Волжскій.
[править]1902
[править]|
«…Знай, что воистину всякій предъ всѣми и за все виноватъ. Не знаю я какъ истолковать тебѣ это, но чувствую, что это такъ до мученія» Изъ «Братьевъ Карамазовыхъ». | |
|
Погибли даромъ могучія силы, погибли ненормально, незаконно, безвозвратно. А кто виноватъ? То-то, кто виноватъ. Достоевскій «Записки изъ мертваго дома». |
Дѣйствительно — кто виноватъ? Вотъ тотъ огромной важноcти вопросъ, тотъ центральный узелъ творчества Достоевскаго, въ которомъ съ страшной силою срослись всѣ нити геніально-больной души его. Вопросъ этотъ съ тревожной, властной настойчивостью повсюду преслѣдуетъ сознаніе великаго писателя, виситъ надъ нимъ, какъ темная загадка жизни, терзая и мучая его своей таинственной глубиной.
На литературное поприще Достоевскій выступилъ въ славную эпоху 40-хъ гг.; онъ былъ однимъ изъ юныхъ, только-что загорѣвшихся свѣтилъ въ яркомъ созвѣздіи людей 40-хъ гг. То было время пышнаго расцвѣта умственной жизни въ кружкахъ Станкевича и Герцена, и совершенно безцвѣтнаго прозябанія русской общественности и политической жизни. Внѣ этого прекраснаго, благоухающаго букета жизни лучшихъ людей, за ея предѣлами тянулась огромная Русь, сѣрая, тусклая и жалкая. Блестящее созвѣздіе людей 40-хъ годовъ сіяло яркимъ свѣтомъ въ непроглядной мглѣ страшной по своей памяти Николаевской эпохи!
Непроницаемой ночи
Мракъ надъ страною висѣлъ…
Видѣлъ — имѣющій очи
И за отчизну болѣлъ.
Понятно, что при такихъ условіяхъ конфликтъ идеальныхъ стремленій лучшихъ людей того времени съ средой, съ общимъ строемъ жизни не могъ не сказаться съ поразительной остротой и силой. Разладъ высоко развитой личности и соціальнаго строя, антагонизмъ индивидуальности и общества проявился здѣсь съ такой ужасающей рѣзкостью, какой онъ едва ли достигалъ у насъ когда-либо до и послѣ этого зремени. Здѣсь нашелъ для себя изобилующую плодородіемъ ниву знаменитый типъ «лишняго русскаго человѣка». Наша изящная литература собрала на этой нивѣ пышную жатву. Начиная съ Пушкинскаго Онѣгина, типъ лишняго человѣка сдѣлался первой заботой и высшей гордостью русскаго художника. Этотъ типъ проходитъ красной нитью чрезъ всю исторію нашего художественнаго творчества, 40-мъ же годамъ онъ свойствененъ по преимуществу какъ въ литературѣ, такъ и въ жизни… Всѣ лучшіе люди этой эпохи были лишними людьми. Станкевичъ и Грановскій, Бѣлинскій и Герценъ — все это живые лишніе люди! соль земли, гордость времени, его знаменосцы, — но все же лишніе люди. Извѣстные своимъ яркимъ блескомъ, далеко неугасшимъ и понынѣ, кружки Станкевича и Герцена были истинными разсадниками лишнихъ людей… Родная нива гражданскаго безвременья, крѣпостного права и дореформенныхъ порядковъ взрощала ихъ въ изобиліи… И многіе изъ этихъ живыхъ лишнихъ людей до того прекрасны, до того отчетливо и ярко обрисовываются въ исторической перспективѣ минувшей эпохи, что теперь, полстолѣтія спустя, они кажутся какъ бы художественными типами, образами, геніально обрисовавными могучей кистью какого-нибудь великаго художника, а не живыми людьми, созданными самой жизнью. Историческая дѣйствительность здѣсь какъ бы сама создавала типы.
Въ самомъ дѣлѣ, живая, обаятельная личность, напримѣръ, Герцена до того типична, что она можетъ считаться гораздо болѣе великимъ художественнымъ обобщеніемъ, чѣмъ имъ самимъ созданный типъ Бельтова (въ «Кто виноватъ»). Не даромъ говорятъ, что природа — самый совершенной художникъ.
Въ созданіи лишняго человѣка, какъ типическаго обобщенія, историческая дѣйствительность въ 40-ые годы оказалась лучшимъ художникомъ, чѣмъ русская художественная литература.
Какъ бы то ни было, но 40-е годы въ литературѣ, и въ жизни выдвинули цѣлую плеяду лишнихъ людей. Это излишество для мрачной и скудной общественной жизни дореформеннаго времени такихъ людей, какъ Грановскій, Бѣлинскій и Герценъ, достаточно краснорѣчиво говоритъ объ истинномъ значеніи «лишнихъ людей» въ русской дѣйствительности. Исторія развитія нашего общественнаго самосознанія достаточно показала, что «лишніе» съ точки зрѣнія своего времени, они оказались далеко не лишними въ глазахъ грядущаго…
Трагедія разлада поднявшейся высоко въ небо индивидуальности лишняго человѣка 40-хъ годовъ, съ одной стороны, соціальнаго строя дореформенной Николаевской Руси — съ другой, выставила со всей силой страстно-томящій и мучительно-неотступный вопросъ: кто виноватъ? Герценъ въ своемъ знаменитомъ романѣ заявилъ о немъ во всеуслышаніе въ литературѣ, безмолвно же онъ царилъ въ то смрадное время повсюду, всегда готовый сорваться съ устъ; всякій, кто мучился трагедіей времени съ его недугами, волновался и этимъ вопросомъ.
Но вопросъ «кто виноватъ?» въ 40-ые годы только поставленъ, онъ былъ по-своему и рѣшенъ. Герценъ, Бѣлинскій и другіе, каждый по-своему, но почти единодушно отвѣчали на него: крѣпостное право — вотъ гдѣ рѣшеніе мучительнаго вопроса о виновности!
И Достоевскій, будучи тогда еще совсѣмъ моларымъ человѣкомъ, находясь одно время подъ сильнымъ вліяніемъ Бѣлинскаго, несомнѣнно волновался вопросомъ своего времени и отвѣтъ на него бралъ у руководящихъ временемъ умовъ. Со всей страстью юной души своей негодовалъ онъ на крѣпостное право, смотрѣлъ на него, какъ на коренное, величайшее зло, какъ на главнаго виновника бѣдствій Россіи, «Я помню, разсказываетъ въ своихъ воспоминаніяхъ Милюковъ, какъ съ обычной своей энергіей Достоевскій читалъ стихотвореніе Пушкина „Уединеніе“. Какъ теперь слышу восторженный голосъ, съ какимъ онъ произнесъ заключительный куплетъ:
Увижу-ль, о, друзья, народъ неугнетенный
И рабство, падшее по манію царя,
И надъ отечествомъ свободы просвѣщенной
Взойдетъ ли, наконецъ, прекрасная заря?..»
"Когда однажды споръ сошелъ на вопросъ: «Ну, а если бы освободить крестьянъ оказалось невозможнымъ иначе, какъ черезъ возстаніе?» Достоевскій воскликнулъ: «Хотя бы черезъ возстаніе»… И затѣмъ на слѣдствіи Достоевскій, «сознаваясь въ участіи въ разговорахъ о возможности нѣкоторыхъ перемѣнъ и улучшеній, отозвался, что предполагалъ ожидать этого отъ правительства». Въ кружкѣ Петрашевцевъ на Достоевскаго. возлагались, какъ сообщаетъ одинъ изъ его біографовъ, не малыя надежды…[1].
Первое произведеніе Достоевскаго «Бѣдные люди», надѣлавшее въ свое время необыкновенно много шуму, въ сущности не болѣе, какъ талантливый художественный варіантъ на тему «кто виноватъ?» — именно въ томъ освѣщеніи, которое давалось тогда этому вопросу. Это былъ именно отвѣтъ на запросы, которыми болѣли и мучились лучшіе лишніе люди того времени… Потому-то Григоровичъ и Некрасовъ цѣлую ночь просидѣли за «Бѣдными людьми» и явились рано утромъ къ автору, чтобы радостно привѣтствовать и обнять его… Бѣлинскій встрѣтилъ молодого художника съ рѣдкимъ для него безграничнымъ восторгомъ. Онъ, какъ основательно предполагаетъ г. Ев. Соловьевъ, «увидѣлъ въ „Бѣдныхъ людяхъ“ подтвержденіе своей любимой мысли, что ненормальныя общественныя условія коверкаютъ, ломаютъ, обезчеловѣчиваютъ человѣка, доводя его до такого ничтожества, что онъ теряетъ образъ и подобіе!..» (біогр. 39 стр. Изд. Павленк.).
По выходѣ въ свѣтъ «Бѣдныхъ людей» Бѣлинскій писалъ: «Честь и слава молодому поэту, муза котораго любитъ людей на чердакахъ и подвалахъ и говоритъ о нихъ обитателямъ раззолоченныхъ палатъ: „вѣдь это тоже люди, ваши братія!“» (Х т. 349).
Такъ началъ Достоевскій…
Позднѣе онъ глубже претворилъ великую проблему своего времени, развернулъ ее до необъятной шири и своеобразно переработалъ своимъ творческимъ геніемъ. Въ его творчествѣ, взятомъ въ цѣломъ, вопросъ этотъ выросъ и осложнился до удивительныхъ размѣровъ. Это уже не соціальный вопросъ дореформенной крѣпостной Россіи, какъ онъ понимался лучшими умами 40-хъ годовъ, это высшая философская проблема, до которой только можетъ вообще подняться человѣческій духъ…
Дѣло въ томъ, что Достоевскій, всосавъ съ свойственной ему страстной отзывчивостью самый жгучій вопросъ своей эпохи, проволочилъ его за собой на всемъ протяженіи своей долгой многострадальной жизни. Вопросъ «кто виноватъ?» стоялъ предъ его сознаніемъ, какъ страшная и темная загадка, онъ сопровождалъ многострадальнаго писателя на каторгу, мучилъ его въ «мертвомъ домѣ» и всюду, гдѣ «онъ измученный влачился по дорогѣ, бряцая звеньями страдальческихъ цѣпей…»
Впервые, такимъ образомъ, какъ это само собой понятно, вниманіе Достоевскаго къ униженнымъ и оскорбленнымъ приковывается подъ вліяніемъ общихъ симпатій и господствующихъ вѣяній литературы того времени. Сначала униженіе и оскорбленіе представляется ему только, какъ фактъ соціальный. Онъ болѣе разсудочно, чѣмъ по непосредственно переживаемымъ впечатлѣніямъ протестуетъ противъ крѣпостного права, какъ противъ величайшаго соціальнаго недуга. Позднѣе жизнь ставитъ чуткаго художника лицомъ къ лицу съ живымъ страданіемъ, которое всегда индивидуально. Онъ ближе всматривается въ ужасныя зрѣлища униженности и оскорбленности, глубже вдумывается въ нихъ, и по мѣрѣ собственныхъ жизненныхъ переживаній вниманіемъ Достоевскаго все болѣе и болѣе завладѣваютъ особые, частные виды страданія… Это уже не соціальный фактъ, а цѣлый рядъ фактовъ, своеобразныхъ, индивидуальныхъ мученій, страшныхъ именно въ ихъ исключительности и индивидуальности, томительно-неотвязчивыхъ по впечатлѣнію… Жизнь развертывается передъ геніемъ Достоевскаго со всей бездонной глубиной и необъятной ширью горизонта. И страданія, безконечныя страданія, страшныя и ужасныя всюду преслѣдуютъ его чуткую, отзывчивую душу. Великій художникъ съ мучительной жадностью всматривается въ это бушующее море человѣческой скорби, въ эту неисчерпаемую бездну людского горя, не переставая въ изступленномъ раздраженіи спрашивать себя: кто же виноватъ, кого винить, съ кого спрашивать?
И вотъ, уже рѣшеніе своего времени, рѣшеніе юности надъ нимъ становится невластно, онъ съ своимъ художественнымъ анализомъ такъ глубоко проникъ въ страдальческія раны и болѣзненные изгибы человѣческой души, что не въ состояніи удовлетвориться прежнимъ отвѣтомъ, не въ состояніи разсматривать униженіе и оскорбленіе только лишь сквозь призму крѣпостного права, какъ фактъ соціальной жизни…
Наконецъ, «порвалась цѣпь великая», пали вѣковыя цѣпи рабства крѣпостного права, «а вокругъ, какъ прежде, сумракъ безъ просвѣта.
И, какъ прежде, жизнь и душитъ, и томитъ!..»
Неотвязчивое зрѣлище униженности и оскорбленности съ прежнею силою мучаетъ изболѣвшую душу Достоевскаго, страданіе попрежнему неотступно приковываетъ къ себѣ его вниманіе и своимъ ужаснымъ видомъ снова и снова воспаляетъ неудовлетворенную жажду разгадать страшную загадку жизни — «кто виноватъ?». Съ этимъ вопросомъ, какъ я уже говорилъ выше, онъ писалъ своихъ «Бѣдныхъ людей», съ нимъ онъ прошелъ каторгу, съ нимъ же затѣмъ, послѣ долгаго перерыва вернулся снова къ литературѣ. И когда 60-е годы въ лицѣ своего вождя выдвинули еще болѣе жгучій и насущный вопросъ «что дѣлать?», Достоевскій рѣшалъ его уже совсѣмъ на свой ладъ, своеобразно преломляя сквозь призму своихъ собственныхъ страдальческихъ перевоплощеній. Общее рѣшеніе времени на этотъ разъ его не коснулось, — онъ уже имѣлъ свое. Жизнь и характеръ великаго писателя въ достаточной мѣрѣ опредѣляютъ своеобразность его отвѣта на оба вопроса: кто виноватъ и что дѣлать?
Ѳедоръ Михайловичъ, какъ характеризуетъ Достоевскаго одинъ изъ его біографовъ Ев. Соловьевъ, «весь нервы, весь напряженіе, весь муки и томленіе». И дѣйствительно, страстно-ищущая, неугомонная и бурная натура его, какъ бушующее море и страшный ураганъ, не знала спокойствія. На объективномъ, хотя бы и геніальномъ воспроизведеніи дѣйствительности, на созерцаніи факта онъ не могъ успокоиться. Всю свою жизнь Ѳедоръ Михайловичъ стремился подняться надъ скучнымъ бездушіемъ плоской дѣйствительности. Надъ гробомъ его русскій философъ Вл. Соловьевъ, теперь тоже уже сошедшій въ могилу, сказалъ. «Въ томъ-то и заслуга, въ томъ-то и все значеніе такихъ людей, какъ Достоевскій, что они не преклоняются передъ силой факта и не служатъ ей. Противъ этой грубой силы того, что существуетъ, у нихъ есть духовная сила вѣры въ истину и добро, въ то, что должно быть. Не искушаться видимымъ господствомъ зла и не отрекаться ради него отъ невидимаго добра есть подвигъ вѣры. Въ немъ вся сила человѣка… Жизнь творятъ люди вѣры. Это тѣ, которые называются мечтателями, утопистами, юродивыми, — они же пророки, истинно лучшіе люди и вожди человѣчества. Такого человѣка мы сегодня поминаемъ» (24—25)[2].
И въ этомъ глубоко правъ русскій философъ, онъ съ своей идеалистической натурой былъ близокъ Достоевскому по духу. Вѣчно исполненный святого безпокойства о высшемъ смыслѣ жизни, вѣчно ищущій святынь, съ душой простертой къ Богу, Достоевскій всю жизнь свою провелъ въ этомъ тревожно вдохновенномъ порываніи въ міръ иной, лучшій и высшій. Крайній идеалистъ по натурѣ, глубоко-вѣрующій и религіозный человѣкъ, онъ смотрѣлъ на жизнь, какъ на страшную, неразрѣшимую тайну. Вдохновенная страстность Ѳедора Михайловича доходила до религіозной экзальтаціи, крайность проникновеннаго идеализма его граничила съ темнымъ мистицизмомъ. Часто слышали мы всѣ о немъ: «Достоевскій — больной человѣкъ!» Этимъ объясняютъ, оправдываютъ, а подчасъ и просто умаляютъ великаго писателя, всего чаще за недостаточнымъ пониманіемъ сокровищъ его богатѣйшей творческой работы. Да, Ѳедоръ Михайловичъ былъ дѣйствительно боленъ, боленъ не столько падучей и другими недугами, сколько своимъ огромнымъ геніемъ, своимъ необычайнымъ, особенно въ его время, идеализмомъ и, наконецъ, своимъ пламеннымъ исканіемъ Бога и возсоединенія съ нимъ. "Я неисправимый идеалистъ, « говоритъ онъ самъ про себя въ „Дневникѣ писателя“, „я ищу святынь, мое сердце ихъ жаждетъ, потому что я такъ созданъ, что не могу жить безъ святынь“. Сущность пройденной Ѳедоромъ Михайловичемъ дороги проф. Кирпичниковъ передаетъ въ слѣдующихъ выразительныхъ словахъ: „Онъ былъ религіозенъ въ дѣтствѣ и юности, прошелъ съ библіей каторгу и умеръ съ евангельскимъ текстомъ на устахъ“ (словарь Брокгауза).
Глубокій идеализмъ Достоевскаго обильно вылился въ его творчествѣ, но объ этомъ я поговорю, быть можетъ, когда-нибудь послѣ, здѣсь же остановился на общей характеристикѣ Ѳедора Михайловича лишь для того, чтобы хотя бѣгло отмѣтить ту основную особенность его натуры, которая наложила своеобразную печать на ту призму, въ которой онъ преломилъ два великихъ вопроса двухъ великихъ эпохъ: кто виноватъ и что дѣлать?
Во-первыхъ, какъ я уже отчасти говорилъ, — для Достоевскаго вопросъ „кто виноватъ?“ не ограничивался только лишь объясненіемъ униженія и оскорбленія, страданія и горя, какъ продуктовъ общественной жизни пореформенной Руси. Онъ не относился и не могъ относиться къ нимъ только, какъ къ явленіямъ общественнымъ; для этого Достоевскій черезчуръ далеко проникъ своимъ психологическимъ анализомъ въ самую глубь человѣческой души. Слишкомъ уже онъ былъ всегда захваченъ именно индивидуальнымъ характеромъ каждаго страданія, чтобы успокоиться на абстрактномъ созерцаніи его, какъ соціальнаго явленія. Надъ чуткой и впечатлительной душой художника властвовала жизнь во всей ея индивидуальной сложности, и, непосредственно отдаваясь ея „мучительски-мучительнымъ“ впечатлѣніямъ, онъ поневолѣ не могъ (не хотѣлъ или не умѣлъ — все равно) не разсматривать ее исключительно съ индивидуально-психологической точки зрѣнія. Затѣмъ, во-вторыхъ (что еще болѣе важно), вопросъ о виновности никогда не былъ для Достоевскаго только вопросомъ разума, жаждущаго объяснить и истолковать причины страданія людей. Вопросъ „кто виноватъ?“, какъ чисто объективный, теоретическій вопросъ причиннаго объясненія страданія, осложнялся у него практическимъ моментомъ, — моментомъ живой связи съ совѣстью и ея неумолкаемыми стонами. Проблема виновности срослась съ проблемой личной отвѣтственности и вотъ почему она получаетъ у Достоевскаго и его героевъ такую жгуче-страстную постановку. Этимъ же объясняется и та гигантская сложность рѣшенія этого вопроса Достоевскимъ. Здѣсь, можно сказать, — скрѣпляющій узелъ всего художественно-философскаго узора, сплетеннаго въ твореніяхъ великаго писателя.
Достоевскій съ одной стороны, какъ глубокій умъ, какъ своего рода психологъ-аналитикъ въ сферѣ художественнаго творчества, прекрасно показываетъ психологическую необходимость, прекрасно вскрываетъ причинную обусловленность изображаемаго имъ міра страданій, и здѣсь, оставаясь только на почвѣ того „эквилидовскаго ума“, о которомъ говоритъ Иванъ Карамазовъ въ бесѣдѣ съ Алешей, разсматриваетъ жизнь всецѣло подъ угломъ необходимости. Съ другой же стороны его нравственное сознаніе не перестаетъ подступать къ нему съ неотвязнымъ вопросомъ объ отвѣтственности, совѣсть его болитъ и требуетъ суда, возмездія и кары…
Какъ постараюсь я дальше показать, Достоевскій разсматривалъ вопросъ о виновности съ обѣихъ указанныхъ сторонъ.
Углубляясь своимъ „эквилидовскимъ умомъ“ въ нѣдра индивидуальной психологіи, влѣзая въ самую душу какъ жертвы, такъ и мучителя, Достоевскій постигалъ непреодолимое давленіе на мнимаго виновника безконечной психологической цѣпи причинно-обусловливающихъ звеньевъ, такъ сказать, вынуждающихъ виновника быть виновнымъ. Въ силу геніально-художественнаго проникновенія въ самую глубь психическихъ явленій психологъ-аналитикъ долженъ былъ послѣдовательно слагать „вину“ съ одного звена на другое, болѣе глубоко лежащее, съ этого еще дальше на третье и такъ далѣе въ безконечность до полнаго причиннаго оправданія[3] всѣхъ и всегда. Лично-виновнаго съ этой точки зрѣнія не найти, потому что какъ разъ „личное“ -то тутъ и расплывается, сливаясь въ психологической обусловленности съ чѣмъ-то глубже лежащимъ и болѣе общимъ, такъ сказать, утопая во всеобщей необходимости. Такимъ образомъ получается, наоборотъ, отсутствіе виновности, именно какъ личной отвѣтственности: „О, по моему, по жалкому, земному эквилидовскому уму моему, говоритъ Иванъ Карамазовъ, — я знаю лишь то, что страданія есть, что виновныхъ нѣтъ, что все одно изъ другого выходитъ прямо и просто, что все течетъ и уравновѣшивается, но, — продолжаетъ онъ, — вѣдь это лишь эквилидовская дичь, вѣдь я знаю же это, вѣдь жить по ней я не могу согласиться. Что мнѣ въ томъ, что виновныхъ нѣтъ и что я это знаю-- мнѣ надо возмездіе, иначе вѣдь я истреблю себя“[4].
Это выразительныя слова. Тутъ налицо оба момента, на которыхъ фиксируется творческая работа Достоевскаго, разрѣшая вопросъ о виновности. Оба момента — неотъемлемые элементы живого сознанія Достоевскаго, оба могуче и страстно работаютъ, ярко выливаясь въ вышеприведенныхъ словахъ Ивана Карамазова[5]
Жажда личной отвѣтственности, ключемъ бьющая изъ приведенныхъ словъ Ивана Карамазова, безсильно упирается въ глухую стѣну эквилидовскаго ума, объявляя его дичью…
Иванъ Карамазовъ не находитъ исхода изъ противорѣчія, посмотримъ, гдѣ находитъ его Достоевскій.
Съ точки зрѣнія» «эквилидовскаго ума» Ивана, т.-е. съ точки зрѣнія психологическаго анализа Достоевскаго — «виновныхъ нѣтъ и онъ это знаетъ», знаетъ именно какъ объективный аналитикъ. Приходится, пожалуй, отъ поисковъ отказаться, а дѣло за ненахожденіемъ виновныхъ снять съ очереди. Такъ какъ понять все значитъ и простить все, то приходится, повидимому, остановиться на всепрощеніи; приходится войти въ положеніе грѣшника, проникнуться психологической необходимостью его грѣха и, «отпустивъ прегрѣшеніе», сказать: «иди и впредь не грѣши!»
И такъ, дѣйствительно, поступаетъ Достоевскій, поскольку стоитъ на почвѣ психологическаго анализа, — съ силой всепроникающаго пониманія онъ приходитъ къ всепрощенію, какъ бы устраняя совсѣмъ личную отвѣтственность. Такой именно смыслъ вложенъ имъ въ прекрасные образы неземной красоты, какими являются любимые типы Достоевскаго — князь Мышкинъ въ «Идіотѣ» и Алеша Карамазовъ въ «Братьяхъ Карамазовыхъ». Князь Мышкинъ и Алеша, это — высшее идеальное проявленіе апостольскаго смиренія и всепрощенія, это Божіе посланники, пришедые въ міръ Карамазовщины грѣшные спасти. Ихъ нравственное значеніе всецѣло опредѣляется словами Христа: «истинно, истинно говорю вамъ, если не будете, какъ дѣти, не внидете въ царствіе небесное». Ихъ девизъ и вмѣстѣ отвѣтъ на вопросъ «кто виноватъ?» — все понять, все простить, не карать, а миловать; Мышкинъ и Алеша — «чистые сердцемъ», они живой намекъ на жизнь иную, слабое мерцаніе отдаленнаго восхода Божественной зари… Старецъ Зосима еще ближе стоитъ къ Богу, не къ карающему Богу іудеевъ, а къ всепрощающему Христу. Этотъ Богъ, какъ всепрощающій разумъ, болѣе всего, кажется, гармонировалъ бы съ пониманіемъ жизни подъ угломъ психологической необходимости.
Но на принципѣ всепрощенія не успокоивается Достоевскій, жажда личной отвѣтственности не позволяетъ ему ограничиться формулой «все понять — все простить»… «Что мнѣ въ томъ, что виновныхъ нѣтъ, и я это знаю», говоритъ онъ устами Ивана. Изболѣвшая душа его слишкомъ оскорблена постояннымъ созерцаніемъ страданія униженныхъ и оскорбленныхъ, Его раздраженному чувству нужны возмездіе, кара, — нужно, непремѣнно нужно кого-нибудь лично завинить. Но кого?.. вотъ вопросъ. Сила психологическаго анализа и глубина проникновенія въ душу грѣшника мѣшаютъ найти лично-виновнаго. Унижающіе и оскорбляющіе, — если поглубже заглянуть въ ихъ душу, — сами оказываются униженными и оскорбленными, мучители — жертвой сложившихся условій жестокой жизни, изломавшей и исковеркавшей ихъ. Прекрасно понялъ это Н. К. Михайловскій. Въ посмертной статьѣ о Достоевскомъ вотъ что онъ пишетъ:
«Оглядываясь теперь на начало дѣятельности Достоевскаго, можно замѣтить, что и въ этомъ началѣ, при всемъ сочувствіи къ униженнымъ и оскорбленнымъ, онъ точно не находитъ унижающихъ и оскорбляющихъ. Это, можетъ быть, свидѣтельствуетъ объ очень тонкомъ пониманіи, о „проникновеніи“, какъ любилъ говорить покойникъ, въ самую суть жизни. Дѣйствительно, если общій порядокъ вещей родитъ и заставляетъ трепетать униженныхъ и оскорбленныхъ, такъ что же ужъ тутъ обрушиваться на какого-то глупаго большого чиновника, который даже совсѣмъ нечаянно оскорбилъ глупаго малаго чиновника? Можетъ быть, Достоевскій такъ и понималъ дѣло, рисуя намъ цѣлую портретную галлерею обиженнаго мелкаго люда. Но общій порядокъ вещей былъ для него неприкосновененъ по глубочайшимъ, можетъ быть, интимнѣйшимъ требованіямъ его ума и сердца, и потому онъ съ своей жаждой личной нравственной проповѣди остался, какъ ракъ на мели, если позволена будетъ въ настоящемъ случаѣ столь вульгарная поговорка. Куда ее было дѣвать, эту жажду морализировать, карать, поучать, будить совѣсть, прощать. Пока Достоевскій выбиралъ для своихъ повѣстей и романовъ темы изъ жизни мелкаго чиновника, лишь изрѣдка захватывая другія, болѣе или менѣе родственныя сферы, не могло особенно рѣзко обнаружиться противорѣчіе между уваженіемъ къ общему порядку вещей и признаніемъ его же главнымъ виновникомъ униженій и оскорбленій. Но съ теченіемъ времени, по мѣрѣ того какъ талантъ Достоевскаго росъ и опредѣлялся, по мѣрѣ того какъ его творческая сила охватывала и такъ называемые интеллигентные слои общества и народъ, — противорѣчіе должно было, такъ или иначе, разрѣшиться. Надо было, наконецъ, либо рѣшительно обвинить общій порядокъ, либо найти иныхъ виновныхъ личныхъ, съ которыми и поступить сообразно одному изъ трехъ вышеприведенныхъ рѣшеній. Достоевскій нашелъ виновныхъ…» (V т. 422 стр.).
Какъ поясняетъ дальше Михайловскій, находка эта состоитъ въ томъ, что виновность и отвѣтственность переносится у Достоевскаго на самую жертву, на самого измученнаго страдальца. «Кромѣ самихъ униженныхъ, значитъ, судить некого», говоритъ Михайловскій. Но выводъ этотъ надо выяснить точнѣе и показать, — что далѣе я и постараюсь сдѣлать, въ какомъ особенномъ смыслѣ нужно понимать этотъ выводъ, надо выяснить то своеобразное значеніе, которое придаетъ ему Достоевскій своей теоріей покаяннаго самообвиненія. Этого-то, къ несчастью, и не сдѣлалъ H. K. Михайловскій. Ошибается онъ также въ своемъ объясненіи тѣхъ путей, которые привели Достоевскаго къ оправданію страданія. «Все влекло Достоевскаго, говоритъ онъ, къ апоѳозу страданія: и уваженіе къ общему порядку, и жажда личной проповѣди, и спеціальная жестокость таланта» (427 ст. V т.). Нѣтъ! Привело Достоевскаго къ этому «апоѳозу страданія» его покаянное настроеніе, изъ котораго необходимость «пострадать» вытекала, какъ неизбѣжное слѣдствіе.
Весьма важно не проглядѣть, какъ это сдѣлалъ въ своей во многихъ отношеніяхъ замѣчательной статьѣ H. K. Михайловскій, что Достоевскимъ возводится въ культъ не всякое страданіе, далеко не всякое. Есть масса страданій, которыя въ глазахъ Достоевскаго не только не имѣютъ нравственной цѣны, но противъ которыхъ онъ самъ возставалъ со всею своею страстностью. Такія страданія лежатъ какъ бы внѣ созданнаго имъ культа страданія, и никакого отношенія къ упомянутому апоѳозу не имѣютъ. Разверните хотя бы «Дневникъ писателя» и вы на первомъ же шагу убѣдитесь въ этомъ! Особенно всюду и всегда возстаетъ онъ противъ страданій дѣтей — невозможно это не видѣть. Достаточно припомнить дѣло г. Кронеберга. Со всѣмъ пыломъ своего негодованія Достоевскій обрушивается здѣсь на адвоката г. Спасовича, защищавшаго истязателя-отца… Если такъ, то какія именно страданія Достоевскій возводилъ въ культъ, въ нравственный долгъ, въ своего рода задачу жизни?
Чтобы отвѣтить на этотъ вопросъ, разсмотримъ подробнѣе теорію покаяннаго самообвиненія, вылившуюся во всемъ творчествѣ Достоевскаго, взятомъ въ цѣломъ; здѣсь и кроется рѣшеніе Достоевскимъ всю жизнь мучившихъ его недоумѣній: кто же виноватъ, съ кого спрашивать, кого завинить за всю огромность мірового страданія?
Достоевскій глубоко понялъ, что «эквилидовскимъ умомъ» не отыскать виновныхъ. Нѣтъ виновныхъ, не съ кого требовать расплаты и возмездія, остается все простить. Или могъ бы быть сдѣланъ другой выводъ, совершенно равносильный этому, собственно тотъ же самый, только вывернутый наизнанку. Вмѣсто всепрощенія провозгласить всеобвиненіе. На вопросъ «кто виноватъ?» вмѣсто отвѣта: «никто», дать отвѣтъ: «всѣ и всё». Все, т.-е. весь общій порядокъ въ цѣломъ и не только общій порядокъ, какъ соціальный строй, но весь огромный міръ — космосъ, все необъятное бытіе, словомъ — все. Детерминизмъ, какъ послѣдовательно проведенный принципъ необходимости всего сущаго, даетъ одинаковое право сдѣлать по желанію и тотъ и другой выводъ. Въ сущности, въ обоихъ случаяхъ одно и то же; не съ кого спрашивать, никто не виноватъ или всѣ виноваты, но нѣтъ личной отвѣтственности, нѣтъ возмездія — есть одна только эквилидовская дичь… «Вѣдь, когда всѣ огуломъ виноваты, значитъ порознь нѣтъ никого виновнаго», говоритъ онъ въ «Дневникѣ Писателя» (669 ст. V). Съ точки зрѣнія живого сознанія Достоевскаго, съ точки зрѣнія его изболѣвшей души все равно: и то, и другое — одинаково неуспокоительно… Онъ не смогъ бы помириться на всеобвиненіи, какъ не помирился на всепрощеніи; истерзанный и раздраженный непрестаннымъ созерцаніемъ проходящаго передъ его глазами страданія, онъ требуетъ кары, возмездія и расплаты. А все это приложимо только къ личному «я»; съ всеобщей міровой необходимости нелѣпо взыскивать; она нѣма, холодна и безучастна.
(Она) какъ вѣтеръ и волна
Безъ гнѣва и безъ страсти губитъ.
Душа въ ней тайною полна,
И сердце никого не любитъ…
И вотъ, дѣйствительно, уставъ искать лично виновнаго, недоумѣвая съ кого спрашивать за все то, что творится въ мірѣ, Достоевскій взваливаетъ, наконецъ, всю отвѣтственность за огромность мірового страданія на совѣсть самого страдальца (но замѣтьте), именно на того страдальца, который мучается страшнымъ вопросомъ «кто виноватъ?», на его собственное сознаніе, охваченное неутолимой мучительной жаждой отыскать лично виновнаго.
Это художественно развертывается въ томъ покаянномъ чувствѣ, которое дерзновенно отвергаетъ Иванъ Карамазовъ, учиняя свой «бунтъ».
«Ну, такъ представь же себѣ, говоритъ Иванъ, въ бесѣдѣ съ Алешей, что въ окончательномъ результатѣ я міра этого Божьяго не принимаю, и хоть знаю, что онъ существуетъ, но не допускаю его вовсе. Я не Бола не принимаю, пойми ты это, я міра имъ созданнаго, міра-то Божьяго не принимаю, и не могу согласиться принять!»
Достоевскій явно не сочувствуетъ этому; не даромъ Алеша, по общему признанію критики, носитель симпатій автора, называетъ это «бунтомъ». Это, по существу, такой же бунтъ, какой учиняетъ Раскольниковъ въ «Преступленіи и Наказаніи», осмѣлившись «преступить». Только «бунтъ» Ивана — чисто отвлеченнаго характера, пока его идеи не оплодотворяютъ сознанія Смердякова.
«Ты мнѣ объяснишь, для чего „міра не принимаешь?“ проситъ Алеша брата. И вотъ Иванъ излагаетъ брату философское обоснованіе своего „бунта“. Онъ говоритъ: „я хотѣлъ заговорить о страданіяхъ вообще, но лучше уже остановлюсь на страданіяхъ однихъ дѣтей. Это уменьшитъ размѣры моей аргументаціи разъ въ десять, но лучше уже на однихъ дѣтяхъ…“ И вотъ онъ рисуетъ передъ Алешей цѣлый рядъ дѣтскихъ мученій: дѣвочка, истязуемая просвѣщенными родителями, мальчикъ, затравленный собаками, швейцарецъ Ришау, которому его „братья во Христѣ“ рубятъ голову въ виду сошедшей на него „благодати“ и т. д. Это цѣлая галлерея, ужасная галлерея мученія и мучительства. Но вѣдь „я взялъ однихъ дѣточекъ, чтобы очевиднѣе было, поясняетъ Иванъ, объ остальныхъ слезахъ человѣческихъ, которыми пропитана вся земля отъ коры до центра — я уже ни слова не говорю, я тему мою нарочно съузилъ“. Страданія дѣтей, такимъ образомъ, являются у Ивана Карамазова какъ бы только олицетвореніемъ, наиболѣе выпуклымъ и яркимъ воплощеніемъ всей огромности муки и обиды земной. Это своего рода „символъ“, такой же по смыслу, какъ плачущее „дитё“, приснившееся Митѣ Карамазову, когда во время слѣдствія онъ уснулъ усталый. Но объ этомъ „дитё“ послѣ… И вотъ на этой огромности неотомщенныхъ, неоправданныхъ ничѣмъ страданій Иванъ Карамазовъ и основываетъ свой „бунтъ“. Ивану нужно возмездіе.
„И возмездіе не въ безконечности гдѣ-нибудь и когда-нибудь, а здѣсь уже на землѣ, и чтобъ я его самъ увидѣлъ. Я вѣровалъ, я хочу самъ и видѣть, а если къ тому часу буду уже мертвъ, то пусть воскресятъ меня, ибо если все безъ меня произойдетъ, то будетъ слишкомъ обидно. Не для того же я страдалъ, чтобы собой, злодѣйствами и страданіями моими унавозить кому-то будущую гармонію. Я хочу видѣть своими глазами какъ лань ляжетъ подлѣ льва и какъ зарѣзанный встанетъ и обнимется съ убившимъ его. Я хочу быть тутъ, когда всѣ вдругъ узнаютъ для чего такъ было. На этомъ желаніи зиждутся всѣ религіи на землѣ, а я вѣрую. Но вотъ, однакоже, дѣтки, и что я съ ними стану тогда дѣлать? Это вопросъ, который я не могу рѣшить. Въ сотый разъ повторяю, — вопросовъ множество, но я взялъ однихъ дѣтокъ, потому что тутъ неотразимо ясно то, что мнѣ надо сказать. Слушай: если всѣ должны страдать, чтобы страданіемъ купить вѣчную гармонію, то при чемъ тутъ дѣти, скажи мнѣ, пожалуйста? Совсѣмъ непонятно, для чего должны были страдать и они, и зачѣмъ имъ покупать страданіями гармонію? Для чего они-то тоже попали въ матеріалъ и унавозили собою для кого-то будущую гармонію? Солидарность въ грѣхѣ между людьми я понимаю, понимаю солидарность и въ возмездіи, но не съ дѣтками же солидарность въ грѣхѣ, и если правда въ самомъ дѣлѣ въ томъ, что и они солидарны съ отцами ихъ во всѣхъ злодѣйствахъ отцовъ, то ужъ, конечно, правда эта не отъ міра сего и мнѣ непонятна“.
И Иванъ не хочетъ гармоніи, онъ не принимаетъ міра, не можетъ и не въ правѣ простить; не искупитъ, по его мнѣнію, обѣтованная гармонія страданій, „хотя бы одного замученнаго ребенка“. Не только онъ, но никто, думается ему, не въ правѣ простить…
„Есть ли во всемъ мірѣ существо, которое могло бы и имѣло право простить, — спрашиваетъ далѣе Иванъ, — не хочу гармоніи, изъ-за любви къ человѣчеству не хочу. Я хочу оставаться лучше со страданіями неотомщенными. Лучше ужъ я останусь при неотомщенномъ страданіи моемъ и неутоленномъ негодованіи моемъ, хотя бы я былъ и не правъ. Да и слишкомъ дорого оцѣнили гармонію, не по карману нашему вовсе столько платить за входъ. А потому свой билетъ на входъ спѣшу возвратить обратно. И если только я честный человѣкъ, то обязанъ возвратить его какъ можно заранѣе. Это и дѣлаю. Не Бога я не принимаю, Алеша, я только билетъ Ему почтительнѣйше возвращаю“.
Достоевскій устами Алеши называетъ это — „бунтомъ“. Алеша указываетъ брату на Христа, какъ на существо единое и безгрѣшное, которое „могло и имѣло бы право простить“. На это Иванъ отвѣчаетъ поэмой о Великомъ Инквизиторѣ. Я не буду здѣсь излагать этой прекрасной поэтической фантазіи. Въ ней Иванъ Карамазовъ склоняется къ іезуитскому католицизму, хотя идея католицизма имъ истолкована посвоему и крайне возвеличена. Любопытно отмѣтить, что ничто въ произведеніяхъ Достоевскаго не вызвало столько споровъ и разнорѣчій, ничто не понималось такъ извращенно и такъ тенденціозно, какъ эта поэма. Одинъ изъ критиковъ „Братьевъ Карамазовыхъ“, г. Андріевскій справедливо замѣчаетъ по поводу ея. „Вотъ лучшій примѣръ одной изъ тѣхъ странностей, которыя во множествѣ разсѣяны въ произведеніяхъ Достоевскаго. На чьей сторонѣ авторъ? На сторонѣ Христа или на сторонѣ великаго инквизитора? Что имѣла въ виду доказать поэма: несомнѣнную божественность ученія Христа и кощунственныя передѣлки его земныхъ преемниковъ — или, наоборотъ, — пагубную фантастичность Христова ученія и глубокое человѣколюбіе земныхъ пастырей? Тонкая ли защита церковной политики или смѣлое разоблаченіе ея дерзостей“[6] (53). И въ самомъ дѣлѣ, на всемъ протяженіи разсказа взволнованный читатель не знаетъ, — кто же побѣдилъ, Христосъ или Инквизиторъ? Самъ Иванъ, если и не хочеть „ѣхать туда (въ Римъ), чтобы примкнуть къ іезуитамъ“, то явно сочувствуетъ герою своей поэмы. Онъ прямо говоритъ про вымышленный образъ своего страдальца-инквизитора: „я твердо вѣрю, что этотъ единый человѣкъ и не оскудѣвалъ никогда между стоящими во главѣ движенія“. Но съ точки зрѣнія самого Достоевскаго и Иванъ Карамазовъ, и Великій Инквизиторъ — оба бунтовщики, и оба, какъ вѣрно на сей разъ отмѣтилъ это г. Волынскій, „не могутъ выдержать собственнаго бунта“. „Для великаго инквизитора, какъ и для Ивана Карамазова, говоритъ Волынскій, нѣтъ ни Бога, ни міра, а есть только благородныя фикціи религіи, заволакивающія оскорбительную пустоту жизни очаровательными обманами“[7], Концомъ поэмы Достоевскій явно показываетъ, что побѣда осталась на сторонѣ Христа, хотя Иванъ, быть можетъ, и не хотѣлъ бы этого. Когда онъ закончилъ поэму безмолвно-властнымъ поцѣлуемъ Христа, поцѣлуемъ, противъ котораго старикъ-инквизиторъ не можетъ устоять и освобождаетъ великаго узника, Алеша съ затаеннымъ интересомъ спрашиваетъ брата: „а старикъ?..“ — „Поцѣлуй горитъ на его сердцѣ, но старикъ остается при прежней идеѣ“, отвѣчаетъ тотъ.
Но какъ бы то ни было Иванъ Карамазовъ, какъ показываетъ и дальнѣйшее развитіе трагической судьбы его въ романѣ, не выдерживаетъ имъ же самимъ учиненнаго бунта.
Самъ Достоевскій принимаетъ не только Бога, онъ принимаетъ и „міръ его, міръ Божій“. Онъ глубоко понимаетъ, что для высшаго существа, для Бога необходимо всепрощеніе, Христосъ, на котораго ссылается Алеша, дѣйствительно, могъ бы и имѣлъ право отпустить за все. „Все понять, все простить“ только онъ одинъ въ состояніи. Прощаетъ Христосъ даже и великому инквизитору, поправшему его и святымъ его именемъ поработившему людей. Нѣтъ границъ его кротости, смиренію и прощенію; Христосъ воистину все понимаетъ, потому что все выстрадалъ.
Какъ я уже говорилъ, слабымъ намекомъ на него, земнымъ отраженіемъ, созданнымъ по его образу и подобію, является „ранній человѣколюбецъ“ — Алеша. Но Алеша все еще остается человѣкомъ, вполнѣ до идеала всепрощенія онъ не возвысился. Когда послѣ своего разсказа о томъ, какъ нѣкій генералъ затравилъ крѣпостного мальчика собаками на глазахъ матери, Иванъ искушаетъ брата: „Ну, что же его? разстрѣлять? Для удовлетворенія нравственнаго чувства разстрѣлять? Говори, Алешка!“
— „Разстрѣлять!“ — тихо проговорилъ Алеша, съ блѣдною, перекосившеюся какою-то улыбкой, поднявъ взоръ на брата.
— „Браво!“ — завопилъ Иванъ въ какомъ-то восторгѣ… — ужъ коли ты сказалъ, значитъ… Ай-да, схимникъ! Такъ вотъ какой у тебя бѣсенокъ въ сердцѣ сидитъ, Алеша Карамазовъ!
— „Я сказалъ нелѣпость, но…“
— „То-то и есть, что но…-- кричитъ Иванъ. — Знай, послушникъ, что нелѣпости очень нужны на землѣ“[8].
Это „разстрѣлять“ въ устахъ Алеши является живымь противорѣчіемъ всей сущности апостольской правды, которой служитъ онъ. Великій принципъ всепрощенія Алеша не выдерживаетъ. Онъ человѣкъ… Спохватившись, онъ спѣшитъ оговориться. „Я сказалъ нелѣпость, но…“ Это „но“ нѣчто роковое, неустранимое, его всегда на своемъ пути встрѣчаетъ живое человѣческое сознаніе, когда оно хочетъ возвыситься до божественнаго всепрощенія. И вотъ Алеша не можетъ успокоиться на догматѣ всепрощенія, — раздраженно-страстное „но“ стоитъ на пути и заставляетъ пожелать разстрѣлять изверга-генерала. Такое же „но“ стоитъ и передъ измученнымъ сознаніемъ самого Достоевскаго, оно не даетъ ему всецѣло примириться съ всепрощающимъ смиреніемъ. Это для Достоевскаго невозможно, его „но“ состоитъ въ томъ, что онъ жаждетъ личной отвѣтственности. Онъ знаетъ, что прощать надо „не токмо до семи“ но до семиждысеми разъ»; «но» могъ бы сказать Достоевскій словами Ивана Карамазова «мнѣ надо возмездіе» иначе я истреблю себя", и сказанное тотчасъ же долженъ былъ бы оговорить словами Алеши: «Я сказалъ нелѣпость, но… {Можетъ, пожалуй, показаться страннымъ, что для выясненія философіи Достоевскаго я основываюсь не на одномъ Алешѣ, какъ на несомнѣнномъ выразителѣ взглядовъ самого художника, а также пользуюсь для этого и другими типами Достоевскаго, даже Иваномъ, „бунту“ котораго Достоевскій явно не сочувствуетъ. Одинъ изъ (сравнительно) недавнихъ критиковъ Достоевскаго, г. Головинъ въ своей (въ 97 г. вышедшей) книгѣ „Русскій романъ и русское общество“ на ряду съ обиліемъ нелѣпостей и парадоксовъ, всюду свойственныхъ этому автору, бросаетъ, между прочимъ, очень вѣрную мысль. Вотъ что онъ пишетъ:
„Достоевскій по преимуществу художникъ мысли, а не характера, и многосторонность его умственной жизни, постоянно работавшей надъ неразрѣшимыми проблемами, могла находить свое отраженіе въ самыхъ разнообразныхъ формахъ. Вотъ почему въ послѣднемъ и самомъ могучемъ его произведеніи всѣ три брата Карамазовы, при всемъ своемъ развитіи, являются носителями его мысли“.
Это нужно нѣсколько ограничить. Достоевскій, конечно, не живетъ самъ въ каждомъ изъ своихъ героевъ цѣликомъ, всей душой своей. Являясь единымъ „я“ въ трехъ лицахъ братьевъ Карамазовыхъ, онъ не имѣлъ бы своего „я“ совсѣмъ. Но это вѣрно — поскольку и Алеша и Митя, и даже Иванъ, косвенно выражаютъ собой духовные пережитки Достоевскаго, являются какъ бы своего рода вѣхами, которыя обозначаютъ движеніе его страстной мысли.}.
Такимъ образомъ у Достоевскаго есть „но“, которое мѣшаетъ ему ограничить свое рѣшеніе вопроса „кто виноватъ?“ формулой: „все понять — все простить“, художественно воплощенной въ типахъ Алеши и князя Мышкина. Къ этому онъ прибавляетъ свою теорію покаяннаго самообвиненія. Всмотримся въ нее ближе.
Разница между Иваномъ Карамазовымъ и Достоевскимъ гигантская, Иванъ отвергаетъ и міръ, и Бога, Достоевскій принимаетъ ихъ. Но принять міръ для Достоевскаго, какъ и для Ивана Карамазова, значитъ принять на себя и всю великую отвѣтственность за льющіяся рѣкой страданія, за всѣ грѣхи земного бытія, всю ту необъятную вину, которая лежитъ на этомъ мірѣ. Вступивъ въ міръ, не возвративъ почтительнѣйше билетъ (на входъ въ него), volens-nolens становишься уже участникомъ всего того, что дѣлается въ мірѣ, пріобщается его грѣховности и тѣмъ самымъ становишься отвѣтственнымъ за нее. Здѣсь, въ этомъ мірѣ, гдѣ „все одно изъ другого выходитъ прямо и просто, гдѣ все течетъ и уравновѣшивается“ нельзя винить непосредственно никого, психологическій анализъ вскрываетъ глубокую связь личнаго проступка съ общимъ порядкомъ, съ міромъ въ цѣломъ. Остается или всѣхъ простить, или всѣхъ обвинить. На первомъ пути встрѣчаешь непроходимое „но“, т.-е. недоступность божественнаго идеала и всепрощенія, на второмъ — живое сознаніе, ищущее личной вины, упирается въ абстрактную виновность общаго порядка или даже всего бытія…
И вотъ, измученный своимъ исканіемъ, Достоевскій возлагаетъ всю вину на свою собственную совѣсть, т.-е. на совѣсть самого страдальца. Въ этомъ исходъ — пусть же я самъ виноватъ, самъ и отвѣтственъ, съ себя только можно спрашивать расплаты и возмездія. Можно все простить, все оправдать, какъ дѣлаютъ это Алеша и князь Мышкинъ, но себя простить нельзя, нельзя себя и оправдать. Разъ „принялъ міръ“, взялъ билетъ — уже пріобщился ему и сталъ грѣшнымъ его необъятнымъ грѣхомъ, виноватымъ его виной. Принять міръ, значитъ взвалить на себя всю давящую громаду мірской грѣховности и мірского зла. Когда Иванъ Карамазовъ, истязуя чуткую душу брата изображеніемъ страданія, вдругъ спрашиваетъ его: „Мучаю я тебя, Алеша? Ты какъ будто не въ себѣ? Я перестану, если хочешь?“
— Ничего, я тоже хочу мучиться, — пробормоталъ Алеша.
И пробормоталъ онъ не зря; онъ въ самомъ дѣлѣ хочетъ мучиться». Тутъ къ его апостольскому всепрощенію прибавляется еще смиренное желаніе мучиться. Откуда это? Это покаяніе во всеобщемъ грѣхѣ, смиренная отвѣтственность за всю огромность его на землѣ. Покаянное самообвиненіе Достоевскаго здѣсь налицо. Такимъ же покаяннымъ самообвиненіемъ проникнутъ разсказъ старца Зосимы о его старшемъ братѣ. Маркелъ, такъ звали его, послѣ дерзновенно протестующаго отношенія къ людямъ и къ міру, приходитъ передъ самой смертью къ раскаянію: «Матушка, кровинушка ты моя, ласково признается онъ матери (сталъ онъ любезныя слова тогда говорить, неожиданныя), кровинушка ты моя милая, радостная, знай, что воистину всякій предъ всѣми и за все виноватъ. Не знаю я какъ истолковать тебѣ это, но чувствую, что это такъ до мученія. И какъ это мы жили, сердились и ничего не знали тогда?»
Какъ мы видимъ, тутъ налицо формула покаяннаго самообвиненія: «воистину всякій предъ всѣми и за все виноватъ.» Не умѣетъ только Маркелъ теоретезировать и философски обосновать ее, какъ это дѣлаетъ Иванъ Карамазовъ. У умирающаго брата Зосимы это — просто настроеніе, но какъ настроеніе, оно типически изображаетъ то, что разлито въ изобиліи въ болѣе слабыхъ пропорціяхъ повсюду въ произведеніяхъ Достоевскаго… Кающійся грѣшникъ, принявшій міръ, а съ нимъ и всю великую вину его, весь міровой грѣхъ, — до того страстно и искренно проникнутъ своимъ покаяннымъ экстазомъ, что кается даже передъ птицами небесными. «Птички Божія, обращается онъ къ нимъ молитвенно, птички радостныя, простите и вы меня, потому что и предъ вами я согрѣшилъ». Это уже воистину — вселенская виновность передъ всѣмъ и за все, покаяніе за грѣхъ всего міра. Покаяніе во всеобщемъ грѣхѣ, напоминаетъ собою ученіе о первородномъ грѣхѣ истекающемъ отъ Адама; «какъ отъ зараженнаго источника течетъ зараженный потокъ, такъ и отъ родоначальника, зараженнаго грѣхомъ, естественно происходитъ зараженное грѣхомъ потомство». Иванъ Карамазовъ прямо говоритъ: «люди сами, значитъ, виноваты; имъ данъ былъ рай, они захотѣли свободы и похитили огонь съ небеси, сами зная, что станутъ несчастными»… и далѣе: «они съѣли яблоко и познали добро и зло, и стали „яко бози“. Продолжаютъ и теперь ѣсть»…
Такимъ образомъ, познаніе своей связи съ міромъ, утратившимъ свою невинность въ далекомъ грѣхопаденіи первыхъ людей и съ тѣхъ поръ утопающимъ въ крови, съ одной стороны, жажда личнаго обвиненія, съ другой, приводятъ Достоевскаго къ покаянію и вытекающему изъ него культу страданія.
Этимъ культомъ освѣщаются, какъ теперь уже ясно, не всѣ страданія, а лишь добровольно вытекающія изъ внутренняго покаяннаго самообвиненія. Въ этомъ, и только въ этомъ, смыслѣ идетъ на свой крестъ Раскольниковъ, такое значеніе имѣетъ каторга для Дмитрія Карамазова, такъ же «хочетъ мучиться» совсѣмъ уже лично невинный Алеша, и самъ Ѳедоръ Михаиловичъ только такимъ образомъ осмыслилъ свои великія муки.
Большинство героевъ Достоевскаго, какъ отчасти и самъ онъ, приходятъ къ своему покаянію только послѣ попытки «преступить», послѣ личнаго грѣхопаденія. Но каются они въ такихъ случаяхъ не только за свой личный грѣхъ, нѣтъ, они возвышаются тогда до вселенскаго покаянія. Личное преступленіе служитъ только психологической почвой, вступая на которую, они приходятъ къ сознанію своей отвѣтственности «предъ всѣми и за все». Катастрофа ихъ личной жизни только способствуетъ имъ дострадаться до этого великаго сознанія; сама же огромность ихъ вины, неоплатная задолженность и необходимость покаяннаго смиренія лежали на нихъ всей тяжестью до преступленія, хотя они въ дерзновенной гордынѣ своей и не сознавали этого. Раскольниковъ осмѣлился «преступить», и только, не выдержавъ тяготы своего преступленія, покаялся и принялъ крестъ страданій, но покаялся онъ не только въ убійствѣ старухи и сестры ея, но уже въ чемъ-то гораздо большемъ, въ дотолѣ несознанной, но великой своей задолженности и грѣховности предъ всѣмъ и за все. Только «преступивъ», онъ воочію убѣдился, что въ этомъ мірѣ грѣха и страданій нелѣпо и дерзко было осмѣливаться еще «кровь проливать» вмѣсто того, чтобы при и безъ того неоплатной своей виновности покаяться и принять страдальческій крестъ. Раскольниковъ въ глазахъ Достоевскаго — неоплатный должникъ, который вмѣсто покаяннаго смиренія и страдальческаго искупленія своей отвѣтственности за міровой грѣхъ, осмѣливается въ безумной гордынѣ своей, думая, что ему «все позволено», предпринять какое-то еще новое дерзновенное посягательство на міръ, осмѣливается «преступить» черезъ вѣковое бремя грѣха, лежащее на немъ… Позднѣе Иванъ Карамазовъ, являясь своего рода теоретикомъ «преступленія» Раскольникова, гораздо богаче его обставляетъ въ философскомъ отношеніи право «преступлені». Онъ не старуху-проценщицу убиваетъ, хотя бы и усматривая въ ней «принципъ», онъ цѣликомъ всего «міра божьяго не принимаетъ и не хочетъ согласиться принять»; въ своемъ гигантскомъ бунтѣ Иванъ Карамазовъ выставляетъ страшную формулу «все позволено», и потому «все позволено», что нѣтъ ни Бога, ни безсмертія души. Въ могучей художественности того демоническаго нигилизма, которымъ Достоевскій наградилъ Ивана Карамазова, ясно видно, что великій писатель не хотѣлъ обезоружить врага. Широкій размахъ смѣлой мысли, вложенный Достревскимъ въ формулу Ивана Карамазова «все позволено», напоминаетъ грандіозностью отрицаній и смѣлостью дерзновенія философскаго бунтовщика нашего времени — Ф. Ничше. Стремленіе Ничше «добыть свободу и сказать священное нѣтъ долгу», напугавшій однихъ и обрадовавшій другихъ грозный окрикъ: «ничего истиннаго, все позволительно», и многіе другіе афоризмы его точно взятъ изъ философіи «русскаго мальчика» Ивана Карамазова.
Недаромъ, съумѣвъ обругать и осмѣять почти всѣхъ великихъ представителей мысли, которыми гордится человѣчество, Ничше съ рѣдкимъ для него сочувствіемъ отмѣтилъ творенія Достоевскаго. Крайне сомнительно, сошлись ли бы эти два великіе моралиста, если бы имъ удалось столкнуться ближе[9], но ясно, что геній Ничше угадалъ въ Достоевскомъ родственный ему геній. Объ этомъ когда-нибудь послѣ, а теперь отмѣтимъ только, что не выдерживаютъ своего бунта ни Раскольниковъ, ни его теоретикъ Иванъ, и этимъ косвенно укрѣпляютъ необходимость покаяннаго самообвиненія: надо принять міръ, проникнуться сознаніемъ своей великой задолженности, смириться и страдать, хотя бы никакого личнаго преступленія совершено не было. Дмитрій Карамазовъ, обвиненный въ убійствѣ не имъ убитаго отца, приходитъ благодаря этой катастрофѣ къ покаянію и къ желанію выстрадать свою грѣховность. Засыпая во время слѣдствія въ Мокромъ, онъ видитъ сонъ. Какъ я говорилъ уже, ему снится плачущее «дитё».
…"Допросъ свидѣтелей, наконецъ, окончился. Приступили къ окончательной редакціи протокола. Митя всталъ и перешелъ со своего стула въ уголъ, къ занавѣскѣ, прилегъ на большой, накрытый ковромъ хозяйскій сундукъ и мигомъ заснулъ. Приснился ему какой-то странный сонъ, какъ-то совсѣмъ не къ мѣсту и не ко времени. Вотъ онъ будто бы гдѣ-то ѣдетъ въ степи, тамъ, гдѣ служилъ давно, еще прежде, и везетъ его въ слякоть на телѣгѣ, на парѣ, мужикъ. Только холодно будто бы Митѣ, въ началѣ ноября и снѣгъ валитъ крупными мокрыми хлопьями, а падая на землю тотчасъ таетъ. И бойко везетъ его мужикъ, славно помахиваетъ, русая, длинная такая у него борода, и не то что старикъ, а такъ, лѣтъ будетъ пятидесяти, сѣрый мужичій на немъ зипунишко. И вотъ недалеко селеніе, виднѣются избы черныя-пречерныя, торчатъ только одни обгорѣлыя бревна; а при въѣздѣ выстроились на дорогѣ бабы, много бабъ, цѣлый рядъ, все худыя, испитыя, какія-то коричневыя у нихъ лица. Вотъ особенно одна съ краю, такая костлявая, высокаго роста, кажется, ей лѣтъ сорокъ, а, можетъ быть, и всего только двадцать, лицо длинное, худое, и на рукахъ у нея плачетъ ребеночекъ, и груди-то, должно быть, у ней такія изсохшія, и ни капли въ нихъ молока. И плачетъ, плачетъ дитя, и ручки протягиваетъ, голенькія, съ кулаченками, отъ холода совсѣмъ какія-то сизыя.
— Что они плачутъ? Чего они плачутъ? — спрашиваетъ, лихо пролетая мимо нихъ, Митя.
— Дитё, — отвѣчаетъ ему ямщикъ, — дитё плачетъ. И поражаетъ Митю то, что онъ сказалъ по-своему, по-мужицки: «дитё», а не дитя. И ему нравится, что мужикъ сказалъ дитё: жалости будто больше.
— Да отчего оно плачетъ? — домогается, какъ глупый, Митя. — Почему ручки голенькія, почему его не закутаютъ?
— А иззябло дитё, промерзла одеженка, вотъ и не грѣетъ.
— Да почему это такъ? Почуму? — все не отстаетъ глупый Митя.
— А бѣдные, погорѣлые, хлѣбушка нѣтути, на погорѣлое мѣсто просятъ.
— Нѣтъ, нѣтъ, — все будто еще не понимаетъ Митя, — ты скажи: почему это стоятъ погорѣлыя матери, почему бѣдны люди, почему бѣдно дитё, почему голая степь, почему они не обнимаются, не цѣлуются, почему не поютъ пѣсенъ радостныхъ, почему они почернѣли такъ отъ черной бѣды, почему не кормятъ дитё?
И чувствуетъ онъ про себя, что хоть онъ и безумно спрашиваетъ, и безъ толку, но непремѣнно хочется ему именно такъ спросить и что именно такъ и надо спросить. И чувствуетъ онъ еще, что подымается въ сердцѣ его какое-то никогда еще небывалое въ немъ умиленіе, что плакать ему хочется, что хочетъ онъ всѣмъ сдѣлать что-нибудь такое, чтобы не плакало больше дитё, не плакала бы и черная изсохшая мать дитё, чтобъ не было вовсе слезъ отъ сей минуты ни у кого, и чтобы сейчасъ же, сейчасъ же это сдѣлать, не отлагая, несмотря ни на что, со всѣмъ безудержемъ Карамазовскимъ.
— А и я съ тобой, я теперь тебя не оставлю, на всю жизнь съ тобой иду, — раздаются подлѣ него милыя, проникновенныя чувствомъ слова Грушеньки. И вотъ загорѣлось все сердце его и устремилось къ какому-то свѣту, и хочется ему жить и жить, идти и идти въ какой-то путь, къ новому зовущему свѣту и скорѣе, скорѣе, теперь же, сейчасъ!
— Что? Куда? — восклицаетъ онъ, открывая глаза и садясь на свой сундукъ, совсѣмъ какъ-бы очнувшись отъ обморока, а самъ свѣтло улыбаясь. Надъ нимъ стоитъ Николай Парѳеновичъ и приглашаетъ его выслушать и подписать протоколъ. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . «Я хорошій сонъ видѣлъ, господа, — странно какъ-то произнесъ онъ, съ какимъ-то новымъ, словно радостью озареннымъ лицомъ».
Этотъ сонъ, этотъ символъ плачущаго «дитё», какъ воплощеніе всѣхъ безвинныхъ страданій человѣческихъ, приводитъ Дмитрія Карамазова къ сознанію, что и помимо личной безпутной жизни, помимо мысленнаго посягательства на отца, онъ виноватъ, глубоко виноватъ въ чемъ-то гораздо большемъ, въ томъ, что плачетъ «дитё». Онъ и самъ понимаетъ это плачущее «дитё», какъ нѣкоторую аллегорію. И вотъ онъ рѣшается идти на крестъ страданій; «Господа, говоритъ онъ, готовясь отправиться въ тюрьму, всѣ мы жестоки, всѣ мы изверги, всѣ плакать заставляемъ людей, матерей и грудныхъ дѣтей, но изъ всѣхъ — пусть ужъ такъ будетъ рѣшено теперь — изъ всѣхъ я самый подлый гадъ! Пусть! Каждый день моей жизни я, бія себя въ грудь, обѣщалъ исправиться и каждый день творилъ все тѣ же пакости. Понимаю теперь, что на такихъ, какъ я, нуженъ ударъ, ударъ судьбы, чтобы захватить его, какъ въ арканъ, и скрутить внѣшнею силой. Никогда, никогда не поднялся бы я самъ собой! Но громъ грянулъ. Принимаю муку обвиненій и всенароднаго позора моего, пострадать хочу, и страданіемъ очищусь!»
Дмитрій Карамазовъ на почвѣ личнаго проступка, подъ вліяніемъ катастрофы, разразившейся надъ его головой, приходитъ уже къ всеобщему покаянію и сознанію своей виновности предъ всѣмъ и за все.
Такимъ образомъ, одни герои Достоевскаго приходятъ къ покаянному самообвиненію на почвѣ собственныхъ дерзновенныхъ попытокъ «преступить», таковъ Раскольниковъ, Дмитрій Карамазовъ и т. д.; другіе, какъ Алеша и братъ Зосимы, приходятъ къ тому же сознанію помимо какихъ бы то ни было личныхъ преступленій. Самъ же Ѳедоръ Михаиловичъ шелъ обоими путями… Свое глубокое покаянное чувство онъ вынесъ уже изъ Мертваго Дома, заключивъ свой геніальный разсказъ о немъ. выразительными словами, приведенными здѣсь въ эииграфѣ:
А кто виноватъ? То-то, кто виноватъ!
Этимъ мучительски-мучительнымъ вопросомъ онъ, какъ тонкой и острой иглой, ущемляетъ возмущенную созерцаніемъ «мертваго дома» душу читателя; сердце чуткаго читателя сжимается и ноетъ. Ему совѣстно, какъ совѣстно самому Достоевскому: — эффектъ несомнѣнный.
Авторъ «Записокъ изъ мертваго дома» вызываетъ-таки въ концѣ концовъ у читателя чувство покаяннаго самообвиненія. Достоевскій заставляетъ его не только понять и простить необъятную сумму мученія и мучительства, сконцентрированную здѣсь, онъ еще возлагаетъ отвѣтственность за все это на совѣсть читателя, можетъ быть, и безъ того изстрадавшагося душой.
И вотъ мы имѣемъ теперь отвѣтъ Достоевскаго на вопросъ «кто виноватъ?» — вопросъ, который является центральнымъ первомъ творческаго мышленія Достоевскаго. Въ результатѣ своихъ исканій онъ отвѣчаетъ на него принципомъ христіанскаго всепрощенія, осложненнымъ еще особымъ сложнымъ чувствомъ, которое я, теоретизируя его, назвалъ покаяннымъ самообвиненіемъ. Это покаянное самообвиненіе является глубочайшимъ проникновеніемъ въ сущность Христова ученія и внутренній смыслъ крестнаго страданія.
Дмитрій Карамазовъ, "принимающій муки всенароднаго позора своего, ибо «пострадать хочетъ и страданіемъ очиститься», Раскольниковъ, смиренно принимающій изъ рукъ Сони крестъ и цѣлующій оскверненную имъ землю, Алеша, лично безгрѣшный, но тоже желающій «мучиться», и, наконецъ, братъ Зосимы, провозглашающій, что "воистину всякій предъ всѣми и за все виноватъ, " — всѣ они по-своему принимаютъ крестъ, какъ мученическое искупленіе во всеобщемъ грѣхѣ, въ томъ необъятномъ грѣхѣ, котораго пріобщились они, принявъ міръ.
Давно-давно Христосъ въ своихъ крестныхъ мукахъ принесъ всеобщее покаяніе и искупленіе за грѣхъ ветхаго міра, Девятнадцать вѣковъ прошло съ тѣхъ поръ, но обаяніе искупляющаго страданія распятаго на крестѣ не угасло. Крестъ, какъ символъ покаяннаго мученичества за міръ, сіяетъ неугасающимъ свѣтомъ. Крестъ зоветъ къ себѣ чуткое сознаніе, ищущее разгадать міровую загадку: кто виноватъ?
Этотъ крестъ и «озаряетъ міръ, и манитъ, и зоветъ.
Зоветъ идти во храмъ и совершать служеніе».
"Оставитъ человѣкъ отца и матерь своихъ и возьметъ крестъ свой и по мнѣ грядетъ, " слышится голосъ святого страдальца, добровольно восхотѣвшаго пострадать за грѣхъ міра.
Достоевскій внялъ голосу, взялъ крестъ и пошелъ на муки. Всепрощеніе и покаянное чувство Достоевскаго, обильно разлитыя по широкому полю его творчества, только лишь художественное выраженіе того, какъ великій писатель исповѣдуетъ Христа. Это сближаетъ Достоевскаго съ другимъ художникомъ-христіаниномъ, Л. Н. Толстымъ. У насъ нѣтъ времени разсмотрѣть здѣсь точки соприкосновенія этихъ гигантскихъ художниковъ-моралистовъ, но припомните хотя бы сколько именно этого покаяннаго самообвиненія и всепрощающаго смиренія разлито въ «Воскресеніи».
Итакъ, покаянное самообвиненіе, выраженное въ формулѣ: "воистину всякій предъ всѣми и за все виноватъ, " выросло у Достоевскаго, какъ мы видѣли, во-первыхъ, на почвѣ его детерминистическаго оправданія или обвиненія всего мірового порядка въ цѣломъ; во-вторыхъ, такъ какъ на одномъ этомъ Достоевскій съ своей жаждой личной отвѣтственности не могъ вполнѣ успокоиться, онъ взваливаетъ всю вину на свою собственную изстрадавшуюся и изболѣвшую душу.
Такъ рѣшалъ Достоевскій коренной вопросъ: «кто виноватъ?».
Тутъ можно видѣть черты, общія съ воззрѣніями по этому вопросу людей 40-хъ годовъ, но Достоевскій доводитъ ихъ до крайнихъ выводовъ. Крѣпостное право, какъ отвѣтъ на вопросъ «кто виноватъ», данный лучшими людьми 40-хъ годовъ, замѣняется у Достоевскаго общимъ порядкомъ, не только въ смыслѣ соціальнаго строя, но общимъ міровымъ порядкомъ.
Но этимъ не ограничивается вліяніе идейной атмосферы 40-хъ годовъ на Достоевскаго. Оттуда же беретъ свое начало типъ кающагося интеллигента, пышно распустившійся на нашихъ черноземныхъ поляхъ. Тогда же возникло впервые то восторженное преклоненіе передъ народомъ, которое въ послѣдующія десятилѣтія охватило собой всю нашу интеллигенцію. И Ѳеодоръ Михайловичъ часто любилъ говорить: «Мы всѣ сверху до низу демократы»… Этотъ особенный демократизмъ, который нельзя передать однимъ словомъ, но который понятенъ каждому русскому интеллигенту, это своеобразное перенесеніе всѣхъ высшихъ идеальныхъ упованій лучшихъ людей на народъ зародились впервые въ славянофильствѣ.
Правда, есть гипотеза, злая гипотеза, что даже и это завѣтное свое слово и это свое «святое святыхъ» русская жизнь заимствовала съ запада, вычитавъ ее изъ книги пруссака Гаксгаузена о Россіи. Но это болѣе злая, чѣмъ вѣрная гипотеза…
Самъ Гаксгаузенъ, проѣзжая по Россіи, позаимствовался въ данномъ случаѣ отъ русскихъ славянофиловъ. Отъ него же отчасти, отчасти отъ самихъ славянофиловъ восприняли западники свой демократизмъ и свои широкія упованія на народъ.
"Московскіе западники въ своемъ кругу признали огромное значеніе демократической стороны славянофильства, — пишетъ Вѣтринскій въ своей прекрасной книгѣ "Въ сороковыхъ годахъ, « — первые заявили это Грановскій и Герценъ… Послѣдній не разъ повторялъ, что для того, чтобы стать дѣйственною, жизнеспособною общественной группой, западники должны овладѣть темами славянофиловъ. Какъ объ этомъ подробно разсказываетъ Анненковъ въ своемъ „Замѣчательномъ десятилѣтіи“, Грановскій рѣзко заявилъ лѣтомъ 1845 г. полное свое сочувствіе славянофиламъ въ ихъ отношеніи къ народу: тогда какъ западники, не исключая даже Бѣлинскаго, склонны были смотрѣть на народъ, какъ на невѣжественную только массу, съ жалостью нѣсколько презрительною, славянофилы открыли въ немъ такія явленія, какъ община и артель и т. д., показывающія о работѣ человѣческой мысли въ глубинѣ этой массы» (85 стр.). «Новый взглядъ подхватили другія болѣе молодыя силы: Тургеневъ, Кавелинъ и пр., и развили его.» И когда въ 60-хъ годахъ авторъ «философскихъ предубѣжденій противъ общиннаго землевладѣнія» укрѣплялъ тѣ могучія сваи, на которыхъ позднѣе воздвигло свое зданіе такъ называемое теперь у насъ «народничество»[10], онъ имѣлъ для этого уже готовый предварительный матеріалъ. Этимъ матеріаломъ были воззрѣнія Герцена и др. представителей 40-хъ годовъ, «отцовъ», на судьбы русскаго народа, взятыя, по ихъ собственному признанію, отъ славянофильства, и затѣмъ все та же книга Гаксгаузена, обрѣтшаго въ русской общинѣ и артели консервативное рѣшеніе соціальнаго вопроса. «Чернышевскій заявилъ, читаемъ мы въ той же книгѣ г. Вѣтринскаго, что всѣ теоретическія заблужденія, всѣ фаталистическія увлеченія славянофиловъ съ избыткомъ вознаграждаются уже однимъ убѣжденіемъ ихъ, что общинное устройство нашихъ селеній должно оставаться неприкосновеннымъ при всѣхъ перемѣнахъ въ экономическомъ отношеніи». Поэтому извѣстный споръ о томъ, производить ли родословную нашего «народничества» отъ славянофиловъ или отъ западниковъ, теряетъ свою остроту и силу, по крайней мѣрѣ, въ данномъ вопросѣ. Отношеніе къ народу и тѣхъ и другихъ было, въ концѣ концовъ, одно и то же.
Достоевскій прошелъ по цѣлому ряду десятилѣтій русской общественной жизни; коснувшись какъ 40-хъ годовъ съ ихъ славянофильствомъ и западничествомъ, такъ и 70-хъ годовъ съ ихъ «народничествомъ», онъ стоитъ въ несомнѣнномъ идейномъ родствѣ и съ тѣми, и съ другими.
Несомнѣнно, что Достоевскій стоитъ гораздо ближе къ славянофильству 40-хъ годовъ, чѣмъ къ народничеству 70-хъ. Съ послѣдними Достоевскій расходился въ ихъ отношеніи къ интеллигенціи, какъ къ силѣ, движущей исторіей; онъ чуждъ былъ ихъ гордой вѣры въ силу критически мыслящей личности. Свое «я», — «я» интеллигенціи, Достоевскій сводилъ на нуль передъ «я» народнымъ. Ему ближе было ученіе славянофиловъ о приматѣ народа надъ интеллигенціей, о стихійномъ органическомъ развитіи жизни народа, — развитіи, подчиняющемъ себѣ все. Для Достоевскаго интеллигенція была, пожалуй, тѣмъ же «quantité négligeable», какъ объявилъ ее на нашихъ глазахъ марксизмъ[11]. Народъ — все, интеллигенція — ничто, вотъ во что вѣрилъ Достоевскій.
Предположенная имъ предъ самой смертью система опроса самого народа нацѣло порѣшаетъ съ интеллигенціей. «Пусть первые (т.-е. народъ) скажутъ, а мы пока постоимъ въ сторонкѣ, единственно, чтобъ уму-разуму поучиться», такъ называется V отд. 1-й главы «Дневника Писателя» за 81 годъ. Вотъ что тамъ пишетъ Достоевскій. «На это есть одно магическое словцо: „оказать довѣріе“. Да, нашему народу можно оказать довѣріе, ибо онъ его достоинъ. Позовите сѣрые зипуны и спросите ихъ самихъ объ ихъ нуждахъ, о томъ, что имъ надо, и они скажутъ вамъ правду, и мы въ первый разъ, можетъ быть, услышимъ настоящую правду»[12]. Нечего уже прибавлять, что отдѣляла Достоевскаго отъ «народничества» и приближала къ славянофильству апологія политическихъ и религіозныхъ основъ существующаго строя[13].
Несмотря на эти и еще многія другія не менѣе важныя точки расхожденія съ народничествомъ 70-хъ годовъ, Достоевскій сходится съ нимъ въ самомъ коренномъ своемъ чувствѣ — въ глубокомъ сознаніи задолженности, въ своемъ покаянномъ настроеніи. Я показалъ выше, чѣмъ былъ для Достоевскаго вопросъ «кто виноватъ?», какъ создалось на почвѣ долгаго и мучительнаго исканія отвѣта на этотъ вопросъ то сложное чувство Достоевскаго, которое я, теоретизируя его, назвалъ покаяннымъ самообвиненіемъ. Но ученіе объ отвѣтственности у Достоевскаго все же сильно разнится отъ народнической задолженности передъ народомъ, обществомъ и исторіей. Покаянное чувство Достоевскаго отличается несравненно болѣе широкимъ объемомъ и при этомъ совершенно по-своему мотивировано и обосновано. Идея отвѣтственности была впервые ярко формулирована въ «народнической» литературѣ въ концѣ 60-хъ годовъ авторомъ «Историческихъ писемъ», позднѣе разлилась широкой волной по всѣмъ направленіямъ « народничества».
Обратимся къ «Историческимъ письмамъ». Тамъ въ главѣ съ выразительнымъ названіемъ «цѣна прогресса», мы читаемъ такую характеристику этой цѣны: "Дорого заплатило человѣчество за то, чтобы нѣсколько мыслителей, въ своемъ кабинетѣ, могли говорить о ею прогрессѣ. Дорого заплатило оно за нѣсколько маленькихъ семинаріи, гдѣ воспитало себѣ педагоговъ, которые, впрочемъ, до сихъ поръ еще принесли ему мало пользы. Если бы счесть образованное меньшинство нашего времени, число жизней, погибшихъ въ минувшемъ въ борьбѣ за его существованіе, и оцѣнить работу ряда поколѣній, трудившихся только для поддержанія своей жизни и для развитія другихъ, и если бы вычислить, сколько потерянныхъ человѣческихъ жизней, и какая цѣнность труда приходится на каждую личность, нынѣ живущую нѣсколько человѣческою жизнью — если бы все это сдѣлать, то вѣроятно иные наши современники ужаснулись бы при мысли, какой капиталъ крови и труда израсходованъ на ихъ развитіе. Къ успокоенію ихъ чуткой совѣсти служитъ то обстоятельство, что подобный разсчетъ невозможенъ… «Цѣна этого прогресса все растетъ!» Это очень живо напоминаетъ ту огромность невинныхъ жертвъ, которую художественно рисовалъ передъ нами Иванъ Карамазовъ.
Но отвѣтственность за цѣну прогресса Миртовымъ понималась гораздо уже, опредѣленнѣе и точнѣе. «Надъ законами естественной необходимости, — пишетъ онъ, — мы не властны, а потому разсудительный человѣкъ долженъ съ ними примириться, ограничиться ихъ спокойнымъ изслѣдованіемъ и, насколько возможно, воспользоваться ими для своихъ цѣлей. Не властны мы и надъ исторіею: прошедшее доставляетъ намъ лишь факты, которые могутъ намъ служить для исправленія будущаго. За грѣхи отцовъ мы отвѣтственны лишь настолько, насколько продолжаемъ эти грѣхи и пользуемся ими, не стараясь исправить ихъ послѣдствій. Мы властны въ нѣкоторой степени лишь надъ будущимъ, такъ какъ наши мысли и наши дѣйствія составляютъ матеріалъ, изъ котораго организуется все содержаніе будущей истины и справедливости. Каждое поколѣніе отвѣтственно предъ потомствомъ за то лишь, что оно могло сдѣлать и не сдѣлало[14]. Поэтому и намъ въ виду суда потомства предстоитъ рѣшать вопросы: какая доля[15] неизбѣжнаго, естественнаго зла лежитъ въ томъ процессѣ, который мы называемъ громкимъ именемъ историческаго процесса?» Формула отвѣтственности, выраженная въ словахъ: «каждое поколѣніе отвѣтственно передъ потомствомъ за то лишь, что оно могло сдѣлать и не сдѣлало», значительно разнится отъ формулы Достоевскаго: «воистину всякій предъ всѣмъ и за все виноватъ». Съ точки зрѣнія его, каждое сознаніе отвѣтственно не только «за то, что оно могло сдѣлать и не сдѣлало», а за все, что оно и не могло сдѣлать, за все, что вообще сдѣлано какимъ бы то ни было образомъ. Пріобщаясь міру, мы и грѣхамъ его пріобщаемся — всѣмъ безраздѣльно.
Народничество ограничивается провозглашеніемъ отвѣтственности критически-мыслящей личности, нравственно-развитого интеллигента передъ исторіей, обществомъ и народомъ, Достоевскій же свое пониманіе виновности раздвигаетъ до необъятныхъ предѣловъ. Маркелъ, братъ Зосимы, даже у птичекъ небесныхъ прощенія проситъ, ибо виноватъ и предъ ними… Это не только жгучее сознаніе отвѣтственности передъ будущими поколѣніями за все растущую цѣну прогресса и желаніе отплатить, отработать свой долгъ, это покаянный стонъ, религіозно-изступленный вопль о всѣхъ накопившихся вѣками обидахъ и слезахъ. Это не только задолженность передъ народомъ, какъ она сказывается повсюду въ народничествѣ, а уже всеобщее покаяніе и интеллигенціи и народа, и всѣхъ и вся за все, за всю огромность грѣха въ мірѣ. Ученіе объ отвѣтственности народниковъ я бы назвалъ относительнымъ, покаяніе Достоевскаго — абсолютнымъ.
Призывъ во имя отвѣтственноcти къ активной расплатѣ за свою вину общъ, въ принципѣ, какъ Достоевскому, такъ и народничеству, но конкретное содержаніе самой расплаты у нихъ понимается по разному. Уязвленный неизгладимымъ сознаніемъ своей вины, истомленный этимъ вѣчнымъ самоистязаніемъ и мистически-углубленный въ себя, Достоевскій призываетъ къ искупленію. Страданіе — вотъ расплата, которую онъ предлагаетъ, но, не надо забывать, — страданіе добровольное, вытекающее, какъ внутренне-неизбѣжный выводъ изъ самаго сознанія вины, изъ самаго покаянія, а не внѣшне-принудительное., Достоевскому, дѣйствительно, присущъ культъ страданія (онъ создалъ апоѳезъ страданій), но страданія добровольнаго, покаяннаго и внутренне-оправданнаго.
Совсѣмъ къ иной расплатѣ призываетъ народничество. Оно видитъ расплату въ активномъ служеніи народу, въ живомъ дѣлѣ съ объективно-полезнымъ результатомъ.
Покаянное настроеніе, жгучее сознаніе своей задолженности передъ народомъ было разлито, широкой волной въ литературѣ и жизни 70-хъ годовъ[16] настроеніе это, можно сказать, давало тонъ времени, сообщая ему особенный нравственный колоритъ. То было время «работы совѣсти»[17] по преимуществу.
"О, не забудь, что ты должникъ
"Того, кто сиръ, и нагъ, и бѣденъ,
"Кто подъ ярмомъ нужды поникъ,
"Чей скорбный ликъ такъ худъ и блѣденъ, —
"Что отъ небесъ ему одни
"Съ тобой даны права святыя
"На все, чѣмъ ясны наши дни —
«На наши радости земныя!..»1).
1) Это стихотвореніе А. H. Плещеева относится также къ 60-мъ годамъ.
Но работа совѣсти очень-очень сложная и тонкая работа; надо самымъ тщательнымъ образомъ различать ея своеобразные узоры, тѣни и оттѣнки у различныхъ литературныхъ направленій.
По-своему работала совѣсть у людей 40-хъ годовъ en masse, по-своему у Толстого, по-своему у Достоевскаго, по-своему, наконецъ, у кающихся интеллигентовъ 70-хъ годовъ.
Весьма любопытный фактъ, что Достоевскій, охваченный съ головой сознаніемъ неоплатной виновности, придавленный громадой вселенскаго грѣха, не понялъ и не оцѣнилъ покаяннаго настроенія кающихся интеллигентовъ 70-хъ годовъ. Самъ утопая въ глубинѣ глубинъ измученной совѣсти, призывая къ покаянію за грѣхъ всего міра, онъ грубо очернилъ въ «Бѣсахъ» чуткую совѣсть людей 70-хъ годовъ и то дѣло, къ которому призывала этихъ людей съ болѣзненной страстностью уязвленная совѣсть. Провозглашая задолженность, онъ рѣзко, безтактно, несправедливо оттолкнулъ и осмѣялъ попытки расплаты. Достоевскій могъ, конечно, считать тѣ способы расплаты, которые предлагали 70-ые годы, нецѣлесообразными, но удивительно то, что, не понимая ихъ мотивовъ, онъ просмотрѣлъ за дѣломъ одухотворяющее это дѣло моральное настроеніе, въ общемъ очень родственное ему самому. Достоевскій не хотѣлъ увидѣть въ движеніи 70-хъ годовъ той работы совѣсти, которая властно царила надъ его собственнымъ сознаніемъ, облекаясь въ ученіе покаяннаго самообвиненія и искупительнаго страданія. Въ стремленіи къ активному покаянію, въ которомъ глубокое сознаніе своей задолженности претворяется въ живое дѣло, Достоевскій ничего не усмотрѣлъ, кромѣ бѣсовскаго навожденія, дикости и идіотизма.
Воспользовавшись Нечаевскимъ процессомъ, онъ написалъ своихъ «Бѣсовъ».
Это претенціозное, оскорбительное прежде всего для самого Достоевскаго и унижающее его въ глазахъ потомства произведеніе вызвало убѣжденный и мощный отпоръ въ лицѣ одного изъ передовыхъ вождей интеллигенціи 70-хъ годовъ. Страстная отповѣдь, которую далъ H. K. Михайловскій автору «Бѣсовъ», ярко отражаетъ собой специфическія черты работы совѣсти кающихся интеллигентовъ 70-хъ годовъ и отличіе ихъ ученія отъ проповѣди покаяннаго смиренія и искупительнаго страданія Достоевскаго.
Въ «Дневникѣ Писателя» Достоевскій называетъ Герцена: «gentilhomme russe et citoyen du monde» и ставитъ ему въ вину оторванность отъ народа. «Герцену, писалъ Достоевскій, какъ бы сама исторія предназначила выразить собою въ самомъ яркомъ типѣ этотъ разрывъ съ народомъ огромнаго большинства нашего образованнаго общества». Какъ разъ въ томъ же обвиняется въ «Бѣсахъ» устами Шатова Бѣлинскій… Герои «Бѣсовъ» тоже citoyen’ы, но они же и одержимое бѣсами стадо свиней. Верховенскій-отецъ, человѣкъ 40-хъ годовъ, считаетъ такимъ стадомъ и себя, и сына (Нечаева) и другихъ бѣснующихся интеллигентовъ. «Мы, мы и тѣ, и Петруша et les autres avec lui»… говоритъ онъ, слушая евангельскій разсказъ о бѣсахъ, вселившихся по велѣнію Христа въ стадо свиней. Достоевскій съ нимъ согласенъ. Всѣ они — citoyen du monde civilisé, интеллигенты-грѣшники, оторванные отъ народа, отъ почвы, отъ Бога.
Н. К. Михайловскій по поводу «Бѣсовъ» въ «Литературныхъ и журнальныхъ замѣткахъ 1873 года» писалъ:
«Ухватившись за печальное, ошибочное и преступное исключеніе — Нечаевское дѣло, Достоевскій просмотрѣлъ общій характеръ citoyen’ства, — характеръ, достойный его кисти по своимъ глубоко трагическимъ моментамъ. Да, онъ достоинъ его кисти даже больше, чѣмъ разсказъ о дерзновенномъ мужикѣ. Тотъ самъ грѣшилъ, активно. Citoyen’ы же подобны тѣмъ героямъ легендъ, которые, не зная, совершили блудъ съ матерью, ceстрой и кумой, и за это несутъ тяжелую кару. Это несравненно глубже, трагичнѣе. Искупленіе невольнаю грѣха при помощи средствъ, добытихъ грѣхомъ — всть задача citoyen`овъ[18], я не говорю, конечно, всѣхъ»… (I, 869).
Совѣсть напряженно работаетъ и у citoyen’овъ, и у Достоевскаго. Но какая гигантская разница въ характерѣ этой работы, въ ея живомъ содержаніи. Въ то время, когда Достоевскій своими «Бѣсами» хочетъ заклеймить и изничтожить интеллигенцію, Михайловскій даетъ горячую апологію ея. "Если бы вы знали, г. Достоевскій, — заключаетъ онъ свою статью о «Бѣсахъ», — какъ мучитъ иногда совѣсть бѣдныхъ citoyen’овъ, признающихъ свой долгъ, особенно въ виду того, что кредиторъ и не со знаетъ себя кредиторомъ. Если бы вы знали, какъ мучительно напрягается ихъ мысль, взвѣшивая способы погашенія долга. Я не говорю всегда, но бываютъ у этихъ людей минуты страшнаго страданія, и они не прячутся отъ него. Лучше бы вамъ ихъ не трогать, особенно въ такую минуту, когда кругомъ кишатъ и даютъ тонъ времени citoyen’ы съ совѣстью хрустальной чистоты и твердости (ibidem, 872).
Совѣсть семидесятниковъ призываетъ ихъ къ активному сознанію своей задолженности, къ стремленію погасить этотъ долгъ, искупить лежащее на нихъ бремя вѣкового грѣха, и искупить не только пассивнымъ страданіемъ, но и живымъ, осязательно-полезнымъ служеніемъ народному дѣлу. Покаяніе людей 70-хъ годовъ зоветъ ихъ не къ искупительному распятію себя на крестѣ вселенскаго грѣха въ угоду своей истерзанной совѣсти, а къ цѣлесообразной расплатѣ за свой долгъ работой, хотя бы при помощи средствъ еще неоплаченныхъ… Ихъ задача — «искупленіе невольнаго грѣха при помощи средствъ, добытыхъ грѣхомъ». Они, выражаясь примѣнительно къ терминологіи Ивана Карамазова, взяли билетъ на входъ въ міръ, приняли міръ, приняли его волей-неволей, не считая возможнымъ «возвратить почтительнѣйше билетъ», не потому, что присосались къ кубку жизни и не могутъ оторваться, какъ Иванъ Карамазовъ, а потому, что нравственно обязаны окупить своей работой дорогой билетъ, стоющій вѣковыхъ жертвъ.
«Мы — я говорю „мы“, потому что вмѣняю себѣ въ честь стоять въ рядахъ этихъ citoyen’овъ, — говоритъ H. K. Михайловскій въ той же статьѣ, — мы поняли, что сознаніе общечеловѣческой правды и общечеловѣческихъ идеаловъ далось намъ только благодаря вѣковымъ страданіямъ народа. Мы не виноваты въ этихъ страданіяхъ, не виноваты въ томъ, что воспитались на ихъ счетъ, какъ не виноватъ яркій и ароматный цвѣтокъ въ томъ, что онъ поглощаетъ лучшіе соки растенія. Но принимая эту роль цвѣтка изъ прошлаго, какъ нѣчто фатальное, мы не хотимъ ея въ будущемъ. „Логическимъ ли теченіемъ идей“, какъ вы смѣетесь надъ Герценомъ, или непосредственнымъ чувствомъ, долгимъ ли размышленіемъ или внезапнымъ просіяніемъ, исходя изъ высшихъ общечеловѣческихъ идеаловъ или изъ прямого наблюденія, мы пришли къ мысли, что мы должники народа… Можетъ быть такого параграфа и нѣтъ въ народной правдѣ, даже навѣрное нѣтъ, но мы его ставимъ въ главу нашей жизни и дѣятельности, хотъ, быть можетъ, не всегда вполнѣ сознательно. Мы можемъ спорить о размѣрахъ долга, о способахъ его погашенія, но долгъ лежитъ на нашей совѣсти, и мы его отдать желаемъ» (ibidem, 868).
Здѣсь признается отвѣтственность, но не сознательная виновность и, что особенно важно, живое жгучее сознаніе долга приводитъ къ активной отплатѣ, къ дѣятельному искупленію, хотя бы и «при помощи средствъ, добытыхъ грѣхомъ». Откуда же взять святыхъ, чистыхъ средствъ, когда все земное, вся исторія, весь прогрессъ покупается дорогою цѣной вѣковыхъ жертвъ, страданій и крови. Все, чѣмъ обладаютъ citoyen’ы, науки, искусства, знанія, политическія и экономическія преимущества, — все это сплошь пропитано грѣхомъ, добыто цѣной страшныхъ затратъ. «Цѣна прогресса все растетъ» (Миртовъ), и «на извѣстной ступени развитія чело вѣкъ не можетъ не содрогаться при мысли о томъ количествѣ жизней, которое оплатило собой его личное развитіе» (Михайловскій, соч. I т., 870). Таково покаянное настроеніе и ученіе объ отвѣтственности у людей 70-хъ годовъ. Напротивъ, Достоевскаго работа совѣсти приводитъ къ подавленной пассивности, наваливаясь на него всею огромностью мірового грѣха, вселенской виновностью предъ всѣми и за все. Гигантская гипертрофія совѣсти обезсиливаетъ, приводитъ къ покаянному отчаянію и самоуничтоженію. Кромѣ того, покаяніе Достоевскаго не выходитъ изъ сферы внутренняго міра, изъ сферы личныхъ моральныхъ настроеній, оно замыкается всецѣло внутри себя, предлагая вмѣсто активной расплаты за грѣхъ покаянное распятіе самого грѣшника, добровольное, искупительное и при томъ пассивное страданіе. Лично безгрѣшный Алеша говоритъ: «я тоже хочу мучиться»…
На вопросъ: «что дѣлать?» у Достоевскаго нѣтъ конкретнаго, вполнѣ опредѣленнаго и яснаго отвѣта. Онъ настолько задавленъ неугомонной, изнуряющей работой совѣсти, настолько измученъ и обезсиленъ ея вѣчными терзаніями и стонами, что за проблемой личности, личной морали не видитъ совершенно соціальнаго вопроса. Вопросъ общественнаго дѣла нацѣло растворяется въ моральныхъ перевоплощеніяхъ Достоевскаго. Вопросъ «кто виноватъ?» у него совершенно поглощаетъ собой вопросъ «что дѣлать». Онъ съ головой погружается, прямо тонетъ въ бездонныхъ глубинахъ своего покаянія, просматривая за внутреннимъ моральнымъ настроеніемъ реализацію этого настроенія въ общественно-полезномъ дѣлѣ. Здѣсь Достоевскій очень близко подходитъ къ Толстому, который при всемъ своемъ геніальномъ умѣ въ своихъ философскихъ построеніяхъ почти совершенно. не можетъ подняться надъ точкой зрѣнія индивидуальной морали. Вѣра Толстого въ то, что царствіе Божіе внутри насъ, и только внутри, потому что прочее приложится, по-своему раздѣляется и Достоевскимъ. Онъ, подобно Толстому, сосредоточиваетъ все свое вниманіе исключительно на внутреннихъ душевныхъ переживаніяхъ, независимо отъ ихъ воплощенія во внѣшнемъ, общественно-полезномъ дѣлѣ; напримѣръ, въ «Подросткѣ» Версиловъ, этотъ «высшій типъ болѣнія за всѣхъ», ни въ какомъ общественно-полезномъ дѣлѣ своего «болѣнія за всѣхъ» не объективируетъ. Онъ весь, какъ улитка, ушелъ во внутрь себя. Такъ же только внутренняго просвѣтленія, только внутренней правды ищутъ и князь-идіотъ и Алеша Карамазовъ. Правда не въ вещахъ, полагаетъ Достоевскій, и, полагая такъ, упраздняетъ самостоятельную постановку вопроса «что дѣлать?». Въ этомъ отношеніи Достоевскій подаетъ руку не только Толстому, но Ибсену и Ничше и всѣмъ вообще русскимъ и европейскимъ мыслителямъ, замыкающимся исключительно въ сферѣ моральнаго индивидуализма[19], Соціальный вопросъ у нихъ утопаетъ въ этической проблемѣ личности, послѣдняя всецѣло заслоняетъ собой проблему общества, все для нихъ рѣшается моральнымъ настроеніемъ личности безотносительно къ объективаціи этого настроенія.
Такимъ образомъ и гигантскіе размѣры, и своеобразный характеръ и, главнымъ образомъ, практическіе выводы ученія объ отвѣтственности Достоевскаго отличаютъ его отъ семидесятниковъ и приближаютъ къ Толстому и къ европейскимъ сторонникамъ индивидуальной морали.
Въ своемъ призывѣ къ вселенскому покаянію «предъ всѣми и за все» Достоевскій, какъ было здѣсь уже говорено, взваливаетъ всю громаду отвѣтственности за грѣхъ міра на самое сознаніе, изболѣвшее вопросомъ: «кто виноватъ?». «Кромѣ самихъ униженныхъ, значитъ, судить некого» — формулируетъ мысль Достоевскаго Михайловскій.
Признаніе же отвѣтственности неизбѣжно ведетъ къ признанію свободы человѣческихъ дѣйствій. Достоевскій, объявивъ человѣка, взявшаго билетъ на входъ въ міръ, отвѣтственнымъ за все совершающееся въ этомъ мірѣ, долженъ былъ допустить и свободу. Жажда личной виновности неминуемо приводила его къ признанію свободы, тогда какъ по «жалкому, земному, эквилидовскому уму» Ивана Карамазова «все одно изъ другого выходитъ прямо и просто, все течетъ и уравновѣшивается», стало быть, нѣтъ своболы, нѣтъ и личной вмѣняемости, а есть одна только необходимость, причинная обусловленность непрерывной цѣпи явленій. Эта необходимость съ точки зрѣнія нравственнаго сознанія, требующаго виновности непремѣнно личной, личной вмѣняемости, а съ ней и свободы, только — «эквилидовская дичь». «Жить по ней я не могу согласиться», говоритъ Иванъ. Съ другой стороны, съ точки зрѣнія «эквилидовскаго ума» Ивана Карамазова, съ точки зрѣнія психологическаго анализа и глубочайшаго проникновенія въ причинную связь явленій самого Достоевскаго не меньшая дичь — допущеніе свободы и личной отвѣтственности. Для послѣдовательнаго и яснаго ума психолога-аналитика «виновныхъ нѣтъ», все личное расплывается и тонетъ въ вѣчнотекущемъ потокѣ міровой необходимости.
«Въ бурѣ дѣяній, въ волнахъ бытія
Я поднимаюсь,
Я опускаюсь…
Смерть и рожденіе
Вѣчное море;
Жизнь и движеніе
Въ вѣчномъ просторѣ
Такъ на станкѣ проходящихъ вѣковъ
Тку я живую одежду боговъ».
Здѣсь предъ нами старая, формулированная еще Кантомъ, антиномія свободы и необходимости, надъ разрѣшеніемъ которой мучается человѣческая мысль на всемъ протяженіи своей долгой исторіи.
Кантъ рѣшилъ постановленную имъ въ трансцендентальной діалектикѣ антиномію свободы и необходимости, перенеся свободу въ міръ вещи въ себѣ, въ міръ умопостигаемаго характера, въ сферу практической философіи. Съ точки же зрѣнія разума, теоретической философіи существуетъ только міръ опыта, имѣющій лишь феноменологическую реальность. Этотъ эмпирически-реальный міръ опыта существуетъ только въ пространствѣ и времени и мыслится подъ общеобязательными категоріями разума; онъ — сплошная необходимость и все въ немъ строго закономѣрно и причинно обусловлено. Въ этомъ царствѣ необходимости нѣтъ мѣста свободѣ и нравственной отвѣтственности, все здѣсь неизбѣжно вытекаетъ одно изъ другого. Этотъ міръ опыта, міра феноменовъ Кантъ называлъ эмпирическимъ характеромъ. Но рядомъ съ нимъ и вполнѣ независимо отъ него существуетъ, по Канту умопостигаемый характеръ, міръ нуменовъ, вещей въ себѣ (Ding an und für sich), здѣсь царствуетъ свобода и моральная отвѣтственность передъ долгомъ, который категориченъ, т.-е. стоитъ внѣ міра опыта и независимъ отъ него. Категорическій императивъ долга не можетъ быть обоснованъ въ сферѣ теоретической философіи и эмпирическаго характера, онъ цѣликомъ переносится въ сферу практическаго разума, и съ нимъ вмѣстѣ и свободы. Наше моральное сознаніе убѣждаетъ насъ въ существованіи рядомъ съ міромъ опыта еще другого міра, независимаго отъ познанія, міра вещей въ себѣ. Именно въ моральномъ сознаніи, въ сферѣ практическаго разума убѣждаемся мы, что принадлежимъ не только эмпирическому, но и умопостигаемому характеру, именно здѣсь мы поднимаемся до сверхчувственнаго міра вещей въ себѣ. Въ мірѣ опыта, въ реальномъ мірѣ феноменовъ мы подчинены законамъ природы, дѣйствующимъ въ пространствѣ и времени. Въ сферѣ же нуменовъ, въ умопостигаемомъ характерѣ мы свободны и сами даемъ себѣ моральный императивъ, который поэтому является категорическимъ императивомъ. Такимъ образомъ, антиномія свободы и необходимости рѣшается Кантомъ при помощи ученія объ умопостигаемомъ и эмпирическомъ характерѣ, о нуменахъ и феноменахъ. Свобода всецѣло переносится въ сферу практическаго разума въ область трансцедентнаго, вещи въ себѣ. Необходимость относится къ теоретическому разуму, къ міру феноменовъ[20]. Это ученіе Канта, вмѣстѣ съ ученіемъ объ идеальности пространства и времени, Шопенгауеръ назвалъ «двумя большими алмазами въ коронѣ Кантовской славы». У Шопенгауера рѣшеніе вопроса объ отношеніи свободы и необходимости, въ общемъ, по крайней мѣрѣ, повтореніе Кантовскаго.
Значительный шагъ впередъ въ развитіи проблемы объ отношеніи свободы и необходимости сдѣланъ въ современномъ философскомъ критицизмѣ, свободно и смѣло разрабатывающемъ Кантовское наслѣдіе. Большинство современныхъ критицистовъ, отрицая, въ общемъ, метафизическій вѣнецъ Кантовской философіи, переносятъ свободу въ сферу воли, какъ одного лишь направленія трансцендентальнаго сознанія, отличнаго отъ разума. Такимъ образомъ, изъ кантіанской философіи исключается понятіе трансцедентнаго, какъ предохранительнаго клапана, черезъ который отводятся неукладывающіяся въ мірѣ опыта понятія свободы, нравственной вмѣняемости и т. д. Вмѣсто ученія объ эмпирическомъ и умопостигаемомъ характерѣ, которымъ такъ увлекался Шопенгауеръ, называя себя «единственнымъ и законнымъ наслѣдникомъ Кантовскаго престола», современный философскій критицизмъ развиваетъ ученіе о познаніи и волѣ, какъ двухъ направленій нашего сознанія[21]. Познаніе (познающій разумъ) всецѣло основывается на принципѣ причинной закономѣрности міровыхъ явленій, на немъ зиждется наука и философія. Воля же постулируетъ свободу, она является источникомъ постановки цѣлей и идеаловъ, съ нею неразрывно связана идея отвѣтственности. Кантовское дѣленіе практическаго и теоретическаго моментовъ философіи наслѣдуется и современнымъ критицизмомъ, только сфера практической философіи не является теперь уже убѣжищемъ вещи въ себѣ[22].
Передъ Достоевскимъ, основательное знакомство котораго съ Кантомъ болѣе, чѣмъ сомнительно, во всей глубинѣ и полной силѣ стояла антиномія свободы и необходимости. Какъ психологъ-аналитикъ, вскрывающій въ глубь и въ ширь душевный міръ страдающаго человѣка, онъ понималъ, что земнымъ, «эквилидовскимъ умомъ» Ивана Карамазова не отыскать отвѣтственности, — съ такой точки зрѣнія лично виновныхъ нѣтъ. Или никто не виноватъ, или всѣ виноваты, но «вѣдь когда всѣ огуломъ виноваты, значитъ, по рознь нѣтъ никого виновнаго», въ обоихъ случаяхъ жажда личной отвѣтственности остается не удовлетворенной, страданія не отомщенными. Передъ взоромъ открывается безбрежная ширь горизонта; ближайшія волны психологическихъ явленій набѣгаютъ на другія, бурля и пѣнясь, сливаются съ ними воедино и, образуя сплошную зыбь, уносятся въ туманную даль необъятной морской синевы, утопаютъ въ бездонныхъ глубинахъ міровой жизни. Въ этомъ царствѣ закономѣрности, въ этомъ безпредѣльномъ владычествѣ необходимости негдѣ помѣстить свободу, а слѣдовательно и вмѣняемость. Но «что мнѣ въ томъ, что виновныхъ нѣтъ и что я это знаю, говоритъ Иванъ, мнѣ надо возмездіе, иначе вѣдь я истреблю себя». И Достоевскій съ своимъ стремленіемъ кого-нибудь лично завинить неминуемо долженъ допустить свободу.
Здѣсь антиномія свободы и необходимости налицо.
Достоевскій вышелъ изъ нея совершенно въ Кантовскомъ духѣ. Рядомъ съ міромъ необходимости, какъ онъ существуетъ по эквилидовскому уму Ивана, рядомъ съ міромъ опыта, эмпирическимъ характеромъ Канта, Достоевскій допускаетъ міръ свободы, иначе не на кого было бы взвалить міровую вину, нельзя было бы всякаго, кто пріобщился міру сему, міру грѣха и страданій, предать покаянному самораспятію, какъ разрѣшенію мучительнаго вопроса: «кто виноватъ?»
Признать свободу Достоевскаго вынудила жажда возмездія; моральное сознаніе, совершенно какъ Канта, убѣждаетъ Достоевскаго, что если свободы нѣтъ въ сферѣ явленій, въ сферѣ эмпирическаго характера (эквилидовскаго ума), то она должна принадлежать умопостигаемому міру нуменовъ, міру вешей въ себѣ. Разумъ и художественно-психологическое проникновеніе убѣждаетъ въ существованіи непрерывной причинно-скованной цѣпи психологическихъ звеньевъ, изъ-за которой немыслимо усмотрѣть свободу; здѣсь онъ послѣдовательный детерминистъ и volens-nolens долженъ оправдать всѣхъ: какъ мучениковъ, такъ и мучителей, какъ униженныхъ и оскорбленныхъ, такъ унижающихъ и оскорбляющихъ. Но съ точки зрѣнія нравственнаго сознанія несомнѣнно существуетъ возможность принять или не принять міръ, существуетъ свобода. Гигантскіе размѣры отвѣтственности отвѣчаютъ у Достоевскаго гигантской широтѣ свободы. Вступая въ міръ, человѣкъ всему міровому грѣху пріобщается, беретъ на себя всю огромность отвѣтственности за зло, царящее на землѣ, но за то онъ воленъ принять или не принять міръ, можетъ «почтительнѣйше возвратить билетъ». Пусть это по Достоевскому будетъ бунтъ, но принять міръ и съ его точки зрѣнія только нравственная обязанность, а не естественная необходимость, т.-е. міръ принимается, въ сущности, свободно.
Міръ, психологически объясняемый и нравственно оправдываемый, — міръ, какъ онъ открывается Алешѣ Карамазову и князю Мышкину, этотъ міръ опыта, какъ онъ представляется эквилидовскому уму Ивана, проникающему въ бездонную глубь міровой причинности, — сплошная необходимость; здѣсь нѣтъ свободы, нѣтъ вины, нѣтъ, слѣдовательно, мѣста для возмездія или кары. Міровой разумъ въ духѣ пантеизма или христіанскаго всепрощенія можетъ и долженъ «все понять — все простить».
Не то живое и полное человѣческое сознаніе. Здѣсь, рядомъ съ познающимъ разумомъ, страстно работаетъ и воля; она, какъ Иванъ Карамазовъ, властно требуетъ нравственной отвѣтственности, возмездія и кары. Алеша, кажется, безконечно приблизился къ всепрощающему апостольскому настроенію истиннаго христіанства, но онъ все-таки остался человѣкомъ, отъ христіанскаго всепрощенія и пантеистическаго всеоправданія его отдѣляетъ хотя бы безконечно малая, которая въ математикѣ отдѣляетъ безпредѣльно увеличивающуюся или безпредѣльно уменьшающуюся величину отъ ея предѣла. Какъ мы видѣли, въ разговорѣ съ братомъ Иваномъ Алеша пожелалъ-таки разстрѣлять изверга-генерала. Правда, онъ тотчасъ же обзываетъ это проявленіе воли нелѣпостью: «Я сказалъ нелѣпость, но»…
«Знай, послушникъ, — отвѣчаетъ ему Иванъ, у котораго воля бушуетъ со всей своей человѣческой страстностью и жадно ищетъ отвѣта, — что нелѣпости очень нужны на землѣ».
Такимъ образомъ, Достоевскій рядомъ съ земнымъ, эквилидовскимъ умомъ, рядомъ съ эмпирическимъ характеромъ Канта или познающимъ разумомъ современнаго философскаго критицизма допускаетъ свободу человѣческихъ дѣйствій и тѣсно связанное съ ней сознаніе личной отвѣтственности, личной вины, а также возмездія и кары за нее, чему у Канта соотвѣтствуетъ умопостигаемый характеръ, въ теоріи критицизма воля, ставящая цѣли.
Постановка и рѣшеніе проблемы свободы и необходимости у Достоевскаго совпадаетъ въ общихъ чертахъ съ Кантіанской критической философіей; нечего говорить, что совпаденіе это съ обѣихъ сторонъ безсознательное.
- ↑ О заговорѣ Петрашевцевъ и объ участіи въ немъ Ѳ. М. Достоевскаго см. новую интересную работу В. Семевскаго «Изъ исторіи общественныхъ идей въ Россіи въ концѣ 40-хъ годовъ» въ сборникѣ, посвященномъ H. K. Михайловскому, «На славномъ посту».
- ↑ Вл. Соловьевъ «Три рѣчи въ память Достоевскаго». Из. 94 г. (Рѣчь 2-ая 1 фев. 1882 г.).
- ↑ Собственно — объясненія.
- ↑ На эту цитату прошу обратить особенное вниманіе.
- ↑ Въ сознаніи Ивана мы замѣчаемъ противорѣчіе обоихъ моментовъ, что выражается въ противопоставленіи первой и второй частей приведенной цитаты. Самъ же Достоевскій, какъ увидимъ дальше, психологически мирилъ ихъ въ своемъ сознаніи.
- ↑ Андреевскій. „Литературныя чтенія“. Спб. 91 г.
- ↑ Волынскій, „Великій инквизиторъ“. С.-Петербургскія Вѣдомости 1900 г. № 200. Нынѣ отдѣльнымъ изданіемъ „Царство Карамазовыхъ“.
- ↑ Курсивъ здѣсь вездѣ мой.
- ↑ Достоевскій, конечно, не зналъ Ничше.
- ↑ Первымъ и самымъ яркимъ выраженіемъ его надо считать «Современникъ», его же наслѣдовали и «Отечественныя Записки».
- ↑ Сближаетъ Достоевскаго съ марксизмомъ и его вѣра въ процессъ стихійнаго развитія народной жизни, какъ въ рѣшеніе соціальнаго вопроса, но развитіе это онъ понимаетъ, конечно, совсѣмъ по-своему, совсѣмъ иначе.
- ↑ Есть взглядъ, — принадлежитъ онъ Л. Оболенскому («Мысль» 81 г.), — что Достоевскій-то и есть единственно «настоящій» народникъ. Это высказано, конечно, въ то время (81 г.), когда эпитетъ «народникъ» былъ еще почетнымъ, а не ругательнымъ, какъ только-что пережитые нами годы. Тогда вопросъ о томъ, кто «настоящій народникъ» былъ въ той же силѣ, какъ недавно вопросъ о томъ, кто «настоящій марксистъ».
- ↑ Этой стороны воззрѣній Достоевскаго я здѣсь вовсе не касаюсь.
- ↑ Курсивъ мой.
- ↑ Курсивъ мой.
- ↑ Сознаніе задолженности, усиленная работа совѣсти начали сказываться еще въ 60-хъ годахъ, въ 60-ые же годы появились и «Историческія письма» Миртова. Говоря о 70-хъ годахъ, какъ о времени усиленной работы совѣсти, необходимо имѣть въ виду всю условность установившагося дѣленія нашего общественнаго самосознанія на десятилѣтнія грани. Пріурочиваніе же народническаго ученія объ отвѣтственности къ 70-мъ годамъ слѣдуетъ понимать въ томъ смыслѣ, что тогда элементы этого ученія выразились особенно ярко, достигая высшей точки своего развитія. Лучшіе, наиболѣе типичные выразители усиленной работы совѣсти, какъ оно сказалось въ исторіи русскаго самосознанія, безспорно, — люди 70-хъ годовъ, но ихъ настроеніе начало пробиваться и громко заявлять о себѣ еще въ литературѣ 60-хъ родовъ. Къ 60-мъ же годамъ относится главнымъ образомъ и типъ «кающагося дворянина», которому такъ много удѣлилъ вниманія H. K. Михайловскій. «Въ литературѣ, по крайней мѣрѣ, едва ли не самымъ яркимъ представителемъ этой секты», — секты кающихся дворянъ, онъ считаетъ Д. И. Писарева. Такъ называемые семидесятники стоятъ въ органической связи съ людьми 60-хъ г.г. Въ большинствѣ случаевъ они выступили въ литературѣ 60-хъ годовъ, но наивысшій расцвѣтъ ихъ дѣятельности падаетъ на 70-ые годы.
- ↑ Терминъ H. K. Михайловскаго.
- ↑ Курсивъ мой.
- ↑ См. мою статью объ Успенскомъ.
- ↑ Едва ли не самое блестящее изложеніе Канта читатель найдетъ у Виндельбанда (русскій переводъ Платоновой «Философія Канта» — отрывокъ изъ курса новой философіи Виндельбанда). Въ смыслѣ полноты оно уступаетъ изложенію Куно-Фишера, лишено фотографичности, свойственной Куно-Фишеру, но значительно превосходитъ его въ литературномъ отношеніи и, по моему мнѣнію, въ правильности истолкованія. Выше я придерживался преимущественно его изложенія.
- ↑ См. теорію двухъ направленій Р. Штамлера ("Wirtschaft, und Recht), различіе причинности и цѣлесообразности у Риля («Теорія науки и метафизики»), точка зрѣнія науки и «точка зрѣнія идеала» у Фр. Ал. Ланге («исторія матеріализма», II т.) и т. д…
- ↑ Впрочемъ, есть и теперь цѣлый рядъ кантіанцевъ, которые главнымъ образомъ держатся за метафизическую сторону Кантовскаго ученія, выдвигая на первый планъ вѣнчающую это философское построеніе критику практическаго разума: напримѣръ Паульсенъ и др.