Статья г. Свѣнцицкаго озаглавлена: «Въ защиту „максимализма Бранда“. Пбсеповскій герой служитъ какъ бы живымъ образомъ, воплощеніемъ того способа отношенія къ жизни и міру, который дорогъ нашимъ религіознымъ максималистамъ, которымъ они желаютъ регулировать все свое поведеніе.
Вопросъ о максимализмѣ, понимаемомъ въ такомъ смыслѣ, есть морально-философская проблема. Для нея нечего было русской публикѣ воспроизводить Ибсеновскаго Бранда въ яркомъ изображеніи Московскаго Художественнаго театра.
У насъ былъ свой живой Брандъ, могучій и безконечно милый всѣмъ намъ, Левъ Толстой. Что онъ такое, какъ не моральный максималистъ? Проблема Бранда въ области нравственнаго дѣянія давно поставлена передъ русскимъ обществомъ Львомъ Толстымъ. Гдѣ же ключъ къ рѣшенію этой проблемы? Въ чемъ правда, въ жестокихъ ли словахъ: „все или ничего!“ или въ „примиренствѣ“?
Въ качествѣ человѣка, который не притязаетъ давать заповѣди, для всѣхъ непререкаемо-обязательныя, я могу черпать отвѣтъ на этотъ вопросъ только изъ своего душевнаго опыта. Но пусть читатель не подумаетъ, что я буду дѣлиться съ нимъ какими-либо автобіографическими, интимными подробностями. Дѣло совсѣмъ не въ этомъ, а въ томъ, что все, что я буду говорить ниже, будетъ философскимъ итогомъ „пережитого“. Съ объективной точки зрѣнія созданія и накопленія культуры идейный максимализмъ такъ же нуженъ, какъ и противоположный способъ отношенія къ міру и жизни. Это такъ ясно, что на этомъ не стоитъ останавливаться. Въ культурной цѣнности творческаго догматизма не можетъ быть ни малѣйшаго сомнѣнія. Но рѣчь идетъ не о культурной цѣнности тѣхъ или иныхъ человѣческихъ „способовъ“, а объ ихъ непосредственномъ моральномъ оправданіи.
Я думаю, что максималистомъ человѣкъ можетъ, вѣрнѣе, имѣетъ право быть только для себя и внутри себя. Всякая же проповѣдь максимализма, адресованная къ другимъ, есть догматическое изувѣрство (моральнаго или ипого) деспотизма, если, что еще хуже, она не покрываетъ собой лицемѣрія.
Но и для себя, или внутри себя человѣкъ не можетъ, не уродуя себя и не насильничая надъ другими, быть максималистомъ всегда и сплошь. Максимализмъ законенъ только какъ одно изъ настроеній въ творческой борьбѣ за свою личность.
Таковы границы максимализма. Всякій человѣкъ, пережившій какую-нибудь сложную душевную борьбу и оставшійся послѣ нея свободнымъ, долженъ, мнѣ кажется, ощущать это. Замѣчательно, что именно это и вложилъ Ибсенъ въ своего „Бранда“. Въ „Брандѣ“ нѣтъ никакой „морали“, никакого „вывода“; его философское содержаніе „пережито“ Ибсеномъ.
Я приведу — не въ качествѣ историко-литературной справки, а чтобы показать, чѣмъ можетъ быть максимализмъ для современнаго человѣка — нѣсколько мѣстъ о Брандѣ изъ переписки Ибсена[5].
11 іюня 1870 г. онъ писалъ г-жѣ Лаурѣ Петерсонъ: „Брандъ“ — всецѣло произведеніе поэтическое, и ничего больше. Насколько оно оказалось въ состояніи „разрушить или создать что-либо“, меня совсѣмъ не касается. Явилось оно въ свое время результатомъ кое-чего пережитого, но не прожитого; мнѣ было необходимо путемъ поэтическаго воспроизведенія освободиться отъ того, съ чѣмъ я въ глубинѣ души уже покончилъ, и какъ только я такимъ путемъ освободился отъ этого, книга моя потеряла для меня всякій интересъ» (стр. 220).
Въ томъ же году Ибсенъ такъ поясняетъ свое внутреннее отношеніе къ Бранду въ письмѣ къ Петру Гансену:
"Пріѣздъ мой въ Копенгагенъ совпалъ съ паденіемъ Дюббёля[6]. Въ Берлинѣ же я видѣлъ торжественный въѣздъ Вильгельма съ трофеями войны. Въ тѣ дни зародилась у меня идея «Бранда» и стала расти во мнѣ. Въ Италіи, куда я затѣмъ пріѣхалъ, идея объединенія уже была пущена въ ходъ, благодаря безграничной готовности народа къ жертвамъ, тогда какъ у насъ на родинѣ!… Прибавь къ этому Римъ съ его идеальнымъ миромъ, общеніе съ беззаботнымъ кружкомъ художниковъ, жизнь, которую по настроенію можно сравнить развѣ только съ Шекспировской комедіей «Какъ вамъ угодно», — и вотъ тебѣ первоначальныя основы «Бранда». Чистѣйшее недоразумѣніе, будто я изображалъ въ немъ судьбу Сёрена Киркегора (я вообще очень мало читалъ Киркегора, а понялъ изъ его сочиненій еще того меньше). То, что Брандъ — священникъ, въ сущности не важно; заповѣдь «все или ничего» сохраняетъ свое значеніе во всѣхъ областяхъ жизни — и въ любви, и въ искусствѣ и т. п. Брандъ — я самъ въ лучшія минуты моей жизни, это такъ же вѣрно, какъ то, что я путемъ самоанатомированія нашелъ многія черты Пера Гюнта и Стенегора. Въ то время, когда я писалъ «Бранда», у меня на столѣ, въ пустомъ стаканѣ лежалъ скорпіонъ. Время отъ времени животное начинало хирѣть; и тогда я бросалъ ему кусочекъ мякоти плода, на который онъ съ яростью набрасывался, источалъ свой ядъ и опять выздоравливалъ.
«Не творится ли нѣчто подобное съ нами, поэтами? Законы природы сказываются и въ другихъ областяхъ» (стр. 228).
Въ письмѣ къ Георгу Брандесу (отъ 26 іюня 1869 г.) говоритъ о томъ же: «Бранда не такъ поняли; во всякомъ случаѣ — несогласно съ моими намѣреніями. Коренной причиной ошибочныхъ толкованій, видимо, является то, что Брандъ — священникъ и что проблема поставлена религіозная. Но оба эти обстоятельства совершенно несущественны. Я сумѣлъ бы построить такой же силлогизмъ, взявъ скульптора или политическаго дѣятеля, какъ и священника. Я могъ излить свое душевное настроеніе, заставившее меня творить, и въ сюжетѣ, героемъ котораго явился бы вмѣсто Бранда, напримѣръ, Галилей (съ тою лишь разницею, что онъ не сдался бы, не призналъ, что земля недвижна). Да, кто знаетъ, родись я сотней лѣтъ позже, я бы, пожалуй, могъ взять героемъ васъ съ вашей борьбой противъ „философіи компромиссовъ“ Расмуса Нильсена. Въ общемъ въ Брандѣ больше замаскированной субъективности, нежели до сихъ поръ подмѣчено, чѣмъ я и горжусь въ качествѣ поэта» (стр. 205).
Какъ извѣстно, конькомъ вульгарной критики Льва Толстого, какъ моралиста, и толстовства, служитъ тотъ фактъ, что Левъ Толстой (и нѣкоторые толстовцы) въ своей личной жизни отнюдь не осуществляютъ цѣликомъ своей проповѣди. Въ томъ, что максимализмъ Льва Толстого остановился передъ его собственной семьей и не перешагнулъ черезъ нее, очень многіе видятъ лицемѣріе. Какъ моральный максималистъ, Левъ Толстой долженъ былъ бы бросить свою семью и разрушить тотъ экономическій фундаментъ, на которомъ она существуетъ. А онъ даже не лишилъ своей семьи права собственности на главнѣйшія свои беллетристическія произведенія. Однако съ точки зрѣнія живой морали именно это «лицемѣріе» въ Толстомъ для меня гораздо цѣннѣе, чѣмъ его неумолимая проповѣдь максимализма, точно такъ же какъ «примиренскій» эпизодъ съ грѣшницей въ исторіи Христа безконечно цѣннѣе «максималистскаго» изгнанія торговцевъ изъ храма. Вѣдь моральный максимализмъ, распространенный на другихъ людей (и максимализмъ В. П. Свѣнцицкаго и его товарищей не составляетъ исключенія), жестокъ, онъ топчетъ — во имя абсолюта! — чужую личность; «примиренство» же, если оно не есть просто приспособленіе къ «подлости», проникнуто совершенно другимъ отношеніемъ къ человѣческой личности, нравственно положительнымъ, а не отрицательнымъ. Это отношеніе создаетъ иную моральную атмосферу. Оставаясь въ сферѣ моральныхъ переживаній, можно сказать, что максимализмъ питается ненавистью, «примиренство» — любовью.
Что же выше?
Какъ ни высока можетъ быть культурная цѣнность той или иной формы максимализма, какъ ни привлекательны искренностью и порывомъ его представители, максимализмъ какъ проповѣдь и какъ всепоглощающая норма поведенія есть изувѣрство и деспотизмъ, непереносимые для современнаго человѣка. Тотъ же Ибсенъ уже на склонѣ лѣтъ прекрасно выразилъ это въ самой общей формѣ: «Я давно пересталъ ставить общія для всѣхъ требованія, такъ какъ больше не вѣрю во внутреннее право человѣка ставить такія требованія. Я думаю, что у всѣхъ у насъ нѣтъ иной и лучшей задачи, какъ стараться въ духѣ и истинѣ осуществить самихъ себя. Это, по моему мнѣнію, настоящее свободомысліе…»
То же въ сущности мы видимъ и на противоположномъ идейномъ по люсѣ. Развѣ свобода личности и индивидуализмъ не превращаются въ пошлую гримасу и — sit venia verba! — въ распутство, въ которомъ гибнетъ личность, когда люди начинаютъ обобщать въ норму поведенія то, что можетъ жить только какъ религіозное настроеніе, въ тайникахъ интимной жизни, и что, вынесенное на базаръ и предложенное улицѣ, разомъ въ корнѣ извращается? Будучи убѣжденнымъ индивидуалистомъ, я отрицаю, чтобы индивидуализмъ можно было проповѣдыватъ современнымъ людямъ. Вообще современнымъ людямъ нельзя проповѣдыватъ никакой религіи. Это не значитъ, что настоящая религія умерла въ людяхъ. Но она ушла внутрь человѣка, она стала стыдливымъ, интимнымъ, непоказуемымъ выраженіемъ человѣческаго существа.
Я знаю, что представители религіознаго максимализма, вѣрящіе въ осуществленіе апокалипсиса, со мной не согласятся. Тутъ сталкиваются не только различные принципы, тутъ сталкиваются различныя религіозныя міроощущенія.
Отъ религіознаго максимализма такихъ людей, какъ Свѣнцицкій и Эрнъ, какъ-то совѣстно переходить къ тому Katzenjammer’у народническаго максимализма, который недавно предъявилъ русскому обществу г. Михаилъ Энгельгардтъ въ своей нашумѣвшей статьѣ въ Свободныхъ Мысляхъ. Лично г. Энгельгардтъ мало интересенъ. Но его Katzenjammer заключаетъ въ себѣ одну очень серьезную проблему, на которой стоитъ остановиться.
Отсутствіе «направленства» въ нашемъ журналѣ сказывается, между прочимъ, въ томъ, что мы даемъ на его страницахъ мѣсто такой статьѣ, какъ «Иванушка-дурачокъ» г. Смирнова-Кутаческаго. Въ ней ужасно много народничества: оно такъ и переливается черезъ край. Между тѣмъ я лично никогда не былъ народникомъ и, думается, не только никогда имъ не стану, но еще съ нимъ повоюю.
Завелъ я объ этомъ рѣчь «примѣнительно», а именно примѣнительно къ все той же статьѣ г. Михаила Энгельгардта. Долженъ сказать: послѣ прочтенія этой статьи я почувствовалъ бы себя народникомъ, если бы для того, чтобы возмущаться хамскимъ поруганіемъ русскаго народа, нужно было быть «народникомъ».
Русскій народъ оказался «фефелой», потому что не сумѣлъ осуществить ни одной политической программы, «даже (sic! П. С.) программы кн. Е. Трубецкого или покойнаго Гейдена». «Усилія лицъ и энергія партій, — говоритъ г. Энгельгардтъ, — разбились о безсиліе, дряблость и мелкоту народа, массъ, большинство націи».
"Въ движеніи 1904—1906 гг. впервые выступилъ на сцену народъ, масса, большинство населенія.
"Помню, какъ въ теченіе 1904—1905 гг. съ недовѣріемъ, съ колебаніями отмѣчали мы, публицисты, послѣдовательное присоединеніе къ движенію все болѣе и болѣе широкихъ круговъ населенія: городской буржуазіи, рабочихъ, крестьянства.
"Такъ ли? Вѣрно ли? Да, вѣрно пришелъ конецъ старому, изжитому. Проснулся народъ.
"Была тутъ и радость, и испугъ.
"Одни думали: всталъ Илья Муромецъ! Конецъ.
"Другіе скулили: всталъ сильный Самсонъ, но вѣдь онъ слѣпъ, крикнетъ: «погибни душа моя вмѣстѣ съ филистимлянами!» и обрушитъ капище Дагона, и погубитъ себя, а, главное, насъ. Эти трусили. Но и тѣ, и другіе ошиблись. Народъ, русскій народъ показалъ себя въ этомъ покушеніи на революцію не Ильей Муромцемъ, и не сильнымъ Самсономъ, а всего только Поприщинымъ, который вообразилъ себя Фердинандомъ VII, королемъ испанскимъ, и давай чертить. Начальство опѣшило, а тамъ, видя, что Поприщинъ только Поприщинъ, собралось съ духомъ, «Я тебѣ покажу, какой ты испанскій король». И показали!
«Мы думали, передъ нами вулканъ, анъ оказался пузырь! Пнулъ его носкомъ господскій сапогъ, и весь революціонный духъ изъ пузыря вонъ…»[7].
Вотъ какъ пишется исторія! Говорю: исторія, ибо тутъ, конечно, не только обвинительный актъ противъ народа прокурора отъ интеллигенціи; тутъ вѣдь объясненіе «причинной связи» между событіями. Эту «исторію» надлежитъ запомнить: нужно, чтобы «Фефела» и «Поприщинъ» г. Энгельгардта перешли не только въ исторію, но и въ политику современности.
Оказывается, интеллигенція сдѣлала все, а народъ проигралъ.
Не будучи вовсе народникомъ, я долженъ сказать, что дѣйствительная исторія происходила какъ разъ обратно: народъ сдѣлалъ все, а «интеллигенція», отъ лица которой говорили разные гг. Энгельгардты, все проиграла.
Народъ оказался способенъ на огромный подъемъ и огромный подвигъ въ своемъ октябрьскомъ порывѣ. Вмѣсто того, чтобы въ эту великую стихію внести разумъ и свѣтъ, стали безмѣрно подстегивать ее, въ то же время экономически обезсиливая народъ. Народъ всегда и всюду по существу есть стихія; отдѣльныя лица, организаціи, партіи представляютъ сознаніе. Къ стихіи нельзя предъявлять требованія, которыя можно и должно предъявлять даже къ… гг. Энгельгардтамъ. Даже если бы г. Энгельгардтъ въ своей объективной оцѣнкѣ народа былъ правъ, — на тѣхъ, кто систематически закрывалъ себѣ и другимъ глаза на объективныя свойства народа лежала бы отвѣтственность за событія.
Г. Энгельгардтъ говоритъ теперь, что народъ — «Фефела», потому что онъ не осуществилъ даже мирнообновленческой программы. А самъ-то онъ, г. Энгельгардтъ, развѣ работалъ для осуществленія такой программы? Нѣтъ, онъ глупѣйшимъ образомъ призывалъ интеллигенцію и народъ къ немедленному осуществленію соціализма, т.-е. къ тому, что, за ничтожными исключеніями, всѣ образованные люди всѣхъ странъ, и въ томъ числѣ огромное большинство соціалистовъ считаетъ завѣдомымъ шарлатанствомъ. Народъ не осуществилъ даже «программы покойнаго графа Гейдена». Но г. Энгельгардтъ, — что же онъ-то дѣлалъ и какъ просвѣщалъ онъ народъ? Во время первой Думы онъ — съ тѣмъ же усердіемъ, съ какимъ это дѣлаютъ теперь черносотенные дворяне — травилъ «кадетовъ», какъ представителей «дворянской», «неимовѣрно живучей, энергичной расы, характеризующейся замѣчательной способностью къ приспособленію»[8]. Отъ нихъ онъ предостерегалъ крестьянъ и рабочихъ. Ссылаясь на пресловутое изреченіе Коффиналя: «Республика не нуждается въ ученыхъ!», г. Энгельгардъ находилъ въ немъ «зерно правды» и подчеркивалъ, какъ «опасны для революціи» служащіе «либеральному дворянству» «свѣтила науки, адвокатуры и проч.». Эти «дѣти солнца» «мудрятъ отъ большого ума и великой учености — и перемудрятъ». — Весь невѣроятный цинизмъ ссылки на Коффиналя, вѣроятно, ускользнулъ тогда отъ большинства читателей: Коффиналь вѣдь не просто сболтнулъ, онъ сказалъ эти слова, когда, будучи вице-президентомъ революціоннаго трибунала, отказывалъ великому химику Лавуазье въ отсрочкѣ казни на 15 дней, о которой тотъ просилъ, чтобы окончить важный научный опытъ.
«Представителямъ крестьянства и рабочихъ мудрить нечего. Они должны идти прямо къ цѣли. Они должны забыть дрянную пословицу: „прямо только вороны летаютъ“. Вонъ наши либералы столько лѣтъ ползли правыми путями, а куда приползли? А какъ выступилъ народъ, да повалилъ прямикомъ, такъ дѣло-то иначе повернулось. Такъ и продолжать нужно его представителямъ».
Въ теченіе менѣе чѣмъ двухъ лѣтъ г. Энгельгардтъ, описавъ полный кругъ, отъ народническаго максимализма, дошелъ до хамскаго поруганія народа. Когда онъ травилъ «кадетовъ», какъ цѣпкихъ «дворянъ», я указывалъ на его писанія, какъ на «типичный образчикъ того паденія, до котораго дошла въ нѣкоторыхъ своихъ современныхъ развѣтвленіяхъ русская соціалистическая мысль. Это — полная безшабашность, теоретическая и моральная».
Есть люди, у которыхъ есть особливое призваніе, объективно необходимая миссія — собрать въ себѣ какъ въ фокусѣ извѣстную ложь, всенародно показать и тѣмъ обличить ее. Таково, очевидно, призваніе и г. Энгельгардта. Ложь интеллигентскаго максимализма, который, вопреки совѣсти и наукѣ, безъ всякой мысли объ отвѣтственности, разжигалъ народную стихію, эта ложь, въ лицѣ г. Энгельгардта, обличила и морально уничтожила самое себя.
Это — немалая заслуга. «Фефела» г. Энгельгардта послужитъ дѣлу оздоровленія политическаго сознанія русской интеллигенціи и — черезъ нее — всего русскаго народа.
Въ историческомъ журналѣ Минувшіе годы[9] помѣщены чрезвычайно интересныя письма H. Е. Михайловскаго къ И. Л. Лаврову, относящіяся къ 1873 г. Въ этихъ письмахъ вскрывается съ полной ясностью чисто народническая подоплека Михайловскаго, какимъ онъ былъ въ началѣ 70-хъ гг., въ то время, когда онъ по поводу «Бѣсовъ» Достоевскаго такъ напиралъ «на мысль о предпочтительности соціальныхъ реформъ передъ политическими»[10]. Эта мысль владѣла въ то время Михайловскимъ.
Письма касаются вопроса объ изданіи заграничнаго «свободнаго» журнала, къ участію въ которомъ Лавровъ приглашалъ Михайловскаго. Послѣдній отъ постояннаго участія, сопряженнаго съ переселеніемъ за границу, отказался, такъ какъ не считалъ себя «въ правѣ промѣнять 8,000 читателей, обезпеченныхъ прочнымъ соединеніемъ болѣе или менѣе крупныхъ литературныхъ силъ, на дѣло невѣрное и трудное». Въ связи съ этимъ Михайловскій дѣлаетъ такое признаніе: «Я не революціонеръ, всякому свое. Борьба со старыми богами меня не занимаетъ, потому что ихъ пѣсня спѣта. Новые боги гораздо опаснѣе и въ этомъ смыслѣ хуже. Смотря такъ на дѣло, я могу до извѣстной степени быть въ дружбѣ съ старыми богами и, слѣдовательно, писать и въ Россіи».
Въ другомъ письмѣ Михайловскій пишетъ по тому же поводу:
«Надѣюсь, вы не мечтаете направлять на путь истины правительство. Остаются двѣ цѣли: мѣсто, гдѣ можно вволю наплакаться и насмѣяться для однихъ, и повелительное наклоненіе для другихъ. Первыхъ вамъ придется искать и организовать съ большимъ трудомъ, потому что готовый человѣкъ — писать къ вамъ не пойдетъ. Я первый не пойду, пока я живу въ Россіи. Легко сказать: высказывайте, что въ васъ накипѣло, выкрикивайте, что въ васъ наболѣло, какъ будто человѣка, къ которому приглядѣлись, не узнаютъ съ перваго десятка строкъ и не упрячутъ въ тундры сибирскія, не лишатъ его общества и не лишатъ общества его. А ломаться, не быть искреннимъ, выкрикивать, что наболѣло, поддѣлываясь подъ чужой голосъ, развѣ это возможно? Вотъ почему я, незадолго передъ отъѣздомъ, сказалъ нашему посреднику: или я буду принимать въ журналѣ самое близкое участіе, или никакого.
Я думалъ тогда объ эмигрантствѣ. Кстати, эта мысль, въ концѣ-концовъ мимолетная, неизвѣстна никому, ни даже самымъ близкимъ ко мнѣ людямъ. Считаю не лишнимъ предупредить васъ объ этомъ.
Что касается до повелительнаго наклоненія, то молодежь его очень ждетъ, и голосъ „Впередъ“, какъ бы онъ ни устроился, если только вы будете вести его, будетъ имѣть большой вѣсъ. Скажите же мнѣ ваше повелительное наклоненіе не въ теоретической области, а въ практической. Въ ожиданіи я вамъ скажу свое: сидите смирно и готовьтесь.
Другого я не знаю, другого, по-моему, русскій соціалистъ теперь имѣть не можетъ. Никакой радикально-соціалистической оппозиціи въ Россіи нѣтъ, ее надо воспитать. Задача молодого поколѣнія можетъ состоять только въ томъ, чтобы готовиться къ тому моменту, когда настанетъ время дѣйствовать. Само оно безсильно его вызвать и будетъ только задаромъ гибнуть въ этихъ попыткахъ. А что моментъ настанетъ и даже, несмотря на теперешнюю реакцію, въ болѣе или менѣе близкомъ будущемъ, это, по-моему, несомнѣнно. Японія, Турція имѣютъ конституцію[11], долженъ же прійти и нашъ чередъ. Я, впрочемъ, не знаю, въ какой формѣ придетъ моментъ дѣйствія, но знаю, что теперь его нѣтъ и что молодежь должна его встрѣтить въ будущемъ не съ Молешоттомъ на устахъ и не съ игрушечными коммунами, а съ дѣйствительнымъ знаніемъ русскаго народа и съ полнымъ умѣніемъ различать добро и зло европейской цивилизаціи. Откровенно говоря, я не такъ боюсь реакціи, какъ революціи. Готовить людей къ революціи въ Россіи трудно, готовить къ тому, чтобы они встрѣтили революцію какъ слѣдуетъ, можно, и, слѣдовательно, должно. Въ тотъ часъ, когда это станетъ невозможнымъ, — я вашъ, несмотря ни на что, до тѣхъ поръ — нѣтъ».
Суровая оцѣнка Михайловскимъ подготовленности русской интеллигенціи къ «революціи» весьма интересна, она даже особенно пикантно и какъ-то современно звучитъ въ наше время, но, въ сущности, самое поучительное, что раскрываютъ цитированныя письма, не въ этомъ. Любопытнѣе и важнѣе, что самъ суровый судья подпадаетъ подъ свою оцѣнку. Вѣдь совершенно ясно, что подъ «старыми богами» онъ разумѣлъ въ 1873 г. абсолютизмъ, а подъ новыми капитализмъ и буржуазію. Вѣдь такъ же ясно, что онъ считалъ интеллигенцію неподготовленною именно къ борьбѣ съ «новыми богами». Въ этой постановкѣ на очередь проблемы соціалистической вмѣсто проблемы политической и культурной именно и заключалась идейная неподготовленность русской интеллигенція къ ея общественнымъ задачамъ и въ 60-хъ гг., и въ 70-хъ гг., и въ эпоху революціи 1905—1906 гг. Вѣдь крайній политическій радикализмъ интеллигенціи въ послѣднюю эпоху былъ лишь выраженіемъ неспособности представить себѣ общественное развитіе страны въ надлежащей исторической перспективѣ. Конечно, съ «Молешоттомъ на устахъ» и «съ игрушечными коммунами» нельзя было ничего встрѣтить надлежащимъ образомъ, но съ «дѣйствительнымъ знаніемъ русскаго народа и съ полнымъ умѣніемъ различать добро и зло европейской цивилизаціи» нельзя было также готовить русскую молодежь къ соціалистическому перевороту. А между тѣмъ именно этимъ занимался тогда Михайловскій, имъ владѣла мысль о борьбѣ съ «новыми богами»: революціи онъ потому боялся больше, чѣмъ реакціи, что отъ близкаго торжества революціи онъ — по своей народнической схемѣ — ждалъ пришествія капитализма и буржуазіи, къ борьбѣ съ которыми онъ считалъ молодежь ( — интеллигенцію) еще неподготовленной.
Въ концѣ 70-хъ гг., какъ извѣстно, Михайловскій кореннымъ образомъ измѣнилъ свой взглядъ на соотношеніе между проблемой соціалистической и политической: выражаясь терминомъ конкретно-политическимъ, онъ сталъ «народовольцемъ». Это не значитъ, чтобы онъ сталъ «революціонеромъ». Говоря о себѣ въ 1873 г., что онъ «не революціонеръ», Михайловскій характеризовалъ не только то общественное міросозерцаніе, которое имъ тогда владѣло, онъ весьма искренно и совершенно справедливо отмѣчалъ характерную черту, присущую его личности, входившую, такъ сказать, въ его натуру. Михайловскій былъ литераторомъ въ лучшемъ и самомъ возвышенномъ смыслѣ слова, но онъ былъ только литераторомъ. Въ его натурѣ не было той специфической дѣйственности и активности, которая создаетъ «дѣятеля» и, при извѣстныхъ условіяхъ, неизбѣжно дѣлаетъ человѣка революціонеромъ.
7 февраля 1908. г.
- ↑ Русская Мысль, 1907 г., декабрь.
- ↑ Столичная Почта, No отъ 31-го января.
- ↑ Письмо въ редакцію М. В. X. въ No отъ 2-го февраля.
- ↑ Живая Жизнь № 2 за 1907 г. (отъ 20-го декабря),
- ↑ Генрикъ Ибсенъ. Статьи, рѣчи, письма. Переводъ съ датскаго А. и П. Ганзенъ. (Полное собраніе сочиненій. Изд. С. Скирмупта, т. VIII).
- ↑ Рѣчь идетъ о знаменитомъ штурмѣ нѣмцевъ на окопы Дюппеля 6 (18) апрѣля 1864 г., одномъ изъ рѣшающихъ военныхъ дѣйствій въ борьбѣ Германіи съ Даніей за обладаніе Шлезвигомъ-Гольштейномъ. «Скандинавскій» патріотизмъ Ибсена былъ глубоко задѣтъ пораженіемъ Даніи. П. С.
- ↑ Свободныя Мысли, № 35, отъ 7 января 1905 г., статья «Безъ выхода» М. А. Энгельгардта.
- ↑ Газета Народный Вѣстникъ No — отъ 26 мая 1906 г. Цитировано въ моей статьѣ «Черносотенный соціализмъ» («Замѣтки публициста» въ № 8 журнала Свобода и культура отъ 31 мая 1906 г.).
- ↑ Январь 1908 г.
- ↑ Ср. Сочиненія, т. I, стр. 868—869, и мои замѣчанія по этому поводу въ предисловіи къ книгѣ Бердяева «Субъективизмъ и индивидуализмъ въ общественной философіи».
- ↑ Ни въ Японіи, ни въ Турціи конституціи тогда не было. П. С.