Лазурный край (Немирович-Данченко)/Версия 3/ДО

Лазурный край
авторъ Василий Иванович Немирович-Данченко

Опубл.: 1890. Источникъ: az.lib.ru • Часть третья.

МАРТЪ. БИБЛІОТЕКА СѢВЕРА. С.-ПЕТЕРБУРГЪ. Изданіе Н. Ѳ. Мертца. 1896.

Василій Немировичъ-Данченко.

Лазурный край.
Очерки, впечатленія, миражи и воспоминанія.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.

Въ гостяхъ у знаменитыхъ мертвецовъ.

I.
Сонъ и явь.

Голубое небо, яркое горячее солнце, зеленая далъ безконечныхъ садовъ и виноградниковъ, ни одного клочка необработанной земли, на горизонтѣ покрытыя такою же роскошною растительностью горы — вотъ счастливая Ломбардія, такая именно, какою она представляется вамъ изъ окна вагона, когда направляешься въ Верону изъ Милана. Все кругомъ улыбается. Кажется, что весна эту равнину избрала для своего вѣчнаго царства. Я нѣсколько разъ проѣзжалъ по ней и вдоль и поперекъ и только одинъ разъ, во время наводненія, она явилась предо мною печальною, подъ грязными волнами далеко выступившихъ изъ береговъ рѣкъ, подъ сѣрыми тучами осенняго неба. Зато нынче она еще богаче и пышнѣе покрылась обычною зеленью. Безлистныя, но въ розовыхъ и бѣлыхъ цвѣтахъ, персиковыя деревья задыхаются подъ сѣтями виноградныхъ лозъ, перебрасывающихся съ одного изъ нихъ на другое. Маисъ горитъ совсѣмъ изумруднымъ блескомъ подъ жадными поцѣлуями южнаго солнца. Каменныя деревушки съ высокими колокольнями венеціанскаго типа кутаются густолѣсьемъ платановъ, магнолій и каштана. На холмахъ задумчивые сѣрые замки едва могутъ высвободиться изъ-подъ прильнувшихъ къ нимъ волнъ гибкаго плюща, къ каждую скважину камня вдвинувшаго свои цѣпкія вѣтви…

Но, Боже мой, какъ бы ошибся тотъ, кто по этой счастливой наружности заключилъ, что и народу здѣсь живется хорошо и привольно! Все, что даетъ ему южное солнце, богатая почва, долгое лѣто, все, что созидается здѣсь упорнымъ трудомъ, — а ломбардскій крестьянинъ работаетъ не меньше нашего, если не больше, потому что праздниковъ здѣсь меньше на треть и зима короче на половину, — все это уходитъ изъ рукъ народа на колоссальныя сооруженія Италіи, на удовлетвореніе самолюбивыхъ стремленій правительства, примкнувшаго къ тройственному союзу и задыхающагося подъ бременемъ принятыхъ на себя обязательствъ. Въ этихъ, такихъ живописныхъ издали городкахъ, царитъ пеллагра — болѣзнь, вызываемая недостаточнымъ питаніемъ. Вино мѣстныхъ лозъ сплошь продается на удовлетвореніе сборщиковъ податей и, какъ пчела своего меду, такъ и здѣшній мужикъ своихъ бароло, вальнуличелло, барбера не видитъ у себя за столомъ никогда. Дѣти его полуодѣты, жена быстро старѣется отъ непосильнаго труда, самъ онъ забитъ и загнанъ вѣчною заботой. Честолюбивое чиновничество изъ Рима диктуетъ ему законы, для него совсѣмъ не подходящіе, проектируетъ желѣзныя дороги, необходимыя только стаѣ хищныхъ строителей, и въ концѣ концовъ превосходная земля уходитъ изъ рукъ крестьянина, а самъ онъ бѣжитъ въ Сѣверную или Южную Америку искать лучшей доли!..

II.
Около Вероны и въ ней.

Чѣмъ ближе къ городу знаменитыхъ мертвецовъ, къ этой задумчивой Веронѣ Скалигеровъ, тѣмъ все выше и выше горы. Съ сѣвера надвигаются на Италію мрачные отроги Альпъ. Въ Лаго-ди-Гарда они уже прямо обрушиваются своими грозными стремнинами и отвѣсами. Точно тучи нагнало вѣтромъ съ полуночи, и онѣ пріостановились и собираются съ силами, чтобы заполонить улыбающуюся красавицу Италію. Изъ Вероны видны хмурыя скалы и снѣговыя вершины. Въ самые знойные дни легкій вѣтерокъ оттуда несетъ съ собою живительную прохладу… Еще издали вы очарованы какимъ-то средневѣковымъ миражемъ: башни, замка по гребнямъ горъ, зубчатыя стѣны, мосты, укрѣпленные какъ крѣпости и дома, воздвигнутые въ тѣ романтическія времена, когда каждый строился не для того, чтобы жить, а для того, чтобы защищаться!.. Потомъ, въ самомъ городѣ, это впечатлѣніе еще усиливается. Старинныя улицы, историческія площади, шестисотлѣтніе замки, почернѣвшіе въ незапамятную старину соборы, еще римлянами созданная арена, памятники героямъ, имена которыхъ хранятъ только историческіе словари, — вотъ что здѣсь окружаетъ васъ. То-и-дѣло, на каждомъ шагу, надъ вашей головой то подымается треснувшая и словно отъ холода завернувшаяся въ зеленый бархатъ плюща римская стѣна, то повиснетъ черная башня, въ которой вы отыскиваете — не мелькнетъ ли направленный въ васъ изъ узкихъ бойницъ арбалетъ, не покажутся ли на ней закованные въ потемнѣвшія латы воины. Выйдите къ Адижу, шумно бѣгущему черезъ этотъ задумчивый городъ: черезъ нее тоже точно въ сталь закованные величавые мосты, переброшенные когда-то еще Скалигерами. Послѣ веселаго, улыбающагося, сегодняшнимъ днемъ живущаго Милана, молчаливая Верона кажется еще угрюмѣе, строже, суровѣй. Точно послѣ вечера, проведеннаго въ театрѣ, гдѣ давали заставлявшую васъ хохотать отъ души современную комедію, вы попали въ старинный монастырь, гдѣ подъ величавыми сводами торжественно гремитъ органъ и на облупившихся стѣнахъ выступаютъ полинялыя краски древнихъ фресокъ; гдѣ колонны, какъ молитва, стремятся въ высоту отъ земли и пропадаютъ тамъ въ узлахъ и ключахъ перекрещивающихся арокъ…

Зато чѣмъ Верона несносна — это ея погодой.

Посудите сами о положеніи путешественника, который при одномъ имени этого города вспоминаетъ яркую лунную ночь, озаренную свѣтомъ мѣсяца Джульету въ окнѣ и красавца Ромео, взбирающагося къ ней изъ благоуханнаго сада по сброшенной ею шелковой лѣстницѣ. А вдали, въ лазурномъ сумракѣ, силуэты соборовъ и домовъ, похожихъ на башни, огоньки въ безчисленныхъ окнахъ, и шелестъ платановъ, и ропотъ волнъ, и вся эта пышная фантасмагорія юга. И вдругъ взамѣнъ подобныхъ прелестей — петербургское сѣрое солдатскаго сукна небо, съ желтою мѣдною пуговицей вмѣсто солнца!… Въ воздухѣ насморкъ… Близость Альпъ сказывается дождемъ, днемъ и ночью сыплящимся на узкія, вымощенныя громадными плитами улицы… По крайней мѣрѣ осенью и весною здѣсь плохо. Зима холодна, — до 8—10° мороза и въ домахъ и внѣ ихъ. Печи устроены такъ остроумно, что дымъ идетъ въ комнату, а тепло на улицу. Просыпаясь, вы находите въ умывальникѣ ледъ. Весною — ливни! Осенью — тоже… Можетъ-быть, другіе туристы были счастливѣе меня. Я жилъ здѣсь около полугода, и для меня Верона является царственно-величавымъ воспоминаніемъ прошлаго, но слишкомъ мрачнымъ настоящимъ для Италіи. Это — весь въ желѣзной кольчугѣ за каменными стѣнами феодалъ, грозный, безжалостный и молчаливый. Чтобы оцѣнить остальную Италію съ ея чуднымъ небомъ и горячимъ солнцемъ, нужно пожить въ Веронѣ, да въ заключеніе хорошенько простудиться въ ней.

III.
Единственные итальянскіе разбойники.

Когда меня спрашиваютъ: есть ли въ Италіи разбойники, я всегда отвѣчаю утвердительно.

Только не ищите ихъ на большихъ дорогахъ, въ горныхъ узлахъ, въ трущобахъ Калабріи и Абруццъ. Они всѣ примкнули къ практическому движенію нашего вѣка и сдѣлались хозяевами гостиницъ… усердно рекомендуемыхъ Бедекеромъ. Въ Италіи прежде всего не вѣрьте этому нѣмцу, взявшему на откупъ всѣхъ туристовъ. Часто онъ молчитъ о лучшихъ отеляхъ и рекомендуетъ какіе-то подлые вертепы. Одинъ изъ хозяевъ такой «рекомендованной» г. Бедекеромъ гостиницы ѣхалъ въ нашемъ поѣздѣ и усердно совалъ каждому свою карточку, красную, съ золотыми коймами и невѣдомыми коронами, на одной изъ которыхъ былъ даже изображенъ песъ задравшій хвостъ. На этихъ карточкахъ его отель значился «bellissimo» (прекраснѣйшій) и «illustrissimo» (знаменитѣйшій) въ обоихъ полушаріяхъ, въ Старомъ и Новомъ Свѣтѣ (явись указатель Бедекера для луны, хозяинъ отеля и ее включилъ бы въ число своихъ кліентовъ). На мое несчастіе онъ узналъ во мнѣ русскаго. Я хотѣлъ было бѣжать въ другой вагонъ, но тотъ меня нашелъ на пути. Пришлось покориться своей участи!

— У меня всегда останавливаются русскіе.

— Кто, напримѣръ?

— Принчипе Акуловъ, конто Разваляевъ.

— Въ Россіи такихъ князей и графовъ нѣтъ.

— Помилуйте! — убѣжденно заговорилъ онъ. — Въ Россіи всѣ — князья… Кто хорошо платитъ, можетъ именоваться какъ угодно. У насъ вѣдь паспортовъ не спрашиваютъ. Хоть королемъ назовись! — хитро подмигнулъ онъ, точно рекомендуя и намъ продѣлать такую операцію. — А какой видъ у меня! Unica vista (единственный). Если бы Верона стояла у моря, можно было бы видѣть и море. Русскіе артисты тоже жили у меня. Одна два года назадъ. La principessa Куликова.

— Нѣтъ такой княгини!

— А мнѣ все равно, пускай нѣтъ. Вы знаете, — конфиденціально наклонился онъ ко мнѣ: — всѣ артистки только по наружности ангелы, а въ душѣ онѣ — дьяволы!

— Неужели? — засмѣялся я.

— Всѣ, всѣ. Что же имъ дѣлать: это ихъ ремесло. Но синьора Куликова не была такою. Она питала ко мнѣ дружбу. Никогда не повѣряла счетовъ, — что я скажу, то и платила. У нея на каждомъ пальцѣ сидѣло по десяти ангеловъ. Что я по десяти! По сту! Вотъ!.. Это я вамъ говорю, а то, что я говорю, вѣрно, какъ у Бога! И знаете, она была честная дѣвушка. Представьте, за нею ухаживалъ одинъ дука… Подумайте только?.. дука (герцогъ)!..

— Что же дука! Ваши дуки безъ штановъ ходятъ.

— У этого были… сѣрые!.. Разъ онъ пріѣзжаетъ къ ней, я докладываю. Она говоритъ: я его не знаю! А я ей giurate mi sul vostro nome — клянитесь мнѣ вашимъ именемъ, что вы его не знаете… И она мнѣ сказала: giuro! Клянусь!..

Голосъ трактирщика сталъ торжественнымъ.

— И тогда я сошелъ внизъ — пауза — взялъ дуку за плечо вотъ такъ (онъ совершенно незнакомаго пассажира схватилъ за плечо), — дуку, подумайте только, дуку! — и вывелъ его вонъ… дуку вывелъ…

И онъ того же пассажира чуть не выкинулъ въ двери поѣзда.

Но того это не удивило! Онъ былъ итальянецъ и понималъ необходимость «жеста».

— Scusi (простите), синьоръ, я благородно увлекся! — извинялся albergatore, вѣжливо приподнимая шляпу.

— Prog о, fate, fate! Прошу васъ, продолжайте, продолжайте! — еще вѣжливѣе предлагалъ тотъ.

— Вотъ какая дѣвушка была эта принчипесса Куликова, даже дука ничего съ ней не могъ сдѣлать, дука! Вы знаете, Россія можетъ гордиться ею! Она у меня жила четыре мѣсяца, и, если вы у меня остановитесь, въ чемъ я не сомнѣваюсь, потому что вы, во-первыхъ, понимаете свѣтъ…а во-вторыхъ, умѣете отличать людей, то я вамъ дамъ тѣ самыя комнаты, гдѣ жила она. Подумайте только, дука и — ничего.

— А у васъ солнце есть?

— Солнца въ Веронѣ теперь ни за какія деньги не достанете! Обманывать васъ не хочу. Перепеловъ сколько угодно, вальнуличелло (вино) чудесное. А солнца нѣтъ.

— Какъ это?

— Видите… Оно должно бы быть, потому что Богъ его сотворилъ для всѣхъ, но его нѣтъ у насъ. Узкія улицы, небо въ тучахъ — откуда же быть солнцу? Да и что такое солнце? одинъ предразсудокъ? Зачѣмъ солнце благородному человѣку? Повѣрьте, у меня въ погребѣ есть такое valpulicello, въ каждой каплѣ котораго больше солнца, чѣмъ въ самомъ солнцѣ, въ настоящемъ. Могу васъ увѣрить, я вообще не понимаю, зачѣмъ солнце? Днемъ вѣдь, напримѣръ, и безъ солнца свѣтло!

— Для тепла.

— Для тепла у меня камины.

— А для свѣта?

— Лампы! У меня все есть, кромѣ солнца. Гдѣ вы теперь перепеловъ достанете? а у меня они есть! А есть у умнаго человѣка перепела и хорошее красное винцо, такъ онъ дуракъ будетъ, если станетъ еще и солнце помнить…

IV.
Тезка «великаго Парижа».

Солнца въ Веронѣ, дѣйствительно, не оказалось!

Я еще былъ неопытенъ и положился на рекомендацію Бедекера и велѣлъ везти себя въ гостиницу «Великаго Парижа», «albergo Gran Parigi». Узкими улицами и мрачными площадями мы покатили по средневѣковому городу. Онъ и теперь остается такимъ же, какимъ былъ нѣсколько сотъ лѣтъ тому назадъ, съ суровыми башнями, вдругъ перегораживающими вамъ дорогу, съ домами, похожими на замки, и замками, стоящими побои крѣпости, съ церквами, напоминающими тюрьмы, съ пьяццами въ ладонь величиною, обставленными угрюмыми зданіями, гдѣ облупившіяся фрески, готическія окна, Богъ вѣсть, изъ какихъ руинъ добытыя колонны говорятъ вамъ о далекомъ прошломъ. Въ концѣ концовъ, вы начинаете увлекаться этою тяжелою красотою, вы замѣчаете, что ей даже къ лицу отсутствіе солнца, сѣрое небо, мелкій дождь и эти сумрачные нобили, кутающіеся въ плащи, похожіе на женскія ротонды, съ мѣхами неизвѣстныхъ ни одному зоологу звѣрей, всѣ эти черномазые Спарафучилло. Albergo «Gran Parigi» точно челюсть адову раскрылъ, впуская насъ. Мы въѣхали въ его дворъ, темный какъ гротъ и сырой какъ гротъ.

— Почемъ у васъ комнаты?

— Цѣны потомъ узнаете.

«Потомъ» — это ловушка, боевая тактика разбойника хозяина. «Потомъ» вездѣ въ Италіи, вообще странѣ дешевыхъ цѣнъ, обходится втридорога.

Кровать, въ видѣ языческаго алтаря, развалилась, когда я попробовалъ на нее взобраться.

Зато изъ окна — башня стараго собора, вдали другая и темная средневѣковая улица съ громадною аркою налѣво и развалинами направо.

Гостиница оказалась вообще оригинальной. Карты кушаній нѣтъ. Цѣны неизвѣстны. Все основано на довѣріи. Ѣшьте и пейте и не думайте о непріятномъ часѣ расплаты, чтобы не испортить себѣ аппетита.

— О чемъ вы безпокоитесь? — сложилъ губы сердечкомъ слуга.

Я вообще замѣтилъ, что у всѣхъ мошенниковъ они такъ складываются.

— О чемъ вамъ безпокоиться? потомъ все въ счетѣ окажется!

— Да, но это, можетъ-быть, обойдется слишкомъ дорого?

— Развѣ мы воры!

Нужно было слышать, какъ это сказано. Съ какою благородною гордостью! Трагики нашихъ театровъ лопнутъ, но не произведутъ такого впечатлѣнія!

— Прочтите, что о насъ пишетъ Бедекеръ!.. Мы люди честные.

Увы! Эта гордость мнѣ обошлась очень дорого.

Я за недѣлю здѣсь заплатилъ дороже, чѣмъ за цѣлый мѣсяцъ въ самомъ дорогомъ итальянскомъ городѣ — Римѣ.

Avis aux lecteurs: никогда не останавливайтесь въ гостиницѣ «Великаго Парижа». Тамъ съ меня не взяли только за право дышать, но зато ухитрились взять за лампы, зажигавшіяся для моего обѣда, столько-же, сколько эти лампы стоятъ съ хозяиномъ вмѣстѣ. Онъ оказался большимъ мошенникомъ! И когда эта пьевра, наконецъ, соблаговолила выйти изъ своего убѣжища, и я ему заявилъ объ этомъ, онъ даже и ухомъ не повелъ. Очевидно, дѣло знакомое и привычное.

— Что же дѣлать? — весьма спокойно заявилъ онъ. — Путешественники такъ рѣдки, а жить надо. Русскіе не должны торговаться, потому что они слишкомъ богаты.

— Это какъ же?

— Еще бы, народъ, который тратитъ милліарды на освобожденіе другихъ.

Дѣло было вскорѣ послѣ войны.

Политика въ грабежѣ! какъ вамъ это нравится?

V.
На могилѣ Джульетты.

Кому первый визитъ?..

Кому же, какъ не ей, поэтической героинѣ Вероны, Джульеттѣ!

Чудный шекспировскій образъ все время, все время такъ и носился передъ нами, пока извозчикъ везъ насъ по правому берегу Адижа, громыхалъ всѣми своими расшатанными колесами по уродливой мостовой виколо Франческино. Душу охватывали поэтическія впечатлѣнія молодости, когда случалось, рыдая, выбѣгать изъ театра и до утра взволнованному бродить по пустыннымъ улицамъ спящаго города.

— Alla tomba di Giulietta? — обратился къ намъ веттурино съ насмѣшливой улыбкой.

— Да. Чему вы смѣетесь?

— Всѣ путешественники ѣздятъ, а потомъ ругаются.

И было за что! Насъ подвезли къ древнему монастырю францисканцевъ. Упраздненныя обители всѣ очень хорошо сохраняются въ Италіи, но нѣтъ правила безъ исключенія. На этотъ разъ исключеніе ждало насъ въ Веронѣ. Мы долго звонили у воротъ, когда кто-то, наконецъ, ругаясь и крича, не пробѣжалъ за ними. И опять все замерло.

— Это она пошла за ключами! — успокоилъ насъ веттурино.

Черезъ нѣсколько минутъ опять спѣшные шаги, дверь отперли, и мы увидѣли передъ собою грязнѣйшій огородъ съ броколи. Кругомъ старыя, полуразвалившіяся стѣны, слѣпыя, безъ оконъ. Какая-то башня глупою дылдой торчитъ за ними. Мелкій дождь не перестаетъ ни на минуту. Огородъ весь залитъ водою. Толстая бабища, столь же напоминающая Джульетту, сколько свинья соловья, апатично зѣвнула и уставилась на насъ. Мы уже думали, не ошибка ли.

— Могилу Джульетты желаете видѣть?

И еще шире разинула пасть. Совсѣмъ россійская баба: даже подолъ подоткнула, открыто показывая толстыя какъ бревна ноги.

— Идите за мною! Тутъ недалеко.

А сама ни съ мѣста.

Мы поняли и дали ей лиру (франкъ). Колода двинулась. Наши ноги вязли въ грязи огорода. Скользкая, вся загаженная тропинка шла вдоль стѣны. Но по ней идти мы не рѣшились. Лучше ужъ было прямо черезъ броколи.

— Ессо (вотъ)! — указала она торжественно въ какую-то темную дыру.

— Очевидно, насъ мистифируютъ! — замѣтилъ мой товарищъ.

— Нѣтъ, вонъ и входъ въ старую капеллу.

Маленькая и грязная, точно высѣченная въ пещерѣ келлійка. Въ глубинѣ у стѣны мраморный и тоже грязный ящикъ. Неужели это и была могила чудной Джульетты? Она самая… Все ее дно забросано визитными карточками. Сдѣлали и мы тоже со своими. На стѣнѣ ободранная картина, на ней написанъ старый и добродушный монахъ. Очевидно, по выбритому лицу кто-то подрисовалъ усы. Ихъ стерли, слѣдъ остался. Въ углу столикъ съ пачкою фотографій и брошюръ. Нѣсколько экземпляровъ шекспировской трагедіи тутъ же.

— Вотъ падре Лоренцо! — прямо ткнула въ лицо добродушному каноннику толстымъ объѣденнымъ пальцемъ наша проводница.

— Вы когда-нибудь метёте здѣсь?

— Зачѣмъ? у меня и по огороду дѣла много. Вы думаете, легко возиться съ броколи?

— Деньги же вы получаете?

— Если бы не получала, я бы давно здѣсь стала свиней разводить. Очень для этого удобное мѣсто. Не мое дѣло — мести! Прежде и еще хуже было. Едва отучила я мальчишекъ бѣгать сюда. Они чортъ знаетъ во что было обратили эту могилу.

Такъ! Первый разъ за границей на меня такъ и повѣяло Россіей. Совершенно какъ у насъ: такое вниманіе къ историческимъ остаткамъ.

— Не хотите ли фотографій? — сунула намъ цѣлую пачку фея сихъ мѣстъ.

Мы взяли.

— А порнографическихъ не надо?

Нашла мѣсто гдѣ ихъ продавать.

— Нѣтъ, не надо!

— Странно; англичане всегда покупаютъ!

Теперь смѣшно, а тогда съ очень тяжелымъ чувствомъ мы выходили оттуда. Странно, что муниципалитетъ Вероны такъ забросилъ капеллу. Вѣдь она-то именно и привлекаетъ добрую половину туристовъ въ этотъ сумрачный городъ! Впрочемъ, веронцамъ не до того. У нихъ и безъ того полонъ ротъ дѣла съ другими знаменитыми мертвецами. Одни Скалигеры и поддержка ихъ памятниковъ чего стоятъ?

VI.
Съ визитомъ у Монтекки и Капулетти.

Событія, послужившія Шекспиру для созданія его безсмертной трагедіи, случились, дѣйствительно, въ Веронѣ, въ началѣ XVI вѣка. Съ его легкой руки эта грустная и наивная исторія молодой любви обрабатывалась много разъ. Въ одной Италіи было извѣстно сто сорокъ шесть поэмъ, безчисленное множество стихотвореній и семнадцать романовъ, посвященныхъ ей. Болѣе двѣнадцати композиторовъ написали оперы на эту тему до Гуно. Большинство освистано, многимъ посчастливилось удержаться. Самыми извѣстными считаются, кромѣ Гуно, оперы Ваккаи и Беллини. Кажется, хотя въ виду такой славы, можно было бы пощадить могилу отъ броколи и скверныхъ уличныхъ мальчишекъ. Но, увы! не въ лучшемъ состояніи и домъ, гдѣ выросла шекспировская героиня. Онъ находится недалеко отъ мрачной, вѣковыми дворцами обставленной piazza (площадь) delle Erbe (но нашему зеленная, — такъ утрачивается поэзія воспоминаній при переводѣ звучныхъ именъ!) Нужно сдѣлать нѣсколько шаговъ по Via S. Sebastiano, и вы замѣчаете мрачную стѣну дряхлаго дома съ висящей надъ однимъ изъ оконъ желѣзною шляпой. Шляпа — capello, отчего и фамилія Капулетти. Джулія Капулетти, или по-русски Юлія Шляпкина, выросла въ тѣхъ же самыхъ комнатахъ, гдѣ теперь поселился сапожникъ, молодчинище самаго дикаго вида, ничего общаго не имѣющій съ Ромео. Грязи въ этихъ комнатахъ и сору хватило бы на пятерыхъ русскихъ сапожниковъ, а входъ туда таковъ, что посѣщеніе дома Капулетти можетъ быть рекомендовано какъ наказаніе за болѣе легкія преступленія. Самыя комнаты Джульетты мрачны. Въ одной оставался будто бы ея портретъ; потомъ его убрали. На немъ Джульетта представлена полуодѣтой съ горящимъ сердцемъ въ рукахъ. Съ сожалѣнію, подъ портретомъ было много надписей, и торжественныхъ, и сентиментальныхъ, и стихами и прозой, даже музыкальный автографъ какого-то композитора значился; между ними только одна оказывалась русская, и та въ родѣ тѣхъ, что въ Москвѣ пишутъ обыкновенно на заборахъ!.. Мы съ удовольствіемъ выбрались на улицу; тутъ немного подальше за богатою коммунальною библіотекой уцѣлѣла area di leoni, славившаяся изяществомъ своей обстановки и отдѣлки и хорошо уцѣлѣвшая до сихъ поръ.

Въ слѣдующій свой пріѣздъ къ Верону, когда я въ ней оставался полгода, я познакомился съ мѣстными любителями старины.

Побывавъ въ гостяхъ у Джульетты, какъ же было забыть Ромео?

Мнѣ показали домъ Монтекки — враговъ фамиліи Джульетты. Все это, разумѣется, гадательно, да туристъ за этимъ и не гонится. Похожъ — и только. По влажнымъ ступенямъ мы вошли въ большую залу подъ каменными сводами, мрачную и величавую, какъ все въ Веронѣ. Тутъ мальчикомъ росъ и бѣгалъ Ромео. Какъ этотъ поэтическій средневѣковый цвѣтокъ не захирѣлъ на сырыхъ и холодныхъ плитахъ… Въ окна виденъ городъ — темный и скученный, монументальный и насупившійся на буржуазную правду сегодняшняго дня. Ему болѣе къ лицу рыцарскіе миражи и легенды! Изъ залы входъ на балконъ…

— Здѣсь Монтекки сторожили Капулетти. Видите вонъ тамъ палаццо родителей Джульетты?

— Вижу.

— И когда тамъ кто-нибудь показывался, отсюда били того наповалъ.

— А оттуда?

— И оттуда тоже.

Хорошенькое время было, нечего сказать! И прекрасны полемическіе пріемы между двумя враждовавшими фамиліями!

VII.
Россійская Матрена въ Италіи.

Ромео и Джульетты не оскудѣваютъ здѣсь.

Къ сожалѣнію только, теперь это не веронскія дѣвицы, а отлично обходящіяся безъ патеровъ, безъ ядовъ и тому подобныхъ романтическихъ бредней россійскія и англійскія подержанныя дѣвственницы и дамы, вообще мало интересующіяся тѣмъ, какъ папеньки и маменьки смотрятъ на ихъ похожденія. Возраста они того, о которомъ не освѣдомляются даже дурно воспитанные судьи. Явится сорока или пятидесятилѣтняя красавица сюда, остановится въ хорошемъ отелѣ, и давай обѣими руками тратить деньги. Денегъ въ Италіи мало, а голодныхъ дуковъ и принчипе — сколько угодно. За старушкою начинается правильная охота. Молодые люди пріятной наружности и породистыхъ манеръ съ ума сходятъ отъ любви къ ней. Пишутъ ей пламенные стихи, именуя ее но иначе, какъ божественной феей полярныхъ снѣговъ (una vacca vecchina — старая корова, называютъ они ее между собою). Каждый заявляетъ готовность пламенемъ своей груди отогрѣть ея сѣверное сердце. Подъ ея балконами устраиваются серенады. Изящные пѣвцы съ гордымъ обликомъ, романтически закутываясь въ черные плащи, страстно поютъ ей о своихъ страданіяхъ. Въ концѣ концовъ какая-нибудь миссъ Смиттъ, съ краснымъ носомъ и клыками на выносъ, или Евдокія Бѣлоногова, съ носомъ картошкой и совсѣмъ безъ клыковъ, становится принчипессою Санъ-Джермано или дукессою Тедимонте или уже плохо-плохо контессою Джіусти. Вдовы долѣе не попадаются на удочку, но сердце не камень. Въ концѣ концовъ и ихъ побѣждаетъ какой-нибудь черномазый Адонисъ «при гербахъ, но безъ штановъ»… и ведетъ ихъ къ законной отвѣтственности или къ брачному обряду подъ древніе своды мрачной и холодной, веронской, венеціанской или падуанской церкви. Сѣдовласыя Джуліи, облекшіяся въ новые парики и вставившія по этому торжественному случаю патентованныя челюсти въ свои беззубые рты, не долго бываютъ счастливы. Ихъ Ромео прибираютъ къ рукамъ имѣнія свѣжеиспеченной дукессы, а самое ее выгоняютъ на улицу. И это не рѣдкость, не исключеніе. Такіе браки бываютъ сплошь да рядомъ. Мнѣ на первыхъ порахъ пришлось познакомиться съ подобнымъ типомъ. Является ко мнѣ нашъ гостиничный лакей и подаетъ карточку, а самъ улыбается.

— Что такое?

— Принчипесса (княгиня) русская. Она ко всѣмъ русскимъ является… Извѣстное дѣло, своя къ своимъ.

— Что ей надо?

— Бѣдная, мужъ ее бросилъ. Одна…

Входитъ робкая, слезящаяся, простоволосая старуха. Только ей и недостаетъ, что въ подолъ сморкаться, чтобы совсѣмъ стать провинціальной стряпухой. Рекомендуется: княгиня Марія Альваро-делла-Рокканера. Имя громкое, точно изъ оперной музыкальной фразы выхвачено или изъ старыхъ итальянскихъ поэтовъ. Плачетъ навзрыдъ. И стыдно ей, а дѣлать нечего: проситъ помочь. Исторія простая! Пріѣхала сюда богатой женщиной, влюбилась въ двадцатилѣтняго красавца и вышла за него замужъ. Два года прожили, передала она ему все состояніе… «Какъ любилъ-то, какъ любилъ! Въ глаза бывало сидитъ да смотритъ!..» Вдругъ посреди слезъ начинаетъ улыбаться она. «Ну, а получилъ двѣсти пятьдесятъ тысячъ и уѣхалъ. Сказалъ, что по дѣламъ, а вотъ и до сихъ поръ, — десять лѣтъ прошло, — нѣтъ его. Слыхала я, что онъ въ Неаполѣ съ одною американкою…»

Старуха теперь умираетъ съ голоду! Спрашиваю ее, чего она въ Россію не вернется? «Стыдно! Какъ вернешься-то? Нищая княгиня, засмѣютъ знакомые. Опять и тамъ жить чѣмъ? Родственники съѣдятъ! Наконецъ, и онъ можетъ вернуться. Вѣдь какъ любилъ-то два года! Какъ любилъ!»

И такихъ здѣсь много. Или русская артистка, какъ покойная талантливая красавица Кадмина, выйдетъ замужъ за прохвоста, съ которымъ потомъ не знаетъ, какъ ей развязаться. Или богатая старуха осчастливитъ какого-нибудь дуку, у котораго кромѣ цѣлаго ряда предковъ ничего нѣтъ: даже sabre de mon père заложена грязному ростовщику… Лучше всего отличился мужъ бѣдной артистки. Ему сообщаютъ въ Миланѣ о трагической кончинѣ его жены.

— А ея брильянты?

— Что? — не повѣрилъ ушамъ своимъ говорившій.

— У нея были брильянты, много брильянтовъ… Они должны ко мнѣ перейти!.. Кому я долженъ писать?.. Ей подносили…

И самъ полетѣлъ въ Россію требовать брильянтовъ жены.

Англо-русскихъ дуръ обрабатываютъ такимъ образомъ не одни итальянцы… Появились даже нѣмецкіе Ромео. Эти шнельклопсы не женятся. Зачѣмъ? Они просто поступаютъ въ распоряженіе какой-нибудь странствующей русской дамы и потомъ тянутъ съ нея, пока у нея останется хоть одна тысченка въ карманѣ. Я не могу забыть драмы, разыгравшейся въ Москвѣ.

У насъ нѣкій герръ забралъ такимъ образомъ въ руки всю семью русской богатой купчихи. Изъ сына сдѣлали они идіота, а дочь… герръ убѣдилъ мамашу, что изъ приличія она должна выдать дочь за него замужъ. Это, видите ли, «ничему не помѣшаетъ» и все останется по-старому. Съѣздили въ Тріестъ. Дѣвушку выдали полумертвой. Черезъ три дня послѣ этого она повѣсилась. Объяснили сумасшествіемъ. Это, дѣйствительно, ничему не помѣшало. Мерзавецъ-нѣмецъ состоитъ и до сихъ поръ при ея мамашѣ. Достойную пару недавно видѣли въ Ниццѣ. Старуха глупа-глупа, а всѣхъ денегъ въ руки своему шнельклопсу не даетъ… Нѣмецъ и сопровождаетъ ее безотлучно.

VIII.
Россійскій Мазини впроголодь.

Сижу въ Веронѣ. День скверный. Дождь. И на душѣ тускло. Получаю записку по-русски. Умоляютъ притти.

— Отъ кого?

— Изъ отеля Аквила-Нера (Чернаго Орла).

Ѣду. Лежитъ больной соотечественникъ. Нищета крайняя, очевидно. Гостиница кабакъ-кабакомъ. По стѣнамъ ползаютъ мокрицы, уховертки, стоножки. На кирпичномъ полу грязь; впору развѣ Геркулесу справиться съ нею. Конюшня Авгіева! Вонь въ комнатѣ — дышать нельзя. Сырость. Прогорьклое оливковое масло изъ кухни, брань факино (носильщикъ) со двора такъ и врываются въ это жалкое-жалкое гнѣздо.

— Что вы тутъ дѣлаете?

— Лѣчусь… Вотъ выздоравливаю. Грудь только плоха.

— Поѣзжайте лучше въ Россію.

— А карьера? Я верхнее do беру. Что же мнѣ у насъ, дома-то дѣлать?

Оказался пѣвецъ. Честная натура не выдержала интригъ, свившихъ себѣ гнѣзда на русскихъ казенныхъ сценахъ, и уѣхалъ дѣлать карьеру въ Италію. Италія вначалѣ даетъ славу, но не деньги, а у него своихъ нѣтъ. Здоровье скверное, голосъ тоже не особенный, непріятнаго тембра. Все на свое верхнее do разсчитываетъ, а на одномъ этомъ, на кончикахъ, здѣсь не выѣдешь. Не то, что у насъ: пролай по собачьи всю арію, возьми только въ концѣ хорошую верхнюю ноту — и публика на стѣны, и сейчасъ бисъ, и психопатки изъ себя вывертываются.

— Меня домой-то братъ зоветъ… У него для меня дѣло есть.

— Ну, что же вы?

— Зачѣмъ! Мнѣ еще два года пробиться. Сдѣлаю имя въ Италіи и тогда въ ходъ пойду: десятки тысячъ давать будутъ.

— А что вы получаете теперь?

— Двѣсти франковъ въ мѣсяцъ, да и то больше на бумагѣ. Первый кварталъ (первую четверть жалованья) взялъ агентъ, который меня рекомендовалъ. Импрессаріо надуваетъ часто, послѣдняго квартала никогда недоплачиваетъ. А тутъ еще живи до слѣдующаго ангажемента!..

Я только руками развелъ.

Поговорите съ ними, они сейчасъ укажутъ примѣры Фигнера, Булычевой, Абрамова, Кочетовой, получавшихъ деньги въ Италіи.

— Фигнеръ-то вонъ какой ангажементъ получилъ въ Южную Америку: двадцать-шесть тысячъ ему въ Буэносъ-Айресѣ дали, да дорогу оплатили.

— Такъ это вѣдь счастливецъ! Если не талантъ, такъ удачникъ! Душенька, у него savoir-faire на тысячу такихъ, какъ вы, хватитъ.

— А все-таки у него нѣтъ такого do, какъ у меня. Я-то чѣмъ хуже? Пусть онъ попробуетъ мое do взять, подавится!

И торжествующая улыбка озаряетъ больное, чахоточное лицо артиста. Какъ объяснить человѣку, что пока онъ до своего верхняго do доберется, такъ истерзаетъ публикѣ уши воемъ несуразнымъ?

Уже въ Неаполѣ я получилъ извѣстіе, что русскій артистъ М. въ Веронѣ умеръ. Безкормица, сырыя и скверныя квартиры, возня съ агентами, постоянные провалы убили, наконецъ.

И do не выручило бѣднягу.

И между тѣмъ русскому артисту, кромѣ Италіи, нѣтъ другой дороги. Въ Россіи только двѣ оперы… Въ петебургскую попасть легко пѣтуху, если у него есть протекція, а соловья не возьмутъ. Московская обратилась въ архивъ, куда провинція сдаетъ спавшихъ съ голоса пѣвцовъ за ненадобностью. Куда же дѣваться свѣжему человѣку? Будь семи пядей во лбу, не прошибешь имъ каменныхъ стѣнъ. Надо въ Италію. Въ Италіи въ каждый данный моментъ больше трехсотъ сценъ съ оперою. Въ Италіи слава создается. Отсюда дѣлаются ангажементы на Лондонъ, Парижъ, Америку, Испанію. Но до этого счастливаго времени, когда имя будетъ, сдѣлано, нужно жить годъ, два, три. Правда, здѣсь жизнь дешева, но русскій артистъ, въ большинствѣ случаевъ, не имѣетъ ни гроша. И приходится какъ жить? Получитъ онъ за сезонъ триста франковъ, а сезонъ мѣсяца два. Потомъ до слѣдующаго столько же. И расходуетъ онъ въ это время тотъ же бѣдный заработокъ въ жалкихъ кабакахъ, питаясь Богъ знаетъ чѣмъ.

IX.
Русскія овцы и итальянскіе волки.

Въ Италію нужно пріѣзжать готовымъ пѣвцомъ для того, чтобы пройти настоящую школу артиста, т. е. сцену. Итальянская публика — лучшій профессоръ для отдѣлки пѣвца, закончившаго уже вокальное образованіе. Тутъ не купишь ничѣмъ слушателя: ни красивою верхнею нотою ни драматическимъ талантомъ. Будь вы первокласный пѣвецъ, но вздумайте понебрежничать, васъ освищутъ какъ послѣдняго статиста. Вамъ простятъ даже полное отсутствіе игры, слабый голосъ, некрасивую наружность. Здѣсь требуютъ одного, чтобы вы пѣли вѣрно, не фальшивили. Итальянское ухо не выноситъ въ этомъ отношеніи ни малѣйшей вольности! Вздумайте повысить или понизить, разойдитесь съ оркестромъ, захрипи у васъ въ горлѣ, сорвись голосъ — и вы услышите такое урлыканье отъ партера до ложъ включительно, что готовы будете провалиться сквозь землю. Васъ отъ «неодобренія» не спасетъ даже постоянный предшествовавшій успѣхъ. Вамъ бѣшено аплодировали за арію, вы любимецъ, но, сорвись у васъ голосъ въ дуэтѣ за этимъ, — будьте увѣрены, васъ освищутъ съ неменьшимъ жаромъ, чѣмъ вамъ аплодировали. Вамъ отмѣтятъ все, что удалось, горячими рукоплесканіями, но и ваши ошибки подчеркнутъ такимъ же шиканьемъ. Артистъ у насъ, разъ онъ понравился, — садись публикѣ на шею и свѣшивай ноги; артистъ въ Италіи пріучается вѣчно быть на-чеку и строго слѣдить за собой. Вотъ, напримѣръ, веронскій театръ Filarmonico. Здѣсь ихъ нѣсколько, и артиста, поющаго, напримѣръ, въ teatro Ristori не пустятъ въ Filarmonico. Это здѣшняя La Scala. Здѣсь получили крещеніе лучшіе пѣвцы и пѣвицы Италіи. Изъ русскихъ здѣсь пѣли Кочетова и Теріане. Веронскіе меломаны этого театра считаются одними изъ строжайшихъ оцѣнщиковъ вокальнаго искусства. Они платятъ мало, но требовательность свою сохранили съ тѣхъ поръ, когда австрійцы, владѣя страною и желая примирить ее съ своей гегемоніей, тратили на театръ чудовищныя суммы и приглашали сюда пѣть первыхъ пѣвцовъ Европы. Теперь австрійскихъ денегъ нѣтъ, а вкусы остались, Поэтому совѣтую выступающимъ здѣсь пѣвцамъ держать ухо востро. Объ этомъ театрѣ, впрочемъ, послѣ. Итакъ, въ Италіи дорога пѣвцу уже готовому. Къ сожалѣнію, наша молодежь ѣздитъ сюда учиться нѣтъ. Пользуюсь случаемъ нѣсколько вразумить ее въ этомъ отношеніи. Въ Италіи изъ старыхъ мастеровъ не уцѣлѣло никого. Знаменитые профессора, когда-то славившіеся, вымерли, остались одни шарлатаны, для которыхъ важно одно: пріобрѣсти какъ можно больше учениковъ-иностранцевъ, называемыхъ ими ослами и дураками, ободрать ихъ какъ можно скорѣе и потомъ выбросить ихъ съ сорванными голосами. Эти самозванные профессора большею частію являются изъ обезголосенныхъ пѣвцовъ, потерявшихъ свои басы, баритоны, тенора именно оттого, что они сами никогда не умѣли пѣть, а орали пока хватало силы въ горлѣ. Понятно, что могутъ перенять ученики у такихъ maestro! Наша дирекція Императорскихъ театровъ одно время увлеклась было идеей посылать сюда доучиваться способныхъ молодыхъ людей съ голосами. Болѣе ужаснаго зла она не могла имъ причинить. Они возвратились или совсѣмъ безъ голосовъ, или съ окончательно испорченными голосами! Ихъ дебюты сплошь были неудачны, и потомъ дирекція не знала, какъ отдѣлаться отъ этихъ несчастныхъ. Сотни русскихъ ѣздятъ въ Италію учиться, а кого изъ нихъ нашему искусству дали миланскіе профессора? Еще лучше другихъ Пецъ. Онъ, по крайней мѣрѣ, не испортилъ ни одного голоса. Я въ послѣдній свой пріѣздъ видѣлъ прославленнаго Ронзи, о которомъ писали въ русскихъ газетахъ. Могу васъ увѣрить: я ли не привыкъ къ шарлатанамъ въ Италіи, но такого и я еще не встрѣчалъ! Ставить голоса никто изъ нихъ не умѣетъ. Благородства и строгости школъ у нихъ не ищите. Ихъ цѣль — какъ можно скорѣе выучить пѣвца съ грѣхомъ пополамъ исполнять одну или двѣ оперы и затѣмъ выбросить его на сцену съ блюдечко въ какомъ-нибудь маленькомъ театришкѣ. И это у лучшихъ. Худшіе выкидываютъ прямо на улицу! А сколько здѣсь погибло такимъ образомъ дѣвушекъ, сколькими самоубійствами окончились нѣкогда пышныя и яркія грозы о карьерѣ, удостовѣренной такими шарлатанами. Я не могу безъ смѣха вспомнить остроумнаго разсказа одного изъ лучшихъ московскихъ музыкальныхъ критиковъ. Онъ пожелалъ самъ убѣдиться, насколько современные итальянскіе маэстро наглы и плутоваты. Онъ пріѣхалъ въ Миланъ и обошелъ ихъ всѣхъ. У него никакого голоса — какой-то упорный хрипъ въ горлѣ и только! И всѣ они отъ перваго до послѣдняго увѣряли, что у него милліонъ въ глоткѣ, что онъ черезъ три мѣсяца (болѣе добросовѣстные откладывали это на полгода) — готовая вокальная знаменитость. Расходились только въ опредѣленіи голоса: одни находили у него баритонъ, другіе басъ, третьи высокій теноръ… И къ этакимъ живорѣзамъ посылаютъ русскія молодыя силы! Самый лучшій изъ нихъ, изъ этихъ maestro, не посовѣстился полусумасшедшаго англичанина, въ 65 лѣтъ вообразившаго, что у него великолѣпный голосъ, учить пѣнію и готовить къ сценѣ, увѣряя его, что впослѣдствіи при его дебютѣ весь міръ ахнетъ отъ восторга и удивленія. Онъ пять лѣтъ такимъ образомъ съ несчастнаго больного дралъ шкуру, пока тотъ не отправился дебютировать въ лучшій міръ. И какіе при этомъ употребляются шарлатанскіе пріемы! Одинъ заставляетъ пѣть, лежа въ постели и какъ массажистъ растирая вамъ грудь при этомъ, другой вытягиваетъ вамъ верхнія ноты, давая держать въ вытянутыхъ рукахъ гири, третій ставитъ васъ къ стѣнѣ плотно и зажимаетъ вамъ носъ, четвертый, какъ призванный въ Россію портить наше вокализирующее юношество нѣкій баритонъ, учитъ показывать и прятать голосъ такъ, что пѣвецъ мигаетъ имъ, какъ мигаетъ сальная свѣчка, утомляя вашъ глазъ. Шестой, какъ Ронзи, заставляетъ васъ орать по нѣскольку часовъ въ день, лишь бы вы ему хорошо платили. Седьмой оглохъ уже, но не стѣсняется этимъ: «я, — говоритъ, — вижу по вашимъ губамъ, какъ вы поете!» Короче, — коллекція мошенниковъ, которыхъ можно было бы счесть круглыми дураками, если бы не нашлось дураковъ еще глупѣе, дураковъ, увѣровавшихъ въ ихъ значеніе и величіе.

Но и готовому пѣвцу на первыхъ порахъ здѣсь предстоятъ не малыя испытанія.

Вы знаете ли, что такое театральные агенты?

Впрочемъ, о нихъ въ слѣдующей главѣ.

X.
Мародеры сцены.

Случалось ли вамъ когда-нибудь видать въ южныхъ моряхъ, что дѣлается за пароходомъ, когда черезъ его корму выбрасываютъ разный соръ и кухонные остатки? Десятки прожорливыхъ акулъ кидаются на эту добычу и, поворачиваясь бѣлыми животами вверхъ, ловятъ ее жадными громадными пастями. Пароходъ уйдетъ далеко, а акулы еще возятся тамъ… Этихъ прожорливыхъ и опасныхъ хищниковъ моря въ итальянскихъ городахъ напоминаютъ собою театральные агенты. Лишь только въ Миланъ явится пѣвецъ, ищущій ангажемента, тотчасъ же вокругъ него закружится цѣлое юровье такихъ акулъ — и будьте увѣрены, что они его не оставятъ, пока не слопаютъ «всего безъ остатка». Хуже всего, если у него водятся деньжонки!.. Хоть маленькія — все равно! Итальянская театральная акула кидается жадно на всякую добычу! Ужаснѣе всего то, что безъ такихъ агентовъ въ Италіи почти нельзя обойтись. Хочешь не хочешь — а возись съ ними. Они устраиваютъ дѣла съ антрепренерами, поставляя имъ цѣлыми стадами пѣвцовъ и пѣвицъ, хористовъ и хористокъ, балеринъ, музыкантовъ и т. д. Главные изъ нихъ имѣютъ свои журналы, разумѣется, театральные, гдѣ, будь вы самымъ хриплымъ пѣтухомъ въ мірѣ, васъ прославятъ какъ Мазини по 50 сантимовъ за строчку. И дешево и сердито. Вы можете сами о себѣ посылать телеграммы въ эти журналы съ великолѣпнымъ описаніемъ энтузіазма, вызваннаго вами въ публикѣ; ихъ напечатаютъ, и даже редакція отъ себя прибавитъ, что такого артиста еще міръ не производилъ! Надо только абонироваться и заплатить отъ 25—100 франковъ въ годъ. Если о васъ появятся статьи въ политической печати, ихъ тотчасъ же эти журналы перепечатываютъ, при чемъ, если о васъ сказано «нехорошо», они «не» выпустятъ. Если помѣчено, что вы провалились, они поправятъ, что вы имѣли сумасшедшій успѣхъ и «фанатизировали» публику. Если васъ забросали гнилыми апельсинами, явится извѣстіе, что вамъ устроили небывалую овацію и закидали васъ цвѣтами и т. д. Мнѣ часто приходится въ русскихъ газетахъ читать выдержки изъ этихъ статей. Наивныя отечественныя редакціи не знаютъ, какимъ путемъ являются эти «достовѣрныя» свидѣтельства объ успѣхахъ русскихъ пѣвцовъ. Если бы знали, были бы осторожнѣе… Пой вы, какъ простуженный песъ, все равно агентъ васъ устроитъ въ тотъ или другой театришко. Онъ съ васъ сорветъ при этомъ весьма основательно. Васъ освищутъ, — ему какое дѣло? Онъ зналъ объ этомъ заранѣе и, ангажируя васъ, въ то же время заключалъ условіе съ другимъ, болѣе надежнымъ пѣвцомъ, который долженъ замѣнить васъ. Часто оба пѣвца ѣдутъ на мѣсто въ одномъ вагонѣ, и тотъ, который слѣдуетъ на ваше мѣсто, и вида не подастъ, что онъ знаетъ васъ. Явится всероссійская разиня съ деньгами пѣть въ Италіи и тотчасъ же къ ней цѣлыми шайками заходятъ агенты. Разумѣется, самымъ лакомымъ для нихъ дѣломъ бываетъ, если имъ удастся убѣдить новичка самому снять театръ, чтобы пѣть въ немъ. Тутъ уже агентъ набьетъ себѣ карманы надолго. Вы, разумѣется, съ вашей труппой провалитесь, но у него для васъ готово новое дѣло. Не поддаетесь вы на это, онъ васъ сумѣетъ убѣдить заплатить за свой дебютъ. Разъ вы сдѣлали такую неосторожность, будьте увѣрены, вамъ долго не пѣть за плату. Вы все время будете дойною коровою для всевозможныхъ жидоморовъ. Если вы не хотите платить, то онъ заставитъ васъ пѣть даромъ — дѣло тоже убыточное, потому что даровыхъ пѣвцовъ не цѣнятъ, а вѣдь вѣчно пѣть даромъ невозможно. Не для того же люди учатся. Надо въ этихъ случаяхъ быть твердымъ и стоять на сисемъ, заключить контрактъ хоть за маленькое вознагражденіе… Будьте увѣрены, что е при этомъ агентъ сумѣетъ васъ обобрать какъ липку. Миланъ кишмя-кишитъ такими плутами и эксплуататорами чужого труда и таланта и вмѣстѣ съ тѣмъ чужой глупости.

Сдѣлайте облаву въ галлереи Витторіо Эмануэля, захватите всѣхъ гуляющихъ тамъ между 2 и 5 часами и процѣдите ихъ — наполовину окажется агентовъ, которымъ мѣсто только на каторгѣ. Если вы талантливы, и агентъ увѣренъ въ вашемъ большомъ успѣхѣ, онъ запугаетъ васъ трудностью сдѣлать карьеру самому и предложить вамъ заключить съ нимъ контрактъ за самое ничтожное вознагражденіе на шесть или десять лѣтъ. Все это время онъ, раздувая вашъ успѣхъ, будетъ торговать вами, поставляя васъ на сцену за бѣшеныя деньги и платя вамъ мелочь. Къ концу этого срока онъ выброситъ васъ на, улицу безголосаго, утомленнаго, никуда и ни на что негоднаго, а самъ начнетъ охотиться за новою жертвою… Первое условіе настоящаго успѣха здѣсь — избѣжать этихъ мародеровъ сцены. Разъ это вамъ удалось, можете себя поздравить: вы сдѣлали удивительное дѣло и въ правѣ гордиться имъ. Только рѣдко кому это достается!

XI.
Мертвыя площади и мертвые дворцы.

Одна изъ самыхъ старинныхъ въ Италіи — Веронская площадь delle Erbe. Болоньскія и флорентійскія величавѣе и своеобразнѣе, но и Веронская на первыхъ порахъ поразитъ васъ, перенося за нѣсколько вѣковъ назадъ, такъ что вы начинаете удивляться, какимъ это образомъ въ царственной рамкѣ старыхъ дворцовъ выступаютъ здѣсь ко смѣлые кондотьеры въ кольчугахъ, не воины Скалигеровъ, угрюмыхъ повелителей Вероны, а герои сегодняшняго дня — мѣщанскіе и юркіе типы нынѣшней Италіи. Придете сюда вечеромъ или утромъ, когда площадь пуста. Смотрите — и какъ будто не бывало цѣлаго послѣдующаго періода исторіи. Вонъ изъ этого узкаго, какъ щель, почти чернаго переулка вдругъ покажется, пышный и гордый посланникъ адріатической царицы Венеціи, окруженный пестрою свитою, вотъ пройдетъ пышная процессія съ Ксенъ-Синьоріо во главѣ, или проѣдетъ отрядъ рыцарей въ тусклыхъ стальныхъ латахъ, отдѣланныхъ тонкою золотою насѣчкою, которою когда-то славилась Верона. Покажется папскій нунцій съ кардиналами, епископами, монахами съ безчисленными хоругвями, съ расписными и одѣтыми въ парчу статуями святыхъ и Мадонною въ атласѣ и бархатѣ, съ разноцвѣтными горожанами позади и музыкою впереди, съ своеобразными цехами нищихъ: калѣкъ, слѣпыхъ, глухихъ и нѣмыхъ… Но — увы! — ни церемоній, ни Канъ-Синьоріо, ни кондотьери! На бывшемъ форумѣ республики грязныя бабы торгуютъ фруктами и зеленью, левъ св. Марка, до 1797 г. стоявшій вонъ на той мраморной колоннѣ, давно снятъ и свезенъ въ музей, и только старые дворцы Маффеи, Мельца, Маццанти хмурятся на васъ своими мрачными готическими окнами, всѣми своими карнизами, капителями, портиками. Какія фрески были на нихъ написаны когда-то! Надъ palazzo Mazzanti работалъ нѣкогда знаменитый Назалли. Его краски живутъ до сихъ поръ. Могучія формы, сильныя, полныя движенія фигуры, — кажется, попалъ въ какое-то царство атлетовъ. Здѣсь, какъ это ни странно — въ Веронѣ, гдѣ такъ часто идетъ дождь, фрески сохранились лучше, чѣмъ въ Венеціи. Посреди площади знаменитая трибуна. Четыре колонны ея видны издали. Тутъ судили — на міру, отсюда произносились приговоры. Странное впечатлѣніе производитъ все это. То, что создалось послѣ, жалко и блѣдно въ сравненіи съ старымъ творчествомъ веронскихъ архитекторовъ. Изъ маленькой улицы мы идемъ налѣво. Нѣсколько шаговъ только, и новое очарованіе. Это piazza dei Signori — Господская площадь переноситъ васъ въ еще болѣе далекое прошлое, чѣмъ Зеленная рядомъ. Хорошо вымощенная, она обставлена такими хмурыми и величавыми постройками, что тутъ уже совсѣмъ забываешь о томъ, что живешь въ XIX вѣкѣ. Нѣтъ, въ Веронѣ положительно мертвецы интереснѣе живыхъ людей, и это средневѣковое «вчера», воплотившееся въ каменные образы ея дворцовъ, горделивѣе, царственнѣеи великолѣпнѣе мелкаго и ничтожнаго сегодня, ничего не создавшаго, а только Богъ вѣсть зачѣмъ суетящагося на этихъ чудныхъ старыхъ улицахъ. На piazza dei Signori — старая башня Скалигеровъ, толстая, массивная четыреугольная, точно давитъ все окружающее, а надъ ней тоже четыреугольная, но вдвое выше: тонкая, изящная, она будто тонетъ въ низко нависшихъ тучахъ совсѣмъ осенняго неба. Ея зубцы узорчаты и красивы.

— Что это? — спрашиваю я у гида. — Чья башня?

— Дамы одной. Она разсердилась, видите ли, на Скалигеровъ и выстроила эту нарочно выше ихъ и лучше.

— Какая дама?

— Она… Она была родственница Наполеона! — внезапно нашелся онъ.

Мы расхохотались.

— Ну, да, Наполеоновъ! Вы думаете тогда не было Наполеоновъ? У насъ свои Наполеоны жили тогда!

Мы уже неудержимо хохотали надъ нимъ.

Гиды въ Италіи еще и не такъ перепутываютъ исторію!

Дома и дворцы кругомъ одинъ старѣе другого. Разбогатѣвшій мѣщанинъ еще не ворвался сюда со своими пестротой и безвкусіемъ. Все просто, красиво, благородно; самому младшему изъ дворцовъ этой площади четыреста пятьдесятъ лѣтъ, а есть и такіе, которымъ по семисотъ. Таково palazzo della Raggione. Ходишь и удивляешься только, какъ итальянцы умѣютъ цѣнить своихъ знаменитыхъ мертвецовъ. Вотъ, напримѣръ, Верона — даже въ ней, обратившей могилу Джульетты въ конюшню, въ ней, грубѣйшемъ изъ итальянскихъ городовъ, сколько памятниковъ, бюстовъ, статуй! Начиная отъ великихъ (въ этой странѣ всѣ велики — eminente, illustrissiino, celebrità) веронцевъ древности, Корнелія Непота, Витрувія, Катулла, Плинія Младшаго и кончая очень малыми величинами послѣднихъ лѣтъ, всѣ удостоены монументовъ. Вотъ великолѣпная статуя историка Сципіона Маффеи, вонъ посреди площади чудный мраморный Данте, котораго назло флорентійцамъ Верона считаетъ своимъ, потому что Флоренція его изгнала, а Верона пріютила… Такихъ памятниковъ Данту въ Италіи до 180! А много ли у насъ памятниковъ, ну, хотя бы… Пушкину?.. Гоголю?.. Номного въ сторонѣ — Volto barbare, подъ которымъ болѣе шестисотъ лѣтъ тому назадъ былъ убитъ Массимо делла Скала! Какія воспоминанія, какая исторія! Какими поэтическими легендами обставлены здѣсь всѣ остатки далекаго прошлаго!

— Сейчасъ я покажу вамъ прежнія орудія пытокъ! — заранѣе торжествуетъ гидъ.

— Не надо!

— Какъ не надо? Я это хорошо знаю.

И онъ останавливается какъ ошеломленный. На Наполеонахъ провалился, только-что думалъ на пыткахъ поправиться, какъ взбалмошный и капризный иностранецъ и смотрѣть на нихъ не хочетъ.

— Какъ не надо, если я это такъ разсказываю, что дамы плачутъ! Тамъ ломали руки и ноги, тамъ жгли, тянули жилы…

— Не надо… не надо. Покажите намъ лучше palazzo del Consiglio,

— Значитъ, вы не русскій?.. Слѣдовательно мнѣ солгали.

— Нѣтъ, русскій.

— Русскіе первымъ дѣломъ идутъ смотрѣть пытки. Французы и нѣмцы ихъ не хотятъ, а русскіе и англичане любятъ. Я для нихъ, собственно, и разсказывать выучился. Сколько романовъ прочелъ для этого! Что же всему этому добру пропадать, что ли?

XII.
Воскресшія были.

Я на эту площадь пришелъ лунною ночью… Какъ хорошо было здѣсь! Какъ, вся торжественная и великолѣпная, быль старой Италіи воскресала на моихъ глазахъ!.. Невольно впечатлѣнія укладывались въ стройныя строфы, и стихи, языкъ боговъ, приходили на помощь, чтобы передать эти ощущенія… Я позволю себѣ привести здѣсь ихъ, какъ они тогда зачертились въ мою записную книжку.

На старой площади задумчивой Вероны,

Гдѣ фрески старыя, пустынные балконы,

Тяжелые столпы оставленныхъ дворцовъ,

Гдѣ ниши темныя — ограблены и пусты,

Гдѣ по угламъ стоятъ невѣдомые бюсты,

И дремлющій соборъ безлюденъ и суровъ, —

Люблю я уголокъ подъ аркою старинной:

Какъ ветхій говорунъ, торжественный и чинный,

Тамъ медленно журчитъ запущенный фонтанъ;

На сѣромъ мраморѣ забытаго фасада

Густая занавѣсъ плюща и винограда…

Тамъ башня старая и дремлющій платанъ.

Подъ тѣнью ласковой я проводилъ бывало

Тѣ тихіе часы, какъ въ небесахъ сіяла

Вся въ чудной роскоши вечерняя заря и

Краснымъ отсвѣтомъ ложилась на руины,

А рядомъ плакали и пѣли мандолины,

И падали струи, о прошломъ говоря.

Подесты старые чудесно воскресали,

Великіе вожди въ бронѣ изъ крѣпкой стали, —

И мирно спящія, истлѣвшія въ гробахъ,

Шли мимо дивныя красавицы толпами,

Блистая золотомъ, парчой и жемчугами,

Съ улыбкой кроткою и смѣхомъ на устахъ.

Вонъ всадники кругомъ, закованные въ латы,

И въ яркомъ пурпурѣ кичливые прелаты,

Аббаты жирные, какъ старые коты,

Бандиты мелкіе и грозный кондотьери…

Вонъ Капулетти домъ… У потаенной двери

Мелькнула дѣвушка… Джульета, это ты?

Чу, крики дружные и говоръ умиленья…

То геній мстительный, не знающій прощенья,

Окрѣпшій будто сталь подъ молотомъ судьбы,

Суровый Гибеллинъ — изгнанникъ величавый —

Читаетъ мрачный Дантъ и Скалигеръ лукавый,

Съ нимъ Канъ-Синьоріо… Избранники судьбы!

Какія имена! Какія впечатлѣнья!..

Переживаешь вновь былыя вдохновенья,

И съ свѣтлой грустію до полночи нѣмой

Внимаешь, какъ звучитъ надъ площадью канцона

Изъ старой улицы… Заснувшая Верона

Еще прекраснѣе подъ яркою луной.

И площадь древняя съ безмолвными дворцами

И башни ветхія надъ мертвыми домами,

Соборъ таинственный и тѣни на стѣнахъ, —

Все вѣетъ на меня полузабытой былью,

Какъ старый манускриптъ, давно покрытый пылью,

Какъ начертанія на мраморныхъ гробахъ…

XIII.
Гробницы делла-Скала.

Отъ piazzo dei Signori только нѣсколько шаговъ до великолѣпныхъ гробницъ рода делла-Скала, знаменитыхъ Скалигеровъ. Верона тѣмъ хороша, что столько замѣчательнаго въ ней сосредоточено на сравнительно небольшомъ пространствѣ. Въ старое время, здѣсь, очевидно разбрасываться не любили. Хотѣли локтями другъ друга чувствовать. Эрба жмется къ piazza dei Signori, эта, въ свою очередь, къ Скалигерамъ, отсюда рукою подать къ Porta Borsari, а отъ нихъ два шага къ колоссальной римской аренѣ. Все сгруппировано такъ, что извозчики имѣютъ полное право быть недовольными этою почтенною, такъ тѣсно скучившеюся древностью. Ужъ она-то о нихъ вовсе не позаботилась.

Скалигеры, спокойно лежащіе теперь близь церкви Santa Maria l’Antica, когда-то были грозными властителями Вероны. Средневѣковая Италія по преимуществу создавала такіе типы. То тираны, то вожди народа, то грабители, то великодушные и щедрые патріоты, отдававшіе все свое на общественное благо, то солдаты, то покровители искусствъ, то глубокіе политики и краснорѣчивые ученые, то убійцы изъ-за угла, то изгнанники, то неограниченные властители, великіе люди и великіе преступники въ одно и то же время, — эти деспоты, не терпѣвшіе проявленія свободы мысли у себя, въ то же время оказывали самое широкое гостепріимство бѣглецамъ — поэтамъ и философамъ изъ Флоренціи, Пизы, Рима. Принцы Гонзаго Мантуанскіе, дожи Венеціи, флорентійскіе Медичисы, герцоги Феррары, миланскіе д’Эсте — являются точно такими же правителями, какъ и Скалигеры. Читая il principe Маккіавели, узнаешь въ немъ черты этихъ счастливыхъ кондотьери, попавшихъ вмѣсто плахи на престолы итальянскихъ маленькихъ государствъ, вмѣсто тюремъ — во дворцы, геніальныхъ и развратныхъ, мудрыхъ и жестокихъ вмѣстѣ. Этотъ типъ едва ли не исключительно созданъ Италіей. Греческіе деспоты являлись иными. Для того, чтобы понять разницу когда-то идеальнаго Востока съ хитрымъ, пронырливымъ, всѣми путями идущимъ къ разъ намѣченной цѣли эгоистическимъ Западомъ среднихъ вѣковъ, Тэнъ предлагалъ сравнить Ксенофонтову жизнь Кира съ жизнью Каструччіо у Маккіавели. Дѣйствительно, трудно себѣ представить болѣе разительный контрастъ: Скалигеры — эти веронскіе Медичисы — оставили въ наслѣдіе своему городу цѣлый рядъ замѣчательныхъ памятниковъ, одними изъ которыхъ, и едва ли не лучшими, являются ихъ собственныя гробницы. По времени самыя раннія изъ нихъ — просты, массивны и велики. Можно подумать, что въ нихъ похоронены одноглазые циклопы. Все грубо, широко и прочно. На тысячи лѣтъ задумано! Будь незабвенной памяти гоголевскій Собакевичъ подестою Вероны, онъ не могъ бы воздвигнуть себѣ иного памятника. Выдолбленная скала — настолько же толстая и непроницаемая, какъ удивительныя латы, защищавшія нѣкогда тѣло лежащаго въ ней покойника. Кусокъ мрамора, съ высѣченнымъ въ немъ вмѣстилищемъ для трупа, покоится на трехъ короткихъ мраморныхъ же брусьяхъ; толстая, безъ всякихъ украшеній и барельефовъ плита недежно покрываетъ послѣднее жилище веронскаго деспота и говоритъ: «Я тоже Собакевичъ». И вдругъ рядомъ — изящнѣйшій памятникъ, какой только можно себѣ представить. Подъ нимъ лежитъ Канъ-Синьоріо делла-Скала, покровитель Данте и Петрарки, сдѣлавшій свой дворъ блестящимъ, а Верону на время — итальянскими Аѳинами, какъ были ими тоже когда-то Мантуа, Феррара.

Готическое искусство, съ высоты Альпъ спустившееся въ Миланъ, смѣшалось здѣсь съ улыбающеюся, какъ и ея природа, архитектурною фантазіею Италіи. Такіе знатоки, какъ Тэнъ, ставятъ двѣ послѣднія гробницы Скалигеровъ на ряду съ соборами Милана и Ассизи. Мнѣ это кажется преувеличеннымъ. Соборъ слишкомъ громаденъ рядомъ съ гробницами Скалигеровъ. Послѣднія могли бы быть только маленькою деталью ихъ. Если Миланскій соборъ сравнить съ вырѣзанною изъ мрамора эпическою поэмою, гробница Канъ-Синьоріо является крошечнымъ, но художественнымъ лирическимъ сонетомъ. Съ изумленіемъ останавливаешься передъ этимъ сквознымъ и тонкимъ какъ кружево, изящнымъ и своеобразнымъ какъ арабески Востока, мраморнымъ созданіемъ, нѣмымъ сонетомъ, гдѣ каждая рифма выражается какимъ-нибудь новымъ орнаментомъ, каждый стихъ отдѣляется отъ другого филиграновыми башенками, выточенными изъ камня, статуями, поставленными въ свѣтлыя ниши. Мавританскія арки, готическія башенки, наивная скульптура того времени, узоры изъ цвѣтовъ, листьевъ, завитковъ, — все это переплелось здѣсь вмѣстѣ и въ концѣ концовъ — ничего лишняго, ничего, что могло бы быть выброшено отсюда. На высотѣ — конная статуя самого Кане-Синьоріо, гармонично, точно послѣднимъ аккордомъ, послѣднею строкою заключаетъ этотъ замѣчательный мавзолей. А красивыя рѣшетки кругомъ, сосѣдство площадей, утопающихъ въ коллоннадахъ, обставленныхъ своими мрачными дворцами, башни, точно вытянувшіяся издали, чтобы лучше заглянуть сюда! Поневолѣ миришься съ сырою, холодною Вероною, съ ея мрачнымъ осеннимъ небомъ. Замѣчательно, что народъ забылъ Кане-Синьоріо какъ полководца и правителя и помнитъ его только какъ защитника Данте и покровителя Петрарки.

ХІV.
За сотни лѣтъ назадъ.

Современная часть города полна тоже монументами знаменитостямъ вчерашняго дня. Въ этомъ отношеніи итальянцамъ можно позавидовать: у нихъ на каждомъ шагу великіе люди. Просто выдающихся или талантливыхъ нѣтъ — непремѣнно геніальные, непремѣнно omіnente! даже деревни строятъ памятники своимъ великимъ согражданамъ. Около Вероны, недалеко, одна такая воздвигла мраморный фонтанъ, съ бюстомъ прославившагося изъ этой деревни автора какой-то никому невѣдомой книги. Рядомъ другая деревня позавидовала и, не желая ударить лицомъ въ грязь, воздвигла такой же бюстъ съ надписью: «будущему великому гражданину», такъ какъ настоящихъ у нея въ наличности не оказалось. Въ современныхъ частяхъ Вероны — цѣлая сѣть перепутанныхъ мрачныхъ улицъ, ничѣмъ не уступающихъ средневѣковымъ. Иду ими, и передо мною вдругъ — великолѣпная Porta Je Borsari — древнія городскія ворота, выстроенныя еще при императорѣ Ралліенѣ. Смѣлая арка ихъ виситъ надъ вашей головой. Какъ она отлично сохранилась! Судя по ней, еще вчера по этимъ плитамъ подъ нею проходили желѣзные легіоны всемірнаго города. Черезъ нѣсколько минутъ вы останавливаетесь предъ каѳедральнымъ соборомъ Вероны, стоящимъ здѣсь въ этомъ видѣ 650 лѣтъ. Не правда ли, почтенная старость? На его романскомъ фасадѣ пробиты готическія окна. Чудесный порталъ, гдѣ позади колоннъ, опирающихся на грифоновъ, стоятъ мраморные паладины Карла Великаго — Роландъ и Оливье. Тутъ, какъ видно, никуда не уйдешь отъ прошлаго и какого далекаго прошлаго! Оно подстерегаетъ тебя на каждомъ шагу. Оно охватываетъ тебя отовсюду, замыкаетъ въ свой волшебный кругъ, не даетъ разглядѣть сегодняшняго дня, подумать о завтрашнемъ. И какое наивное искусство! Видно, что оно только зарождалось въ тѣ мрачныя времена. Всмотритесь въ этихъ мраморныхъ геніевъ, похожихъ на обезьянъ, въ эту мученицу, очевидно, изваянную съ великою любовью къ дѣлу, въ свое время даже возбуждавшую удивленіе и восторгъ современниковъ. Теперь любая разлапистая мужичка обидѣлась бы сравненіемъ съ этой каменной колодой. А эти головастики, имѣющіе претензію изображать католическихъ святыхъ! Это все барельефы XII вѣка работы Николауса, котораго тогда считали чуть не Фидіасомъ. Это копія благородныхъ и величавыхъ образцовъ Греціи и Рима. Нужно было болѣе полуторы тысячи лѣтъ, чтобы римскій католицизмъ, своимъ аскетическимъ презрѣніемъ въ плоти, ненавистью къ міру погубившій древнее ваяніе, могъ бы хоть немного, ощупью, приблизиться къ нему и только приблизиться! Зато, какъ вездѣ въ Италіи, внутри этого собора есть истинныя сокровища искусства. Тиціанъ, Сансовино, Джіамбатиста де Верона и другіе… Удивительный народъ, изумительныя своимъ творческимъ подъемомъ времена!.. И вѣдь какое разнообразіе!.. Рядомъ почти — Венеція, Падуя, Виченца, Мантуа, Верона, Болонья, а каждый изъ нихъ развивалъ непремѣнно свое и въ концѣ концовъ созидался такъ, что ничего похожаго на сосѣдей у него не было. И своя архитектура и свои художественныя школы. Каждый былъ въ свое время главою свободнаго отъ другихъ государства и находилъ въ себѣ достаточно творческихъ силъ для созиданія оригинальныхъ, неумирающихъ образцовъ искусства!..

XV.
Св. Зенонъ

Возьмите фіакръ и отправьтесь въ другой конецъ города къ собору св. Зенона, и вы будете изумлены еще болѣе примитивной скульптурой его, грубою архитектурою цѣлаго, созданнаго сыномъ Карла Великаго. Германскій императоръ Оттонъ реставрировалъ кое-что, но не многое. Рядомъ колокольня, оконченная въ 1045 году. Посмотрите на эти каменныя фигуры: совсѣмъ медвѣди, взобравшіеся на стѣну, а рядомъ на грубыя и варварскія изображенія на колоннахъ, на этихъ мохнатыхъ римлянъ, на этихъ римлянокъ, похожихъ на нашихъ каменныхъ бабъ! Первая эпоха нѣмецкаго творчества не могла создать ничего болѣе грубаго и карикатурнаго. Папы, вздувшіеся лягушками, прелаты съ выпученными по-рачьи глазами, апостолы, надъ лицами которыхъ работалъ не рѣзецъ, а топоръ. Императоръ на тронѣ совсѣмъ безъ черепа, съ плоскимъ лицомъ, отъ котораго пришелъ бы въ восторгъ астраханскій калмыкъ. Фасъ безъ профиля! А эти громадныя и тяжелыя головы на маленькихъ тѣлахъ! Кажется, шевельни эти колонны — и всѣ эти фигуры полетятъ по законамъ тяготѣнія вверхъ ногами; тѣмъ не менѣе, въ общемъ, присутствуетъ что-то, что, несмотря на нынѣшнюю тонкость работы, на искусство нашихъ ваятелей, не дается послѣднему времени. Въ этихъ грубыхъ и неуклюжихъ тѣлахъ заключены все-таки великія души, тогда какъ въ вылощенныхъ, вѣрныхъ натурѣ, ласкающихъ взглядъ созданіяхъ современныхъ есть только одна форма и больше ничего. Оно и понятно: тогда молились, теперь живутъ. Станьте передъ этимъ лѣсомъ мраморныхъ колоннъ въ виду этихъ хоровъ, исполненныхъ въ девятомъ вѣкѣ — и всѣ подробности, грубость деталей, карикатурность барельефовъ пропадаютъ передъ вами.

Остается именно то все, то общее, цѣльное, та душа, которой не дастъ ни вкусъ, ни наука, ни искусство.

Тутъ дѣло въ экстазѣ, въ инстинктивномъ стремленіи къ вѣчному и безпредѣльному, въ вѣрѣ въ нихъ…

А ихъ-то теперь и нѣтъ. Или если и есть, такъ ужъ слишкомъ саломъ покрылись и щетиной поросли!…

XVI.
Наслѣдіе римлянъ — арена.

Отъ св. Зенона домой мы ѣхали черезъ одну изъ самыхъ большихъ плошадей не только въ Веронѣ, но и во всей Италіи — piazza V. Emmanuele. Значительная часть ея занята колоссальной ареной, считающейся третьей въ мірѣ. Первая — римскій колизей, вторая арена — въ Нимѣ, третья — Веронская. Строгій и величавый профиль ея весь выдвинулся передъ нами такъ, что однимъ взглядомъ можно оцѣнить удивительную красоту и въ то же время царственное великолѣпіе ея линій, размѣровъ. Арки ея тонутъ въ высотѣ, шапка летитъ съ головы, когда хочешь ихъ разсмотрѣть тамъ. Внутри, на каменномъ амфитеатрѣ, помѣщается легко 50,000 человѣкъ зрителей — и то еще будетъ просторно. Мы слышимъ оттуда звуки музыки. Останавливаемся — чиновникъ (Италія сегодняшняго дня всюду, даже въ святилища средневѣковыхъ монастырей, поставила такихъ) беретъ съ насъ франкъ; по мрачнымъ галлереямъ, гдѣ громадныя каменныя глыбы висятъ надъ нами точно въ гротахъ, мы всходимъ на террасу, съ почернѣвшаго мрамора которой жадные до зрѣлищъ римляне любовались корчами тонувшихъ въ крови гладіаторовъ. Посреди арены чудится какая-то кучка муравьевъ. Всматриваемся — военный оркестръ. Мотивы Оффенбаха и Лекока тамъ, гдѣ раздавались крики многотысячной толпы, гдѣ умиравшіе привѣтствовали Цезарей, гдѣ боевыя восклицанія стихійнымъ вихремъ уносились въ высоту, точно окутывая души сраженныхъ бойцовъ… Жить стало, разумѣется, легче, но какъ все измельчало однако!… Гораздо красивѣе вся эта громада древнихъ арокъ, галлерей и стѣнъ была нѣсколько лѣтъ назадъ, когда волны бѣшено разлившагося Адижа, затопивъ городъ, стремились черезъ нее. Тогда, эти арки наполовину тонули въ наводненіи, и мы объѣзжали арену въ лодкахъ. Я до сихъ поръ помню, какъ намъ пришлось вплывать въ гостиницу въ большой баркѣ, какъ на углахъ лодочники схватывались за вывѣски и такимъ образомъ передвигали свои неуклюжія колоды впередъ. Тогда Верона, съ рѣками вмѣсто улицъ и озерами тамъ, гдѣ слѣдовало быть площадямъ, была величавѣе. Противно видѣть мѣнялу въ древней Лоджіи, казармы — въ старомъ монастырѣ, чиновника въ шапкѣ — передъ Сансовино и Миколь Анджело, рынокъ — на форумѣ и слушать Оффенбаха посреди римской арены. У веронскаго муниципалитета, къ счастію, хватило соображенія отказать одному предпріимчивому «дукѣ», который предложилъ отдать ему арену на содержаніе съ тѣмъ, что онъ устроитъ посреди нея балы, въ галлереяхъ — рестораны съ иллюминаціей. Это было еще до того, когда такія величавыя руины объявлены собственностью государства… Случись такая профанація — она оказалась бы какъ разъ въ духѣ всеопошляющаго мѣщанства, — канканировать тамъ, гдѣ когда то умирали!..

XVII.
Импровизаторъ.

Во второй свой пріѣздъ въ Верону иду смотрѣть палаццо «Pompei della Vittoria», построенный Саммикели. Въ немъ много дивныхъ созданій кисти Тіеполо, Веронеза, Караваджіо, Перуджино, Тинторетто, Беллини, Рафаэля, Корреджіо и другихъ, и наталкиваюсь на сплошную толпу близъ Понте-Пави, откуда, утопающая въ золотистой дымкѣ полудня, рисовалась вся Верона.

— Что это такое? — спрашиваю.

— Un eminente poeta… Великій поэтъ, народный поэтъ! — поясняютъ мнѣ.

— Какой?

А самъ удивляюсь, что великому поэту дѣлать на площади?

— Какъ? Кажется, слѣдовало бы знать! Одинъ только и есть у насъ. Это — самъ Каваццола. Онъ во время гарибальдійскаго движенія воодушевилъ своими пѣснями весь городъ, дрался въ войскахъ нашего народнаго вождя и ихъ тоже воспѣлъ въ своихъ импровизаціяхъ,

Пробиваюсь — слушаю.

На небольшой телѣжкѣ, высокій, сѣдобородый, съ львиною гривой серебристыхъ волосъ на головѣ и съ гордымъ обликомъ римскаго трибуна, — хоть сейчасъ пиши съ него картину, — старикъ, очевидно, импровизируетъ поэму Тома — идиллически счастливая жизнь здороровой семьи. При отсутствіи болѣзней міръ кажется такъ прекрасенъ, человѣкъ засыпаетъ съ улыбкой, потому что знаетъ, что и проснется съ нею. Завтра ему сулитъ новыя радости… Звучные стихи, мастерская дикція. Вотъ бы нашимъ публичнымъ лекторамъ поучиться! Я слышу имена Цинцинната, Виргилія. Очевидно, даже со ссылками на исторію и классиковъ.

— И какъ немного надо, чтобы рай на землѣ открылся человѣку! — патетически восклицаетъ импровизаторъ. — И какой рай!

Слѣдуетъ его описаніе. Красокъ, красокъ, красокъ — хоть отбавляй.

Что же нужно для этого? Толпа замираетъ отъ ожиданія.

— Стоитъ только ежедневно по утрамъ, когда лучъ божественнаго солнца блеснетъ прямо въ глаза ваши, принимать столовую ложку вотъ этого.

Увы! и импровизація была посвящена новому кровоочистительному средству, изобрѣтенному аптекаремъ Маркуччи. Аптекарь Маркуччи нанялъ «знаменитаго поэта площадей и импровизатора, гарибальдійца Каваццолу», чтобы тотъ пустилъ въ ходъ его медикаментъ. Поэзія слабительнаго! И мы скорѣе спѣшимъ укрыться отъ нея въ холодныя и мрачныя залы палаццо…

Вся Италія — въ этомъ родѣ.

Вчерашній гарибальдіецъ и гордый поэтъ сегодня на службѣ у аптекаря вдохновенно продаетъ касторовое масло.

XIII.
Живые мертвецы.

Новое время сказывается повсюду въ Веронѣ. Столь властные здѣсь патеры ходили въ эти годы повѣсивъ носы и поджавъ хвосты. За табль-д’отомъ нашей гостиницы ежедневно собиралось нѣсколько этихъ падре, съѣхавшихся сюда въ Верону по какому-то общему дѣлу. Южные — тѣ были полны вѣры въ будущее, надежды и веселости. Неаполитанское духовенство, всегда жизнерадостное, теперь очень подняло голову. Оно попрежнему полновластно распоряжается въ семьяхъ своихъ прихожанъ, дочерей ихъ отправляетъ воспитываться къ іезуитамъ, сыновей помѣщаетъ въ свои коллегіи. И, разумѣется, все это творится черезъ женщинъ. Мужчины, даже такъ называемые libre penseur’ы во избѣжаніе домашняго ада уступаютъ рѣшающій голосъ горластому падре; ему же — почетное мѣсто за обѣдомъ и самое спокойное мѣсто вечеромъ. Зато на сѣверѣ всѣ эти падре напоминали бѣдныхъ воробьевъ, нежданно застигнутыхъ вьюгою. И нахохлились, и носы подъ крылья, и ощипанный хвостъ какъ-то набекрень. Еще бы! Народъ совсѣмъ съ пути сбился. Какъ эти его ни пронимаютъ проповѣдью, только старухи еще помнятъ ихъ. Такова всегда судьба духовенства, претендующаго на политическую роль. Мы, пожауй, въ этомъ отношеніи счастливѣе. У насъ всегда было Божіе — Богови и кесарево — кесареви. Въ Веронѣ, напримѣръ, случился недавно такой скандалъ. Шла какая-то процессія по piazza dell’Erbe съ статуями пышно одѣтыхъ святыхъ и мученицами въ бальныхъ платьяхъ и декольтированныхъ по послѣдней модѣ, а въ это время навстрѣчу молодежь: воспитанники свѣтскихъ школъ, студенты. Какой-то патеръ не выдержалъ и давай громить ихъ: и атеисты-то они, и слуги Вельзевула, и сволочь, и canaglii, и бестіи. Студенты ничего, улыбаются. Передъ святыми сняли шапки. Одинъ остался покрытымъ — патеръ его ударилъ. Къ сожалѣнію, это оказался не студентъ, а англичанинъ-путешественникъ, зазѣвавшійся въ ихъ толпѣ. Совершенно посторонніе люди впутались, засвистали и закричали. Еще минута — и всѣхъ этихъ падре погнали съ площади. На нихъ главнымъ образомъ ополчились толстомясыя веронки, продающія зелень на этой же площади. Броколи, морковь картофель полетѣли въ святыхъ отцовъ, — точно на нихъ опрокинулся рогъ изобилія, и подъ этимъ дождемъ изъ овощей они должны были оставить со срамомъ поле битвы. Это случилось нѣсколько лѣтъ назадъ. Теперь — увы! — процессій уже не бываетъ, и народъ совсѣмъ охладѣлъ къ всевозможнымъ ораторамъ, захлебывавшимся когда-то при самомъ точномъ описаніи адскихъ мукъ, какъ будто еще только вчера они окончили полный курсъ ихъ. Разумѣется, далеко не всѣ падре такіе. Въ Италіи мнѣ случалось встрѣчать между ними истинно просвѣщенныхъ лицъ, отличныхъ священниковъ, вполнѣ заслужившихъ горячую любовь своей паствы. Я уже не говорю о томъ, что многіе между ними были талантливы. Сколько я знаю здѣсь патеровъ-писателей, патеровъ-поэтовъ, патеровъ-превосходныхъ музыкантовъ. Новыя вѣянія создали и иной типъ духовенства. Тутъ уже встрѣчаются и подходящіе къ нашимъ, понявшіе, что не дѣло служителей Церкви мѣшаться въ политику.

XIX.
Итальянскіе славяне.

Въ Веронѣ мнѣ удалось познакомиться съ нѣсколькими падуанскими студентами изъ Фріуля. Эта принадлежащая Италіи гористая и живописная область — край чисто славянскій. Многія фамиліи въ Веронѣ, Виченцѣ, Венеціи, изъ самыхъ старыхъ и знатныхъ, вышли оттуда. Изъ нихъ были и дожи, при чемъ славянскій Морозъ, напримѣръ, обращался въ итальянскаго Морозини и т. д. Меня при первыхъ встрѣчахъ съ нашими итальянскими братушками поражало то, что они не знаютъ своего языка. Они говорятъ по-французски, по-нѣмецки, но роднымъ считаютъ итальянскій языкъ.

— При нѣмцахъ намъ было скверно. Отцы разсказываютъ ужасныя вощи. Насъ швабы грабили.

— А теперь?

— Теперь мы — итальянцы. Мы у себя свободны, никто насъ по стѣсняетъ, никто ничего но навязываетъ. Школа свободна, народныя учрежденія тоже. Мы ничего и не желаемъ лучшаго.

Я какъ-то заговорилъ съ ними о Россіи. Они стали улыбаться.

— Какъ же, мы читали!

— Что именно?..

— Вообще… Надо вамъ сказать правду — у насъ народъ боится Россіи.

— Почему? — удивился я. — Мы такъ далеко отъ васъ.

— Вѣдь въ Россіи вѣчные снѣга?

И онъ мнѣ передалъ цѣлый коробъ всевозможной чуши о нашемъ отечествѣ.

— Все это глупости, разумѣется, — вмѣшался другой, посеріознѣе. А дѣло въ томъ, что прежде, даже еще десять лѣтъ назадъ, у насъ было большое сочувствіе къ Россіи. А теперь обстоятельства перевоспитали насъ. Мы знаемъ, что ничего общаго у насъ съ вами нѣтъ.

— Это вы со словъ итальянской печати?

— Нѣтъ. Сербскіе и болгарскіе студенты, которые учатся у насъ въ Падуѣ, много намъ разсказывали о вашихъ порядкахъ.

Чѣмъ больше приходится знакомиться съ дѣломъ, тѣмъ болѣе убѣждаешься, что наша дипломатія окончательно теряетъ почву на славянскомъ югѣ. Народы вообще чужды исторической сантиментальности и къ родству относятся неблагожелательно, если родные являются въ ихъ глазахъ, справедливо или нѣтъ, варварами. Еще попользоваться чѣмъ-нибудь на счетъ родичей — другое дѣло, а такъ, платонически, они сейчасъ же начинаютъ играть роль старыхъ воробьевъ, которыхъ на мякинѣ не обманешь. Даже русскіе, живущіе здѣсь и ничего общаго не имѣющіе съ міромъ офиціальнымъ, жалуются на непривѣтливость славянъ, Я ничего этого не испыталъ. Редакторъ здѣшней самой вліятельной газеты, нѣкто Добрилло, славянинъ изъ Фріуля и самый ярый итальянскій централистъ, въ своемъ органѣ «Adige» принялъ меня какъ собрата, но въ этомъ играло роль но племенное родство, а, такъ сказать, профессіональная солидарность!.. Лучше всего то, что и въ Тріестѣ главными воротилами партіи ирридентистовъ являются не коренные итальянцы, а обытальянившіеся славяне. Не правда ли — странно? Всѣ они такъ отлично говорятъ по-итальянски, хорошо по-нѣмецки и рѣдко кто понимаетъ свой отечественный языкъ. Въ здѣшнемъ Фріулѣ это такое общее явленіе, масса такъ основательно забыла родную молвь, что едва ли возможно воскресить въ ней любовь къ своему слову… А между тѣмъ итальянцы еще ни разу здѣсь но дѣйствовали сурово; за всю исторію Фріуля я не знаю ни одного насилія, которое они бы себѣ позволили относительно подвластнаго народа…

XX.
Въ саду поэта Джусти.

Послѣдній нашъ визитъ былъ къ поэту Джусти.

Тоже знаменитый мертвецъ, и Верона не даромъ хвалится его садомъ. Вотъ откуда надо списывать декораціи для Ромео и Джульетты,

Погода подъ конецъ точно хотѣла смиловаться надъ нами.

Небо разъяснилось… Тучи уползли куда-то. Горячее южное солнце мигомъ высушило мрачныя улицы средневѣковаго города. Ярче выступили точно вымытыя фрески его дворцовъ, въ синеву ушли безчисленныя колокольни. И какъ красива, какъ поэтична оказалась эта задумчивая Верона съ террасы сада! Вся въ золотомъ блескѣ, съ своими сѣрыми замками, съ зубчатыми башнями, точно перераставшими одна другую. Въ голубой дали тонули ея окраины, гдѣ чудились такіе же дворцы, такія же древнія площади.

Вонъ едва намѣтившійся очеркъ арены… Вонъ вся Синьорія точно на ладони съ крошечнымъ бѣлымъ Дантомъ на площадкѣ съ ладонь. Вонъ сквозной уголокъ мраморнаго кружева Скалигеровъ. И опять сѣдыя массы каменныхъ громадъ. Нѣсколько зеленыхъ пятенъ садовъ и широко разлившійся Адижъ, мелькающій посреди заглядѣвшихся въ его воды домовъ. Спасибо, хоть въ послѣдній разъ улыбнулся намъ этотъ монументальный и мрачный городъ.

А на сѣверѣ?

Что за красота эти Альпы! Какими недосягаемыми твердынями кажутся онѣ отсюда, какъ легки и полувоздушны ихъ дали на совершенно аметистовомъ фонѣ. Миражемъ мерещатся онѣ со своими снѣговыми вершинами, съ палевыми отсвѣтами скалъ, съ синими тѣнями ущелій… А тамъ за ними? Неужели это великаны Тироля?..

И какимъ удивительнымъ, свободнымъ воздухомъ вѣетъ съ горъ!..

Да, тутъ дѣйствительно поэтъ былъ въ своей обстановкѣ. Образы сами рождались и просились воплотиться въ звучныя строфы. Простой языкъ здѣсь, казался кощунствомъ, и душа искала невольно иного для выраженія восторга и волненій…

Верона — суровая красавица. Она не похожа на распущенныхъ въ вѣчной нѣгѣ южанокъ Флоренцію, Неаполь, Катанію… Она улыбается рѣдко, но зато улыбка ея даетъ истинное счастіе тому, къ кому она обращена… Эта улыбка строгихъ устъ, мгновенно проясняющіеся мрачные глаза. Въ этомъ своя прелесть, свои поэтическія черты!.. Я унесъ въ душѣ эту улыбку, и она у меня до сихъ поръ живетъ и грѣетъ меня въ холодныя ненастныя зимы нашего Сѣвера…

Влюбленный городъ.
(Очерки Болоньи).

Изъ Вероны я выѣхалъ ночью. Подъ утро предразсвѣтный туманъ окуталъ вершины Апеннинъ, сѣрыми облаками залегъ въ ихъ ущельяхъ. Первые лучи солнца, — и эти влажныя амфибіи ночи заколебались и, медленно цѣпляясь за утесы и лѣсистыя кручи казавшихся мрачными горъ, всползали все выше и выше. Легкая мгла еще подымалась изъ отогрѣвшихся долинъ. Персиковыя деревья, сплошь осыпанныя розовыми цвѣтами точно загорались подъ зарею. Свѣжая, нѣжная зелень весеннихъ полей, ярко-голубые клочки мало-по-малу очищавшагося неба, бѣлыя колонны виллъ, уснувшихъ въ ласковыхъ объятіяхъ тѣнистаго сада, — все это казалось чѣмъ-то праздничнымъ, чѣмъ-то до такой степени веселымъ, что у ѣхавшаго со мною въ вагонѣ нѣмца совершенно по-итальянски разыгралась фантазія.

— Это все, все будетъ наше. И горы, и долины… И персики! — прибавилъ онъ, намного погодя, облизываясь и заранѣе ихъ смакуя.

— Какимъ образомъ?

— Самымъ простымъ. Мы велики и сильны. Австрія слаба и разъединена. Мы проглотимъ ея нѣмецкія провинціи съ Тиролемъ, Истріей и Далмаціей, оставивъ Венгрію во главѣ славянъ, какъ нашу союзницу противъ Россіи.

— Спасибо за откровенность! — засмѣялся я.

— Не за что. Мы всегда были откровенны. Потомъ мы захватимъ Швейцарію. Можетъ-ли маленькая Италія существовать у ногъ такого колосса? Здѣсь, «у себя», мы будемъ отдыхалъ весною и осенью, лѣтомъ хозяйничать въ германской провинціи, а зимою заниматься политикою въ Берлинѣ.

И, вѣдь, какъ удобно распредѣлилъ все! Затѣмъ оказывалось невозможнымъ остановиться на захватѣ Италіи. Англія царствуетъ на моряхъ, а море вещь лакомая, отчего и нѣмцу не попользоваться имъ. Вмѣстѣ съ Италіей Германія беретъ уже принадлежащій якобы этому королевству Триполи. Сицилія и безъ того прибрана къ рукамъ. Мальту при этихъ условіяхъ заполучить не трудно — и вотъ Средиземное море и, слѣдовательно, путь въ Индію на вѣки прегражденъ для Британіи. «И, такимъ образомъ, мы наложимъ руку на весь міръ… Вселенная узнаетъ своего хозяина! Главное, чтобы быть сильнымъ — надо отрѣшиться отъ сентиментальности. Прежде мы были сентиментальны и слабы; ну, а теперь мы оставили все это нашимъ женщинамъ».

Я отъ души расхохотался.

— Скоро-же вы думаете все это исполнить?

— Столѣтія въ два, три…

— Ну, слава Богу… Значитъ это лѣто я еще могу провести въ итальянской Италіи?

— О, это лѣто, да… И слѣдующее тоже! — успокоилъ меня берлинецъ. — Мы не торопимся. Еще успѣемъ.

Горы все выше… Но и равнина шире. Налѣво она уже уходитъ въ неоглядную даль… Направо Апеннины тоже отодвинулись… Холмы совсѣмъ стѣснили удивительно оригинальный городъ… Въ утренней мглѣ — въ одно сѣроватое марево сливаются массивные соборы и высокія башни… Двѣ изъ нихъ особенно замѣтны и обѣ — падающія… Гаризенда и Азинелли, первая — тяжелая и толстая, словно неоконченная, вторая — тонкая, какъ минаретъ, и потонувшая въ туманѣ… Поѣздъ быстро подходитъ къ этому монументальному, — иначе не знаю, какъ и назвать его, — городу…

— До свиданія! — жму я руку берлинцу, — ну, а съ Россіей что вы предполагаете дѣлать?

— Россія слишкомъ велика… У нея много лишняго. Она можетъ отодвинуться на востокъ — тамъ у нея есть великія культурныя задачи!..

— А въ Европѣ?

— Въ Европѣ она будетъ работать на насъ. Мы безъ всякой войны скупимъ ваши земли и введемъ на нихъ свою систему сельскаго хозяйства. Россія будетъ кормить насъ. Я не врагъ, а другъ Россіи, и всегда былъ за союзъ съ нею.

Я простился съ «нашимъ другомъ»…

Весь городъ на аркадахъ. Тяжелые верхніе этажи покоятся на сводахъ перваго; тѣ, въ свою очередь, опираются на толстыя колонны… По обѣ стороны улицъ, такимъ образомъ, идутъ всегда сухія и полныя прохлады и. тѣни галлереи… Безконечная панорама галлерей, колоннъ и арокъ придаетъ Болоньѣ какое-то величавое однообразіе… Многіе изъ итальянскихъ городовъ построены, именно, такъ. Лучше ничего и не придумаешь: ни зимній дождь, ни горячее солнце не потѣмаютъ вамъ съ конца въ конецъ обойти хотя-бы всю Болонью совершенно сухимъ въ декабрѣ и январѣ, и не одурѣвъ отъ жары въ въ іюлѣ, августѣ и сентябрѣ. Боковыя улицы уходятъ въ такую-же даль своими арками и колоннами, кое-гдѣ тѣсныя площади и на нихъ — храмы, дворцы, похожіе на замки, сѣрыя башни, но каждый камень этихъ церквей, палаццо и башенъ останавливаютъ вниманіе туриста. Незапамятною стариною вѣютъ эти уголки, «пощаженные рукою времени», какъ выражался нѣкогда мой профессоръ исторіи, и снято сохраненные современнымъ поколѣніемъ. Они, эти современныя поколѣнія, болѣе стоятъ въ этомъ отношеніи на почвѣ практической. Тутъ не одно уваженіе къ своему блестящему прошлому. «Наши памятники, едва-ли не больше южной природы, привлекаютъ къ намъ путешественниковъ со всего міра. Такимъ образомъ, весь земной шаръ платитъ намъ дань. Это самый вѣрный и едва-ли не самый крупный нашъ доходъ, — слѣдовательно, мы должны дрожать надъ каждымъ камнемъ нашихъ старыхъ зданій и развалинъ и пуще всего беречь ихъ!», сказалъ кумиръ современной Италіи, министръ Селла, еще недавно такъ торжественно схороненный ею. И эти слова стали точно заповѣдью для правительства и народа. Нужно видѣть, какъ здѣсь умѣютъ поддерживать развалины, такъ что онѣ уже но могутъ разрушаться болѣе, въ то же время ничего не теряя изъ своего меланхолическаго величія. Реставрируя старые храмы, старые палаццо, они даже поправкамъ, вдвинутымъ новымъ частямъ умѣютъ придать такой колоритъ и характеръ древности, что, по окончаніи подобной работы, трудно опредѣлить, что новое, что прежнее. А надзоръ, а тщательное сохраненіе въ полной неприкосновенности всѣхъ окрестныхъ декорацій такъ, чтобы руина или древній памятникъ производили, именно, желаемое впечатлѣніе? Гдѣ обнаруживается столько артистическаго вкуса, столько знаній, столько энергіи въ борьбѣ со всеразруінающимъ временемъ. Я говорилъ только что съ монахомъ одного изъ упраздненныхъ монастырей. «Мы и за новымъ режимомъ признаемъ одну заслугу! — улыбнулся онъ. — Нынѣшнее итальянское правительство бережетъ для насъ наши монастыри такими, какими мы оставили ихъ. Такъ что вернемся мы на все готовое».

— А развѣ вы думаете вернуться?

— Если не мы, то, во всякомъ случаѣ, наши дѣти.

— Какъ дѣти? а обѣты безбрачія?

— Я говорю о духовныхъ дѣтяхъ, — засмѣялся францисканецъ. — Дѣло въ томъ, что мы пользуемся дарованною конституціей свободою ассоціацій. Мы покупаемъ небольшіе клочки земли и селимся на нихъ, соблюдая въ своей внутренней жизни всѣ правила нашихъ орденовъ. Затѣмъ, мы подбираемъ брошенныхъ и оставленныхъ дѣтой. Народъ въ Италіи, несмотря на свою чудную природу, бѣденъ, для него дѣти иногда воличайшая тягость. Мы беремъ бремя его на себя. Спасаемъ отъ нищеты и разврата сиротъ и, когда пробьетъ часъ, въ нашемъ распоряженіи будетъ цѣлая армія молодыхъ, убѣжденныхъ монаховъ, связанныхъ родствомъ съ окружающимъ ихъ населеніемъ. Господь, посылающій на насъ испытанія, въ безконечной благости своей даетъ намъ и сродства бороться съ ними!.. Съ его помощью мы побѣдимъ Вельзевула!

Монахъ помолчалъ.

— И раздавимъ главу змія! — съ удивительною энергіей вдругъ выпрямился онъ.

Мы помѣстились въ старинномъ отелѣ Брюна — древнемъ дворцѣ Мальвазія, на улицѣ Уго-Басси, когда-то знаменитой С. Феличо. Вокругъ насъ были чудесныя картины, статуи, сохранившіяся отъ прежняго палаццо, а съ бельведера его мы могли, когда хотѣли, любоваться дивнымъ видомъ раскидывавшейся вокругъ насъ Болоньи, со всѣми ея несравненными памятниками, средневѣковыми площадями и улицами, пережившими тысячелѣтія, съ панорамою колоссальныхъ соборовъ и сѣрыхъ башенъ, съ зеленою рамкою садовъ и полей кругомъ и на сѣверо-западѣ величавымъ очеркомъ Апеннинъ, заслонившихъ плодоносную долину счастливой Ломбардіи съ поэтическимъ бассейномъ рѣки По отъ прелестной, улыбающейся, празднующей вѣчную весну долины Арно. Тамъ, за ними, покоится подъ влюбленнымъ въ нее солнцемъ заснувшая среди своихъ мраморовъ и до сихъ поръ грозящая Медичисами Флоренція…

Я понимаю, что итальянцы, надолго уѣзжающіе изъ своихъ городовъ, могутъ страдать тоскою по родинѣ. Именно, по Болоньѣ, Венеціи, по Арно, по Неаполю. Еще недавно здѣшнія газеты передавали трогательный разсказъ объ одномъ болонцѣ, котораго судьба взыскала всяческими милостями въ Америкѣ. Онъ, несмотря на это, худѣлъ и болѣлъ, исключительно отъ разлуки съ роднымъ городомъ. Наконецъ, ему окончательно стала нестерпимою чужбина. Онъ кинулъ все и богатство, и знакомыхъ, и новыхъ родныхъ и поѣхалъ домой. Ему, впрочемъ, удалось только издали увидать башни и купола Болони. Потрясеніе было такъ велико, что онъ умеръ въ виду ея поэтической панорамы.

Какъ всѣ итальянскіе города, Болонья имѣетъ за собою длинный формулярный списокъ, по которому вступленіе ея на дѣйствительную службу значится еще тогда, когда людей не было, а существовали герои, полубоги, титаны, нимфы, наяды и т. п. непризнанныя исторіей обоего пола особы. Занимались онѣ, разумѣется, по роду службы. Герои побѣждали, полубоги съ нимфами предавались пріятному ламуру, титаны воевали съ небомъ и т. д. по общей, равно для всѣхъ далекихъ временъ установленной, программѣ. Извѣстно только одно, что когда первобытные лигурійцы явились сюда, то это до такой степени возмутило сверхъестественныхъ персонъ, господство человѣка сдѣлалось для нихъ столь невыносимо, что, будучи не въ силахъ заставить его убраться вонъ, онѣ ушли отсюда сами. Эпоха бронзоваго вѣка ознаменовалась здѣсь пришествіемъ омбрійцевъ, оставившихъ на утѣшеніе археологамъ и консерваторамъ всякихъ музеевъ, кабинетовъ, собраній — массу драгоцѣнныхъ памятниковъ, жилищъ, некрополисовъ, оружія, артистически отдѣланныхъ посудъ. До нихъ города не существовало — омбрійцы первымъ дѣломъ его воздвигли и замкнули свои лачуги и кладбища толстыми стѣнами. Инженеръ Цаннони всю свою жизнь копался въ нихъ только для того, чтобы имѣть утѣшеніе утвердить впослѣдствіи тотъ фактъ, что на мѣстѣ Болоньи во времена оны, дѣйствительно, также жили и размножались люди, столь же свирѣпо другъ друга кровянили и такими же были подлецами, какими являются и современники. Лигурійцы, истребленные омбрійцами, не остались не отмщенными. Явились этруски и, въ свою очередь стали избивать омбрійцовъ, селиться въ ихъ стѣнахъ и лачугахъ, заниматься размноженіемъ рода человѣческаго съ ихъ уцѣлѣвшими дѣвицами, (къ дамамъ въ тѣ времена были строги) и хоронить своихъ покойниковъ на ихъ кладбищахъ. Городъ между Савоною и Рено называли Фользиной, и въ этомъ самомъ чинѣ онъ извѣстенъ вплоть до нашествія галловъ-бойеновъ, которые въ третьемъ вѣкѣ до P. X. по праву перваго вставшаго и палку взявшаго отлично устроились между Пармою, Моденою и Фельзиною. Уголокъ былъ великолѣпный, галлы этого не поняли и жили въ крѣпостяхъ, въ стѣнахъ, оставивъ плодоносную долину этрускамъ. Фельзину завоеватели назвали Бононіей, отчего исторія ничего не выиграла, по крайней мѣрѣ истинные гробокопатели этой великой науки имѣютъ полное право претендовать на галловъ. Несмотря на самыя тщательныя вскрытія кургановъ и могилъ, они ничего не дали для науки музеевъ и кабинетовъ. Зато галлы были очень неспокойнымъ народомъ и за 198 лѣтъ вмѣстѣ съ этрусками пристали къ Аннибалу. За это римляне забрали Болонію и въ семнадцать лѣтъ послѣ этого переселили сюда около 8,000 своихъ колонистовъ, повелѣвъ имъ всячески обижать галловъ и чинить имъ за бунтовства разныя неправды. Колонисты усердно принялись за это, больше всего пакостя насчетъ прекраснаго пола, что сейчасъ же измѣнило типъ населенія. Болоніанки столь были падки на прелести римскихъ воиновъ, что черезъ какіе-нибудь сто лѣтъ ихъ отечественный городъ сдѣлалсь совсѣмъ римскимъ съ ногъ до головы. Онъ содѣйствовалъ Октавіану въ борьбѣ противъ тріумвирата, и, когда Августъ прибралъ Римъ къ рукамъ, императоръ въ знакъ благодарности построилъ въ Болоніи знаменитые термы, для чего отвелъ туда воды рѣки Сетты, воздвигъ здѣсь храмы и великолѣпныя зданія, и, вообще, украсилъ городъ массою величавыхъ памятниковъ, развалины которыхъ и до сихъ поръ служатъ «предметомъ удивленія для современниковъ» — фраза, которою я тоже одолженъ своему профессору исторіи, бывшему великимъ мастеромъ по части Кайдановской элоквенціи. О болоньской аренѣ говоритъ Маціалъ, Болоніи покровительствовалъ Неронъ, ее посѣщали охотно римскіе поэты; но все это продолжалось не долго; уже въ IV-мъ вѣкѣ отъ нея оставался одинъ жалкій сколетъ, по словамъ св. Амбруаза. Дѣло въ томъ, что Болонія стояла на большой дорогѣ всякихъ нашествій. Какіе только варвары, проходимцы, грабители не останавливались на дневку и не оставляли своего слѣда въ типѣ будущихъ жителей! Не отъ того ли нравы болонокъ (и двуногихъ, и четвероногихъ) отличаются такою легкостью? Подъ властью равенскихъ экзарховъ Болонія вела жизнь темную и не завидную до VIII вѣка, когда ее забрали въ свои цѣпкія лапы лангобарды. Луитирандъ занялся возстановленіемъ прежней Болоньи. Какъ карликъ, поселившійся въ жилищѣ великана, кроитъ изъ его штановъ себѣ всяческія платья и все-таки остается излишній остатокъ, такъ и онъ изъ остатковъ римскихъ построекъ сталъ возводить всевозможные храмы и дворцы для себя и своихъ ближнихъ. Но развалинъ еще было слишкомъ много. Несмотря на то, что матеріалъ брали оттуда, онѣ все еще покрывали большое пространство. Въ эту эпоху была воздвигнута Sancta Jerusalem, базилика св. Стефана, которая теперь, несмотря на то, что ей болѣе тысячи лѣтъ отъ роду, стоитъ еще незыблемо и знать не хочетъ всеуничтожающаго времени. Карлъ Великій объявилъ Болонью свободнымъ городомъ, откуда явился девизъ въ ея гербѣ «Libertas». Это, впрочемъ, не помѣшало разнымъ изящнымъ молодымъ людямъ забирать ее въ свои руки, сначала имперіи, а потомъ Тосканѣ, смотрѣть на Болонью, какъ на свои законныя владѣнія, пока съ 1117 года графы болонскіе не стали исключительными обладателями города на общемъ феодальномъ правѣ. Рядомъ съ этимъ, посреди развалинъ древняго города, уже поглощенныхъ новою Болоньей, ставшею и богатою, и цвѣтущею, растетъ здѣсь изученіе наукъ. Забитая римская наука подняла голову. Основался университетъ, очень быстро пріобрѣвшій знаменитость. Великій Ирнеріо, или Ирнеріусъ, или Warnerio, основалъ здѣсь изученіе римскаго права въ 1158 году, уставы, данные въ Ронкальѣ Фридрихомъ Барбаруссой, были записаны уже юрисконсультомъ, вышедшимъ изъ болоньскаго университета. Благодаря цѣлой пляедѣ талантливыхъ и глубоко-ученыхъ профессоровъ, все жаждавшее тогда свѣта и мысли, бѣжало сюда. Уже на первыхъ порахъ въ болоньскомъ университетѣ было 3,000 студентовъ, потомъ 5,000, а въ 1262 году, съ немногимъ черезъ сто лѣтъ, число слушавшихъ лекціи здѣсь простиралось до 10,000! Паденіе Болоньи въ настоящее время будетъ ясно изъ простого сравненія. Теперь университетъ ея считаетъ только 450 студентовъ! Скоро здѣсь были открыты медицинскій и философскій факультеты. Тогда въ цѣломъ мірѣ было только одно учрежденіе, осмѣлившеся соперничать съ нимъ — университетъ Парижскій. Отовсюду, изъ Испаніи, даже Греціи, еще хранившей свои великія преданія, стекалась сюда молодежь. Лекціи славныхъ болоньскихъ профессоровъ посѣщались Данте, Петраркой, Боккачіо, Тассо, Коперникомъ и сотнями другихъ, сдѣлавшихся впослѣдствіи гордостью человѣчества. Здѣсь впервые былъ вскрытъ трупъ, и изученіе анатоміи стало на раціональную почву, тутъ открытъ гальванизмъ. Болоньскій университетъ опередилъ другіе не въ одномъ этомъ. На его каѳедрѣ впервые появились женщины. И какія! Одна изъ нихъ, Новелла д`Андреа, въ XIV вѣкѣ была не только чудомъ науки, но и совершенствомъ красоты. Чтобы слушатели не забывали первую ради второй, она читала свои лекціи за занавѣсомъ, скрытая отъ ихъ взоровъ. Лаура Басси учила здѣсь математикѣ и физикѣ, синьора Манцолини — анатоміи, литература греческая преподавалась Клотильдою Тамброни. И ни одинъ серьезный человѣкъ не возставалъ противъ этой роли женщинъ. Разъ только ка.кой-то теологъ позволилъ въ своей лекціи сказать что-то о женскомъ легкомысліи и тотчасъ-же молодая красавица Розина ди-Джіойя вызвала диспутъ и побѣдила ханжу его же оружіемъ, обнаруживъ такое глубокое знаніе теологіи и метафизики, что папа предложилъ ей каѳедру въ Римѣ. Женщины тогда, вообще, умѣли постоять за себя, и, когда смѣлый Луцилліо оскорбилъ на улицѣ ученую и писательницу Катерину Финигуэрра, она, долго не думая, вызвала его на дуэль; они дрались за стѣнами города, и Луцилліо остался на землѣ, раненный и изуродованный шпагою уже сравнительно пожилой женщины. Въ Болоньѣ, едва-ли не въ единственномъ изъ городовъ сѣверной Италіи, женщины импровизировали цѣлыя поэмы. Здѣшнія поэтессы славились удивительнымъ стихомъ не менѣе, чѣмъ красотою. Одинъ французскій путешественникъ XVI столѣтія восклицаетъ: «Я слышалъ здѣсь въ обществѣ столько чудныхъ и звучныхъ стиховъ, что самъ бросилъ писать стихи съ тѣхъ поръ. До ихъ изящества никогда не дойдешь, только сильнѣе чувствуешь свое безсиліе». И кто-же были поэтами? Прелестнѣйшія женщины болоньскаго высшаго общества! Тотъ-же французъ разсказываетъ, какъ онѣ создавали свои «граціозные» стихи. Писались тэмы, и каждая импровизировала доставшуюся ей по жребію. При этомъ полагалось только по 10 минутъ. Черезъ десять минутъ начинала декламировать третья. Иначе поэмы ихъ были-бы слишкомъ длинны. Самыми строгими экзаменаторами и профессорами были женщины, онѣ-же оцѣнивали диссертаціи, являлись судьями при диспутахъ, говорили привѣтственныя рѣчи отъ университета знаменитымъ ученымъ, посѣщавшимъ его!..

Въ XII вѣкѣ Болонья принимаетъ участіе въ возстаніи ломбардцевъ противъ Фридриха I, въ XIII — дѣлается центромъ борьбы итальянскихъ патріотовъ противъ Фридриха II. Послѣ того но было ни одного освободительнаго движенія въ Италіи, въ которомъ этотъ городъ науки и молодости не игралъ-бы видной роли. При Фоссальта болонцы разбили на голову гибеллиновъ Моденскихъ и полонили Энцо, короля Сардиніи, сына Фридриха II. Въ городѣ было пятьдесятъ вольныхъ обществъ: одни съ цѣлью разрабатывать вопросы науки или искусства другія, — представлявшія подобіе гимнастическихъ нашего вѣка, занимавшихся упражненіями въ военномъ дѣлѣ. Торжественнымъ актомъ еще въ XII вѣкѣ здѣсь было провозглашено полное уничтоженіе личнаго и крѣностнаго рабства. Болѣе 30,000 работниковъ создали громадную промышленность города. Законы обезпечивали работнику счастливую старость. Онъ получалъ пенсію изъ спеціальныхъ фондовъ. Право труда цѣнилось такъ высоко, что работникъ не могъ быть арестованъ, подвергнутъ позорному наказанію. Болонцы, какъ и венеціанцы, первыми отказались отъ національныхъ предразсудковъ. Часто университетъ вмѣшивался въ дѣла другихъ государствъ, посылалъ имъ свои громкія обличенія!

Послѣдующая исторія Болоньи — рядъ народныхъ возмущеніи. Послѣ упорнаго возстанія 1376 года, болонцы предприняли два дѣла: во-первыхъ, объявили свой городъ съ округомъ республикой, а, во-вторыхъ, рѣшили въ память освобожденія построить базилику св. Петронія, которая до сихъ поръ является величавымъ свидѣтельствомъ былого могущества и славы. Борьба за власть, за исключительное право быть гонфалоньеромъ республики начинается тотчасъ-же между фамиліями Канетоли, Бентиволіо и Доццадини. Олигархи, правившіе Болоньей, довели народъ до того, что онъ выгналъ ихъ и призналъ надъ собою чисто-номинальную, на первыхъ порахъ, власть папы въ въ лицѣ его легата. Папскій легатъ являлся здѣсь тогда родомъ конституціоннаго короля, дѣлами же города управлялъ наслѣдственный сенатъ. Это тянулось до 1796 г., когда генералъ Бонапартъ выгналъ легата и посадилъ на площади «дерево свободы». Дереву свободы приняться здѣсь не удалось, и конституція республики Чизальпинской дѣйствовала не долго. Вѣнскій конгрессъ 1815 года растопталъ историческія права старой Болоньской свободы и отдалъ болоньскій округъ вмѣстѣ со всею Романьей папѣ. Но прошлое не забывается скоро и въ особенности такое, какое считаютъ за собою города Италіи. Одно изъ селъ болоньскаго округа, — Самоджи, кажется, или сосѣднее съ нимъ — Лунино — хотѣло даже послать депутата на вѣнскій конгрессъ съ заявленіемъ, что оно, вооружась, будетъ сопротивляться соединеннымъ арміямъ всей Европы, если его оставятъ въ составѣ папской области. Фактъ комическій, но характерный. Разсказываютъ о двухъ болоньскихъ гражданахъ, которые изъ отчаянія, что ихъ древняя республика гибнетъ, забрались на Гаризенду и бросились съ ея кровли внизъ. Съ этихъ поръ Болонья дѣлается центромъ дѣятельности карбонаровъ, очагомъ партіи итальянскаго объединенія и свободы. Каждый изъ городовъ этой страны, выросшій на почвѣ совершенно обособленныхъ льготъ и конституцій, могъ помириться съ утратою ихъ не иначе, какъ свободно признавъ себя частью цѣлой Италіи, войдя въ составъ ея. Не проходило года, чтобы Болонья не возставала. 1881 и 1848 года были въ этомъ отношеніи самыми яркими. Чтобы удержать его населеніе отъ вспышекъ, четыре раза здѣсь ставили австрійскій гарнизонъ. Два раза очень долго: съ 31 по 38 и съ 41 по 59. Въ остальное время его занимали папскіе швейцарцы. Трудно себѣ представить, какую глубокую ненависть питали болонцы противъ своихъ утѣснитолей. Ходили толки о повтореніи сицилійскихъ вечеренъ. Днемъ и ночью австрійцы содержали караулы какъ въ военное время. Когда, наконецъ, 11-го іюня 1859 года австрійцы ушли, городъ возсталъ, какъ одинъ человѣкъ, и сбросилъ съ себя ярмо тіары и ключей св. Петра. Падре и монахи бѣжали отсюда передъ бѣшеною яросгью народа, и въ 1860 году Болонья добровольно принесла всѣ свои старыя права на свободу въ жертву разъ навсегда возсоединившемуся отечеству. Для города началась новая эра и новая жизнь. Теперь онъ уже неузнаваемъ. Населеніе его опять растетъ. Университетъ опять расширяется, болоньскіе ученые мало по малу подымаютъ его значеніе въ Италіи, хотя соперничество Падуи и Флоренціи и много отнимаетъ у него. Оно и понятно: прежде свѣтилъ онъ одинъ, а теперь рядомъ зажглись и другія звѣзды…

Я нѣсколько разъ былъ въ Болоньѣ, въ 1882 г. и теперь. Но какъ все двинулось въ этотъ маленькій промежутокъ времени! Число газетъ удвоилось, нѣсколько новыхъ книжныхъ магазиновъ, пять ученыхъ обществъ дополнили прежнія семь, число студентовъ въ университетѣ очень увеличилось, а обороты болоньской торговли, по офиціальнымъ даннымъ, выросли на восемьнадцать милліоновъ, такъ что теперь они даютъ почтенную цифру семидесяти милліоновъ франковъ. Жизнь при этомъ осталась такою-же дешевою, какъ и прежде. Вы здѣсь легко найдете хорошую комнату за 15 франковъ въ мѣсяцъ, сносный пансіонъ за шесть фр. въ день. Разумѣется, въ отеляхъ дороже, но все-таки, путешествуя по Италіи, вы не можете быть такъ ограблены, какъ въ какомъ нибудь провинціальномъ рускомъ городкѣ, гдѣ Иванъ Ефимовъ, поставившій свою гостиницу на «московскую ногу», вообразилъ, что отъ этого его родной Царево-Кокшайскъ или Козьмодемьянскъ сталъ не иначе, какъ Лондономъ, и потому въ день за грязныя стѣны своего клоповника беретъ съ васъ столько-же, сколько здѣсь вы истратите въ недѣлю. Вообще, очень кстати будетъ отвѣтить на вопросъ, не разъ обращавшійся къ русскимъ, ѣдущимъ за-границу, и въ печати, и въ обществѣ. То и дѣло слышишь: помилуйте, отчего вы не путешествуете, не живете у насъ въ Крыму, на Кавказѣ, на Волгѣ и т. д. Зачѣмъ вы увозите русскія деньги за-границу. Да, прежде всего, потому, что, несмотря на курсъ, несмотря на то, что нашъ рубль стоитъ немногимъ больше полтинника, «заграница» все-таки дешевле. Попадите вы въ Ялту, въ гостиницу «Россія», «Ялта», «Эдинбургъ» — все равно — вы за однѣ стѣны заплатите столько-же, сколько здѣсь вамъ обойдется все ваше содержаніе. Я уже не говорю объ удобствахъ, о томъ, что тутъ вы человѣкъ, а тамъ кошелекъ, предупредительно раскрытый каждому прохвосту, желающему запустить въ оный руку. Посмотрите, сколько русскихъ живетъ во Флоренціи, Пизѣ, Генуѣ, Римѣ, Неаполѣ и другихъ городахъ Италіи. Они тратятъ отъ 6 до 12 фр. въ день за пансіонъ, т.-е. отъ 2 р. 40 к. до 4 р. 80 к. за все свое содержаніе. Мало-мальски приличная комната въ гостиницѣ «Россія» въ Ялтѣ обойдется вамъ ровно вдвое. А паспорта, а необходимость всегда быть одѣтымъ или одѣтой съ иголочки, а глупѣйшій режимъ жизни съ неизбѣжными, надоѣдающими вамъ посѣтителями, клубами, подписками, картами, парти-де-плезирами, никому и никогда плезира не доставляющими, а сплетни, а неудобства на каждомъ шагу?.. И, вѣдь, цѣны, о которыхъ я говорю — цѣны курсовыя. Подымись сегодня нашъ рубль до четырехъ франковъ — Италія вѣдь не увеличитъ стоимости своихъ отелей, слѣдовательно, тогда вы заплатите за пансіонъ отъ 1 р. 50 к. до 3 р… Въ большихъ итальянскихъ гостиницахъ есть еще и другая прелесть, весьма заманчивая для путешественниковъ. Сюда съѣзжаются со всѣхъ концовъ міра. Всегда собирается порядочное общество, сидящіе за табльдотомъ не сторонятся, не фыркаютъ другъ на друга, какъ это дѣлается у насъ. Вечеромъ въ салонахъ отелей поютъ и играютъ.

Я Болонью осматривалъ подробно, наблюдалъ ея жизнь, людей, и какъ нельзя болѣе нахожу вѣрнымъ замѣчаніе И. Тэна, что всѣ ея жители кажутся вѣчно влюбленными. И дѣйствительно, это городъ влюбленныхъ. Посмотрите на гуляющихъ по улицамъ и площадямъ, на эти толпы, собирающіяся у кофеенъ, на публику театровъ, — во всѣхъ лицахъ что-то возбужденное, что-то говорящее о воспріимчивости, о томъ, что каждый изъ нихъ или влюбленъ, или готовъ влюбиться. Зайдите въ церкви — тоже самое. Нѣжные взгляды, заманчивыя улыбки, вздрагивающіе отъ внутренняго волненія голоса. Молодежь вся кажется jeune-premier’ами изъ театра, нашимъ россійскимъ тенорамъ надо-бы поучиться здѣсь этому удивительному умѣнью говорить съ женщинами. Я слышалъ, какъ одинъ юноша покупалъ перчатки у довольно старой и несомнѣно мордастой приказчицы. Если-бы не понимать его словъ, а судить по интонаціи — можно было-бы подумать, что онъ до смерти влюбленъ въ нее. Какія ударенія, какіе оттѣнки кладетъ болонецъ на слова Bella, vaga, vezzosa, leggiadra! А посмотрите на него, когда мимо проходитъ красавица. Онъ весь — тоска, желаніе, страсть, любовь. Кажется, вся жизнь у него переходитъ въ глаза. Онъ слѣдитъ за очаровательнымъ видѣніемъ, не смѣя вздохнуть и тогда уже, когда величественный турнюръ и высоко подобранныя юбки дамы скроются за угломъ, болонецъ не можетъ оторваться отъ мѣста, гдѣ прошла она. Онъ прикованъ къ нему, пока новый турнюръ не отвлечетъ его вниманія. Болонецъ всегда влюбленъ въ ту женщину, съ которой онъ говоритъ, и такъ какъ они постоянно разговариваютъ съ синьорами и синьоринами, то на его лицѣ вѣчно написано какое-то упоеніе, которое было-бы противно на сѣверныхъ физіономіяхъ, но здѣсь, подъ этимъ солнцемъ, оно кажется умѣстнымъ и пріятнымъ. А какъ хороши здѣшнія женщины, сколько прелести въ ихъ улыбкѣ, огня въ глазахъ, какъ граціозны всѣ ихъ движенія. Она знаетъ, что всѣ ею любуются, и хочетъ быть достойною этого: chograziosa! звучащаго ей на встрѣчу. Она не обижается, напротивъ, благодарный взглядъ ея привѣтливо останавливается на одушевленномъ лицѣ незнакомаго человѣка, изрѣдка она даже наклонитъ голову, точно кланяясь вамъ за любезность. И не думайте, чтобы это было приглашеніе слѣдовать за нею. Вы бы жестоко поплатились, сдѣлавъ такую грубую и недостойную неосторожность. Восторгъ съ одной стороны, ласковая улыбка — съ другой, и ничего болѣе. На дальнѣйшее разсчитывать можно и должно, но для этого надо, вопервыхъ, жить здѣсь, а, во-вторыхъ, дѣлать такъ, чтобы комаръ носу не подточилъ. Болоньскія дамы не только красивы и граціозны. Онѣ до сихъ поръ не забыли традиціи своего общества въ доброе старое время. Онѣ остроумны, въ большинствѣ хорошо образованы, отличаясь этимъ выгодно отъ веронокъ и венеціанокъ, прелестно говорятъ, чрезвычайно изящно держатъ себя. Съ ними не скучно. Болоньская дама не станетъ надоѣдать вамъ перечнемъ прочитанныхъ книгъ, усвоенныхъ знаній, но въ каждомъ ея словѣ слышится, что она и знакома со многимъ, и училась не мало. Въ ней нѣтъ спокойствія англичанки и безцеремонности француженки. Она и покраснѣетъ и по временамъ дѣлается застѣнчивой. Ея быстрый, живой и всегда тонкій разговоръ обрывается при первомъ грубомъ словѣ, словѣ, сказанномъ съ раздраженіемъ. Она разомъ чувствуемъ въ своемъ собесѣдникѣ каждую перемѣну въ его расположеніи духа и никогда и ни въ чемъ она не стѣснитъ васъ, не поставитъ въ неловкое положеніе. И, притомъ, въ ней очень много неопредѣлившихся поэтическихъ склонностей. Напишетъ ей влюбленный юноша восторженный сонетъ — она ему отвѣтитъ тоже звучными стихами, гдѣ, правда, очень много реторики — но это ужъ общій недостатокъ итальянской поэзіи. Она глубоко и тонко понимаетъ музыку — да, впрочемъ, и всѣ болонцы на столько знатоки въ этомъ отношеніи, что неувѣренные въ себѣ артисты со страхомъ и трепетомъ помышляютъ о театрѣ Communule — лучшемъ изъ здѣшнихъ. Публика тутъ требовательна. У болонцевъ тонкій слухъ и бездна вкуса. Они простятъ вамъ все: и слабость голоса, и робость, но не фальшивыя ноты, не грубость пѣнія, которую отечественные Мидасы считаютъ почему-то силою; это — не капризная, нервная и часто несправедливая публика неаполитанскаго Санъ-Карло, не всепрощающіе венеціанцы. Болонья для пѣвца — школа, и успѣхъ здѣсь считается большою заслугой. Когда я пріѣхалъ сюда, въ оперномъ театрѣ «Брюнетти» пѣлъ одинъ изъ нашихъ соотечественниковъ съ большимъ успѣхомъ, прекрасный басъ Абрамовъ, ученикъ московской профессорши г-жи Александровой, давшей такую массу замѣчательныхъ пѣвцовъ и хорошихъ артистовъ, а въ театрѣ del Corso первымъ теноромъ оказался другой русскій — Николай Фигнеръ, прекрасно обработанный, не выдающейся силы, но красивый голосъ.

— Довольны-ли вы Италіей? — спрашиваю ихъ.

— О, еще-бы! Это такая школа. И, притомъ, знаете, какъ легко пѣть! Ни интригъ, ни гадостей, которыя творятся у насъ. Такія отношенія товарищескія со всею труппой. У насъ мы но привыкли къ этому.

На мое счастье — я всюду за-границей встрѣчаю соотечественниковъ.

Дня черезъ три послѣ моего пріѣзда, въ коридорѣ отеля подходитъ ко мнѣ какая-то женщина.

— Сказываютъ, батюшка, вы русскій?

— Русскій…

— А я буду тоже русская…

Оказалась нянькой графа ***, привезенной сюда изъ Россіи.

— Нравится вамъ Италія?

— Ну, ужъ нашли чему ндравиться, — раздражепно заговорила она. — Нешто этакая земля бываетъ? Безобразно-съ! То-ли дѣло въ Россіи у насъ — гладко, ходи весело, а тутъ гора на горѣ ѣдетъ, горой подпираетъ. И народъ тоже — точно цырюльники всѣ они. Идешь съ оглядкой — думаешь, чикнетъ онъ тебя, чѣмъ ни на есть. А ѣдятъ что, Господи прости! Нашимъ господамъ за обѣдомъ теперь святого голубя подаютъ.

— Почему же святого?

— А духъ-то святой въ какой птицѣ сидитъ? Ну, а они, цырюльники-то здѣшніе, на это самое не взираютъ. Ловко жрутъ голубя. Лѣтомъ таперича отъ комара отбою нѣтъ.

— И у насъ въ Россіи комары.

— Русскій комаръ совсѣмъ другаго карактеру будетъ. Русскій комаръ вузжитъ, вузжитъ, а потомъ и запіявитъ. Онъ благородно — ты завсегда можешь проснуться и убить его. А здѣшній комаръ хитрый, онъ сначала запіявитъ тебя, а потомъ и завузжитъ, точно смѣется — нако, дескать, посмотри, сколь прекрасно я тебя украсилъ. Не понимаю я грахвовъ нашихъ. У насъ дома какіе въ Питерѣ — страсть, однихъ дворниковъ въ трехъ-то — пятнадцать, а они сюда ѣздіютъ! И жмутся же, Богъ ихъ прости. Нешто это возможно — въ пяти комнатахъ живутъ!.. Нешто это такъ?: — негодовала она. — И слуги здѣсь, — перешла она въ фамильярный тонъ, — по утрамъ въ спинжакахъ ходятъ! При эдакомъ-то необыкновенномъ господинѣ и въ спинжакахъ. Я ужъ имъ говорила: побойтесь вы Бога, подлецы вы этакіе.

— Ну, и что-же они?

— Не понимаютъ. Скверныя слова мнѣ въ отвѣтъ.

Потомъ скверными словами оказалось безобидное заявленіе: не понимаю.

Нянька такъ и не выдержала. Графа я встрѣтилъ потомъ въ Неаполѣ.

— Гдѣ ваша нянька?

— Представьте — уѣхала, не захотѣла оставаться. Это, говоритъ, труба непротолченая. Съ утра до ночи плакала или съ извозчиками въ пререканія вступала; въ лавкѣ около гостиницы чуть не разодралась съ приказчиками. А потомъ ни съ того, ни съ сего — плюнула хозяину отеля въ лицо. Тотъ ей отвѣчаетъ non capisco, она приняла это за личное для себя оскорбленіе и распорядилась по свойски.

Цѣлые дни бродилъ я по этому городу.

Цѣлые дни — подъ аркадами, среди великихъ памятниковъ прошлаго, лицомъ къ лицу съ сѣдою древностью, выглядывающею тутъ неоконченнымъ фасадомъ храма, тамъ колоннами недавно открытой церкви, немного далѣе зубцами массивнаго и тяжелаго палаццо, громадной статуей надъ кристальными струями фонтана или тысячелѣтними стѣнами, уцѣлѣвшими и почти сплошь закутавшимися, какъ старикъ, дрожащій отъ холода, въ плотное покрывало плюща и вьющихся розъ… Цѣлые дни подъ аркадами, въ виду странныхъ башенъ, надъ еще болѣе странными улицами.

Я уже говорилъ о музыкальности болонцевъ. Дѣйствительно, послушайте, какъ здѣсь поютъ на улицахъ, на площадяхъ, какъ возвращающіеся ночью домой подгулявшіе мастеровые вдругъ ни съ того, ни съ сего остановятся и давай оглашать аркады сдвинувшихся кругомъ домовъ дуэтами, тріо, квинтетами. Ни одного пошлаго звука, поютъ съ увлеченіемъ, но фальшивять, развѣ только что голоса не хватитъ — такъ выкрикивать начнутъ. Не могу забыть первый-же вечеръ, когда я, пріѣхавъ въ Болонью, отправился бродить по улицамъю Луна свѣтила такъ нѣжно, такъ прозраченъ былъ недвижный воздухъ, сумракъ ночи становился все лазурнѣе и лазурнѣе, тяжелые болоньскіе дома съ своими темными галлереями и безчисленными балконами уходили въ полумракъ, оставляя на свѣту только арки да желѣзное кружево этихъ балконовъ. Вонъ замѣчательныя капители стараго палаццо Джіовани II Бентиволіо. Все изящество шестнадцатаго вѣка сказалось въ нихъ; вонъ созданный Балдассаромъ-да-Сіеной легкій и поэтическій палаццо Фирези, весь въ мраморахъ, мозаикахъ и фрескахъ — дворецъ Альдрованди… И все это отъ луннаго свѣта, отъ удивительно сквозной голубины южной ночи становилось какъ-то прозрачно, воздушно. Колонны отдѣлялись отъ тяжелыхъ массъ камня, барельефы опредѣлялись почти черными тѣнями, орнаменты опять выступали впередъ… Корпуса зданій почти не было видно, — оставалась одна наружная отдѣлка его, точно мы шли по какому-то вырѣзанному изъ желѣза и мрамора прозрачному, фантастическому городу. Темная и шумная площадь Меркатто ди-Меццо осталась позади, и мы лицомъ къ лицу стали съ тонувшею въ лазури торро Азинелли, вершины которой нельзя было разглядѣть теперь въ залитомъ луннымъ свѣтомъ пространствѣ. Точно она уходила въ небо. Рядомъ съ нею наклонялась къ намъ тяжелая масса Гаризенды, но и она при этомъ сіяніи, среди этого голубаго полумрака, теряла всю свою дневную неуклюжесть. Кстати, разскажемъ объ этихъ двухъ достопримѣчательностяхъ Болоньи, чтобы болѣе уже не возвращаться къ нимъ. Въ «доброе» старое время каждое благородное семейство для самозащиты около дома, гдѣ оно жило, строило башню. Таковы были нравы, что осторожность но мѣшала. Такимъ образомъ, фамилія Азинелли воздвигнула въ 1109 году эту стройную громаду на 98 метровъ вышины. Сама-ли она потомъ сдѣлала наклонъ на полтора метра или это было задумано ея авторомъ, такъ какъ падающія башни были въ модѣ, — я не знаю. Одни говорятъ одно, другіе другое, но съ ея верхушки, куда вы доходите по 449 ступенямъ, изъ которыхъ однѣ расшатаны, а другія провалились, открывается такой чудный видъ, что вы готовы признать Азинелли однимъ изъ величайшихъ архитекторовъ въ мірѣ. Предупреждаю объ одномъ, если у васъ голова хотя немного кружится на высотѣ, — сюда не входите. Можно кончить очень трагическимъ воздухоплаваніемъ. Я тамъ былъ нѣсколько разъ, но всегда даль закрывалась то, такъ-называемымъ, тыльнымъ освѣщеніемъ солнца, то легкимъ туманомъ; зато черезъ пять дней послѣ моего пріѣзда сюда, когда я вошелъ на верхъ, рискуя ежеминутно провалиться въ зіявшія подъ ногами дырья, съ платформы, на верху, раскинулась передо мною картина, которой я никогда не забуду! Я точно плавалъ въ воздухѣ. Наклонъ башни былъ таковъ, что стѣнъ ея подъ ногами не видать. Висишь въ пространствѣ. Внизу ходятъ по маленькой, съ ладонь, площади какія-то козявки — люди. Заставившіе ее дома показываютъ вамъ, и то далеко подъ вами, свои кровли, Немного погодя, начинаетъ казаться, что и этотъ карнизъ, за который такъ крѣпко держитесь вы, и эта тонкая башня, основаніе которой исчезаетъ изъ глазъ, несутся по воздуху. Вѣтеръ посвистываетъ, чудится, что онъ колышетъ каменную мачту. Кругомъ разбѣгаются во всѣ стороны узкія улицы… Весь муравейникъ люднаго города подъ вами. Купола и колокольни соборовъ и церкви стремятся перерасти васъ, но, но дотянувшись и до половины высоты Азинелли, останавливаются въ безсиліи… Въ XII и XIII вѣкѣ въ Болоньѣ строили очень много такихъ башенъ. Графъ Гоццадини указываетъ остатки 180 такихъ-же. Воображаю, какъ красивъ былъ тогда этотъ городъ, весь заставленный тонкими, какъ минареты далекаго востока, но болѣе высокими «торре». Враждовавшія между собою фамиліи переставали драться на улицахъ, а съ высоты этихъ башенъ поражали одна другую камнями… По всѣмъ этажамъ прорѣзывались бойницы, и каменный дождь шелъ оттуда снизу до верху. Представляю себѣ положеніе мирныхъ гражданъ, гулявшихъ внизу въ это «доброе» старое время. Говорятъ, что имъ, впрочемъ, скоро надоѣли столь пріятныя забавы синьоріальнаго величества, и они безъ церемоніи разрушили большую часть ихъ торре… Далѣе, за стѣнами этого города холмы и горы… ущелья на западѣ и вершины Апеннинъ на востокѣ, счастливыя равнины, зеленыя съ извивами ряби, съ далекимъ легкимъ полувоздушнымъ миражомъ Адріатики. День этотъ удался, какъ нельзя лучше. На сѣверѣ была видна — пятномъ среди горъ, обступившихъ ее, задумчивая Верона и еще дальше за нею мрачныя Альпы, съ снѣговыми вершинами, съ голубыми склонами, съ синими тѣнями долинъ… Торро-Гаризенда на половину ниже Азинелли. Она выстроена черезъ два года послѣ нея, въ 1110, но ея наклонъ еще значительнѣе — на 2 ¹/₂ метра.

Прошу прощенія за отступленіе и возвращаюсь къ той ночи, когда я впервые увидѣлъ эти башни тонувшими въ лазури сумерекъ… Я любовался ими, засматривался въ прозрачную даль пяти улицъ, раздѣлявшихся отсюда во всѣ стороны и, кажется, оставшихся такими же, какими онѣ были нѣсколько столѣтій назадъ. Вдругъ — удивительно вѣрный дѣтскій голосъ поразилъ меня. Оглядываюсь, идетъ нищій мальчикъ, торгующій спичками. Заломивъ шляпу на затылокъ и драппируясь въ ротонду съ воротникомъ изъ неизвѣстнаго въ естественной исторіи звѣря, онъ позабылъ все на свѣтѣ, и свой товаръ, и публику, и необходимость принести домой нѣсколько сольди. Нужно было слышать здѣсь, съ какою удивительною музыкальностью, съ какимъ увлеченіемъ пѣлъ онъ. Широко раскрытые глаза, черные и лучистые, горѣли, красивый очеркъ лица такъ и просился въ картину. Нужно было слышать, какія ударенія онъ дѣлалъ на словахъ «О, какъ бы я хотѣлъ цѣловать твои черные волосы», какою страстью былъ проникнутъ голосъ этого малыша, когда онъ во всеуслышаніе заявлялъ желаніе умереть вмѣстѣ съ нею или прильнуть къ ея губкамъ!.. Если-бы онъ пѣлъ не съ такимъ талантомъ, не такъ музыкально и вѣрно, я-бы хохоталъ какъ сумасшедшій:

Ogni sera di sotto al mio balcon *)

Sento cantar una cauzon d’ainoro

Piu volte la ripete un bei garzon

E battere mi sento forte il coro

Oh, quanto e dolcè quel la melodia

Oh, com’e hell а quanto m'è gradita!

Ch’io la canti non vuol la mamra а mia

Vorrei saper perché me l’ha proibita

— Ella non c’e ed io la vo’cantar

La frase che m’ha fatto palpitai —

Vorrei baciare i tuoi capelli neri:

La labhre tue e gli occhi tuoi sever!,

Vorrei morir con te angel di Dio,

О belle innamorata, trésor mio.

— Qui sotto il vidi ieri а passegiar

E lo sentiva al solito cantar:

Vorrei baciare i tuoi capelli neri

Le labre tue e gli occhi tuoi severi

Stringimi, о cara, stringimi al tuo cor,

Fammi provar l’ebrezze dell amor.

• ) Каждый вечеръ подъ моимъ балкономъ

Я слышу пѣсню любви.

Много разъ ее повторяетъ молодой красавецъ,

И чувствую я, какъ сильно бьется мое сердце.

О, какъ сладка эта мелодія

Какъ она прелестна и какъ мнѣ пріятна.

Моя мать не хочетъ, чтобы я ее пѣла,

Хотѣла бы узнать я, почему она мнѣ это запрещаетъ.

Но мамы нѣтъ теперь — и я спою

Слова, которыя заставляютъ меня трепетать:

"О какъ бы я хотѣлъ цѣловать твои черные волосы,

Твои губки и строгія, очи!

Хотѣлъ бы я умереть съ тобою, о божій ангелъ,

Красавица любимая, мое сокровище!!!

— Здѣсь внизу я видѣла, какъ гулялъ онъ,

И слышала, какъ онъ пѣлу по обыкновенію:

"О, какъ бы я хотѣлъ цѣловать твои черные волосы,

Твои губки и строгія очи!

О моя дорогая, прижми меня къ своему сердцу,

Дай испытать мнѣ восторги любви.

Голосъ мальчика вздрагивалъ отъ восторга и волненія, такъ что, когда я его остановилъ, онъ точно опустился съ облаковъ и первое время, очевидно, не могъ сообразить, гдѣ онъ и что съ нимъ, потомъ только страшно сконфузился и хотѣлъ, было, убѣжать. Я едва-едва могъ затащить его къ себѣ. Пѣвцу было не болѣе двѣнадцати лѣтъ; будь я художникомъ — Петербургъ на одной изъ выставокъ могъ-бы любоваться этимъ, дѣйствительно, чуднымъ, одушевленнымъ лицомъ.

— Гдѣ вы учились пѣть? — спрашиваю я его.

— Нигдѣ…

— Какъ вы поете?

— Слышу… Пою… Я люблю пѣть. — Покраснѣлъ онъ. — Меня знакомый артистъ (онъ у меня спички покупаетъ) часто въ театръ водилъ прежде. А теперь онъ уже не поетъ больше въ театрѣ. У него голосъ пропалъ, — грустно проговорилъ мальчикъ.

— Можете мнѣ сказать слова вашей пѣсни?

— Могу…-- И онъ продиктовалъ ихъ.

Я разговорился съ нимъ…

— Мнѣ одинъ форестьоре предлагалъ ѣхать съ нимъ. Хотѣлъ учить меня… Онъ богатый.

— Что-же вы?

— Я не могу безъ Болопьи, — наивно отвѣтилъ мальчикъ. — Люблю Болонью, какъ я буду безъ ноя?

— Есть у васъ родные?

— Тетка одна. Она въ Меркато (на рынкѣ) торгуетъ. Бѣдная тоже, какъ и я.

Потомъ такихъ поющихъ дѣтей я встрѣчалъ здѣсь много. Этотъ былъ только талантливѣе и изящнѣе другихъ. Поетъ вся Болонья, и какъ поетъ! Тутъ этимъ не удивишь никого! Нужно сидѣть въ театрѣ и дожидаться любимаго момента въ оперѣ, когда вдругъ вся публика начнетъ подтягивать увлеченному артисту. И не по нашему подтягивать — не козлами. Тутъ россійскаго блеянія не услышишь. Напѣвъ растетъ и растетъ — и обрывается вдругъ, всѣмъ хочется дослушать, какъ унесется въ недосягаемую высь проникнутый глубокимъ выраженіемъ, трепетомъ сердца, зноемъ страсти сопрано артистки или теноръ пѣвца, и въ эти минуты они дѣйствительно царятъ надъ затаившею дыханіе залой. Кончатъ — и нѣтъ нашихъ грубыхъ рукоплесканій, диссонансомъ нахально врывающихся въ стройное исполненіе оперы; напротивъ, въ публикѣ, словно шелестъ листьевъ подъ внезапно проснувшимся вѣтромъ, бѣжитъ шопотъ: bene, molto bene, benessimo!.. И опять замираетъ, чтобы не помѣшать новой аріи, новому блаженству, блаженству потому что музыка здѣсь доставляетъ дѣйствительное наслажденіе. Я не помню, кто это сказалъ, что французъ музыку слушаетъ, нѣмецъ ее понимаетъ, итальянецъ чувствуетъ, а англичанинъ при ней присутствуетъ. Во всякомъ случаѣ, это вѣрно и, дѣйствительно, чувствовать музыку глубже итальянца трудно. Онъ живетъ ею. Сердце его бьется въ тактъ ей, всѣ его ощущенія, мечты, желанія въ данный моментъ сливаются съ мелодіей и вмѣстѣ съ нею текутъ — куда? Почемъ онъ знаетъ. Тамъ, въ высотѣ, куда уносится напѣвъ, — такъ хорошо и свѣтло, такъ ярко свѣтитъ солнце, такъ тепло мерцаютъ звѣзды, такъ широко льется ласковое сіянье мѣсяца!..

Нѣкоторымъ путешественникамъ вовсе не нравится характеръ Болоньскихъ храмовъ. Тэнъ даже называетъ ихъ обыкновенными или неоконченными и только болоньскую скульптуру считаетъ поразительною. Именно, обыкновеннаго, будничнаго въ нихъ нѣтъ ничего. Напротивъ, они могутъ подавлять васъ тяжелыми фасадами, неуклюжими колоннами, обиліемъ камня и другаго матеріала, но во всемъ этомъ есть нѣкоторое величіе, сила. Сравнительно съ другими итальянскими городами, Болонья, слишкомъ занятая строгою наукой, работавшая на университетскомъ поприщѣ, очень поздно приняла участіе въ развитіи отечественнаго искусства. Тѣмъ не менѣе, ея кафедральный соборъ святаго Доминика — лучшій памятникъ романскаго стиля въ Италіи, къ сожалѣнію, слишкомъ рано уступившаго свое мѣсто другимъ вліяніямъ. Вообще, по церквамъ Болоньи можно изучить развитіе архитектуры въ далекомъ прошломъ. Возьмите цѣлое гнѣздо церквей св. Стефана, собранныхъ вмѣстѣ, сообщающихся одна съ другою, составляющихся, такъ сказать, одинъ лабиринтъ. Въ ихъ первобытныхъ и грубыхъ формахъ вы уже видите первое пробужденіе романскаго стиля, нѣсколько подавленнаго еще аляповатою грубостью первыхъ вѣковъ христіанства, когда только-что вышедшіе изъ катакомбъ богомольцы считали достаточнымъ всякую примитивную постройку для церкви и не нуждались въ декораціяхъ религіознаго экстаза. На остальныхъ сооруженіяхъ Болоньи видны слѣды долгой борьбы, которую вели ломбардскіе, византійскіе и романскіе стили съ будничною простотою первыхъ базиликъ и «крестиленъ» христіанства. Разумѣется, послѣднія устояли недолго. Манфредо де-Фаенца и Антоніо ди-Винченцо, въ концѣ XIV, окончательно сломили упорство первыхъ строителей — и въ рисункѣ на геніальныхъ аркахъ въ «св. Петроніо», въ «Санта-Марія де Серви» вы уже замѣчаете побѣду человѣческаго духа надъ сухимъ и враждебнымъ всему истинно прекрасному аскетизмомъ. Здѣсь родились издѣлія изъ терракоты, усовершенствовалось фаянсовое и изразцовое дѣло. Они живо пришли на помощь архитектурѣ, и величавые фасады палаццо XV и XVI вѣка настолько украсились ими, ихъ аркады были такъ расцвѣчены этими пестрыми, но красивыми орнаментами, что я совершенно понимаю Манфредини, который, описывая родной городъ, восклицаетъ: «Твои дворцы похитили краски и изящество у самыхъ дивныхъ цвѣтовъ, ихъ карнизы, капители, аркады и бифоры замѣняютъ сады». Осматривая въ національномъ музеѣ Болоньи громадныя коллекціи терракотъ и фаянсовъ, составляющихъ украшеніе прежнихъ палаццо, видишь, какъ были они когда-то хороши.

Начиная съ Джіованни II Вонтиволіо, Болонья обновляется вся. Маэстро Гаспаро Нади перестраиваетъ ее по талантливо-составленному плану. Къ сожалѣнію, наивный архитекторъ не хотѣлъ оставить публичныхъ зданій, не украсивъ ихъ, по своему мнѣнію, очень хорошо. Одна башня Подебры сохраняетъ всѣ слѣды XIII вѣка. Частные дома уцѣлѣли отъ неутомимой энергіи этого реформатора, и потому вы видите, какъ загроможденные башенками дома XI, XII и XIII вѣка, мало-по-малу переходили въ кокетливыя и изящныя формы XV вѣка и, затѣмъ, наконецъ, окончательно были забыты для новыхъ, создаваемыхъ Тибальди и Тріакини.

Болонцы большіе патріоты.

Какъ-то, по пріѣздѣ, одному изъ нихъ я заикнулся о безсмертныхъ памятникахъ Венеціи.

— А что вы скажете о Болоньѣ?

— И здѣсь есть тоже…-- началъ было я.

— Нѣтъ, извините. Не «тоже». Тутъ «тоже» не при чемъ. Мы считаемъ Болонью лучше всѣхъ городовъ цѣлаго міра.

Я улыбнулся.

— Всѣ вы, путешественники, всегда такіе…-- обидѣлся онъ. — Пойдемте на старую пьяцца Маджіоро.

Мрачны и громадны обступившія ее зданія, колоссальна по срединѣ статуя Нептуна, исполненная Жаномъ Болоньскимъ надъ фонтаномъ Лауретти. Вонъ древняя Residenza dell' Arte clei Notari-- такъ и кажется, что еще живешь нѣсколько сотъ лѣтъ назадъ, и вся исторія послѣднихъ вѣковъ только сонъ — сномъ она и кончится. Вотъ портикъ Банки и дворецъ Подесты, не желающій признавать нашего времени и отказывающійся взять отъ него что нибудь въ дополненіе къ своимъ почтеннымъ и массивнымъ фасадамъ… И въ глубинѣ тяжелая, гнетущая масса базилики св. Петронія, которая, точно разсѣченная вертикально пирамида еще до сихъ поръ ждетъ мраморной обшивки для своего фасада, такъ и оставшагося неоконченнымъ. Палаццо дель Комуне, здѣсь начатый шесть съ половиною вѣковъ назадъ, займетъ у васъ цѣлый день, если вы захотите съ головой уйти въ далекое прошлое. Въ палаццо Подесты — одна изъ самыхъ громадныхъ залъ до сихъ поръ называется Sala del Re Enzio. Несчастный король и поэтъ Энціо былъ заключенъ, именно, въ этомъ дворцѣ. Онъ и умеръ здѣсь, не видавъ своей родины. Въ проникнутыхъ искреннимъ чувствомъ стихахъ Энціо жаловался на судьбу, запершую его, какъ птицу, въ золотую клѣтку. Вотъ, между прочимъ, одно:

Какъ лазурны твои небеса, о Болонья,

Какъ горячо твое солнце, какъ хороша ты сама несравненно!..

Мраморы дворцовъ твоихъ покоятся на стройныхъ колоннахъ, —

Какъ выси небесныя на твоихъ высокихъ башняхъ!

Твои граждане полны мужества, силы и чести,

При словѣ родина — глаза ихъ загораются влохновеннымъ блескомъ

Здѣсь каждый отецъ учитъ своего сына:

Иди впередъ и умри за отечество.

Но лучше твоего неба-глаза твоихъ красавицъ.

У его лазури они отняли всю ея нѣжность,

И вмѣстѣ отъ его тучъ онѣ взяли молніи своихъ взглядовъ

Въ раю ихъ объятій можно забыть Бога!..

Но и небеса твои, и твое солнце, о Болонья.

Твои мраморы, балконы и храмы,

Я отдамъ за одинъ день моей дорогой отчизны.

О, родимая, помнишь-ли ты еще своего несчастнаго сына?

У насъ нѣтъ такихъ красавицъ — но что за горе!

Если Господь захочетъ, онъ пошлетъ моему отцу побѣду,

И мы оставимъ тогда болонцамъ ихъ небо и солнце

И уведемъ съ собою ихъ женщинъ,

Чтобы для враговъ нашихъ на вѣки закрылся ихъ рай

Вообще, королю Энціо не дурно было въ его почетномъ заключеніи. Онъ могъ, сколько ему угодно, заниматься музыкою и поэзіей. Его посѣщали ученѣйшіе мужи университета, съ нимъ вели бесѣды краснорѣчивѣйшіе ораторы Болоньи. Мѣстныя красавицы, очевидно, тоже не забывали плѣннаго короля. Преданія разсказываютъ о серенадахъ, которыми онѣ услаждали его жизнь. Какъ характерную черту времени, можно разсказать, между прочимъ, что за право «раздѣлить ложе молодаго короля» поспорили, между прочимъ, двѣ монахини и одна болоньекая поэтесса. Онѣ для рѣшенія этого спора выбрали «судъ любви», который рѣшилъ его въ пользу одной изъ монахинь. Остальныя апнелировали къ самому королю Энціо, и онъ кассировалъ рѣшеніе суда любви, отмѣнивъ его вовсе. Спорившихъ онъ утѣшилъ всѣхъ, сообщивъ имъ, что, по милости болоньской синьоріи и по ея щедрости, мое ложе достаточно для четырехъ. И ни одна изъ конкуррентокъ потомъ не могла пожаловаться на холодность красиваго плѣнника-поэта.

Одно изъ самыхъ грандіозныхъ сооруженій Болоньи — храмъ св. Петронія съ своимъ необшитымъ фасадомъ. Есть что-то величавое въ этихъ линіяхъ, что-то молитвенное, внушающее вамъ неподдѣльное чувство благоговѣнія. Видимо, художникъ, создавшій эту громаду, не стѣснялся ни временемъ, ни пространствомъ, ни издержками. Св. Петроній въ Болоньѣ такъ же широко задуманъ и выполненъ, какъ въ музыкальномъ мірѣ циклъ Нибелунговъ Вагнера. Чтобъ понять мое сравненіе, чтобы не смѣяться надъ нимъ, нужно пріѣхать сюда и стать посреди этой площади, передъ этою мрачною и гигантскою массою камня. Въ созданіи св. Петронія — нужно сказать правду — мало участвовалъ итальянскій геній. Онъ выстроенъ въ германскомъ стилѣ, что еще болѣе усиливаетъ моо сравненіе. Начали постройку въ 1390 году, послѣ освобожденія Болоньи изъ-подъ тираніи Висконти — властителя Милана. Тѣмъ не менѣе, планъ всего сооруженія принадлежитъ Антоніо ди-Винченцо и Алессандро Манфреди. По первоначальному замыслу оно должно было протянуться въ длину на 225 метровъ, на его куполъ слѣдовало поставить четыре громадныя башни; но никакихъ денегъ не хватило-бы на это, особенно въ виду того, что архитекторы задумали его поперечникъ въ 150 метровъ. Строили-строили и черезъ триста лѣтъ — опустили руки. Такъ оно и осталось не додѣланнымъ, но вѣчнымъ памятникомъ одного изъ грандіознѣйшихъ замысломъ, когда-либо возбуждавшихъ человѣка. Нужно войти внутрь, чтобы остановиться въ безмолвномъ изумленіи посреди этой безконечной параллели капеллъ, въ виду теряющагося вдали алтаря, подъ сводами, вышина которыхъ заставляетъ кружиться голову. Окна капеллъ, круглые просвѣты алтаря пропускаютъ ровно столько свѣту, чтобы у царствующихъ внутри сумерекъ не отнять ихъ поэтической таинственности. Еще болѣе строгости и красоты придаетъ св. Петронію то, что католическіе попы не загромоздили его разрумяненными и расписанными красками, статуями святыхъ, аляповатою позолотою, То, что успѣли окончить внутри — барельефы, статуи и фрески — является, дѣйствительно, прекраснымъ, особенно когда вы все это видите вдали, какъ детали, сливающіяся въ общемъ, словно неразличаемые отдѣльные звуки, льющіеся въ одномъ вдохновенномъ гимнѣ. Тибальди, Микель Анджелло, Джироламо ли Тревизо, Фра Рафаэле ди Брешія, Джіакомо Франчіа, Ломбарди и Росси — составляли рисунки для орнаментовъ этого колоссальнаго храма. Возьму самые традиціонные сюжеты, всегда заключающіе геній художника въ извѣстныя схоластическія рамки: вотъ, напримѣръ, въ VIII-й капеллѣ налѣво — фрески XV столѣтія: рай и адъ. Несмотря на наивность письма, которая ужасно къ лицу этому храму, вглядитесь въ «рай и адъ». Вамъ почудится что-то знакомое. Вы роетесь въ своей памяти, мучительно роетесь — и, наконецъ, приходите къ заключенію, что тѣ же самыя впечатлѣнія вы вынесли, въ первый разъ прочтя Божественную комедію Данте… Подавленный, полный глубоко потрясающихъ впечатлѣній прошлаго — выходишь отсюда, останавливаешься на паперти храма — и видишь, что площадь стоитъ его, какъ онъ ея. Всѣ эти дворцы и портики кругомъ полны такого величія, такой спокойной мощи и красоты, что изъ созерцанія ихъ выносишь то-же самое чувство, какое навѣваютъ на васъ старые крупные поэты — эти вершины человѣчества, ближе видѣвшія солнце и дальше бросавшія въ долины свои колоссальныя тѣни… А св. Доменико — каѳедральный соборъ Болоньи, воздвигнутый надъ могилою этого кастильянца, умершаго здѣсь въ 1227 г. Я не говорю уже о силуэтѣ этого храма — силуэты здѣсь, какъ Альпійскія горы, полны удивительной эпической красоты, но войдите внутрь, полюбуйтесь барельефами Николо Пизано, Ломбарди, скульптурами Микель Анджело, Корнеллини, Спани и др. безчисленными картинами — не плодами лихорадочнаго, живущаго сегодня и умирающаго завтра творчества XIX вѣка, а полными экстаза, вдохновенія созданіями далекаго прошлаго, когда каждая черта была результатомъ молитвъ, какъ-бы откровеніемъ свыше, когда художники запирались на цѣлые годы, прятались далеко отъ міра, чтобы со стороны въ немъ же разглядѣть и схватить наиболѣе идеальныя, наиболѣе воплощающія красоту стороны. И это какъ нельзя болѣе удавалось имъ. Поэтому вытертыя, поблекшія, уходящія въ какой то мистическій мракъ, художественныя произведенія старины прикуютъ васъ къ себѣ; каждое изъ нихъ поэма человѣческаго духа, законченная и глубокая; тысячу разъ вы останавливаетесь передъ нею и въ тысячу первый откроете, все-таки, новую неподмѣченную черту…

Какъ-то дико и странно, уходя отсюда, видѣть кругомъ современную улицу, слышать толпу, живущую сегодняшнимъ днемъ, измельчавшую въ своей гоньбѣ за комфортомъ, за хлѣбомъ, за мѣднымъ грошемъ. А объ этомъ мѣдномъ грошѣ назойливо, постоянно и отовсюду говорятъ вамъ всѣ ваши встрѣчи. Вотъ нынѣшній художникъ съ именемъ, который входитъ въ стачку съ портье отеля Врюна, чтобы узнавать первому о всѣхъ вновь прибывшихъ богачахъ. Вспомните горделивые облики Микель-Анджело, Карачіо, Гверчино, Тинторетто, Николо де-Лапи и тысячи другихъ и сравните съ ними этого расчесаннаго молодого человѣка, который въ лакейскомъ фракѣ, съ полотномъ подъ мышкой, ждетъ въ пріемной у какого-нибудь обросшаго саломъ и свиною шерстью биржевика, когда ему будетъ угодно принять извѣстнаго художника. Не таковъ-ли былъ Маркучи, котораго я встрѣтилъ передъ дверями остановившагося здѣсь Леви, банкира изъ Берлина, а на другой день я видѣлъ, какъ тотъ же Леви тыкая своимъ толстымъ пальцемъ, и для вящей убѣдительности мусля его, прямо въ чудесное лицо написанной Маркучи Франчески Риминійской, рекомендовалъ художнику посадить здѣсь «мушку», ибо эта мушка будетъ очень итти Франческѣ, ибо онъ, Леви, знаетъ многихъ красивыхъ дамъ, которыя на этомъ самомъ мѣстѣ носятъ мушки!.. И черезъ нѣсколько дней я видѣлъ на лѣвой щекѣ у Франчески требуемую господиномъ Леви мушку, точно такъ же, какъ мѣсяцъ спустя, я наслаждался въ Неаполѣ картиною: Мазаніэлло, возбуждающій народъ на возстаніе противъ испанцевъ и въ лицѣ Мазаніэлло передо мною являлся здѣшній банкиръ Мерикоферъ. Изъ уваженія къ прежней славѣ автора картинъ умолчу объ его имени!..

И это художники, и это искусство!

А литература, хотя-бы въ той-же Болоньѣ! Трудно себѣ представить болѣе несчастное положеніе — не журналиста, — журналистамъ вездѣ сравнительно недурно живется — а, напримѣръ, поэта. Есть въ Болоньѣ одинъ такой — Марко Антоніо С***. Не привожу здѣсь его фамилію, потому что и самъ онъ рѣдко выставляетъ ее подъ своими произведеніями. С., пѣсни котораго поются всей сѣверной Италіей, сподвижникъ Гарибальди, другъ покойнаго Мадзини, долженъ разнымъ титулованнымъ особамъ писать оды, гимны на всевозможныя торжества для того, чтобы жить. Старикъ глубоко преданъ идеѣ итальянской республики; сверхъ того, онъ членъ irridenta, — этого было достаточно для того, чтобы онъ потерялъ свое мѣсто въ одномъ изъ здѣшнихъ коллегіумовъ.

— У насъ всѣ поэты — или профессора, или хранители музеевъ, или, вообще, чиновники.

— Почему это?

— Жить надо. Я вотъ третій мѣсяцъ существую за деньги, которыя мнѣ прислала маркиза Рондинелли.

— Ва что?

— У нея былъ праздникъ, я напечаталъ оду.

Я вытаращилъ на него глаза, старикъ понялъ и грустно усмѣхнулся.

— Что-жъ дѣлать! Надо жить. Въ этихъ рукахъ — протянулъ онъ мнѣ свои худыя руки, — въ этихъ рукахъ уже не осталось силы для работы. А итальянцы, вы знаете — книгъ не покупаютъ.

Дня черезъ два онъ мнѣ прислалъ стихотвореніе. Вотъ его переводъ подстрочный, какъ и всѣ здѣсь приведенные.

Пока мы молоды и кровь кипитъ,

Пока очи зорки и руки сильны,

Хотѣлось бы пѣть о красотѣ, о природѣ,

Словомъ и дѣломъ служить святой свободѣ,

А судьба гонитъ за черную работу… Бѣдный поэтъ

Гаснетъ жизнь… Чтобы не пѣть для богатыхъ,

Слѣдовало-бы умереть благородно и молча!

Но небо такъ лазурно, солнце такъ ярко,

Такъ прекрасна наша родина,

И притомъ, вѣдь, живешь только разъ… Бѣдный поэтъ!..

А, между тѣмъ, народъ самъ, улица и площадь — плачутъ надъ пѣснями С.

— Вы знаете, я хотѣлъ издать ихъ отдѣльно и объявилъ подписку. У насъ печать стоитъ дешево, надо было очень мало денегъ. И я, дѣйствительно, собралъ… тридцать лиръ!…

Бѣдный поэтъ! — скажу и я вмѣстѣ со старикомъ С.

На пустынныхъ улицахъ, на величавыхъ, но безмолвныхъ дворцахъ Болоньи лежитъ печать какой-то невыразимой грусти. Въ Венеціи это выражается сильнѣе и поэтичнѣе. Та умираетъ царственно, замкнувшись въ свое горделивое молчаніе. Болонья еще борется, но безъ надежды на успѣхъ. Рядомъ — возникаетъ разбогатѣвшее мѣщанство, наука свила себѣ гнѣзда въ другихъ центрахъ; на что разсчитываютъ болоньцы — я не знаю. За послѣднее время приливъ въ университетъ усилился, но это, все-таки, городъ приговоренный къ смерти. Какъ чахоточный больной, онъ умираетъ, надѣясь на завтра, послѣ завтра. Черезъ недѣлю онъ сдѣлаетъ то-то, черезъ мѣсяцъ поѣдетъ туда-то, а гробовщики уже навѣдываются къ дворнику, и лакеи отмѣчаютъ заранѣе, что имъ прибрать къ рукамъ послѣ катастрофы. Италія объединилась — Болонья сыграла свою роль. Она останется провинціальнымъ городомъ, на площадяхъ котораго, безлюдныхъ и унылыхъ, станутъ воздвигать монументы прошлымъ дѣятелямъ. Новое время стягиваетъ италанты, и предпріимчивость, и знанія — на сѣверѣ къ Милану, въ средней Италіи къ Риму, въ южной — въ Неаполю…

Я познакомился съ историкомъ Анджело Воцци.

— Что вы теперь дѣлаете? — спрашиваю я его.

— Пишу третій томъ своей эпитафіи.

— Какой это?

— Исторія Болоньи… Это, вѣдь, исторія мертвеца!

Ламбори — другой болонецъ — питаетъ уже совсѣмъ фантастическіе планы.

— Вы знаете, мою родину воскреситъ музыка!

— Какимъ образомъ?

— Мы за послѣднее время очень много работаемъ въ этомъ отношеніи и, посмотрите, скоро Болонья станетъ музыкальнымъ центромъ.

Но, увы, и въ этомъ отношеніи ей не отбить первенства у Милана, Турина, Рима и Неаполя.

Музыка здѣсь, впрочемъ, цвѣтетъ. Симфоническому образованію города было положено начало въ первой половинѣ XVI вѣка, когда тутъ основали пѣвческую школу съ лорами и оркестромъ въ церкви св. Франческо. Первымъ маэстро былъ фра Бартоломео да Трикарико въ 1587 году. Школа, покровительствуемая францисканцами, быстро пошла впередъ. Она давала музыкальное и вокальное образованіе множеству молодыхъ людей вплоть до начала нынѣшняго столѣтія. Послѣдними начальниками ея были маэстро Мартини и Маттеи. Наполеонъ, понимавшій въ музыкѣ столько-же, сколько свинья въ апельсинахъ, въ одинъ прекрасный день взялъ да и закрылъ школу.

— Зачѣмъ это вы сдѣлали? — спрашивали у него.

— Славная молодежь, какіе солдаты должны изъ нея выйдти!

Потомъ общественное мнѣніе, очень дорожившее школой, возстало противъ этого варварства. Наполеонъ призвалъ къ себѣ Маттеи, одного изъ послѣднихъ директоровъ ея, и приказалъ ему основать музыкальную консерваторію, настоящую, на которую не вліялъ-бы никакой монашескій орденъ. Въ этой консерваторіи — Liceo Musicale первымъ ученикомъ былъ знаменитый Россини. Дѣло пошло очень хорошо, приливъ учениковъ былъ такъ великъ, что коллегія должна была ограничить пріемы ихъ извѣстнымъ числомъ. Серьезные люди ставятъ ей въ упрекъ одно: консерваторія болоньская измѣнила добрымъ традиціямъ важной и благочестивой старины. Строгость, нѣсколько философская, прежнихъ маэстро быстро смѣнилась легкомысліемъ. Борьба между церковью и театромъ продолжалась не долго. Сцена побѣдила алтарь, и теперь болоньская консерваторія уже не даетъ ничего мнетяческой музыкѣ, которою такъ увлекались наши отцы и дѣды. Зато заслуга консерваторіи здѣсь, и заслуга большая, заключается въ томъ, что она отстояла театръ отъ вмѣшательства публичнаго дома въ видѣ опереттъ. Буффу здѣсь не удалось свить себѣ прочнаго гнѣзда, и всѣ импрессаріо, которые привозили въ Болонью поющихъ дѣвокъ для разныхъ Маскотъ, Дней и Ночей и тому подобной мерзости, прогорали весьма быстро. Болонцы гордятся этимъ.

— Въ Римѣ, — говорятъ они, — существуетъ три оперетки, въ Миланѣ двѣ, въ Неаполѣ двѣ — у насъ ни одной!

Какъ хотите, а это заслуга!

Въ Россіи оперетка почти уже убила серьезную сцену, въ Италіи она конкурируетъ съ нею. Про Францію я не говорю. Тамъ буффъ заполонилъ все. Болонцы же весьма основательно ссылаются на то, что ихъ національные фарсы съ Пульчинелло гораздо остроумнѣе и осмысленнѣе современной оперетки буффъ.

Мой очеркъ не путеводитель по Болоньѣ. Я не останавливаюсь на массѣ интересныхъ дворцовъ и церквей, на каждомъ шагу вырастающихъ здѣсь передъ туристомъ. Весь городъ — большой музей древности. Исторія здѣсь говоритъ языкомъ своихъ памятниковъ. Одно перечисленіе ихъ заняло бы очень много мѣста. Честолюбіе старыхъ фамилій заключалось въ томъ, чтобы оставить по себѣ воспоминаніе въ видѣ храма, палаццо, башни; одна эпоха соперничала съ другой въ архитектурномъ творчествѣ, и какъ по различнымъ слоямъ земнаго шара вы читаете прошлое нашей планеты, такъ въ разнообразныхъ стиляхъ Болоньи вы читаете ея длинную и интересную исторію. Но она, разумѣется, была бы не полна, еслибы вы пропустили гнѣздо церквей св. Стефана, этого лабиринта, о которомъ я говорилъ выше. Одна изъ нихъ построена на томъ мѣстѣ, гдѣ во времена оны стоялъ храмъ Изиды. Остатки его раскапываются теперь. Открыты древнія колонны и, когда вы спускаетесь къ нимъ, вамъ христіанская церковь наверху кажется болѣе новымъ геологическимъ наслоеніемъ. Самая старая изъ этихъ церквей считаетъ себѣ тысячу пятьсотъ лѣтъ жизни. Грубыя мозаики, примитивныя колонны, массивные саркофаги, іонійскія капители, кресты между павлинами, львы въ видѣ собакъ, святые, снабженные крыльями — все это смѣшивается здѣсь съ простодушіемъ добраго стараго времени, когда достаточно было изобразить медвѣдя, влѣзающаго на колонну, и подписать Симеонъ Столпникъ, чтобы богомольцы умилялись и падали ницъ передъ этимъ чудомъ искусства!.. А кто только не побывалъ въ этомъ храмѣ! Всѣ, кто захватывалъ Болонью, считали почему-то необходимымъ избить нѣсколько сотъ человѣкъ на плитахъ св. Стефана. Въ 902 году церковь была совсѣмъ разрушена варварами, и только въ XI вѣкѣ бенедиктинскіе монахи возстановили часть ея въ прежнемъ видѣ.

— Здѣсь нѣтъ камня, не облитаго кровью! — пояснилъ мнѣ инженеръ, производившій здѣсь раскопки. — Сколько найдено тутъ костяковъ съ проломленными черепами, перебитыми конечностями!… Очевидно, народъ во времена оны бѣжалъ сюда какъ къ послѣдней своей защитѣ, надѣясь на помощь св. Стефана, св. Виталія и св. Агриколы.

— И что-же?

— Святые встрѣчали ихъ на небѣ!…

А какія здѣсь фрески и барельефы! Впрочемъ, Италія, какъ и Россія, въ этомъ отношеніи удивительна. Въ деревенской церкви, близъ Пестума, мнѣ еще на-дняхъ показывали саркофагъ съ изображеніемъ Персея съ головою медузы въ рукахъ.

— Какъ это къ вамъ попало? — спрашиваю у кустода.

— Э! отчего-же не попасть. Георгій побѣдоносецъ это — что-же удивительнаго.

Вокругъ семи церквей св. Стефана — дома старой болоньской аристократіи. Тутъ все говоритъ о далекомъ прошломъ. Только два карабиньери, шедшіе мимо, напоминали сегодняшній день, да гиды, атаковавшіе меня, къ крайнему ихъ сожалѣнію, очень поздно, переносили въ XIX вѣкъ…

— Я уже осмотрѣлъ церковь!.. отдѣлывался я отъ нихъ.

— Э… Вы, эччеленца, не все осмотрѣли… Надо еще — много, много… мы вамъ все покажемъ.

— Все, все — все видѣлъ.

— А птице-львовъ видѣли? — торжествующимъ тономъ воскликнулъ одинъ. А медвѣдя, который на крыльяхъ уносится въ небо?..

— Друзья мои, я у себя въ Россіи видѣлъ лѣстницу Іаковля и пупъ земной, а послѣ этого можете-ли вы удивить меня птице-львами и совершающими воздухоплаваніе медвѣдями.

— Кто это? — шопотомъ спросилъ набѣжавшій новый гидо, — форестьеръ?

— Э! — презрительно отозвались гиды. Это не форестьеръ, а такъ себѣ — человѣкъ!

Такимъ образомъ, изъ почетнаго сана «эччеленца» и «форестьере» я былъ разжалованъ въ человѣка.

Уѣхать изъ Болоньи, не побывавъ въ Пинакотекѣ ея и не сдѣлавъ визита находящейся тамъ св. Цециліи Рафаэля, было-бы весьма странно. Никто не дѣлаетъ этого и, разумѣется, читатель ожидаетъ отъ меня описанія моихъ восторговъ по поводу этого знаменитаго шедевра великаго мастера. Съ удовольствіемъ бы исполнилъ это, но въ оба раза, когда я посѣщалъ городъ, я не видѣлъ ни Пинакотеки, ни св. Цециліи. Такъ Рафаэль за мною можетъ считать недоимку, а скучнымъ и торжественнымъ диѳирамбомъ я еще успѣю надоѣсть вамъ. День, назначенный для картинной галлереи, былъ такъ мраченъ, небо настолько сѣро, такъ мало свѣта было на влажныхъ улицахъ совсѣмъ осовѣвшей отъ дурной погоды Болоньи, что я съ величайшею радостью собрался и уѣхалъ въ улыбающуюся подъ лазурью своихъ чудныхъ небесъ Флоренцію…

Флорентинскій карнавалъ.

I.

Давно прошли тѣ времена, когда Флоренція веселилась шумно и пышно, когда разные Медичисы, Питти и Джуліани тратили милліоны, давая народу если не хлѣба, то зрѣлища. На время-было ожилъ этотъ прелестный городъ, когда Викторъ-Эммануилъ перенесъ сюда изъ Турина столицу объединявшейся тогда Италіи. Теперь — вотъ уже нѣсколько лѣтъ — Флоренція только и живетъ, что путешественниками и поселившимися здѣсь иностранцами. Безъ нихъ она бы мучилась агоніей и умирала-бы долго, мучительно и медленно, какъ умираетъ развѣнчанная царица Адріатики — Венеція. Разумѣется, поэтому, и карнавалъ въ обѣднѣвшей столицѣ Тосканы, поверхностнаго наблюдателя, во всемъ ищущаго только блеска и площадныхъ эффектовъ, не поразитъ васъ ничѣмъ, особенно при такихъ условіяхъ, которыми отличается нынѣшняя зима. Въ самомъ дѣлѣ, еще недавно мѣстные поэты называли Флоренцію не иначе, какъ «любовницею солнца». Но ревнивый любовникъ надулся за что-нибудь на свою красавицу или онъ рѣшился, наконецъ, измѣнить ей. По крайней мѣрѣ, вотъ уже седьмой день, какъ за мною въ счетахъ отеля записываютъ по двѣ корзины дровъ, которыя я усердно сжигаю съ утра до ночи въ моемъ каминѣ, тщетно желая отогрѣться!.. Холодно. Съ Апеннинъ, засыпанныхъ снѣгомъ, дуетъ такой ледяной вѣтеръ, что флорентійскіе бѣдняки стали усердно ловить и истреблять кошекъ на воротники своихъ зимнихъ пальто, похожихъ на какія-то женскія ротонды, только отрепанныя и куцыя. Такъ красиво рисующіяся за городомъ мягкія и изящныя вершины горъ въ теченіе послѣдней недѣли возбуждаютъ здѣсь общее негодованіе. «Ма questo eun freddo di Siberia!» — восклицаютъ итальянцы и бѣгутъ отогрѣваться въ кафе, потому что дома у себя они не привыкли тратиться на дрова. Даже самостоятельные флорентійцы ограничиваются только тѣмъ, что передъ сномъ кладутъ въ постель «попа» (prête). Прете — не что иное, какъ жаровня съ углями въ деревянной рамкѣ. Ее всовываютъ между одѣяломъ и тюфякомъ. Почему она носитъ названіе священника, почему священникъ можетъ согрѣть только кровать — я рѣшать не дерзаю. Въ день карнавала т. е. сегодня, 20-го февраля (нашего 8-го), небо окончательно нахмурилось. Любовникъ Флоренціи — ея солнце, ни разу не показался огорченной красавицѣ, и съ утра даже принимался-было нѣсколько разъ итти снѣгъ. Я думалъ уже, что ничего не состоится, но въ Италіи на погоду — если положено обычаемъ веселиться — никто не обратитъ вниманія. Я помню, какъ два года назадъ въ такой-же карнавалъ — венеціанцы, одѣтые пульчинеллямми, великолѣпно отплясывали на площади св. Марка, несмотря на страшный холодъ и на проливной дождь. Еще бы — человѣкъ цѣлый мѣсяцъ откладывалъ изъ своего скуднаго заработка, чтобы добыть себѣ глупѣйшую шляпу съ бубенчиками и пестрый костюмъ изъ полинялаго коленкора, и вдругъ онъ останется дома изъ-за такой малости, какъ tramoritana, т. е. вѣтеръ, дующій съ горъ. Сдѣлайте одолженіе, итальянца этимъ не удивишь. Въ положенное время, несмотря на стужу, сегодня и Лунгарно (набережная Арно) и Via Turnabuoni-- были полны народа. Носы у всѣхъ посинѣли, но флорентійцы уже улыбались заранѣе и радовались, набивая карманы coriandoli, т. е. шариками изъ известки, обернутыми въ разноцвѣтныя бумажки, какъ конфекты. Собственно говоря, прежде ихъ дѣлали изъ муки и сахару, — но мука нынѣ дорога, а сахаръ еще дороже! Во всѣхъ окнахъ, разумѣется, настежь, закутанныя въ теплыя пальто, мужественно торчали синьоры, еще до начала карнавала ставшія сизыми. Около нихъ стояли цѣлыя горы настоящихъ конфектъ, корзинъ съ мелко-нарѣзанною бумагою, маленькихъ букетиковъ, цвѣтовъ и coriandoli. Разумѣется, такими щедрыми являются, главнымъ образомъ, иностранки. Флорентинкамъ тратиться не изъ чего. Мужья зарабатываютъ мало, да и то, что добудутъ, проигрываютъ въ лотерею, которою здѣсь правительство нещадно разоряетъ народъ. Нечего и говорить, что большинство лавокъ закрыто, и на сей день ни одна уважающая себя и желающая поддержать собственное достоинство кухарка Маріетта или горничная Пеппина не осталась дома. У каждой нашлось нѣсколько сантимовъ на маску или, по крайней мѣрѣ, на карточный носъ, ну, а что касается до костюма — за этимъ гоняться нечего. Соорудила себѣ что-то такое изъ розовой или желтой бумаги и слава тебѣ Господи, и сама довольна, и другіе ужасно рады!.. У ея Боппо или Франческо то-же: продранная шляпа на головѣ, карта африканскихъ владѣній въ видѣ заплаты на томъ мѣстѣ, откуда ноги растутъ или — верхъ изящества и хорошаго тона — ослиная маска съ длинными ушами — и подъ руку съ нимъ Пеппина считаетъ себя настоящей синьорой и деретъ наклеенный носъ такъ высоко, что не одинъ arlechino старается попасть въ него апельсиномъ или, за неимѣніемъ сольди на его покупку, пробкой. Съ самаго утра по Via Turnabuoni и Lungarno тянутся кареты и коляски съ безчисленными живущими здѣсь англичанами. Эти тоже веселятся — по гиду. У «Мюррая» сказано, что 20-го февраля надо веселиться, слѣдовательно, и разсуждать нечего: садись въ экипажъ и катайся. Надо отдать справедливость просвѣщеннымъ мореплавателямъ, они, кажется, хуже всякой tramontam захолодили Флоренцію! Истинный британецъ, «веселящійся на карнавалѣ», остается недвиженъ и невозмутимъ дажо и въ такой моментъ, когда одновременно апельсинъ летитъ ему въ носъ, а сверху цѣлая туча coriandoli прошибаетъ ему шляпу, и бѣлое облако мелко нарѣзанныхъ бумажекъ покрываетъ ему бороду, усы, пальто, точно снѣгомъ. Самое большее, если онъ покажетъ зубы вмѣсто улыбки и скажетъ своему сосѣду:

— Yes!.. О, yes!.. Мюррай говоритъ правду, — сегодня очень весело.

— Yes!.. я весьма развлекаюсь!.. — отвѣчаетъ ему сосѣдъ съ такимъ видомъ, точно его собираются сейчасъ-же заживо похоронить…

И если въ эту минуту какой-нибудь сорванецъ ухитрился вскочить къ нимъ въ коляску и надѣлать въ ней самыхъ головокружительныхъ штукъ, сбивъ съ обоихъ пенснэ и шляпы, передраться съ кучеромъ и колесомъ вылетѣть въ противоположную сторону — Джонъ Булль въ окончательномъ восторгѣ… Мюррай не совралъ, и все совершилось, какъ слѣдуетъ по программѣ. Имъ есть что разсказать сегодня за табль’дотомъ рыжимъ, какъ черти, и зубастымъ, какъ акулы, миссъ, которыя сотни разъ прокричатъ свое «yes» и аккуратно вечеромъ отпишутъ своимъ подругамъ въ Лондонъ, что карнавалъ былъ очень веселъ, такъ веселъ, что даже мистеру Стаунтону расквасили апельсиномъ носъ, а молодому Чарли пробили шляпу и вытащили у него изъ кармана бумажникъ… А какъ хороши эти миссъ въ коляскахъ — на карнавалѣ. У нихъ на колѣняхъ корзины съ цвѣтами, и онѣ ихъ разбрасываютъ на право и на лѣво съ правильностью часового механизма, точно руки ихъ повинуются разъ заведенной пружинѣ, при чемъ лицо не принимаетъ въ этомъ никакого участія. Право, какая нибудь искренно веселящаяся итальянка на скверной колесницѣ, швыряющая съ хохотомъ, остротами и прибаутками въ лицо вамъ свои coriandoli и сама получающая ихъ обратно, точно солнцемъ освѣтитъ васъ послѣ хмурыхъ, какъ тучи, и вытянутыхъ, какъ палки, миссъ, заполонившихъ Флоренцію и сумѣвшихъ сдѣлать ее отвратительной. Эти англійскія дѣвицы и дамы производятъ здѣсь впечатлѣніе гербовыхъ и почтовыхъ марокъ, которыя какой нибудь варваръ взялъ-бы да и наклеилъ на картину геніальнаго художника.

Жалко было видѣть эту изящную Флоренцію, сѣрые дворцы и башни которой такъ хорошо рисуются на темной синевѣ ея неба. Жалко было видѣть потому, что пестротѣ уличнаго маскарада было-бы такъ къ лицу ея вѣчное и только теперь измѣнившее солнце. А пестрота эта была хотя дешева — больше бумага да коленкоръ — но зато ярка. Коляски, полныя масками, carro, т. е. колесницы, съ разными эмблематическими фигурами и арматурами, показались только къ четыремъ часамъ. Все было бѣдно, но эффектно. Болѣе другихъ выдѣлялась «carro», какъ говорятъ, посланная издательскою фирмою Риккорди, знаменитаго Риккорди, котораго здѣсь называютъ королемъ оперы. Дѣло въ томъ, что ему принадлежатъ партитуры трехъ четвертей оперъ, поющихся здѣсь и, главнымъ образомъ, всѣхъ оперъ Верди. На сей разъ «carro» этой фирмы на углу Турнабуони и Лупгарно было жестоко освистано толпой — за что? Вѣроятно, ожидали большаго отъ этой громадной колесницы съ пальмовыми, и лавровыми вѣтвями, съ медальонами знаменитыхъ композиторовъ и съ переодѣтыми приказчиками, которые швыряли въ толпу цѣлыми пачками сонеты, посвященные Верди и его «Отелло» въ самыхъ приподнятыхъ выраженіяхъ. Реклама — какъ видите — воспользовалась карнаваломъ и, разумѣется, достигла цѣли, потому что послѣ нея въ флорентинскомъ магазинѣ Риккорди не осталось ни одного экземпляра партитуры этой оперы!, затѣмъ слѣдовали carro, разбрасывающіе «въ публику» юмористическіе сонеты, въ тонѣ старыхъ итальянскихъ писателей, то-есть, безъ всякихъ стѣсненій называющихъ предметы ихъ собственными именами и всего болѣе скабрезныхъ. «Баталія» началась самая жестокая. Маски бомбардировали толпу и дамъ, торчавшихъ въ окнахъ, коріандолями и букетиками, имъ отвѣчали тѣмъ-же. Всѣ стоявшіе на улицѣ были засыпаны обрѣзками бумаги и известкой. Съ карро обыкновенно старались попасть кому-нибудь въ шляпу, и такъ какъ очень рѣдкіе были въ высокихъ, то всѣ выстрѣлы были направлены, именно, противъ нихъ. Мою «проломали» немедленно, но я вооружился апельсинами, и слѣдующій, покусившійся на нее, былъ озадаченъ до нельзя, получивъ однимъ изъ нихъ въ носъ. Никого это не удивило и не вывело изъ себя. Разумѣется, собственно, кромѣ проломанныхъ шляпъ, никакихъ болѣе злостныхъ выходокъ толпа не допускала. Пьяныхъ не было вовсе. Больше всего эффекта производили «абиссинцы», — эти положительно всюду привѣтствовались «браво», особенно, когда, окруживъ одну изъ масокъ, представлявшую премудраго старца изъ Страделлы — Депретиса, они начала вокругъ него самую отчаянную пляску. Только-что я было засмотрѣлся на этихъ, какъ на смѣну явился Бисмаркъ съ громадной головой и тремя волосками на ней подъ руку съ дамой, наряженной пѣтухомъ. У обоихъ въ свободныхъ рукахъ были гранаты съ взрывчатыми веществами: рубанитомъ и мелинитомъ. Вечеромъ на Végliome la Pergola — такъ называется лучшій изъ здѣшнихъ театровъ, — собралась пропасть народу, и Флоренція, такимъ образомъ, веселилась до утра. Послѣ завтра карнавальныя торжества будутъ повторены, и затѣмъ чудный городъ этотъ замретъ до слѣдующаго года, такъ что оживлять его будутъ только стада англичанъ съ «путеводителями» въ рукахъ, блуждающія среди ея молчаливыхъ и торжественныхъ дворцовъ, въ ея картинныхъ галлереяхъ и соборахъ.

Впрочемъ, нѣтъ! Флоренція еще разъ проснулась въ этомъ году — въ маѣ мѣсяцѣ. Это разумѣется упустили русскіе туристы. Знаменитый соборъ Санта-Марія дель Фіоре праздновалъ свою обновку. Дѣло въ томъ, что къ этому сроку былъ, наконецъ, конченъ фасадъ этой знаменитой базилики, и къ открытію его съѣхались со всѣхъ концовъ Италіи король и все, что есть только представительнаго, богатаго и славнаго въ этой странѣ. Всѣ театры будутъ открыты, и предполагается по этому случаю рядъ празднествъ. Безъ этого не обходится никакое открытіе въ Италіи. Говорятъ, что въ одномъ изъ здѣшнихъ театровъ будетъ данъ «Отелло» Верди, и что пѣть сюда приглашены всѣ нынѣшнія знаменитости итальянской сцены! Хозяева отелей уже заранѣе потираютъ руки и радуются наживѣ. И давно пора! Если-бы не форестьеры, какъ тутъ называютъ иностранцевъ, Флоренція стала-бы совсѣмъ мертвымъ городомъ.

II.

Послѣдній день карнавала.

Солнце, «любовникъ Флоренціи», не долго гнѣвалось на свою красавицу. Съ утра оно ласкаетъ ее своими горячими лугами. Жарко. Приходится жмуриться отъ ослѣпительнаго свѣта. На темноголубыхъ небесахъ ни тучки, и только колокольни и дворцы рисуются на ихъ чудесномъ фонѣ. Виллы на холмахъ, окружающихъ городъ, дома на Фьезоле — точно горятъ. Забываете, что сегодня еще февраль — такъ и тянетъ пойти и выкупаться въ присмирѣвшемъ подъ этимъ зноемъ Арно. На его набережныхъ толпы народа, и все, что не выползаетъ на улицы, одѣто въ старь и рвань, въ то, чего не жалко…

— Что это сегодня?.. Не по праздничному смотрятъ всѣ.

— Э!.. — смѣется итальянецъ, лукаво глядя на мой цилиндръ и пальто. — Увидите сами, что будетъ… Лучше-бы вамъ пойти домой и переодѣться въ самое скверное, что у васъ есть.

— Почему?

— Развѣ вы не знаете? Сегодня послѣдній день карнавала.

— Ну?

— Понятно, будетъ Battaglia!..

— Какая баталія?

— Полиція разрѣшила и муку, и известку съ коріандоли. Ни одной шляпы не останется цѣлой въ городѣ, всѣ вернутся домой, точно мельники.

Я не внялъ благоразумному совѣту и — отъ моей шляпы еще разъ остались только поля!

Окна отдавались въ наемъ франковъ по 40—60, а балконы, выходящіе на Turnabuoni и на Лунгарно, франковъ по 100, по 150 и по 200. Я помѣстился на Турнабуони, въ толпѣ, глазѣвшей на балконъ напротивъ. Тамъ были громадные мѣшки и ящики съ corianodoli — крупою, составленною изъ известки. Такіе-же мѣшки торчали во всѣхъ окнахъ, приготовленные для баталіи. Факино орали по улицамъ: coriandoli, signori, coriandoli! И сбывали желающимъ новые мѣшки. Маски — арлекины, клоуны, пѣтухи, медвѣди, рыцари, персы, африканцы, какіе-то фантастическія существа съ деревьями, вмѣсто носовъ, уже катались въ коляскахъ и у всѣхъ въ ногахъ были мѣшки и ящики съ тѣми-же coriandoli… Къ коріандоли полагается черпалка, приспособленная къ швырянію ихъ на большое разстояніе. Я уже говорилъ, что толпа глазѣла на балконъ напротивъ…

— Отъ нея достанется! — говорили они.

— О, она имъ задаетъ, — подмигивали на ѣхавшихъ въ коляскахъ.

— Совсѣмъ будетъ, какъ у нихъ въ Бискайскихъ горахъ.

— Что такое, кто она? — вмѣшиваюсь я въ разговоръ.

— Развѣ вы ея не знаете?.. Вѣдь это на балконѣ — жена и дѣти Донъ-Карлоса…

Я всмотрѣлся, и теперь только узналъ въ подвижной и нервно возбужденной дамѣ герцогиню Мадридскую, а въ мальчикѣ — ея сына, какъ говорятъ, будущаго короля испанскаго, воспитываемаго абсолютистомъ Донъ-Карлосомъ въ Англіи, на конституціонной почвѣ и на самыхъ широкихъ либеральныхъ началахъ! Многіе изъ дамъ были въ проволочныхъ маскахъ, будущій король — тоже. Самъ донъ-Карлосъ, этотъ оплывшій и разжирѣвшій красавецъ, показался-было на минуту, но тотчасъ-же ушелъ… Вмѣстѣ съ коріандоли у нихъ на балконѣ были цѣлыя груды конфектъ и мелкихъ букетиковъ… До трехъ часовъ боя не начиналось, и всѣ высматривали чистенькими. Но только-что пробило три, и разомъ вся Флоренція потонула въ облакахъ муки и известки. Что-то невообразимое совершалось кругомъ. Толпы и балконы вели войну съ колясками и масками; черпаками швыряли другъ въ друга массы коріандоли и не прошло нѣсколькихъ минутъ — все было бѣло… Швыряли съ силой, слышался звонъ стеколъ, въ которыя попадала эта крупа. Проволочныя маски разомъ оказались крайне необходимыми. Въ рукахъ у масокъ очутились длинные, надутые воздухомъ, пузыри, которыми господа шарманщики преисправно обработывали другъ друга по физіономіямъ, бросались на кучеровъ проѣзжавшихъ мимо каретъ и угощали ихъ по затылкамъ, били по головамъ даже дамъ, кутавшихся въ пледы, чтобы защититься отъ этого известковаго дождя. Герцогиня Мадридская первая открыла кампанію. Она, дѣйствительно, засыпала чуть не всю улицу коріандолями. Ея дамы и дѣти — тоже. Покажутъ букетъ, какая-нибудь простодушная синьора изъ коляски потянется за нимъ, какъ въ нее летитъ цѣлый дождь коріандоли. Этотъ бой скоро оразнообразился еще. Надъ герцогиней Мадридской были окна, занятыя флорентинскою аристократіею. Она, пользуясь своимъ «высокимъ» (окна сажени на три выше балкона) положеніемъ, стала осыпать семью донъ Карлоса ливнемъ известковой крупы и муки. Надо отдать справедливость герцогинѣ мадридской, она не растерялась, не уступила имъ, но приняла неравный бой. Началось правильное сраженіе между верхними окнами и балкономъ, въ которомъ приняли участіе всѣ. Въ сплошной бѣлой тучѣ приходилось по неволѣ зажмуриваться, иначе выбили-бы глаза. Коріандоли носились со всѣхъ сторонъ: изъ оконъ, изъ дверей, съ балконовъ, изъ колясокъ. Точно шумъ града слышался отъ паденія этой крупы на крыши каретъ. Больше всего доставалось бѣднымъ кучерамъ и извозчикамъ, изъявлявшимъ сегодня самую трогательную покорность судьбѣ. Сидящимъ въ каретѣ еще ничего. Все достается возницѣ: и горсти коріандолей, и удары пузырей по шеѣ, и апельсины въ носъ. Всего смѣшнѣе было, когда нахохлившійся и старавшійся точно уйти въ самого себя, кучеръ вдругъ неожиданно выходилъ изъ терпѣнія, вскакивалъ на козлахъ и, отчаянно жестикулируя, начиналъ орать на всѣ четыре стороны. Толпа точно этого только и ждала. Несчастный дѣлался мшпенью для всѣхъ оконъ и балконовъ кругомъ, для толпы, для другихъ колясокъ, бывшихъ позади. Еще хуже, когда поѣзду масокъ приходилось останавливаться на нѣсколько минутъ. Тутъ начиналось что-то невообразимое. Визгъ, шумъ и крики. Разобрать ничего невозможно. Легко возбуждающая толпа свирѣпѣетъ, дамы, забывъ опасность, остервенѣло бросаютъ чѣмъ ни попало и получаютъ въ свою очередь то-же, маски, ряженые изъ колясокъ бомбандируютъ окна и балконы, Battaglia — идетъ изъ оконъ въ окна; вообще, по россійской пословицѣ, «самъ чортъ не разберетъ, кто тутъ кого деретъ?» Дамъ жаль было видѣть. Особенно несчастны оказались разодѣвшіяся англійскія миссъ, въ коляскахъ. Ихъ шляпки съ вавилонами всякихъ перьевъ обратились въ какую то яичницу, бархатныя платья покрылись сплошнымъ слоемъ известки, напрасно онѣ прикрывались зонтиками, мальчишки — monellо (воробьи) вскакивали на запятки съ пригоршнями коріандолей и преисправно засыпали ихъ за воротники этихъ миссъ. Отъ моей шляпы, дѣйствительно, ничего не осталось, но я, впрочемъ, тотчасъ-же утѣшился, увидѣвъ, что у десятковъ тысячъ веселившихся людей не оказывалось ни одной шляпы, по измятой и не пробитой. Въ одномъ изъ оконъ мы увидѣли предавшуюся съ увлеченіемъ этой battagliа, русскую артистку К., поющую здѣсь: за букеты она бросала букеты, а за коріандоли мѣтко швыряла жестянымъ черпакомъ цѣлый ливень такихъ-же коріандолой. Часто съ ней завязываетъ бой громадный carro (колесница) съ десятью, двѣнадцатью господами, но она отважно выдерживала его, не отходя отъ окна и исправно отвѣчая на непріятельскую бомбардировку — отвѣтными массами бѣлой крупы, не забывая надѣлять толпившихся внизу мальчишекъ конфектами.

Это продолжалось до шести часовъ, когда зажгли фонари…

Всѣ флорентинскія улицы, по которымъ шелъ я, точно были покрыты выпавшимъ снѣгомъ, — растоптаными коріондолями. Нельзя было дышать — облака муки и известки стояли въ воздухѣ. Хохотъ, шумъ, пѣсни звучали отовсюду. Кружило голову отъ этого крика. Хотѣлось самому, Богъ вѣсть зачѣмъ, веселиться, смѣяться, кричать. Только за пьяццо Манино на Лунгарно стало тише.

Въ розовомъ морѣ заката синими силуэтами рѣзко обрисовывались отроги Апениннъ… Сѣрые дворцы Флоренціи, облитые прощальными лучами заходящаго солнца, загорались всѣми своими окнами, золотистый отсвѣтъ ложился на тихій Арно… Вся эта веселая фантасмагорія карнавала умирала вмѣстѣ съ погасающимъ днемъ. Полупризрачныя голубыя тѣни сливались, опутывали сумерками аллеи… И когда мы добрались до дому, была уже ночь, сіявшая всѣми своими звѣздами…

Въ двѣнадцать часовъ заговорили колокола Флоренціи, отзванивая отходную по умиравшемъ карнавалѣ.!

Несмотря на начавшійся постъ, онъ еще воскреснетъ въ будущее воскресенье. Но уже но будетъ сегодняшняго шума и гомона, станутъ бросаться одними цвѣтами. Это — Battaglia dei fiori, праздникъ чисто аристократическій. Что вы хотите? Известка — дешева, а цвѣты теперь дороги!…

Поѣздка въ королевскую Монцу.
(Изъ воспоминаній объ Италіи 1883 г.).

I.
Дымчатыя очки и деревушка Горла.

Города, какъ и люди, страшно надоѣдаютъ; не рѣшишь даже, что больше. Засидѣлся я какъ-то въ Миланѣ и не зналъ, куда дѣваться отъ скуки: площадь знаменитаго собора, галлерея Виктора-Эммануила, Корсо, вечера у Биффи, — гдѣ же опредѣлишь, что хуже: неизбѣжное кафе или оркестръ? Все одни и тѣ же оставшіеся не у дѣлъ «шарманщики», лупоглазые, голодные, жадные, готовые пѣть гдѣ и что угодно, и посему, словно мухи къ сахару, такъ и липнущіе къ алчнымъ, подло улыбающимся и какимъ-то насквозь прозеленѣвшимъ импресаріо: англичане, рыжіе, точно сію минуту изъ пекла и переодѣться не успѣли, англичанки съ красными «путеводителями», съ красными отъ неумѣренной, хотя и тайной преданности къ коньяку лицами и красными же волосами; неуклюжіе Собакевичи-нѣмцы, которые, положивъ себѣ за свои деньги находить во всемъ удовольствіе, съ восторгомъ пьютъ уксусъ, нагло выдаваемый за настоящее Кіанти, жарятся на солнцѣ съ такимъ наслажденіемъ, точно ихъ за это, по окончаніи «Reise», сдѣлаютъ всѣхъ гофратами или доставятъ имъ возможность ежедневно раскланиваться съ самимъ Бисмаркомъ — и это все съ утра до ночи одно и то же, сегодня какъ вчера, вчера какъ третьяго дня и, что всего хуже — завтра какъ сегодня! Было отчего чуть не сойти съ ума. И жара же стояла! Мой сосѣдъ — черномазый сициліецъ, не знавшій, на чемъ ему окончательно остановиться: — возвратиться ли въ Сиракузы и шить сапоги или продолжать готовиться къ «Мазини», — совсѣмъ осоловѣлъ и сталъ показываться на балконѣ въ костюмѣ столь откровеннаго направленія, что очень набожная старушка напротивъ, цѣлые дни обучавшая попугая читать «Pater noster» наизустъ и оставлявшая эти занятія только затѣмъ, «чтобы произносить весьма длинныя и трогательныя проповѣди коту дурного поведенія, была поставлена въ необходимость обратиться къ помощи „Guardia“^[1], стоявшаго на углу въ своемъ черномъ сюртукѣ и черной шляпѣ. „Guardia“ перемѣнилъ постъ и съ видомъ Цицерона, готоваго разгромить Катилину, водрузился противъ балкона несчастнаго сицилійца, принужденнаго, такимъ образомъ, надѣть свою пару, столь клѣтчатую и яркую, что въ глазахъ рябило, глядя на него. Сициліецъ, впрочемъ, отомстилъ за себя: онъ такъ усердно сталъ орать „evviva evviva il re“^[2], что „квестурино“^[3] дѣлалъ только подъ козырекъ, а попугай, къ ужасу старухи, вовсе не признававшей современной Италіи съ ея королемъ, живо перенялъ это восклицаніе. (Che papagallo stupido!^[4] въ отчаяніи восклицала она. Не удовольствовавшись этимъ, мстительный сициліецъ окончательно развратилъ и ея кота, кормя его скоромнымъ въ постные дни. — „Я вѣдь, знаете, потомокъ тѣхъ, которые сицилійскія вечерни устроили!“ гордо говорилъ онъ мнѣ по этому поводу. Въ концѣ-концовъ, мнѣ все это крайне надоѣло, и я рѣшился уѣхать, хотя на одинъ день, въ Монцу, только, разумѣется, не по желѣзной дорогѣ. Я выбралъ иной, болѣе долгій и несравненно интереснѣйшій путь. Взобрался на верхъ „конки“ по нашему и вдвинулъ себя между необыкновенно толстымъ и сопѣвшимъ падре и глистообразною нѣмкой съ „Бедекеромъ“ въ рукахъ, занявшей столь высокое положеніе, чтобы лучше видѣть „die wilde Natur“. — Это въ Миланѣ! А что она могла видѣть, когда на ней подъ двойной вуалью были еще и унылыя дымчатыя очки. Тѣмъ не менѣе, разъ заплативъ деньги, она должна была восторгаться, иначе зачѣмъ бы она и ѣхала сюда?

— Nicht wahr, was für еще schöne Gegend?^[5], сейчасъ же обратилась она ко мнѣ.

Я взглянулъ передъ собою и, увидѣвъ „колбасную“ въ первомъ этажѣ, толстѣйшую съ бородкой Henri IV тушу на балконѣ втораго и меланхолическую дѣвицу лѣтъ сорока съ подвязанными зубами, напоминавшую задумчивую кошку надъ помойной ямой, въ окнѣ третьяго этажа, — поспѣшилъ согласиться съ сосѣдкой.

— О, не правда ли, что прекрасная Италія — наилучшая страна въ мірѣ? продолжала она.

— Точно такъ же, какъ лошадь — благороднѣйшее животное.

— А золото — драгоцѣннѣйшій изъ металловъ, — проснулся вдругъ сопѣвшій prete^[6] и подмигнулъ мнѣ съ видомъ человѣка, хорошо понимающаго шутку.

— О, и вы говорите по нѣмецки? — восхитилась она, обращаясь къ нему.

— Ein wenig, gnädige Frau, ein wenig^[7].

— О, я еще не Frau. Я еще Fräulien, — съ мило разыгранной наивностью закивала она.

Увы, она не нуждалась въ доказательствахъ. Какъ ни храбры пруссаки, но едва ли кто нибудь изъ нихъ рѣшился бы на осаду такой крѣпости. Но какъ вамъ нравится это „еще“? Очевидно, „дымчатыя очки“ не потеряли надежды. И ей грезился померанцовый вѣнокъ въ болѣе или менѣе отдаленномъ будущемъ, и она мечтала о „mien Mann“, о чистенькой кухнѣ, гдѣ она станетъ собственноручно приготовлять ему удивительные „пфанъ-кухены“, о собственномъ разбитомъ фортепьяно (купленномъ по случаю), за которымъ по вечерамъ, надѣвъ вымытыя митеньки и шиньонъ, она будетъ пѣть: „о, bitt’euch, liebe Yögelein“^[8] и, наконецъ, о маленькомъ Карльхенъ, который окажется очень умнымъ мальчикомъ и сумѣетъ беречь свои штанишки пуще зѣницы ока (ты знаешь, твой папа не можетъ тебѣ покупать каждый день новые Hosen!)

— Вы гдѣ же выучились нѣмецкому языку, нашему прекрасному нѣмецкому языку? — спросила она у священника.

— Въ далеко не прекрасномъ мѣстѣ, gnädiges Fräulien! Я пять лѣтъ, въ молодости, сидѣлъ въ австрійской тюрьмѣ. Да!.. Пять лѣтъ.

— Ach, mein Gott! Hirr Probst, ist nicht möglich^[9].

— Да. — И жирное лицо его вдругъ оживилось; глаза, совсѣмъ, казалось, заплывшіе, вышли наружу и въ нихъ сверкнуло что-то до нельзя симпатичное, молодое, точно на старую и пыльную картину брызнули водою, и вдругъ выразились въ роскоши прежнихъ красокъ и очертаній всѣ ея фигуры и детали: глубина фона и яркая зелень деревьевъ, и улыбающіяся ясныя лица.

— Сидѣлъ! Мы, знаете, тогда „дѣлали Италію“; я принадлежалъ къ падуанскому кружку. Ну, извѣстно, собирались, костюмы придумали, знаки, шифры всякіе — все какъ слѣдуетъ. Назначили даже день для возстанія — только все дѣло было за оружіемъ. Одинъ импресаріо изъ нашихъ пожертвовалъ старыя театральныя шпаги, рапиры. Мнѣ напр. мечъ достался — и очень большой, увѣряю васъ. Вотъ какой! — поднялъ онъ руку надъ головой. — Даже, знаете, шлемы были. Но никуда это не пригодилось. Насъ всѣхъ перехватали. Мы были такъ таинственны, что обратили на себя вниманіе… Какъ же! — задумчиво проговорилъ онъ, я — тоже „дѣлалъ Италію“, только не то вышло. Мы не о такой Италіи мечтали, какъ эта, — не объ Италіи журналистовъ и лавочниковъ.

И онъ мало по малу опять сталъ погружаться въ свое оцѣпенѣніе; глаза потухли и спрятались, и улыбка сбѣжала съ пухлаго лица, и вода высохла, и всѣ краски и очертанія картины поблекли, слились въ какія-то неопредѣленныя, тусклыя пятна… Заговорившись съ нѣмкой и бывшимъ карбонаромъ-священникомъ, я не замѣтилъ, какъ мы выѣхали изъ города. Porta Venezia^[10] была ужъ позади, и таможенные (въ Италіи существуютъ повсюду городскія таможни) производили въ этой Porta большой шумъ, придираясь къ поселянамъ, привозившимъ въ городъ овощи, обыскивая однихъ, споря съ другими и неистово переругиваясь съ женщинами.

Нашъ „трамъ“, какъ здѣсь сокращенно называютъ трамвай, медленно двигался мимо громадныхъ тополей, за которыми лежали поля, свѣжія, роскошныя, горѣвшія изумруднымъ моремъ подъ лучами этого волшебника-солнца. Городъ еще преслѣдовалъ насъ своею неимовѣрною суетою, то окутывая дымомъ фабрикъ, то оглушая криками, на которые способно одно только ломбардское горло. Вы не знаете, что такое настоящее ломбардское горло? Мѣстная пословица говоритъ: тотъ не ломбардецъ, кто не перекричитъ десятокъ ословъ. Замѣтьте, что и ослы здѣсь также громогласны! По другую сторону дороги тянулись высокіе многоэтажные дома. Ихъ можно было принять за родовспомогательныя заведенія: столько на ихъ балконахъ копошилось дѣтей малъ-мала меньше. Вотъ и Лоретто съ пустынною площадью, которую соединенныя усилія всѣхъ мѣстныхъ водовозовъ не могутъ отучить отъ дурной привычки пускать путешественникамъ пыль въ глаза. — Что это они дѣлаютъ? — обезпокоились дымчатыя очки подъ двойною вуалью. Смотрю: по площади пара коней влечетъ длинную-длинную бочку съ водой. На переднемъ концѣ, осѣдлавъ бочку, сидитъ черномазый малый, да какъ сидитъ! Точно онъ видѣлъ Цезаря, въѣзжающаго въ Римъ на тріумфальной колесницѣ. Позади въ бочку вдѣлана длинная и глухая кожаная кишка. На концѣ ея нѣсколько отверстій и короткая веревка, держась за которую, бѣгущій за колесницей оборванецъ качаетъ кишку во всѣ стороны, орошая, такимъ образомъ, преимущественно собственныя свои великолѣпныя панталоны, нѣкогда игравшія аристократическую роль мѣшка подъ кукурузу.

— Вы видите, — началъ было объяснять prote: — это прекрасное учрежде…. — и онъ закашлялся, потому что пыль поднялась громаднымъ клубомъ и окутала насъ всѣхъ. При нѣкоторомъ усиліи воображенія, я могъ принять ее за преобразившагося въ облако ІОиптера, благо цѣломудренная нимфа была рядомъ. Старикъ Зевесъ, какъ извѣстно, занимался обыкновенно не исполненіемъ прямыхъ своихъ обязанностей по управленію ввѣреннымъ ему Олимпомъ, а легкомысленнымъ поведеніемъ, не гнушаясь даже украшать свою божественную особу рогами. Когда Юпитеръ исчезъ вмѣстѣ съ пылью, я замѣтилъ, что мы движемся по единственной въ мірѣ платановой аллеѣ, — единственной въ мірѣ! Представьте себѣ громадные вѣковые платаны, которымъ обрубили вѣтви и верхушки, такъ что вы ѣдете мимо двойнаго ряда гигантскихъ бѣлыхъ палокъ. Но какихъ палокъ! Даже нашему Микулѣ Селяниновичу такія едва ли были бы по плечу. Положимъ, на этихъ палкахъ уже кое-гдѣ пробиваетъ зелень. Молоденькія нѣжныя вѣточки тихо вздрагиваютъ подъ легкими, шаловливыми крыльями вѣтерка, дующаго сюда съ Лаго-ди-Комо. Черезъ два мѣсяца деревья опять обростутъ пышно, и сквозь ихъ гущу трудно будетъ пробиться даже этому южному страстному солнцу! А теперь зато передъ вами вдали разстилается величавая панорама швейцарскихъ горъ. Точно серебряные побѣги на голубомъ небѣ, ихъ глетчеры; серебряными шапками повисли въ водухѣ ихъ ледники. Часто не видишь самыхъ подножій, только эта вѣнчальная фата бѣлаго убора падаетъ легкими и красивыми складками… Прямо — горы ближе, и ихъ суровыя массы отчетливѣе выдѣляются на сѣверѣ… Налѣво Монте-Роза — это необыкновенно цѣльное, художественное произведеніе швейцарскаго творчества. Какъ громадная эпическая поэма посреди лирическихъ стихотвореній, она выдвинулась изъ-за нихъ и давитъ ихъ собою. Это ужъ не серебристая фата вѣнчальная, это — царственная порфира на ней. Еслибы не такъ сопѣлъ мой сосѣдъ направо и не такъ охала „еще фрейленъ“ налѣво, я бы весь ушелъ въ эту чудную картину.

— Ахъ, какъ хорошо! Какъ будто нарочно сдѣлано! — восторгалась по своему нѣмецкая дѣвица. — Совсѣмъ какъ нарисовано!

— Да это и сдѣлано! — не выдержалъ я, наконецъ.

— Что вы говорите? — недоумѣло повела она на меня дымчатыми стеклами своихъ очковъ.

— Да, именно. Іоганнъ Мюллеръ изъ Нюренберга поставляетъ, всѣ эти горы на Швейцарію. Вы развѣ этого не слышали?

Нѣмка погрузилась въ размышленіе, очевидно, соображая, въ чемъ именно тутъ соль, и наконецъ пришла къ неожиданному заключенію.

— Я теперь понимаю!.. Вы, должно быть, изъ этихъ, которые не вѣрятъ ни въ Бога, ни въ любовь, и не признаютъ природы!.. Да? Вы не признаете природы? — И она, насколько можно были замѣтить за двумя вуалями, закатила глаза совсѣмъ на затылокъ.

— Сударыня, мой хорошій пріятель не признавалъ совсѣмъ холеры и все таки умеръ отъ нея.

— Да! О, какъ жаль! И онъ былъ женатый? — меланхолически спросила она у меня.

— Нѣтъ, холостой.

— Это непростительно. Das ist sogar unrerzeilich (это даже непростительно)! — Дѣвица обидѣлась. — Das ist schrecklich!

— Что онъ умеръ?

— О, нѣтъ; но только подумайте, что онъ могъ осчастливить какую нибудь порядочную дѣвушку; у него была бы прекрасная, разсчетливая жена, хорошій недорогой обѣдъ, своя кружка пива, вечеромъ — музыка.

— И маленькій Карльхенъ въ чистенькихъ штанишкахъ… прибавилъ я неожиданно къ этой картинѣ семейнаго счастья.

— О, какъ вы это хорошо понимаете! — И дымчатыя очки даже всплеснули руками. — Какъ вы это отлично даже понимаете! — Она вдругъ стала ужасно сладка. — Какъ вы это понимаете! У васъ, должно быть, есть этакій маленькій Карльхенъ въ… въ… (нѣмка вдругъ вся покраснѣла) въ чистенькихъ штаникахъ, — принудила она себя проговорить ужасное слово. Я было хотѣлъ ей объяснить, что предпочитаю имѣть штанишки безъ Карльхена, но въ эту самую торжественную минуту мой сосѣдъ справа вдругъ пересталъ сопѣть и выпалилъ, очевидно, только что проснувшись:

— И знаете, я тоже написалъ „Мои темницы“, но только не нашелъ издателя, ибо современники неблагодарны!

— Что такое? — сразу не сообразилъ я.

— Когда въ австрійской тюрьмѣ сидѣлъ! — Бѣдный герръ пробстъ, очевидно, продолжалъ прерванный разговоръ, не подозрѣвая, что послѣ того уже прошло болѣе получаса.

— Нѣтъ, вы не скажите; это такъ пріятно, когда маленькіе ангелочки кругомъ, — умилялась нѣмка, не слушая его.

— Хороши были ангелочки! — обидѣлся пробстъ и даже привсталъ, — этакихъ свиней (porci) я потомъ никогда не видалъ и не увижу.

— Wie… Schweine!.. — Нѣмка вся позеленѣла. — Вы, вы — священникъ, и ангеловъ божіихъ называете… называете… Пфуй, какъ это не хорошо.

— Да-съ, свиней! Они меня вѣдь какъ запирали, — на хлѣбъ и на воду. Этакихъ каналій я никогда… и онъ чуть не задохнулся отъ внезапно охватившей его злобы. — Представьте себѣ: въ пять лѣтъ и ни капли вина!.. Ни одной капли. Ну, не свиньи ли?

— Позвольте, герръ пробстъ, я здѣсь ничего не понимаю! — все больше возмущалась она. — Я въ качествѣ дѣвицы и вы — священника — не можемъ…

Неизвѣстно, къ чему бы пришли остроумные собесѣдники, еслибы въ эту минуту „трамъ“ не остановился разомъ.

— Gorla, крикнулъ снизу кондукторъ: Gorla, signori, Gorla.

Я оглянулся. Небольшая деревушка Горла, вся утонувшая въ въ тѣни громадныхъ каштановъ, тополей и миндальныхъ деревьевъ, пріютилась какъ разъ тамъ, гдѣ каналъ пересѣкалъ шоссе. Кругомъ счастливая равнина цвѣтущей Ломбардіи. Воздухъ, переполненный запахомъ цвѣтовъ, опьянялъ до того, что голова начинала кружиться; пышныя розы, словно обезумѣвъ отъ зноя, безстыдно раскрывали свои розовыя губы страстнымъ поцѣлуямъ солнца; безсильно повисли внизъ какія-то полныя тяжелыя кисти бѣлыхъ цвѣтовъ, совсѣмъ закрывая небольшія галлерейки, прилѣпившіяся къ домамъ точно ласточкины гнѣзда. Всюду видны были дворики, заслонившіеся отъ жара виноградными вѣтками. Кое-гдѣ цѣлыя волны плюща перекидывались черезъ стѣны, очевидно, наводнивъ ихъ сплошь внутри. Между длинными зелеными вѣтками его, при каждомъ лѣнивомъ движеніи полусоннаго вѣтра, съ изящною нѣгой колыхались какіе-то запутавшіеся въ плющѣ голубые цвѣты, точно серьги, едва-едва шевелившіяся имѣетъ съ капризными локонами хорошенькой дѣвичьей головки. А позади, налѣво — темный, лелѣемый солнцемъ цѣлые вѣка, подымался садъ, откуда неслось къ намъ множество птичьихъ голосовъ, то веселыхъ и задорныхъ, то меланхолическихъ и грустныхъ, чудныхъ руладъ и трелей, — такихъ звонкихъ стоккато, такихъ чистыхъ хроматическихъ гаммъ, какихъ не сдѣлать ни одному горлышку оплачиваемой сотнями тысячъ „дивы“… Полнотою жизни дышало все кругомъ: и пышные тополи, молитвенно возносившіеся къ небу, и густо разросшіеся кусты, сплошь осыпанные пестрымъ налетомъ скабіозъ, жасминовъ, геліотропа, и важныя манголіи съ своими крупными царственными цвѣтами, благоуханіе которыхъ, точно презирая землю, подымалось вверхъ, прямо къ этому безпощадному жадному солнцу, и какія-то странныя деревья, похожія на колоссальные канделябры. Подъ деревьями всюду стояли маленькіе столики; очевидно, сюда съѣзжались по праздникамъ миланцы — кое-какъ убить, среди деревенской прохлады, знойные и душные въ городѣ вечера. Изъ-за одного стола слышался даже печальный звонъ гитары, видимое дѣло, подневольный артистъ репетировалъ впроголодь къ вечеру какую нибудь изъ тѣхъ простыхъ мелодій, которыя, какъ весенніе цвѣты, тысячами рождаются и умираютъ на югѣ, не давая никому ни имени, ни денегъ, ни славы! Прозвенитъ такая пѣсня и замретъ, а на смѣну ей цѣлыя стаи еще болѣе красивыхъ, звонкихъ, легко запоминаемыхъ и, надо сказать правду — банальныхъ.

— Gorla, signori, Gorla.

— Горла, господа, Горла, — надсаживался кондукторъ, самъ, видимо, наслаждаясь модуляціями собственнаго голоса… Горла — отличное вино и много тѣни!, рекомендовалъ кондукторъ, но изъ насъ никто не сходилъ внизъ…

А, между тѣмъ, Горла имѣетъ свою исторію…

Къ сожалѣнію, въ ней фигурируетъ наша соотечественница, одна изъ тѣхъ, которыя, кажется, такъ и являются на свѣтъ божій высокорожденными — хоть сейчасъ ставь ее на пьедесталъ, и монументъ готовъ. Это было еще тогда, когда царствующій нынѣ благополучно Умберто носилъ титулъ наслѣдника итальянскаго престола и въ одномъ усердно подражалъ своему отцу — въ сокрушеніи женскихъ сердецъ, которыя, какъ извѣстно, только и созидаются природою для этой цѣли. Наша компатріотка — особа титулованная — попала въ самую жару въ Миланъ и, не зная куда дѣваться, рѣшилась снизойти съ высоты своего величія и провести день en bonne bourgoise. Разумѣется, она поѣхала въ Горлу не въ трамваѣ, а въ великолѣпномъ ландо, куда посадила, на запятки и на козлы, попугая-лакея и еще болѣе попугайнаго вида грума. Въ Горлѣ она заняла мѣсто за столикомъ, гдѣ уже сидѣла какая-то дама. Публика относилась къ сей послѣдней съ величайшимъ почтеніемъ и несовсѣмъ благосклонно встрѣтила русскую. Но послѣдняя поняла это наоборотъ. Она отнесла общее перешептыванье къ эффекту, произведенному ея особой…

Лакей, слѣдовавшій за нею — въ галунахъ и ливреѣ, — такъ и остался за ея стуломъ.

Россіянка начала лорнировать бывшую въ саду чернь, затѣмъ довольно небрежнымъ взглядомъ окинула свою сосѣдку и, замѣтивъ, что та красавица, обидѣлась. На бѣду сосѣдка ея заговорила съ нею.

Прежде, чѣмъ отвѣтить ей, наша соотечественница еще разъ распустила хвостъ, взглянула на нее въ лорнетъ и уже потомъ процѣдила сквозь зубы, придавъ своему лицу самое высокомѣрное выраженіе:

— Pardon, madame, а qui ai-je l’honneur de parler.

Сосѣдка ея улыбнулась и тотчасъ же разрѣшила ея недоумѣніе.

— Пожалуйста, не стѣсняйтесь, я принцесса Маргарита, жена наслѣдника италіянскаго престола…

Теперь Горла пережила свою славу.

Увы, принцессы уже не пріѣзжаютъ сюда и не садятся отдыхать въ густой тѣни его каштановъ. Сколько разъ я ни укрывался здѣсь отъ страшнаго миланскаго зноя, сверхъ рабочихъ и мелкихъ прикащиковъ съ своими возлюбленными, прачками, здѣсь не бывало никого. Хозяева „кафе“ смотрѣли уныло. Кромѣ дешеваго вина, никто ничего не спрашивалъ и только порой имъ выпадали праздники, когда здѣсь появлялись всероссійскія широкія натуры — въ лицѣ нашихъ артистовъ, поющихъ въ Италіи. Такъ, если вы будете здѣсь, вамъ camerriere съ религіознымъ благоговѣніемъ разскажетъ объ одномъ учившемся здѣсь пѣть москвичѣ, который „пріѣхалъ, сѣлъ, спросилъ одну за другою три бутылки шампанскаго, расплатился и уѣхалъ!“

— И пилъ онъ здѣсь — вотъ на этомъ самомъ мѣстѣ!..

Прибавьте къ этому жестъ, точно это мѣсто стало съ тѣхъ поръ священнымъ…

А жаль, что перестали посѣщать Горлу. Окрестности ея прелестны. И чѣмъ дальше, тѣмъ онѣ красивѣе.

Мнѣ надоѣло торчать наверху, да и солнце начинало жарить — и какъ еще!

Я спустился внутрь. „Трамъ“ былъ устроенъ отлично; по обѣ стороны громадныя окна, на сей разъ открытыя, позволяли отлично видѣть всѣ окрестности.

Очевидно, не я одинъ увлекся ими.

— Посмотрите, какая красота! — обратился ко мнѣ сосѣдъ, все время читавшій радикальный Secolo. — Есть ли гдѣ нибудь на свѣтѣ что либо подобное? И подумайте только, что еслибы не эти assassini (убійцы) — размахался онъ газетою — Италія была бы раемъ. Но эти bestii и canaglii даже небо обратили въ помойную яму!

— Кого это вы такъ? — заинтересовался я.

— Прочтите сегодняшній Secolo. Стоило для „такихъ“ освобождать Италію.

Оказалось, что assassini это — Депретисъ и его министры.

Пославъ по ихъ адресу нѣсколько весьма энергичныхъ выраженій, мой сосѣдъ злобно скомкалъ газету и швырнулъ ее въ окно.

Я невольно засмотрѣлся туда.

Дѣйствительно, хорошо было! Изъ-за зелени полей чуть-чуть приподымались бѣлыя стѣны, да и то только на мгновеніе, потому что ихъ тотчасъ же заслоняли большія деревья. Тонкія и высокія колоколенки мелькали по сторонамъ. Разъ даже, точно выросъ величавый готическій храмъ, съ красивою розеткой и мраморными кружевами, висѣвшими внизъ съ галлерейки надъ входомъ. И какъ красива была сама эта галлерейка, уставленная тоненькими витыми колонками, какъ развѣтвлялись онѣ вверху въ стройныя арки! Смутно мелькнули старинные барельефы, кроткая мраморная мадонна съ божественнымъ младенцемъ на колѣняхъ, и разомъ этотъ строгій фасадъ собора отошелъ назадъ. Взглянувъ въ окно еще разъ, я уже увидалъ его торжественный профиль съ недостроенною башней. И опять эти голубыя горы въ серебряной парчѣ своихъ ледниковъ, эти твердыни Швейцаріи, съ которыхъ, въ самыя смутныя для Ломбардіи времена, дыханіе свободы вѣяло въ ея плодоносную равнину.

II.
Monza Reale.

Я, правду сказать, даже не прислушивался къ тому, что мнѣ разсказывалъ итальянецъ, только что швырнувшій Secolo въ окно, хотя слѣдовало бы отнестись къ нему повнимательнѣе. Онъ повѣствовалъ въ негодующихъ выраженіяхъ о союзѣ съ Австріей, объ этомъ „противоестественномъ“ союзѣ, который уже тогда подготовлялся Робиланомъ. О немъ говорила вся итальянская печать, что не помѣшало нашей римской дипломатической миссіи проглядѣть его… Это, разумѣется, было не въ первый разъ, да и не въ послѣдній. Я пропускалъ филиппику моего сосѣда до тѣхъ поръ, пока въ нашу бесѣду или, лучше сказать, въ его монологи не вмѣшалась дама, сидѣвшая напротивъ.

— И для насъ это очень печально! — вырвалось у нея.

— Для кого, для насъ?

— Для русскихъ.

— Вы русская? — вырвалось у меня… Такъ неожиданно было встрѣтить соотечественницу тутъ — между Горлою и Монцей — въ трамѣ, которымъ наши пользуются очень рѣдко.

— Да, я давно живу здѣсь и вижу, какъ мало по малу наши недруги подготовляютъ общественное мнѣніе къ этому союзу, разумѣется, враждебному Россіи. Еще три года назадъ, въ итальянской печати нельзя было сказать ни одного слова противъ Россіи: такъ здѣсь любили и высоко цѣнили сочувствіе, обнаруженное Россіей къ Италіи — въ свое время… Вы замѣчаете, какъ мало по малу перемѣнились обстоятельства? Теперь вся итальянская печать, начиная отъ консервативнѣйшей La Perseveranza и кончая либеральнѣйшимъ Il Secolo — полны самыхъ отвратительныхъ вымысловъ о Россіи, имѣющихъ одну цѣль: дискредитировать насъ въ общественномъ мнѣніи, сдѣлать насъ, въ одно и тоже время, ужасомъ для цивилизаціи и постоянною угрозою свободѣ даже такихъ отдаленныхъ странъ, какъ Италія. И хуже всего то, что наши въ Римѣ не желаютъ обращать на это никакого вниманія.

— Они, вѣрно, не знаютъ.

— Я говорила имъ.

„Я говорила имъ“ — это меня привело въ нѣкоторое недоумѣніе. Самый способъ выражаться, манера держать себя, нѣсколько печальный характеръ ея лица съ большими, грустными глазами — все въ ней заинтересовывало сразу.

— Вы говорили?

— Да, я въ Римѣ имѣла случай часто встрѣчаться кое съ кѣмъ и предупреждала: смотрите, наши враги сильно работаютъ надъ тѣмъ, чтобы обратить общественное мнѣніе страны противъ насъ. Я знаю, что во многія изданія тутъ проникли необыкновенно приличные молодые люди, отлично оплачиваемые англійскимъ и австрійскимъ золотомъ, которые чуть не ежедневно по всѣмъ отдѣламъ спѣшатъ распространять о насъ самыя невѣроятныя вещи… Невѣроятныя, разумѣется, не для легковѣрныхъ итальянцевъ… И знаете ли, что отвѣчали мнѣ?..

— Вѣроятно, что это уже давно предвидится. Дипломатія все предвидитъ всегда, но никогда не оказывается ни къ чему готовой.

— Нѣтъ! Передо мною пожали плечами и потомъ изрекли съ самымъ презрительнымъ выраженіемъ: „что такое пресса?.. Развѣ для порядочныхъ людей существуетъ пресса?..“ Что я могла отвѣтить на это? Развѣ только пожалѣть, что начинала говорить съ ними?.. Что такое пресса?! — и вы увидите, чѣмъ все кончится. Когда Робилану съ Депретисомъ удастся примазаться къ австро-германскому союзу, общественное мнѣніе, возбужденное противъ насъ печатью, приметъ это не съ негодованіемъ, какъ можно было бы ожидать, а съ чувствомъ удовлетвореннаго сознанія необходимости бороться противъ общаго врага…

Я только что хотѣлъ разспросить у моей сосѣдки нѣкоторыя подробности и узнать, кто она сама, какъ наша конка черезъ городскія предмѣстья добралась до первой большой и широкой улицы Королевской Монцы, — Королевской потому, что каждое лѣто здѣсь живетъ Гумбертъ, среди прохлады своихъ изумительныхъ парковъ, забывая на время о знойномъ и душномъ Римѣ, гдѣ въ жаркое время года остаются только тѣ, кому рѣшительно некуда дѣваться. Ярко, въ свѣтлые цвѣта раскрашенные дома съ пестрыми, обвитыми зеленью балконами и настежь открытыми окнами; сады, откуда вѣяло чарующею свѣжестью; нѣсколько палаццо, тяжело осѣвшихъ на свои старыя и глубокія арки, покрытыхъ, точно чешуею, полусгладившимися барельефами и забытыми мраморными гербами; веселыя толпы народа, беззаботно сновавшаго по улицамъ; уходящіе въ тѣнь переулки: узкія, какъ коридоры, и точно сжатыя семью-этажными домами какія-то дряхлыя церкви, точно задумавшіяся о временахъ Теодолинды и хмурящіяся на мѣщанскую пестроту, выросшую вокругъ; на кровлѣ одной изъ нихъ выросли цѣлыя деревья — тощія и сухія. Много ли питательныхъ соковъ въ старой черепицѣ и камнѣ? Башни, тонкія и слѣпыя, слѣпыя до самаго верху, и только тамъ съ галлерейками изъ мраморныхъ колоннъ и четырьмя окнами — по одному на каждую сторону… И какъ эти тонкія башни красиво и изящно рисуются на этомъ темно-синемъ фонѣ чистаго ломбардскаго неба!..

— Ессо Monza! — точно поздравляли онѣ кондуктора.

То и дѣло изъ-за угловъ улицъ мы различали вдали какіе-то памятники, которымъ здѣсь вообще случается придавать мало значенія. Итальянцы ставятъ ихъ повсюду, и по всякому случаю. Въ каждомъ городѣ голова (sindaco) считаетъ неблаговиднымъ не ознаменовать своего управленія мѣстнымъ муниципалитетомъ — сооруженіемъ какого нибудь общественнаго зданія, а если на это денегъ мало, то вспоминается какая нибудь полузабытая легенда съ неизбѣжнымъ героемъ изъ мѣстныхъ уроженцевъ, и самымъ торжественнымъ образомъ возводится монументъ. Мѣстные скульпторы берутъ дешево, мраморъ стоитъ здѣсь не Богъ знаетъ что, пышную подпись сочиняетъ уѣздный поэтъ, и смотришь: на заброшенной площади ни съ того, ни съ сего вдругъ водворяется остолбенѣлый истуканъ, безъ котораго, какъ оказывается, Италія бы навѣрное погибла… Это имѣетъ свою хорошую сторону, украшая города и заполняя въ нихъ пустыя мѣста. Мѣстные магазины, редакціи, промышленныя общества, пользуясь случаемъ, заклеиваютъ новорожденный памятникъ своими объявленіями; торговки подъ нимъ открываютъ лари со всевозможною, никому ненужною, но, тѣмъ не менѣе, раскупаемою дрянью, и въ самомъ скоромъ времени — въ виду постояннаго стеченія здѣсь народа — непремѣнно воздвигаются вблизи желѣзныя ширмы для потребностей, не пользующихся правомъ гражданства въ печати.

Наконецъ, докатившись до какой-то старинной, обставленной нахмуренными палаццо, площади, нашъ трамвай остановился по знаку, данному нашей соотечественницей.

— Мнѣ выходить, до свиданія! — проговорила она и вышла не подавая руки.

— Вы знаете, кто это? — заговорилъ вдругъ мой сосѣдъ, таинственно наклоняясь ко мнѣ и принявъ столь многозначительное выраженіе, что его толстый носъ совсѣмъ утонулъ въ крашеныхъ усахъ.

— Русская.

— Э, мало ли дамъ русскихъ, англійскихъ и всякихъ другихъ. Дамъ вообще на свѣтѣ много, гораздо больше, чѣмъ нужно. Это — una principessa. Una principessa molto гісса (княгиня и очень богатая). Вы знаете, что она сдѣлала? Сюда пріѣхала она съ мужемъ. Тотъ — извѣстно, богатый человѣкъ — увлекся одною танцовщицею, но она не потерялась. Она поступила во флорентійскій женскій университетъ нашъ. Это тридцати двухъ лѣтъ отъ роду, и такъ кончила курсъ, что сама королева Маргарита, ессо signore — la Raginali — благодарила ее И вы знаете, что она теперь дѣлаетъ?

— Нѣтъ, не знаю!

— Она, una principessa е principessa гісса — даетъ уроки за деньги.

— Почему же вы думаете, что она principessa?

— Потому что всѣ русскіе или principi, или nichilisti…

— Вотъ тебѣ и на!

— Я самъ читалъ это въ Secolo… О, questa nazione dei cosacchi, fara ancora delle belle gran’belle cose (о эта казацкая нація, она еще натворитъ хорошихъ дѣлъ)!.. Вы — русскій, но я долженъ быть откровенепъ. У васъ десять милліоновъ солдатъ, и мы всѣ должны соединиться противъ васъ. Иначе вы насъ проглотите. Русскіе, вообще, храбрые люди… Я знаю одного русскаго въ Миланѣ, онъ иначе не пьетъ коньякъ, какъ полбутылки сразу. Потомъ у васъ былъ Суваровъ… И… и есть городъ Mosca, который вы называете своимъ сердцемъ…

Блеснувъ глубокими свѣдѣніями о Россіи, онъ по военному приложился къ козырьку и вышелъ… Передъ нимъ всѣ снимали шляпы на улицѣ. Меня это заинтересовало.

— Кто это такой? — обратился я къ небольшому и юркому итальянцу, все время съ почтительностью лакея и внимательностью сыщика прислушивавшемуся къ нашему разговору,

— Какъ, вы не знаете… О, это онъ… тотъ самый, котораго имя узнаютъ черезъ недѣлю всѣ углы и столбы Монцы. Вы прочтете всюду: cittadini elegotte l’eminente Borsari, Paolo Borsari… Это онъ самый и есть, великій Борсари.

— Чѣмъ же онъ великъ?

— Онъ? l’unico patrioto, l’amico di Garibaldi — il glorioso organisatoro… Онъ тѣмъ великъ, что сказалъ: il cléricalisme — оссо il nemico; e al nomico intimava coraggiosamente guerra inplacabile. (Клерикализмъ — вотъ врагъ. И этому врагу онъ смѣло объявилъ войну безпощадную).

Мой собесѣдникъ до того зажестикулировался, что не замѣтилъ, какъ сползшій, наконецъ, сверху сонный падре остановился около и сталъ внимательно прислушиваться.

— Эге, Антоніо, — прорвалъ онъ его, наконецъ. — Давно ли ты сталъ разсуждать такъ?

Восторженный шпіонъ круто обернулся и, увидавъ передъ собой моего сосѣда сверху, спавшаго падре, „тоже написавшаго и свои темницы“, оторопѣлъ, закраснѣлся и изъявилъ желаніе приложиться къ его пухлой рукѣ.

— Нехорошо, нехорошо, синьоръ Антоніо, — сунулъ онъ ему эту руку мимоходомъ. — Мы получше тебя знаемъ враговъ Италіи!.. И не твоимъ (тутъ онъ уперся въ его лобъ перстомъ) и не твоимъ мозгамъ разсуждать объ нихъ. Эти клерикалы тоже побольше твоего сдѣлали въ свое время, да! Наша молодость не на одну болтовню уходила. Мы по столбамъ не расклеивали своихъ именъ. Вы, видно, забыли добраго отца, старика Мастаи. Nostro Ріо подо тоже былъ итальянецъ, да еще какой.

— Я знаю, illustrissimo padre, что вы сидѣли въ темницѣ, — отбояривался мой собесѣдникъ, теряясь все больше.

— Ну, вотъ видишь. А ты въ то время еще даже въ проектѣ не существовалъ… L’unico patriote!.. Дураки вы всѣ, вотъ что! А повѣсятъ вашему единственному патріоту св. Маврикія на шею, да дадутъ подрядъ на перестройку какого-нибудь казеннаго дома, такъ онъ сейчасъ, „великій гражданинъ и славный организаторъ“, старцу изъ Страделлы начнетъ руки лизать. Всѣ вы хороши! Да не только Августину, а всякому префекту.

Зеленый двойной вуаль и дымчатыя очки въ это время нетерпѣливо похлопывали Бедекеромъ по перекладинѣ трама, стоя на его платформѣ. Но въ эту минуту трамъ неожиданно тронулся, и „еще дѣвица“ упала прямо въ мои объятія, при чемъ я почуялъ весьма противный запахъ соединенныхъ лавандоваго масла, камфары и ромашки. Думаю, что не обошлось и безъ оподельдоку.

— Ach, mein Gott!.. — И нѣмка, цѣломудренно отшатнувшись отъ меня, начала поправлять свое смятое платье.

— Это моя вина. Я заговорился съ этимъ imbecille, — опять ткнулъ онъ перстомъ въ несчастнаго, — и забылъ, что обѣщалъ вамъ, синьорина, показать нашъ знаменитый соборъ… Ну, stupide, иди съ миромъ! — отпустилъ онъ врага клерикаловъ. — Это вотъ всегда такъ. Мы его опредѣлили управляющимъ въ графу Мельци, и какъ только онъ накралъ первую тысячу франковъ, сейчасъ же противъ насъ запѣлъ. Пожалуйте, синьорина. Bitte, mein gnädiges Fräulein!.. Bitte. Если и вамъ угодно видѣть славу Монцы, я буду очень счастливъ показать вамъ тоже все, — обратился онъ ко мнѣ.

Разумѣется, я воспользовался и пошелъ.

„Gloria di Monza“ оказалась, дѣйствительно, прекрасной.

Уединенная пустынная площадь, обставленная старыми домами. Вся глубина ея занята величавымъ соборомъ, словно прислонившимся въ своей громадной башнѣ. Посреди площади — древній колодецъ съ двумя мраморными колоннами, поддерживающими Христа благославляющаго. Тишина царитъ здѣсь самая молитвенная. Фасадъ собора въ высшей степени красивъ. Онъ весь въ томъ style de cabinet, который въ четырнадцатомъ вѣкѣ такъ былъ популяренъ въ Ломбардіи. Но онъ еще молодъ въ сравненіи съ самимъ соборомъ, царственныя своды и колонны котораго были возведены тысячу триста лѣтъ тому назадъ, въ 595 году, благочестивою королевою ломбардовъ Теодолиндой, той самой, которая, думая освятить храмъ, на первый камень брызнула собственною кровью, ударивъ себя ножемъ въ руку.

Въ небольшихъ медальонахъ надъ порталомъ до сихъ поръ сохранились бюсты Теодолинды и ея мужа Аутарикса. Надъ ними весь фасадъ съ великолѣпіемъ и изяществомъ украшенъ и инкрустаціями разноцвѣтныхъ мраморовъ, и тонкою кужевной рѣзьбой, и всякого рода розетками, круглыми и четыреугольными вставками всевозможныхъ арабесокъ. Мы долго стояли внутри, передъ превосходнымъ Гверчино, передъ барельефами хоровъ и кафодры и, наконецъ, сошли внизъ, гдѣ за семью замками находится знаменитая желѣзная корона. Въ обручъ ея вдѣланъ одинъ изъ гвоздей честнаго животворящаго креста.

— Вотъ наша святыня! — показалъ ее падре. При тускломъ огнѣ большой восковой свѣчи, изъ темноты прорѣзывались тонкія грани алмазовъ, да краснымъ огнемъ горѣлъ громадный рубинъ. — Вы знаете, ее разъ украли эти „porci“ австрійцы, о, какіе это тюремщики. Боже мой!! Но послѣ вилла-франкскаго мира должны были ее вернуть. Самъ Наполеонъ надѣвалъ ее на себя! Вы знаете, вѣдь онъ былъ чистый итальянецъ, и еслибы разные еретики не заточили его на этотъ островъ, какъ его?

— Святой Елены.

— Ну да, „Константина и Елены“, именно, онъ непремѣнно основалъ бы всемірную имперію, и былъ бы на цѣлый свѣтъ одинъ папа въ Римѣ и одинъ императоръ въ Парижѣ. Но Богъ еще не хочетъ, вѣроятно, счастія человѣчества.

Мы долго оставались здѣсь, осматривая разные подарки, сдѣланные Теолиндой и другими ломбардскими королями этому храму. Нѣмка, при всякомъ случаѣ, ахала, взвизгивала и, очевидно, разсчитывала, чего все это стоитъ; негодовала на Бедекера, почему онъ не говоритъ ни слова объ этихъ прелестяхъ, и, наконецъ, выразила полное свое удивленіе, какъ королева могла разстаться со всѣми этими сокровищами.

— Еслибы мнѣ только одинъ такой камешекъ, только одинъ, — совсѣмъ замирающимъ голосомъ какъ-то стонала она.

— Что же бы вы сдѣлали изъ него?

— О, я знаю… Я бы его за хорошую цѣну продала и тогда, тогда купила бы себѣ большой домъ, откуда было бы все видно, и все сидѣла бы на балконѣ съ работой…

Когда мы опять вошли въ соборъ, на одной изъ скамеокъ его я издали различилъ тонкую и стройную фигуру моей русской спутницы. Она слегка приподняла брови, повела на меня недоумѣвавшимъ взглядомъ своихъ красивыхъ глазъ и, наконецъ, принудила себя улыбнуться.

— Вы здѣсь въ первый разъ? — спросила она.

— Да.

— Какъ хорошъ этотъ соборъ, какъ благородны эти размѣры, пропорціи, какъ чисты его линіи. Васъ удивляетъ, что я такъ говорю о немъ? Я его считаю своимъ, я каждый день провожу здѣсь часъ, два. Сядешь и забудешься. Тишина тутъ такая бываетъ — точно и кругомъ, и въ тебѣ самой все замерло, улеглось. Дѣлается и покойно, и хорошо. Ни къ чему не тянетъ, никто не зоветъ. Всѣмъ порывамъ конецъ. Старушки вонъ эти, Маріэтта и Анунціата, совсѣмъ неслышно ходятъ. А вслушаешься въ эту тишину… Какъ она въ сущности много говоритъ о томъ, что будетъ тамъ, послѣ… Когда всему земному конецъ, когда ни этихъ воспоминаній… Впрочемъ, что же я? Давно русскаго не видала — наговориться хочется.

Я сѣлъ рядомъ. Моя сосѣдка замолчала…

Нѣсколько минутъ спустя, я тоже совсѣмъ забылся. Соборъ и меня поднялъ. Мнѣ казалось, что стѣны его раздвинулись, своды ушли въ какую-то недосягаемую высь. Только и видны были основанія томныхъ колоннъ, пропадавшихъ, въ сумракѣ, точно онѣ развѣтвлялись въ стройныя арки гдѣ-то въ небесахъ уже. Именно то, о чемъ думала она — спокойствіе безконечности охватывало. Все мелкое, земное отходило прочь, пропадало передъ этою неизмѣримостью, тонуло въ ней… Здѣсь тѣмъ не менѣе, подъ этими сводами, совершались ужасныя вещи. Пять столѣтій тому назадъ, вся Монца раздѣлялась на разныя враждующія партіи и не нашла лучшаго мѣста для драки, какъ свой соборъ. По окончаніи службы, когда люди уже начали выходить, одинъ изъ мѣстныхъ патриціевъ подошелъ къ другому и ударилъ его ножемъ въ сердце. Это было сигналомъ общаго боя. Къ вечеру, храмъ былъ полонъ трупами и умирающими. Другой разъ, здѣсь думали найти убѣжище отъ войскъ Фридриха Барбароссы и заперлись въ соборѣ провинившіеся граждане Монцы. Но свирѣпая солдатчина, ворвавшаяся сюда, перерубила ихъ безъ различія пола и возраста… Кровавыя воспоминанія! Каждый камень этихъ историческихъ мѣстъ полонъ ими.

— Пора! — съ усиліемъ поднялась моя новая знакомая.

Я послѣдовалъ за нею.

Маріэтта и Анунціата уже ждали насъ у двери. Онѣ „состояли при соборѣ“, это — почетное нищенство, оплачиваемое очень дорого. Разъ одинъ итальянецъ-сапожникъ при мнѣ похвастался:

— Я хорошаго рода!

— Какого именно?

— Мой отецъ былъ справа вторымъ на паперти падуанскаго Санто.

Падуанское Санто — не кладбище (въ другихъ городахъ они такъ называются), а соборъ св. Антонія.

— Вы, разумѣется, не хотите видѣть знаменитую мумію.

— Какую?

— Тутъ же въ соборѣ показываютъ высохшаго Гектора Висконти. Онъ лежитъ, не измѣняясь, четыреста семьдесятъ лѣтъ.

— Нѣтъ, слуга покорный, я не охотникъ до такихъ зрѣлищъ.

Черезъ минуту, мы были уже на пустынной площади. Съ спокойною строгостью смотрѣлъ на насъ соборъ… Вотъ на его башнѣ мелькнуло что-то зеленое и черное рядомъ… Оказалось, что падре Виченцо, какъ истинный prête galantuomo, самъ повелъ на верхъ дымчатыя очки — любоваться окрестностями Монцы, затопленными зеленью и солнечнымъ свѣтомъ. Надо правду сказать, черный padre былъ похожъ отсюда на ворону, присѣвшую отдохнуть на галлерейкѣ старинной башни. Онъ замѣтилъ насъ и раскланялся.

Мы свернули направо въ узкую улицу. Здѣсь было прохладно и сыро. Дома жались другъ къ другу и толкались балконами, точно локтями. — То старинная арка въ стѣнѣ, то вдѣланъ камень съ латинской надписью, то черезъ улицу переброшенъ смѣло сводъ, и на немъ построена легкая башня, тоже вся сквозная, въ арки ея видна глубокая лазурь, теплая, бездонная. А за нею, за этою аркою, вдругъ старый домъ, едва ли не ровесникъ Теодолиндѣ, съ грифами, на которые оцираются колонны соборнаго портала. Всѣ его окна въ рѣшоткахъ и какихъ рѣшоткахъ! За ними тьма кромѣшная — строгонько должно быть жили въ такихъ каменныхъ мѣшкахъ старые рыцари. Вонъ а нстѣнѣ гербъ. Стерся совсѣмъ, только графская корона наверху дѣла, да и ее всю затянуло нѣжною и мелкою золенью, точно бархатнымъ футляромъ. А на щитѣ — вмѣсто геральдическихъ изображеній, громадный сѣрый паукъ раскинулъ свои сѣти и ждетъ въ гости довѣрчивыхъ мухъ. Подъ домомъ какая-то дыра внизъ, оттуда валитъ тяжелый паръ.

— Это здѣшняя кухня для бѣдныхъ. Отравляютъ ихъ ужасно всякою гадостью, а берутъ дорого…

— Что же это? благотворительное stabilimento какое нибудь?

— Нѣтъ, видите ли: одному здѣшнему лавочнику захотѣлось непремѣнно въ члены парламента попасть. Онъ и открылъ это. И вѣдь почитали бы вы, какъ въ мѣстныхъ газетахъ его изобразили. Я уже думала, не аллюминіевы ли дворцы какіе нибудь онъ воздвигъ. „Отнынѣ нѣтъ въ Монцѣ нищеты — синьоръ Поджи для всѣхъ голодныхъ открылъ превосходную столовую, которой могутъ позавидовать даже залы первоклассныхъ отелей“. Я, помню, смѣялась тогда. Какъ эти залы будутъ завидовать, думала. А его все таки избрали, и теперь онъ законодатель. Ну, понятно, на столовую для бѣдныхъ — нуль вниманія. Своего добился.

Отсюда мы повернули на болѣе людную улицу.

— Вотъ лучше полюбуйтесь этою стариною. Шестьсотъ лѣтъ стоитъ и какъ еще крѣпка.

— Это Бролетто?

— Да. Вы угадали по рисункамъ?

На массивныхъ красныхъ колоннахъ стояло тяжелое зданіе съ окнами въ родѣ тѣхъ, на которыя я еще недавно любовался въ мантуанскомъ дворцѣ герцоговъ Гонзаго. Уродливые барельефы, высокая, словно сторожевая башня, балконъ, съ котораго когда то объявлялись смертные приговоры, и помостъ внизу, гдѣ они для краткости исполнялись тотчасъ же, — и вдругъ предобродушное старческое лицо, въ колпачкѣ на бекрень, почему-то усердно кивавшее мнѣ и подмигивавшее изъ этого самаго окна.

Я вопросительно посмотрѣлъ на него.

— Subito, signor, subito!.. крикнулъ онъ, и но успѣлъ я еще опомниться, какъ онъ уже былъ внизу, приглашая меня на верхъ, осмотрѣть эту „достопримѣчательность“, которая, разумѣется, оказывалась и unica, и bellissima и manifica.

— Я вовсе не хочу видѣть этого.

— Зачѣмъ же вы тогда звали старика Франческо?

— Я васъ не звалъ, но вотъ вамъ за вашъ трудъ.

Старикъ сдѣлалъ шагъ назадъ, смѣрилъ меня съ ногъ до головы горящимъ взглядомъ и съ истиннымъ достоинствомъ проговорилъ:

— Я получаю, когда показываю, за работу, но милостыни не беру… Я, синьоръ, изъ гарибальдійцевъ, я одинъ изъ „тысячи“, и меня знаетъ вся Монца.

— Тогда не сдѣлаете ли вы мнѣ честь, въ слѣдующій разъ выпить со мною рюмку вермута вонъ въ томъ кафе?

— Это дѣло другое! — И старикъ просіялъ, даже красная феска съ громадной кистью сползла у него на затылокъ. — Очень вамъ благодаренъ! Буду ждать васъ.

Я ему пожалъ руку, и мы пошли дальше, любуясь всѣмъ, что насъ окружало здѣсь — и старыми выступающими кровлями вверху, и безчисленными балконами, которые, словно чудовищныя сѣти сказочныхъ пауковъ, опутали всю улицу; вмѣсто мухъ, застряли въ нихъ пузатые мальчуганы, звонко хохотавшіе на весь околотокъ, — съ ихъ няньками-красавицами изъ Бріанцы, украшенными оригинальнымъ головнымъ уборомъ въ родѣ сіянія изъ серебряныхъ шпилекъ вокругъ затылка и двумя большими, похожими на ложки, справа и слѣва. Весело трепетала нѣжная листва, еще шумѣвшая мягко и ласково на новыхъ побѣгахъ старыхъ деревьевъ. Но ничего не было лучше этой быстрой Ламбро, торопившейся въ каждой своей каплѣ разомъ отразить и слѣпящее солнце, и голубое небо…

Мнѣ оставалось только осмотрѣть королевскій паркъ.

Я думалъ, что о дворцѣ нечего и думать, такъ какъ король въ это время былъ въ Монцѣ. Оказалось, напротивъ. Меня пригласили войти и, кромѣ комнатъ, занятыхъ лично королевской четой, показали все.

Дворецъ убранъ съ изящною простотою. Нѣсколько старинныхъ картинъ, выбранныхъ королевой Маргаритой въ туринскихъ дворцахъ, нѣсколько произведеній молодыхъ художниковъ, которыхъ хотѣли поощрить, висятъ на стѣнахъ. У великолѣпнаго рояля — громадная этажерка нотъ.

— Наша королева большая музыкантша, — пояснили мнѣ.

Я вскользь взглянулъ на ноты и увидѣлъ, между прочимъ, „Жизнь за Царя“ Глинки, изданную фирмою Риккорди для итальянскихъ театровъ, потомъ симфоніи и романсы Чайковскаго, „Демона“ Рубинштейна и еще нѣсколько произведеній русскихъ композиторовъ. Королева Маргарита не только хорошо исполняетъ музыкальныя пьесы, но она очень тонко судитъ о нихъ. По крайней мѣрѣ, въ Римѣ нѣкоторое время появлялись музыкальныя рецензіи, обращавшія на себя общее вниманіе. Потомъ уже секретъ открылся — авторомъ ихъ была королева. Она великая поклонница Вагнера, пламенно пропагандируетъ его въ Италіи, и если „развращенное“ (зри нашихъ кучкистовъ) итальянское ухо стало примиряться съ Вагнеромъ въ послѣднее время — и въ Миланѣ, и въ Болоньѣ, и въ Римѣ, ея величество заслугу эту можетъ въ значительной части приписать себѣ.

— Прежде мы пускали форестьеровъ даже въ личныя комнаты короля, но должны были прекратить это.

— Почему?

— Англичане… Они ужасны. Чуть не доглядишь, англичанинъ непремѣнно отломитъ что нибудь или такъ положитъ въ карманъ на память. Мы, если узнаемъ англичанъ, такъ ужь пристально слѣдимъ за ними всюду.

Прохлада и поэтическая тѣнь великолѣпнаго парка — неописуемы.

Въ итальянскую лѣтнюю жару это рай въ полномъ смыслѣ слова. Самыя разнообразныя деревья и въ самыхъ неожиданныхъ сочетаніяхъ разрослись здѣсь на полной волѣ. Глаза разбѣгаются, не знаешь чѣмъ любоваться! До сихъ поръ, точно въявь, раскидываются передо мною эти аллеи, гдѣ стоитъ вѣчная темень, въ которую золотыми полосами рѣдко-рѣдко врываются солнечные просвѣты. Тысячи ручьевъ пробѣгаютъ незамѣтно у самыхъ корней, наполняя тишину этого единственнаго парка своимъ звонкимъ рокотомъ; меланхолическій шопотъ фонтановъ на полянахъ, пѣніе птицъ вверху — и еще нѣсколько шаговъ — и вдругъ мертвое безмолвіе, подавляющій покой заснувшей природы. Вдали, въ пролѣскахъ, мелькаютъ силуэты оленей… Невольно поддаешься этому торжественному молчанію. Ни одинъ храмъ — не производилъ на меня такого удивительнаго впечатлѣнія. Мой добрый пріятель — итальянскій поэтъ Винченцо де Кастро — передъ смертью своей создавалъ здѣсь послѣднія свои стихотворенія; молодая поэтесса Патуцци, о которой мнѣ случалось говорить какъ-то, пріѣхавъ въ Монцу, написала цѣлый циклъ прелестныхъ сонетовъ, посвященныхъ монцскому парку.

Надо сказать, кто итальянцы — первоклассные мастера устраивать сады и парки. Ни одна національность въ мірѣ не обладаетъ такимъ вкусомъ въ расположеніи всевозможныхъ деревьевъ купами, подбирая такъ, чтобы листья ихъ были разныхъ оттѣнковъ, формы стволовъ разныхъ рисунковъ. Никто не сумѣетъ такъ разбросать и составить цвѣтникъ, посѣять самую траву, чтобы и она служила общей картинѣ пышнаго и нигдѣ не повторяемаго разнообразія. Итальянскіе сихъ дѣлъ мастера даже въ самой Англіи вытѣснили англичанъ, и только наши баре, не зная этого, для разбивки парковъ, по старой памяти, выписываютъ англичанъ. Дальше всего англичане садо- и парководы забрались на Гибралтаръ, но и оттуда, наконецъ, итальянскіе спеціалисты ихъ вытѣснили прочь, и надо видѣть, въ какой Эдемъ они обратили хотя бы ту же гибралтарскую Аламеду. Монцскій паркъ въ этомъ отношеніи является истиннымъ чудомъ итальянскаго искусства.

Черезъ нѣсколько времени, мнѣ пришлось еще разъ посѣтить этотъ паркъ — былъ вечеръ, короткій, южный, быстро смѣнившійся теплою, полною нѣги, ночью… Я, какъ обвороженный, не зналъ, гдѣ я и какія чудеса творятся со мною въ этомъ поэтическомъ призрачномъ царствѣ… Я помню нѣсколько строкъ, набросанныхъ тогда же, и мнѣ кажется — онѣ вѣрно передаютъ впечатлѣнія, навѣянныя монцскимъ паркомъ:

Въ полный тайны сумракъ сада

Я иду. Журчитъ ручей..

Такъ заманчивы: прохлада

Кипарисовыхъ аллей,

Пышныхъ розъ благоуханье,

Крикъ цикады, лунный свѣтъ,

Горъ далекихъ очертанье,

Скалъ туманный силуэтъ,

Шелестъ листьевъ, отраженье

Кроткихъ звѣздъ въ стеклѣ рѣки,

Тѣней робкое движенье,

Брилліанты-свѣтляки,

Шорохъ крыльевъ поздней птицы…

И, какъ будто въ полуснѣ,

Опустивъ свои рѣсницы,

Ночь идетъ на встрѣчу мнѣ:

Подъ лазурною фатою,

Величава и пышна,

Вся обрызгана росою и звѣздами убрана.

Въ складкахъ платья дремлютъ тѣни,

Вьется рой блаженныхъ сновъ,

И на встрѣчу — дымъ куреній

Изъ кадилъ ночныхъ цвѣтовъ.

Позабывъ дневныя битвы

И страданія свои,

Міръ молчитъ — зато молитвы

Распѣваютъ соловьи.

Вѣтерокъ въ благоговѣньѣ

Тихо вторитъ, упоенъ —

Словно струнъ далекихъ пѣнье,

Словно арфъ волшебныхъ звонъ.

Но въ первый разъ, когда изъ тѣни и прохлады этого парка мнѣ пришлось вернуться въ жаркія улицы, въ духоту настоящаго ломбардскаго лѣта, признаюсь, я не чувствовалъ себя особенно счастливымъ. Я едва успѣлъ добѣжать до станціи, какъ поѣздъ, шедшій изъ Швейцаріи черезъ Комо, на всѣхъ парахъ подлетѣлъ и остановился у платформы. Еще нѣсколько минутъ, и я былъ въ Миланѣ. Въ полномъ смыслѣ слова адомъ показался онъ мнѣ. На улицахъ ни души. Солнце не только жгло, но и слѣпило. Въ эти часы здѣсь все вымираетъ, одни ослы бродятъ по дальнимъ его закоулкамъ, да англичане бѣгаютъ съ путеводителями въ рукахъ, точно потерявъ что-то, крайне имъ необходимое.

Право, нужно родиться здѣсь, чтобы выносить эту паровую жару. Недаромъ мнѣ разсказывали объ одномъ московскомъ купцѣ, который, напившись пьянъ по случаю торжества оппозиціонныхъ депутатовъ надъ министерскими (ни тѣхъ, ни другихъ онъ не зналъ и не вѣдалъ, въ чемъ собственно ихъ различіе), раздѣлся посреди „пьяцца дель Дуомо“ и потребовалъ шайки и вѣника. Едва-едва трое изъ „Publica Sicurezza“ успѣли увести его въ квестуру, гдѣ сначала никакъ не могли опредѣлить его національности. Ни на какомъ языкѣ, кромѣ русскаго, онъ не объяснялся, а сотоварищи, въ виду скандала, оставили его на произволъ судьбы. Зато на другой день, когда его выпустили, онъ уложился и тайкомъ удралъ изъ Милана въ Россію, не досмотрѣвъ всей Италіи, зачѣмъ собственно и пріѣзжалъ сюда, Балконы были пусты — нижніе этажи всѣ сомкнули, точно вѣки, свои маркизы и спали; вдали весь на свѣту сіялъ бѣлый въ готическихъ иглахъ соборъ съ своей изящной башней, ажурный, словно нарисованный на голубомъ небѣ полувоздушною нѣжною кистью сказочника-художника, предпочитающаго дѣйствительности фантастическіе сюжеты.

Я не знаю, какъ добрался къ себѣ и собирался было уже разлить по каменному полу нѣсколько графиновъ воды, чтобы, охладивъ такимъ образомъ комнату, улечься, какъ въ дверь ко мнѣ постучали;

— Avanti (войдите, собственно — впередъ), крикнулъ я по мѣстному обычаю. Chi e?

— Я, синьоръ! — вскочилъ ко мнѣ сосѣдъ мой, беззаботный сициліецъ съ такимъ веселымъ видомъ, точно умеръ какой-нибудь баснословный дядя и оставилъ ему громадное наслѣдство.

— Я, синьоръ!..

— Что это вы, въ національную лотерею сто тысячъ выиграли?

— Нѣтъ, уѣзжаю. Пришелъ сказать вамъ свое addio!

— Куда вы?

— Въ Сиракузы, домой, ессо!..

— Зачѣмъ?

— Сапоги шить!

— А въ Мазини?..

— Э! не всѣмъ же быть Мазини — Италіи также нужны и хорошіе сапожники. Мой профессоръ сегодня мнѣ сказалъ: — ты, Луиджи, былъ, есть и будешь всегда настоящимъ азино (asino — оселъ), никакого толку я отъ тебя не добьюсь. Ты поешь какъ собака (come un cano), и будь увѣренъ что если гдѣ-нибудь выступишь на сцену, такъ въ этомъ городѣ гнилыхъ апельсиновъ не хватитъ. Всѣ въ тебя полетятъ.

— А потомъ.

— А потомъ онъ меня прогналъ. Я уложился — вотъ (показалъ онъ мнѣ крошечный узелокъ), сбѣгалъ на прощаніе поцѣловать Розину и сейчасъ отправлюсь.

— Ну, а Розина въ отчаяніи, я думаю?

— Эта дѣвчонка-то? Нѣтъ, она умнѣе меня гораздо. Она себѣ высмотрѣла одного англичанина, тоже баритонъ, только онъ хорошо платитъ профессору, тотъ съ нимъ и возится. А ужъ баритонъ этотъ, знаете, не то, что лаетъ, а блеетъ, какъ баранъ. Ну, она, Розина, живо острижетъ его, Ахъ, да, — главное-то съ попугаемъ забылъ проститься.

Онъ живо вернулся къ себѣ, выскочилъ на балконъ и какъ-то удивительно защелкалъ языкомъ. Зеленый попугай, до тѣхъ поръ спокойно дремавшій въ теплѣ, встрепенулся.

— Evviva il re!… заоралъ сиракузецъ.

— E-vvi-vvi-vvi-va il ге!.. отвѣтилъ ему попугай, пресмѣшно переступая съ одной ножки на другую и кивая ему круглой головой съ разинутымъ клювомъ.

— Che brutto ragazzaccio, che stupido… выскочила изъ прохладныхъ комнатъ старушка, яростно потрясая маленькимъ, какъ лимонъ, и, какъ онъ же, желтымъ кулачкомъ. Maladetto, diavolo рогсо!.. По тебѣ, mascalzone, давно уже тюрьма плачетъ…

Попугай тоже волновался въ это время и, все переступая съ ноги на ногу, оралъ крайне возбужденно свое evviva il re, такъ что старушка должна была накрыть его платкомъ.

— Не сердитесь, mia bella!.. Я сегодня уѣзжаю… addio!..

— Въ адъ, въ адъ… Скорѣй въ адъ! — выходила изъ себя сосѣдка.

— Che huona signora! Не правда ли, — свѣсился съ балкона внизъ сициліецъ. — Che ottimo coure!.. Addio, addio, sol di rose… И черезъ нѣсколько секундъ я уже слышалъ, какъ онъ, проходя мимо моего коридора, пѣлъ „la donna e mobile“. Шаги его все утихали, голосъ послѣдними отзвучіями слышался еще на лѣстницѣ — и воцарилась тишина. Старушка освободила загипнотизированнаго имъ попугая, ворча про себя что-то весьма не лестное по адресу молодаго человѣка. Я бы не поздравилъ его, если бы его душѣ пришлось совершать хоть часть тѣхъ путешествій, въ которыя она посыла ее… Становилось жарко. Моя комната была на солнечной сторонѣ. Въ открытыя на балконъ двери и въ окно — улица дышала такимъ удушливымъ зноемъ, что кровь приливала къ вискамъ. Я вышелъ на мгновеніе и зажмурился. Слѣпящимъ свѣтомъ было затоплено Corso, только и осталось впечатлѣніе бѣлой, въ безчисленныхъ мраморныхъ кружевахъ и узорахъ, башни и кровли собора. Сквозь его ажурную фантасмагорію орнаментовъ, статуй, галлерей, зубцовъ, иголъ, башенокъ, лѣстницъ, смотрѣло темное, темное небо, какое только здѣсь бываетъ при сорока градусахъ.

Я поспѣшилъ опустить деревянныя жалузи, и въ комнатѣ стало темно. Потомъ, на сильно нагрѣвшійся за день каменный полъ я вылилъ цѣлый умывальникъ воды и, раздѣвшись до гола, съ наслажденіемъ протянулся на кровати. Освѣженный воздухъ, какъ мягкая рѣчная вода, ласкалъ тѣло. Глаза невольно смыкались…

Счастливые уголки.
(Гардо и Лугано).

Я ѣхалъ на итальянскія озера среди довольно печальныхъ условій.

Аграрное движеніе, вызванное крестьянскимъ безземельемъ, разгорѣлось въ Ломбардіи; холера изъ Генуи перевалила черезъ Апеннины въ Миланъ. Въ Брешіи собирались митинги, а въ ея округѣ уже вспыхнуло волненіе. Тройственный союзъ отразился здѣсь такою гнетущею бѣдностью, военныя издержки столь непосильнымъ бременемъ легли даже на владѣльцевъ лучшихъ участковъ, что самые ярые проповѣдники и сторонники „величія во чтобы то ни стало“ умолкли и остерегались появляться на улицахъ. И до этой „mania grandiosa“ деревенское хозяйство здѣсь, вслѣдствіе высокихъ арендныхъ платежей и налоговъ, не только не представляло никакихъ выгодъ, но напротивъ — являлось крайне убыточнымъ для населенія. Не говоря уже о простыхъ „contadini“ — даже помѣщики бросали поля и основывали фабрики. Соперничество Америки убивало сѣверную Италію, и изъ одной Брешіи за три-четыре года выселилось въ Аргентину 8,600 взрослыхъ работниковъ. Нигдѣ постепенно возрастающая народная бѣдность не является до такой степени опасной для господствующаго образа правленія. Савойская династія, на которую еще недавно чуть не молилась страна, очень много потеряла за послѣдніе годы, при чемъ республиканцы настолько же выиграли и усилились. Даже полуграмотный народъ ужъ научился узнавать своихъ истинныхъ враговъ. Онъ съ ненавистью относится къ „политикѣ авантюровъ“, къ безсмысленнымъ союзамъ, къ отдаленнымъ походамъ, къ проблематическимъ выгодамъ эѳіопскаго плѣненія, при чемъ въ новопріобрѣтаемую землю нельзя даже переселяться, ибо тамъ нечего дѣлать. Нужно еще сказать, что въ Брешіи пока лучше, чѣмъ въ остальныхъ частяхъ нѣкогда богатой и счастливой Ломбардіи. Еще надняхъ въ Тревиліо старикъ-отецъ перебилъ жену и дѣтей мотыкою — а потомъ явился и донесъ на самого себя.

— Мнѣ было невыносимо видѣть ихъ умирающими день за днемъ. Лучше ужъ разомъ.

Слѣдствіе выяснило, что весь этотъ округъ питается исключительно кукурузой, а въ нѣкоторыхъ семьяхъ и этого не было.

Проституція — растетъ не по днямъ, а по часамъ. Въ публичные дома Алжира, Орана, Константинополя, Триполи, Александріи, Каира, Суэца и Адена — ломбардскія дѣвушки уходятъ сами за безцѣнокъ, лишь бы хоть чѣмъ-нибудь помочь своимъ семьямъ и самимъ быть сытыми. Даже въ австрійское владычество такое прискорбное явленіе здѣсь было неизвѣстно. Дешевизна живого товара отсюда отразилась даже на уменьшеніи своеобразнаго вывоза изъ Бранденбурга и Помераніи, до сихъ поръ господствовавшихъ на всѣхъ восточныхъ рынкахъ разврата. Вольнонаемныя дѣвицы Амаліи и Каролины, изъ Кенигсберга и Штетина, за ненадобностью остаются дома, потому что благородные эллинскіе Аристиды и Ѳемистоклы, торгующіе этою частью, предпочитаютъ нынче итальянокъ и за красоту, и за дешевизну…

Самоубійства, прежде неслыханныя въ этомъ жизнелюбивомъ народѣ, подъ солнцемъ, которое дѣлаетъ смерть какою-то безобразною выдумкою, умножаются и, что ужаснѣе всего, жертвами такой душевной болѣзни дѣлаются молодые люди въ возрастѣ отъ 18 до 25 лѣтъ, Сумасшествія тоже — не рѣдкость. Мѣстные дома для помѣшанныхъ переполнены, армія тоже поставляетъ сюда не мало жертвъ; нищенство, прежде бывшее только промысломъ, удѣломъ лѣнивыхъ и развратныхъ, стало необходимостью для цѣлыхъ деревень… Менѣе всего такихъ тяжелыхъ явленій — замѣчается въ Брешіи и дальше къ Гардскому озеру. Не оттого ли такъ силенъ наплывъ сюда путешественниковъ, и такихъ именно, какихъ брешіане прежде у себя и не видали? Напримѣръ, наши соотечественники! Ужъ на что, кажется, народъ прямолинейный. Точно на нихъ шоры надѣты — ни правой, ни лѣвой стороны не видятъ и катаются себѣ по магистральнымъ желѣзнодорожнымъ линіямъ. И тѣ заглянули сюда. Когда я пріѣхалъ въ Брешію — въ ея гостиницахъ слышался русскій говоръ, въ театрѣ пѣли „московскіе итальянцы“, т. е., москвичи, учившіеся у итальянскихъ профессоровъ пѣнія, и дебютировавшіе здѣсь. По окрестностямъ бродятъ художники, имена которыхъ оканчиваются на „онъ“ и „скій“, и даже нѣсколько виллъ было куплено подъ самымъ городомъ блуждающими петербужцами и одесситами. Что же ихъ манитъ сюда? Я думаю, помимо хорошихъ гигіеническихъ условій — еще и красота этого небольшого города съ его семидесятитисячнымъ населеніемъ. Наши живописцы въ восторгѣ отъ холмовъ и горъ, у подпожья которыхъ расположился городъ. Brixia древнихъ еще изстари славилась въ Италіи. Римляне временъ императоровъ ѣздили сюда пользоваться ключами, цѣлебное дѣйствіе которыхъ извѣстно до сихъ поръ. Катуллъ на Лагоди-Гардо построилъ себѣ знаменитую виллу; латинскіе поэты не разъ въ шумномъ Римѣ вздыхали объ уединеніи и поэтическихъ созерцаніяхъ этого уголка.

Брешія расположена на высотѣ ста сорока семи метровъ, на послѣднемъ холмѣ изъ группы центральныхъ Альпъ. Ея крѣпость пользуется заслуженнымъ уваженіемъ у стратеговъ, а здѣшняя оружейная фабрика, занимая тысячу рабочихъ, каждый годъ выпускаетъ около ста тысячъ ружей. Прошлое города — полно легендъ. Жители его не чистые итальянцы, потому что до римскаго завоеванія вся эта мѣстность была населена сеноманами — гальскимъ племенемъ. Брешія переходила потомъ изъ рукъ въ руки; на ея улицахъ и подъ ея стѣнами кипѣли такія побоища, о которыхъ даже средневѣковые поэты не могутъ намъ дать должнаго понятія. Едва ли за это время нашелся бы здѣсь камень, не обрызганный благородною кровью защитниковъ своей родины. Здѣсь выздоравливалъ раненый Баярдъ; въ теченіе трехъ дней Брешію грабилъ Гастонъ де-Фуа… Потомъ являлась чума — и все, что она оставила въ живыхъ, подобрали голода и пожары. Смѣлые кондотьери Вероны и Венеціи разбивали себѣ лбы о крѣпкія стѣны Брешіи; среди ея гражданъ, „всего меньше было властолюбивыхъ тирановъ“, аттестуетъ ее знаменитый, недавно умершій историкъ Чезаре Канту. Еще недавно — въ войнѣ съ Австріей — Брешія прославилась геройскою защитою противъ нѣмецко-славянскаго войска. Здѣсь родился и выросъ любимый ученикъ Абеляра — Арнольдъ Брешіанскій, и славный художникъ Моретто называлъ Брешію но только своимъ отечествомъ, но и ласковою матерью!

Но, разумѣется, сюда влекутъ путешественниковъ вовсе но историческія впечатлѣнія.

Брешія теперь — одинъ изъ самыхъ свѣтлыхъ и улыбающихся городовъ сѣверной Италіи. Чистота ея вошла въ пословицу. Хорошій горный воздухъ славится повсюду. На ней лежитъ что-то свѣтлое. На ея улицахъ васъ веселою волною охватываетъ радостный шумъ южной толпы, кроткой и мирной, то праздничное оживленіе, которымъ такъ дорожатъ сѣверяне, появляющіеся здѣсь. Рядомъ съ площадями, гдѣ ключемъ кипитъ дѣятельность и жизнь сегодняшняго дня, въ величавомъ покоѣ своемъ — стоятъ пустынные старые кварталы, гдѣ, среди домовъ, считающихъ свой возрастъ шестью и семью столѣтіями, возвышаются древніе соборы — въ родѣ la Kotonda (VII вѣка!) съ фресками IX вѣка, и другіе, съ замѣчательными остатками древняго искусства. Едва ли еще не старѣе Sant-Afra или San-Barnaha, выстроенный на мѣстѣ Геркулесова храма… А, напримѣръ: „Санъ-Джіованни-евангелистъ“ — храмъ IV вѣка, полный величавыхъ воспоминаній, задумчивый и царственный посреди своей безмолвной площади. Дворцы, бролетто, ложи и башни этого города пользуются глубокимъ уваженіемъ историковъ. Нѣсколько лѣтъ тому назадъ, надъ ихъ изученіемъ долго работали двое русскихъ — археологъ и художникъ, посланные нашимъ правительствомъ. Близъ города ихъ особенное вниманіе привлекаютъ развалины Веепасіанова храма, удивительно сохранившіяся!..

Наканунѣ своего отъѣзда на Лаго-ди-Гардо — я зашелъ въ одинъ изъ старыхъ соборовъ.

Тишина — какая бываетъ только въ лѣсу, въ часы безвѣтреннаго вечера.

Тонкія колонны уходятъ вверхъ и тамъ развѣтвляются; словно закутавшіяся въ потемки, мраморныя статуи чуть мерещатся въ придѣлахъ… Какой-то католикъ въ черной шапочкѣ прошелъ къ алтарю, слегка присѣвъ передъ его распятіемъ — мнѣ казалось, что это скользнулъ призракъ. Прохладно… Нищій безшумно подобрался ко мнѣ и безъ слова протянулъ шапку…

— Eccelenza… иностранецъ?..

Я скорѣе угадалъ, чѣмъ разслышалъ его вопросъ…

— Я тоже не здѣшній, — прошамкалъ онъ.

— Кто же вы?

— Русскій!..

Мое изумленіе — легко понять. Встрѣтить соотечественника въ типичнѣйшемъ представителѣ соборнаго нищенства… Я, впрочемъ, сейчасъ же подумалъ, что меня обманываютъ — и заговорилъ съ нимъ по русски. Нищій чуть не заплакалъ.

— Я давно не слышалъ своего языка.

— Да вѣдь здѣсь бываютъ наши.

— Мнѣ ихъ не удалось встрѣтить, да и совѣстно… Еслибы я зналъ, что вы именно русскій — я бы не подошелъ къ вамъ.

— Почему?

— Потому что дома… я зналъ лучшіе дни… Во мнѣ, разумѣется, трудно угадать офицера одного изъ блестящихъ полковъ… А между тѣмъ — мнѣ такъ улыбалась жизнь, какъ рѣдко кому!.. Мои товарищи давно уже командуютъ корпусами, управляютъ губерніями… Слава Богу, что они забыли меня! Да я и самъ себя забылъ. Вотъ уже десятый годъ медленно умираю на паперти этого собора. Хорошо еще, что епископъ здѣшній добръ ко мнѣ. Велѣлъ меня не трогать. А то — какъ православному — брешіанское духовенство запрещало мнѣ просить милостыню у католическаго храма…

— Отчего вы не вернетесь назадъ?

— Не могу… Опустился… Да и чѣмъ я буду жить тамъ? Здѣсь быть нищимъ все таки легче, чѣмъ тамъ, гдѣ меня знаютъ и могутъ вспомнить… Нѣтъ, ужъ лучше такъ.

Я спрашивалъ его о прошломъ, но старикъ только отмахнулся.

— Прощайте… Благодарю васъ.

— Вы не хотите ничего услышать о Россіи?

— Нѣтъ… Не потому, чтобы я не любилъ ея… Но лучше забыть. Не такъ болитъ душа.

На другой день я хотѣлъ познакомить бѣднаго старика-соотечественника съ богатымъ русскимъ — и повелъ его сюда. Былъ праздникъ — на площади изъ собора слышалось торжественное пѣніе органа. Въ дверяхъ его издали виднѣлись сотни свѣчей, горящихъ въ сизыхъ отъ ѳиміама сумеркахъ. На паперти стояли нищіе; я нашелъ своего — сгорбленнаго, казавшагося еще болѣе несчастнымъ, чѣмъ вчера.

— Вотъ онъ.

Я только что хотѣлъ подойти къ нему, какъ онъ вздрогнулъ, отвернулся и быстро заковылялъ прочь отсюда.

— Послушайте…

Я хотѣлъ было остановить его — куда!.. Онъ даже не оглянулся.

Послѣ я уже не могъ его видѣть.

Мнѣ надо было ѣхать на Гардское озеро…

II.

Темная синева неба, зелень очарованныхъ береговъ, лазурь несравненнаго озера, городки, на чпетыхъ улицахъ которыхъ вы уноситесь въ незапамятную старь, въ легендарные средніе вѣка… Какъ все это хорошо! Развалины говорятъ вамъ здѣсь о Катуллѣ, Виргиніи; гребцы поютъ канцоны старыхъ поэтовъ; что-то яркое, праздничное на всемъ и больно становится за далекую родину. Вспоминается, какъ она мучится въ родовыхъ боляхъ календарной весны, какъ морозы напослѣдокъ застуживаютъ ее, какъ отпѣваютъ бѣдную неугомонныя вьюги, какъ тяжко дышится и скверно живется теперь дома! А тутъ: солнце во всю; потянетъ вѣтромъ — и въ прохладной волнѣ его струятся благоуханія пышныхъ розъ, такихъ алыхъ, такихъ безстыдно-страстныхъ! Платаны въ зеленыя облака окутались и ревниво обступили бѣлую виллу, заслоняя ее отъ горячихъ ласкъ ненасытнаго солнца. Горы полу воздушными чудятся. На ихъ вершинахъ снѣга — такими царственными мантіями въ тысячахъ красивыхъ смладокъ ложатся внизъ, что смотришь и не насмотришься. Понимаешь, почему чужеземецъ, попадая сюда, усваиваетъ влюбленное выраженіе глазъ. Эту природу можно, дѣйствительно, обожать, какъ женщину, желать ее безъ конца, тосковать въ разлукѣ, ревновать ее къ другимъ, искать одиночества съ нею, подмѣчать въ ея божественномъ лицѣ тысячи смѣняющихся впечатлѣній. Солнце ярче поднялось, тѣни легли на голубое озеро, облачко набѣжало, — и вся она иначе смотритъ, что-то новое въ ней, незнакомое, неподмѣченное…

Вотъ на высотѣ старая башня… Я потомъ взбирался мода во время непогоды. Какъ все кругомъ было и красиво, и грандіозно! Невольно мои впечатлѣнія вписывались въ памятную книгу — риѳмованными строчками:

На гребни горъ ложатся тучи…

Уже ударилъ первый громъ.

Сѣдой туманъ окуталъ тучи,

И быстро въ воздухѣ ночномъ

Несутся буйные порывы

Слѣпаго вихря. Дождь сѣчетъ

Долинъ притихнувшихъ оливы,

Съ платановъ злобно листья рветъ…

Слѣпящей молніи струею

На мигъ одинъ озарено,

Изъ ветхой башни надо мною

Блеснуло круглое окно.

Чу… Всемогущіе раскаты,

Во мракѣ бѣлые лучи, —

Какъ будто горъ мятежныхъ латы

Громятъ небесные мечи.

И страшно мнѣ за замокъ старый,

За пошатнувшійся утесъ;

Боюсь, что темныхъ тучъ удары

Его снесутъ въ бездонный плесъ, —

Въ тѣ воды, что въ сѣдомъ туманѣ

Неразличимыя шумятъ

И, обреченную заранѣ,

Спокойно жертву сторожатъ.

Мимо всей этой красоты быстро-быстро неслись наши вагоны. Какіе-то городки мелькали въ глазахъ. Клочки лазури среди мрачныхъ утесовъ… Не это ли Гардское озеро?

Дезенцано! Мнѣ до сихъ поръ мало говорило это звучное имя. Я зналъ, что въ его окрестностяхъ много римскихъ мозаикъ и памятниковъ. Въ 878 году — веронскій монастырь св. Зенона, ссылаясь на хартію Карломана, прибралъ къ рукамъ этотъ городъ… Не безъизвѣстно мнѣ было и о томъ, сколько крови пролилось у стѣнъ и башенъ этого гардскаго захолустья. Что касается до славы средневѣковыхъ побоищъ, то Иродъ, съ его избіеніемъ израильскихъ младенцевъ — мальчишка и щенокъ рядомъ съ ломбардо-венеціанскими кондотьери готическаго рисунка. Одинъ изъ такихъ, взявъ разъ Дезенцано, разрѣшилъ своимъ солдатамъ въ теченіе недѣли творить здѣсь все, что имъ угодно. Впрочемъ, надо отдать имъ справедливость. Они такъ этимъ воспользовались, что ужъ на пятый день — имъ нечего было дѣлать на… пустомъ мѣстѣ!..

— Дезенцано! — кричитъ во все горло кондукторъ, когда поѣздъ останавливается. — Дезенцано! — еще громче подхватываетъ другой, точно предполагая пассажировъ оглохшими…

— Ну — глотки! — завидуетъ русскій пѣвецъ, сопровождающій меня. — Съ дѣтства орутъ. Немудрено, что въ театрѣ эдакая прорва ухитряется весь оркестръ покрыть. Поди-ка — попробуй потягаться съ нимъ…

Я выхожу: маленькій городокъ, тихія улицы, словно еще грезящія о Карлѣ Великомъ, жившемъ здѣсь нѣкоторое время. Арки вверху… Башни старыя-старыя, важныя, нахмурившіяся. Жутко дѣлается, далекою старью вѣетъ отовсюду; кажется, что еще вчера веронскіе монахи св. Зенона были здѣсь властителями, и властителями жестокими. Въ 778 г. Карлъ Великій подарилъ имъ этотъ городокъ, и они такихъ замковъ понастроили кругомъ, точно вмѣсто иноческихъ сутанъ на нихъ блистали рыцарскія латы, а руки, занятыя мечемъ, и не носили креста никогда. Какое безмолвіе на площадяхъ! На одной — фонтанъ меланхолически разсказываетъ что-то облупившемуся дряхлому храму, красныя мраморныя колонны котораго оперлись на спины львамъ, разинувшимъ разъ навсегда, лѣтъ шестьсотъ назадъ, свои пасти. Надъ входомъ каменное изваяніе… Лицо плоское, борода лопатой, тѣло точно медвѣжье, мечъ въ рукахъ больше самого, на головѣ рога. Спрашиваю, что сіе обозначаетъ: прекрасный незнакомецъ оказывается Карломъ Великимъ… А тамъ дальше, угломъ, вдвинулся старый палаццо, покривился и точно размышляетъ, на какую сторону ему будетъ спокойнѣе упасть: вправо или влѣво? Старики думаютъ долго. Очевидно, это отлично понимаетъ бородатый рыбакъ, потому что онъ преспокойно въ тѣни этого палаццо разлегся на довольно таки археологической мостовой и дрыхнетъ, очень мало заботясь о томъ, что въ эту самую минуту, какъ я имъ любуюсь, оселъ съ философскимъ равнодушіемъ переступилъ черезъ него передними ногами и вдругъ задумался и застылъ, наклоня свою длинноухую башку… Ни рыбаку, ни ослу и дѣла нѣтъ — первому, что на него сыплется уголь изъ корзинъ, которыми нагруженъ второй, а сему послѣднему, что одна изъ нихъ вотъ-вотъ рухнетъ прямо на всклоченную голову спящаго бѣдняка… Весь этотъ городенко похожъ на него. Какъ этотъ подъ старымъ дворцомъ, такъ и Дезенцано у Гардскаго озера заснулъ и до сихъ поръ видитъ старый сонъ: папу Пія V, отлучающаго его отъ церкви за то, что онъ не подчинился волѣ его святѣйшества и не согласился признавать себя собственностью намѣстника апостола Петра… Снятся ему воины св. престола, осаждающіе стѣны его, уже и тогда (1566 г.) полуразвалившіяся. Впрочемъ, эти солдафоны слишкомъ привыкли одѣваться пестро и жить сладко, чтобы при этихъ великихъ качествахъ еще сохранить и храбрость. Дезенцанцы ихъ побили и прогнали, а на отлученіе не обратили особеннаго вниманія. Зато папа Григорій XIII весьма благоволилъ къ нимъ и, вновь сопричисливъ ихъ къ церкви Христовой, разрѣшилъ имъ даже „безданно и безпошлинно грѣшить въ теченіе пятнадцати лѣтъ“. Грезится маленькому городку красавица Біанка Матуччи… Какой-то веронскій кондотьери захватилъ ея мужа, чтобы заставить ее — отдаться ласкамъ побѣдителя. Она все утро простояла — вотъ тутъ на колѣняхъ у оконъ его дворца, такого теперь мрачнаго и облупившагося. Когда кондотьери выходилъ на балконъ, она молила пощадить плѣнника и не обезчещивать ея. Онъ только смѣялся и въ послѣдній разъ кинулъ ей:

— Вечеръ научитъ тебя покорности и ночью мы будетъ счастливы.

Біанка Матуччи въ отвѣтъ выхватила ножъ и, крикнувъ тирану: „получай тѣло, котораго ты такъ добивался“, — ударила себя въ самое сердце…

Послѣдній сонъ, который видитъ скромное и тихое Дезенцано — это войска, проходившія мимо на героическій бой подъ Сольферино. Тутъ мирный городенка немало былъ удивленъ превратностью судебъ. Сегодня ночевалъ здѣсь Францъ-Іосифъ и грозилъ всѣхъ вѣрноподданныхъ дезенцанцевъ перевѣшать, если они только вообразятъ, что Италія не фикція, а дѣйствительность, и не прошло двадцати четырехъ часовъ, какъ швабскому цезарю пришлось убираться восвояси, а въ Дезенцано пріѣхалъ ночевать Наполеонъ III. Дезенцанцы, убѣдившіеся, что „Италія“ существуетъ налицо, обрадовались, и тотчасъ же Викторъ-Эммануилъ, какъ настоящій „re-galantuomo“, осчастливилъ свой городъ, стащивъ у здѣшняго „синдако“ его супругу. Вотъ „его величество“ такъ, дѣйствительно, былъ объединителемъ своего королевства. Нѣтъ города здѣсь, гдѣ бы не указывали его дѣтей, — все бравыхъ молодцовъ съ такими бородами и усами, что нѣтъ никакой возможности сомнѣваться въ ихъ высокомъ происхожденіи, хотя и съ лѣвой стороны… Между тѣмъ, здѣсь у приходской церкви, гдѣ (не шутите!) есть настоящіе образа Пальмы Старшаго, Тьеполо и Брентано, животъ до сихъ поръ „дама королевской милости“, знаменитая тѣмъ, что, приревновавъ Vittorio къ какой-то веронской графинѣ, сначала оттрепала ту, а потомъ, въ сознаніи своего „полнаго права“, такъ обработала самого „galantuomo“, что тотъ и впослѣдствіи, въ родительской заботливости о цѣлости сыновнихъ реберъ, нѣсколько разъ совѣтовалъ легкомысленному въ юности Гумберту:

— Пожалуйста, избѣгай дезенцанскихъ красавицъ. У нихъ слишкомъ зоркіе глаза и притомъ свинцовые кулаки, и (что съ ними подѣлаешь!) онѣ вѣдь совсѣмъ но вѣрятъ въ нашу „неприкосновенность“.

Когда я пріѣхалъ въ Дезенцано, пароходъ, совершающій рейсы отсюда (съ южнаго пункта озера) къ Ривѣ (сѣверному), уже отошелъ. Я поневолѣ остановился въ отелѣ. Бедекеръ горячо рекомендовалъ „великолѣпный королевскій отель Майера“. Можно ли было не вѣрить Бедекеру, — Бедекеру, про котораго самъ Бисмаркъ сказалъ:

— Въ Германіи только двѣ настоящія знаменитости, — это я и Бедекеръ.

По темной и грязной улицѣ, спотыкаясь объ апельсинныя корки и собственнымъ плечомъ сдвигая съ мѣста непоколебимыхъ ословъ, я добрался до входа въ отель. Но, увы, — онъ былъ недоступенъ. Въ немъ стоялъ чей-то мулъ; его дубасили въ два полѣна лакеи гостиницы, но животное при семъ обнаруживало такую трогательную твердость въ бѣдствіяхъ, какой не выказалъ даже и великій Наполеонъ на островѣ св. Елены. Мнѣ оставалось одно, — перелѣзть черезъ мула, что я и исполнилъ, никого не удививъ. Очевидно, это было въ порядкѣ вещей…

— У скотины есть характеръ! — съ уваженіемъ говорилъ намъ Herr Майеръ, несомнѣнно нѣмецъ, и нѣмецъ самой мутной воды. По крайней мѣрѣ, на стѣнахъ его отеля германцы въ каскахъ били французовъ въ кепкахъ, Бисмаркъ красовался въ нѣсколькихъ видахъ, добродушнымъ бульдогомъ поглядывая на путешественниковъ, мирившихся съ грязью и дороговизною майерова заведенія; хозяйская собака называлась Гравелотомъ, и я твердо увѣренъ, что на набрюшникѣ Frau Майеръ былъ вышитъ все тотъ же неизбѣжный желѣзный канцлеръ. Дѣло въ томъ, что Frau Майеръ была въ томъ положеніи, которое мужчины изъ любезности называютъ интереснымъ, а согласитесь, кому же изъ германскихъ Амалій не лестно произвести на свѣтъ маленькаго Бисмарка?.. Весь вечеръ самъ Herr Майеръ доказывалъ намъ, что Германія есть „первый націонъ“ во всей вселенной, и что съ этимъ не соглашаться могутъ только свиньи да французы, что по его, Herr Майера, мнѣнію — значитъ одно и то же. Увы, тогда еще не было русско-французскаго соглашенія, иначе и мы бы сподобились причисленія къ этой зоологической семьѣ.

Нужно было видѣть, съ какимъ презрѣніемъ слушали его итальянцы. Они не противорѣчили ему, но, право, отвращеніе такъ сказывалось въ ихъ взглядахъ, на ихъ лицахъ, что Frau Майеръ, надѣвшая къ вечеру чистыя митеньки и до нельзя членовредительствовавшая за фортепьяно надъ Шубертомъ, обидѣлась и обозвала ломбардцевъ — шарманщиками. Тѣ, впрочемъ, не остались въ долгу и, уходя спать, я имѣлъ удовольствіе слышать, какъ почтенный Herr Майеръ изъ себя выходилъ. Дѣло въ томъ, что одинъ изъ оскорбленныхъ заносчивою нѣмкой оказался художникомъ-карикатуристомъ и изобразилъ въ кругѣ (въ родѣ рафаелевой мадонны) „Una famiglia stupida“. Бисмаркъ въ чепчикѣ, сидя въ креслѣ, наказывалъ Herr Майера, разложивъ его у себя на колѣняхъ, — нелитературнымъ мѣстомъ къ верху. Передъ нимъ Frau Майеръ стояла на колѣняхъ, молитвенно сложивъ руки и повторяя (лента изо рта съ готическими буквами): „о, Боже, дай силы моему Фридриху благополучно перенести свое счастіе“. Tableau это было изображено углемъ на стѣнѣ залы. Почтенный Майеръ бѣсился, желая и уничтожить рисунокъ, написанный съ удивительнымъ сходствомъ, и обуреваясь корыстолюбіемъ, ибо его увѣряли, что художникъ — авторъ карикатуры — величайшая знаменитость Италіи, и англичане со всѣхъ сторонъ будутъ ѣздить сюда, въ Дезенцано, любоваться на его замѣчательное произведеніе, пока не появится традиціонный американецъ и не купитъ кусокъ стѣны съ изображеніемъ, на вѣсъ чистаго золота, благодаря этому, вставъ на другой день, я имѣлъ удовольствіе видѣть „Una Famiglia stupida“ еще красующеюся на стѣнѣ въ залѣ… Увы, посѣтивъ Дезенцано еще черезъ два года, я уже не встрѣтилъ ни этой карикатуры, ни ея оригиналовъ. Майеръ съ своей Амаліей оставилъ Италію навсегда…

Какъ ни благословенна эта страна, какъ ни великолѣпно ея голубое небо, какъ ни прекрасны бирюзовыя воды чуднаго озера, но, надо сказать правду, народу здѣсь живется скверно. Я посѣщалъ деревушки, окружающія Дезенцано, и былъ удивленъ несказанно. Крестьянинъ работаетъ круглый годъ, не складывая рукъ, и какъ работаетъ! Итальянцы въ этомъ отношеніи жестоко оклеветаны путешественниками и совершено напрасно ославлены лѣнтяями и бездѣльниками. У пригардскаго поселянина почти не бываетъ праздника, и при такихъ условіяхъ онъ все-таки довольствуется одною кукурузой, часто приготовленною на водѣ. Масло для него слишкомъ дорого. Нѣсколько разъ въ годъ они ѣдятъ ту же кукурузу въ видѣ ньокковъ, т. е. лопешекъ, обжаренныхъ въ салѣ, но и то не всѣ. Остальнымъ это удается только въ пятницу карнавала. Мясо достается имъ дважды въ годъ: индюкъ къ Рождеству и ягненокъ на Пасху (l’agnelo di Pasqua)^[11]; въ остальное время они облизываются, видя, какъ эти сокровища кушаютъ ихъ капелланъ и мѣстная аристократія. Хорошо еще, если въ большой праздникъ бѣдному мужику удастся полакомить себя кусочкомъ „саламэ“ — мѣстной колбасы. Поэтому неудивительно, что пеллагра и другія болѣзни заставляютъ чуть не вырождаться здѣшнее населеніе. Есть деревушки (одна у самаго Гардскаго озера), гдѣ мнѣ показалось, что я попалъ въ какую-то больницу для тифозныхъ. Зеленыя лица, слабыя, колеблющіяся, ревматическія ноги, лихорадочно горящіе глаза… Обратная сторона медали, разумѣется, узкользаетъ отъ туриста, который, зарядивъ себя восторгомъ такъ ужъ и не разстается съ нимъ, пока съ быстротою курьерскаго поѣзда объѣзжаетъ Италію. Крестьянина онъ не встрѣчаетъ, а если и видитъ, то при исключительныхъ условіяхъ. Понятно, что такой путешественникъ изъ своей поѣздки выноситъ нѣсколько балетныя впечатлѣнія. Главнымъ образомъ разоряютъ здѣшнихъ крестьянъ страшные налоги, почти учетверившіеся со времени объединенія. Итальянскій сѣверъ, именно Ломбардія, недаромъ и не безъ основанія жалуется на сицилійскій югъ. Населеніе Неаполя и южнѣе не хочетъ платить податей или не можетъ, потому что тамъ вся земля распредѣлена между нѣсколькими аристократическими семьями. Савойцы, не желающіе раздражать впечатлительныхъ южанъ, невполнѣ довольныхъ Италіей „единой и нераздѣльной“, наверстываютъ всѣ минусы на ломбардскомъ сѣверѣ. Посему въ Миланѣ, Брешіи, Веронѣ — вы услышите сѣтованія: „насъ заставляютъ платиться за юліанъ, мы держимъ Неаполь и Сицилію, точно дорого стоящую кокотку, на содержаніи, и разоряемся“. Ломбардія была бы раемъ, если бы королевство итальянское оканчивалось Римомъ, предоставивъ партенопойскихъ ладзарони ихъ собственной участи. Въ самомъ дѣлѣ, въ общій бюджетъ Италіи Ломбардія вноситъ ¹/₄, тогда какъ ея населеніе не составляетъ и ¹/₁₀ части. Вообще, въ данномъ случаѣ, принимая старое сравненіе Италіи съ сапогомъ, надо согласиться, что до сихъ поръ голенище къ нему пришито искусственно — точно изъ другой совсѣмъ пары…

Тѣмъ не менѣе, несмотря на ужаснѣйшія условія существованія, ломбардскіе крестьяне, отказывая себѣ во всемъ и вырождаясь, употребляютъ самыя отчаянныя усилія, чтобы дать образованіе дѣтямъ. На помощь имъ приходитъ правительство. Обученіе у нихъ дешево и сердито. Въ университетахъ Павіи, Пармы, Падуи и Равенны немало здѣшняго крестьянства. Едва ли не большинство студентовъ дается деревней. Какъ они живутъ — другой вопросъ. Имъ и въ городахъ, за недостаткомъ средствъ, приходится вести ту же жизнь, что и дома. Нетопленная комната, оборванное платье, недостаточная пища… Кончивъ университетъ, они не увеличиваютъ собою городского грамотнаго пролетаріата, а возвращаются обратно въ деревню, часто къ плугу, къ мотыкѣ. И надо сказать правду, въ этой образованной деревенщинѣ — разгадка громадныхъ успѣховъ, сдѣланныхъ Италіею за послѣднее время, успѣховъ, несмотря на народную нищету и озлобленіе. Денегъ нѣтъ, голода часты, населеніе не знаетъ, куда ему дѣваться, а между тѣмъ фабрики умножаются, ввозъ все меньше и меньше, и на зло тарифамъ Италія заполоняетъ окрестныя страны своими дешевыми произведеніями. Въ нихъ, въ этихъ образованныхъ крестьянахъ, залогъ ея процвѣтанія въ будущемъ. Они уже идутъ дальше отцовъ и обрабатываютъ землю согласно указаніямъ науки, заводятъ различныя промышленныя предпріятія и вообще ищутъ и находятъ, при самыхъ ограниченныхъ средствахъ, способы развивать свое благосостояніе. Они же — главная сила смѣлаго, одушевленнаго пламеннымъ патріотизмомъ либеральнаго большинства. Безъ нихъ всю Италію потрясали бы происки „черной камарильи“ и недовольнаго своимъ униженіемъ стараго дворянства. Въ нихъ главный противовѣсъ, какъ революціоннымъ попыткамъ этихъ послѣднихъ, такъ и безумной страсти Рима къ политической авантюрѣ. Поэтому и здѣсь но только не боятся университетскаго образованія, но расширяютъ его насколько могутъ. Той дѣло открываются новые университеты, крестьянству облегчается доступъ туда. Просвѣщенная и задающаяся просвѣтительными задачами власть прекрасно понимаетъ, что съ каждымъ выходящимъ изъ университета гражданиномъ она пріобрѣтаетъ все болѣе и болѣе партизановъ. Отъявленные обскуранты въ родѣ Криспи (такого, каковъ онъ теперь!) не осмѣливаются налагать рукъ на это лучшее достояніе современной Италіи — на легкость, дешевизну и общедоступность ея низшаго, средняго и высшаго образованія…

Еще пригардскому крестьянину живется, все-таки, нѣсколько лучше. У него есть подспорье, которымъ не могутъ пользоваться другіе. Дѣло въ томъ, что сѣверная часть озера принадлежитъ Австріи, ну, а контрабанда на водѣ гораздо легче, чѣмъ на сухомъ пути. Понятно поэтому, что Рива, Тремозино, Тосколано и другіе городки занимаются ею весьма усердно, къ крайнему негодованію офиціальныхъ финансистовъ. Въ горахъ, окружающихъ Гардское озеро, нерѣдкое явленіе — цѣлые караваны контрабандистовъ. У меня до сихъ поръ въ памяти одинъ такой, на который я наткнулся близъ Тремозино. Мы отправились съ пріятелемъ поздно вечеромъ въ горную деревушку. Ночь застала насъ къ дорогѣ, и какая ночь! Она риѳмованными строчками вписалась въ мою памятную книжку, и я прошу позволенія у читателей такъ и привести ее здѣсь:

Ночь… Утесовъ силуэты

Словно въ воздухѣ висятъ.

Мглой и тучами одѣты,

Подъ луною горы спятъ.

Крикъ совы, лѣсовъ молчанье,

Водопада дальній шумъ,

Звѣздъ задумчивыхъ мерцанье

И — идемъ мы наобумъ.

Всюду гротовъ черныхъ зѣвы,

Всюду бездны… Путь далекъ…

Вонъ въ часовнѣ кроткой Дѣвы

Тускло брезжитъ огонекъ.

Вѣковыхъ платановъ сѣни

Вѣчный миръ ея хранятъ.

Чу!.. Загодочныя тѣни

По утесу вверхъ скользятъ.

Прямо къ нимъ ведетъ дорожка…

Горный край безлюденъ, дикъ…

И ползетъ впередъ сторожко

Нашъ отважный проводникъ.

Тихій шопотъ… Смѣхъ…

— Синьоры,

Путь открытъ во всѣ концы;

Это наши черезъ горы

Переходятъ молодцы.

Мы сошлись. Какіе люди,

Великаны на подборъ!

Руки сильны, крѣпки груди,

Рѣчь свободна, ясенъ взоръ…

За спиной мѣшокъ тяжелый,

Ножъ за поясомъ… Въ рукахъ

Блещутъ ружья… Смѣхъ веселый

Такъ и носится въ горахъ.

Мы идемъ тропой скалистой…

Путь труднѣе, гуще мракъ…

— Кто они?

— Контрабандисты…

— Что въ мѣшкахъ у нихъ?

— Табакъ!..

У часовни, полонъ вѣры,

Каждый шепчетъ: „Божья мать,

Помоги, чтобъ доганьеры^[12]

Не успѣли насъ поймать,

А накроютъ — Пресвятая,

Вѣрныхъ слугъ не оставляй!

Какъ начнется битва злая,

Нашимъ пулямъ вѣрность дай,

Мышцамъ крѣпость, чтобъ глубоко

Ножъ врагу направить въ грудь.

Обѣщаемъ: издалека,

Какъ окончимъ трудный путь,

Принести Тебѣ наряды:

Шёлкъ такой, такой атласъ,

Что дукессы были бъ рады

Пріодѣться въ нихъ хоть разъ.

Если насъ ты не обманешь,

Расфрантишься въ пухъ и прахъ,

Щеголять, мадонна, станешь

Въ брилліантовыхъ серьгахъ.

Если жъ нѣтъ — тебѣ убытокъ.

Ты подумай: доганьеръ

Можетъ дать тебѣ улитокъ

Да оливокъ, напримѣръ.

У него мундиръ въ заплатахъ

И разорваны штаны…

Пусть онъ въ этихъ пышныхъ латахъ

Станетъ жертвой сатаны“.

И опять тропой скалистой,

Межъ ущелій, безднъ и кручъ,

Побрели контрабандисты

Въ царство звѣздъ, луны и тучъ.

Мы остались у мадонны

До разсвѣта — на плитахъ.

Видимъ: вдругъ кладетъ поклоны

Передъ статуей монахъ:

— Дѣва, милостива буди

И услышь ихъ, — шепчетъ плутъ, —

Пусть и грѣшны эти люди,

Но, что сказано — дадутъ.

Это нищіе такіе,

Ихъ не стоитъ и жалѣть.

Дѣва, видишь, какъ я плачу,

Какъ я скорбенъ, тощъ, забытъ, —

Ниспошли же имъ удачу,

Чтобъ и я былъ тоже сытъ»! —

И колышутся платаны,

И подъ шелестъ ихъ вѣтвей

Непроглядные туманы

Все сгущаются грознѣй.

Громче ропотъ водопада,

Ночь зловѣща и темна,

Только свѣтится лампада

Предъ мадонною одна.

Дремлетъ падре безмятежно,

Пикъ мадонны чуть дрожитъ —

«Доганьеры» и «доганы» (таможенные и таможни), дѣйствительно, являются предметами величайшаго отвращенія для крестьянства.

— Между нами и счастьемъ стоитъ таможня, — говорятъ они.

Контробандистъ здѣсь — нѣкоторымъ образомъ народный герой, потому и держать себя онъ старается «соотвѣтственно». Слово его свято и нерушимо. Ему можно ввѣрить значительныя суммы безъ всякихъ документовъ. Итальянскій національный банкъ можетъ обмануть и обманываетъ, итальянскій контрабандистъ — никогда! Это человѣкъ чести. За оскорбленія онъ мститъ по рыцарски и ни на какія уступки съ совѣстью не идетъ. Большія деньги, пріобрѣтаемыя «войною съ таможней», онъ не копитъ, а щедро швыряетъ ихъ кругомъ. Случалось, что здѣшніе молодцы этого цеха зимою въ Миланѣ имѣли абонированную ложу въ театрѣ la Scala, держали дорогихъ француженокъ, одѣвались у первыхъ портныхъ. Приходила весна, и они опять возвращались на родное озеро, надѣвали костюмъ горнаго охотника и до послѣднихъ чиселъ холодной осени занимались своимъ промысломъ. Ихъ слову вѣрятъ не только частные люди, но и правительство. На Комскомъ озерѣ я познакомился съ бывшимъ контрабандистомъ Constantino, содержавшимъ лодки въ Hôtel Villa d’Esté. Онъ провелъ на каторгѣ въ Анконѣ пять лѣтъ за убійство въ стычкѣ таможенныхъ или, по нашему, пограничной стражи. Когда его округъ ходатайствовалъ за него передъ королемъ, il re Umberto отвѣтилъ:

— Я его помилую, если онъ дастъ слово не заниматься больше контрабандой.

Constantino думалъ полгода и, наконецъ, давъ требуемое слово, былъ освобожденъ. Съ тѣхъ поръ, хотя ему и представлялись всяческіе соблазны, онъ ни разу не нарушилъ даннаго слова.

Какъ въ Испаніи, такъ и здѣсь, народныя пѣсни славятъ контрабандистовъ, какъ какихъ нибудь Баярдовъ — рыцарей безъ страха и упрека. Это лучшіе женихи. Всякая здѣшняя красавица мечтаетъ о любовникѣ-контрабандистѣ!

Я какъ-то встрѣтилъ молодаго красиваго парня, котораго въ наручникахъ вели куда-то господа карабинеры. Вся деревня провожала его: женщины плакали, мужчины съ воодушевленіемъ кричали ему вслѣдъ:

— Будь спокоенъ, главное!..

— Придетъ время — вернешься; мы тебя встрѣтимъ, какъ роднаго.

— За свою сестру не бойся: мы ее сбережемъ и замужъ выдадимъ всей деревней.

— Что это такое? — спрашиваю.

— А видите ли… Бѣднякъ заспорилъ о чемъ-то съ доганьеромъ. А доганьеры, извѣстно, birbanti е ladri (разбойники и воры), имъ до всего есть дѣло, они служатъ «своему» правительству въ ущербъ бѣднымъ людямъ, которымъ Господь-Богъ вовсе не для того далъ желудокъ, чтобы онъ пустовалъ, и зубы, чтобы они только щелкали на чужую кукурузу. Луиджи, знаете, былъ отличный «контрабандистъ», ну, этотъ mascakone (мерзавецъ) доганьеръ и изловилъ его ночью въ лодкѣ. Тотъ изъ Ривы везъ себѣ разныя вещи въ Пескьору къ купцамъ… Луиджи не хотѣлъ сдаваться: таможенный его схватилъ за шиворотъ, — poveretto (бѣдняжка) и ударилъ его ножемъ въ грудь, чтобы тотъ не совалъ носа въ чужія дѣла. Только всего и было!.. Вотъ теперь взяли sfortuflato giovine (несчастнаго юношу). Что подѣлаешь! Развѣ «савойцы» понимаютъ настоящихъ людей?..

Гардское озеро рѣже всѣхъ другихъ ломбардскихъ озеръ посѣщается путешественниками. Сами итальянцы говорятъ, что его прелесть портятъ austriachi, нѣмцы, потому что они одни являются сюда изъ Ривы и дѣлаютъ на пароходахъ «турнэ», не останавливаясь нигдѣ. Англичанъ немного, русскіе явились только въ послѣднее время, крайне изумивъ мѣстныхъ глубокомысленныхъ географовъ, твердо вѣрившихъ, что la Russia и la Prussia въ сущности одно и то же, а Pietroburgo есть не что иное, какъ Brandenburgo… Разумѣется, я говорю про деревенскихъ политиковъ. Городскіе — выше ихъ. Хотя въ одной изъ почтовыхъ конторъ, куда я подавалъ заказное письмо въ Петербургъ, чиновникъ удивленно спросилъ меня:

— Cosa е Pietroburgo? (Что такое Петербургъ).

— Il capitale (столица).

— Dove? (гдѣ).

Я ему пояснилъ. Онъ пожалъ плечами.

— Неужели вы не знаете Петербурга?

— Синьоръ, — гордо проговорилъ онъ. — Я учился, я много учился (и онъ вздохнулъ устало — вотъ-де, до какой степени я образованъ)… Я даже очень много учился… Но знай я, гдѣ Петербургъ, я бы не сидѣлъ здѣсь, а былъ министромъ въ Римѣ!..

Но отсутствіе англичанъ придаетъ Гардо еще большую прелесть. Это озеро — одно изъ красивѣйшихъ въ мірѣ и самое большое въ Италіи. «Benacus» древнихъ, оно когда-то манило на свои поэтическіе берега римскихъ поэтовъ и философовъ, укрывавшихся въ тишинѣ и кроткомъ мирѣ его окрестностей отъ треволненій и потрясеній вѣчнаго города. Оно простирается въ длину на 66 верстъ и въ самомъ широкомъ мѣстѣ между его берегами насчитывается 16 верстъ. Вся поверхность Гардо равняется 300 квадратныхъ верстъ. Высокій діапазонъ итальянцевъ заставляетъ ихъ называть его бездоннымъ, потому что между Граньяно и Кастеллетой глубина его доходитъ до 600 метровъ. Какъ и всѣ итальянскія озера, оно имѣетъ громадную важность въ общей экономіи страны. Это «регуляторы водъ». Въ нихъ собирается весь излишекъ влаги. Съ Альпъ водопады и потоки бѣшено несутся сюда весною, переполняютъ ихъ, и въ засуху всѣ вытекающія отсюда рѣки питаются ими въ волю. Минчіо давно бы высохъ, еслибы не озеро Гардо. Мрачныя горы Пескьеры, долины этого счастливаго уголка давно бы обезплодѣли и обезлюдѣли, еслибы оно не кормило ихъ. Благодаря ему же, въ самое сухое время — въ воздухѣ окрестныхъ городовъ и деревень сохраняется необходимая доля влажности, и растительность развертывается здѣсь съ такою пышностью и силой, что въ этомъ отношеніи берегамъ озера Гардо уступаетъ даже знаменитая итальянская Кампанья. Долины своими устьями, примыкающими къ берегамъ озера, «пьютъ его воды» и, благодаря этому, кажутся сплошными садами; онѣ удивляютъ поразительнымъ разнообразіемъ воспитывающихся въ нихъ растительныхъ породъ, размѣрами, какихъ здѣсь достигаютъ деревья, гущиною листьевъ, яркостью цвѣтовъ и ихъ ароматомъ… Въ нѣкоторыхъ ущеліяхъ, заполоненныхъ зелеными облаками рощъ, задыхаешься, такъ они напоены жаркимъ дыханіемъ безчисленныхъ розъ, словно въ истомѣ и нѣгѣ раскрывшихъ алые манящіе лепестки. «Наши долины были бы раемъ, если бы сюда не являлись чиновники и не разоряли насъ», говорятъ на Гардо. «Дѣлая единую Италію, мы никогда не думали, что намъ придется вздыхать о временахъ австрійскаго владычества! Тогда жилось лучше, мы но знали не только голода, какъ теперь, но и нужда но стучалась къ намъ въ двери. Правда, эти проклятые tedeschi (нѣмцы) давили насъ, но зато они не отнимали куска хлѣба изо рта». Прибавьте, что это мнѣ приходилось слышать отъ человѣка, у котораго дѣдъ и дядя погибли въ войнѣ за независимость Италіи. Одинъ служилъ въ королевскихъ войскахъ и дрался съ австрійцами, другой былъ отличенъ самимъ Гарибальди. Много нужно настрадаться, чтобы забыть такія преданія! «Сицилійцы и неаполитанцы захватили все. Они менѣе всего боролись съ врагами Италіи, а теперь савойская династія возводитъ ихъ въ министры, въ правители страны. Имъ насъ но жалко. Они хотятъ, чтобы и мы стали такими же ладзарони, какъ и ихъ соотечественники». Поэтому вы здѣсь всюду наткнетесь на оригинальное явленіе. Ломбардцы и вообще сѣверяне считаютъ границу Италіи за Римомъ. Неаполь и Сицилія — видите, оказываются незаконнорожденными дѣтьми Италіи, и за равноправныхъ ихъ ни миланцы, ни веронцы, ни брешіане не признаютъ. Какъ-то на пароходѣ я спрашиваю у пріятеля, синьора Трецца, съ кѣмъ онъ говорилъ.

— Онъ по типу не итальянецъ?

— Разумѣется. Онъ и не итальянецъ на самомъ дѣлѣ. Онъ родился въ Неаполѣ. Мать его была сиракузянка, а отецъ изъ Салерно. Мы — настоящіе — не считаемъ ихъ за своихъ.

Чѣмъ не древне-римское « ci vis romanus»?

Несмотря на сѣверное положеніе озера, лимонныя плантаціи здѣсь развиваются прекрасно. Въ извѣстные мѣсяцы, пароходъ, плывущій посрединѣ Гардо, бываетъ весь обвѣянъ благоуханіемъ ихъ; отъ ихъ запаха и аромата лилій, кровь приливаетъ къ вискамъ. Немудрено поэтому, что озеро Гардо мѣстные поэты называютъ пріютомъ любви, съ чѣмъ совершенно согласны вѣнскія влюбленныя парочки, потому что онѣ на первыхъ порахъ бѣгутъ сюда. Поэтому я рѣшительно не совѣтую всѣмъ, кто въ Бога вѣруетъ, являться сюда въ печальномъ одиночествѣ, — невольно пожелаешь жену ближняго твоего. Примѣры вѣдь заразительны, и въ Италіи людямъ, слишкомъ рано утрачивающимъ нѣкоторыя движенія юности, совѣтуютъ обыкновенно покататься по Гардскому озеру.

Итальянцы даже Минчіо, питающуюся его чистыми водами, называютъ святою, благословенною рѣкою. Вообще это особенный мірокъ. Здѣсь дуютъ свои собственные вѣтры: Sovero (сѣверный) и Ora (южный), и когда они разбѣсятся на бирюзовомъ просторѣ глубокихъ водъ, пароходы не выходятъ изъ «гаваней» Пескьеры и Дезенцано. Мѣстные жители съ ужасомъ разсказываютъ, что разъ буря на Гардо опрокинула и поглотила настоящій пароходъ, а брызги озера, когда оно расшалится, кропятъ даже мраморныя колонны виллъ, расположенныхъ на извѣстной высотѣ. Виргилій называлъ его «моремъ» (Fluctibus et fremitu assurgens Benace marine). Катуллъ, жившій здѣсь на мысѣ Сирміоне, величалъ его въ извѣстные моменты «ужаснымъ» и сравнивалъ его волны съ хребтами адскихъ чудовищъ. Современные гурманы не съ меньшимъ уваженіемъ относятся къ Гардо. Если они и не воспѣваютъ его бурь, то облизываются при воспоминаніяхъ о чудесныхъ фореляхъ, угряхъ, щукахъ, карпахъ, лососяхъ, харіусахъ, линяхъ, которыми ихъ угощаютъ на здѣшнихъ пароходахъ. Воды озера кишмя-кишатъ этою рыбой и — какъ ни странно — мѣстному населенію всего рѣже приходится ѣсть эту изысканную пищу. Оно слишкомъ бѣдно для этого и весь уловъ поневолѣ продаетъ въ города. Замѣчательно, что въ бирюзовыхъ водахъ Гардскаго озера живутъ два рода морскихъ рыбъ и морскіе раки.

Кстати, по поводу того, что мѣстному крестьянину приходится трудиться и въ горахъ, и въ полѣ, и въ саду, и въ озерѣ — на чужіе рты — здѣсь очень популярна знаменитая пѣсенка Пьера Дюпона, переведенная однимъ итальянскимъ поэтомъ съ такими характерными измѣненіями, что я не могу отказать себѣ въ удовольствіи привести ее для русскаго читателя въ такомъ же пересказѣ:

Мы, чья лампа догораетъ

Утромъ рано съ пѣтухами,

Мы, кого нужда сгоняетъ

Къ наковальнямъ за громами.

Мы, что съ жизнью безотходной

Каждой мышцей вѣчно бьемся,

Передъ старостью холодной

Безъ защиты остаемся.

Другъ за друга стой смѣлѣй!

Пить сберемся ль въ круговую,

Пусть хоть пушки грянутъ — пей

За свободу міровую!..

Изъ земли скупой и скудной

И изъ моря добываетъ

Наша сила битвой трудной

Все, что краситъ и питаетъ.

Зрѣлый плодъ, колосья съ нивы,

Злато, перлы — полной чашей…

Овцы бѣдныя! на диво

Ткутъ плащи изъ шерсти вашей!

Другъ за друга и т. д.

Что приноситъ намъ работа,

Хоть сгибаетъ наши спины?

Гдѣ плоды труда и пота?

Мы не люди, а машины!

Трудъ нашъ землю то и дѣло —

Чудесами покрываетъ,

Но лишь медъ оконченъ — смѣло

Пчелъ хозяинъ выгоняетъ.

Другъ за друга и т. д.

Въ жалкихъ рубищахъ готовы

Мы съ лачугами сживаться,

Гдѣ однѣ ночныя совы

Да грабители гнѣздятся,

Но и въ нашихъ жилахъ страстно

Кровь горячая клокочетъ —

Поле, лѣсъ и полдень ясный,

Кто же ихъ изъ насъ не хочетъ!

Другъ за друга и т. д.

Всякій разъ, какъ благородно

Нашу кровь мы проливали,

Доступъ къ Риму всенародно

Чужеземцу облегчали…

Былъ уже Депрётисъ жаденъ —

Криспи мы хвалили сдуру;

Но, какъ волкъ, онъ безпощаденъ

И деретъ седьмую шкуру!..

Другъ за друга и т. д.

Говорятъ, насъ Гумбертъ любитъ,

Сынъ «Il re galantu это»,

Но за нѣмцевъ насъ онъ губитъ,

Словно мы чужіе дома.

Нищеты мы носимъ узы, —

И чѣмъ дальше, тѣмъ тѣснѣе —

За какіе-то союзы,

Чтобы чортъ ихъ взялъ скорѣе!..

Другъ за друга и т. д.

Не надеждой ли, въ Санъ-Тельмо,

Расцвѣтали, какъ амуры,

Предъ улыбками Вильгельма

Наши новые Кавуры…

Для подобныхъ превращеній,

Честно кровью истекая —

Умиралъ въ пылу сраженій

Лучшій цвѣтъ родного края!..

III.

Пароходъ отъ Дозонцано отваливалъ очень рано. Наканунѣ мы все время проговорили съ бывалыми людьми о Гардо и его данникахъ: рѣкѣ Сарка (Sarca) и потокахъ Понале и Тосколано, и о главномъ, котораго здѣсь называютъ сыномъ озера. Объ этой рѣкѣ Данте говоритъ:

…Mincio si chiama

Fino а Gоverno, dove cade in Po…

Мы встали въ 6 часовъ, когда косой свѣтъ солнца заливалъ еще только вершины горъ, и ихъ снѣговыя короны плавали въ морѣ золотисто розоваго тумана. Изъ него кое-гдѣ выступали голубоватые горные скаты съ лиловыми утесами. Городокъ уже проснулся и кипѣлъ необычайной суетой. Всѣ спѣшили на пристань посмотрѣть на иностранцевъ, — единственное удовольствіе, доступное дезенцанцамъ, разумѣется, кромѣ опернаго театра, безъ котораго ни одинъ итальянскій городъ существовать не можетъ, какъ бы онъ малъ ни былъ. Нѣкоторые здѣшніе «Козьмодемьянски» обладаютъ даже двумя-тремя храмами искусства, куда на карнавалы и ярмарки слетаются разныя пѣвчія птицы, талантами поскромнѣе и цѣною подешевле. Тѣмъ не менѣе, въ каждыхъ итальянскихъ «Чебоксарахъ» хоть мѣсяцъ въ году да есть особый сезонъ — Stg’ione importante, когда на маленькую сцену являются пѣть крупные оперные артисты. Такъ, при мнѣ въ крошечномъ Конольяно были объявлены знаменитые баритонъ Кашманъ и теноръ Моретти; въ какомъ нибудь Дезенцано пѣли Пасква и Тетрацини и дирижировалъ оркестромъ illustrissimo Usigdio. Въ такіе праздники мѣстные граждане дѣлаются необыкновенно горды. Они говорятъ про своихъ артистовъ:

— Вы знаете: онъ поетъ въ миланской la Scala и у насъ!

Это, вмѣстѣ съ сооруженіемъ памятниковъ на площадяхъ величиною въ ладонь, является преобладающею страстью итальянцевъ. Около Дезенцано — маленькій городенка весь въ тѣни своихъ башенъ. Точно крошечный рисунокъ изъ исторіи среднихъ вѣковъ. На его площади — дряхлый соборъ и монументъ: необычайно растопыренный петелъ съ мечемъ въ одной и какою-то алебардой въ другой рукѣ.

— Кто это? — спрашиваю.

— Какъ! Вы не знаете?.. Вы!

И мѣстный сципіонъ-извозчикъ отступилъ отъ меня, очевидно, негодуя.

— Это Паоло Паулуччи.

— Что онъ сдѣлалъ?

Сципіонъ пожалъ плечами?

— Великій полководецъ… Въ XV-мъ столѣтіи онъ во главѣ полутораста нашихъ знаменитыхъ согражданъ взялъ штурмомъ сосѣднее Латико! А потомъ защищалъ нашъ городъ отъ гнусныхъ дозонцанцевъ.

Поставьте рядомъ съ этимъ нижегородскаго извозчика, который на мой вопросъ:

— Кому это памятникъ?

— Кто жъ его знаетъ… Генералу поди!^[13]

У парохода уже суетились влюбленныя вѣнскія парочки, возвращавшіяся назадъ по окончаніи медоваго мѣсяца въ Италіи. Палуба была завалена всевозможнымъ грузомъ, среди котораго бѣгали, прыгали и неистово возились похожіе на обезьянъ черномазые матросики и лакеи въ ободранныхъ курткахъ.

— А вашей дамѣ тоже кофе? — на бѣгу спросилъ меня одинъ такой, по привычкѣ.

— Какой дамѣ?

— Какъ какой! — обидѣлся онъ. — Извѣстно, какія бываютъ дамы.

— Я безъ дамы.

— Cosa? (чего-съ) — не сообразилъ онъ.

— Я одинъ.

Онъ не безъ любопытства окинулъ меня съ ногъ до головы и побѣжалъ сообщить повару, что нашелся чудакъ, пріѣхавшій на Гардское озеро безъ дамы. Поваръ начисто выбритый — совсѣмъ портретъ Юлія Цезаря, только въ бѣломъ фартукѣ, — поднялся изъ кухни, уставился на меня, поморгалъ, поморгалъ, покачалъ неодобрительно головой и, проворчавъ: странные люди водятся in questo mondo?! исчезъ опять въ свое святилище.

Я до такой степени былъ пораженъ неприличіемъ моего одиночества, что не рискнулъ даже оспорить двойной счетъ, представленный мнѣ впослѣдствіи лакеемъ и за меня, и за воображаемую даму. Порокъ, такимъ образомъ, былъ наказанъ, а добродѣтель въ лицѣ вѣнскаго банкира, — рядомъ со мною ухитрившагося взять на буксиръ не одну, а двухъ дамъ, — торжествовала…

Розовый туманъ мало-по-малу разсѣивался. Коронованныя серебряными вѣнцами горы выступали все болѣе и болѣе въ своемъ августѣйшемъ величіи, окруженныя другими, менѣе великолѣпными, покорно склонившими хребты у ихъ подножій… Каменное Дезенцано съ башнями и храмами золотилось подъ лучамя и до него, наконецъ, добравшагося солнца. Когда нашъ пароходъ, вспѣнивъ бирюзовую воду озера, отвалилъ отъ пристани, городъ, весь заключенный въ стѣны и стройно заканчивающійся замкомъ, показался даже красивъ, — такъ красивъ, что я, еще наканунѣ не знавшій, куда дѣваться въ немъ отъ неимовѣрной скуки, сталъ жалѣть, что такъ скоро оставлю этотъ чудесный уголокъ. Впрочемъ, скоро мнѣ пришлось вернуться сюда: была дивная, ясная, лунная ночь, озеро все млѣло, засыпая подъ едва-едва ласкавшими его лучами тоскующаго мѣсяца, и я невольно повторилъ про себя вдохновенныя строки Маффеи:

Ma gia régna nel ciel quêta e serena

La tua, notte о Benaco! Ad una — ad una

Sotto l’ampie ali sue le stelle aduna

Fincliè l’azzura immensita n’а piena…

Dai troni alpestri ehe ti fan corona

Vereconda reina alza la lima

E quel lume gentil sulla tua brima

Onda con dolce tremolio balena..

"Твоя ночь, о, Бенако, спокойная и ясная, уже царитъ въ небесахъ. Подъ необъятными крылами ея одна за другой собираются звѣзды, пока лазурная безконечность не переполнится ими…

«Стыдливая царица-луна подымается съ альпійскихъ троновъ, вѣнчающихъ тебя короной, и ея кроткій свѣтъ съ нѣжнымъ трепетомъ волнуется, мерцая на твоемъ сумракѣ».

Но въ это раннее утро, когда золотистый туманъ поблѣднѣлъ и разсѣялся и только въ синевѣ небесной скользили розовые отсвѣты, озеро нежданно подарило насъ такою счастливою, безмятежною, кроткою и радостною улыбкой, что на зло времени и разстоянію — въ снѣгахъ далекаго сѣвера она согрѣваетъ меня до сихъ поръ. Отъ нея тепло дѣлается на душѣ, будни отходятъ назадъ и праздничнымъ блескомъ охватываетъ душу. Въ какую-то неоглядную даль все сіяя, каждою каплею свѣтясь, раскинулось бирюзовое Гардо… На немъ не было покоя, покой — слишкомъ неподвиженъ; нѣтъ, но но было и волненія. Озеро дышало, именно дышало широко, упруго и медлительно, слегка покачивая лодки съ красными и желтыми парусами, которые подъ этимъ освѣщеніемъ казались не кусками крашенаго холста, а ярко оперенными блестящими крылами птицъ, на минуту опустившихся къ голубой поверхности и точно приникшихъ къ родной груди… Позади стояли эмалевыя горы: до того живы были ихъ краски! Эти оттѣнки зелени и сини, эти кобальтовыя вершины, лиловатыя скалы, темень ущелій, морщины сбѣгающихъ внизъ рытвинъ, облака садовъ у берега и башни, вырывавшіяся изъ ревниво обступившихъ ихъ платановъ, былита къ хороши, что я не слышалъ и не видѣлъ ничого кругомъ, хотя и видѣть и слышать было что! Налѣво выступы альпійскихъ предгорій, уходя въ тѣнь, казались совсѣмъ ляписъ-лазуревыми, притомъ какими-то прозрачными, точно это были не тяжелыя массы первозданныхъ громадъ, а ихъ миражъ, легкое марево, ждавшее только вѣтра, чтобы всколыхнуться и унестись далеко-далеко… Туманъ на озерѣ хотя и разсѣялся, и яркія крылья челноковъ были видны Богъ вѣсть на какомъ просторѣ, но между горами онъ еще клубился и тысячами хлопьевъ выползалъ медленно изъ ихъ ущелій. На минуту бѣлыя облака его приникали къ водѣ и, свертываясь, уносились, оставляя по себѣ влажный слѣдъ на поверхности утесовъ… Что-то чудовищное, грандіозное было въ этихъ молочныхъ, будто живыхъ клубахъ, по очереди показывавшихся изъ-за горъ и исчезавшихъ. Цвѣтъ воды изумителенъ… Тополи, замки и башни на берегахъ отражались въ ней, слегка колыхаясь… Призрачный міръ поэтическихъ фантомовъ окружалъ насъ, и, по мѣрѣ того, какъ пароходъ двигался впередъ, оставляя за собою двѣ полосы пѣны, точно широкія серебряныя кружева, по мѣрѣ того, какъ берега, точно щеголяя, показывали намъ свои сокровища, всю эту неописанную прелесть южной природы, избалованной солнцемъ и небомъ, — чувство страстнаго восторга охватывало меня. Я думаю, влюбленный юноша такъ смотритъ въ очи своей красавицы. То мрачныя, то идиллическія картины проносились мимо, изъ ущелій порою выбѣгали бѣлью потоки, водопады падали съ отвѣсовъ темныхъ скалъ, и каждая подробность казалась мнѣ новою строкою этой геніально задуманной и божественно выполненной картины, которую мы зовемъ Лаго ди-Гардо…

Вотъ скала… Она вся лиловая подъ этимъ освѣщеніемъ. Тѣни ложатся на нее густою сѣнью… Вотъ вамъ и легенда. Ее знаетъ здѣсь всякій мальчишка.

На скалѣ, въ пещерѣ дикой,

Въ облакахъ, среди орловъ,

Жилъ пустынникъ, мужъ великій,

Нищъ, безмолвенъ и суровъ.

Онъ въ своей звѣриной шкурѣ

Былъ добычей жадныхъ блохъ.

Не случалось горной бурѣ

Заставать его врасплохъ.

Сильный духомъ, твердый въ вѣрѣ.

Слушалъ онъ, какъ громъ гремѣлъ

И сидѣлъ себѣ въ пещерѣ,

И псалмы тихонько пѣлъ.

Въ разныхъ случаяхъ печальныхъ

На скалѣ его крутой

Изо всѣхъ селеній дальнихъ

Шелъ народъ къ нему толпой.

Онъ творилъ за чудомь чудо;

Не однимъ былъ славенъ онъ:

Пьянства бичъ, гонитель блуда,

Исцѣлялъ неплодныхъ женъ.

Освятила благость неба

Столь великіе труды:

Онъ жирѣлъ отъ корки хлѣба,

Часто пьянъ былъ отъ воды.

Наконецъ, его высокій

Духъ пріяли небеса,

И въ пещерѣ одинокой

Совершились чудеса.

Въ бозѣ ревностью палимы,

Приходя издалека,

Находили пилигримы

Бочки винъ, окорока. —

Пуховикъ былъ здѣсь къ тому же:

Камень сталъ вдругъ мягче розъ,

Такъ Господь — святого мужа

И прославилъ, и вознесъ!

Скала — отошла назадъ. Опять новыя и новыя детали этой чудной поэмы Катуллова озера. Новыя волшебныя неожиданности свѣтотѣни…

— Не правда ли хорошо? — вырвалось у сосѣда справа.

— О, ja!.. Ganz gemütlich, — закатила глаза сентиментальная нѣмка.

Будь подъ руками у меня ножъ, — не ручаюсь! — я могъ бы зарѣзать ее за это ganz gemütlich. По этому ganz gemütlich я угадалъ въ ней берлинку, на склонѣ дной вышедшую замужъ и потому до безобразія сладкую… я перешелъ на другой конецъ парохода; увы, и тутъ была счастливая парочка. И не только счастливая сама по себѣ, но пламенно желавшая и другимъ показать это. Она садилась къ нему на колѣни, онъ обнималъ со при всѣхъ. Очевидно, «законный бракъ» здѣсь понимался, какъ бракъ публичный. Этими нравами отличается въ особенности Вѣна. Вѣнецъ никогда не поѣдетъ въ Италію одинъ. Въ вѣнскихъ газетахъ цѣлыми столбцами читаются объявленія: «Человѣкъ зрѣлаго возраста желающій совершить пріятное и веселое путешествіе по Италіи, ищетъ попутчицу, молодую, обладающую хорошимъ характеромъ, любящую природу и искусство. Проситъ прислать фотографическія карточки — желательнѣе въ бальныхъ костюмахъ, съ обозначеніемъ условій». Вотъ эти-то господа зрѣлаго возраста, убѣдившіеся по бальнымъ костюмамъ въ наличности теоретически положенныхъ каждой дамѣ даровъ природѣ, — отправляются съ ними по Италіи, и если ихъ мало въ южной и средней, зато ближайшее къ австрійскому Тиролю и само на половину австрійское, Лаго ди-Гардо кишмя кишитъ ими. Обладающія «чувствомъ природы и знаніемъ искусства» дамы тратятъ восклицательные знаки на каждомъ шагу, при чемъ «зрѣлый возрастъ» убѣждается къ своему удовольствію, что онъ не обманулся и судьба послала ему именно такую спутницу, которая ему и требовалась.

Еще чаще въ вѣнскихъ изданіяхъ являются зазыванія такого рода и не со стороны грубой части человѣческаго рода — сами дамы прибѣгаютъ къ этому средству, чтобы сдѣлать путешествіе «пріятное и полезное для ихъ самообразованія». «Молодыя и красивыя дамы» ищутъ «серьезныхъ спутниковъ» для экскурсій по Италіи, причемъ таковые могутъ быть и пожилыми, но при одномъ условіи, чтобы они были хорошо сохранившимся. За молодыми и красивыми дамами слѣдуютъ «пріятныя и обладающія добрымъ характеромъ дѣвушки» (слово: дѣвушки, въ предупрежденіе превратныхъ толкованій, печатается курсивомъ). Часто дѣвушки съ добрымъ характеромъ обѣщаютъ много удовольствій и рекомендуютъ свою «сговорчивость». Разумѣется, при всѣхъ этихъ условіяхъ, довольно мудроно сохранить одиночество бѣднымъ вѣнцамъ. Мы еще не дошли до такихъ пріемовъ высшей культуры.

Вѣнскія парочки, пользующіся любовью «на прокатъ», являются сюда черезъ Тріентъ и Риву, изъ Дезенцано ѣдутъ въ Верону; мимоходомъ смотрятъ св. Антонія въ Падуѣ и, проводя недѣлю въ Венеціи, возвращаются домой черезъ Тріестъ и Зиммерингъ: онъ въ свою контору, лавку и бюро, она — въ безвѣстность, до новаго объявленія "зрѣлаго возраста, ", жаждущаго дамы въ «бальномъ костюмѣ». Какъ хотите, а нѣмцы не дураки и понимаютъ, гдѣ раки зимуютъ… На сой разъ мои спутницы-вѣнки были самыя настоящія, 84-й пробы. Шиньоны — на вѣсъ, бюсты на выносъ, глаза, какъ ложки, плечи круглыя, таліи тонкія… Берлинскія трехъэтажныя кувалды, оглядывавшія ихъ довольно враждебно, тотчасъ же подзывали къ себѣ своихъ собакевичей и затѣмъ уже не позволяли имъ отлучаться ни на шагъ, въ огражденіе своего супружескаго права. Надо признаться, что гг. берлинцы не безъ зависти посматривали на вѣнцевъ и только пыхтѣли и сопѣли, когда желавшіе показать, что и онѣ «тоже счастливы», прусскія Амальхенъ съ выраженіемъ разнѣженныхъ индюшекъ въ лицѣ спрашивали ихъ:

— Скажи мнѣ, Фридрихъ, въ виду этой чудной природы, какъ ты меня любишь?

Фридрихъ мычалъ что-то неудобо переводимое и, очевидно, желалъ бы лучше, «въ виду этой чудной природы», швырнуть за бортъ поэтическую индюшку.

Другія сентиментальныя кухарки берлинскаго пошиба фыркали на все. По ихнему, Потсдамъ и Штетинъ лучше Лаго ди-Гардо, а вѣнки — всѣ слишкомъ разряжены для порядочныхъ женщинъ.

— О, мой Фридрихъ! Покажемъ имъ, что мы не нуждаемся въ шёлкѣ и атласѣ, чтобы любить другъ друга.

Фридрихъ свирѣпо хмурится, мысленно адресуя ко всѣмъ чертямъ свою супругу. Длиннымъ мысомъ вытянулся въ озеро Сирміоне. Отъ него, изящнаго, величаваго, не отрывается взглядъ туриста, память котораго еще полна представленіями о Катуллѣ.

Въ звучныхъ стихахъ, Кардуччи говоритъ объ этой жемчужинѣ Гардо:

Ессо: la verde Sirraio nel Iucido lago sorride,

Fiore de le penisole.

Il sol la guarda e vezzeggia: somiglia d’intorno il Benaco

Una gran tazza argentea,

Cui placido olivo per gli orli nitidi corre

Misto а l’eterno lauro…

Вилла римскаго поэта стояла здѣсь въ мѣстности, называвшейся Mansio Sirmiono. Среди царственныхъ развалинъ ея вамъ укажутъ массивныя арки, удѣдѣвшія на зло времени, на которыхъ покоились ловкія стѣны давнымъ давно рухнувшаго зданія. Отсюда, съ этой высоты — такъ далеко видно озеро въ самомъ широчайшемъ мѣстѣ. Взглядъ блуждаетъ по его лазури, по чуднымъ далямъ, по этимъ горамъ, что ласково и нѣжно легли своими чудовищными хребтами вокругъ Гардо. Потомъ здѣсь поставили свой замокъ веронскіе Скалигеры. Тамъ нынѣ помѣщается мѣстное «municipio», и у входа въ его башни вы увидите камни съ римскими надписями, извлеченные изъ остатковъ виллы находчивыми строителями. Тишина царитъ теперь въ дивныхъ садахъ Сирміоне. Такая тишина, что въ ней невольно слышатся голоса легендарнаго прошлаго. Струи фонтановъ, падающія въ мраморные бассейны, оплакиваютъ поэта, такъ любившаго этотъ идиллическій уголокъ. Старыя деревья, опустя вѣтви, задумались о немъ же, и только одни платаны кажутся молодыми, хотя надъ ихъ вершинами прошли столѣтія. Платанъ въ этомъ отношеніи счастливое дерево. Онъ всегда молодъ. На его корѣ вѣка не оставляютъ морщинъ. Она также свѣжа, сѣдины лишаевъ и мху не покрываютъ ея вовсе… Темные траурные кипарисы — повсюду. Они къ лицу развалинамъ. Въ кипарисахъ природа надѣваетъ на себя трауръ по далекому, навсегда угасшему поэтическому вѣку, когда пѣвцы были истинными властителями думъ и царили въ сордцахъ. Оливы сѣроватой зеленью серебрятся на склонахъ за руинами, тутовыя деревья раскидываются могучими массами зелени и дышатъ такою полнотою жизни, такой красотой, что, казалось, на нихъ однихъ эта почва могла бы истощить творческія силы. У остатковъ римскихъ бань тополи весело сквозятъ на солнцѣ. Вотъ жизнерадостное дерево! Въ немъ каждый листокъ трепещетъ и нѣжится въ свѣтѣ, зноѣ и прохладѣ.

А гротъ Катулла! Принадлежитъ ли онъ, дѣйствительно, Каю Валерію Катуллу, или нѣтъ — какое мнѣ дѣло, но какъ красивъ этотъ подземный дворецъ съ его чудовищными арками и циклопическими стѣнами!… Та часть, которая вверху покоилась на нихъ, уже не существуетъ, но по размѣрамъ уцѣлѣвшаго основанія видно, что это была за громада! Нѣсколько коринѳскихъ колоннъ еще лежитъ въ пыли около; въ раскопкахъ кругомъ находятъ множество медалей, статуй и мозаикъ. Это дивное сооруженіе занимало 24,000 квадратныхъ метровъ, и все нынѣшнее населеніе мыса Сирміоне не только легко бы размѣстилось здѣсь, но осталось бы еще достаточно пространства для наличности обоего пола Дозенцано и Поскьеры. Тутъ, впрочемъ, все дышитъ воспоминаніями о Катуллѣ. Онъ родился около — въ Веронѣ, въ 86 году по P. X., и, кончивъ свое образованіе въ Римѣ, возвращался постоянно сюда. Разсказываютъ, что здѣсь стояла чудесная мраморная вилла Лезбіи, въ которую онъ былъ влюбленъ. Во дворцѣ Сирміоне отецъ Катулла не разъ принималъ Юлія Цезаря… Замокъ Скалигеровъ со своими величавыми башнями и стѣнами кажется жалкимъ, рядомъ съ этими остатками старыхъ римскихъ дворцовъ. Эти твердыни печально смотрятъ въ спокойную даль Гардскаго озера. Для нихъ уже нѣтъ настоящаго и будущаго. Все это отжило и отзвучало и только воскресаетъ въ памяти и фантазіи поэта, да и то въ неясныхъ чертахъ!

Около — небольшая церковка, гдѣ простодушный капелланъ украшалъ при мнѣ лиліями алтарь мадонны и мимоходомъ щипалъ розовыя щечки дѣвушекъ, приносившихъ ему цвѣты. Овечки краснѣли, а пастырь взиралъ на нихъ еще благосклоннѣе. Очевидно, онъ со своимъ стадомъ жилъ въ полномъ согласіи и мирѣ.

— Неужели, до сихъ поръ продолжались владѣнія Катулла? — спросилъ я его, указывая на руины, никому, кромѣ римлянъ, судя по ихъ могучимъ пропорціямъ, не принадлежащія.

— Э! Не все ли намъ равно?.. Эти язычники горятъ въ огнѣ неугасимомъ. Туда имъ и дорога. Хотя Господь и съ такой дряни, какъ они посылаетъ своимъ священнослужителямъ малый прибытокъ. Вотъ, напримѣръ, вы пріѣхали сюда Катуллову виллу смотрѣть, а кстати оставите двѣ-три лиры на украшеніе нашей мадонны…

И онъ хитро подмигнулъ мнѣ, кстати по дорогѣ потрепавъ по круглому и пышному плечу такую Маріетту, что я, право, пожалѣлъ, почему я не художникъ. Священникъ во вкусѣ Раблэ остался позади, когда эта Маріетта догнала меня.

— Синьору не угодно ли будетъ остановится здѣсь? У насъ есть чистая комната.

— Увы!..

И я проклялъ судьбу путешественника. Кажется, чего лучше — оставайся, а тутъ неугомонный пароходъ или экипажъ, запряженный неторопливыми конями, поѣздъ съ локомотивомъ, уже разводящимъ паръ, наконецъ гидъ, мысленно посылающій васъ къ черту, — ждутъ васъ. Надо прощаться и уходить, съ сожалѣніемъ поглядывая на круглыя плечи Маріетты.

Какимъ уныніемъ вѣяли на меня руины Сирміене, когда въ слѣдующій разъ я посѣтилъ ихъ лунною ночью. Было тихо. Мечтательный, серебряный свѣтъ покоился на обломкахъ мрамора и придавалъ таинственное что-то поднявшимся среди этого запустѣнія деревьямъ. Воображеніе подсказывало такъ много. Шумная, полная блеска и красоты жизнь иного міра воскресала въ краскахъ и звукахъ. Слышалось за двѣ тысячи лѣтъ долетавшее пѣніе семиструнныхъ лиръ, музыка идиллическихъ флейтъ, грезились полныя нѣги, стройныя и манящія движенія гадитанскихъ плясуній и торжественно въ недвижномъ воздухѣ, строфа за строфою, текли импровизаціи теперь уже полупонятныхъ поэтовъ. Какая жизнь, какіе люди! Въ бѣшеномъ вихрѣ вакханалій тонетъ послѣдній разумъ, — все для тѣла, все для наслажденія, — а рядомъ на мраморныхъ аренахъ сотнями умираютъ гладіаторы, звѣрь терзаетъ когтями кинутую ему нагую мученицу и на осмоленыхъ столбахъ вѣчными свѣточами будущаго горятъ проповѣдники новыхъ идеаловъ, новыхъ, еще неслыханныхъ началъ человѣческаго самосознанія… И далеко-далеко, въ легендарныя глубины сказочнаго края, идутъ на смерть или на побѣду желѣзные легіоны!.. Глухой гулъ ихъ движеній слышится еще здѣсь, хотя нынѣшній день съ его суетою, мѣщанскими грошовыми интересами, стеръ давно самые слѣды отгорѣвшей, отдышавшей, отмучившей и отпраздновавшей самую себя жизни… Чу… что это за пѣніе? Тихое-тихое… крадущееся, несмотря на ночь, на безмолвіе и безлюдье окрестностей? Таинственное, печальное и смиренное въ одно и тоже время. Не изъ катакомбъ ли донеслись гимны первыхъ христіанъ? — и взглядъ упорно прикованъ въ голубую даль: не покажутся ли тамъ, точно выходящія изъ земли, изъ могилъ бѣлыя фигуры молящихся… Нѣтъ, тамъ только лунный свѣтъ…

Днемъ въ Сирміоне уже не было этихъ впечатлѣній. Озеро все горѣло и лучилось; зелень, точно лакированная, блестѣла. Вездѣ полнота жизни, всюду — торжествующее «сегодня», и ни звука, ни грезы о далекомъ-далекомъ прошломъ.

И чѣмъ дальше, тѣмъ это озеро становится все красивѣе и изящнѣе. Западный берегъ террасами — одна выше другой — уходитъ въ недосягаемую высоту, гдѣ царственно плаваютъ въ лазури вершины причудливыхъ горъ. Между ними подымаются на второмъ планѣ другія, за ними третьи… И конца имъ нѣтъ, и даже тамъ, гдѣ даль сливается въ одну марь, мерещатся еще какія-то очертанія! То пропадутъ, то выступаютъ… Ближе къ озеру — зелень самая высокая. Точно ей хочется перерасти эти горы. Все рвется вонъ изъ мѣры; а тамъ, гдѣ человѣкъ все подчинилъ себѣ и разбилъ плантаціи, — плодовыя деревья сплошь осыпаны розовымъ цвѣтомъ, точно алыя облака скучились, приникли къ землѣ и не хотятъ ее оставить вовсе… Налѣво отъ насъ мелькнула Манерба съ развалинами храма Минервы, гдѣ итальянскій поэтъ Гальдо видѣлъ олимпійскихъ боговъ, которые сошли сюда въ ясную лунную ночь и, за недостаткомъ жрецовъ, сами совершали моленіе великой богинѣ…

Вы не знаете Гальдо, или Гуальдо? Это одинъ изъ симпатичнѣйшихъ поэтовъ молодой Италіи. Онъ мало извѣстенъ за ея границами… Не хотите ли познакомиться съ нимъ? Муза его нѣжна, онъ любитъ полутоны, мягкость красокъ; ничего рѣзкаго, угловатаго. Нѣтъ даже паѳоса въ его стихотворныхъ мелопеяхъ. Вотъ, напримѣръ, его Венеція:

Подъ твердью голубой, какъ небеса востока,

Вся въ зеркалѣ лагунъ своихъ отражена,

Гондола черная задумалась глубоко…

О смерти грезитъ ли, иль о любви она?..

Загадка смѣлости, величія эмблемы,

О славѣ прошлаго свидѣтельствуя намъ, —

Изъ дивныхъ мраморовъ безсмертныя поэмы, —

Стоятъ дворцы торжественные тамъ.

Какія дивныя плывутъ воспоминанья!

Въ груди моей восторгъ смѣняется тоской…

И я плыву впередъ… Шумъ… говоръ… восклицанья —

Ріальто и на немъ народъ снуетъ толпой,

А вдалекѣ опять и нѣга, и молчанье,

И голубыхъ лагунъ мечтательный покой…

За манербо есть маленькое урочище со старымъ замкомъ, одиноко стоящимъ на высокомъ и отвѣсномъ утесѣ. Прежде онъ соединялся съ горами длиннымъ хребтомъ. Землетрясеніе раскололо его и до башенъ нѣтъ никакой возможности добраться. Подъ этими небесами не можетъ быть пяди земли безъ легенды; есть такая и по поводу этихъ башенъ. Путь къ нимъ уничтоженъ не землетрясеніемъ, а былъ, видите, у Карла Великаго колдунъ, который зачаровалъ въ одной изъ нихъ свою дочь и приказалъ утесу разсѣсться. Дочь, изумительная красавица, спитъ, вся обвитая тамъ ползучею растительностью; спитъ до тѣхъ поръ, пока послѣдній изъ рода Карла Воликаго не придетъ сюда и волшебнымъ мечемъ не прорубитъ къ ней ступеней…

— Да развѣ есть еще родъ Карла Великаго? — спросилъ я у разсказывавшаго мнѣ эту легенду итальянца.

— Явно, нѣтъ!.. Но, знаете, короли вообще не церемонились, и потому у нихъ сколько угодно тайныхъ дѣтей, а у тайныхъ — еще болѣе тайные.

И какою стариною вѣетъ здѣсь отъ всего!.. Самая «Манерба» происходитъ отъ храма Минервы, нѣкогда стоявшаго здѣсь. Впослѣдствіи, когда римляне ввели въ моду иноземныхъ боговъ — въ пещерахъ около Минервы поклонялись персидскому божеству Митрасъ. Стѣны Rocca di Manerba брали не разъ лонгобарды и вновь занимали ихъ римляне, пока не пришли варвары и не разрушили ихъ. Возстановленныя изъ руинъ, онѣ были опять взяты Людовикомъ XII. При чемъ, вѣроятно, для пріученія его жителей къ твердости въ бѣдствіяхъ — треть ихъ была перебита!..

Вотъ красивый островъ Лекки… Какъ онъ хорошъ со стройными колоннами своихъ дворцовъ, съ садами и террасами, по которымъ вьется виноградъ… Изъ-за кровель домовъ уносятся въ голубое небо строгіе, молитвенные кипарисы!.. Островъ этотъ теперь купленъ герцогомъ Гаэтано де-Феррари изъ Генуи. Говорятъ, что у него собраны тутъ истинныя сокровища искусства и устроена великолѣпная библіотека. Но онъ строго хранитъ ее для себя одного. По крайней мѣрѣ, русскій профессоръ, работавшій въ здѣшнихъ архивахъ и монастыряхъ, не получилъ доступа въ книгохранилище ревниваго дуки. Лучше всего отвѣтъ, данный его свѣтлостью:

— Я не для того покупаю рукописи и книги, чтобы другіе ими пользовались.

Гораздо умнѣе отвѣтилъ какой-то турокъ, у котораго во владѣніи оказались древніе манускрипты:

— Зачѣмъ тебѣ знать чужія мысли, когда у каждаго человѣка должны быть свои!

Мы тихо подходили къ заливу Сало, минуя утесистые выступы мысовъ, изящные острова, похожіе на букеты цвѣтовъ, поднявшіеся изъ воды и отраженные ею. Когда изъ ихъ зелени подымаются бѣлыя стѣны счастливыхъ виллъ, невольно зависть щемитъ сердце: почему мы обречены въ самомъ дѣлѣ жить на чухонскихъ болотахъ, задыхаться въ ихъ душныхъ туманахъ, въ этомъ стихійномъ насморкѣ анемической природы нашего ингерманландскаго сѣвера? А тутъ что за красота! Въ глубинѣ залива — городки, точно высѣченные изъ одной каменной глыбы каждый: до того они скучены, стройный цѣльны. Налѣво Pontes, направо Гардоне и въ глубинѣ, при впаденіи Вальчіано въ Гардо, — Сало, красивый, радостный, праздничный, съ шумною набережной, съ толпами веселаго люда на узенькихъ улицахъ, прячущихся въ тѣни старинныхъ арокъ, которыми соединились противоположные дома; съ пестротою тряпокъ, свѣсившихся съ балконовъ; съ галлереями на кровляхъ, заставленными цвѣтами; съ садами, выходящими отъ стѣнъ къ самой водѣ и встрѣчающими насъ благоуханнымъ привѣтомъ пышныхъ цвѣтовъ; со старыми твердынями замка; четырехугольныя башни его хмурятся на суету нынѣшняго мѣщанскаго дня; сотни лодокъ, то подымающія, то опускающія розовые и желтые паруса, колеблются въ заливѣ… Горы надъ Сало — сплошь въ зелени. Она наводненіемъ свѣжей листвы залила овраги и ущелья черезъ край, поднялась надъ ними и грозитъ оттуда затопить самый городъ… Нѣтъ-нѣтъ да и пахнетъ на насъ ароматомъ апельсинныхъ цвѣтовъ… Еще дальше вокругъ этого счастливаго городка — плантаціи въ легкихъ бѣлыхъ колонкахъ, на которыхъ утверждены еще болѣе легкія кровли, защищающія дорогіе сорта фруктовыхъ деревьевъ отъ слишкомъ страстныхъ, изсушающихъ, знойныхъ поцѣлуевъ солнца. И весь этотъ городокъ отраженъ водою, — такъ онъ и опрокинулся въ нее съ зелеными горами, съ маревомъ перепутавшихся домовъ, точно приподымающихся одинъ надъ другимъ, чтобы заглянуть, кого это принесла нелегкая на пароходѣ въ тихій и мирный заливъ?

Тихій и мирный — истинное прибѣжище для поэта! Прочтите, что о исмъ сказалъ тотъ же Кардуччи:

…porge dal seno lunato а sinistra

Salò le braccia candide,

Lieta corne fadciulla che in danza entrando abandonna

Le chiome e il velo а l’aure,

E ride е gitta fiori con le mane piene, e di fiori

Le esulta il capo giovine!

Другей мѣстный поэтъ Грамота говоритъ:

Когда душѣ усталой больно,

Изъ душныхъ стѣнъ бѣги въ Сало:

Смотри, какъ озеро привольно

У самыхъ ногъ его легло!

Благоуханныя пустыни,

Въ какое царство алыхъ розъ

Уходятъ дивныя святыни,

Пріюты лѣности и грезъ!..

Казалось, старь перешагнула

Десятки отжитыхъ вѣковъ —

И ухо ловитъ стихъ Катулла

Въ тиши задумчивыхъ садовъ…

Въ Сало всего 5,000 жителей, но они на узенькихъ и улыбающихся улицахъ шумятъ, вѣроятно, изъ патріотизма (чѣмъ городъ меньше, тѣмъ патріотизмъ его гражданъ выше) одинъ за сто. Каждый радъ показать вамъ свой городъ, каждый наперерывъ хочетъ похвалиться ратушею, старинной, но прекрасной, однимъ изъ тѣхъ палаццо, какими по справедливости гордятся здѣшніе лѣтописцы. Не шутите, и у крошечнаго Сало есть такіе, и не только есть, они даже доказываютъ, что Сало когда-то была самостоятельною республикою, которая несомнѣнно сдѣлалась бы грозою для цѣлаго свѣта, еслибы прожила болѣе 5 лѣтъ — краткаго срока, отпущеннаго судьбою, для ея самостоятельнаго существованія.

— Что же у васъ только и есть, что одна ратуша? — хотѣлъ я подогрѣть патріотизмъ сальскаго гражданина, вызвавшагося показать мнѣ городъ.

— Нѣтъ, у насъ есть еще соборъ, — подмигнулъ онъ мнѣ. — Но это будетъ стоить вамъ, по крайней мѣрѣ… двадцать пять чентезимовъ!..

Выговоривъ такую страшную сумму (25 чент. = ¹/₄ лиры ¹/₄ нашего четвертака), онъ зажмурился, очевидно, самъ себя считая величайшимъ мошенникомъ во всей вселенной…

— Но можно взять и дешевле, — сконфузился онъ безъ всякаго участія съ моей стороны.

Я посулилъ ему франкъ, что заставило его прійти въ неистовый восторгъ.

— Знаете, иностранцы великодушны, но мои сограждане — неблагодарны…

— Почему это?

— Какъ же. Въ другомъ мѣстѣ мнѣ былъ бы заживо поставленъ памятникъ, а я остаюсь безъ онаго, и не только безъ онаго, но, какъ видите, и безъ штановъ, потому что (и онъ отвернулъ фалды сюртука) развѣ такую ветошь можно считать штанами?

— Что же вы сдѣлали для Сало?

— Я?.. — изумился онъ моему невѣжеству.

— Да, вы…

— Но вѣдь я — Піетро Артано…

— Никогда не слыхалъ.

— Неужели? — горестно изумился онъ. — Неужели у васъ ничего по говорятъ обо мнѣ?..

Онъ на минуту погрузился въ трогательное сожалѣніе о невѣроятной забывчивости человѣчества и потомъ выпрямился, толкнулъ себя въ грудь и произнесъ громкимъ голосомъ:

— Я послалъ вызовъ Наполеону III…

— Когда, по какому случаю?

— Да раньше, чѣмъ Орсини бросилъ свою бомбу, я изъ Сало, заказнымъ письмомъ, вызвалъ Наполеона III на поединокъ, обязываясь по его требованію прибыть на какую ему угодно границу — на бельгійскую, или германскую, или ломбардскую, все равно, — и драться на оружіи, какое онъ изберетъ. Я требовалъ только путевыхъ издержекъ, потому что я человѣкъ бѣдный и не могу тратиться «для его удовольствія»…

— Ну, и что же онъ вамъ отвѣтилъ?

— Онъ?.. Трусомъ оказался… Ни слова!.. Вы понимаете, точно повѣсилъ замокъ на свой ротъ. Ни единаго слова!..

— Можетъ быть, его испугали «путевыя издержки»?

— Въ самомъ дѣлѣ?.. Да!.. Пожалуй… Но, тѣмъ не менѣе, мое coraggio произвело на него большое впечатлѣніе, и достаточно было потомъ какому-то Орсини бросить какую-то бомбу, чтобы Наполеонъ III сообразилъ, что если у Италіи найдется еще два такихъ доблестныхъ сына, какъ я, Піетро Артано изъ Сало, и этотъ, знаете, bambino (ребенокъ) Орсини, то вѣдь мы когда нибудь и доберемся до него?.. Ну, понятно, Наполеонъ III испугался и объявилъ этимъ проклятымъ тедескамъ войну… Италія освобождена и едина, а я хожу… безъ штановъ!.. Какъ вамъ это покажется?.. Да, въ нашей прекрасной странѣ неблагодарность современниковъ заставляетъ насъ надѣяться на благословенія потомковъ.

— И государство не назначило вамъ пенсіи!

— Нѣтъ (N no!) — ударилъ онъ себя въ грудь.

— Не можетъ быть…

— Клянусь вамъ именемъ моей бѣдной матери! (Gfuiro sul nome della mia povera Madre.)

— Это ужасно.

— Еще бы… Я обращался къ Виктору-Эммануилу, Кавуру, къ Umberto, къ Депретису, Крисни, ко всѣмъ. И ни чентезима!.. Ничего… Я просилъ гражданъ, но мои соотечественники въ Сало дадутъ мнѣ развѣ вотъ это.

И онъ театрально наклонился, захватилъ треть земли и эффектно швырнулъ ее передъ собою.

— И то только тогда, когда не станетъ ихъ великаго гражданина.

«Великій гражданинъ» своимъ неподдѣльнымъ комизмомъ занялъ меня больше, чѣмъ соборъ въ Сало съ его старинною и граціозною бѣлою башнею, такъ красиво рисовавшеюся въ ясномъ и прозрачномъ воздухѣ.

Правду сказать, эти маленькіе итальянскіе «Тетюши» заинтересовали меня очень. Я цѣлый день здѣсь ходилъ по улицамъ, забирался въ церкви, любуясь на образа, писанные Пальмою старшимъ и Романино, таращилъ глаза на дворцы: коммунальный, городской, юстиціи… Вмѣстѣ съ великимъ гражданиномъ охалъ при видѣ Pallazo Martinengo и сокрушался, что всепобѣдное время накладываетъ свою руку на всѣ прекрасные остатки старины; зашелъ въ Новый театръ, гдѣ, о, великолѣпіе, была опера… Шло «Риголетто», безъ хоровъ, понятно. Но пѣвцы пѣли отлично. Сопрано было очень недурное и сдѣлало такую трель на верхнемъ mi, что публика, какъ одинъ человѣкъ, встала и бѣшено аплодировала пѣвицѣ. Правда, теноръ былъ хамоватъ. Въ «donna e mobille» — онъ повернулъ передъ собою стулъ и сѣлъ на него такимъ раскорякою, что та же восторженная публика шикала ему.

— Dio, che animale!

(Боже, какое животное!..)

Экскурсій отсюда вамъ предложатъ множество. Самая очаровательная — это въ удобной коляскѣ къ заброшенному въ альпійскую глушь, живописнѣйшему, судя по расказамъ, озору Идро, въ чистыя воды котораго глядятся патріархальные и старинные итальянскіе городки, для которыхъ подъ тѣнью ихъ замковъ, кажется, до сихъ поръ продолжаются еще средніе вѣка… За послѣдніе сто лѣтъ они только разъ проснулись: въ великую эпопею воины за объединеніе Италіи. Въ войска Виктора-Эммануила отсюда явилась наивная, смѣлая молодежь, надъ которою сначала смѣялись пьемонтцы, но послѣ перваго боя — смѣхъ уступилъ мѣсто безграничному уваженію. Горцы съ озера Идро дрались такъ отчаянно, ихъ атаки были столь неудержимы и стремительны, что, пропуская ихъ мимо себя, Викторъ-Эммануилъ потомъ высоко подымалъ свою шляпу. Они умирали съ крикомъ «Evviva Italia» и съ такою блаженною улыбкою на лицѣ, точно подобная смерть была для нихъ величайшимъ счастіемъ! Прибрежные жители на Идро говорятъ съ гордостью: «у насъ нѣтъ семьи безъ траура. Каждая посылала сыновей умирать за отечество, и изъ нихъ домой почти никто не вернулся»… Въ Сало хотѣли поставить имъ памятникъ, но Идро обидѣлось. «Мы и сами сберемся сдѣлать это». И до сихъ поръ еще откладываютъ свои сбереженія съ этою цѣлью.

Право, мнѣ на другой день жаль было прощаться съ Сало. Ужъ очень оно красиво и изящно!..

Массы замковъ по берегамъ. Четырехугольныя башни съ зубцами зорко слѣдятъ своими подслѣповатыми окнами за нашимъ пароходомъ и за неприличнымъ поведеніемъ новыхъ берлинскихъ и вѣнскихъ парочекъ. Ихъ, очевидно, очень много. Вчера было достаточно, сегодня еще больше. Должно быть, на всѣ гардскіе пароходы хватитъ съ излишкомъ.

Мы вышли на середину озера, и на противоположной сторонъ его разомъ развернулись передъ нами одинъ другого красивѣе и живописнѣе Пизано, Бардолино, Гардо… Отъ одного къ другому виллы… надо всѣмъ ляписъ-лазуровыя горы… Между нами и берегомъ — лодочки съ красными и желтыми крыльями парусовъ. Одна летитъ на перерѣзъ пароходу. На ея парусѣ, на мгновеніе, мелькаетъ изображенная простодушнымъ художникомъ мадонна… Каменныя деревушки застѣнчиво выглядываютъ и робко улыбаются намъ изъ-за зеленыхъ стѣнъ обступившихъ ихъ тополей… Вотъ одинокая башня… Близко-близко мы проходимъ отъ нея. Какая-то красавица смотритъ въ окно… бросаетъ цвѣты… Они падаютъ на берегъ, а намъ некогда даже оглянуться. Изъ облаковъ розоваго пара подымается царственная вершина Бальбо, хребетъ котораго, какъ сторожащее озеро баснословное чудовище, легъ вдоль всего восточнаго берега Гардо и загнулся даже вдоль его сѣверной оконечности… За нимъ, поту сторону, узенькая и великолѣпная долина Адиже, — здѣсь бассейнъ Гардо, съ безчисленными ручейками и водопадами, низвергающимися въ его бирюзовыя воды со стремнинъ и утесовъ Монте Бальбо.

Мы не видѣли Дескьеры. Она осталась позади, за мысомъ Сирміоно, но крошечные городки восточнаго веронскаго берега — удивительны. Совѣтую путешественникамъ не пожалѣть нѣсколькихъ дней и останавливаться во всѣхъ. Это не будетъ потеряннымъ временемъ. Какъ хорошъ, напримѣръ, надъ городкомъ Gardo старый замокъ la Rocca… Какъ суровы его башни и какъ мрачны легенды о заключенной въ ней вдовѣ императора Лотаря — королевѣ Аделаидѣ! Въ самомъ городѣ всего полторы тысячи жителей. Рядомъ городъ Бардодано, еще дальше — Лазиза; въ обоихъ 2,500 жителей и въ обоихъ — старые заики, новыя виллы, древніе соборы и будто только что выросшія изъ ихъ темнаго камня колокольни; отличныя картины въ церквахъ и довольно скверные отели на берегу.

Черезъ маленькій «республиканскій» городишка Гардоне свирѣпо бѣжитъ и пучится рѣка Техино, точно чудовищный змѣй, разѣвающій пасть на трепещущаго грѣшника. Кажется, еще мгновеніе — она смоетъ внизъ всѣ дома, башни и церкви… И не понимаешь, чего она разбѣсилась такъ?.. Кажется, вонъ съ Бальбо, выше, она же сочится едва замѣтною бѣлой ниткой, — а не угодно ли, какъ расшумѣлась внизу! Вы не шутите съ Гардоне. Лѣтъ двадцать назадъ онъ прославился на весь міръ. Когда король проѣзжалъ мимо, депутація отсюда явилась къ нему, и «синдако» въ великолѣпной рѣчи потребовалъ у его величества ни болѣе, ни менѣе, чтобы тотъ, оставаясь королемъ Италіи, считался только президентомъ Гардонской республики. Синдако ссылался на «испытанную» доблость своихъ согражданъ. Ихъ онъ почему-то называлъ Цинцинатами, а себя Вашингтономъ. Закончилъ онъ угрозой, что посреди этихъ Цинцинатовъ найдетя немало и Муцій Сцоволъ, которые въ случаѣ чего сожгутъ себѣ не только правыя, но и лѣвыя руки. У всѣхъ этихъ городовъ въ озерѣ маленькіе молы; за ними чуть колышутся въ индиговой водѣ черныя лодочки; на каменныхъ набережныхъ спятъ безпечные Цинцинаты-рыбаки, подставивъ — и безъ того пылающіе самымъ республиканскимъ цвѣтомъ — носы безпощадному золотому лучу солнца.

Въ этихъ городахъ все сегодняшнее — маленькое, уютное, красивое. Зато «вчера» оставило грандіозныя воспоминанія. Я не могу забыть палаццо, стоящаго среди задумчиваго сада на самомъ берегу озера. Онъ теперь не обитаемъ. Окна его заколочены. Въ залахъ стоитъ сумракъ и тишина — а нѣсколько сотъ лѣтъ тому назадъ онъ жилъ такъ шумно, столько событій совершилось среди его мраморовъ, эти колонны были свидѣтелями такихъ кровавыхъ драмъ, что мѣстный поэтъ недаромъ восклицаетъ: «когда бы вы могли говорить — сколько людей сошлось бы сюда плакать и молиться». Такъ и мерещатся здѣсь мрачные Скалигеры, на мраморѣ пола чудится тѣнь мрачнаго Данте: Казъ-синьоріо бродилъ въ садахъ этого дворца, задумывая мѣры, создавшія такое величіе его излюбленной Веронѣ. Въ одной изъ залъ, до сихъ поръ вамъ показываютъ мѣсто, гдѣ была убита двоюродная сестра падуанскахъ Эццелиновъ, знаменитая красавица Біанка.. Она бѣжала сюда съ однимъ изъ своихъ пажей. Оба думали укрыться отъ всего свѣта въ густой тѣни этихъ садовъ. Но ихъ узналъ какой-то монахъ и донесъ объ этомъ въ Падую. Эццелино зналъ, что, потребуй онъ сестру, — повелители Вероны и Гардо не отдадутъ ея. Тогда онъ послалъ наемныхъ убійцъ. Одѣвшись рыцарями, они попросили гостепріимства у бѣдной Біанки. Та приняла ихъ. Вечеромъ пажъ игралъ на лютнѣ, она пѣла имъ — и въ минуту, когда и тотъ, и другая не ождали этого, средневѣковые Спарафучилло внезапно подошли и «зарѣзали» обоихъ. По приказанію Эццелино, головы его сестры и ея любовника были доставлены въ Падую. Онъ вывѣсилъ ихъ на башнѣ своего замка и черезъ глашатаевъ объявилъ во всеуслышаніе:

— Такъ Эццелино караетъ оскорбителей своей чести.

Честь, впрочемъ, была тутъ не причемъ.

Кровожадный тиранъ самъ былъ влюбленъ въ Біанку и, дѣйствуя такъ, подчинился только гнуснѣйшей ревности.

Спарафучилло, впрочемъ, тоже не имѣли возможности воспользоваться выгодами своего преступленія. Возмущенные еронцы поймали ихъ и… сварили живыми въ смолѣ!

Каковы времена были?..

Теперь палаццо молчитъ среди своихъ садовъ. Его хозяева — въ Римѣ и сюда не заглядываютъ вовсе. Одна легенда живетъ въ этомъ безмолвіи.

IV.

Стройно и красиво выгнулась и почти отвѣсно упала въ озеро Tanta San Vigilio. По откосу этого мыса поднялись темные кипарисы. Наверху тополи и платаны. Чаща пышной зелени; за нею видны рѣдкія кровли спрятавшагося городишки… Еще дальше голая скала, со столовою поверхностью, могучею массою обрушивается въ недвижныя воды; около — кипарисы и платаны отступили и дали мѣсто гигантскому утесу. Бѣлый замокъ подъ нимъ — не знаешь, гдѣ онъ нашелъ клочокъ плоской земли, ладонь, на которой поднялись его башни… Передъ ними, на бѣлой мраморной террассѣ, бѣлая же мраморная статуя святаго. Она и внизу опрокинулась въ воду и чуть дрожитъ въ ней. Поднятой рукой она благословляетъ насъ… Но мимо, мимо: новыя картины ждутъ насъ. Бѣлыя, едва замѣтныя вверху нити водопадовъ пѣнятся внизу цѣлыми облаками пѣны. Послѣ дождей торопится щегольнуть ими тихое озеро Гардо. Пышные сады… Надъ ними ущелья синѣе и темнѣе ночи. Именно — жилища змѣя… Только одному змѣю и помѣститься въ этихъ прохладныхъ тѣснинахъ.

Вода озера зеленѣетъ — на ней сизая кайма горъ…

— Это что за громадный замокъ? — спрашиваю я у матроса.

— Торри, городъ. Онъ весь — крѣпость… старая, когда крѣпости строились еще изъ башенъ…

Башни на аркахъ; сквозь эти арки несутся въ клубахъ пѣны бѣшеные водопады. Въ серебряной пыли ихъ стоятъ эти твердыни. Сыро… Такъ много влаги, что нѣкоторыя башни совсѣмъ закутались въ зеленые плащи цѣпкой поросли. Ихъ не видать, только грозные зубцы торчатъ изъ-подъ этого покрова, которымъ сердобольная земля одѣваетъ простуженныя развалины. И арки внизу тоже завѣшены плющемъ. Я въ Торри сошелъ на берегъ. Внутри, башни съ верхомъ переполнены зеленью, цѣлые замки наводнены ею; странно даже, — простите за вульгарное выраженіе, — какъ она не выпретъ прочь эти старыя, израненныя и потрескавшіяся стѣны… На улицахъ Торри тишина… Подъ арками каменныя лѣстницы скользкими ступенями ведутъ въ сумрачныя, полныя прохлады комнаты, гдѣ живутъ рыбаки. Озеро немолчно бьется въ эти ступени. Окна, тамъ, гдѣ они свободны отъ всякой поросли, заслонились отъ свѣта зелеными ставнями, точно старикъ, спасающій глаза отъ солнца темными очками…

За Торри — къ сѣверу озеро суживается, горы все растутъ и хмурятся. Тишина — благоговѣйная, молитвенная — мало по малу охватываетъ всѣхъ на пароходѣ. Даже вѣнскія парочки примолкли, точно мы входимъ на паперть какого-то величественнаго храма, въ глубинѣ котораго ждетъ насъ невѣдомое божество — кроткое или грозное — никто не знаетъ… Древній городенка Мадерно налѣво тоже прижался къ горамъ — и его охватила дрожь ожиданія и неизвѣстности. И ему чего-то страшно. Надъ нимъ разорванныя и сумрачныя вершины monte Pizzocolo. Какъ рыцарь, похудѣвшій въ латахъ, городъ съежился только въ одномъ уголкѣ старыхъ стѣнъ… Передъ городомъ длинный и пологій мысъ, разрѣзанный вдоль рѣкою Тосколано; за нею передъ Мадерно также старый городъ Тосколано. Въ первомъ 1,636 жителей, во-второмъ — 2,590. А во времена римлянъ оба они кипѣли торговою сутолокою, здѣсь стояли гордые легіоны всемірнаго властителя. Кругомъ до сихъ поръ отыскиваютъ старые фундаменты римскихъ построекъ, остатки укрѣпленій… За Тосколано, въ нѣсколькихъ часахъ пѣшеходной дороги, долина, носящая то же имя; въ долинѣ старый замокъ графовъ Тосколано на сѣрой скалѣ.

Глядишь-не знаешь, гдѣ скала,

Гдѣ стѣны замка?.. Все угрюмо,

Какъ будто тучею легла

На нихъ таинственная дума.

По сѣрымъ камнямъ мохъ ползетъ

И плющъ давно заткалъ бойницы.

На высотѣ, какъ черный гротъ,

Какъ пасть, зіяетъ входъ темницы…

Желѣзомъ кованная дверь,

Тутъ были узники забиты;

Роняютъ слезы и теперь

Надъ ними каменныя плиты.

Я постучался въ эту, желѣзомъ кованную, дверь. Далеко отдался гулъ моихъ ударовъ. Точно по безчисленнымъ жиламъ отразился онъ въ самыя нѣдра утеса… Мимо шелъ пастухъ.

— Вы хотите осмотрѣть замокъ?

— Да.

Онъ протянулъ руку ладонью вверхъ.

Я ему положилъ сольдо. Посмотрѣлъ-посмотрѣлъ онъ и рѣшительно протянулъ другую; я и на нее тоже положилъ мѣдную монету…

— Grazie!..

И пастухъ спокойно двинулся дальше.

— Aspetti, Aspetti!.. Постойте, постойте! — крикнулъ я ему.

Онъ остановился.

— Что же вы мнѣ не показали, гдѣ входъ сюда?

— А я самъ не знаю!

И съ полнымъ спокойствіемъ онъ началъ сползать внизъ… Скоро, за выступами утёсовъ, я потерялъ изъ виду его баранью, шерстью вверхъ, куртку.

Пришлось мнѣ самому обойти скалу и замокъ. Въ одной изъ старыхъ башенъ дыра какая-то. Надъ нею въ окнѣ прилажена ставня, Изъ-за ставни виситъ тряпка…

«Должно быть, тутъ живутъ»!.. соображаю я и храбро лѣзу въ дыру. Она заканчивается дверью. Стучусь. Слышу чей-то кашель.

— Кто тамъ?

— Я!.. — Потомъ, сообразивъ, что такой отвѣтъ по меньшей мѣрѣ глупъ, кричу:

— Путешественникъ, желающій осмотрѣть замокъ…

Въ дверяхъ — четырехугольникъ, закрытый изнутри доской. Доска отодвигается. На меня смотритъ какая-то баба, старуха со слезящимися глазами и трясущимся подбородкомъ, вся въ лохмотьяхъ.

— Вы путешественникъ? Одинъ?

«Неужели она опасается за свою невинность и красоту», удивлялся я мысленно.

— Одинъ.

— Сейчасъ доложу… графу.

Какому графу? — Я соображаю несчастный видъ развалинъ. Гдѣ же тутъ жить графу — думаю… Наконецъ, рѣшаюсь предложить вопросъ.

— А гдѣ графъ?

— Вверху… Видѣли снаружи окошко. Ну, вотъ тамъ и живетъ il conto Toscolano.

— А вы кто? — спрашиваю ее.

— Я…-- Она показываетъ мнѣ десны за отсутствіемъ зубовъ, что означаетъ любезную улыбку…-- А я сама графиня.

— Какъ?

Мнѣ показалось, что я ослышался.

— Я графиня Тосколано! Жена графа Тосколано.

Я снимаю шляпу.

— Синьора контесса, надѣюсь, извинитъ меня за…

Но синьора контесса, не ожидая далѣе, протягиваетъ мнѣ въ отверстіе дверей руку и тоже ладонью вверхъ… Я кладу франкъ… Она удаляется, и я слышу, какъ деревянная лѣстница скрипитъ подъ ея логами… Жду. Опять такой же скрипъ — и въ окошечко двери смотритъ на меня небритое лицо съ сѣдыми, дыбомъ встопорщенными, точно у страдающаго водобоязнью, бровями.

— Синьоръ конте?

— Эге!.. Онъ самый…

И снова ладонь… Я опять кладу франкъ. Синьоръ конте вставляетъ франкъ въ одинъ глазъ и, щуря другой, дѣлаетъ видъ, что имъ онъ ничего не видитъ. Я протягиваю ему второй франкъ. Онъ, прозрѣвъ, отворяетъ двери, вѣжливо кланяясь, и говоритъ:

— Милости прошу во владѣнія когда-то могучаго и знаменитаго графа Тосколано…

Я разспрашивалъ потомъ въ городѣ Тосколано: оказалось, что старый оборванный чудакъ, дѣйствительно, графъ и носитъ по праву это имя. Онъ послѣдній изъ фамиліи, когда-то владѣвшей обоими берегами рѣки Тосколано — съ городами: Тосколано, Мадерно, съ Гардоне на югѣ и Гарньяно на сѣверѣ, со всѣми отрогами горы Pizzocola. Дружины, служившія графамъ Тосколано, насчитывали по нѣскольку тысячъ копій… Самъ нынѣшній графъ Тосколано въ юности былъ очень богатъ, но его разорили австрійцы. Онъ имѣлъ неечастье знать исторію Италіи и былъ страстнымъ патріотомъ. Австрійцы продержали его двѣнадцать лѣтъ въ тюрьмѣ и конфисковали всѣ его имѣнія. Какъ онъ теперь существуетъ? — не знаю. Не каждый же день сыплются на его ладони франки изъ кошельковъ туристовъ. Рѣдкій изъ послѣднихъ посѣщаетъ Тосколано — большинство ѣдетъ мимо, а изъ остающихся въ городѣ никто почти не рискуетъ на трудную экскурсію въ долину.

Мы долго бродили по развалинамъ… Грустно было слышать старика, когда онъ говорилъ: «вотъ тутъ была у моихъ предковъ зала суда, здѣсь тюрьма, здѣсь оружейная палата, здѣсь комнаты многочисленной прислуги, здѣсь капелла, здѣсь спальня графини, здѣсь кабинетъ графа, здѣсь помѣщеніе капеллана. Тамъ вонъ жилъ мажордомъ… и т. д., и т. д. А вонъ погреба, гдѣ хранилось отличное винцо». И старикъ причмокнулъ губами и языкомъ, точно самъ пивалъ его. Потомъ мы взобрались на башню. Онъ зорко оглянулъ всѣ окрестности…

— Тутъ все, что вы видите, было наше… И тѣ вонъ города, и тѣ синія горы… все, все. А теперь…

Онъ помолчалъ и совершенно неожиданно закончилъ:

— Италія, синьоръ, можетъ быть, будетъ сильной и богатой, но никогда ужъ ей не стать великой, никогда!.. И знаете ли почему? Потому что она не умѣетъ быть благодарной!

Мы спустились внизъ…

Графъ предложилъ мнѣ войти къ нему. Лѣстница скрипѣла и жаловалась подъ нашими шагами. Комната оказалась похожей на пещеру. Стѣны — изъ кирпича, выступающаго огрызками, углами. Сыро… Въ углу громадная кровать, въ другимъ — печурка, которую, очевидно, давно уже но топили. «Что они ѣдять»? задавался я, глядя на нихъ. Два стула, столъ и вдругъ громадное древнее кресло.

— Тутъ садились мои предки, — указалъ на него графъ, — садились, чтобы судить своихъ подданныхъ…

Онъ казался мнѣ такимъ несчастнымъ и жалкимъ съ своими воспоминаніями!..

— Видите въ окно площадку — гдѣ еще вымощено? — показалъ онъ мнѣ.

— Да, вижу.

Солнце теперь било туда, и въ скважинахъ между камнями улыбались цвѣты и зелень…

— Ну, такъ на этой самой площадкѣ, по приговорамъ графовъ Тосколано, палачъ обезглавливалъ ихъ подданныхъ…

— Да, да, — вздохнулъ онъ.. — по приговорамъ! У графовъ Тосколано были и палачи свои.

Оборванная старуха-графиня все это время стояла у стѣны, жадными глазами глядя на меня… Наконецъ, когда я собрался уходить, заговорила она.

— Теперь мы бѣдны. Да… Теперь мы не знаемъ, что такое горячая пища… И мы стары, очень стары, а никто не хочетъ намъ помочь…

Старикъ смотрѣлъ въ окно, не оборачиваясь.

— Не могу ли я предложить вамъ…

— О, можете, мой благородный синьоръ, можете!.. — умоляющимъ голосомъ разрѣшила мнѣ она и даже заплакала, когда я предложилъ ей десять франковъ. Она хотѣла поцѣловать мнѣ руку. И я самъ чуть не плакалъ, спускаясь внизъ по скалѣ изъ этого когда-то орлинаго гнѣзда.

Въ самомъ дѣлѣ, какъ все это характерно! Въ Венеціи чуть ли не лакеемъ у нашего консула Бакунина служилъ — графъ Бембо, потомъ повышенный на высокую степень писца. А Бембо были въ свое время и дожами, и полководцами. У нѣкоторой миланской Сачердоти нанималась горничною герцогиня Пападополи? Между чистильщиками сапогъ въ Неаполѣ немало графовъ и князей — и настоящихъ, а не жалованныхъ со вчерашняго дня. Любая всероссійская Матрена лѣтъ за сорокъ можетъ найти здѣсь жениха съ оглушительной фамиліей и цѣлымъ гнѣздомъ самыхъ блистательныхъ гербовъ — нужно будетъ только передъ свадьбою сшить ему панталоны. Несчастные!.. Какъ неумолима исторія и, какъ тяжко разореннымъ потомкамъ знатныхъ фамилій приходится расплачиваться за преступленія своихъ могущественныхъ предковъ!

Пульчіано, Месеага, Чечина, Санъ-Пьетро д’Агрино, Больяко, Вилла — мелькнули, словно какой-то сонъ, мимо насъ, когда мы плыли на пароходѣ вдоль брешіанскаго берега. Ничто не можетъ сравниться съ его плантаціями, садами. Кажется, тутъ нѣтъ ни одной пяди необработанной земли и стоитъ гдѣ нибудь голой скалѣ выступить и подставить солнцу ладонь, чтобы гардцы навезли на нее земли снизу и разбили чудный садъ. Бѣлыя колонки садовъ и плантацій на террасахъ. Террасы за террасами все выше и выше… А озеро сдвигается и сдвигается… Скоро уже ущельемъ кажется оно между все болѣе хмурящимися горами… Водопады шумнѣе и чаще. Бѣлыя ниточки ихъ виднѣе выступаютъ изъ трещинъ и пропадаютъ внизу, въ облакахъ пѣны…

«Ривьера», — какъ предпочтительно называютъ итальянцы эту часть берега, — заканчивается Гарньяно, «большимъ городомъ» совершенно затопленнымъ оливами, лимонными деревьями и лаврами… Вы не шутите, я не даромъ подчеркнулъ: большимъ. Здѣсь 4,000 жителей, а это на Гардо не шутка.. Сверхъ того, у Гарньяно есть своя исторія, которою эти четыре тысячи несказанно гордятся. Въ 1866 г. австрійскія канонерки подкрались по воровски къ этому мирному городку, ничего имъ не сдѣлавшему, и давай его громитъ… Много домовъ было разрушено, при чемъ швабы предпочтительно направляли свой огонь въ церкви и два красивые палаццо, бывшіе достопримѣчательностями города… Бомбы почти разрушили городскую думу. Въ стѣнахъ многихъ изъ здѣшнихъ домовъ до сего времени сидятъ швабскія ядра… Напротивъ Гарньяно — Кастелетто, крошечная и красивая группа домовъ, сбившихся у водопада… Кстати прошу позднѣйшихъ путешественниковъ не винить меня, если Гардо для ихъ удовольствія не представитъ столькихъ водопадовъ, сколько видѣлъ я. Мнѣ пришлось пріѣхать сюда въ періодъ, когда страшные ливни въ Альпахъ только-что окончились и даже нѣкоторыя долины были затоплены ими. Понятно, что съ каждой горы низвергались цѣлыя рѣки… Это было удивительно величаво и исключительно.

За Гарньяно начинается къ сѣверу совершенно фантастическая мѣстность. Берега отвѣсны и грандіозны. Они мрачны до такой степени, что самое блѣдное воображеніе связываетъ съ ними тысячи романическихъ преданій, рыцарскихъ легендъ. Каменная стѣна берега идетъ отъ воды прямо и пропадаетъ въ облакахъ. Кажется поэтому, что ей нѣтъ конца, трещины изорвали ее во всѣ стороцы — издали онѣ кажутся какими-то іероглифами. Холодомъ вѣетъ, — чувствуется леденящее дыханіе суровыхъ альпійскихъ вершинъ… Еще полчаса, и нашъ пароходъ попадаетъ въ призрачное царство миражей. Голубаго неба не стало… Воды часто не видать совсѣмъ. Каменныя стѣны береговъ, облака и озеро перемѣшались и перепутались такъ, что не разберешь, гдѣ кончаются одни и начинаются другіе. То выползетъ изъ ущелья громадное, свѣтлое сѣрое облако, припадетъ къ водѣ, окутаетъ утесъ — и мы плывемъ въ какомъ-то хаосѣ, то вдругъ оно всползетъ вверхъ и обнажитъ воду цвѣта индиго, темныя скалы и какую нибудь рѣчонку, текущую въ такой трещинѣ, точно сказочный гигантъ разсѣкъ здѣсь скалу однимъ ударомъ меча, чтобы дать исходъ водамъ, накопившимся за нею… Кастелетто, пока мы къ нему подходили, нѣсколько разъ окутывалось тучами и вновь раскутывалось. Когда, наконецъ, нашъ пароходъ остановился передъ нимъ, въ крошечный портъ вдругъ ни съ того, ни съ сего ударило солнце… Въ городкѣ миніатюрномъ и все миніатюрно… Портъ весь занятъ пятью суденышками, хотя вдругъ на одной изъ самыхъ жалкихъ лачугъ красуется консульскій флагъ и пестрый горбъ. Смотримъ, — дѣйствительно, консульство…

Венесуэлы!.. Почему Венесуэлы?.. Э, да, не одна Венесуэла имѣетъ представителей въ Casteilotto di Brenzone (не смѣйтесь: всѣ маленькіе городки непремѣнно претендуютъ на длинныя названія; вспомните наши Козьмодемьянскъ, Царево-Кокшайскъ, Красный-Яръ и т. д.). Вонъ еще флагъ и еще гербъ: консульство Монако! Я изъ уваженія передъ величіемъ этого государства снимаю шляпу… Далѣе еще флагъ и опять пестрый гербъ. На сей разъ — Греціи… Двѣ тысячи жителей Кастелетто, очевидно, не могутъ обойтись безъ этихъ трехъ великихъ державъ!..

— Чѣмъ замѣчателенъ вашъ городъ? — обращаюсь я къ туземцу, пораженный обиліемъ консульствъ.

— Э!.. Какъ чѣмъ? А это что?

— Это Монте Бальдо.

— Именно. Ну, такъ изъ нашего Кастелетто обыкновенно предпринимаютъ восхожденіе на эту гору.

Мы опять возвращаемся къ брешіанскому берегу. Тутъ уже всѣ города висятъ надъ озеромъ. Они помѣстились точно орлиныя гнѣзда и сверху смотрятъ на насъ. Къ нимъ ведутъ вырытыя въ утесахъ лѣстницы. Мы видимъ красивую церковку Тиньяле, такую же и два палаццо Термозины, и удивляемся, какъ они взобрались такъ высоко — да еще подъ такіе утесы, которые вотъ сдвинутся и раздавятъ подъ собою эти городки. Въ одномъ мѣстѣ какая-то живописная кучка каменныхъ домиковъ забилась подъ скалу, которая далеко нависла надъ ними и прикрыла ихъ кровлей… Берега суживаются совсѣмъ… Кажется, сойдутся и раздавятъ нашъ пароходъ со всѣми его влюбленными парочками. Гребни горъ, вдвигающихся въ Гардо выступъ за выступомъ, все причудливѣе, точно хребты, на которыхъ намѣчены какіе-то позвонки. Именно похожи на чудовища, что залегли головами въ озеро… Горныя рѣчонки грохочутъ такъ, что мы ихъ слышимъ на палубѣ. Горбинами переброшены черезъ нихъ каменные мосты, и нѣкоторые защищены башнями, — должно быть, въ тѣ еще времена, когда на каждомъ мѣстѣ шелъ рыцарскій грабежъ. Помилуйте, всѣ удобства для этого были подъ руками. Одинъ толчокъ — и обобранная жертва летѣла въ пѣну вздувшейся рѣчонки, а она въ свою очередь уносила тѣло въ Гардо… Потомъ поди, ищи! Каменные островки попадаются. Точно изъ-подъ воды только что выступили. Просто глыба гранита, и на ней посреди озера непремѣнно тоже башня, дерзкая, хищная, точно сторожащая что-то или кого-то. Нѣкоторыя такія torre, кажется, прямо изъ воды поднялись — ни клочка земли кругомъ. Должно быть, теплые ребята живали здѣсь въ старину! Надъ Мальтевиною — пограничнымъ итальянскимъ городкомъ (сѣвернѣе, увы, уже Австрія): — нависъ утесъ, пугающій воображеніе.

Надъ этимъ утесомъ другой, а надо всѣмъ уже поднялся громадный замокъ, — такой грозный, величавый и царственный, что безъ всякаго сомнѣнія вѣрить мальтезинскимъ патріотамъ, увѣряющимъ, что онъ построенъ Карломъ Великимъ. Во всякомъ случаѣ, онъ восходитъ до той эпохи, и впослѣдствіи венеціанцы еще болѣе увеличили его и укрѣпили, пристально наблюдая отсюда за тѣмъ, чтобы во владѣніяхъ льва св. Марка все было тихо и смирно. Къ замку жмутся добравшіеся до него высокіе дома.

Въ Мальтезинѣ на пароходѣ сѣлъ оригиналъ, какого я не встрѣтилъ и въ Италіи, — вообще странѣ оригиналовъ. Онъ началъ съ того, что подошелъ по очереди ко всѣмъ пассажирамъ и представился имъ, при чемъ дамамъ, благоволившимъ протягивать ему руку, — цѣловалъ оную. Потомъ онъ сѣлъ посрединѣ парохода, развернулъ платокъ, вынулъ изъ него флейту и началъ играть на ней. Какой-то расчувствовавшійся вѣнецъ, принявъ его за профессіональнаго музыканта, положилъ ему франкъ. Итальянецъ вѣжливо поблагодарилъ его, приподнявъ шляпу, потомъ кивнулъ бѣжавшему мимо лакею:

— Луиджи, возьми-ка этотъ франкъ, да вотъ тебѣ еще пять на придачу!

Чудакъ оказался милліонеромъ Т*** изъ Вероны, и не только милліонеромъ просто, но архи-милліонеромъ. Узнавъ, что я русскій, онъ театрально попятился отъ меня.

— Мы васъ боимся.

— Кого и за что?

— Русскихъ! О, мы хорошо помнимъ генерала Souvaroff… Это былъ великій полководецъ, и вы насъ когда нибудь проглотите; вы, вообще скушаете всю Европу и не подавитесь, какъ я вотъ эту поленту съ воробьями. У русскихъ желудокъ большой, очень большой. Маленькая Италія помѣстится въ немъ, какъ какая нибудь тартинка.

Я сталъ было увѣрять его въ томъ, что у насъ никто не думаетъ о завоеваніяхъ, у Россіи слишкомъ много дѣла внутри, напротивъ, мы только и нуждаемся въ мирѣ. Но, очевидно, чудакъ былъ изъ тѣхъ, на которыхъ доказательства не дѣйствуютъ.

— Да, да, вы должны, разумѣется, говорить такъ, но я не даромъ читалъ и учился…

— Да зачѣмъ мы васъ будемъ завоевывать?

— Какъ зачѣмъ?.. Наша цивилизація сгнила, какъ римская, и насъ должно обновить новое переселеніе варваровъ.

— Благодарю покорно!

— За что?

— За варваровъ. Это вы насъ варварами…

— Да! Но варвары современные, разумѣется, но то, что были тѣ… Да, притомъ, въ самомъ дѣлѣ, вы народъ сильный, чего же вамъ оставаться въ своихъ степяхъ и болотахъ? Вамъ тоже хочется тепла и свѣта. Вы и придете къ намъ. О, Россія — великая угроза всей Европѣ. Противъ васъ нуженъ общеевропейскій союзъ. Вы подумайте о томъ, какъ вы страшны. Чтобы начать войну, европейская держава должна пройти черезъ кандинскія ущелья всякихъ кредитовъ и ассигновокъ — и, прежде чѣмъ война объявлена, о ней будутъ толковать въ парламентѣ, въ печати; понятно, что каждый, кому шкура дорога, приготовится. Ну, а вамъ и готовиться незачѣмъ. Вы всегда готовы. Состоится у васъ questo ucaso (этотъ указъ) — вы и пойдете.

Вообще, нѣтъ ничего комичнѣе свѣдѣній о нашемъ отечествѣ, обращающихся въ Италіи. Прибавьте къ этому, что они считаются здѣсь непреложными. Ловкіе австрійскіе корреспонденты итальянскихъ газетъ, повинуясь указаніямъ изъ вѣнскаго министерства иностранныхъ дѣлъ, не разъ писали даже въ такія изданія, какъ Diritto, Tribuna, Nazione, о завоевательныхъ стремленіяхъ Россіи. Мы, видите ли, даже на Италію разинули свою чудовищную пасть. Намъ нужны всѣ славянскія земли, Адріатика съ итальянскимъ берегомъ, Венеція съ Фріулемъ и т. д. Нѣтъ такой глупости, какую здѣсь нельзя было бы пустить въ ходъ, и каждой, какъ бы она ни была нелѣпа и фантастична — будьте спокойны — повѣрятъ. Одинъ изъ глубокомысленныхъ политиковъ въ продажномъ, хотя и талантливомъ, «Il Corriere di Napoli» — провозглашалъ: «Россія, своею жадностью къ политическимъ захватамъ, заставляетъ насъ по неволѣ бросаться въ объятія Австріи. Иногда люди-враги соединяются для общей защиты противъ тигровъ. Оставь завтра Россія свои завоевательные замыслы, и намъ не будетъ никакой нужды въ австрійскомъ союзѣ». И это еще болѣе просвѣщенные журналисты проповѣдуютъ такую чепуху. Можете себѣ представить, съ чѣмъ здѣсь приходится считаться, когда вы прочитываете болѣе мелкіе листки?! Право, о Китаѣ, Бирманіи, Сіамѣ не позволятъ себѣ такъ лгать, какъ лгутъ на Россію. Разумѣется, разница нашихъ учрежденій съ тѣмъ, что дорого и свято западной Европѣ, такова, что она насъ никогда не пойметъ. И винить ее особенно нельзя, но досадно на тѣхъ итальянцевъ, которые, имѣя возможность познакомиться съ Россіей, распространяютъ о ней самыя невѣроятныя глупости. Прочтите книгу Росси — знаменитаго Эрнесто Росси. Мы его обласкали свыше мѣры; я думаю, у насъ никто не былъ принятъ съ такими распростертыми объятіями. И что же: въ своихъ мемуарахъ о Россіи онъ разсказываетъ, что — разъ онъ появлялся въ какомъ либо домѣ — его немедля сажали на тронъ (sul trono), и хозяева, а потомъ гости (не исключая женщинъ и дѣвушекъ) и наконецъ і schiavi (рабы) подходили — цѣловать ему руку!..

Пароходъ перешелъ опять на западную сторону, къ послѣднему на ней (какъ Мальтезина на востокѣ) итальянскому городу Лимоне. Крошка съ 600 жителями ужасно гордится великимъ гражданиномъ Онезимо Дольче (Дольче — сладкій). Этотъ Дольче въ іюлѣ 1866 р., когда австрійцы подобрались сюда на своихъ канонеркахъ, — бросился къ нимъ вплавь, взобрался на первую и, подойдя къ капитану, недоумѣвавшему, что сей сонъ обозначаетъ, зарѣзалъ его. Анисима Сладкаго разстрѣляли — за-то Лимоне не забылъ его доселѣ. Городъ хотѣлъ даже воздвигнуть памятникъ мѣстному герою и собралъ на это… 56 франковъ… Онъ обратился къ другимъ городамъ Гардскаго озера, но тѣ отвѣтили ему весьма горделиво:

— Неужели ничтожный Лимоне воображаетъ, что у насъ нѣтъ своихъ героевъ?… своихъ великихъ людей?…

Впрочемъ, лимонцы вышли съ честью изъ этого затрудненія. Изъ 56 франковъ памятника не выдумаешь, но нужда не свой братъ, и лимонцы взяли да и прибили мраморную доску на какой-то каменной лачугѣ. На этой доскѣ вырѣзано:

«Вниманіе!.. Прохожій, остановись и почти вѣчную память величайшаго гражданина славнаго Лимоне. Онъ обезсмертилъ отечество и въ свою очередь получившаго отъ него безсмертіе… Здѣсь родился и росъ Онезимо Дольче, воскресившій память Муція Сцеволы и доказавшій, что великіе предки воскресли въ доблестныхъ потомкахъ… Да здравствуетъ Италія и вѣчная память Онезимо Дольче!!!»

Вывѣска стоила 42 франка. Достойные лимонцы не хотѣли воспользоваться остальными 14-ю… Они послали ихъ въ Римъ, на памятникъ Гарибальди, пояснивъ:

«Великому патріоту

благодарные лимонцы».

При семъ они потребовали, чтобы римскій комитетъ въ израсходованіи этихъ 14 франковъ доставилъ имъ подробный отчетъ съ оправдательными документами…

Поздно вечеромъ, туманъ опять заволокъ все озеро, и, освѣщенные багрянцемъ заката, красною мѣдью горѣли утесы восточнаго берега. Мрачныя, массивныя горы внизу пропадали во мглѣ… Намъ, ползшимъ вдоль лѣваго берега, гдѣ тумана не было, видны были онѣ, до половины скрытыя имъ. Тишина царила на озерѣ… Гардо здѣсь сжато берегами. Въ сумракѣ слышался порою шумъ далекаго водопада, но и онъ отходилъ назадъ и опять безмолвіе кругомъ, въ которомъ еще громче раздавалось тяжелое и словно усталое дыханіе нашего парохода.

— Теперь мы въ Австріи! — радовались вѣнскія влюбленныя парочки.

— Съ чѣмъ васъ и поздравляю! — хотѣлось отвѣтить этимъ восторженнымъ гусынямъ. Когда взошла луна, тихій свѣтъ ея отразился на снѣжныхъ вершинахъ горъ, гдѣ-то далеко-далеко. Точно величавые призраки, стояли онѣ тамъ, не смѣя подступить къ озеру, слишкомъ нѣжному, темному, улыбающемуся, слишкомъ теплому для ихъ суровой и мрачной красоты….

— Рива, синьоры, Рива! — весело кричали лакеи, поднося намъ счеты.

— Рива, готовьтесь къ таможенному досмотру, — приглашалъ насъ капитанъ съ высоты рубки.

— Рива и Австрія… Чтобы ей пусто было! — заканчивалъ шопотомъ итальянецъ около меня.

Долина Сарко, въ которой стоитъ этотъ городъ, была вся залита луннымъ свѣтомъ. Пахло цвѣтами. Набережная горѣла огнемъ. Подходя къ ней, мы увидѣли длинный рядъ бѣлыхъ тонконогихъ цапель, которыя при ближайшемъ ознакомленіи оказались офицерами мѣстнаго австрійскаго гарнизона. Они покручивали усы и принимали граціозныя позы, провожая глазами сходившихъ съ трапа соотечественницъ. Дальше насъ ждала армія отельныхъ комиссіонеровъ.

Она атаковала насъ столь остервенѣло, что даже я, привычный человѣкъ, растерялся.

— Sole d’Oro… Sole d’Oro, синьоръ, — кричалъ одинъ, краснѣя отъ натуги и надуваясь, какъ Борей на картинкахъ маляровъ прошлаго столѣтія.

— Albergo е pensione au Lae!.. — закатывалъ какъ бы по французски другой.

— Kastchaus Smidt, — уже кричалъ рыжій нѣмецъ.

— Baviera, signori, Baviera!..

— Stella d’Oro…

Наконецъ, одинъ болѣе находчивый выхватилъ у меня ручной чемоданчикъ и, съ видомъ сосредоточенной рѣшимости на жизнь и на смерть, двинулся впередъ. Я по неволѣ послѣдовалъ за своею судьбою.

— Куда вы меня предназначили?

Онъ молчалъ, прибавляя шагу.

— Subito, — наконецъ удостоилъ выговорить онъ. — Вотъ! Первая гостиница въ Ривѣ — «Золотое Солнце», съ садомъ, входящимъ на озеро. Здѣсь хорошо кормятъ и дешево берутъ.

Изъ его рукъ я попалъ въ руки «министра» (управляющаго гостиницей), министръ поредалъ меня директору, директоръ позвалъ камергера (cammerriere), камергеръ — вычистилъ мои сапоги и указалъ комнату, заявивъ, что священнодѣйствіе табльдота ожидаетъ меня…

Рила ди-Тренто (Riva di Trento) — прехорошенькій городенка. Впрочемъ, что я? Какой же это городенка, если въ немъ 6,100 жителей. Это уже столица. На Гардо люднѣе его нѣтъ. Итальянцы, вступая сюда, дѣлаютъ меланхолическія лица, здѣшніе ихъ соотечественники печально покачиваютъ головой и мрачно закутываются въ плащи. Потомъ и тѣ, и другіе вздыхаютъ… Вся эта мимика обозначаетъ соболѣзнованіе однихъ и скорбь другихъ о томъ, что «гнусные» австрійцы еще владѣютъ этою частью итальянской территоріи… Зато здѣшніе «патріоты», отлично зная нѣмецкій языкъ, притворяются, что не понимаютъ его, доводя до отчаянія только что переведенныхъ изъ Вѣны офицериковъ, не умѣющихъ даже свистать по итальянски. Надъ Ривой, выходящей въ долину Сарко, съ запада повисли большія горы, на которыхъ еще до сихъ поръ указываютъ руины скалигоровскихъ замковъ, — доказательство того, что городъ и окрестности принадлежали когда-то Веронѣ… У самаго озера, весь облитый луннымъ свѣтомъ, въ величавыхъ башняхъ и зубчатыхъ стѣнахъ, стоялъ La госса, который австрійцы, чтобы покончить съ мѣстными ирридентистами, обратили въ казарму…

Тѣмъ не менѣе, Italia irridenta здѣсь не дремлетъ. Когда я посѣщалъ итальянскій Тироль, это общество еще не было уничтожено римскими патріотами. Криспи, когда-то самъ гарибальдіецъ, не посовѣстился въ угоду австрійцамъ наложить руку на своихъ ирридентистовъ. Это было только однимъ изъ многочисленныхъ униженій, черезъ которыя прошла бѣдная Италія pour les beaux yeux прусскаго короля. При мнѣ ирридентисты дѣятельно вели здѣсь свою пропаганду. Подъ видомъ скромныхъ туристовъ и купцовъ, они шныряли изъ Ривы въ Алу, Ровередо, Тріентъ, Арко, подготовляя будущее отторженіе этихъ провинцій отъ Австріи. Сколько при этомъ тратилось восклицательныхъ знаковъ, театральныхъ позъ, зловѣщихъ взглядовъ, меланхолическихъ вздоховъ, многообѣщающихъ рукопожатій, — предоставляю вообразить каждому, кто знаетъ Италію. Швабы этихъ заговорщиковъ называли опереточными героями, комедіантами, и отъ времени до времени дѣлали на нихъ облавы, судили ихъ, сажали въ крѣпость — но вскорѣ выпускали. Отбывъ заточеніе, заговорщикъ дѣлался величественъ до неузнаваемости. Онъ пострадалъ за Италію и чуть не требовалъ себѣ заживо мраморнаго памятника. Тѣмъ не менѣе, несмотря на свою смѣшную внѣшность, irridenta дѣлала кое-что. Благодаря ей, даже славянская Истрія считаетъ себя итальянской, и въ Полѣ и Тріестѣ люди, носящіе далматинскія фамиліи, не желаютъ иначе разговаривать съ вами, какъ по итальянски. Возьмите Фріуль, принадлежащій Италіи. Вѣдь это чисто славянская, да еще горная страна, въ которой племенная обособленность должна бы сохранится — а ее нѣтъ совсѣмъ. И даже журналистъ Добрыло (Dobrillo) изъ Фріуля, издававшій въ Веронѣ ирридентистскую газету, увѣрялъ меня, что предки его, если и были славянами, то только по недоразумѣнію.

Уже была ночь, когда я вышелъ на кипѣвшія жизнью улицы города… Въ одномъ изъ кафе слышна была музыка. Вхожу — гомонъ, блескъ и шумъ. Я подсѣлъ къ какой-то компаніи, занявшей два стола рядомъ. Здѣсь знакомятся быстро. Заговорили весело, беззаботно, и представьте мое изумлѣніе, когда новые мои пріятели отрекомендовались… сбѣжавшими артистами.

— То есть какъ это сбѣжавшими?

— Очень просто. Насъ «скриттуровали» (scrittnra — ангажементъ) для Ровередо, пѣть «Фаворитку» и «Линду». Вотъ видите, вся наша compania… Illustro direttore d’orshestro (капельмейстеръ). Примадонны, теноръ, баритонъ — весь составъ. Ну, мы, получивъ картелло (четверть всей платы), пріѣхали въ Ровередо… Поемъ, никто насъ не посѣщаетъ… Театръ пустъ. Импрессаріо хотѣлъ повѣситься, но вмѣсто того нашелъ лучшимъ обокрасть насъ и бѣжать.

— Куда?

— Въ Миланъ. Мы его встрѣтимъ тамъ въ Gallerea Vittorio. Посмѣемся… А за нимъ мы… Пѣшкомъ черезъ горы!

— И дамы пѣшкомъ?

— А на чемъ же имъ? Когда у насъ у всѣхъ и ста франковъ въ карманѣ нѣтъ?..

И опять самый искренній и беззаботный смѣхъ…

— Слава не дается даромъ, и пути къ искусству тернисты! — наставительно проговорилъ капельмейстеръ.

— Своего рода via dolorosa!..

И опять смѣхъ.

— Завтра сядемъ на пароходъ.

— Гдѣ же вы помѣстились?

— А здѣсь…

— До утра?

— Нѣтъ, до утра побродимъ по набережной, по улицамъ.

Какъ видите, не у насъ только «Счастливцевы и Несчастливцевы» путешествуютъ на собственныхъ ногахъ по шпаламъ. Въ Италіи часто случается то же самое, съ тѣмъ различіемъ, что никто здѣсь изъ этого драмы не дѣлаетъ. Всѣ, напротивъ, веселы и беззаботны. И обокравшаго ихъ импрессаріо, вѣроятно, дружелюбнымъ смѣхомъ встрѣтятъ въ Миланѣ и даже не откажутся отъ втораго ангажемента у него же.

Подъ утро, проснувшись, я услышалъ стройное пѣніе на улицѣ…

Должно быть, это мои новые пріятели коротали время, бродя до восхода солнца по Ривѣ.

Сколько экскурсій изъ этой крохотной Ривы! И чего-чего только нѣтъ въ ея окрестностяхъ? Итальянское Арко съ своей изумительной скалой, гдѣ на самомъ тычкѣ, невѣдомо какъ, уцѣпился замокъ; водопадъ Понале среди райскаго уголка у крохотнаго, но изящнаго, какъ изумрудъ въ золотой оправѣ, озерка Ледро; восхожденіе на гору Джіумелла, откуда видна значительная часть Гардо и вершины Тироля; поѣздка на Вріоне, въ La Grotta, къ каскаду Бароне, въ Колонья, въ Тенно къ древнему замку и богъ вѣсть куда еще! Это, дѣйствительно, уголокъ, гдѣ стоитъ пожить подольше. Каждый день новыя впечатлѣнія и новыя непредвидѣнныя радости…

Я жилъ здѣсь мѣсяцъ — и весь онъ былъ наполненъ ароматомъ горныхъ фіалокъ, журчаніемъ ручьевъ, грохотомъ водопадовъ, веселыми пѣснями… Точно праздникъ молодости, свѣжести, чуткости первыхъ впечатлѣній… О немъ и вспомнить весело, какъ вообще весело вспоминать обо всей этой поѣздѣ по счастливому Гардо… весеннимъ сномъ представляется она мнѣ, и немудрено, что до сихъ поръ меня тянетъ въ эти крошечные «дворянскіе» городки, гдѣ воспоминаній больше, чѣмъ жителей, и замковъ — чѣмъ домовъ… Точно старая милая сказка, которой, невольно вѣрится — такъ хороши и красивы ея рыцари, такъ заманчивы ея дворцы и неожиданныя приключенія…

Итальянскіе поэты величаютъ Гардо «лучшимъ изумрудомъ ломбардской короны», Вальди назвалъ его «улыбкою неба, отраженнаго землею»… Къ сожалѣнію, реторика не даетъ понятія о дѣйствительныхъ красотахъ, сосредоточившихся здѣсь на маломъ пространствѣ…

Уѣзжая черезъ нѣсколько дней изъ Дезенцано, я оглянулся налѣво — раздвинулись горы и изъ-за нихъ въ послѣдній разъ блеснула мнѣ громадная лазурная скатерть этого озера. Ояо какъ будто хотѣло мнѣ кинуть своо: «до свиданія»…

Увы, это «до свиданія» стоило хорошаго «прощай». Нѣсколько лѣтъ послѣ того, я прожилъ въ Италіи, но мнѣ уже не приходилось посѣтить любимыхъ уголковъ этого рая Катулла и Матфеи. Только въ присылаемыхъ мнѣ книжкахъ молодыхъ поэтовъ — я нахожу отголоски напѣвовъ, которые слышалъ здѣсь… Они охватываютъ душу поэтическою грустью — особенно, когда за окнами тусклый петербургскій день сѣетъ снѣгъ, и въ сѣрый туманъ уходятъ озябшія улицы.

V.

Въ этотъ разъ позднею осенью — я ѣхалъ на другія италянскія озера. Гардо оставалось въ сторонѣ. Съ своего холоднаго сѣвера, гдѣ все задыхалось уже и томилось подъ снѣгомъ, я торопился къ Лугано и Лаго Маджіоре. Изъ шумнаго (для Швейцаріи, разумѣется) Базеля, черезъ Люцернъ и Сенъ-Готардъ перекинулась одна изъ замѣчательнѣйшихъ желѣзныхъ дорогъ въ мірѣ. Она разомъ переноситъ васъ отъ мертвящаго дыханія зимы — къ нѣжной ласкѣ теплаго юга!.. Понятно, что путешественнику здѣсь не до техническихъ подробностей и онъ крайне невнимательно относится къ столбцамъ цифръ и данныхъ о томъ, какъ сооружалась эта магистральная вѣтвь, какъ Италія съ одной и Швейцарія съ другой стороны пробили Сенъ-Готардъ, чтобы пожать руки другъ другу. Тунели здѣсь пронизываютъ горы спиралями, такъ что вы выскакиваете изъ нихъ по одной вертикальной линіи съ отверстіемъ, въ которое вы нѣсколько минуть назадъ вскочили, только тысячи на двѣ футовъ выше или ниже. Люди рылись въ камнѣ, какъ черви въ яблокѣ! Легкомысленному туристу, ищущему тепла и голубаго ноба, и не сообразить даже, сколько труда и генія потрачено на этихъ высотахъ. Именно генія, потому что инженерамъ здѣсь мало было свѣдѣній. Они нуждались еще болѣе въ воображеніи и вдохновеніи, чтобы рѣшиться на эту титаническую работу.

Синяя, прозрачная, мечтательная ночь, яркій мѣсяцъ. Мы несемся точно на коврѣ-самолетѣ вверху. Подъ нами бездны, провалы, захваченные моремъ темной зелени, — и въ нихъ въ самомъ низу блестятъ бѣлыя, точно кованныя изъ серебра, стѣны домовъ. Черныя трещины и свѣтлые изломы утесовъ, словно до самаго сердца земли раздававшіяся щели и иглы причудливыхъ скалъ; голубой туманъ поднимается со дна куда-то провалившихся долинъ… Порою далеко, далеко внизу костеръ — то мигнетъ звѣздочкой, то спрячется… Вотъ рѣка, точно змѣя въ серебряной пѣнѣ, мечется и бьется, извиваясь кольцами въ тѣснинѣ. Иногда кажется, что еще мгновеніе, и нашъ поѣздъ унесется въ воздухъ… Онъ уже наравнѣ съ голубыми, осіянными луною вершинами, среди торжественнаго молчанія плавающими въ царствѣ этой чудно-прекрасной ночи. Иной міръ — незнакомый, начавшійся за рубежомъ дѣйствительности. Поѣздъ ворвался въ эту заколдованную область и стремится въ ужасѣ поскорѣе прочь отсюда, отъ этихъ обнаженныхъ конусовъ, величавыхъ и спокойныхъ, тихо дремлющихъ надъ суетною землею… Не всегда, впрочемъ, тихо. Порою слышится издали глухой и ворчливый ревъ водопада. Вырвавшись изъ вѣчной тьмы горнаго заточенія или изъ подъ коры бѣлесоватыхъ ледниковъ, онъ бѣшено кидается внизъ по черной трещинѣ, разбиваясь въ серебряную пыль о скалы, раздираемый тысячами ихъ выступовъ и изломовъ… Но — нашъ поѣздъ еще стремительнѣе уносится отъ этихъ чудесъ алпійской ночи, забѣгаетъ въ жилы громадныхъ тунелей, выскакиваетъ изъ нихъ и, испуганный новымъ водопадомъ или новымъ хаосомъ стихійно нагроможденныхъ утесовъ, мечется вправо и влѣво. Въ отчаяніи онъ скользитъ по тонкимъ и словно паутина легкимъ мостамъ, переброшеннымъ черезъ пропасти, теряется въ тѣни ущелій, дѣлаетъ десятки зигзаговъ надъ однимъ и тѣмъ же городомъ, крыши котораго мерещутся далеко, далеко внизу, и, наконецъ, запыхавшійся и усталый, останавливается у одинокихъ домиковъ станцій, среди величаваго безмолвія тускло мерцающихъ ледниковъ… Изрѣдка, начиная съ Файдо, южный вѣтеръ пахнетъ въ лицо какимъ-то запахомъ цвѣтовъ, незнакомымъ, но сладко волнующимъ кровь. Италія уже издали посылаетъ въ немъ привѣтъ путешественникамъ, стремящимся къ ней съ далекаго простуженнаго сѣвера. На станціяхъ, выходя изъ вагона и останавливаясь передъ мрачными склонами горъ, я ловлю тонкое дыханіе альпійскихъ фіалокъ… Должно быть, изъ щелей и трещинъ — всюду, гдѣ скользитъ днемъ лучъ солнца, поднялись онѣ. Эти фіалки — небеснаго происхожденія! Земля лукава. Она раздается, ловитъ солнечный лучъ и смыкается надъ нимъ. Долго онъ томится въ землѣ и, сочетаясь съ ея живыми соками, вырывается наконецъ на свѣтъ и волю нѣжно-благоухающею фіалкой. Подъ Беллинцоною за Біаско — послышалась итальянская пѣсня… Мы уже въ южныхъ кантонахъ!.. Горы жмутся къ дорогѣ, кажется — вотъ-вотъ перевалятся черезъ нее и раздавятъ нашъ длинный поѣздъ… Три замка въ лунномъ свѣтѣ стоятъ, словно зачарованные. Мы сверху видимъ, какъ въ темныхъ садахъ глубоко внизу раскидывается счастливая долина р. Тичино… Эти-то сады и посылали намъ свое ароматное «добро пожаловать»! Издали они кажутся тучами, на ночь приникшими къ землѣ. Въ ихъ ароматѣ слышатся и розы, и лиліи, и жасмины, и магноліи… Еще нѣсколько минутъ, и вдали блеснуло тусклой сталью Лаго-Маджіоре. Тутъ уже — нѣтъ мѣста сѣверу. Вокругъ въ озеро глядятся красивыя горы, смотрятся въ самую глубь его водъ, но нашему поѣзду некогда: онъ сворачиваетъ въ сторону, круто и рѣшительно, опять пронизываетъ безмолвное и торжественное, благоговѣйно торжественное царство вершинъ, утесовъ, узловъ, на нѣсколько минутъ останавливается передъ крошечнымъ Лугано — словно дымящимся сегодня серебристымъ паромъ — и, выбросивъ насъ изъ станціи на берегъ этого идиллическаго озера, самъ, въ черномъ дымѣ и въ золотыхъ искрахъ, уносится дальше…

— Батюшки… Что жъ это, гдѣ мы? — слышится мнѣ вопль внезапно обрѣтенной соотечественницы. Я оглядываюсь — несомнѣно московскій овощъ. Шляпка на головѣ съ какими-то крыльями и съ хвостомъ, задраннымъ къ верху — это въ дорогѣ-то!.. Накидка тоже вся въ бантикахъ, а на ногахъ, несмотря на благодатную теплынь — мѣховые ботики и на шеѣ оренбургскій платокъ; ничего не упустила, чтобы въ собственномъ бульонѣ свариться.

Только я было сунулся помочь ей, — ужъ очень жаль было: распарилась, растопилась и раскисла, какъ опара… очевидно, за эту серебряную чудную альпійскую ночь она и сознаніе потеряла, гдѣ она и что съ нею! какъ, къ великому моему счастію, рядомъ съ нею точно выросъ взъерошенный и кудлатый итальянецъ — пиджакъ короткій, въ обтяжку, изъ-подъ узкихъ рукавовъ выглядываютъ громадныя красныя руки и на узлѣ галстуха — подозрительная булавка въ кулакъ величиною… На головѣ чуть держится соломенная шляпа, вотъ-вотъ улетитъ сама или ее прочь сбросятъ дыбомъ встающіе волосы.

— Signora, subito, subito… Cara signora, aspetta un momento. Ci penso io… Faro tuttoperloi. Сейчасъ, сударыня, сейчасъ! Обождите минуту. Я самъ обо всемъ подумаю и устрою все.

И, пробѣгая мимо другого такого же кудлатаго бекреня, налету роняетъ ему:

— Ghiarda, ehe bel pezzo di donna…^[14]

— Гдѣ ты, Луиджи, познакомился съ нею? — дѣловымъ тономъ спрашиваетъ тотъ.

— На дорогѣ… Una Russa… Ricca… Richissima come… come…-- затруднялся онъ, — come i faraoni (богатая, богатѣйшая, какъ… какъ… какъ фараоны!) — И неистовый Роландъ, захвативъ квитанціи изъ багажа всероссійской Матроны, полетѣлъ на станцію, опять показался оттуда, заоралъ что-то факкино (носильщику), какимъ-то козломъ взбѣжалъ къ соотечественницѣ, мимоходомъ схватилъ ее за руку, — крикнулъ еще разъ: «сі penso io!» и опять скрылся…

Черезъ нѣсколько минутъ, онъ уже садился съ нею въ коляску лучшаго изъ здѣшнихъ отелей — du Parc…

— Куда ты? — спросилъ его другой Роландъ.

— Съ нею вмѣстѣ… остановимся въ одномъ Albergo…

И все это произносится съ восторженной жестикуляціей, съ выворачиваніемъ глазъ.

— Что это — кажется, Луиджи пріѣхалъ? — подошелъ къ оставшемуся другой итальянецъ.

— Да… Подхватилъ по дорогѣ какую-то vaeca (московскую корову), должно быть, богатая — хочетъ остановиться съ ною въ Hôtel du Parc.

— Ну, что же, Луиджи — человѣкъ бѣдный… Ему одно и остается — или жениться на богатой, или уѣхать въ Массову. Онъ вѣдь marchese?

— Да… хорошей фамиліи изъ Комо, но отецъ, кромѣ герба, ничего ему не оставилъ. Притомъ же Луиджи и не учился ничему… Его братъ женился на старой англичанкѣ и хорошо устроилъ судьбу. Должно быть, и этому удастся… Ужъ онъ своего не упуститъ!..

А Лугано тихо мерцало и серебрилось передъ нами въ лунномъ свѣтѣ. Въ голубомъ туманѣ, прозрачныя и воздушныя, смутно рисовались обступившія его горы… Самый городокъ, тихій и изящный, дремалъ, прислонясь къ отлогому берегу… Направо, — выплывая точно изъ сумрака, — удивительно законченная, блестѣла вершина Санъ-Сальваторе…

Что за роскошь — ночи эти!

Тишина и блескъ вездѣ,

Разстилаетъ мѣсяцъ сѣти

Золотыя по водѣ.

Мой гребецъ весломъ чуть движетъ

И, беззвучное, оно,

Въ нихъ скользя, какъ будто нижетъ

За сквознымъ звеномъ звено…

Ночь молчитъ… Подъ звѣзднымъ кровомъ

Міръ заснулъ въ избыткѣ силъ…

И боюсь, чтобъ громкимъ словомъ

Ты его не разбудилъ…

— Вамъ куда?.. — набросился было на меня факкино.

— Не безпокойтесь… Я оставлю багажъ на станціи и завтра пришлю за нимъ.

— Неужели вы пойдете въ городъ пѣшкомъ? — патетически заворочалъ онъ бѣлками, очевидно, съ ужасомъ думая о такомъ недостойномъ иностранца поведеніи.

— Да! Я знаю городъ… «Sono pratico»… Я здѣшній (иначе онъ бы не отсталъ).

Очевидно, я потерялъ въ его глазахъ весь интересъ, онъ даже заложилъ руки въ карманъ.

— Что онъ? — спросилъ его другой, стремившійся ко мнѣ и кланявшійся издали.

— Не стоитъ. Это не forestière… Это, такъ себѣ, просто signor. И даже не синьоръ — а uomo… Нынче собьешься съ толку и не поймешь ничего.

Какъ uomo (человѣкъ), я потерялъ въ ихъ мнѣніи и не стоилъ уже никакой заботливости.

Луганское озеро (lac Ceresio — тожь) — какой-то узелъ узенькихъ и длинныхъ заливовъ, перепутавшихся между собою. Начинаясь въ Порлеццѣ, въ Италіи, оно идетъ къ городу Лугано 15-верстнымъ рукавомъ, а отъ Лугано кругомъ поворачивается на югъ, къ горѣ С. Джіоржіо — на 8 верстъ. Тутъ оно раздѣляется на два длинныхъ залива, одинъ длиной въ 4 версты, другой, пройдя еще на югъ до Порто на пять верстъ, вдругъ круто поворачиваетъ на сѣверъ и уже на 10 верстъ тянется до города Анво, выдѣляя новый рукавъ, къ Трезѣ, на Я версты… Все это — капризно, неожиданно и красиво, какъ шалость молодой красавицы. Лугано — со всѣми его изворотами, извилинами — является очень граціозною и остроумною шуткою природы. Это не величавое, полное средневѣковыхъ преданій Гардо; не спокойное и широкое Лаго-Маджіоре, которое многіе патріоты иногда называютъ моремъ; не съуженное сравнительно, но далеко протянувшееся картинное Лаго ди-Комо — это просто нѣсколько безпорядочно, но художественно перепутавшихся озеръ, какъ будто случайно создавшихъ въ своихъ извивахъ и узлахъ по истинѣ райскіе уголки. Самое широкое мѣсто его, между Лугано и бухточкою Каваллино у Монте-Каприно — равняется всего 3 верстамъ. Часто оно съеживается вдали, и, когдя за такимъ ущельемъ садится солнце — озеро горитъ въ немъ, какъ остріе ножа… Зато, если Гардо и Лаго-Маджіоре, поэмы эпическія, а Комское озеро — лирическая, то Луганское можно сравнить съ прелестнымъ, отдѣланнымъ, отточенымъ и звучнымъ, но маленькимъ сонетомъ. Глубина его даже не особенная, хотя на ея 272 метрахъ утонуть можно. Оно (вы не шутите!) имѣетъ свои вѣтры: дующій съ 11 ч. утра до заката, — это теплый вѣтеръ, южный… Сѣверный называется просто «вѣтеръ»; онъ съ девяти часовъ вечера «работаетъ» до двухъ утра — свѣжею прохладою альпійскихъ вершинъ и воздухомъ глетчеровъ умѣряя зной, застаивающійся днемъ… Съ Лаго-Маджіоре Луганское озеро соединяется рѣкою Треза… Что еще сказать о немъ, чтобы разомъ отдѣлаться отъ скучныхъ подробностей? Развѣ то, что оно кишитъ рыбою и особенно славится своими превосходными форелями, которыя совѣтую ѣсть не въ отеляхъ, а въ мѣстныхъ крошечныхъ остеріяхъ, гдѣ вамъ подадутъ рыбу, зажаренную въ прекрасномъ прованскомъ маслѣ и по мѣстному обычаю съ сыромъ и зеленью… О луганскихъ фореляхъ вы вынесете самое художественное впечатлѣніе. Немудрено, что итальянскіе поэты воспѣваютъ ихъ въ стихахъ, а миланскіе композиторы кладутъ эти стихи на музыку… Во всякомъ случаѣ, самыя форели лучше и этихъ стиховъ, и этой музыки…

Любопытство — короче узнать судьбу всероссійской Матрены, преслѣдуемой ломбардскимъ Orlando furioso, побудило меня, по тихимъ улицамъ спящаго города, ярко освѣщеннымъ луною — пройти тоже къ Hôtel du Parc. Дома спали, опустивъ свои жалузи. Каменныя площади далеко повторяли шумъ моихъ шаговъ. Старыя церкви хмурились на иностранца, нарушавшаго мистическую тишину ночи. Наконецъ, на яркомъ свѣтѣ мѣсяца, черныя и пышныя, обрисовались рамки какого-то большаго сада… Платаны и кипарисы мѣшались вмѣстѣ, магноліи подымались темнозелеными громадами, словно блестящія ладони, подставляя лучамъ свои толстые листья. Бѣлые цвѣты въ нихъ, закрывшіеся на ночь, казались спящими, и только густой ароматъ, исходившій отсюда, наполнялъ окутанную въ прозрачный сумракъ аллею…

Швейцаръ отеля du Parc встрѣтилъ меня такъ же, какъ встрѣчаютъ назойливаго просителя… Еще бы; явился какой-то чудакъ, весь въ пыли и пѣшкомъ. Съ неба свалился что ли? Но вѣдь на небесахъ денегъ нѣтъ…

— Отчего вы не въ каретѣ?.. На станціи бываютъ кареты…

— Заказанная мною золотая карета еще не готова, а мои пегасы всѣ находятся пока въ конюшняхъ у Аполлона.

Онъ поморгалъ, поморгалъ…

— И потомъ у васъ нѣтъ вещей… Согласитесь сами…

— Но у меня есть деньги.

Онъ недовѣрчиво покачалъ головой и, наконецъ, смилостивился.

— Идите на Вилла Черезіо — рядомъ, это нашъ «dépendance»…

— А у васъ нѣтъ нумера?

— Все занято. У насъ нумера дорогіе, очень дорогіе! — И онъ даже вздохнулъ отъ полноты души.

Лугано — совсѣмъ итальянскій городокъ… Узкіе переулки, гдѣ дома противоположные другъ другу цѣпляются желѣзными балконами; улицы, вымощенныя гранитными плитками, шумныя и веселыя, потому что тамъ цѣлые дни кишмя кишитъ беззаботная южная толпа. Людны и крикливы рынки, гдѣ до вечера толкаются отъ нечего дѣлать мѣстныя красавицы. Церкви вѣчно открыты, во мракѣ ихъ робко мелькаютъ огоньки свѣчей; множество поповъ и монаховъ, точно сюда собрались всѣ иноки, выгнанные изъ закрытыхъ въ Италіи монастырей… Оно такъ и оказалось. Въ Лугано есть спеціальность: торговля контрабандою, и она именно плодитъ монаховъ. Контрабандисты суевѣрны и нуждаются въ молитвахъ; толстые и благополучные попы — на каждомъ шагу, и всѣ съ лоснящимися, точно лакированными лицами и такимъ видомъ, который сразу говоритъ вамъ, что они здѣсь господа въ полномъ смыслѣ слова… Картины, которыхъ вы уже не увидите въ Италіи, здѣсь еще, къ счастью художниковъ-жанристовъ, существуютъ. То и дѣло длинноухій оселъ, нагруженный сумками и корзинами, останавливается у дверей городскихъ домовъ и хижинъ; padre, во вкусѣ Раблэ и Аретино, смѣло стучится въ окно… Выбѣжитъ хорошенькая горничная, онъ ущемитъ ее перстами за подбородокъ, или ущипнетъ смуглую щеку, или по плечу похлопаетъ, а за горничной — смотришь — несутъ ему изъ дому кто что можетъ: утку, сыръ, рыбу, вино…

Лугано когда-то былъ однимъ изъ трехъ городовъ тессинскаго кантона, чѣмъ онъ и до сихъ поръ гордится. Въ немъ около 6,200 жителей, и онъ красиво выстроенъ на склонѣ небольшаго холма, между горами Бро и С. Сальваторе. Лугано — богатъ. Какъ его ни сосутъ монахи, а все онъ но тощаетъ и еще пуще вширь ползетъ, забрасывая свои сады и виллы все дальше и дальше… Къ каждому сезону сюда обязательно съѣзжаются тысячи англійскихъ старыхъ дѣвъ, но и онѣ никакъ не могутъ испортить красоты этого оригинальнаго и изящнаго городка. Изъ Германіи въ Лугано является всевозможная молодежь, благодаря дешевизнѣ. (Въ самомъ дорогомъ Hôtel du Parc — я платилъ за полный пансіонъ, т. е. комната, утромъ чай съ молокомъ, масломъ и хлѣбомъ, въ часъ завтракъ съ десертомъ и въ семь часовъ обѣдъ — 8 франковъ въ день). Французы и русскіе тоже сбираются на берега этого тихаго озера и тогда, смѣсью племенъ, нарѣчій и состояній, они напоминаютъ вавилонское столпотвореніе. Итальянскій языкъ совсѣмъ тонетъ въ наводненіи хрипящихъ, свистящихъ и шипящихъ звуковъ, къ которымъ присоединяется торжествующее хрюканье берлинскихъ туристовъ и тотъ особенный смѣхъ животомъ, который является неоспоримымъ доказательствомъ отсутствія художественности въ характерѣ народа.

На Лугано лучше всего любоваться съ горы с. Сальваторе. Краски озера въ одно и то же время такъ нѣжны и такъ ярки. Берега точно эмалевые. Вода споритъ своею лазурью съ несравненными небесами Ломбардіи… Горы кругомъ мягки, онѣ такъ ласково облегаютъ озеро — что невольно къ этому милому краю прирастаешь сердцемъ. Пароходы, точно муравьи, ползаютъ по озеру, оставляя за собою серебристыя черточки слѣда; заливъ, вокругъ котораго расположенъ городъ, своими изящными очертаніями, освѣщеніемъ, пышной зеленью, сочной и бархатной, покрывающей склоны холмовъ, невольно вызываетъ счастливую улыбку на самыя сумрачныя лица. Бѣлые дома города кротко смотрятъ въ его прозрачныя воды, виллы — отражаются въ нихъ всякою своею колонкою, каждымъ платаномъ, ревниво заслоняющими ихъ отъ солнца, каждымъ кипарисомъ, молитвенно стремящимся въ высоту. Вотъ, именно, гдѣ «смиряется души моей тревога»… А эти прозрачныя дали, пропадающія въ золотистой дымкѣ, въ лазури, въ дрожащемъ отъ свѣта и зноя воздухѣ.

Нѣтъ, здѣсь, дѣйствительно, хорошо! Однѣ эти горы чего стоятъ… Массы какой-то прозрачной ляписъ-лазури. Вамъ кажется, что онѣ свѣтятся изнутри, такъ теплы и жизненны ихъ краски… Смотришь и не насмотришься! Легкими складками намѣчиваются ихъ неровности, рытвины, ущелья. Солнце ласкаетъ ихъ лучами… Въ самомъ городѣ — заговорите, съ кѣмъ вамъ угодно, вы услышите: лучше Лугано нѣтъ ничего на свѣтѣ… А его дома, церкви? Въ лунную ночь я какъ-то подошелъ къ собору Санъ-Лоренцо. Онъ весь сіялъ голубоватымъ блескомъ, мраморы портала выдѣлялись изъ черной тѣни, точно серебряные… Фасадъ, весь прозрачный и мистически прекрасный, какъ гигантская каменная скрижаль, подымался передо мною. Едва, едва намѣниваются на немъ рисунки Браманте. А «Марія dègli Angeli» рядомъ съ отель дю-Паркъ, который самъ когда-то былъ монастыремъ, уничтоженнымъ въ 1853 г. Какъ хороши здѣсь фрески Лукки, изображающія распятіе. Сколько въ нихъ силы и благоговѣйной нѣжности; какое благородство стиля, выразительность, чистота!.. Недаромъ Шарль Бланъ сравнивалъ ихъ съ творческими созданіями Рафаэля. И въ узенькихъ улочкахъ, и на шумныхъ, хотя маленькихъ площадяхъ порою находите неожиданные орнаменты, уголки оригинальныхъ зданій. На каждомъ шагу видно, что хотя собственно исторія и мало говоритъ о Лугано, — но, тѣмъ не менѣе, надъ нимъ прошла громадная полоса жизни, ненарокомъ оставлявшей и въ этомъ мирномъ захолустьѣ свои слѣды.

Здѣсь невозможно соскучиться. Сотня экскурсій въ окрестности… На другой день я отправился пѣшкомъ вокругъ горы С.-Сальваторе. До сихъ поръ мнѣ памятна эта прогулка. Каменная деревня Маркоте, какъ будто прижимающаяся къ нежданно высящемуся въ ней старому палаццо, Мелида, гдѣ холодное «асти» было такъ вкусно… Барбенго, гдѣ меня застала ночь… Я ее провелъ на балконѣ маленькаго дома. Яркій мѣсяцъ, словно зачарованное озеро, и тонувшія въ серебристой дымкѣ горы. Тишина… такая тишина, что, кажется, все кругомъ замерло и ждетъ, чтобы въ этомъ сіяніи вмигъ совершилось какое-то великое таинство… И луна остановилась, и притаились горы, и озеро — не дышитъ. И только одно сердце бьется еще сильнѣе — отъ счастья, и ничего ему не нужно въ эти минуты…

Здѣсь, въ Барбенго, я провелъ два дня. Никуда не тянуло — ничего не хотѣлось… Наудачу я открылъ свою записную книгу за то время и нашелъ тамъ двѣ рифмованныя замѣтки, посвященныя чудному уголку:

Какъ щитъ серебряный, среди пустынныхъ горъ

Сверкаетъ озеро. Скалистыя вершины

Уходятъ въ небеса, въ ихъ ласковый просторъ,

Какъ будто сбросивъ внизъ лѣсистыя стремины…

Отъ солнца заслонясь, въ полдневный летучій зной,

Подъ тѣмъ щитомъ заснулъ когда-то витязь славный.

Чу, слышишь въ глубинѣ, какъ дышитъ онъ порой,

Какъ по крутымъ горамъ, торжественный и плавный,

Бѣжитъ и гаснетъ вздохъ… Пусть день умчится прочь

И тѣни синія сольются по вершинамъ, —

Проснется богатырь, и въ сказочную ночь

Онъ встанетъ до небесъ могучимъ исполиномъ.

Другая — посвящена была руинамъ, потянувшимъ меня къ себѣ на кручи и скалы…

Я въ забытую старую башню зашелъ,

Что утесъ этотъ дикій вѣнчаетъ…

Надо мною кружится альпійскій орелъ,

Горный вѣтеръ привѣтъ мнѣ бросаетъ.

Какъ на родинѣ, здѣсь — все въ березѣ, въ соснѣ.

Я въ бойницу гляжу: изъ тумана

Подъ эмалью своей бирюзовою мнѣ

Улыбнулося тихо Лугано.

И въ порфирахъ лѣсовъ, средь таинственныхъ водъ,

Снѣговыми вѣнцами блистая,

Молча горы глядятъ. Неба знойнаго сводъ

Что палата для нихъ золотая…

Просыпаетесь вы, ночью темной во мглѣ,

Расправляя усталые члены…

И боюсь я за башню на дикой скалѣ,

За ея одряхлѣвшія стѣны.

Передъ отъѣздомъ изъ Лугано я былъ свидѣтелемъ нѣжной сцены.

Всероссійская Матрена — уже въ шляпѣ съ пижономъ и въ платьѣ такого краснаго цвѣта, что въ Испаніи любая vacca brava — храбрая корова — подняла бы ее на рога, изображала Джульету, — а съ нею бѣдный, оставшійся при горбахъ, но безъ сапогъ, «маркезе» Луиджи — Ромео… Очевидно, акціи его стояли высоко… На потномъ лицѣ Джульеты, какъ масло на сковородѣ, расплывалась самодовольная улыбка… «Ай да мы! какого, дескать, козыря подцѣпили»… Во влюбленныхъ глазахъ Ромео — порою сквозили мучительныя ариѳметическія соображенія… Я пожелалъ счастья и удачи обоимъ… Оба, вѣдь, получатъ то, чего заслуживаютъ — и, наконецъ, что бы дѣлали несчастные итальянскіе дуки и маркизы, если бы Господь не посылалъ имъ порою на бѣдность англійскихъ и русскихъ старушекъ, еще не разставшихся со сладкими вождѣленіями молодости. Въ итальянскихъ городахъ вы не разъ встрѣтите такія парочки, при чемъ отечественная Матрена, измѣнивъ свою фамилію на болѣе звучную, даже притворяется, что она по русски забыла.

— Ну что, какъ у васъ… въ Россіи?.. — разслабленно спрашиваетъ она, утопая въ самоудивленіи и обожаніи доставшагося ей звучнаго титула.

Ихъ мужья воздвигаютъ надъ прахомъ безвременно утраченныхъ супругъ великолѣпные мавзолеи, и сами благословляютъ всю остальную жизнь — добрую судьбу, пославшую имъ возможность позолотить свои заржавленные щиты, возобновить родовые замки и palazzi и щеголять до старости въ панталонахъ самыхъ вызывающихъ цвѣтовъ. И представьте, что при такихъ условіяхъ, хоть и очень рѣдко, а случаются счастливые браки. Изголодавшійся синьоръ маркизъ — доволенъ свыше мѣры тѣмъ, что можетъ ѣсть макароны до отвалу, а спортъ супружеской невѣрности здѣсь не въ особенномъ фаворѣ. Вообще, итальянская семья, что бы о ней ни говорили путешественники, знакомые съ мѣстными дамами по тѣмъ экземплярамъ, которые имъ рекомендуютъ гиды — очень крѣпка. Жена и мать — для итальянца святыни. «Міа povera madré» — мать — о ней онъ всегда говоритъ съ нѣжностью и любовью, mia signora — моя госпожа (жена) въ его глазахъ нѣчто святое, и я не совѣтую легкомысленно касаться этой госпожи. Съ вами здѣсь не поцеремонятся. Россійско-французское хвастовство экскурсіями на островъ Цитеры — если этимъ занимается женатый человѣкъ — здѣсь возбудитъ общее презрѣніе, и только! Дѣтей въ Италіи любятъ, и всѣ ихъ желаютъ. Не безъ основанія здѣшніе галлофобы, говоря о шансахъ, которыми Италія располагаетъ противъ французовъ, высчитываютъ, какъ уменьшается населеніе у сосѣдей и насколько оно растетъ въ самой Италіи. И хотя ограбленная правительствомъ страна, истощенная глупѣйшими вооруженіями, и выбрасываетъ ежегодно по нѣскольку сотъ тысячъ эмигрантовъ въ Америку сѣверную и южную, но все таки остается достаточно, что здѣшніе шовинисты имѣли право говорить: черезъ столько-то десятковъ лѣтъ мы будемъ многочисленнѣе французовъ!..

Въ Лугано — является то, чего вы не встрѣтите въ остальной Швейцаріи — масса нищихъ. Это ужъ чисто итальянское ремесло, и рыцари ордена христарадниковъ здѣсь искупаютъ скуку утомленныхъ ими путешественниковъ своимъ живописнымъ видомъ. Въ самомъ дѣлѣ, безъ нищаго здѣшній городъ точно лишенъ чего-то, необходимаго ему для красоты и колорита. Попы и нищіе — тамъ, гдѣ савойцы ихъ уничтожили — своимъ отсутствіемъ много отняли у старинныхъ городовъ, которымъ они были такъ къ лицу. Прибавьте къ этому, что, благодаря свободнымъ учрежденіямъ Швейцаріи — хотя бы въ Лугано уживаются и соціалисты, и монахи. Всѣ — и тѣ, и другіе — привыкли къ строгому порядку и, исполняя свое дѣло, не сталкиваются никогда. Въ послѣдній разъ, когда я былъ Лугано — въ одинъ и тотъ же день въ городѣ было два митинга: свободномыслящихъ и иноковъ. И тѣ, и другіе выбрали себѣ мѣсто на берегу озера по сосѣдству. Первые въ «тратторіи», вторые въ саду какой-то виллы. Говорили много и страстно и тамъ, и здѣсь. Но вотъ кончились митинги, и иноки, черезъ сотни собравшихся тутъ свободномыслящихъ, должны были расходиться по домамъ. Я ожидалъ стычки, шума, волненія, искалъ глазами полиціи, «дворниковъ» съ ихъ дубинками, и другихъ агентовъ общественнаго порядка — и былъ изумленъ немало. Ни въ чемъ подобномъ нужды но оказывалось. Либръ-пансеры разступились; клерикалы спокойно прошли черезъ ряды своихъ враговъ, и ни одного насмѣшливаго замѣчанія, ни одного оскорбительнаго восклицанія: такова нравственная дисциплина толпы страстной, впечатлительной и пламенной по характеру. Таково святое вліяніе воспитавшихъ ее великихъ учрежденій!.. Только рабы ругаются и дерутся по скотски. Свободные люди находятъ иной способъ для борьбы, болѣе достойный ихъ самосознанія и самоуваженія!.. Это въ глаза бросалось здѣсь каждому… Полиціи и новоявленному правительственному органу, дворникамъ, здѣсь нечего было дѣлать. Они могли спать спокойно…

Московскіе мясники Охотнаго ряда, похваляющіеся количествомъ череповъ, которые удалось проломать имъ на своемъ вѣку, здѣсь вызвали бы — устройство для нихъ особеннаго зоологическаго сада, или jardin d’acclimatation, съ надежными клѣтками. Ихъ бы изучали зоологи — и, вѣроятно, отечественные охотнорядцы доставили бы имъ возможность написать много превосходныхъ монографій о низшихъ ступеняхъ человѣчества, гдѣ свирѣпость гориллы соединяется съ безсмысліемъ… Я искалъ сравненій для этого безсмыслія, но между звѣрями такого не нахожу. Когда въ газетахъ западной Европы появились извѣстія о побоищахъ въ Охотномъ ряду, случившихся двадцать съ чѣмъ-то лѣтъ тому назадъ — даже наши враги возмутились ложью на Россію. Имъ казалось невозможнымъ нѣчто подобное въ Европѣ!.. Болгарскія звѣрства — не въ счетъ. Тамъ обострилась пламенная и религіозная рознь — а здѣсь вѣдь не было ни той, ни другой. Просто чесались у гориллъ кулаки, и ничего болѣе!..

VI.

Въ Белинцону я выѣхалъ вечеромъ.

Поѣздъ шелъ вдоль чудесной горной рѣчки, ласково и нѣжно серебрившейся подъ яркимъ сіяніемъ мѣсяца. Такимъ мечтательнымъ свѣтомъ онъ обливалъ три старые замка, когда мы подъѣзжали къ Белинцонѣ — (маленькому итальянскому городку, величающему себя столицею швейцарскаго кантона Тессино, или Тичино), что мнѣ долго не хотѣлось войти въ отель, и я бродилъ по тихимъ и задумчивымъ улицамъ. Замки надъ Белинцоною — ея лучшее историческое приданое. Ихъ подарили ей три кантона — Швицъ, Ури и Унтервальденъ. Каждый выстроилъ по одному, и старыя башни, вѣнчающія вершины отдѣльныхъ холмовъ надъ Белинцоною, говорятъ вамъ о далекомъ, далекомъ времени, когда три пастуха, сошедшіеся, какъ говорятъ шутники, на «навозѣ» долины, гдѣ паслись ихъ стада, пожали другъ другу руки и создали республику, счастливо пережившую съ тѣхъ поръ всѣ потрясенія, не разъ вверхъ дномъ ставившія народы и правительства остальной Европы. И не только счастливо пережившую, но и обогатившую своихъ гражданъ… Возьмите, напримѣръ, кантонъ Тичино: — несмотря на ирридентистскія стремленія здѣшнихъ итальянцевъ, ни одинъ изъ нихъ не пожелаетъ присоединенія къ королевству въ дѣйствительности. Шипѣть, декламировать надутыя рѣчи, взбивая пѣну самаго трескучаго націонализма — сколько угодно, но все это декорумъ, внѣшность. Каждый изъ этихъ пѣтуховъ сознаетъ прекрасно, что Тичино, — присоединись онъ къ Италіи, — обѣднѣетъ съ быстротою по истинѣ сказочной… Граждане Тичино теперь платятъ ровно въ 874 раза менѣе податей, чѣмъ подданные итальянскаго короля. Народъ не долженъ продавать то, что онъ производитъ. Онъ самъ ѣстъ свой хлѣбъ и свое мясо, и пьетъ вино изъ своихъ лозъ. Поэтому онъ и смотритъ здоровымъ и сильнымъ. У него во всемъ проявляется болѣе достоинства и сознанія своихъ правъ. Какъ римскія лисицы ни стараются разжигать въ немъ ирридентистскія стремленія — тессинцът имъ не поддаются. Они знаютъ хорошо, что «дымъ отечества» имъ живо глаза выѣстъ. Поэтому пропаганда, успѣшная въ предѣлахъ Австріи, — ничего не могла добиться въ Швейцаріи. Въ то время, какъ заработная плата рядомъ, въ Бріанцѣ и Ломбардіи, упала до 1 франка въ день, здѣсь вы не найдете поденщика менѣе какъ за 3 франка, а то и всѣ четыре заплатите. Въ Италіи крупное землевладѣніе убиваетъ частныя хозяйства и личную предпріимчивость. Здѣсь — обратно. Масса мелкихъ участковъ подѣлена между земледѣльцами, а потому и почва обрабатывается лучше, и мужикъ не боится пеллагры, не вырождается.

Тѣмъ не менѣе, на словахъ здѣсь всѣ великіе патріоты. Всѣми силами они поддерживаютъ мѣстный языкъ. Никто въ школѣ, напримѣръ, не имѣетъ права говорить и преподавать иначе, какъ по итальянски. Мѣстные итальянцы образовали многочисленныя гимнастическія общества, практикующіяся также и въ военныхъ упражненіяхъ. Учатся маршировкѣ, разсыпному строю, стрѣльбѣ. Команда вся — принятая въ итальянской арміи. Книги, изданныя въ королевствѣ, распространяются въ Тичино — пропорціонально втрое, чѣмъ въ Ломбардіи. Радикальная «іl Secolo» — сія миланская «княгиня Марья Алексѣвна» — въ тичинскомъ кантонѣ распространена гораздо болѣе, чѣмъ мѣстныя газеты Белинцоны и Лугано. Тѣмъ не менѣе, когда одинъ изъ пламенныхъ патріотовъ, пріѣхавшій сюда изъ Рима, поднялъ было рѣчь о «возсоединеніи съ отечествомъ», ему отсюда едва удалось унести ноги. Я думаю, ни одинъ неудачно поющій простуженнымъ пѣтухомъ теноръ въ Миланѣ не слышалъ столько свистковъ и ругательствъ, сколько досталось на долю несчастному оратору…

— Союзъ — да, возсоединеніе — никогда! — резюмировала желанія и симпатіи тичинскихъ итальянцевъ мѣстная газета.

— И союзъ отнюдь не таможенный! — поправила другая…

— Пока существуютъ протекціонизмъ и безсмысленныя увлеченія воинственными замыслами въ Италіи — мы, разумѣется, будемъ богатѣть за счетъ Ломбардія…

Бѣдная Ломбардія!.. Ей, дѣйствительно, за все, про все приходится платиться.

Утромъ, когда я проснулся — солнце обливало свѣтомъ и зноемъ мою комнату. Сквозь растворенную дверь балкона въ Albergo della Posta ко мнѣ врывался неумолкаемый веселый шумъ южной толпы: пѣсни, звуки музыки, крики. Взглянулъ — ничего особеннаго нѣтъ. Такъ себѣ, орутъ люди отъ полноты души: надо же чѣмъ нибудь выразить, какъ жизнь хороша, какъ имъ всѣмъ весело… Мальчуганы глазасты, шаловливы. Одинъ углемъ разрисовываетъ на стѣнѣ что-то, — смотрю: толстаго цырюльника, спокойно и сонно прислонившагося къ дверямъ парикмахерской. Вонъ ослятникъ; длинноухое гонимое имъ животное чуть ползетъ подъ нѣсколькими мѣшками съ углемъ… Ослятникъ — дуетъ себѣ его въ хвостъ короткою палкою, словно для аккомпанемента ужасно слезной и сентиментальной пѣснѣ, которую онъ во всеуслышаніе выкрикиваетъ, взвизгивая и закатывая глаза на припѣвѣ:

«Perche iо t’amo»!

Вонъ цѣлый табунъ британскихъ старыхъ дѣвъ ведетъ на водопой, виноватъ — къ замкамъ, отощавшій и отрепанный гидъ, въ котелкѣ, такъ лихо заломленномъ на бекрень, точно ему наплевать на все, будто онъ каждый день ѣстъ ризотто… Говорю это потому, что путешественники рѣдко заглядываютъ въ тихую и ничѣмъ, кромѣ своихъ замковъ, не замѣчательную Велинцону. Гидамъ здѣсь вообще скверно.

— На насъ разсердилась Мадонна! — описывалъ мнѣ свои злоключенія одинъ изъ нихъ.

— Отчего?

— Каждый день мимо Белинцоны идутъ поѣзда, полные форестьеровъ, и все далѣе на югъ… Никто не останавливается здѣсь… Padre Atanaso убѣждалъ насъ сдѣлать ему пожертвованіе, — а ужъ онъ-де вымолитъ у Мадонны путешественниковъ для Белинцоны. Но мы ему ничего не дали… Онъ и за нашихъ контрабандистовъ плохо молится… Они ему чистоганомъ десять золотыхъ заплатили, но только не помогло!

— Почему?

— Э, какъ почему. Всѣхъ перехватали итальянскіе доганьеры! Я такъ думаю, просто нашъ padre не въ милости у Мадонны. Вотъ и все. Онъ-то ей, положимъ, и молится, — да она его знать не хочетъ. Будетъ она каждаго дурака слушать… Вотъ padre въ Каденаццо — другое дѣло. Тамошняго капеллана Мадонна любитъ, и о чемъ онъ ее ни попроситъ — она уже сдѣлаетъ! Мы все думаемъ у епископа выпросить себѣ этого «padre». Сами подумайте, намъ изъ-за толстаго Atanaso не умирать же съ голоду. Ему-то хорошо на даровыхъ индюкахъ!

Даровые индюки — мѣстный обычай. Каждый праздникъ, — считая и воскресенья, — прихожане, по очереди, подносятъ своему духовному отцу индюка, а если онъ сумѣетъ имъ понравиться, то индюки будутъ приподноситься ему ежедневно.

Белинцона, тѣмъ не менѣе, не заслуживаетъ такого невниманія со стороны туристовъ, жадныхъ до красивыхъ видовъ. Едва ли часто вы встрѣтите такіе уголки, которыми богаты окрестности этого швейцарско-итальянскаго городка. Во-первыхъ, имъ замыкается долина С.-Готарда, и за нею начинается чудная гладь бассейна Лаго-Маджіоро. Во-вторыхъ, на окрестныхъ горахъ деревушки такъ хороши, что разъ пошелъ туда, не уйдешь иначе, какъ сохранивъ въ душѣ самое поэтическое воспоминаніе объ этихъ счастливыхъ захолустьяхъ. Взойдите, напримѣръ, на Castello di Svitto. Посмотрите, какъ онъ строенъ, законченъ и хорошъ на своемъ холмѣ, точно на пьедесталѣ, не высокомъ, чтобы размѣры и красота его не пропадали для васъ. Зубчатыя стѣны кругомъ, за ними второй рядъ такихъ же, выступающихъ четырехгранными башнями. Внутри нѣсколько прижавшихся одна къ другой высокихъ башенъ, и одна въ центрѣ. Все это такъ цѣльно, что съ полнымъ неумѣньемъ, а все же вы попытаетесь зарисовать его въ свой путевой альбомъ. И какъ отсюда направо и налѣво мрачны, грандіозны массы швейцарскихъ Альпъ. Между ними — равнина, зелень которой, точно эмалью, покрываетъ ее. По этой эмали привольно и лѣниво течетъ, извиваясь и разбрасывая свои рукава, Тичино; вдали, точно брошенный великаномъ серебряный щитъ, блеститъ гладь Lago Magiore. Въ прозрачномъ воздухѣ, подъ синимъ небомъ, всѣ краски живутъ и ласкаютъ взглядъ. Вы начинаете понимать, почему здѣсь родилось и воспиталось столько художниковъ, музыкантовъ, поэтовъ. Поневолѣ станешь такимъ среди этой природы. И, дѣйствительно, населеніе Белинцоны и ея селъ: Риверы, Виры, Меццовино, Сиджирино, Торичелли, Беттиры, Гравезано и Біоржіо — славится артистическими наклонностями. Оно дало Италіи скульпторовъ, художниковъ, архитекторовъ. Есть здѣсь много артистическихъ фамилій, гдѣ эти занятія передаются отъ отца къ сыновьямъ. Они уѣзжаютъ отсюда зарабатывать свой хлѣбъ въ Америку, Россію, Египетъ, — но неизмѣнно, «сдѣлавъ маленькое состояніе», возвращаются назадъ — воспитывать для той же дѣятельности свое нисходящее поколѣніе. Нѣкоторыя изъ этихъ семей дали искусству не однихъ ремесленниковъ, но и выдающихся по своимъ талантамъ людей. Такова фамилія Альбертини изъ Бедано. Есть извѣстные въ Италіи художники, архитекторы и скульпторы Альбертини, и они всѣ прибавляютъ съ гордостью — «мы изъ Бедано».

Белинцона даже хвастается тѣмъ, что она разослала дѣтей своихъ во всѣ концы міра.

— Спросите въ Буэносъ-Айресѣ, Ріо-Жанейро, Вальпарайзо, въ Шанхаѣ, Іеддо, Москвѣ, Петербургѣ, Таганрогѣ, Одессѣ — есть ли кто изъ Белинцоны, или лучше даже не спрашивайте, а идите къ первому попавшемуся скульптору, и, если онъ итальянецъ — онъ будетъ отсюда!

Такъ, по крайней мѣрѣ, разсказывалъ мнѣ пріятель въ Белинцонѣ, «пріятель», ставшій такимъ, благодаря письмамъ, какими меня снабдилъ сюда Сальваторе Фарина.

Белинцону со всѣхъ сторонъ сжали мрачныя горы, подавляющія своимъ величіемъ… Тамъ, гдѣ онѣ ниже, отсутствіе титаническихъ размѣровъ наверстывается романтическимъ хаосомъ скалъ, расщепленныхъ и изорванныхъ утесовъ. Ближе къ Белинцонѣ — стали три холма, на которыхъ, какъ я уже говорилъ, кантоны, завоевавшіе этотъ край, поставили сѣть замковъ. Если у васъ мало времени, загляните хоть на швицкій… Самый путь къ нему по узкимъ улицамъ, ступеньками мимо старыхъ домовъ съ гербами громкихъ фамилій — живописенъ и интересенъ. Тамъ, гдѣ эти переходы прекращаются, начинаются тропинки, выбитыя въ каменномъ тѣлѣ утеса. Особенно весною и лѣтомъ. По сторонамъ пышные сады; лавры рядомъ съ тучнымъ виноградомъ, часто перевивающимъ ихъ и ласкающимся къ нимъ свѣжими нѣжными листьями; яркіе алые цвѣты гранатовыхъ деревьевъ жадно раскрыли уста и не надышатся этимъ воздухомъ, гдѣ нѣга долинъ, переполненныхъ зноемъ, умѣряется прохладою горъ; жасмины до такой степени напоили все своимъ ароматомъ, что часто голова начинаетъ кружиться, и не знаешь, въ какое заколдованное царство попалъ! Фиговыя деревья раскидываются со всей роскошью и силою южной растительности. Цикады такъ звенятъ, что, кажется, каждый листъ звучитъ здѣсь восторженно и громко; ящерицы — яркія, съ глазами, похожими на вкрапленные драгоцѣнныя камни, — шмыгаютъ во всѣ стороны, разбѣгаясь отъ одного шума вашихъ шаговъ. Солнце бьетъ прямо въ старый порталъ, изъ-подъ котораго на васъ смотрятъ грозныя каменныя лица, легендарныя, таинственныя, поэтическія, окутанныя въ дымку преданій… Снизу изъ Белинцоны вамъ кажется, что замокъ живетъ до сихъ поръ — здѣсь вы видите, что внутри онъ уже рухнулъ или собирается рушиться… Пустынныя залы. Въ главной башнѣ — безмолвіе. Около — колодецъ; близъ него каменный столъ и сѣдалища кругомъ; надъ ними старое и могучее дерево раскинуло вѣтви, бросая непроницаемую тѣнь на эту часть замковаго двора. Кой-гдѣ плющъ такъ заткалъ и снаружи, и внутри обнаженныя стѣны, что до нихъ не доберешься…

Къ сожалѣнію, въ Белинцонѣ нѣтъ описанія этого замка. О немъ народъ разсказываетъ сказки и поетъ пѣсни, но мѣстные ученые почему-то этимъ не занимаются. А, можетъ быть, и лучше. Сильнѣе говоритъ воображеніе, и изъ «мрака временъ» величавѣе встаютъ призраки… Меня хорошенькая пастушка увѣряла, что стоитъ сюда прійти въ рождественскую ночь — и всѣ залы этихъ башенъ увидишь полными закованныхъ въ сталь и желѣзо воиновъ, прелатовъ въ красномъ и дамъ въ бархатѣ и атласѣ. Они безмовно молятся у разбитыхъ алтарей, горящихъ безчисленными огнями; но вѣчный врагъ поэтическихъ сказокъ и фантазій изъ міра таинственнаго — деревенскій пѣтухъ — и сюда вноситъ свой отрезвляющій, реалистическій диссонансъ. Стоитъ ему только крикнуть, и видѣнія разсыпаются, огни тухнутъ, рыцари, прелаты и дамы исчезаютъ, и пустынныя залы опять полны только луннаго свѣта и тишины!..

Деревень, виллъ, парковъ — кругомъ точно насыпано. Какъ хороши отсюда Сементина, Монте-Карассо и Гордуно…

Самая Белинцона очень красива. Ея главная площадь съ аркадами вокругъ, высокія колокольни Церквей св. Стефана и св. Петра, величавый фасадъ собора — все это отстроено на такомъ небольшомъ пространствѣ, что вамъ кажется, будто весь городъ нарядился въ стѣны этихъ величавыхъ сооруженій… Вы начинаете понимать, почему столько крови было пролито за этотъ клочекъ земли, ничтожный по размѣрамъ, но не по значенію. Это ключъ къ долинамъ С. Готарда, слѣдовательно, и всей Швейцаріи, это — ворота въ Левентину… На зданіяхъ и церквахъ Белинцоны поэтому вы читаете всю ея исторію. Вотъ щитъ со змѣей, захватившей ребенка въ пасть. Это гербъ повелителей Милана, герцоговъ Висконти — они пядь за пядью отвоевывали этотъ край, устилая его трупами своихъ воиновъ, и крѣпко было засѣли въ немъ… Отнявши у нихъ Миланъ, Сфорцы объявили себя также и властителями Белинцоны и долго отстаивали ее отъ швейцарцевъ. Но для послѣднихъ вопросъ о Белинцонѣ былъ вопросомъ жизни или смерти. Они знали, что изъ Белинцоны врагъ всегда и легко можетъ ворваться въ долины Гельвеціи. Швицъ, Ури и Унтервальденъ поэтому истощили всѣ усилія, пока не захватили, наконецъ, въ руки эту драгоцѣнную котловину съ окружающими ее позиціями. По этому же самому Швейцарія назначила Белинцону главнымъ городомъ всего тессинскаго кантона, несмотря на то, что есть мѣста болѣе населенныя и промышленныя… Она устроила въ монастырѣ урсулинокъ — «правительственный домъ», который, въ свою очередь, скульпторъ Вела украсилъ статуями.

Здѣсь именно попробовали было монахи упраздненныхъ монастырей потребовать у властей ихъ воскрешенія. За монаховъ вступился папа, Франція тоже хлопотала за нихъ. Но республиканское правительство неспособно къ полумѣрамъ и компромиссамъ, по крайней мѣрѣ, въ Гельвеціи. Оно, безъ церемоніи, вмѣсто отвѣта объявило слишкомъ притязательныхъ святыхъ отцовъ — изгнанными… Оставшихся, несмотря на это, мѣстныя власти заставили отработать принудительно стоимость ихъ перевозки до границы и выбросили туда… Съ тѣхъ поръ все вліяніе старыхъ монастырей перешло къ священникамъ, но эти здѣсь не смѣютъ агитировать противъ центральной власти. Оно имъ и невыгодно, потому что въ самой Италіи духовенство не пользуется такими доходами какъ здѣсь. Они настаиваютъ только на одномъ: чтобы школы находились въ ихъ рукахъ; до сихъ поръ это и удалось. Потомъ, когда монахи ужъ перестали быть грозными, ихъ допустили вернуться, и мы видѣли, какъ эта братья переполнила Лугано и его окрестности. Нынѣ, впрочемъ, уже поднятъ вопросъ о тессинскихъ школахъ, и система воспитанія и обуученія въ нихъ, кажется, станетъ строго государственной,

Въ слѣдующій разъ, когда я пріѣхалъ въ Белинцону, въ ней была устроена… не шутите — передвижная выставка итальянскихъ художниковъ! И далеко не дурная. Я не знаю, кто ее организовалъ — здѣсь были, по крайней мѣрѣ, замѣчательнѣйшія изъ картинъ миланскихъ, римскихъ и неаполитанскихъ художниковъ, въ свое время красовавшихся на парижской всемірной выставкѣ.

Италія пережила великую эпоху, соединилась, окрѣпла и изъ географическаго понятія, какимъ ее считалъ Меттернихъ, выросла въ живой организмъ. Должно быть, творчество ея слишкомъ истощилось на этомъ. Въ самомъ дѣлѣ, послѣ Маццини, Гарибальди, Кавура, Виктора-Эммануила и цѣлой плеяды блестящихъ поэтовъ, композиторовъ, писателей, она въ послѣднее время, въ области изящныхъ искусствъ, не дала никого, кто бы хоть немного переросъ посредственность. Все прилично гладко, скромно и банально, точно эти господа работаютъ на русскіе иллюстрированные журналы. Нигдѣ это впечатлѣніе не было такъ сильно, какъ въ галлереѣ живописи на Марсовомъ полѣ, и еще болѣе оно опредѣлилось впослѣдствіи, когда тѣ же картины стали возить по разнымъ городамъ и, между прочимъ, доставили сюда. Сравните итальянскихъ живописцевъ съ испанскими. У этихъ — молодость, мощь, яркость. Изъ-подъ каждаго удара кисти брызжетъ талантомъ, какъ изъ-подъ молота огнемъ. Тутъ дерзкое исканіе своихъ, непроторенныхъ путей, страстная жажда подмѣтить въ природѣ черты, мимо которыхъ человѣчество шло, ихъ не замѣчая. Иногда романтическое преувеличеніе страсти, но никогда и нигдѣ — блѣдности, анеміи. У итальянцевъ иное дѣло! Большинство ихъ художниковъ пишетъ, какъ учители рисованія. Каждаго можно пригласить сейчасъ на эту должность въ гимназію. Такъ у него все педантически правильно, рисунокъ исправенъ, краски умѣстны; нѣтъ одного, безъ чего все это мертво: нѣтъ души, нѣтъ таланта. Все старательно. Видно, что авторы потѣли надъ этими полотнами, желая создатъ что-то, и создали: всякій директоръ департамента можетъ повѣсить у себя не только въ гостиной, но и въ канцеляріи любую изъ этихъ картинъ. Она никого не будетъ шокировать, но никого не заставитъ и задуматься. Можно предположить, что или въ Италіи поблекло небо, потускнѣло солнце, моря не зыблются осіянною лазурью, магноліи, гранаты, апельсины и лимоны не блещутъ яркою зеленью, померанцы не рдѣютъ, какъ золото, или что мѣстные художники пишутъ въ шорахъ и въ черныхъ очкахъ — такъ все это узко и вяло. Ни передъ одною изъ этихъ картинъ въ васъ не вспыхнетъ чувство негодованія, не разгорится жажда благородной мести, не зародится страстное исканіе подвига. Полное торжество академической мертвечины. Правда, Доменико Морели здѣсь отсутствовалъ. Но онъ уже умеръ, для настоящихъ «современныхъ, молодыхъ» maestri. Талантливой молодежи — этого залога для будущаго — вы напрасно стали бы искать здѣсь!..

Читая страстныя статьи итальянскихъ критиковъ искусства, я ожидалъ совсѣмъ иного. Увы! приходилось и на сей разъ убѣждаться, что ихъ діапазонъ слишкомъ высокъ, и на прославленныхъ ими геніевъ слѣдуетъ смотрѣть, обернувъ бинокль обратно, чтобы уменьшить ихъ въ нѣсколько десятковъ разъ — тогда только не ошибешься. Въ самомъ дѣлѣ, каталогъ указывалъ сто два имени, но изъ ста восьмидесяти картинъ едва ли пришлось бы назвать десять талантливыхъ и оригинальныхъ. Я, по крайней мѣрѣ, при всемъ моемъ оптимизмѣ, не берусь за это. Не «Sagna» же Армениза остановитъ васъ. О Рафаэлѣ Арменизе — миланцѣ — Сонцоньо и Тревесъ, пользовавшіеся его дѣйствительно удачными иллюстраціями въ ихъ изданіяхъ, прокричали чуть ли не какъ о геніи. Но какъ только онъ выставилъ свои серьезныя и большія картины — тотчасъ же послѣдовало разочарованіе. Воскресить онъ ничего не воскресилъ, даже въ своихъ картинахъ ничего своего не далъ. Силуэтъ стараго собора не дуренъ. Не лишены жизни толпа молящихся у алтаря, воздвигнутаго въ полѣ, не бездарны эти музыканты вдали. Есть теплый колоритъ. Но вы смотрите и вспоминаете — у кого же изъ прежнихъ художниковъ я видѣлъ то же самое. «Съ кого списываетъ великій Арменизе»? Немало картинъ такихъ, что всѣмъ улыбнуться хочется. Вспоминаются россійскія выставки — съ ихъ наивностью и самообожаніемъ. «Povera madré», берегъ ручья, и еще берегъ ручья, и ручей въ берегахъ, и «у ручья», и опять «мать», «бѣдная мать», «несчастная мать» «счастливая мать» и т. д., безъ конца. Смотрите, и память вамъ рисуетъ, какъ во время оно, когда вы считали каждый альбомъ провинціальной барышни дѣломъ серьезнымъ, вы вписывали ей туда и берега ручья, и бѣдныхъ матерей — въ томъ же родѣ, только на выставкѣ оно получше и побольше. Такъ что, когда, наконецъ, вы встрѣтите нѣчто въ родѣ Ave Maria римскаго художника Аццето Корелли — вы отдыхаете душой и восклицаете: «Наконецъ-то!» Но, увы, Содомъ не могъ быть помилованъ за то, что въ немъ жилъ добродѣтельный Лотъ, такъ и одно полотно Корелли не спасло всей выставки. Оно выписано превосходно: пышная нива; колосья, словно въ истомѣ, склонились подъ собственною тяжестью. Зерно налилось золотомъ. Много творческихъ силъ въ этой благословенной почвѣ. Весело работалось жнецамъ, — они забыли даже, что вечеръ близко — и вдругъ раздалось торжественное: «Ave-Maria». Вы чувствуете и видите, что на всѣхъ этихъ лицахъ — разомъ отразилось благоговѣніе. Что-то мистически-таинственное, полное дѣтской вѣры и трогательной кротости, разлилось кругомъ. Вы сами заканчиваете за этихъ поселянъ: piena di grazia. И всѣмъ хочется обрѣсти способность молиться, какъ молятся дѣти. И какъ все покойно кругомъ, какъ тихо подступаетъ ночь! Звѣздная и ясная, она сумерками и прохладой дастъ отдохнуть землѣ, истомившейся отъ страстной ласки горячаго южнаго солнца. Жнецы написаны прекрасно. Нужно или самому родиться и вырасти между ними, или обладать большою силою таланта, чтобы такъ усвоить ихъ міросозерцаніе и передать его. Вы ищите долго чего нибудь подобнаго этой картинѣ — и, разумѣется, напрасно. Идутъ безчисленныя «Венеціи», «Итальянскія озера», неаполитанскіе типы, но вы хорошо помните, что англичане, нѣмцы, американцы гораздо лучше, вѣрнѣе, и несравненно «больше по итальянски» пишутъ это, чѣмъ сами итальянцы. Странное дѣло, вы то же самое замѣтите и у ихъ романистовъ. И они перестали чувствовать красоту своей природы и замѣнили въ этомъ случаѣ свободное, капризное и причудливое творчество признаннымъ шаблоннымъ трафаретомъ. Разочарованія слѣдуютъ одно за другимъ: вотъ воспѣтый мѣстными критиками итальянскій художникъ Даль-Ока-Біанко. Смотрите вы — и невольно думаете: ужъ не пожухла ли картина. Если и потускла — осталась бы печать таланта въ линіяхъ, очертаніяхъ, въ замыслѣ, вы угадали бы потускнѣвшую прелесть ея. Но угадывать нечего. Идете дальше, чтобы передъ картинами Чезаре-Детти испытать то же самое. Этотъ свои «свадьбы при Генрихѣ III» какъ будто пишетъ только для того, чтобы итальянскіе тенора знали, какіе костюмы носили тогда и какъ въ нихъ слѣдуетъ держаться. Вамъ жаль усилій, потраченныхъ художникомъ на воспроизведеніе атласа, бархата, парчи. Одна наивная белинцонка, остановившись, спросила мужа: «Какъ ты думаешь — почемъ этотъ шёлкъ? Я думаю, меньше семи лиръ не отдадутъ за метръ»? А «дѣти Каина», а "Александръ въ Персеполисѣ? "Неужели эта толстая, выкормленная на неаполитанскихъ макаронахъ бабища съ Санта-Лучіи и есть красавица, сгубившая македонскаго полубога! Нужно имѣть вкусъ партенопейскаго ладзарони, чтобы увлекаться такими пузырями. Неужели въ Италіи даже «натуры» не стало, и Симони предпочелъ эту за вѣсъ. Нѣтъ. Вонъ проходитъ одна поселянка изъ-подъ Белинцоны — вся красота, грація и изящество!.. Я бы хотѣлъ видѣть Альму Тадема передъ картиною Симони, передъ этимъ поруганіемъ дѣйствительной прелести угасшаго міра.

Изъ Белинцоны въ Локарно — совѣтую ѣхать въ коляскѣ. Это удовольствіе стоитъ недорого. Я заплатилъ всего 10 франковъ, и кучеръ счелъ себя очень счастливымъ, нѣсколько разъ повторивъ мнѣ, что за мое здоровье онъ выпьетъ сегодня бутылочку добраго «біаско». Самъ по себѣ онъ былъ тоже достопримѣчательностью. Во-первыхъ, во времена они, «онъ дѣлалъ Италію»; во-вторыхъ, за это дѣланіе австрійцы его держали въ крѣпости три года, заставляя работать до тѣхъ поръ, пока онъ, съ опасностью жизни, не бросился въ Дунай и не пробрался вплавь на другую сторону. Исторія его бѣгства — цѣлая Одиссея, въ концѣ которой онъ попалъ къ Гарибальди и дрался подъ его начальствомъ. Тутъ онъ былъ раненъ, и, когда итальянское правительство впослѣдствіи предложило ему землю, онъ гордо отказался… Cario Marcone — такъ его зовутъ — предпочелъ вернуться домой въ Белинцону и наслѣдовать промыселъ своего отца, т. е. сдѣлался извозчикомъ.

— Отчего же вы не остались въ Италіи, которую «дѣлали»?

— Потому что я швейцарецъ!

— Зачѣмъ же вы тогда рисковали собою, сидѣли въ тюрьмѣ и мѣшались но въ свое дѣло?

— Какъ почему? но вѣдь я итальянецъ.

— Прекрасно… Теперь, значитъ, остается только Италіи, чтобы быть единой и нераздѣльной, присоединить къ себѣ Тріентъ. Не правда ли?..

— Да, да! — закивалъ онъ головою. — Это превосходно, весь вообще итальянскій Тироль съ Арко, Ровередо и другими городами…

— Но и тогда еще дѣло не будетъ кончено.

Онъ круто повернулся ко мнѣ и улыбнулся, подмигивая.

— Синьоръ говоритъ о Тріестѣ и Истріи.

— Нѣтъ, это славянская земля… Я думаю о тичинскомъ кантонѣ.

— О Тичино!

— Да… Развѣ васъ это удивляетъ? — Синьоръ хочетъ, чтобы Тичино съ Болинцоной присоединили къ Италіи.

— Ну, еще бы…

— Нашъ швейцарскій Тичино?.. Это невозможно… Тогда мы всѣ пойдемъ драться съ итальянцами, и я первый. Я еще недостаточно старъ, чтобы оставаться дома. Да, мы, синьоръ, тогда всѣ вооружимся.

«Вотъ тебѣ и на! — думалъ я, — что же онъ такое: итальянецъ или швейцарецъ»?

Не такъ давно итальянское общество «любителей отечественной старины» изъ Рима прислало сюда своихъ сочленовъ для открытія и здѣсь своего отдѣла. Передъ отъѣздомъ, эти господа были приняты Криспи въ тайной аудіенціи. Явившись въ Белинцону, они прочли публичныя лекціи, разбросали тысячи брошюръ о научныхъ цѣляхъ отдѣла и, наконецъ, основали сей послѣдній. Увы, онъ просуществовалъ только мѣсяцъ! Дѣло въ томъ, что черезчуръ ретивые эмиссары Криспи, предполагая почву подготовленною въ достаточной степени, предложили на очередь вопросъ о сліяніи кантона Тичино съ Италіей. Свирѣпые итальяноманы-тичинцы немедленно обратились въ еще болѣе свирѣпыхъ швейцарцевъ и выгнали изъ собранія почтенныхъ ученыхъ, пользовавшихся «неограниченнымъ довѣріемъ Криспи». Какъ-то въ кантонѣ Тичино, нѣсколько лѣтъ тому назадъ, произошли безпорядки. Меньшинство клерикальное и консервативное захватило въ свои руки представительство. Большинство подавило и выгнало сихъ послѣднихъ. Дошло дѣло даже до феерій съ выстрѣлами, военною силою, судомъ и т. д. Но когда во всемъ этомъ обнаружились мягкія лапки г. Криспи — немедленно обѣ партіи примирились, и все было закончено. «Инцидентъ оказался исчерпаннымъ», какъ выражаются наши предсѣдатели акціонерныхъ собраній.

Мимо насъ смѣнялись горы, одна красивѣе другой, утесы все причудливѣе и неожиданнѣе; водопады разбивались въ серебряныя облака пѣны и ревѣли внизу въ выбитыхъ ими воронкахъ… На утесахъ громоздились сѣрыя, какъ орлиныя гнѣзда, деревни. Казалось, что ихъ балконы прислонены прямо къ отвѣсамъ скалъ. Страшно было за тѣхъ, которые живутъ въ нихъ… Такія деревни — и у самыхъ облаковъ, на вершинахъ горъ, на ихъ сѣдловинахъ. Часто онѣ казались не собраніемъ домовъ, а просто гребнемъ горы; только всматриваясь, мы различали въ этомъ гребнѣ и силуэты сѣрыхъ зданій, и колокольни церквей, и порою башни… По пути — женщины, дѣти и ослы. Такихъ красивыхъ дѣтей, какъ и такихъ глубокомысленныхъ ословъ, я еще не видалъ до тѣхъ поръ. Они бѣжали мимо, встряхивая ушами и звеня сотнями подвѣшенныхъ къ нимъ бубенчиковъ. Часто у самой дороги начинались зубчатыя стѣны и зигзагомъ шли вверхъ на самое темя утеса или горы, гдѣ уже онѣ раздвигались въ цѣлый замокъ съ главною большою и нѣсколькими маленькими башнями… Деревни, выступившія на дорогу, перекинули свои постройки на другую сторону, въ аркахъ, подъ которыми улицы идутъ въ прохладной тѣни… Часто жилья эти своими сводами перешагнули черезъ ручьи, заваленные каменьями. Каменьями же, снесенными съ горъ, перегорожено въ нѣсколькихъ мѣстахъ и Тичино, или Тессино; здѣсь это совсѣмъ альпійская рѣка, только зелень по сторонамъ — итальянская… Я любовался ущельями: — въ голубой глубинѣ ихъ, точно въ туманѣ, вдругъ выдвигаются снѣговыя вершины затерявшихся въ гельветской глуши исполиновъ. Рѣка — дѣлаетъ извивъ за извивомъ… Дорога великолѣпно содержится — ни разу не качнуло экипажа. Ровно, какъ на столѣ!.. Навстрѣчу, за первою большою деревней, стали попадаться женщины съ корзинами за спиною. Въ корзинахъ виноградъ или выжимки. Была поздняя осень. Въ селахъ — на улицахъ жмутъ вино. Изъ одной бочки оно черезъ отверстіе льется густою кровью въ чаны… Именно алою кровью… «Кровью земли»! Запахъ свѣжаго винограднаго вина на улицахъ — тогда какъ за деревнями пахнетъ розами…

Виноградъ здѣсь великолѣпенъ, и вино — превосходно. Его въ продажѣ нѣтъ — внѣ Тичино. Это свидѣтельствуетъ о богатствѣ страны. Она живетъ другими производствами, а своимъ винодѣліемъ пользуется сама.

— Наше вино и наши женщины служатъ только намъ! — говорятъ съ простодушнымъ цинизмомъ тичинцы…

— Соки нашей земли, ея кровь — вино — только для ея дѣтей…

Французы пробовали было дѣлать здѣсь закупки, но мѣстные винодѣлы отказывали имъ.

— Мы сами выпьемъ наше вино, — отвѣчали они имъ.

Большими количествами оно не продается. Если оказывается лишнее, его выдерживаютъ въ погребахъ на будущее время.

Швейцарія вообще не можетъ похвастаться своимъ виномъ. На Женевскомъ озерѣ, гдѣ, напр., виноградъ великолѣпенъ — вино отвратительно. Оно кисло и отзывается запахомъ сѣры. Мѣстные хозяева, впрочемъ, и не стараются. Для нихъ оно хорошо, — а для чужихъ хлопотать не стоитъ. Вообще, эта страна почти ничего своего не производитъ. Она живетъ путешественниками и въ индустріи не нуждается, Въ самомъ дѣлѣ, какое производство можетъ доставить ей столько: ежегодно въ Швейцаріи живутъ и черезъ Швейцарію съ остановками прослѣдываютъ около семисотъ тысячъ путешественниковъ. Если каждый оставитъ здѣсь по 500 франковъ, то и это дастъ ея кантонамъ кругленькій капиталъ въ 350.000,000 франковъ. Сыровареніе производится тамъ, гдѣ путешественниковъ мало, въ кантонахъ, остающихся въ сторонѣ. Шелковое производство — около Цюриха, куда тоже туристы не ѣздятъ. Прибавьте къ этому около 200,000 ч. англичанъ, нѣмцевъ, французовъ, славянъ, итальянцевъ, которые живутъ здѣсь постоянно, и вы поймете, что Швейцаріи незачѣмъ заботиться развить свою собственную индустрію. Это единственный ввозъ живого товара, который гораздо выгоднѣе всякаго вывоза… Поэтому нисколько не удивительно, что страна пробавляется пустячками: деревянными и костяными издѣліями, игрушками весьма грубаго свойства и т. д. Невшатель и Женева — не въ счетъ съ ихъ большимъ часовымъ производствомъ. Невшатель — внѣ пріѣзда и остановокъ туристовъ, а Женева и до присоединенія къ Швейцаріи была промышленною и производительною страной.

Наконецъ, вдали показался на высотѣ, очевидно, старый монастырь… Онъ, точно бѣлая птица, опустился на остріе утеса, чтобы съ такою же силой распахнуть крылья и ринуться въ пространство передъ нимъ… Внизу — красивый городокъ, весь освѣщенный солнцемъ, въ рамкѣ пышныхъ садовъ… Горы обитаемы и воздѣланы до верхушекъ… На каждой террасѣ, на каждой площади ихъ — виллы. Далѣе, — голубая ширь, недвижная, нѣжная, соперничающая съ небомъ въ живости и прозрачности красокъ, въ ихъ мягкости и красотѣ…

— Lago Magiöre, — щелкнулъ кнутомъ въ ту сторону кучоръ.

— Локарно!.. — и онъ съ торжествомъ показалъ на городокъ и бѣлую церковь на высотѣ.

---

1. Guardia — городской муниципальный стражъ.
2. Да здравствуетъ король!
3. Квестурино — городской стражъ.
4. Какой попугай глупый.
5. Не правда ли, какой прекрасный видъ?
6. Prete — священникъ.
7. Немного, сударыня, немного.
8. Скажите мнѣ, милыя птички!
9. Ахъ, батюшка, возможно ли это?
10. Porta venezia — одинъ изъ выѣздовъ (прежде, когда Миланъ былъ обнесенъ бастіонами — ворота), гдѣ стоитъ таможня городская.
11. Крестьяне въ комскихъ палестинахъ знаютъ индюка только на Пасху!
12. Таможенные.
13. Генераломъ оказался Козьма Мининъ.
14. Чисто итальянское выраженіе, значитъ: «какой прелестный кусочекъ женщины». Такъ здѣсь выражаютъ свой восторгъ по поводу красивыхъ дамъ.