К. П. Леонтьевъ о Катковѣ.
[править]Въ той-же книжкѣ «Русскаго Обозрѣнія» мы находимъ любопытную статью подъ названіемъ «Культурный идеалъ K. Н. Леонтьева». Авторъ этой статьи приводитъ довольно обширныя выписки изъ письма къ нему покойнаго Леонтьева, и выписки эти, помимо литературнаго матеріала, оставленнаго въ печати этимъ писателемъ, даютъ очень рельефное представленіе о своеобразной личности, надѣленной талантомъ, поклоняющейся красотѣ, но не отвращающейся при этомъ отъ проявленій жизненнаго и нравственнаго безобразія. Цитируемыя авторомъ характеристики иногда поражаютъ своей мѣткостью. Виденъ умъ, яркій, острый, но холодный, какъ сталь. Выдѣляя эстетическій взглядъ на жизнь, какъ самую высшую теоретическую точку зрѣнія, Леонтьевъ не видитъ, что полная эстетическая правда родственна но духу, по содержанію съ красотою высшей морали. Возвышенная правда, красота не можетъ быть въ противорѣчіи съ тѣмъ, что разумъ признаетъ за теоретическую истину. при остромъ нравственномъ чутьѣ мы не можемъ наслаждаться никакими проявленіями человѣческой жестокости и менѣе всего найдемъ красоту тамъ, гдѣ свободно разгуливаются самые низменные инстинкты, разные виды человѣческой корысти и развращающаго лицемѣрія формальнаго патріотизма. Лучшая, законченная форма красоты, соотвѣтствующей христіанскому міровоззрѣнію, дана въ такихъ образахъ, которыхъ нельзя соединить воедино съ представленіями о мрачныхъ лицедѣяхъ русской исторіи. Вотъ характеристика Каткова и И. Аксакова, которая была-бы великолѣпна, если-бы Леонтьевъ не смѣшивалъ красоты съ уродствомъ, хотя-бы и съ уродствомъ эфектнымъ, сильнымъ, въ нѣкоторомъ смыслѣ даже могущественнымъ.
"Послѣ Герцена надо подумать о Катковѣ и о томъ, чѣмъ онъ отъ славянофиловъ отличался. Онъ отличался отъ нихъ особенно тѣмъ, что не ходилъ далеко за туманными идеалами а бралъ то, что есть подъ рукой не мечталъ о «будущемъ», а съ жаромъ въ лучшее время своей дѣятельности (съ Польскаго возстанія 62—63 гг. и до кончины) старался сдѣлать пользу тому государственному порядку, который есть. И. С. Аксаковъ былъ послѣдовательнѣе и неизмѣннѣе; его статьи возвышали помыслы; но все, что онъ предлагалъ дѣлать сейчасъ — было некстати. Катковъ мѣнялся и казался непослѣдовательнѣе; но у него было великое чутье времени и срока. Напримѣръ, Аксаковъ былъ за большую свободу печати; онъ воображалъ (именно воображалъ), что эта свобода сама по себѣ имѣетъ нѣчто цѣлительное; это неправда. Вредъ отъ этой вольной болтовни неимовѣрно сильнѣе пользы. Катковъ, самъ въ началѣ стоявшій за большую свободу печати, скоро отступился отъ нея; понялъ то, чего Аксаковъ понять никакъ уже не могъ, потому что взиралъ на человѣчество и особенно на русское человѣчество, слишкомъ морально. Онъ, видимо, слишкомъ вѣрилъ въ хорошія качества русскаго народа, русскаго племени, русскаго духа. Катковъ, видимо, не очень-то въ нихъ вѣрилъ (и былъ правъ! Какая польза въ пріятномъ самообманѣ на поприщѣ политическомъ?). Катковъ вѣрилъ въ силу и будущность государства русскаго и для укрѣпленія его не слишкомъ разбиралъ средства (страхъ — такъ страхъ; насиліе — такъ насиліе; цензура — такъ цензура; висѣлица — такъ висѣлица и т. д.). Катковъ былъ похожъ на энергическаго военно-начальника, знающаго удобопревратную натуру человѣка; начальникъ этотъ, въ виду наступающаго непріятеля, не находитъ возможнымъ «убѣждать» высокими рѣчами заробѣвшихъ и бунтующихъ солдатъ; некогда! Онъ разбиваетъ самъ пулей голову одному, бьетъ кулакомъ по лицу другого, ругаетъ третьяго ласково одобряетъ остальныхъ и кротко взываетъ къ ихъ патріотизму. И С. Аксаковъ во время пожара читаетъ благородную лекцію о будущей пользѣ взаимнаго страхованія любви. Богъ съ нимъ въ такую минуту. Я люблю полицеймейстера, который въ такую минуту и меня самого съѣздитъ по затылку, чтобъ я не стоялъ сложа руки. Катковъ въ тяжелые дни своеволія и разстройства накидывался на «низшихъ» (т. е., на обреченныхъ самимъ Богомъ повиновенію); Аксаковъ либерально и некстати великодушно корилъ всегда «высшихъ». Катковъ не брезгалъ чиновникомъ; Аксаковъ всегда безтолково (подобно европейскому либералу) нападалъ прежде всего на чиновника. Катковъ не щадилъ ни студентовъ, ни народъ, ни земство, ни общество, и предпочиталъ (основательно) офиціальную «казенную» Россію, основательно, ибо даже и вѣра православная не только пришла къ намъ по указу Владиміра, но и въѣлась въ насъ благодаря тому, что народъ «загнали» въ Днѣпръ. И Катковъ понималъ, что однимъ «чиновникомъ» дышать и развиваться нельзя нигдѣ; но что-же дѣлать съ неофиціальною Россіей, когда она слабѣе, глупѣе, безчестнѣе и несогласнѣе, пьянѣе, лѣнивѣе и безплоднѣе «казенной». Катковъ на практикѣ ежедневно служилъ славянофильскому идеалу гораздо лучше, чѣмъ сами славянофилы. Онъ видѣлъ жизнь, онъ понималъ горькую правду нашей дѣйствительности, пожалуй, и поэтической, по запутанной быстрыми либерально-европейскими реформами. Что-жъ дѣлать, если изъ двухъ русскихъ Европъ, такъ сказать, наша «казенная» Европа охранительнѣе, сильнѣе, надежнѣе, государствевнѣе и даже національнѣе Европы либерально-русской. Государственность наша, даже и полу европейская, несравненно рѣзче отдѣляетъ насъ отъ Запада, чѣмъ наша общественность, въ которой за послѣднія 30 лѣтъ ничего ужъ не осталось бы своего, если бы не сильное правительство… "Я, признаюсь, лично Каткова очень не любилъ. Но онъ былъ истинно великій человѣкъ; онъ былъ и тѣмъ даже великъ, что шагъ за шагомъ, не колеблясь, отступалъ отъ всѣхъ прежнихъ (болѣе либеральныхъ и европейскихъ) убѣжденій своихъ, когда понялъ, что они намъ не «ко двору!» Когда понялъ и то, что русская нація спеціально не создана для свободы, и то, что и на Западѣ все либеральное мало по малу оказывается просто разрушительнымъ. Дайте намъ могуче-сословное, мало подвижное земство, дайте намъ общество религіозное (хотя-бы на ½ его членовъ — притворно религіозное, такъ и быть, изъ политики… и хоть на ½ искреннее), распространите нѣкоторый фанатизмъ русскихъ вкусовъ, — и тогда само собою охраненіе станетъ меньше нуждаться въ офиціальной помощи. Но гдѣ это теперь? Есть только мечты, надежды, начинанія.