КТО ОНА?[править]
Многимъ изъ васъ случалось встрѣчать, можетъ быть, героиню разсказа, который поручаю теперь вниманію публика; случалось спросить, хотя мимоходомъ, почему тихая задумчивость оставалась на ея челѣ среди общей радости? что значила она: воспоминаніе ль грустнаго прошедшаго, предчувствіе ль будущихъ страданій, отрава настоящихъ благъ? Гдѣ брало оно начало: въ жизни ли, или въ самомъ характерѣ моей героини, въ настоящемъ? или въ прошломъ ея? Была ли и прежде такою, какою представилась тогда она вамъ? Знала ли прежде она улыбки и радости? Сожалѣла ль она объ утраченномъ счастьи или призадумывалась, быть можетъ, надъ длинною цѣпью былыхъ, незабытыхъ скорбей?…
Я разскажу вамъ ея исторію, какъ могла и умѣла ее понять отчасти въ толковъ постороннихъ людей, отчасти изъ наблюденій моихъ.
I.[править]
Она…. Но прежде скажемъ о близкихъ ея: господинъ Б*, ея отецъ, былъ помѣщикъ степныхъ губерній, человѣкъ крутого и гордаго нрава, передъ которымъ трепетали и близкіе и чужіе, и все зависимое и независимое отъ него. Странно было раболѣпное уваженіе, которое вызывали его взоръ и голосъ на лица людей, превосходящихъ его и образованіемъ, и вѣсомъ въ свѣтѣ, и тѣми правами, какія даетъ огромное состояніе. Его боялись всѣ безъ разбора, и не находилось никого, отъ котораго бы захотѣлъ онъ выслушать правду, или который, лучше сказать, рѣшился бы высказать ему ее. Это самодовольное убѣжденіе въ собственныхъ достоинствахъ, на въ комъ и никогда не встрѣчавшее противорѣчія, эти непонятныя угожденія со стороны людей, впрочемъ ненавидѣвшихъ его чистосердечно, какъ скоро освобождались они отъ обаятельнаго вліянія его надменнаго взора, его мощнаго голоса, — все это послужило къ развитію въ немъ того властолюбія, которое отдалило отъ него сердца всѣхъ его близкихъ. Но нѣтъ правила безъ исключенія, и господинъ Б* подтвердилъ это: сохраняя прежнія привычки самовластія въ отношеніи къ другимъ, онъ покорился какъ ребенокъ вліянію своей жены, быть можетъ, самъ не сознавая ея могущества надъ собою. Она… Но описать ее, можетъ статься, труднѣе, нежели уловить неуловимое, опредѣлить неопредѣленное. Въ ней было все и въ ней шли рядомъ и пылкая восторженность и ледяное безчувствіе, и ангельская кротость и кровавая мстительность, и тонкое участіе къ страданію и холодная насмѣшка надъ страждущимъ. Доктора увѣряли, что она просто женщина нервная, знакомые называли ее жертвою желѣзнаго права г. Б*, близкіе ея не могли никогда постигнуть ее вполнѣ, убѣдившись на опытѣ въ несправедливости о ней приговора я свѣта и докторовъ. Однако же, въ характерѣ ея — если только можно назвать характеромъ эту смѣсь всѣхъ возможныхъ крайностей, всѣхъ возможныхъ противоположностей — въ характерѣ ея преобладала надъ всѣми другими одна отличительная черта и черта эта заключалась въ непомѣрной гордости знатностью рода, изъ котораго происходила она, и въ постоянномъ желаніи исключительнаго возвышенія надъ всѣми, послужившимъ поводомъ ко многимъ заблужденіямъ, ко многимъ обманамъ ея жизни. Вліяніе этого двойного самолюбія отца и матери отразилось, по необходимости, на характерѣ и на воспитаніи моей героини. Считаю безполезнымъ объяснять читателямъ, что если образованіе нашло приверженцевъ не только въ сколько небу дь просвѣщенномъ кругѣ, но даже въ сердцахъ закоснѣлыхъ въ невѣжествѣ людей, то во сколько же разъ сильнѣе должно было оно найти отголосокъ въ возвышенномъ умѣ г-жи Б*. Но и въ этомъ случаѣ, какъ и во всѣхъ другихъ, не могла она слѣдовать за другими по избитой уже стезѣ и довольствоваться тѣмъ, чѣмъ довольствуются другіе. Эта роковая наклонность была причиной неестественнаго направленія Ольги, героини моей.
Не размысливъ о трудностяхъ такого предпріятія, изъ нея захотѣли сдѣлать чудо, позабывъ, что свѣтъ, требуетъ золота, для подножія, его, и что если обстановка не соотвѣтствуетъ въ великолѣпіи изяществу произведенія, то и самое произведеніе утрачиваетъ блескъ. Есть безпристрастные цѣнители искусства, не подходящіе подъ эту категорію, но ихъ мало, а рѣчь идетъ объ общей массѣ человѣчества, — не объ отдѣльныхъ членахъ его. Ольгу учили…. чему? спросите вы. Всему, что можетъ и чего даже не можетъ вмѣстити умъ молодой дѣвушка. Въ памяти ея хранились цѣлые томы историческихъ событій нашего міра, въ ней протекали всѣ рѣки земного шара, цвѣли всѣ цвѣты древней и новой поэзіи, блестѣли всѣ звѣзды небеснаго свода, волновались всѣ софизмы новѣйшей философіи. Воображеніе ея разгоралось подъ жгучимъ вліяніемъ французскихъ романовъ. Существенности — нагая существенность, съ ей колючимъ терніемъ, съ ея жесткими разочарованіями, не имѣла входа въ ея заколдованный міръ. Горько заплатила она ей за пренебреженіе, незваная гостья, когда, увлекши ее въ дѣйствительный міръ изъ міра фантазіи, они утвердила свое могущество на ея разрушенныхъ мечтахъ! Шли годы. Жизнь Ольги текла обильная радужными надеждами о счастливой будущности, и если слезы увлажали порой ея глаза, то это были тихія слезы состраданія къ чужому несчастію, а не тѣ холодныя, свинцовыя слезы безнадежности, изъ которыхъ каждая ложится на душу тяжелымъ камнемъ и которымъ впослѣдствіи научила ее жизнь. Пока жила она въ блескѣ роскоши и въ упоеніи золотыхъ надеждъ, ядовитый червь опыта подкрадывался къ цвѣтку ея счастія, скрытный, незамѣтный какъ тайный врагъ. Главная ошибка родителей Ольги состояла именно въ совершенномъ отчужденіи ея отъ дѣйствительности, которая, по закону природы, должна рано ли, поздно ли, а все же вступить въ свои права. Думали они, въ ослѣпленіи гордости, что законъ этотъ потеряетъ обычную силу въ отношеніи къ ихъ дочери, или обольщали себя не несбыточною мечтою, навсегда отстранить отъ нея всякую заботу и горѣ земное, только никогда, никогда не напоминали они ей, что счастіе можетъ улетѣть, что путь жизни опасенъ и труденъ, что на землѣ, какъ и на небѣ не всегда свѣтить солнце, и что бури страстей омрачаютъ сердечный миръ, какъ тучи и грозы чистую лазурь небесъ, съ той только разницей, что небо голубѣетъ ярче послѣ невзгоды, не сохраняя слѣдовъ недавнихъ бурь, а сердце, разбившееся подъ тяжестью измѣнъ и страданій, никогда не воскресаетъ къ прежнему счастію.
Когда увядали цвѣты въ комнатѣ Ольги, ихъ немедленно замѣняли другими ароматными и прекрасными: она судила о жизни по цвѣтамъ.
Родители ея не не разрушали, а еще, напротивъ, поддерживали ея заблужденіе; впрочемъ, и сами они принадлежали къ числу людей, которые охотно надѣваютъ на глаза повязку, чтобъ не видать приближающейся невзгоды и не знать минуты паденія въ ожидающую ихъ бездну, блаженные въ ослѣпленіи своемъ, какъ дѣти, которые, испугавшись чего-нибудь, закрываютъ рукою глаза, въ твердой узѣренности, что предметъ ужаса ихъ исчезнетъ, какъ скоро ихъ взоръ перестанетъ видѣть его.
Пока они кружились въ вихрѣ самозабвенія, денежныя дѣла ихъ принимали все худшій и худшій оборотъ. Долги росли по мѣрѣ увеличивающейся роскоши, кредиторы становились все безотвязнѣе все взыскательнѣе. Имъ не платили и потому, что г-жа Б* справедливо замѣчала, что кредиторъ, которому ничего не платятъ, только просто кредиторъ, а тотъ, которому отдадутъ хотя одну копейку, превращается въ кровожаднаго тигра, а еще потому, что для этого нужно было ограничатъ безумныя издержки, а г-жа Б* ничего такъ не боялась въ свѣтѣ, какъ возможности уронить себя во мнѣніи другихъ. Уронить себя! Это страшное слово звучало въ ея ушахъ какъ приговоръ къ позорной казни. Господинъ Б* кричалъ, грозилъ, требовалъ благоразумной расчетливости, но, по обыкновенію, смирялся передъ непреложностью доводовъ своей жены, и гнѣвъ его, по какому-то странному случаю, обращался всегда съ новою силою на докучливыхъ кредиторовъ, осмѣлившихся нарушить его семейный миръ и не понять, что нельзя же ему отвыкнуть отъ шампанскаго, замѣнить благородный іоганннсбергъ простою наливкой и свѣжія устрицы жареными цыплятами съ деревенскаго птичнаго двора. Противъ этого возмутилось бы его самолюбіе, возсталъ бы и его изнѣженный желудокъ. И причиной всѣхъ этихъ страшныхъ переворотовъ были бы жалкія созданія, которыхъ онъ удостаивалъ чести служить ему кошелькомъ. «Никогда!» повторялъ онъ въ пылу негодованія. «Никогда!» вторила ему его жена, поднося ему огромный списокъ издержекъ, налагаемыхъ на нее самовластіемъ моды…. и жизнь текла обычнымъ путемъ.
Г. Б* былъ еще все тотъ же владѣлецъ богатаго помѣстья, все тотъ же знатный баринъ, тотъ же надменный человѣкъ и блескъ золота еще скрывалъ отъ зоркихъ глазъ свѣта постыдныя лохмотья нищеты; но эта жизнь — эта шумная роскошная жизнь уже равнялась блестящей маскѣ на голомъ черепѣ мертвеца; свѣтъ, быть можетъ, не видалъ, но уже угадывалъ его; разница между прошедшимъ и настоящемъ была не велика, но она была, она проглядывала и въ чуть-чуть замѣтномъ пониженіи голоса г-на Б* и въ легкомъ оттѣнкѣ холодности въ обращеніи съ нимъ его друзей. Прошло еще нѣсколько времени, и казалось, что одинъ г. Б* не зналъ или не хотѣлъ знать того, что уже знали всѣ другіе, одинъ онъ не видалъ или не хотѣть видѣть всѣхъ зловѣщихъ признаковъ близкаго раззоренія, и шопота при входѣ его, и полу-улыбокъ, и сострадательнаго пожатія плечъ, и всей этой тяжести людскихъ взоровъ, останавливавшихся на немъ. Воронъ почуялъ свѣжую добычу, свѣтъ предугадалъ новую пищу своему злословію. Странное жалкое созданіе человѣкъ! онъ радуется невзгодѣ ближняго, а черная туча уже повисла надъ нимъ; онъ съ злобною радостью толкаетъ въ бездну отчаянія своего брата — и не замѣчаетъ руки, протянутой къ его плечу, чтобъ низвергнуть и его въ бездонную пропасть, поглотившую цѣлыя поколѣнія, и кипящую юность, и вражду, и любовь, и скромныя надежды, и горделивые замыслы, и ничего, ничего не отдавшую назадъ. Таковъ законъ природы! паденіе одного очищаетъ путь другому и тяжелые стоны умирающаго теряются въ побѣдномъ крикѣ новорожденнаго. Всѣ мы живемъ среди могилъ и — жалкія созданія! — строимъ исполинскіе замыслы надъ грудами тлѣнія, забывая, что и мы пройдемъ какъ тѣ, что были, какъ пройдутъ тѣ, что будутъ вновь!
Эти битвы съ судьбой, эта скрытая, но кровавая драма раззоренія происходила въ глазахъ Ольги не замѣченная ею, и ужь много-много лѣтъ спустя, когда разсудокъ вступилъ въ свои права и освѣтилъ яркимъ свѣтомъ малѣйшія подробностй ея прежней жизни, тогда только поняла она ее, какъ поняла она свое ложное направленіе. Свѣтъ для г-жи Б. былъ необходимъ какъ воздухъ, какъ пища, и законы его стояли для нея выше законовъ совѣсти и даже материнской любви. Его шумъ, его волненія, его удовольствія могли одни удовлетворить тревожную дѣятельность ея души, доставить пищу ея тонкому, насмѣшливому уму. Она не могла постигнуть жизни скромной, уединенной; она угасла бы вдали отъ этого свѣта, окружаемаго ее лестью и поклоненіемъ съ ея дѣтскихъ лѣтъ. Когда же мѣстѣ съ молодостью улетѣли для нея его очарованія, она зажила въ немъ жизнію своей дочери: требовала для Ольги того же блеска, тѣхъ же рукоплесканій, которыми такъ щедро окружили ея молодые годы, ы, уступая ненасытному тщеславію, отдала за мимолетное вниманіе свѣта все будущее счастье ея. Горько заплатилъ онъ ей, этотъ свѣтъ, за ея любовь къ нему! вмѣстѣ съ золотомъ улетѣли отъ нея и его хвалы, и его упоенія, и ея многочисленные друзья! Бываютъ въ жизни минуты, равняющіяся вѣкамъ тяжелаго горя и мгновенно уничтожающія все зданіе счастія, съ трудомъ воздвигаемое въ теченіе многихъ лѣтъ. Такую минуту пережила и г-жа Б*, когда извѣстіе объ окончательномъ раззореніи настигло ее, какъ ударъ грома, посреди роскошнаго пира свѣтской жизни. Волосы ея побелѣли; но гордость взяла верхъ надъ разбитымъ мужествомъ и скрыла глубокія раны подъ улыбкой холоднаго равнодушія. Что было въ душѣ ея, когда она прощалась на вѣки съ этой шумной жизнью, въ которой родилась и взросла она, и съ этими надменными соперницами, которыхъ она подавляла такъ долго и неподражаемымъ достоинствомъ пріемовъ и безумною роскошью пировъ, и которыя прольютъ теперь, въ свою очередь, ядъ насмѣшки на угасшую славу ея? Что было въ душѣ ея, знаетъ одинъ Богъ; люди могли видѣть только лицо ея, а лицо это ни однимъ мускуломъ не обнаружило внутреннихъ бурь. Спокойно сѣла она въ дорожную карету, горделиво поклонилась всѣмъ пришедшимъ насладиться закатомъ моднаго свѣтила, и отчаянный вопль ея, когда лошади двинулись впередъ, потерялся въ шумѣ колесъ, увозящихъ ее вмѣстѣ съ семействомъ въ глушь украинскихъ степей.
II.[править]
Хороша жизнь семейнаго круга, когда союзъ двухъ существъ, благословенный и Богомъ и людьми, укрѣпляется ежедневно новыми взаимными правами на большія по возможности со стороны другъ друга уваженіе я любовь, когда горести и обманы жизни быстро пролетаютъ, какъ лѣтнія тучка по ясному своду небесъ, не нарушая того мира души, который, быть можетъ, и есть то истинное счастье, о которомъ хлопочутъ люди, а тихо и ясно течетъ жизнь посреди сладкихъ привязанностей и скромныхъ надеждъ. Но что же находитъ въ ней тотъ, для кого долго была она чуждымъ міромъ, кто не сберегъ въ ней для себя ни одной отрады на преклонные годы, ни одной привязанности на время общаго отчужденія? Что доставитъ она ему кромѣ скуки однообразія и непріятной новизны непривычнаго зрѣлища? Какъ сблизиться ему съ людьми почти чуждыми ему и встрѣтиться съ ними на одной дорогѣ, прошедши уже всю жизнь по разнымъ путямъ? Въ точно такое же тяжелое, безотрадное положеніе поверглась г-жа Б*, когда сила обстоятельствъ насильно столкнула ее съ избраннаго ею пути, заключила ее въ тѣсный кругъ домашней жизни и поставила ее лицомъ къ лицу съ мужемъ ея. Прошло уже то время, когда жизнь уединенная могла бы привести плоды добра, какъ для нихъ собственно, такъ и для будущности ихъ дѣтей. Отдѣльный характеръ каждаго изъ нихъ образовался вдали ихъ другъ отъ друга: его — въ жизни деревенской, ея — въ шумной жизни городской, и, несмотря на общую имъ черту непреклоннаго властолюбія, они совершенно рознились во всемъ и всегда, не исключая даже того же самого властолюбія, такъ сильнаго въ обоихъ ихъ. Избалованный раболѣпіемъ домашнихъ и ласкательствомъ и угожденіями сосѣдей, г. Б* не потерпѣлъ бы возраженія самаго даже легкаго и робкаго его словамъ или мнѣніямъ, какъ бы, впрочемъ, ни была ложны они, и былъ межъ тѣмъ, самъ того не замѣчая, во всю жизнь игрушкою невидимой власти своей жены. Словомъ, властолюбіе его было чисто матеріальное и проглядывало во взглядѣ, въ походкѣ, въ звукѣ голоса его; ея же властолюбіе, болѣе скрытое и уже по этому самому, быть можетъ, болѣе сильное, было чисто умственное и невидимо налагало иго своей воля и на всѣхъ и и на все. Если бы на пути ея явился неприступный утесъ, то, вполнѣ понимая безразсудство усилій взобраться на него съ прямой дороги, она бы терпѣливо обошла его кругомъ, отъискала бы непрѣменно на на немъ уступъ и достигла бы его вершины, къ удивленію испуганныхъ зрителей.
И вотъ судьба столкнула ихъ въ ту самую минуту, когда горькая его раздражительность достигла высшаго пароксизма силы, когда горькія ея сожалѣнія о погибшемъ для нея свѣтѣ провели роковой отпечатокъ безнадежнаго отчаянія и близкой смерти на ея блѣдномъ, поникшемъ лицѣ, когда оба они признали, быть можетъ, ошибку всей своей жизни и, казалось, надѣялись горькими укорами другъ другу заглушить неумолкаемый голосъ совѣсти и пробужденнаго раскаянія.
Подъ этими и многими другими непріятными впечатленіями вступила Ольга во второй періодъ своей жизни. Ей исполнилось 15 лѣтъ. Ея умственное образованіе приходило къ концу; образованіе же сердца, столь необходимое всѣмъ вообще, а женщинѣ въ особенности, еще не начиналось; она составила о жизни чудное понятіе, такое именно, какое можно составить совершенно не зная ее. Она мечтала, какъ говорила она мнѣ сама, о любви вѣчной, неколебимой, готовой на самоотверженіе для того, кого изберетъ ея сердце. Она любила смотрѣть на зеркальную поверхность озера въ тихое лѣтнее утро; но синее морѣ, съ его грозными валами, съ его подводными бурями, прельщало ея воображеніе; ее бы не удовлетворило скромное теченіе мирной, безвѣстной жизни. «Меня страшила скука покоя — говорила она мнѣ порой, вспоминая свою первую молодость и прежнія чувства — и я, подобно Леліи, просила у судьбы бурь душевныхъ, жгучихъ страданій; я ждала возможности истощить въ одну минуту всѣ силы душевныя, все блаженство земное и заплатить за мимолетное мгновеніе длиной цѣпью страданій; я не могла тогда понять, что воспоминаніе счастливыхъ дней въ душѣ, изнемогающей подъ гнетомъ тяжелой скорби, увеличиваетъ, чрезъ сравненіе прошедшаго съ настоящимъ, весь ужасъ ея безотраднаго положенія.»
Ольга была молода, въ этомъ и вина ея и ея оправданіе: жизнь ей являлась въ различныхъ видахъ. Почти всегда къ тѣхъ краскахъ, какимъ изображалъ ее послѣдній читанный ею романъ. Но желѣзная рука судьбы сокрушила ей горделивыя мечтанія и позвала ее на поприще существенныхъ страданій, такъ неосторожно вызываемыхъ ею на бой.
Истощаясь въ скукѣ деревенской жизни, здоровье г-жи Б* разрушалось съ каждымъ днемъ. Она скрывала своя страданія отъ равнодушныхъ глазъ людей постороннихъ и отъ недальновидной нѣжности мужа; но тайный недугъ проводилъ все болѣе и болѣе рѣзкій слѣдъ на ея блѣдномъ лицѣ, а грустный взоръ ея часто останавливался на Ольгѣ съ тревожнымъ выраженіемъ, которое ясно говорило о безпокойствѣ, возбуждаемомъ въ ней мыслью о будущей участи ея бѣдной дочери въ глуши неизвѣстности. Еще здѣсь, на краю могилы, гордость пересилила въ ней любовь и самолюбіе свѣтской женщины подавило горесть матери, оставляющей дитя свое безъ покровителей, безъ другой и безъ денегъ, на произволъ всѣмъ превратностямъ жизни земной. Но Тотъ, забота котораго переживаетъ всѣ заботы мірскія, который приходитъ незваный и нежданный и къ одру страждущаго и къ колыбели сироты, взялъ Ольгу подъ милостивый свой покровъ; Онъ далъ ей ангела-хранители, а по понятіямъ ея матери — просто выгоднаго жениха, въ лицѣ молодого человѣка, умнаго, благороднаго о страстно любившаго ее. Не будь обстоятельства семейныя г. Б* въ такомъ отчаянномъ положеніи, въ какомъ были они, то нѣтъ сомнѣнія, что родители Ольги съ гордостью бы отвергли предложеніе его; во дѣла ихъ были самыя критическія изъ всѣхъ критическихъ дѣлъ: они висѣли, какъ говорится, на волоскѣ. Молодой человѣкъ ничего не просилъ. Увлеченный любовью, ослѣпленный мечтою о райскомъ счастьи въ жизни скромной и безъизвѣстной, онъ позабылъ, что какъ ни жалокъ этотъ презрѣнный металлъ, который такъ часто бранятъ, и которому, однако, поклоняются всѣ живущіе на землѣ, а все же онъ былъ и есть я будетъ необходимымъ условіемъ нашего счастія, магнитомъ, притягивающимъ уваженіе къ намъ людей. Люди сплошь болѣе или менѣе эгоисты и, сами того не замѣчая, невольно презираютъ бѣдность и отдаляются отъ того, кто ничего не можетъ предложить имъ, исключая безплоднаго и ненужнаго имъ расположенія. Ольгинъ женихъ не понималъ могущества денегъ; его молодость была его оправданіемъ въ этомъ въ наши времена почти неизвинительномъ заблужденіи. Г. Б* не могъ дать дочери ничего въ настоящемъ; но, понимая, что надежда на будущія блага служитъ не послѣднимъ утѣшеніемъ въ отсутствіи ихъ, и что есть люди, которые незамѣтно переживаютъ долгіе годы трудовъ и бѣдности, поддерживаемые пріятнымъ ожиданіемъ будущаго богатства, онъ не поскупился на обѣщанія и насулилъ Ольгѣ груды золота, прочитавъ ей предварительно длинную нотацію о безпредѣльной благодарности, какою обязывало ее такое милостивое вниманіе къ ея участи. Г. Б* былъ умный человѣкъ и обладалъ притомъ выгоднымъ для него умѣньемъ одолжать и обязывать признательностью даже тѣхъ, которые удостоивались чести чѣмъ и когда нибудь служить ему. Обрученіе совершилось обычнымъ путемъ, и Ольга произнесла клятву въ вѣчной любви и вѣрности тому, кому отдавала на вѣки свою волю, не подозрѣвая всей ломкости клятвъ, всей переходчивости любви въ сердцахъ болѣе твердыхъ и опытныхъ, нежели какъ было 16-ти-лѣтнее сердце ея; она стала невѣстой, не подозрѣвая значенія этого слова, подъ которымъ свѣтъ разумѣетъ кучу блестящихъ бездѣлокъ, выѣзды, балы, наряды, право на минутное вниманіе людей.
Вы спросите, любезные читатели, любила ли Ольга своего жениха?… Да, она любила его. Эта первая любовь сердца была сильна, свѣжа и чиста, какъ тѣ бѣлые цвѣты, которые вплела Ольга въ свои темныя кудри, когда пошла вмѣстѣ съ нимъ къ алтарю. Слово женихъ — могущественное слово для людей, у которыхъ взрослая дочь и вдобавокъ пустой кошелекъ. Не удивительно, если г-жа Б* употребила всѣ усилія своего ума на то, чтобы поскорѣе подрѣзать крылья прекрасному мотыльку и отнять у него возможность къ полету, заключивъ его въ границы брачныхъ узъ. Какъ женщина, долго жившая въ свѣтѣ и понимавшая всѣ неудобства на долго откладываемыхъ свадебъ, также какъ и затруднительную роль дѣвушки-невѣсты подъ тяжестью вниманія стаи хищныхъ птицъ, что называютъ уѣзднымъ обществомъ, она захотѣла немедленно привести къ концу это дѣло. Но такъ какъ излишняя поспѣшность моглабы обнаружить слишкомъ сильное желаніе сбыть дочь съ рукъ и, поставивъ ее на ряду съ тѣмъ безчисленнымъ множествомъ маменекъ, которыя насильно вѣшаютъ дочерей на шеи жениховъ, — унизить ее въ глазахъ свѣта, то изобрѣтательный умъ ея мигомъ предупредилъ всѣ толки, могущіе возникнуть по поводу столь поспѣшнаго брака. Слабое здоровье ея и естественное желаніе довѣрить дочь надежному покровительству мужа были единственнымъ предлогомъ его. Важность ожидаемаго событія отразилась на всемъ домашнемъ быту семейства Б*. Стекла уже не дрожали отъ повелительнаго голоса хозяина дома; размолвки между супругами затихли или продолжались только въ тиши ночной; раны семейныя скрылись подъ лоскомъ изысканной вѣжливости, утонченнаго радушія; словомъ, жизнь повернули къ жениху Ольги красивой стороной и приберегли ея изнанку уже для мужа. Гдѣ же, впрочемъ, дѣлается это иначе? Примѣръ близкихъ увлекъ и мою героиню: мечтательная ея голова покорилась силѣ общаго вліянія и далеко отбросила романическія бредни, такъ сильно волновавшія ее. Время шло невѣроятно быстро, и вотъ уже насталъ день брака Ольги. Она стояла поутру въ своей комнатѣ, любуясь воздушнымъ подвѣнечнымъ платьемъ, какъ новою для себя игрушкою, когда ее позвали въ комнату ея матери. Тутъ ожидалъ ее длинный радъ наставленій. Г-жа Б* говорила ей о приличіяхъ свѣта, о важности и непреложности его законовъ, объ уваженіи къ его мнѣнію, объ управленіи домомъ на модный ладъ, коснулась слегка и сердца и Бога, и велѣла ей начатъ туалетъ. Ольга пошла, но, дойдя до дверей, невольно обернулась: тайное предчувствіе — голосъ Божій, можетъ быть, шепнулъ ей, что не все еще высказано, что есть еще что-то выше модныхъ приличій, о чемъ бы должна была она знать и унесть это въ своемъ сердцѣ на невѣдомый предстоящій ей путь. Но Г-жа Б* вопросительно посмотрѣла на нее; она затаила въ душѣ неясную мысль и со вздохомъ пошла подъ вѣнецъ.
III.[править]
Ольга замужемъ! мужъ ее любитъ; его нѣжная заботливость устраняетъ отъ нея малѣйшую тѣнь горя и скуки, его родные носятъ ее на рукахъ какъ избалованное дитя; нужда припрятала на время своя хищные когти, какъ бы щадя ея рѣзвую веселость. Жизнь являлась сквозь призму настоящаго блаженства длиннымъ рядомъ свѣтлыхъ дней. Новобрачная дышала свободно какъ птичка въ голубомъ пространствѣ небесъ; она забыла на время свои безумныя мечтанія, подъ свѣжимъ вліяніемъ первой любви. Но душа человѣческая не можетъ вѣчно наслаждаться упоеніемъ! рано ли, поздно ли, а все же должно оно рушиться подъ силой обстоятельствъ или подъ силой пресыщенія; на землѣ нѣтъ прочнаго счастія: это извѣдалъ всякій, кто жилъ, какъ извѣдалъ и то горькое чувство души, когда она, выступая изъ неестественнаго ей положенія безпредѣльнаго очарованія, сталкивается лицомъ къ лицу съ нагою дѣйствительностью. Это чувство извѣдала и Ольга; только не воля людей, не сила обстоятельствъ, но ея собственное заблужденіе разрушило очарованный кругъ, въ которомъ жила и дышала она. Когда прошли упоенія первыхъ дней, любовь къ ней мужа стала воздержнѣе, если не въ чувствѣ, то по крайней мѣрѣ въ выраженіи его; его шумная веселость притихла подъ заботою жизни. Онъ былъ честный, благородный человѣкъ и вполнѣ понималъ святость принятаго имъ обязательства и необходимость благоразумнаго устройства своей будущности. Притомъ же, состояніе молодой четы, не принимая въ разсчетъ великолѣпныхъ обѣщаній отца Ольги, было самое ограниченное, и при родившейся съ героиней моей привычкѣ къ роскоши при непомѣрныхъ требованіяхъ г-жи Б* жизни свѣтской и роскошной, какъ достойной рамки для выставки моднаго воспитанія ея дочери, положеніе молодыхъ супруговъ было самое ненадежное; нужна была неутомимая дѣятельность мужа Ольги, чтобъ удовлетворитъ и собственно ея склонности къ расточительности и той, которую еще развивало въ ней неусыпное тщеславіе ея матери. Ольга не понимала положенія своего мужа и, не довольствуясь тѣмъ, что взваливала на его плечи всѣ жизненныя заботы и предоставила себѣ одно наслажденіе плодами неусыпныхъ трудовъ его, вмѣняла еще ему же въ преступленіе ту же самую благородную заботливость и именовала холодностію и безчувствіемъ то теплое, безкорыстное чувства любви, которое горѣло для нея въ его сердцѣ. Романическія бредни хлынули толпою въ ея голову; она драпировалась въ величественную мантію непризнанной женщины, толковала всѣ слова бѣднаго мужа совершенно иначе, какъ были сказаны они; она проводила безсонныя ночи въ слезахъ, стала зла, капризна и — страдалица ошибочныхъ убѣжденій — не внимала кроткимъ упрекамъ мужа и нѣжнымъ увѣщаніямъ его. Сердце Ольги было чисто; ея умъ былъ испорченъ; онъ одинъ погубилъ ея свѣтлое счастіе: ея сердце просилось къ мужу, оно оправдывало его, но умъ, наполняемый призраками больного воображенія, возставалъ противъ него и, заглушая голосъ сердца, увлекалъ ее все дальше и дальше на путь погибели домашняго мира! И не нашлось ни одной благодѣтельной руки, которая бы удержала Ольгу надъ бездной: люди не терпятъ превосходства, и чистая душа мужа молодой женщины не могла найти участія въ этихъ душахъ, подавленныхъ и униженныхъ величіемъ ея. Не нашлось ни одного, который бы не способствовалъ ускоренію удара ихъ семейному счастію и не привѣтствовалъ бы побѣднымъ хохотомъ злобы роковой этотъ день. Главой враждебныхъ геніевъ жизни Ольги была, безспорно, родная тетка по дядѣ мужа ея. Знаменитая красавица, она являлась вездѣ сопровождаемая толпою модныхъ львовъ; безчувственная женщина, она не любила никого въ мірѣ. Холодно-порочная, она клеймила гордымъ презрѣніемъ бѣдныхъ жертвъ слѣпыхъ страстей и вымѣщала на ихъ униженіи то униженіе, отъ котораго не могли уберечь ее ни ея огромное состояніе, ни ея блестящій умъ, ни безусловное молчаніе ея мужа. Все чистое и прекрасное впивалось острымъ жаломъ въ ея душу, и, обезславленная и опозоренная, она преслѣдовала неумолимою ненавистью все, что не было унижено и запятнано подобно ей. Лживыя теоріи ея, облеченныя въ живыя формы увлекательнаго краснорѣчія, проливали ядъ сомнѣнія въ самыя чистыя сердца. Любовь законная и счастливая подвергалась въ особенности всей жолчи ея колкихъ эпиграммъ. Она обладала умѣньемъ отъискивать въ душѣ человѣка, какъ опытный хирургъ, раны невѣдомыя страдальцу и поселять подозрѣніе въ сердце чуждое его. Словамъ ея еще не вѣрили, но ихъ помнили; а это уже много значитъ въ этой бѣдной жизни, гдѣ пустое часто только служитъ переходомъ къ важному и подозрѣніе къ убѣжденію. Она изощряла всю хитрость ума, всю прелесть вкрадчивыхъ рѣчей для нарушенія супружескаго счастія и даже часто покупала раздоръ семейный цѣной низкихъ и грязныхъ клеветъ.
Родственныя связи сблизили съ нею Ольгу, и молодая женщина поддалась довѣрчиво, какъ ребенокъ, обаятельной прелести ея ума, не внимая предостереженіямъ своего мужа, хотя не вполнѣ понимавшаго змѣиныя склонности этой женщины, но нашедшаго въ своемъ любящемъ сердцѣ предчувствіе ея нерасположенія къ женѣ, и относя эти предостереженія къ желанію отнять у нея единственную отраду, единственное утѣшеніе въ воображаемой ею холодности его любви. Зоркій глазъ ольгиной тетушки замѣтилъ облако на небѣ семейной жизни героевъ моихъ. Ей не стоило большихъ усилій вывѣдать эту тайну. Ольга не знала умѣнья закрывать душу подъ пытливымъ взоромъ людей: лицо ея служило вѣрнымъ отраженіемъ ея внутренняго міра; она обнаружила передъ хитрымъ врагомъ и свои горькія сомнѣнія и разрушенное спокойствіе своей души. Тетушка долго, по видимому, не раздѣляла ея подозрѣній и отвергала ихъ, какъ бредъ больного воображенія; она защищала любовь ея мужа, но защищала ее такъ слабо и такъ неудачно, что оправданіе ея почти переходило въ обвиненіе. Обвиненіе это подтверждали какъ бы случайно вырвавшійся вздохъ и глубокое состраданіе въ ея взорѣ, устремленномъ на молодую женщину.
Дни шли, и она мало по малу оставила противорѣчіе горькимъ жалобамъ Ольги; она, казалось, уступала невольно передъ несомнѣнною очевидностью ея несчастія. По странному случаю, разговоръ ея всегда склонялся на тѣ недуги душевные, подъ силой которыхъ изнемогала моя героиня. Подготовивъ ее незамѣтно къ слѣпому довѣрію въ ея слова и въ искренность ея расположенія, она начала говорить ей о средствахъ воспламенить угасающую любовь, разогрѣть охлажденное сердце подъ пламенемъ ревности или гордо презрѣть неблагодарнаго мужа и забыть любовь отверженную подъ благотворнымъ вліяніемъ новой любви.
Будь Ольга въ состояніи понять тогда что нибудь, она могла бы измѣрить степень своего возрастающаго униженія по холодности, съ которой начинала слушать эти ложные выводы развращеннаго сердца и думать о возможности привести въ исполненіе предлагаемые ей средства. Но вліяніе порочной души уже покорило отчасти ея неопытный умъ. Правда, что взглядъ и слова ея мужа отгоняли по временамъ безразсудныя мысли и порождали въ ней смутное желаніе возвратиться къ нему; но страшная бездна подозрѣнія стояла между ними, и злой геній Ольги съ непостижимою силою увлекалъ ее все дальше и дальше на путь несчастія. Опытный, преданный другъ могъ бы, безспорно спасти мою героиню, развернувъ передъ ней картину ея заблужденій, но ее поставили, бѣднаго ребенка, на распутіи жизни съ богатымъ, правда, запасомъ умственнымъ познаній, но безъ тѣхъ познаній сердца, которыя, переданныя ему любящимъ сердцемъ доброй матери, были бы во всю жизнь вѣрными хранителями его спокойствія и надежною защитою отъ вліянія гибельныхъ страстей. У Ольги была мать и мать эта любила ее, какъ могла только любить: принеся и молодость и состояніе въ жертву свѣтскимъ приличіямъ, она передала своей дочери всѣ познанія, необходимыя модной дамѣ и превосходящія, по мнѣнію ея, въ важности всѣ остальныя обязанности женщины. Она часто писала къ Ольгѣ; письма ея дышали нѣжностью, но въ нихъ проглядывала на каждомъ словѣ тревожная забота: ее страшила мысль, что жизнь семейная, уединенная заставитъ ее забыть приличія свѣтскія и ту утонченную прелесть обращенія, и тѣ блестящіе дары образованія, которые были радостью и гордостью ея преклонныхъ лѣтъ. Но слова: мужъ, вѣра, добродѣтель, были въ нихъ забыты; объ нихъ рѣдко упоминали въ модномъ свѣтѣ, объ нихъ естественно не упомянула и она. И Ольга пошла куда идутъ многія — къ окончательной гибели душевнаго мира.
Въ то время, когда злобное вліяніе родственницы опутывало молодую женщину все болѣе и болѣе сѣтями заблужденій, явилось на небосклонѣ того общества новое свѣтило, и передъ нимъ померкли другія свѣтила, преклонились львы того круга, въ которомъ жила моя героиня.
Считаю нелишнимъ остановиться на нѣсколько мгновеній надъ этимъ новымъ лицомъ, играющимъ немаловажную роль въ моемъ разсказѣ и преклонившимъ къ своимъ ногамъ и любовь женщинъ и уваженіе мужчинъ. Этотъ законодатель моды, этотъ блестящій юноша былъ С*. Въ лицѣ его прежде всего поражали пара черныхъ блестящихъ глазъ, матовая блѣдность кожи и постоянное выраженіе насмѣшки на подвижныхъ устахъ. Его маленькій ростъ и его тонкія черты указывали еще на дѣтскій возрастъ. Умъ его былъ остръ и игривъ, голосъ мягокъ и звученъ, какъ голосъ женщины, манеры исполнены той небрежной граціи, какою отличаются въ свѣтѣ баловни моды и богатаго состоянія. Но подъ этой дѣтской наружностью скрывалось уже сухое, холодное сердце эгоиста. Въ немъ не было чувства, а былъ одинъ расчетъ, — не тотъ узкій денежный расчетъ, который проглядываетъ во всѣхъ мелочахъ вседневной жизни, но расчетъ болѣе скрытный и по этому самому болѣе опасный, — расчетъ взгляда, расчетъ ума, расчетъ каждаго слова, даже самаго незначительнаго, выходящаго изъ его устъ. Опытъ жизни научилъ впослѣдствіи Ольгу остерегаться людей, не теряющихъ обычнаго хладнокровія и въ живой задушевной бесѣдѣ и въ горячемъ противорѣчіи, и всегда маскирующихъ и мысль и чувство подъ завѣсой изысканной вѣжливости. Но тогда…. о! тогда было дѣло другое.
Всѣ слова и поступки С* носили отпечатокъ холодной обдуманности, и основное желаніе всей его жизни состояло въ томъ, чтобы обратить на себя благосклонное вниманіе свѣта. Понимая разнородныя свойства людей, онъ умѣлъ удовлетворить требованіямъ самыхъ взыскательныхъ умовъ. Сегодня онъ бросалъ безумныя деньги въ обществѣ молодыхъ повѣсъ, завтра вызывалъ умиленіе людей благочестивыхъ, опорожняя кошелекъ въ пользу убожества и нищеты, и скромно отказываясь и отъ благодарности облагодѣтельствованныхъ имъ и онъ восторженныхъ похвалъ довѣрчивыхъ сердецъ. Отъ не любилъ тетку Ольги: два характера равно хитрые, равно проницательные рѣдко, да и едва ли когда, могутъ сойтись въ дружескомъ чувствѣ; притомъ-же люди-эгоисты, по странному противорѣчію, не могутъ видѣть безъ глубокаго отвращенія эгоизма въ другихъ.
С* увидѣлъ Ольгу. Забилось ли въ самомъ дѣлѣ его сердце подъ свѣжимъ вліяніемъ ея шестнадцати лѣтней души, или хотѣлъ онъ присоединить эту новую побѣду къ многочисленнымъ побѣдамъ своимъ, только краснорѣчивое чувство искренней любви проглядывало и во взорѣ его и въ исключительномъ вниманія, съ какимъ онъ ловилъ и звукъ голоса Ольги и самую легкую тѣнь печали или радости на ея челѣ. Его неизмѣнная заботливость составляла рѣзкую противоположность съ ледяною холодностью къ ней ея мужа.
Сравненіе часто губитъ женщинъ. Ольга уже сравнивала, не понимая, что была сама главной причиной такого охлажденія, и что ни одна любовь, какова бы ни была ея сила, не можетъ устоять, по крайней мѣрѣ по наружности, противъ скуки неясныхъ, нескончаемыхъ упрековъ, романическихъ бредней и заплаканныхъ глазъ. Женщина обладаетъ по преимуществу искусствомъ заставить мужа возненавидѣть семейную жизнь и подавить его любовь тяжестью вѣчныхъ сценъ, гнѣвныхъ вспышекъ, истерическихъ слезъ и всѣхъ мелочныхъ безполезныхъ волненій, которыхъ часто не чужды женщины и любящія, и умныя, и благородныя, но неразсуждающія, что мелочи образовываютъ наконецъ очень важное, что маленькій частый раздоръ приводитъ къ раздору большому и часто къ гибели всего супружескаго счастія. Ольга была неопытна и взыскательна какъ дитя; но я и теперь ещё думаю, что если бы оставили ее подъ однимъ вліяніемъ ея любви къ мужу, — любви сильной и неизмѣнной, несмотря на всѣ ея усилія истребить ее, то инстинктъ сердца показалъ бы ей ея заблужденіе и рано, ли, поздно ли, возвратилъ бы ее непремѣнно къ вѣрѣ въ бѣднаго мужа и въ его любовь. Но съ Ольгой была ея тетка, и зоркій умъ этой женщины искусно отвращалъ всякую возможность сближенія между супругами. С* съ радостью замѣчалъ глубокую грусть оскорбленнаго самолюбія, обозначающуюся съ каждымъ днемъ все болѣе на блѣдномъ лицѣ бѣдной Ольги, отъ удвоилъ по возможности свою предупредительную нѣжность, онъ утѣшалъ ее какъ избалованнаго ребенка; и безразсудное желаніе мести нѣжно любимому мужу обратило притворное сочувствіе Ольги въ страстнымъ увѣреніямъ, свѣтскаго щеголя, къ его пламеннымъ взглядамъ и льстивымъ словамъ, а темная туча собиралась межь тѣмъ надъ ея головой, росла и росла съ каждымъ днемъ…. Тетушка первая бросала въ нее первый камень и передала другимъ мнимую тайну ея паденія, — а Ольга погибла, погибла безвозвратно за холоднаго себялюбца, хотя сердце ея было чуждо измѣны и совѣсть не знала тяжелаго укора въ преступленіи, приписанномъ ей. Поздно поняла несчастная всю глубину бездны, въ которую толкнули ее собственное заблужденіе, и порочные совѣты злобной женщины; отчаяніе ее не знало предѣловъ, мысль о самоубійствѣ начала искушать ее. На тутъ-то раздался, въ ея сердцѣ отческій голосъ Того, Кто видитъ слезы и считаетъ вздохи бѣдныхъ грѣшниковъ; Онъ отогналъ отъ нея мысль недостойную и указалъ ей путь къ искупленію ея ошибки подъ тяжестью клеветъ и обвиненій. Что сказать вамъ, еще? доброе имя бѣдной Ольги погибло, остальное пошло обычнымъ путемъ; общественное мнѣніе раздавило ее всею тяжестью своего суда и заклеймило ея позорнымъ именемъ падшей женщины; прежніе друзья съ ужасомъ отвернулись отъ нея; о ней кричали, надъ нею смѣялись всѣ знавшіе и незнавшіе ее; услужливые пріятели поднесли ея мужу вѣсть о ея мнимомъ преступленіи, съ улыбкою, едва прикрытою словами притворнаго участія. Друзья бываютъ иногда первыми нашими врагами. И она, несчастная, она, любившая его, поднесла ему отравленную чашу позора, уничтожила всѣ его надежды на счастіе, измяла всѣ роскошные цвѣты его юности. Ударъ былъ страшенъ и разбилъ сердце его…. Не знаю, кто изъ нихъ былъ достойнѣе участія, о комъ больше или меньше пригодилось жалѣть!
IV.[править]
Мужъ отвергъ Ольгу; она осталась одна лицомъ къ лицу съ грознымъ страшилищемъ своего несчастія. Какое-то тяжелое безчувствіе лишило ее памяти всего прошедшаго: это безчувствіе спасло ей жизнь. Гдѣ бы взяла она силы перенесть послѣдствія тяжелой, клеветы, проклятія свѣта и — что выше всего — несчастіе благороднаго человѣка, такъ кроваво оскорбленнаго за его любовь?
Холодная и безчувственная какъ мраморъ, она просиживала дни и ночи, безъ сна, безъ пищи, безъ слезъ, устремивъ взоры въ пространство небесъ, не зная, что было, не думая о томъ, что будетъ еще. Долго ли продолжалось въ ней отсутствіе чувствъ и ума, я, право, не знаю. Она сидѣла разъ у окна. Свѣжее лѣтнее утро наполняло воздухъ первыми благоуханіями, первыми неясными звуками пробуждающейся природы. Струи легкаго вѣтра касались ей пылающаго лба; въ головѣ ея пробуждались неясныя мысли; то была еще не жизнь, но предчувствіе ея, не полное сознаніе, но шагъ къ нему. И долго-долго сидѣла она, припоминая что-то какъ будто бывшее, но забытое, какъ вдругъ милое имя мужа сорвалось съ языка ея посреди потока горячихъ слезъ, — первыхъ слезъ послѣ грустной разлуки; она протянула руки къ какому-то невидимому призраку, мелькнувшему, быть можетъ, передъ ней, и, вспомнивъ, вѣроятно, страшную дѣйствительность, безъ чувствъ свалилась на полъ. Ольга возвратилась къ жизни и къ горю; но что же могла доставить она ей отнынѣ, исключая слезъ, горькихъ сожалѣній и тяжелыхъ воспоминаній прошедшаго счастія? Человѣкъ созданъ на то, чтобъ узнавать ему цѣну, когда оно уже минуло безвозвратно. То же самое повторилось съ Ольгой. Горе, сильное горе, само собой разумѣется, просвѣтляеть разсудокъ, когда только окончательно не убиваетъ его; оно пояснило Ольгѣ мракъ ея заблужденій, показало ей въ вѣрномъ свѣтѣ все ея прошедшее и отношенія ея къ мужу и всю силу его преданности къ ней; оно развернуло передъ ней нить козней ея тетушки и низкаго себялюбія С*, убѣдило ее въ ничтожествѣ умственныхъ познаній безъ руководства чистаго сердца, безъ свѣтильника въ нихъ Божьей любви, показало ей всю перемѣнчивость этого свѣта, — этого жалкаго свѣта, передъ законами котораго научали ее преклоняться съ дѣтскихъ лѣтъ, который покрываетъ сегодня презрѣніемъ то, что превозносилъ еще вчера до небесъ, который клеймитъ однимъ и тѣмъ же презрѣніемъ и закоснѣлаго злодѣя и просто заблудшаго человѣка даже часто преслѣдуетъ послѣдняго болѣе перваго. Когда ведутъ преступника съ звѣрскимъ лицомъ, со всею рѣшимостью преступленія во впалыхъ глазахъ, не найдется ни одного, который не проводилъ бы его сострадательнымъ восклицаніемъ: «Несчастный!» Но если въ ту же самую минуту проходитъ человѣкъ, подавленный ношей своего, быть можетъ, единственнаго заблужденія, тотъ же самый сострадательный зритель раздавитъ его взоромъ тяжелаго презрѣнія и скажетъ вслѣдъ несчастному: «по-дѣломъ.» По-дѣломъ! о, ложное слово! если бы каждому воздавалось по дѣламъ его, чтобы сталось тогда съ людьми? «По-дѣломъ!» кричалъ свѣтъ о моей героинѣ; но что могъ ей сдѣлать голосъ его, съ тѣхъ поръ, какъ одиночество горя развернуло передъ ней его ошибки и обманы. Она освободилась изъ подъ ига его мнѣнія, такъ самовластно въ былые годы надъ нею господствовавшаго, и если взоръ и мысли ея обращались порой къ нему, то потому именно, что въ немъ оставалась единственная привязанность всей ея жизни, ея добрый, благородный, оскорбленный мужъ. Любовь ея возростала въ уединеніи и увеличивалась подъ горькимъ сознаніемъ прежней несправедливости, подъ страшною мыслью вѣчной разлуки. Чего бы не дала Ольга за минуту свиданія съ мужемъ, за позволеніе выплакать у его ногъ прежнее недовѣріе въ его любовь, услышать слово прощенія въ его устахъ!
Эти волненія, эта безутѣшная печаль начали оказывать вліяніе на ея прежде цвѣтущее здоровье. Силы истощалась съ каждымъ днемъ; недугъ тайный, но уже сильный, покрывалъ смертною блѣдностью ея лицо; скоро обнаружилась нервная горячка и въ нѣсколько дней приблизила ее къ могилѣ. Ольга не жалѣла о жизни: въ минутные проблески сознанія она съ радостью замѣчала роковые признаки близкаго разрушенія. Смерть не могла быть для нея, какъ для другихъ, грознымъ страшилищемъ: она манила ее какъ другъ-утѣшитель, какъ конецъ страданіямъ, какъ отдыхъ отъ бурь. Ольга вспоминала о прошедшемъ безъ горечи, о будущемъ — безъ ужаса. Она, отверженная и покинутая, стояла выше этихъ людей, которые такъ немилосердно и такъ обдуманно толкнули се въ бездну несчастія и отвергли потомъ какъ парію, позабывъ, что и у нея есть сердце. Они не хотѣли простить ее въ придуманномъ ими не проступкѣ, она — простила имъ свое счастіе, погибшее подъ злобнымъ вмѣшательствомъ ихъ. Она вскорѣ потеряла вмѣстѣ съ памятью и чувство своего настоящаго положенія. Но любовь къ мужу, къ бѣдному оставленному мужу, переживала ея умственную жизнь. Въ несвязныхъ рѣчахъ горячечнаго бреда она призывала его, говорила съ нимъ о своей любви, о прошедшемъ, объ устройствѣ жизни впереди; но перемѣна понятій, обнаруживалась уже и въ безпамятствѣ ея: она разсуждала въ бреду горячки о поправленіи состоянія, объ устраненіи излишнихъ издержекъ, о необходимости уединенной и скромной жизни. Она часто плакала и жаловалась какъ больное дитя; но это были безсознательныя слезы: она давно уже перестала чувствовать душевную боль подъ силой физическаго страданія.
Разъ — это было въ глухую ночь — лампа слабо освѣщала комнату страдалицы и разливала синеватую блѣдность на ея измученномъ лицѣ. Доктора осудили ее на вѣрную смерть, и жизнь обнаруживалась только слабымъ, едва замѣтнымъ дыханьемъ въ ея груди. Ольга какъ будто проснулась отъ страшнаго томительнаго сна; не открывая глазъ, она хотѣла приподняться на постели, но голова ея упала на подушку, и острая въ ней боль совершенно привела ее въ чувство. Она открыла глаза, но слабый свѣтъ лампы ослѣпилъ ихъ какъ яркій лучъ лѣтняго солнца; вся комната быстро кружилась передъ нею, и только черезъ нѣсколько минутъ могла она различить въ углу передъ образомъ неясныя формы молящагося человѣка. Легкое движеніе больной заставило его обернуться и подойти къ ней; она вскрикнула: передъ нею стоялъ мужъ, блѣдный, постарѣвшій многими годами….
Болѣзнь отняла у Ольги память происшедшаго и долгой разлуки; въ эту минуту — въ эту торжественную минуту — жила только память ея любви. Она притянула къ мужу дрожащія руки; онъ бросился къ ней.
Когда вѣсть о ея болѣзни коснулись его слуха, онъ оставилъ уединенную свою деревню, куда было удалялся послѣ страшнаго удара, постигшаго его. Онъ забылъ мнимое преступленіе Ольги и помнилъ только несчастіе ея. Мужъ Ольги позабылъ въ ней женщину, отравившую горемъ его жизнь: онъ видѣлъ въ ней Ольгу прежнюю, давно любимую, и явился къ страдальческому одру ея не грознымъ мстителемъ, но съ словами любви и утѣшенія, и въ то время, когда кровь ея уже стыла подъ ледянымъ дыханіемъ смерти, онъ вымаливалъ милосердіе Божіе и изъ глубины души давалъ обѣтъ забыть прошедшее, если Господь возвратитъ ему ее. Ольга быстро оживала подъ нѣжными ласками мужа, подъ его неусыпной заботливостью, подъ вліяніемъ того возвышеннаго чувства, которое заставляло его преувеличивать силу на нее посторонняго вліянія, чтобы уменьшить въ ней мучительное сознаніе ея прежнихъ заблужденій. Счастіе — лучшее средство отъ всѣхъ недуговъ. Физическія силы Ольги возобновлялись, но душа надолго осталась полъ вліяніемъ тихой печали — неминуемаго слѣдствія долгихъ страданій, полежавшихъ за лицѣ ея отпечатокъ тихой задумчивости, вызвавшей собой вашъ вопросъ….
Ольга поселилась съ мужемъ въ дальней деревнѣ О--ской губерніи. Эта жизнь, спокойная, уединенная, была лучшимъ лекарствомъ отъ прошедшаго: здѣсь не могла она встрѣтить ни одного изъ знакомыхъ лицъ ея свѣтской жизни, такъ неудачно разъигравшейся стараніемъ добрыхъ людей. Отсутствіе всякихъ развлеченій давало ей средства обратить всю свою заботливость на бѣднаго мужа, такъ сильно страдавшаго. Много нужно было и времени и усилій на то, чтобы побѣдить невольную недовѣрчивость его, умѣрять горькія сожалѣнія Ольги; но чего не можетъ твердая рѣшимость!
Время настало, когда убѣжденіе въ невинности Ольга заговорило само собою въ сердцѣ ея мужа; вѣра его въ нее стала тверда и непоколебима, какъ любовь Ольги къ нему. Свѣтъ не переставалъ преслѣдовать ихъ; но шумъ его злословія терялся въ необъятности ихъ счастія. Миръ домашній былъ устроенъ на прочныхъ основаніяхъ; испытанія прошлыя была вѣрнымъ ручательствомъ за свѣтлую будущность мужа и жены.
Мнѣ случайно попалось въ руки письмо Ольги къ ея другу дѣтства, — письмо, въ которомъ ясно проглядываютъ перемѣна ея понятій и горькая опытность, купленная ею такъ дорого, разсказавъ о жизни своей въ отдаленной деревнѣ, она между прочимъ говоритъ:
……"Я много страдала и отъ совѣтовъ чужихъ и отъ неопытности собственнаго ума….. Мое сердце, перегорѣвшее въ огнѣ страданія, поняло назначеніе, данное ему самимъ Богомъ, и умъ мой извлекъ изъ моей прежней жизни полезный, незабвенный урокъ для будущаго и никогда дочь моя, если Господь благословить меня ею, не будетъ модною дамой; она не будетъ очарованіемъ львовъ моднаго круга, но счастіемъ мужа, избраннаго ею. Жизнь долга и свѣтъ не можетъ наполнить ее: его лесть, его хвалы, его упоенія улетаютъ быстро, — и что же остается тогда душѣ? страдать, какъ я, или медленно гаснуть въ томительной скукѣ и въ безплодныхъ сожалѣніяхъ невозвратимаго прошедшаго, какъ бѣдная мать моя?
«Я счастлива, слава Богу; но сколькими страданіями купила я мое счастіе! Что же станется съ тѣми, которымъ не дается ранній опытъ, и которыя ее встрѣтятъ на пути своемъ души, подобной душѣ моего мужа?»