Лазурный край (Немирович-Данченко)/Версия 4/ДО

Лазурный край
авторъ Василий Иванович Немирович-Данченко

Опубл.: 1890. Источникъ: az.lib.ru • Часть четвертая.

АПРѢЛЬ БИБЛІОТЕКА СѢВЕРА. С.-ПЕТЕРБУРГЪ. Изданіе Н. Ѳ. Мертца. 1896.

Василій Немировичъ-Данченко.

Лазурный край.
Очерки, впечатленія, миражи и воспоминанія.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ.

НА ЛАГО-МАДЖІОРЕ.

I.

Лаго-Маджіоре (Большое озеро) мѣстные патріоты иначе не называютъ, какъ «наше море»…

— Вы уже плавали по «нашему морю»?

— Вы видѣли «наше море»?

Какъ это ни было комично, но вопросы предлагались съ такою наивною увѣренностью, въ глазахъ у спрашивавшаго свѣтилось столько восторженнаго обожанія къ своему Маджіоре, что я никогда не позволялъ себѣ смѣяться надъ этимъ.

— Помилуйте, на другомъ морѣ меньше ходитъ пароходовъ, а недавно здѣсь была буря, разбившая пятнадцать судовъ…

Суда, между нами, простыя «бателло», лодки съ краснымъ верхомъ, какъ во всякомъ фургонѣ нашего западнаго края; но, тѣмъ не менѣе, онѣ были разбиты, — честь и слава мѣстному «морю»!

Вообще, надо сказать, что ни на одномъ изъ озеръ, включая даже Лаго-ди-Комо, пароходство не устроено съ такими удобствами, какъ здѣсь… Кстати, право Лаго-Маджіоре на имя «моря» основывается и еще кой на чемъ.

— Ну, какое это море? — усомнился разъ англичанинъ. И на свое горе. Озеро разволновалось — хоть бы и настоящему морю въ пору, — и просвѣщенный мореплаватель сталъ первою жертвою этой бури. Сначала онъ, поблѣднѣвъ, меланхолически смотрѣлъ за бортъ, потомъ, очевидно желая обнаружить твердость въ бѣдствіяхъ, потребовалъ себѣ коньяку, но, не успѣвъ донести его до мѣста назначенія, вернулъ «морю» только-что проглоченный обѣдъ.

Итальянецъ торжествовалъ. Онъ подбѣжалъ къ несчастному.

— Что же, и это, по вашему, не море?

Англичанинъ упорно моталъ головой.

— Но у васъ вѣдь морская болѣзнь, и вы ее получили на Маджіоре, слѣдовательно, это — настоящее море.

Я думаю, бѣдный лондонскій купецъ предпочелъ бы въ данномъ случаѣ не настоящее — настоящему.

По берегамъ озера проведены великолѣпныя дороги, всюду существуютъ прекрасныя сообщенія омнибусами, почтовыми каретами, въ каждомъ крошечномъ пунктѣ вы найдете — и очень дешево — коляску. Есть нѣсколько паровыхъ трамваевъ и, сверхъ того, по всей восточной окраинѣ идетъ желѣзная дорога… Чего жь вамъ лучше? Города расположенные вдоль Маджіоро, съ прелестными окрестностями, недорогими и комфортабельными отелями.

Маджіоро не такъ съужено, какъ картинная галлерея Комскаго озера, его берега не такъ грандіозны, какъ Гардскія; тѣлъ не менѣе оно представляетъ очень оригинальныя красоты: просторъ голубыхъ водъ, теряющихся въ безконечности; пологіе холмы, окутанные по утрамъ меланхолическими туманами; небо, чудное голубое небо, пристально глядящееся въ лазурное зеркало озера! Взглядъ не такъ стѣсненъ, какъ на Комо — ему часто нѣтъ предѣла, и за береговыми холмами онъ различаетъ вдали снѣговыя вершны швейцарскихъ Альпъ. Здѣсь нѣтъ сутолоки Комскаго озера… Тишина! Кто ее ищетъ — милости просимъ сюда. Разбитымъ нервамъ, душевной устали нужно красивое уединеніе. Этимъ-то красивымъ уединеніемъ и славится Маджіоре… Здѣсь — какъ-то незамѣтно — и старыя боли, и недавнія тревоги укладываются и засыпаютъ душѣ. Ихъ не слышишь, и подъ тихими и мирными впечатлѣніями лѣнивой и счастливой жизни оправляешься и набираешь новыя силы…

Притомъ и англичанокъ здѣсь меньше… а это чего нибудь да стоитъ. Берлинскихъ же нѣмцевъ совсѣмъ нѣтъ, а это уже очень и очень много…

Сколько разъ я ни бывалъ здѣсь — передо мной Маджіоре всегда уходило въ даль спокойною лазурною гладью. Мягко рисовались около него горы, воздухъ къ полудню такъ прозраченъ, что въ немъ угадывались въ своей величавой глуши ледяные вѣнцы швейцарскихъ великанонъ. Здѣсь — Швейцарія сливается съ Италіей. Лаго-Маджіоре соединяетъ суровую красоту первой съ нѣжною улыбкой Апенинскаго полуострова. Въ самое жаркое лѣто — зной на озерѣ далеко не такъ томителенъ, какъ на Комо или въ Лугано. Повсюду чувствуется какое-то освѣжающее дыханіе, точно Савойя съ одной и Альпы съ другой стороны вѣютъ вмѣстѣ на озеро удивительной прохладой… Оно все — въ нынѣшнемъ днѣ. Здѣсь очень мало оставили слѣдовъ прошлые вѣка. Міровыя событія обходили этотъ уголокъ. Магистральныя линіи кровавыхъ переселеній, набѣговъ, завоеваній — были въ сторонѣ. Оттого Лаго-Маджіоре и въ прошломъ оставалось такимъ же кроткимъ и мирнымъ.

Римляне называли это озеро Laeus Verbanus и, какъ кажется, но особенно любили его; по крайней мѣрѣ, на здѣшнихъ берегахъ менѣе всего остатковъ ихъ сооруженій, виллъ, дорогъ, какими, по всей справедливости, хвалятся Комское и Гардское озера… Латинскіе поэты не славили ихъ въ своихъ стихахъ, богачи не строили на берегахъ Вербано мраморныхъ домовъ и но развратничали въ нихъ; натуралисты не производили здѣсь изслѣдованій и ораторы не ссылались на него въ громкихъ рѣчахъ.

Происхожденіе этихъ озеръ относится къ тому времени, когда ледники южнаго склона Альпъ, обнажая занятыя ими пространства, мало по малу открывали пади, полныя теперь голубыхъ водъ. Когда долины Пьемонта и равнина Ломбардіи были заливами Адріатики, эти впадины, дно которыхъ ниже морскаго уровня, являлись глубокими и извилистыми фіордами, въ родѣ такихъ же въ Норвегіи. Соленая вода мало по малу исчезала отъ таянія ледниковъ, бассейны фіордовъ закрылись и осталось только нѣсколько рукавовъ прѣсной воды, удержавшихся между стѣнами горъ и наступающею массою глетчера. Съ новою перемѣною климата, ледники начали отступательное движеніе, причемъ впадины бывшихъ фіордовъ были заняты постепенно, вмѣсто льдовъ — лазурными водами озеръ; наносы же, принесенные съ горъ, совершенно преградили морю доступъ къ его прежнимъ заливамъ.

Древніе морскіе берега, говоритъ Э. Реклю, среднее возвышеніе которыхъ надъ уровнемъ моря превышаемъ 400 метровъ, показываютъ, что этотъ большой резервуаръ (Маджіоре), равно какъ западный его заливъ — озеро Орто и восточные — Варезе, Комаббіо и Лугано, ограниченные съ юга древними передними моренами, — составляли одну поверхность воды, разбитую на множество рукавовъ, вдававшихся въ альпійскія долины. Постоянное углубленіе русла мало по малу понизило выходной протокъ и произвело исчезновеніе всего поверхностнаго слоя озерныхъ водъ. Ледниковыя террасы, подточенныя въ своемъ основаніи р. Тичино при выходѣ ея изъ озера, возвышаются нынѣ крутымъ скатомъ болѣо ста метровъ надъ рѣчнымъ ложемъ, точно также каждый изъ потоковъ, замѣнившихъ собою соединительные проливы, — какъ-то: Сиропа, озеро Орто, Трезе, Лугано и различные протоки Варезе, — струится между высокими берегами или, вѣрнѣе, по дну ущелій, промытыхъ постепеннымъ дѣйствіемъ воды. Наносы рѣкъ Тичино и Маджіа до сихъ поръ оттѣсняютъ озеро Маджіоре, на нашихъ глазахъ, пристани должны перемѣщаться постепенно вслѣдъ за убѣгающимъ берегомъ. Гордона, бывшая на озерѣ 700 лѣтъ назадъ, теперь — въ двухъ километрахъ отъ него. Маладино, въ устьяхъ Тичино, безпрестанно передвигается вдоль по берегу. Шестьдесятъ лѣтъ назадъ, суда нагружались болѣе чѣмъ на километръ къ верху у пустынной набережной, окруженной нынѣ развалинами. Заливъ Локарно будетъ впослѣдствіи отдѣльнымъ озеромъ, потому что наносы Маджіо уже и теперь отличаютъ его отъ остальнаго озера.

Площадь Маджіоре равняется 211 кв. километрамъ. Его длина не превышаетъ 66, а самая значительная ширина, между Черро и Мергоццо — 12 километровъ. Глубина его, по однимъ, 675, по другимъ — 850 метровъ. Оно питается водами Монте-Розы и Борнардины. Здѣсь, какъ и на всѣхъ другихъ озерахъ, есть свои вѣтры. Трамонтана — сѣверный, дующій ночью; инверна (inverna) начинающійся съ полудня и падающій вечеромъ. Это періодическіе… Иногда подымается maggiore — съ сѣвера, порывистый и производящій на озерѣ волненіе, mergozzo — самый скверный, съ юга. Его больше всего боятся лодочники. Съ его появленіемъ, озеро пустѣетъ: всѣ бателло заползаютъ въ заливы, подъ охрану пристаней и моловъ. Онъ опрокидываетъ лодки, если онѣ подымаютъ паруса, но не производитъ бури и не волнуетъ озера… Сѣверная часть Маджіоре принадлежитъ Швейцаріи (города Локарно, Аскона, Бриссаго, Вайроно, Маладино). Это пространство почему-то иногда называютъ озеромъ Локарно. Границами являются: на востокѣ Дзенна, на западѣ — Валемара.

Итальянцы, впрочемъ, за послѣднее время начинаютъ поговаривать, что все озеро принадлежитъ королевству. Явились даже учебники; гдѣ школьникамъ внушаютъ, что Лаго-Маджіоро и Лугано — включены въ предѣлы итальянскаго государства… Швейцарцы только смѣются надъ этимъ. «Пускай придутъ сюда и попробуютъ отнять у насъ Тичино»! говорятъ они. Въ Падуѣ одинъ изъ профессоровъ составилъ даже продолженіе итальянской исторіи на XX вѣкъ. По его словамъ оказывается, что «дикая» Россія отброшена за Волгу. Австрія заняла Днѣпръ (по нѣкоторымъ обстоятельствамъ видно, что почтенный ученый не отличаетъ одной рѣки отъ другой) и въ благодарность отдала Италіи весь Тироль, Крайну, Истрію и Далмацію. Черногорію Италія завоевала сама, также какъ и Албанію. Швейцарію она заняла всю своими войсками, ибо Германія, захвативъ половину Франціи и кстати ужъ Pietroburgo и Mosca (Петербургъ и Москву) — насытилась вполнѣ. Италіи же достались Ницца, Марсель и Корсика съ Алжиромъ. Наглотавшись этихъ лакомыхъ кусочковъ, она объявила войну… Австріи, чтобы отнять у нея Боснію съ Герцеговиной, завоевала Грецію съ островами и остановилась только передъ Палестиной и Александріей… Кстати, пораженные храбростью итальянцевъ казаки, когда первые попадались имъ въ плѣнъ, — разрубали имъ грудь и поѣдали ихъ «сердца», чтобы усвоить ихъ мужество!..

II.

Оригинальный городишка — Локарно.

Когда-то онъ стоялъ, прислонившись къ горамъ, на которыхъ теперь живописно расположены его церкви. Но Маджіо — прескверная рѣчушка — все заносила да заносила озеро передъ нимъ; образовалась цѣлая груда песку, и новый городъ по-неволѣ убѣжалъ со стараго мѣста, перешагнулъ черезъ рѣчку и сталъ подвигаться впередъ. Горы съ деревнями остались позади — что даетъ хорошую наживу мѣстнымъ ослятникамъ. Я предпочелъ итти туда пѣшкомъ: обстоятельство, которое разомъ уронило меня въ ихъ мнѣніи. Узенькія улицы "древняго, « — какъ громко называютъ его локарнцы, — города крайне своеобразны. Между ними вдругъ открывается площадь, болѣе самого Локарно. Случайно пришлось натолкнуться на фонтанъ. Надъ нимъ — статуя. Спрашиваю: кому? — оказывается, что это „великій человѣкъ“ и звали его когда-то маркизомъ Маркаччи… Вотъ вдали насупился замокъ. Очевидно, не по душѣ его древнимъ башнямъ сутолока и кипучая дѣятельность будничной толпы, ничего общаго не имѣющей съ его романтическими преданіями… На сосѣднемъ холмѣ — „Madonna del Sasso“. Лавровыя деревья, пышныя манголіи раскидываются по сторонамъ съ невиданною роскошью… На открытомъ воздухѣ цвѣтутъ камеліи; такъ и дразнятъ сѣверянина ихъ бѣлые и розовые цвѣты. Изъ-за каменныхъ заборовъ, съ причудливою щедростью, во всѣ стороны разбрасываютъ свои вѣтви гранатовыя деревья съ красными яркими звоздами, словно пылающими страстной жаждой подъ знойными лучами этого солнца… Говорятъ, весною здѣсь задыхаются отъ аромата, наполняющаго воздухъ Локарно. Онъ опьяняетъ. Горы кругомъ обработаны до самыхъ вершинъ. Куда ни бросишь взглядъ, всюду изъ-за зелени садовъ, по истинѣ сказочныхъ, улыбаются виллы. Громадные дома, отели, мало-по-малу остаются позади. Арки, на которыхъ поставленъ городъ — тоже… Тонкія колокольни церкви словно отбѣжали въ сторону и оттуда уже сторожатъ васъ, глядя вамъ вслѣдъ во всѣ свои сквозныя амбразуры. Виноградники идутъ террасами… Сады… Вдоль садовъ и виноградниковъ лежитъ зигзагами путь вверхъ на холмъ. На холмѣ точно пьедесталъ, откуда незамѣтно растутъ постройки, легко обвитыя колоннами, съ граціозною башенкою вверху… Это и есть Madonna dell Sasso. Когда-то здѣсь былъ монастырекъ и со своихъ мраморныхъ бельведеровъ и террасъ, кровли надъ которыми поддерживаются мраморными же тонкими колоннами, монахи любовались на спокойную и чистую лазурь озера, куда врѣзываются сотни мысовъ, надъ которою ютятся, словно просыпанные, городки и деревни. А внизу, подъ монастыремъ, Локарно весь въ садахъ и цвѣтникахъ. Все это полно нѣги, зноя, улыбающейся и свѣтлой красоты… Зато по другую сторону — открываются снѣговыя вершины суровой Гельвеціи, строгіе контуры утесовъ, мрачные силуэты горъ… Въ самомъ монастырѣ — порталъ Чезаре и Бернардино Лунно…

Кстати, Локарно въ послѣднее время сталъ излюбленнымъ городомъ итало-швейцарскихъ спиритовъ. Мѣстныя ли условія сложились особенно благопріятно для проявленія всякой чертовщины, или это создалось случайно, только въ маленькомъ городѣ бываютъ ежегодные съѣзды современныхъ демонологовъ и профессоровъ черной и бѣлой магіи. Сюда представители ихъ являются изъ Палермо и Катаніи, съ одной, и изъ Базеля и Цюриха съ другой стороны. Мнѣ указывали домъ, гдѣ собираются эти апостолы самообмана. Онъ меня удивилъ. Я ожидалъ чего нибудь въ родѣ замка изъ Удольфскихъ таинствъ, съ башнями и подземельями для этихъ современныхъ мельмотовъ-скитальцовъ, и вдругъ предо мною изъ пышной зелени и изъ цѣлаго марева благоухающихъ цвѣтовъ выросла кокетливая мраморная вилла. Тутъ все говоритъ о жизни: пропасть свѣта, воздуха, простора, красивыхъ уголковъ — пріютовъ любви, а ужъ никакъ не зловредныхъ духовъ и одержимыхъ прорицателей. Я думаю, здѣсь даже эндорская волшебница ничего не могла бы показать Саулу. Спириты весною собираются сюда ежедневно и хранятъ о своихъ занятіяхъ самую строгую тайну. Даже корреспонденты Corriere di Napoli — ужъ на что народъ шустрый — и тѣ не могли проникнуть въ эти красивыя и роскошно убранныя залы. Въ саду около виллы уголокъ, весь заставленный величественными кипарисами, придающими что-то торжественное всякому пейзажу. Тутъ спириты собираются на чистомъ воздухѣ. По крайней мѣрѣ, духамъ, которыхъ они безпокоятъ безцеремонно, не приходится протискиваться сквозь стѣны и потолки. Въ Локарно на эти собранія пріѣзжали даже делегаты изъ Сѣв. Америки и Англіи — все необыковенно важные, худые и длинные джентльмены такого вида, точно ихъ только что вырыли изъ земли, отчистили, выбили съ нихъ пыль и прахъ и пустили въ обращеніе… Мѣстные padre негодуютъ на этихъ „помощниковъ сатаны“, но… помощники сатаны находятся подъ покровительствомъ законовъ и съ этимъ ничего но подѣлаешь!.. Матеріализація — здѣсь явленіе заурядное, и локарискіе спириты иначе и не бесѣдуютъ, какъ съ Моисеями, Александрами Македонскими, Сократами, Сезострисами, Юліями Цезарями, Цицеронами, Карломанами, Дантами, Шекспирами, Беконами и равными имъ величинами. Общество, какъ видите, довольно избранное. На „чернь непросвѣщенну“ они вниманія не обращаютъ и простыхъ смертныхъ не тревожатъ ихъ въ безвѣстныхъ могилахъ!

Всякій четвергъ, на громадной главной площади города, открывается маленькая этнографическая выставка… Я, право, не знаю, какъ и назвать иначе рыночный день, когда со всѣхъ сторонъ изъ Швейцаріи и Италіи собирается сюда крестьянство. Въ горныхъ долинахъ каждая деревушка сохранила какую нибудь, свойственную ей только одной, особенность костюма, головнаго убора, не говоря уже о типическихъ чертахъ лицъ… Все это посылаетъ представителей въ Локарно — на четверговую ярмарку. Шумъ здѣсь — свыше всякой мѣры. Поютъ, пляшутъ, играютъ и менѣе всего стѣсняются глазѣющихъ на нихъ иностранцевъ. Потомъ вся эта пестрая толпа идетъ на поклонъ къ Мадоннѣ del Sasso — и отсюда уже возвращается по домамъ… Вы можете тутъ изучить исторію народныхъ одеждъ за нѣсколько вѣковъ. Есть швейцарскія деревни, гдѣ сохранился костюмъ четырнадцатаго и пятнадцатаго вѣковъ; есть и такія же въ Италіи, гдѣ вы видите еще живущими и существующими обычаи шестнадцатаго столѣтія и его одежду… Описать все это нѣтъ никакой возможности и особенно въ нашихъ бѣглыхъ очеркахъ — пришлось бы одному-рыночному дню въ Локарно посвятить цѣлый томъ…

Сюда же сходятся горные охотники съ массою убитой ими дичи, раскупаемой повѣренными роскошныхъ отелей, расположенныхъ на берегахъ этого озера. Разумѣется, гастрономическія сокровища эти нейдутъ на обыкновенные табль-д’оты. Путешественники, спрашивающіе обѣды à prix fixe, знакомы изъ всего пернатаго царства только съ голубями, которые неимовѣрно истребляются въ Италіи. Козы, часто доставляемыя сюда альпійскими охотниками, раскупаются для Милана. Въ какомъ видѣ онѣ доставляются туда — другой вопросъ.

— Синьоръ пришелъ полюбоваться на нашъ рынокъ? — остановилъ меня мой хозяинъ.

— Да.

— Вотъ вы здѣсь убѣдитесь, что я для своихъ жильцовъ покупаю лучшую провизію, свѣжую, какъ дыханіе невинной дѣвушки.

— Подчасъ только съ испорченными зубами.

Хозяинъ моей квартиры въ Локарно былъ человѣкъ замѣчательный въ своемъ родѣ.

Онъ — отецъ балерины, танцовавшей, между прочимъ, въ Россіи, и потому, никогда въ глаза не видя нашего отечества, онъ написалъ два балета изъ русской исторіи. Итальянская критика восторженно приняла эти балеты и назвала ихъ „достойными серьезнаго изученія по своимъ художественнымъ достоинствамъ, а по глубинѣ знаній, обнаруженныхъ ихъ авторомъ, равными самымъ основательнымъ сочиненіямъ по исторіи великаго сѣвернаго колосса“. Содержаніе перваго балета — путешествіе Екатерины Великой въ Новороссію. Главные персонажи: сама императрица, Потемкинъ и императоръ Іосифъ II. Величайшимъ географическимъ открытіемъ автора является впаденіе Волги въ Днѣпръ, что позволяетъ знаменитому Stefano Rasini (Стенька Разинъ) атаковать самую Екатерину II. Но Стенька Разинъ прежде всего galant uomo и, пораженный красотою императрицы, онъ отступаетъ, давши обѣтъ сдѣлаться монахомъ на Аѳонѣ, а Іосифъ II вызываетъ на дуэль Суворова. Русскій генералъ Enielianno Peigaccio (Пугачевъ), взбѣшенный удачами своего соперника Потемкина, подымаетъ революцію и захватываетъ Москву, откуда его прогоняетъ Петръ Великій. Въ апоѳеозѣ, въ концѣ концовъ, Екатерина паритъ на облакахъ, при чемъ жившій и писавшій въ то время поэтъ Александръ Пушкинъ читаетъ ей свой гимнъ. Въ свитѣ Екатерины значатся: Козьма (Cosimo) Мининъ (онъ же il principe Pogiarski) и Шамиль — имамъ Чечни и Дагестана, предокъ cosacco Ascinoff (казака Ашинова), какъ поясняетъ либретто. Второй балетъ того же маэстро шелъ въ Веронѣ. Называется онъ „Carlo il Gluastutore“. Содержаніе — отступленіе французовъ изъ Россіи. Наполеонъ съ своей гвардіей переходитъ Березину и утопаетъ въ Невѣ, а торжествующіе русскіе крестьяне пляшутъ чаардашъ.

Но еще интереснѣе, какъ хозяинъ добился нынѣшняго своего благосостоянія. Нищета итальянскихъ балеринъ въ полномъ смыслѣ слова ужасна. Бѣдныя и голодныя танцовщицы внушаютъ къ себѣ искреннее сожалѣніе всѣхъ, кому извѣстно ихъ безвыходное положеніе. Даже такіе театры, какъ венеціанскій Fonice, веронскій Filarmonieo, туринскій Reggio и флорентійскій Pergola, платятъ жалкимъ хотя и первокласснымъ попрыгуньямъ за трехмѣсячный сезонъ франковъ этакъ четыреста-пятьсотъ и, верхъ щедрости, шестьсотъ. Кое гдѣ полагается еще меньше; онѣ довольствуются и двумястами. И это еще счастливицы! Тратящіеся на пѣвцовъ и пѣвицъ импрессаріо знаютъ, что танцовщицъ они могутъ сколько угодно заполучить даромъ. Когда я жилъ въ Миланѣ, то въ самое короткое время мѣстная уголовная хроника обогатилась цѣлымъ рядомъ преступленій, совершенныхъ балетными феями отъ… голода. Въ Брешіи арестовали одну за кражу 14,000 франковъ, въ Миланѣ засадили въ тюрьму другую, цапнувшую 2,000, а въ Неаполѣ, „извѣстная балерина Амалія Плутарко чуть не поплатилась ушами“. У нея одна изъ танцовщицъ мѣстнаго театра выхватила было серьги съ… кровью. Въ то же время балерина Пьерина Виджевано убѣжала изъ театра Quirino въ Римѣ, похитивъ у подруги браслетъ и часы…

Понятно, что танцовщицы, такъ мало получающія отъ импрессаріо или не получающія ничего, существуютъ занятіями приватными, ничего общаго съ искусствомъ не имѣющими. Дочь моего „propriotarіо“ не хотѣла итти такою дорогою… Но голодъ не свой братъ. „Повѣрите ли — приходилось въ дверяхъ театра просить у проходящихъ помощи… у своихъ стыдно было“! — сознавался старикъ. Положеніе стало невыносимымъ, и изобрѣтательный папаша додумался, наконецъ, до слѣдующей финансовой операціи: дочь его, молодая и хорошенькая, объявила, что разыгрываетъ себя въ лотерею. Билеты расхватали живо, деньги уплатили. Одинъ изъ римскихъ аристократовъ назначилъ у себя розигрышъ и сдѣлалъ пиръ на весь міръ. Въ концѣ ужина принесли серебряную вазу, и начался тиражъ… Наконецъ, выпадаетъ счастливый билетъ.

— Господа, кому принадлежитъ № 1207?

— Мнѣ! — раздается старческій голосъ. Гости оглядываются и видятъ: счастливецъ, выигрывшій балерину — ея отецъ.

Оказалось, что балерина записала на него половину билетовъ и — сдѣлавъ это — горячо молилась своему патрону. Тотъ ей и помогъ невидимымъ небеснымъ покровительствомъ и „невинность соблюсти, и капиталъ пріобрѣсти“. Принчипе Колонна обратился къ папашѣ — съ просьбой уступить ему билетъ за какую угодно цѣну.

— Но я былъ честенъ и непоколебимъ! — разсказывалъ мнѣ благородный старецъ.

— Однако, что же онъ вамъ предлагалъ?

— Э… десять тысячъ франковъ.

— И вы устояли!

— Я устоялъ бы даже до пятнадцати…-- И онъ съ гордостью взглянулъ на меня; лотерея принесла ему около 8,000 франковъ.

— И съ этого мы начали жить. Мою дочь пригласили въ Одессу, она тамъ танцовала и потомъ въ нее влюбился millionario! И этотъ „милліонаріо“ былъ честнымъ человѣкомъ. Онъ обратился письменно ко мнѣ и сдѣлалъ мнѣ лестныя предложенія… Разъ люди ищутъ моего сердца — вотъ оно. Я его открываю… Онъ обезпечилъ мою дочь. Эта вилла — ея. И садъ ея, и виноградники ея. Сверхъ того, нашелся потомъ другой „милліонаріо“ въ Кіевѣ, который подарилъ ей una somma immensa… Русскіе вообще великодушны, — меланхолически закончилъ онъ. — Это не то, что наши mascalzoni! Скажите, пожалуйста, правда ли, что наша Вирджиніа Цукки нашла у васъ свое счастіе?

— Въ какомъ отношеніи?

— Какъ? Она поѣхала къ вамъ съ пятьюстами франковъ въ карманѣ, а вернулась, говорятъ, съ сотнями тысячъ?

— О, въ этомъ отношеніи — у насъ въ Россіи, дѣйствительно, великодушны.

— А развѣ есть еще другое какое нибудь великодушіе? — изумился старецъ. — Нѣтъ, у насъ великодушіе простирается до ста франковъ. Далѣе — наша аристократическая молодежь нейдетъ! Помилуйте, — обидѣлся онъ на мой недовѣрчивый жестъ, — помилуйте, кому же это и знать, какъ не мнѣ? У меня было болѣе пяти дочерей и три племянницы… И я всѣхъ пристроилъ.

— И всѣмъ повезло такъ же, какъ той, которая была въ Россіи?

— Ну, знаете, каждая дѣвушка имѣетъ свою судьбу. Одну увезъ съ собою въ Англію лордъ и женился на ней… Другую — мерзавецъ-французъ бросилъ въ Парижѣ на произволъ судьбы… Третья живетъ до сихъ поръ въ Миланѣ и зарабатываетъ свой хлѣбъ, какъ можетъ. Танцуетъ въ театрѣ, на лѣто ѣздитъ на воды съ синьорами-форестьерами. И они, смотря по національности, бываютъ иногда тоже великодушны. Прошлое лѣто — испанскій графъ или маркизъ (мы, знаете, на титулъ не обращаемъ вниманія) — подарилъ ей пять тысячъ франковъ, и она, добрая дочь (la bona figlia) — полностью привезла ихъ ко мнѣ… Но лучше всего русскіе… О, русскіе! Questo nazione dei соsacchi! Знаете, еслибы я былъ дѣвицей — я бы всегда танцовалъ въ Россіи и вышелъ бы замужъ не иначе, какъ на старости, когда можно было бы больше не работать и надо было бы думать только о положеніи…

Нужно было слышать, съ какою святою наивностью говорилось все это.

— Ну, а ваши племянницы?..

— Мои племянницы на отличной дорогѣ. Вы знаете, — онъ таинственно наклонился ко мнѣ, — одна изъ нихъ понравилась даже кардиналу***…

И онъ назвалъ очень тройное въ Римѣ и вообще въ дипломатическомъ мірѣ имя.

— Да развѣ они посѣщаютъ театръ?

— Ну, публично, разумѣется, нѣтъ. Зато часто приглашаютъ музыку и балетныхъ танцовщицъ къ себѣ въ свои дворцы. И тамъ въ этихъ палаццо наши птички танцуютъ, стараясь имъ понравиться. Вы не смотрите, что они preti! Эти preti (священники), полагаю, отлично знаютъ свое дѣло. Вы, вѣроятно, слышали — наши дѣвочки у нихъ и танцуютъ въ особыхъ костюмахъ.

— Какихъ?

— Да вѣдь тамъ все свои… Зачѣмъ же стѣснять себя и надѣвать трико? — Я вытаращилъ глаза. Столь „откровенное“ направленіе римской куріи изумило меня. Очевидно, благородный старецъ замѣтилъ мое недоумѣніе и, чтобы положить ему конецъ, замѣтилъ строго:

— Слѣдуетъ помнить, что тотъ, кто много платитъ, имѣетъ право и много требовать… Ессо signore la verita!

Старецъ гордился мною, какъ русскимъ. Всѣ его розсказни о Россіи и балеты, написанные изъ русской жизни и исторіи, точно пріобрѣли новый блескъ отъ того, что у него остановился русскій.

— Вотъ русскій, — указываетъ онъ на меня…-- Ессо il russo… Вотъ настоящій русскій, и онъ нарочно остановился у меня, потому что моя дочь танцуетъ въ Россіи и притомъ я столько сдѣлалъ для этой великой Impero!.. Правда, они еще мнѣ не прислали на шею сіеcoraz Loni (ордена), но стоитъ только мнѣ захотѣть, и это будетъ. Я скроменъ… Я очень скроменъ. Вотъ русскій — смотрите на него. Онъ могъ остановиться въ Albergo di Corona, но онъ зналъ, что я здѣсь, и пріѣхалъ прямо ко мнѣ и платитъ сколько я хочу въ день, и все золотомъ, и ужасно уважаетъ меня, а когда я ему разсказываю свою жизнь, онъ слушаетъ, какъ будто я его padre!..

Мнѣ казалось, что, пробудь я у него недѣлю, онъ впалъ бы въ mania grandiosa. Зато мой отъѣздъ былъ сигналоми къ великолѣпнымъ демонстраціямъ съ его стороны. Во-первыхъ, среди бѣлаго дня онъ выпустилъ въ мою честь нѣсколько ракетъ въ озеро; во-вторыхъ, онъ суетился по берегу и кричалъ: „evviva il russo, evviva la Russia“… Въ-третьихъ, онъ мнѣ поднесъ портретъ своей дочери, живущей еще въ Милинѣ, и далъ мнѣ карточку, ни которой написано слѣдующее:

„Cara Elvira… Ессо il Russo“ (вотъ русскій), я тебѣ ничего не скажу болѣе. Помни, изъ какой онъ страны, и поступай сообразно правиламъ, которымъ я научилъ тебя… Не забывай, что русскіе настолько же великодушны, насколько итальянцы неблагодарны. Твоя удача будетъ лучшей наградой моей жизни. Воспользуйся предстоящей тебѣ возможностью съѣздить въ Russia и познакомить эту далекую Impero съ собою и своими неоспоримыми достоинствами. Будь чистосердечна — и да благословитъ Богъ твою юность. Не забывай о своемъ одинокомъ padre, который въ уединеніи Локарно будетъ за всѣхъ васъ молиться Богу… Деньги присылай сюда — здѣсь онѣ будутъ надежнѣе. Еще помни: красота проходитъ, но золото остается»…

Увы, я обманулъ ожиданія почтеннаго отца семейства… Я былъ въ Миланѣ неоднократно, но мнѣ ни разу не пришло въ голову отправиться на Via del Orto и найти тамъ почтительную и чистосердечную дщерь мудраго старца, и если она познакомилась, можетъ быть, съ русскимъ великодушіемъ, то я этой заслуги, по чистой совѣсти, приписать себѣ не могу…

Разумѣется, нужно особенное счастье, чтобы натолкнуться на типъ, подобный моему локарнскому хозяину. Счастье и смѣтка свойственны людямъ, путешествовавшимъ много и разнообразно.

III.

У нашего брата — бродячаго человѣка — развивается особенная способность видѣть и тамъ, гдѣ обычный туристъ пройдетъ, ничего не замѣтивъ, намъ сама судьба посылаетъ болѣе или мснѣо интересныя встрѣчи. Съ перваго взгляда опредѣляешь, шаблонный ли это «общеевропейскій интеллигентъ», давно утратившій свои «мѣстныя» угловатости, или чудакъ, у котораго все по своему: и умъ свой, и глупость своя, и нравственныя правила свои. Такой гусь для меня всегда находка, и съ нимъ я никогда не разстанусь, прежде чѣмъ онъ весь не будетъ мнѣ ясенъ, ясенъ именно особенностями, составляющими его личное достояніе. И такіе гуси особенно многочисленны въ маленькихъ городкахъ, еще не успѣвшихъ, да и не торопящихся нивеллироваться. Въ Локарно ихъ тоже, — какъ и по всѣмъ милымъ и удобнымъ захолустьяінъ Лаго-Маджіоре, — сколько угодно, только не въ «Grand-Hôtel Locarno» слѣдуетъ искать ихъ. Грандъ-Отель здѣсь — прелестный райскій уголокъ, садъ его очарователенъ, но это не Италія, а та же интернаціоналка, только въ хорошей рамкѣ. Тутъ васъ будутъ окружать англичанки и англичане, — одна изъ казней, народившаяся послѣ Моисея (иначе бы онъ не забылъ поставить ее послѣднимъ и ужаснѣйшимъ нумеромъ въ число бѣдствій, постигшихъ злополучнаго фараона); легкомысленныя, повидимому, но великолѣпно знающія ариѳметику фрацуженки; сантиментальныя кёнигсбергскія Амаліи — всю сѣверную Италію заразившія запахомъ камфарнаго масла и оподельдока; бабки-голландки не въ нашемъ русскомъ смыслѣ, — а дѣйствительно выросшія, разбогатѣвшія и непомѣрно раздавшіяся дщери туманнаго Зю-деръ-Зее; вѣнскія дѣвицы легкаго чтенія, сопровождающія въ путешествія по этимъ мѣстамъ «зрѣлый возрастъ», — короче, то, что вы видите на всѣхъ курортахъ и что вамъ надоѣло до остервевенѣнія… Понятно, что я старался какъ можно рѣже бывать въ саду здѣшняго Грандъ-Отеля, хотя тамъ рядомъ съ чудовищными елями, радушно кивающими мнѣ головой, — точно я имъ принесъ ласковый привѣтъ далекаго сѣвера, — разбрасываются толстые и острые, какъ ножи, листья алоэ, араукаріи весело и бодро подымаются посреди зеленыхъ лужаекъ, а пышныя магноліи точно собираются задушить васъ густымъ одуряющимъ ароматомъ громадныхъ бѣлыхъ цвѣтовъ… Я даже избѣгалъ разбитаго на высотѣ волшебнаго сада, откуда вся эта часть озера видна, какъ на ладони, съ мысами, съ заливами, горами и ущельями, съ черточками пароходовъ и едва намѣчивающимися къ югу стройными силуэтами острововъ Бриссано… Я лишалъ себя этого удовольствія. Кажется, здѣсь обращаешься въ птицу. Точно распустилъ крылья, замеръ въ небесахъ и повисъ надъ очаровательною долиною… Я не совался сюда, хотя фонтанъ этого сада разсказываетъ самыя очаровательныя сказки, умѣй ихъ только понимать и чувствовать, а громадныя магноліи покрываютъ всю площадку своею тѣнью.

Около этого фонтана рѣзвятся нѣмецкіе мальчишки, непремѣнно играющіе въ войну, и не на животъ, а на смерть поражающіе французовъ — это разъ; а во-вторыхъ, здѣсь, подъ тѣнью манголій, сидятъ ихъ берлинскія мамаши, вяжутъ чулки и неусыпно слѣдятъ за цѣлостью штанишекъ своихъ Фридриховъ и Карловъ. Какія тутъ розы!… И какъ имъ не къ лицу всѣ эти Каролины, Августы и Амаліи… Я потому же самому обходилъ за нѣсколько саженъ и прекрасное Café Locarno — откуда такіе отличные виды и гдѣ все такъ чисто, изящно, комфортабельно. Помилуйте… Не угодно ли посѣщать мѣсто, гдѣ на каждомъ столѣ лежитъ «Крестовая» и «Кёльнская» газеты, «Таймсъ» и «Стандартъ»… Вѣдъ недаромъ же выписываетъ ихъ хозяинъ и, слѣдовательно, здѣсь кишмя-кишатъ побѣдоносные германскіе Собакевичи и идолы лондонскаго Сити, а я ненавижу въ одинаковой степени какъ тѣхъ, такъ и другихъ. Думаю, что въ Германіи и Англіи — масса хорошихъ, милыхъ людей, которымъ дороги свобода, искусство и наука, но ихъ не ищите между «Собакевичами» и «идолами». Эти разъ навсегда отлились въ опредѣленную форму и съ ними не сладишь… Хоть колъ имъ на головѣ теши, все равно. Зато, какъ я любилъ засиживаться въ Локарно на рыночной площади, заставленной палатками, подъ которыми сидятъ наивныя итальянскія Солохи и зорко слѣдятъ за здѣшними Хомами Брутами, или на площади, гдѣ торгуютъ скотомъ… Роль скота, впрочемъ, играютъ чаще всего козы, привязанныя къ шестамъ, вбитымъ въ землю, или ведомыя робкими и дикими горными красавицами. Тутъ, по крайней мѣрѣ, услышишь мѣстную пѣсню, увидишь не маріонетокъ, а настоящихъ людей… Тоже хорошее мѣсто — рекомендую — остерія Мадонны дель-Сасго. Снизу видны только нижнія ступени ведущихъ къ ней каменныхъ лѣстницъ, вся же она охвачена зелеными колышущимися завѣсами плюща, винограда, какихъ-то пышныхъ цвѣтовъ, похожихъ на голубыя звѣзды, олеандровъ, краспыми кистями поднимающихся на встрѣчу солнцу… Здѣсь птицы кричатъ такъ громко, что бѣдняга савойскій шарманщикъ напрасно вертитъ ручку своего инструмента… Сидящіе на верандахъ итальянцы не слышатъ ни «Spirto Gentil», ни «Addio, Eleonora», ни «La donna e mobile»… На столикахъ разставлены бутылки съ мѣстнымъ виномъ; всюду золотыя пятна солнечнаго свѣта, пронизавшаго кое-гдѣ зеленыя, колышущіяся завѣсы ползучихъ растеній, на всѣхъ стѣнахъ и полахъ дрожатъ темныя тѣни листьевъ, а на высотѣ, синее-синее, раскидывается надъ вами привѣтливое и чистое небо этого благословеннаго края… Любилъ я и площадь св. Антоніо передъ строгими, бѣлыми силуэтами собора и стройной колокольни. Любилъ ее, когда она пустынна, и шаги далеко отдаются по ней, заставляя подымать голову стараго, толстаго капеллана, сидящаго въ дверяхъ и жмурящагося на свѣтъ… Любилъ я ее и тогда, когда изъ темнаго портала выступала яркая процессія канониковъ, пѣвчихъ, священниковъ, съ бѣлыми и красными хоругвями, съ пестрыми статуями и неизбѣжно хромавшею позади старухой Маріеттой, глубоко убѣжденной, что безъ нея никакое религіозное торжество состояться не можетъ. Тогда на площади звучатъ благоговѣйные напѣвы, а солнце весело играетъ на золотѣ, серебрѣ, лазури, пурпурѣ, атласѣ, бархатѣ и парчѣ этой длинной, медленно извивающейся и пропадающей въ тѣни какого нибудь переулка, змѣи…

Было ранное утро. Въ торжественномъ молчаніи стояли горы. Розовый туманъ колыхался надъ озеромъ. Изъ него чуть-чуть выдѣлялись желтые паруса судовъ и мысъ, застроенный домами. Локарно. На большой площади насъ ждали ослы у магноліевой аллеи, которою здѣшніе муниципалы весьма гордятся. Мой оселъ былъ такой крошечный, добродушный, что я пожалѣлъ его и пошелъ рядомъ. Тѣмъ не менѣе, погонщикъ косился на этого лохматаго философа, повторяя:

— Che animale terribile!

— Чѣмъ же онъ такъ ужасенъ?

Но вмѣсто него отвѣтило самое животное. Вдругъ, въ самый неожиданный моментъ, когда Піетро закуривалъ свою «виржинію» (здѣшнія адскія сигары съ содоменкой внутри), оселъ подскочилъ, повернулся къ нему задомъ и сильнымъ ударомъ ногъ отбросилъ шаговъ на пять… Лучше всего, что вслѣдъ за этимъ онъ совершенно спокойно пошелъ впередъ, какъ будто ничего выходящаго изъ ряда и не случилось съ нимъ.

Мы скоро добрались до Санъ-Витторіо въ Муральто. Что за прелесть эта каменная на аркахъ деревушка! Какъ хороша сама церковь, старая, словно задумавшаяся о чемъ-то; какой таинственный сумракъ царитъ надъ ея порталомъ! Отсюда мы поднялись вверхъ полюбоваться на знаменитый «Castelle» (замокъ). Эта группа красивыхъ башенъ, съ окнами, прорѣзанными въ высотѣ, и высокими коническими крышами… Тутъ мы нашли маленькую, утопавшую въ зелени остерію, гдѣ намъ подали отличнаго мѣстнаго вина и сыру… Служанка, хорошенькая и свѣжая, какъ альпійская фіалка, поднесла намъ по букетику такихъ-же фіалокъ, наполнявшихъ воздухъ нѣжнымъ ароматомъ.

— Вы отсюда? — спросилъ ее мой пріятель.

— Да, я родилась въ горахъ, около Виньяско.

— У васъ тамъ много такихъ? — засмѣялся онъ.

— Я еще самая худшая! — покраснѣла она.

— Позвольте вамъ не повѣрить.

— А развѣ у васъ на родинѣ нѣтъ лучше? — лукаво улыбнулась она.

— У насъ въ другомъ родѣ.

Толстый капелланъ, повидимому, большой любитель своихъ овечекъ, подмигнулъ намъ.

— Вамъ хорошо! — проговорилъ онъ. — Вы охотитесь по чужимъ мѣстамъ сколько вамъ угодно и бьете чужую дичь…

— А вы, святой отецъ, приручаете ее въ своемъ курятникѣ.

— Всякій дѣлаетъ, что можетъ! — вздохнулъ онъ. — А вы вотъ попросите лучше спѣть эту курочку.

Мы пристали къ ней. Она долго отнѣкивалась, но когда, хозяйскій сынъ, бравый малый, взялся за гитару, она, вся покраснѣвъ, начала неувѣренно и робко граціозную горную пѣсенку. Отъ нея вѣяло и тепломъ итальянскихъ долинъ, и свѣжестью альпійскихъ ущелій…

«Я пасу своихъ козъ на далекомъ утесѣ — одна одинешенька…

Орлы носятся мимо. Вѣтеръ поетъ мнѣ, прилетая со снѣговыхъ горъ…

Разъ прошелъ внизу охотникъ. Здравствуй! — крикнула я ему сверху.

— Если ты волшебница-фея — возьми меня къ себѣ за облака!

Я засмѣялась ему въ отвѣтъ, засмѣялась, когда сердце щемило и глазамъ хотѣлось плакать. —

Еслибы я была волшебница, я заняла бы крылья у орлицы и полетѣла за тобою…

Полетѣла туда, куда текутъ наши рѣки, куда несутся облака…

Туда, гдѣ свѣтить и грѣетъ знойное солнце, гдѣ цвѣтутъ апельсины…

Гдѣ любятъ и поютъ вдвоемъ».

Переночевавъ туть, мы поднялись въ противоположную сторону, въ Мерготіа.

Проживи я тысячелѣтіе, я не забуду этой дороги, и ея впечатлѣнія не изгладятся изъ моего сердца… Путь шелъ надъ безднами; мы лѣпились по утесамъ, гдѣ часто приходилось зажмуриваться, чтобы не полетѣть внизъ, въ эту жадно раскрытую и словно кого-то поджидавшую пасть бездонной пропасти… Часто путь упирается въ тонкую арку моста, повисшаго надъ нею… Перилъ нѣтъ… Арка такъ узка, что вдвоемъ пройтя по ней нѣтъ никакой возможности… далеко-далеко внизу, въ черной трещинѣ, злится и бѣсится рѣка, а то чаще ничего не видно… Мгла какая-то мерещится тамъ. И голову кружитъ, и сердце бьется, и самъ не понимаешь, какъ твоя нога твердо и увѣренно ступаетъ на влажную поверхность жалкой арки. Снизу, прежде чѣмъ дойти до нея, видишь ее и недоумѣваешь: да неужели мнѣ придется итти по этой паутинкѣ… Но оселъ идетъ быстро впередъ, также беззаботно ступаетъ проводникъ, поневолѣ и самъ слѣдуешь за ними: вѣдь не задерживать же всѣхъ своею персоной… Въ щели внизу черно… Холодно… Солнце сюда не проникаетъ вовсе… Въ темнотѣ еще мрачнѣе кажутся каменные отвѣсы трещины. И вдругъ, не пройдешь и нѣсколькихъ шаговъ, какъ точно въ другой міръ попалъ. Утесы раздвинулись, крошечное горное озеро смотритъ на васъ своими голубыми глазами. Около — чаща деревьевъ, осыпанныхъ цвѣтами, а за ними старый замокъ съ башней, одна сторона котораго сплошь охвачена плющемъ и разною порослью… Не успѣешь засмотрѣться на это идиллическое мѣстечко, какъ вдругъ опять утесы сдвинулись, тропа вьется вверхъ, все вверхъ… Страшно смотрѣть, какъ она взобралась на самую вершину голой скалы, а рядомъ другая вершина, отдѣльная, и между ними переброшенъ мостъ, кажущійся отсюда ниточкой… И забираешься, и идешь черезъ этотъ моетъ, и слушаешь потокъ, бѣснующійся внизу, и хоть жутко, а не можешь оторваться отъ чудныхъ каменныхъ деревушекъ, столпившихся вокругъ своихъ красивыхъ церквей… А тамъ — роща, гдѣ тишина и тѣнь… И потока не слышно, и отдыхаешь отлично, и надъ тобою ласково и грустно лепечутъ птицы, и досадно, что не понимаешь ихъ языка и только чувствуешь, какъ поэтичное что-то разсказываютъ онѣ надъ тобою… Но проводникъ не ждетъ, онъ обязался васъ доставить на мѣсто и не соображается съ вашимъ настроеніемъ. Надо вставать и итти за нимъ… Спускаемся въ горную долину. Обступили ее почти отвѣсныя каменныя горы и стоятъ въ торжественномъ молчаніи… Только въ одномъ мѣстѣ онѣ раздались, чтобы пропустить цѣлую полосу стремглавъ бросающейся внизъ воды, — она всю эту окрестность наполнила своимъ грохотомъ… Бѣлое облако брызгъ и пѣны стоитъ внизу, и на немъ только черныя крылья орловъ проносятся порою…

— Скорѣе, синьоръ, скорѣе, — торопитъ Пьетро. — Водопадовъ въ горахъ много, а времени у насъ мало.

И мы опять погружаемся въ трещины, щели и утесы. Вотъ въ одномъ мѣстѣ, подъ стѣной темной скалы, точно слипшаяся полусотня самыхъ фантастическихъ домовъ, капеллъ, хижинъ… Улицы — дѣстаицы, кровли — ступени… Изъ окна попадаешь въ арку церкви; съ колокольни, кажется, можно прыгнуть прямо на маленькій дворикъ — на одной высотѣ съ ея колоколами. И колокольня тонкая, точно свѣча, поднялась и горитъ подъ солнцемъ своимъ золоченымъ крестомъ, точно огонькомъ… А изъ-за тѣснинъ надвинулась и серебрится снѣговая вершина!… Мы идемъ черезъ эту деревню, и вдругъ крошечная, какъ ладонь, площадка, а на ней процессія съ фонарями, крестами, хоругвями и громадною хоругвью, на которой написана Мадонна…

— Господа… Впередъ… впередъ… Процессій еще много встрѣтится въ горахъ…

А въ разныхъ мѣстахъ, гдѣ отвѣсы выступаютъ площадками, на эти площадки непремѣнно высыпали деревушки съ башнями и замками… Только вечеромъ мы добираемся до намѣченной цѣли и стучимся въ окно къ священнику. Просимся переночевать; тотъ радушно предлагаетъ намъ все, что у него есть, и, желая насъ удивить, показываетъ намъ карточку: «Всеволодъ Петровичъ Губаревъ»…

— Откуда это у васъ?

— Одинъ russo былъ здѣсь и жилъ у меня недѣлю… все писалъ по горамъ. Съ утра, бывало, уйдетъ и къ вечеру возвращается съ набросками. Вотъ это онъ прислалъ мнѣ потомъ откуда-то издалека.

Смотрю: въ рамкѣ — туманъ… Въ серединѣ онъ разсѣялся и, точно повисшая въ воздухѣ, выступила изящная альпійская деревушка съ стройною колокольнею церкви…

— Это наше Фороліо, — съ гордостью говорилъ попикъ.

И мы его узнаемъ.

— Вѣроятно, синьоръ Губа… Губа… рини…-- заканчиваетъ онъ, — считается у васъ великимъ художникомъ.

Мы, къ стыду своему, признаемся, что о немъ ничего не слыхали.

— Однако… онъ у меня жилъ и писалъ! — въ раздумьѣ повторяетъ попъ…

Когда, черезъ нѣсколько дней, мы вернулись въ Локарно, намъ казалось, будто нами только что былъ пережитъ чудный сонъ… Онъ, увы, но повторится, и когда я вторично вздумалъ отправиться въ горы — лилъ проливной дождь, и изъ Музіо мнѣ пришлось вернуться, проклиная некстати разрѣшившіяся тучи…

Послѣ одний изъ такихъ именно экскурсій, я и попалъ къ своему хозяину, оказавшему «великія услуги Россіи» и знающему отлично наше отечество, потому что танцовавшія тамъ его дочори убѣдились въ великодушіи русскихъ синьоровъ.

Въ отелѣ помѣстилась цѣлая стая англичанокъ.

Я, вымокшій насквозь, какъ песъ, оставляя за собою лужи, вошелъ было въ атріумъ отеля, — какъ рыжеволосыя и клыкастыя красавицы попятились отъ меня съ ужасомъ. За ними показались столь же брезгливые папаши и братцы (мужей у эдакихъ Иродіадъ, я думаю, нѣтъ!). Что было мнѣ дѣлать? — Пришлось обратиться въ бѣгство и опять подъ дождемъ искать себѣ квартиру тамъ, гдѣ англичанокъ и англичанъ еще не завелось…

Къ счастью, мой Піетро повелъ меня на виллу «благороднаго отца» — и я ознакомился, благодаря этому, съ положеніемъ балетнаго дѣла въ Италіи.

Прощаясь съ Локарно, я увозилъ съ собою не одни сожалѣнія «благороднаго отца». Въ этомъ итальяско-швейцарскомъ городкѣ у меня оставалось много друзей, много пріятелей… И не на словахъ только! Посѣтившіе это мѣстечко туристы передавали, что ихъ разспрашивали обо мнѣ, — слѣдовательно, не забыли… Съ такими красивыми и счастливыми уголками какъ-то сродняешься душою. И потомъ туда тянетъ!…

Пароходъ отваливалъ отъ пристани Локарно рано утромъ. Озеро исчезало въ розовомъ туманѣ, а тамъ, гдѣ оно было свободно, струилось нѣжно-голубыми полосами. Въ складкахъ ихъ тускло блистало серебро… Палуба была занята тѣми же неизбѣжными табунами крикливыхъ и суетливыхъ туристокъ. Найти уголокъ, свободный отъ ихъ возни и восторженнаго безсмыслія, было трудно. Мы живо выплыли на середину озера. Дѣйствительно, казалось, что мы — въ морѣ. Береговъ не было видно вовсе… Туманъ постоянно мѣнялъ цвѣта, по мѣрѣ того, какъ солнце подымалось все выше и выше. Изъ розоваго онъ сталъ оранжевымъ, золотистымъ, палевымъ, синимъ. Волшебное царство постоянно мѣняющихся нѣжныхъ красокъ окружило насъ отовсюду. Только къ десяти часамъ берега выступили изъ окутывавшей ихъ дымки и мягкимъ очертаніемъ своимъ чаровали взгляды сѣверянъ влюбленныхъ въ этотъ привѣтливый югъ. Къ завтраку на верху осталось очень мало народа: англичане и нѣмцы предпочли реальныя наслажденія желудка — этой удивительной природѣ, все больше и шире развертывавшей передъ нами свои несравненныя красоты. Издали выступили и въ нежданномъ блеснѣ засверкали глетчеры и снѣговыя вершины Швейцаріи… Въ бинокль мнѣ видны ихъ водопады… Потомъ, соединяясь съ другими потоками, они уже шумными рѣчками бѣгутъ въ Лаго-Маджіоре…

Бѣлый городокъ весь въ башняхъ и колокольняхъ всползалъ на зеленые холмы… Онъ такъ и сіялъ подъ солнцемъ, такъ и лучился въ его еще нѣжномъ блескѣ.

— Какъ называется этотъ городъ? — обратился я къ первому попавшемуся мнѣ пассажиру.

Это былъ старый монахъ, спокойно любовавшійся картинами озера. Рыжеватая, подпоясанная бѣлою веревкою, ряса, на бритой головѣ ермолка, босыя ноги въ сандаліяхъ. Онъ назвалъ мнѣ и тихо прибавилъ:

— Это крошечное гнѣздо дало двадцать храбрыхъ молодцовъ Италіи. Они дрались подъ знаменами Гарибальди, и всѣ сложили головы за родину. Упокой, Господи, ихъ душа!

Голосъ стараго монаха былъ весь приникнутъ искренностью, съ какою-то странною у него нѣжностью.

— Да, было время… И люди были…

— Вы ѣдете въ Италію?

— Да!.. У меня тамъ родные. Прежде была и обитель. Но ее закрыли!..

— Простите, св. отецъ. А вы когда-то «не дѣлали Италію»?

Монахъ смѣшался, но потомъ овладѣлъ собою.

— Я… я тоже… дрался… былъ молодъ! — точно въ извиненіе себѣ прибавилъ онъ. — Даже изъ монастыря ушелъ къ Гарибальди. Я участвовалъ въ его сицилійскомъ легіонѣ.

Я невольно благословилъ судьбу за эту встрѣчу.

«Монахъ-гарибальдіецъ»!

— И потомъ вы опять жили въ монастырѣ?

— Да, когда нашихъ начали гнать и преслѣдовать повсюду; когда мы, иноки, какъ хищные звѣри, не могли найти себѣ пріюта въ стѣнахъ монастыря; когда въ наши библіотеки, гдѣ въ теченіе долгихъ среднихъ вѣковъ спасалась наука, и въ наши храмы — поставили муниципальную стражу въ кепкахъ. Я считалъ недобросовѣстнымъ оставаться въ міру… Я опять надѣлъ рясу своего ордена и послѣдовалъ за гонимыми. Вотъ уже двадцать восемь лѣтъ, какъ я — «блуждающій гость чужаго шіѣ міра». Вы помните эти стихи у Леопарди… И еще, еслибы насъ уничтожили, чтобы тѣмъ самымъ помочь народу, мои уста не роптали бы. У насъ были земли, сады, богатства. Ничего этого у ломбардскихъ крестьянъ нѣтъ. Еслибы il re galantuomo — имъ распродалъ всю эту благостыню. А то вѣдь они — банкирамъ да поставщикамъ сбыли монастырскія имѣнія. Имъ нужно было побольше денегъ и сейчасъ… Теперь все это лежитъ, не воздѣланное, брошенное, расхищенное. Мерзость запустѣнія!.. Я посѣтилъ, два года назадъ, наши сады. Увы! Старыя фруктовыя деревья, которыя были взлелѣяны цѣлыми поколѣніями монаховъ — срублены подъ корень… Въ прохладныхъ аллеяхъ, гдѣ мы проводили въ благоговѣйныхъ созерцаніяхъ часы сіесты — грязь, вонь и соръ. А надъ обителью — труба и въ ней гудятъ, гремятъ и удушливымъ чадомъ дышутъ какія-то машины!.. А вѣдь мы тоже кой-что сдѣлали для своей родины.

— Неизбѣжный историческій законъ.

— Да только отъ этого намъ не легче…

— На монаховъ было много нареканій.

— Положимъ, они справедливы въ полной мѣрѣ! я готовъ признать это. Положимъ, мы не работали, а жили на готовомъ. Хоть это неправда! Ну, а что жъ народу теперь-то лучше? Чиновники — подлые, жадные: не знаютъ жалости къ поселянину, презираютъ его съ высоты своихъ ста франковъ жалованья въ мѣсяцъ; развѣ они — полезнѣе крестьянину. Много онъ производитъ, этотъ «органъ власти»? Деревнѣ свободнѣе дышится? При насъ Ломбардія не знала ни голоду, ни пеллагры. А теперь это обычное явленіе. Припасъ не нужно было сотнямъ тысячъ молодежи уходить въ Аргентину, въ Бразилію, въ Новый Орлеанъ, гдѣ три четверти этихъ юношей умираютъ отъ желтой лихорадки. Нѣтъ, ваши законы исторіи неумолимы и… и безсмысленны!

Я ближе познакомился съ монахомъ-гарибальдійцемъ — и еще разъ былъ крайне удивленъ этимъ образчикомъ старой отживающей, Италіи. Фра-Бартоломео, ко всѣмъ прочимъ достоинствамъ — мужеству, пламенному краснорѣчію немножко свѣтскаго характера, безукоризненной жизни, — былъ еще и крупный въ свое время поэтъ. Онъ съ меня взялъ слово, что я никогда не упомяну псевдонима, подъ которымъ онъ печатался — рѣдкая скромность для черноризца! Но его стихи часто красивы, всегда заключаютъ въ себѣ мысль, и если чѣмъ и грѣшагъ, то преувеличеніями, такъ понятными подъ этимъ солнцемъ, среди природы, которая сама по себѣ является преувеличенною. Вотъ, напримѣръ, одно его стихотвореніе, написанное во время войны Германіи съ Франціей, куда Фра-Бартоломео, сбросивъ съ себя рясу, поспѣшилъ въ качествѣ стараго гарибальдійца и чуть не былъ взятъ въ плѣнъ и разстрѣлянъ нѣмцами. Привожу эти строки въ моемъ посильномъ переводѣ.

Душа отъ ужаса нѣмѣла.

Съ утра работалъ жадный штыкъ,

Самоотверженно и смѣло

Водилъ бойцовъ на злое дѣло

Герой — спокоенъ и великъ!.

Лилася кровь. Такихъ объятій

Любовь не вѣдаетъ. Сплетясь,

Въ послѣдній мигъ, подъ гулъ проклятій

Встрѣчали смерть… Въ душѣ у братій

Погасла жалость!.. Прислонясь

Къ разбитой пушкѣ, въ изумленьѣ

Стояла дѣвушка. Не страхъ

Я въ ней читалъ, не осужденье, —

Но сердца боль, любви томленье,

Тоску въ померкнувшихъ очахъ.

Свой красный крестъ съ руки срывая,

Она дала понять безъ словъ:

Къ чему голгоѳскій символъ рая

И эта преданность святая

Для обезумѣвшихъ бойцовъ?

И отошла, нахмуривъ брови.

Я какъ-то вдругъ уразумѣлъ,

Что съ ней отъ этой нивы крови,

Съ прощальнымъ отблескомъ любови,

Послѣдній ангелъ отлетѣлъ!

Съ тѣхъ поръ, всякій разъ, какъ на холодномъ сѣверѣ я вспоминаю это чудное утро на Лаго-Маджіоре, передо мною воскресаетъ старый монахъ-поэтъ и гарибальдіецъ. Какую громадную полосу жизни онъ оставилъ позади и съ какимъ безцвѣтнымъ существованіемъ теперь мирится его душа!.. Въ слѣдующія посѣщенія Италіи и этихъ кантоновъ Швейцаріи — я уже не встрѣчалъ Фра-Бартоломео. Спрашивалъ о немъ у миланскихъ библіографовъ — но имъ смиренный инокъ неизвѣстенъ, а когда я называлъ его псевдонимъ, мнѣ отвѣчали:

— О, этотъ давно умеръ… должно быть, потому что мы его имени нигдѣ не видѣли.

Животъ ли онъ въ стѣнахъ какого нибудь забытаго въ швейцарской глуши монастыря (такіе встрѣчаются въ кантонѣ Водъ), или уже умеръ и покоится на безвѣстномъ кладбищѣ подъ безымённою плитою?.. Но знаю, — но воспоминаніе о немъ, чѣмъ дальше, тѣмъ ярче воскресаетъ передо мною…

А день все разгорался. Озеро, синимъ блескомъ своихъ водъ, слѣпило глаза. Слѣдъ парохода, точно серебряный шлейфъ, оставался далеко за нами и, одни красивѣе, причудливѣе другихъ, направо и налѣво выступали города… На этомъ праздникѣ природы и дышалось легче, и жилось лучше. Все томительное, вся мука нашей дѣйствительности отходила прочь; точно позади не было громадной и безгласной, засыпанной глубокимъ снѣгомъ, измучившейся въ своемъ вѣчномъ терпѣніи, загадочной страны…

Парма и Пьяченца.
(Въ 1886 году).

Изъ-подъ яркаго и горячаго, на зло февралю, генуэзскаго солнца, поѣздъ сначала перебросилъ насъ черезъ Лигурійскія Альпы въ Нови и Алессандрію, а потомъ черезъ Вогеру и Пьяченцу доставилъ почти замершими въ холодную и мрачную Парму, нѣкогда столицу самостоятельнаго герцогства, теперь-же только университетскій городъ и «городъ Корреджіо», какъ его называютъ восторженные туристы… Счастливые это люди — право: можно позавидовать ихъ дешовому паѳосу. Разъ попавъ въ Италію, они отъ умиленія переходятъ къ умиленію, все равно куда-бы ихъ ни заносила желѣзная дорога — къ голубому Средиземному морю, и въ январѣ вѣющему на насъ неизъяснимою нѣгой, или въ скучнѣйшую трущобу, въ родѣ Пармы, которая вся въ это время засыпана снѣгомъ и поразитъ васъ республиканскими, т. е. красными носами своихъ гражданъ. Эти граждане — рекомендую: во всей Италіи вы не найдете болѣе мрачныхъ незнакомцевъ. Ихъ 50,000 чел. всего, но если вы здѣсь пробудете подольше, то я не ручаюсь за васъ: вы не безъ аппетита станете поглядывать на каждый крючокъ, вбитый въ потолокъ, и на каждый обрывокъ веревки, изъ котораго можно скрутить петлю, — разумѣется, на собственную свою шею. «Пармиджіане», какъ ихъ называютъ, даже суровыхъ Мантуанцевъ выводятъ изъ себя своею притязательною нелюдимостью. Когда мы пріѣхали сюда и вышли на станцію, то факино подошелъ къ намъ съ такимъ видомъ, точно онъ былъ палачъ, а насъ отдавала въ полное его распоряженіе юстиція. Волоса у него росли вездѣ, гдѣ имъ не слѣдовало расти, т. е. на носу, на щекахъ, и отсутствовали тамъ, гдѣ они полагаются отъ природы, т. е. на головѣ. Онъ схватилъ наши вещи съ такимъ видомъ, точно собирался разбитъ ими черепъ первому встрѣтившемуся ему на пути несчастному. Когда мы вступили на узкую, обставленную средневѣковыми озябшими домами улицу, каждая арка на которой грозила раздавить насъ, мой товарищъ съ упрекомъ обратился ко мнѣ.

— И на какого чорта мы сюда пріѣхали!..

— Ты сколько заплатилъ за свой билетъ?

— Пятьдесятъ франковъ.

— Ну, и восторгайся на эту сумму. Лучшаго ты ничего въ этомъ положеніи не сдѣлаешь!..

— А все ты!.. Городъ Корреджіо!.. Вотъ тебѣ и городъ Корреджіо!..

Сумрачныя площади, обставленныя хмурыми домами, въ архитектурѣ которыхъ очевидно были неповинны Палладіо и Сансовино, разбѣгавшіеся отъ нихъ улицы и переулки, по которымъ скользили завернувшіеся въ уморительныя ротонды пармиджіане. Мы шли пѣшкомъ: кареты тутъ за рѣдкость. Ихъ всего на все сорокъ-пятьдесятъ въ городѣ, а такъ какъ сегодня былъ какой-то праздникъ, то счастливые кучера и вовсе не выѣхали.

— Куда вы ведете насъ? — обратился я къ факино.

Волоса у него на носу встопорщились еще грознѣе — и онъ рѣшительнѣе только зашагалъ впередъ, вмѣсто всякаго отвѣта… Наконецъ, остановился у какихъ-то дверей, сбросилъ свою ношу на мостовую, ткнулъ пальцемъ въ вывѣску Albergo d’Italia, крикнулъ намъ ессо (вотъ) и, получивъ мзду, круто повернулся назадъ.

— У васъ есть комната? — почтительно спросилъ у хозяина мой товарищъ.

— А вы думаете нѣтъ? — хитро прищурился тотъ.

— Покажите!

— Мы еще и показываемъ-то не всѣмъ. Форестьеры (иностранцы) капризны и ничего не понимаютъ въ истинныхъ удобствахъ… Вотъ комната!

И онъ съ торжественнымъ видомъ остановился посреди какого-то погреба, отъ стѣнъ котораго вѣяло такою мерзлою сыростью, такою насквозь проникавшею стужей, что у пріятеля застучали зубы, а я поднялъ воротникъ моего пальто.

— И тутъ у васъ ночуютъ?

— А то какъ же! Вчера здѣсь были даже новобрачные…

— Ну, при исключительныхъ условіяхъ ихъ положенія имъ, можетъ быть, и тепло было…

— Ахъ, вы хотите согрѣть, комнаты?

— Да.

— Это очень просто!.. Стоитъ только растворить окно.

Что онъ и сдѣлалъ. Зимою въ этомъ суровомъ городѣ воздухъ былъ теплѣе на улицахъ, чѣмъ въ комнатахъ… По полу ползали тараканы — трогательное воспоминаніе о далекомъ отечествѣ, по стѣнамъ струились какія-то капли, точно слѣды бтъ мокрыхъ червей.

— Ваша гостиница ужасна! — въ отчаяніи чуть неплакалъ мой спутникъ.

Мы пошли скорѣе прочь. Другая невдалекѣ, прислонившаяся къ какой-то тонкой и высокой башнѣ, была еще хуже; — третья, у самого Дуомо (собора), оказалась грязнымъ хлѣвомъ; наконецъ, проходившій мимо офицеръ сжалился надъ нами и провелъ насъ въ «Croce bianca». Гостиница Бѣлаго Креста оказалась, выше всякихъ ожиданій. Во-первыхъ, ея хозяинъ имѣлъ столь аппетитный видъ, что здѣсь, очевидно, ѣли отлично; во-вторыхъ, площадь, на которой она стояла, была, если не форумомъ Пармы, то чѣмъ-то около того; въ третьихъ, когда мы вошли въ номеръ, то я рѣшительно проговорилъ, копируя Макъ-Магона:

— J’у suis et j’у reste!..

Видъ мой въ эту минуту былъ столь величественъ, что хозяинъ заломилъ сразу пятнадцать франковъ въ день, и мнѣ потребовалось много краснорѣчія, чтобы убѣдить его взять десять… И это не было дорого. Во-первыхъ, гостиница помѣщалась въ старомъ полаццо, и на мраморѣ этого пола, вѣроятно, свершилось столько убійствъ и всяческихъ ужасовъ, что ихъ хватило бы на десять томовъ Ксавье де-Монтеону. Во-вторыхъ, у насъ висѣли не копіи, а подлинники Корреджіо, Саммакини, Альберти и другихъ, и всѣ стѣны сплошь были покрыты ими. Въ третьихъ, каминъ былъ отдѣланъ лѣпною работою Фиронцуоло, а въ другой, къ этому же номеру принадлежавшей комнатѣ стояла монументальная кровать такой старины, что, навѣрно, на ней еще спалъ Нума Помпилій, никакъ не менѣе. Пологъ ея поддерживался гербомъ съ изображеніемъ руки, заносившей мечъ. Мнѣ улыбалась, такимъ образомъ, возможность разсказывать всѣмъ и каждому, что я проводилъ свои ночи подъ Дамокловымъ мечемъ… Сверхъ того, стояли статуи — несомнѣнно большихъ мастеровъ, а самыя комнаты выходили прямо не въ коридоръ, а во дворъ мы на улицу. Перешагнули порогъ, и вы на плитахъ мостовой… Когда на дугой день пошелъ утромъ снѣгъ, мы, проснувшись, имѣли удовольствіе видѣть мраморъ нашего пола сплошь имъ занесеннымъ. Оказалось, что двери не доходили до полу!.. Великолѣпіе нашего жилища усугублялось потолками, расписанными, не шутите — самимъ Капелли, очевидно, въ женскихъ прелестяхъ всему предпочитавшимъ бюсты, и потому отдѣлавшимъ ихъ особенно рельефно. По крайней мѣрѣ, ложась спать и устремляя меланхолическій взглядъ свой въ потолокъ, мой товарищъ мгновенно веселѣлъ и приходилъ къ нежданному заключенію.

— А знаешь… здѣсь вообще не дурно… И того, знаешь… Искусство…

И онъ начиналъ козломъ выпѣвать: «Всѣ мы жаждемъ любви»…

Бѣдному, къ сожалѣнію, было уже пятьдесятъ лѣтъ.

Злополучная Парма! Что только не продѣлывала съ нею исторія. До Рима, подчинившаго ее себѣ за 185 лѣтъ до нашей эры, она переходила изъ рукъ въ руки, при чемъ всякій разъ новые господа прежде всего совершали здѣсь маленькія и большія кровопусканія, смотря по охотѣ и настроенію. У римлянъ ее отняли ломбарды, потомъ изъ рукъ Карла Великаго она была передана Св. Престолу… Понятно, что наученная горькимъ опытомъ Парма и Пьянченца, какъ только у императоровъ съ папами заварилась каша, сейчасъ-же постарались отдѣлаться отъ тѣхъ и другихъ и провозгласить себя независимыми республиками… Но и подъ этою фирмою гражданамъ ея было не легко. Въ 1183 году, напримѣръ, борьба разныхъ фамилій здѣсь дошла до того, что изъ опасности «весьма живота лишиться», люди рѣшались выходить на улицу не иначе, какъ цѣлыми отрядами, и вооруженными до зубовъ. Пармѣ мало было этой усобицы: она примкнула къ врагамъ Фридриха II, который осадилъ ее въ 1247 году, періодъ, въ который цѣлая треть ея населенія вымерла отъ голода. Ушелъ Фридрихъ — пармскіе кавалеры начали опять изводить другъ друга, при чемъ и съ дамами своими они обращались столь нелюбезно, что злополучныя пармиджіанки, выходя изъ дому, не знали, чьими женами онѣ вернутся… Тираны Корреджіо, Росси, Санвитало — всѣ осѣдлывали по очереди этотъ городъ и заставляли его ходить подъ собою всѣми аллюрами, при каждомъ удобномъ случаѣ вонзая ему въ бока свои рыцарскія шпоры и мало заботясь о томъ, что Парма кровью отъ этого… Не улучшилось положеніе гражданъ и тогда, когда на Парму наложили руку императоры. Немножко вздохнули, когда ихъ подъ свою власть взяли Веронскіе Скалигеры, но они слишкомъ скоро уступили ее Лучино Висконти (1341 г.), и она сравнительно дольше такимъ, образомъ, была связана съ Миланомъ. Папа Юлій II получилъ ее уже отъ императора Максимиліана, что не мѣшало французамъ и испанцамъ поочередно отнимать ее другъ у друга, пока Павелъ III, — папа, имѣвшій много дѣтей не отдалъ ее одному изъ таковыхъ, Піетро Людовику Фарнезе. Желая возвеличить своего сына, онъ Парму и Пьянченцу возвелъ въ герцогства. Фарнезе скоро заставилъ гражданъ этихъ городовъ горько пожалѣть о «счастливыхъ» временахъ, когда сегодня Парму грабили французы, а завтра испанцы. Фарнезе былъ неутомимо свирѣпъ. Ему злодѣйство являлосъ какимъ-то сладострастіемъ. Оно щекотало его разслабленные нервы. Онъ нарочно доводилъ народъ до возстанія, чтобы потомъ имѣть удовольствіе истреблять его убійствами, казнями, томить своихъ подданныхъ муками и тюремными застѣнками. Эццелино въ Падуѣ никогда не доходили до такого утонченнаго звѣрства, какъ эти незаконныя дѣти римскихъ первосвященниковъ. Ни полъ, ни возрастъ, ни положеніе не останавливали ихъ. Никто и нигдѣ не могъ считать себя въ безопасности. Даже епископовъ приводили во дворецъ Фарнезе мучить и умерщвлять; если нельзя было этого дѣлать явно, тираны не останавливались передъ тайнымъ преступленіемъ. Фарнезе, наконецъ, довелъ долготерпѣливыхъ пармиджіанъ до возстанія. Благороднѣйшія рыцарскія фамиліи города возмутились. Ангиссола, Ланди, Гонфалоньори, Паллавичини стали во главѣ недовольныхъ. Они съ бѣшенствомъ бросились на Фарнезе, загнали его въ Пьяченцу, убили тамъ, затравивъ какъ волка, и тѣло подлаго тирана выбросили на улицу. Только было Парма собралась отпраздновать свою свободу, какъ Миланскій правитель, Ферранте де Гонзаго, занялъ этотъ городъ и объявилъ его собственностью императора Карла V. Граждане возстали, но онъ зачинщиковъ заперъ въ соборъ и заморилъ голодомъ, съ женами и дѣтьми. Времена, какъ видите, были строгія, и Бисмарки той эпохи, какъ и нынѣшніе, шутить не любили, когда что нибудь становилось на ихъ дорогѣ! Нѣкоторые Пьяченцы не убѣдились этимъ примѣромъ и все-таки съ оружіемъ въ рукахъ захотѣли отстоять свой городъ отъ притязаній чужеземца, но имъ пришлось еще горше пармцевъ. Защитниковъ Пьяченцы сожгли живьемъ. Гонзаго, очевидно, не стѣснялся. Когда къ нему явились депутаты отъ этихъ городовъ и заявили, что, такимъ образомъ, ихъ отечество опустѣетъ, то Гонзаго имъ весьма резонно отвѣтилъ:

— Намъ нужно мѣсто, а люди всегда найдутся!

Потомъ онъ, впрочемъ, прибавилъ:

— Разумѣется, мы постараемся быть любезны. Убивъ непокорныхъ мужчинъ, мы женщинъ вашихъ отдадимъ храбрымъ солдатамъ моего повелителя, и онѣ вскорѣ пополнятъ убыль въ населеніи, вызнанную вашимъ сопротивленіемъ.

— Наши женщины скорѣе умрутъ.

— Женщины всегда умираютъ на словахъ и никогда на дѣлѣ. Умирать вовсе не такъ пріятно, какъ вы думаете… Вернитесь-же домой и разскажите своимъ согражданамъ обо всемъ, что вы слышали здѣсь. Съ своей стороны, я долженъ вамъ сказать, что если-бы пришлось обратить Парму и Пьяченцу въ новый Содомъ и Гоморру, то я не остановлюсь и передъ этою печальною необходимостью!..

Объ этомъ, впрочемъ, разсказываютъ не всѣ хроники того времени. Лѣтописцы, принадлежавшіе къ партіи Гонзаго, напротивъ, занятіе имъ города представляютъ въ видѣ какого-то особенно счастливаго событія… Такъ пишется исторія! Пармѣ не долго, впрочемъ, пришлось пользоваться дорого стоящимъ императорскимъ покровительствомъ. Октавіо Фарнезе, пользуясь поддержкою испанскихъ войскъ, «мирно» занялъ городъ, при чемъ Филиппъ II кстати уступилъ ему и Пьяченцу. Впрочемъ, Фарнезе съ этой поры являются вѣрными слугами Испапіи. Сынъ Октавіо, Алессандро, былъ даже Филиппомъ ІІ-мъ назначенъ губернаторомъ Нидерландовъ и рѣдко показывался въ свое герцогство. Ему было не до спокойной Пармы. Отважный духъ, страсть къ воинственнымъ приключеніямъ, громадный военный талантъ, увлекали его въ другую сторону, и Фарнезе являлся обыкновенно тамъ, гдѣ лилась кровь, и армія занималась усердно истребленіемъ человѣчества. За то его сынъ, Рануціо, разомъ напомнилъ Пармѣ перваго Фарнезе. Подозрительный, мрачный, мстительный, коварный и жестокій въ одно и то-же время, онъ являлся полнымъ представителемъ итальянскихъ тирановъ средневѣковаго типа. При немъ не требовалось провиниться въ чемъ нибудь, чтобы потерять голову. Мѣстная поговорка того времени говорила: въ Пармѣ не надо быть преступникомъ, — достаточно попасться на глаза Фарнезе. Другая не менѣе этого живописала положеніе дѣлъ: "при Гонзаго дешевле всего въ Пармѣ были апельсины, при Фарнезе — головы. Въ 1612 году Рануціо безъ церемоніи обезглавилъ всѣхъ крупныхъ землевладѣльцевъ, при чемъ захватилъ ихъ имущества. У него на все была короткая расправа. Варвара Санъ Витали, графиня Колорно, первая красавица его времени, отказала герцогу въ его исканіяхъ. Онъ тогда отбросилъ въ сторону идиллическій тонъ влюбленнаго пастушка и поставилъ ей вопросъ:

— Угодно вамъ быть моей любовницей?

— Нѣтъ.

— Тогда я васъ пошлю на эшафотъ! Выбирайте одно изъ двухъ.

Несчастная думала, что это пустая угроза, и черезъ нѣсколько дней ея идеальная головка скатилась по ступенямъ нарочно для этого воздвигнутаго эшафота. Палачу, совершавшему эту казнь, приказано было поцѣловать мертвую.

— Она не хотѣла живая, цѣловать герцога, пусть палачъ цѣлуетъ мертвую!

Имѣніе графини было присоединено къ землямъ герцога.

Когда въ 1622 году Рануціо умеръ, Парма точно очнулась отъ страшнаго кошмара…

Тѣмъ не менѣе, въ качествѣ правителя того времени, Рануціо, совершая величайшія злодѣйства, не могъ не украсить городовъ дворцами и зданіями, пережившими мрачную память его преступленій. Таковы были палаццо Пилота и театръ Фарнезе. Пармиджіане, ужасавшіеся своего герцога, о сооруженіяхъ его кричали какъ о чудѣ. Со всѣхъ концовъ Италіи съѣзжались сюда любопытные дивиться имъ.

Казалось, что сама природа утомилась злодѣйствами этого рода. По крайней мѣрѣ всѣ послѣдующіе Фарнезе, начиная съ сына Рануціо, отличались идіотизмомъ, слабостію воли, и самый родъ «папскихъ дѣтей» вскорѣ погасъ. Послѣ того Парма переходила изъ рукъ въ руки. Ею владѣли то испанцы, то австрійцы; такъ продолжалось до 1765 года, когда герцогомъ Пармскимъ сдѣлался Фердинандъ, прославившій себя дѣлами совсѣмъ иного порядка. Онъ воспитывался подъ вліяніемъ Кондильяка и началъ свое царствованіе уничтоженіемъ инквизиціи и изгнаніемъ іезуитовъ. Этому великодушному государю пришлось вынести многое. Ватиканъ громилъ его всѣмъ, что было въ его распоряженіи. Начиная отлученіемъ и кончая ядомъ — все было пущено въ ходъ; но смѣлый и твердый герцогъ не уступилъ ничего духу тьмы и умеръ, вѣрный самому себѣ и своимъ принципамъ. Въ 1796 году корсиканскій кондотьери, генералъ Бонапартъ, сорвалъ съ него 2.000.000 фр. контрибуціи и отнялъ двадцать картинъ, считавшихся лучшими въ Пармѣ. За одну изъ нихъ, «Св. Іеронимъ» Корреджіо, Фердинандъ предлагалъ милліонъ, но Наполеонъ былъ неумолимъ и въ 1801 году, въ дополненіе къ картинѣ, отнялъ у него и герцогство Пармское. Фердинанду онъ взамѣнъ предложилъ Тоскану, подъ именемъ королевства Этруріи, но благородный государь отвѣтилъ: «Я не мѣняла, а мое герцогство не ходячая монета». Онъ умеръ въ 1802 году, въ изгнаніи, оставленный и больной. Въ 1807 г. Парма, въ качествѣ департамента Таро, присоединена къ Франціи. Камбасересъ получилъ званіе герцога Пармскаго, а Лебренъ — Пьячонцкаго… Новѣйшая исторія Пармы извѣстна всѣмъ. Она то находилась во власти Тосканы, то ее захватывали герцоги Лукки, то имѣла собственныхъ правителей до 1860 года, когда Парма безъ слѣда утонула въ объединенной Италіи…

Страннная судьба! Пережить такую долгую и кровавую исторію для того, чтобы въ концѣ концовъ обратиться въ маленькій уѣздный городъ!.. Правда, Пармѣ оставленъ университетъ, но это въ Италіи дѣло не большой важности. Такіе-же университеты есть и въ Павіи, и въ Анконѣ и въ другихъ небольшихъ городкахъ. Типъ жителей, поэтому, для посторонняго наблюдателя представляетъ много особенностей. Это что-то въ родѣ гордыхъ испанскихъ гидальго, сохранившихъ великолѣпныя претензіи на величіе при дира нихъ плащахъ. Пармиджіано и жители Пьяченцы славятся по всей Италіи гордостью и недоступностью. Въ Ломбардіи про человѣка, отличающагося характеромъ непріятнымъ и заносчивымъ, говорятъ: «Какъ будто бы онъ родился и выросъ въ Пармѣ». Живя на чердакахъ своихъ дворцовъ, пармскіе нобили имѣютъ все-таки видъ необыкновенно величественныхъ индюковъ. Университетскія теченія идутъ мимо. Они не захватываютъ этихъ окаменелостей далекаго прошлаго. Чуждые нравственному и научному прогрессу, здѣшніе аристократы мало по малу утратили вліяніе и на политическія дѣла, такъ что выросшее, столь-же сумрачное, но болѣе умное и предпріимчивое, мѣщанство захватило послѣднія въ свои руки, и исключительно оно посылаетъ своихъ представителей въ Римскій парламентъ…

Не могу выразить, до какой степени показалась мнѣ унылою Парма послѣ Генуи и Ривьеры!.. Я думаю — арестованный съ солнечной и шумной улицы въ душную, молчаливую и холодную келью чувствуетъ себя также… Мнѣ хотѣлось познакомиться съ этимъ городомъ, чтобы имѣть болѣе полное понятіе объ Италіи. Не по однимъ-же яснымъ и свѣтлымъ картинамъ было судить о ней. Такъ, любитель, изучающій какого нибудь великаго писателя, съ одинаковымъ вниманіемъ, хотя и далеко не съ тѣмъ-же удовольствіемъ, читаетъ какъ лучшія его страницы, такъ и скучныя, гдѣ геній кажется утомленнымъ или больнымъ. Куда бывало ни зайдешь — на площадь-ли передъ палаццо, гдѣ засѣдаютъ муниципальные сановники Пармы, въ кофейню Risorgimento или въ другую, гдѣ собиралась «оппозиція» (есть такая и въ Пармѣ) — все равно: вездѣ все мрачно, вездѣ лица нахмурены, злы, раздражены. Дѣйствіе-ли это климата или историческихъ воспоминаній? Не смѣйтесь надъ послѣдними. Вотъ вамъ примѣръ.

Я сидѣлъ въ здѣшнемъ театрѣ Regdio. Нѣкогда знаменитая артистка, а теперь одна изъ толстыхъ коровъ фараоновыхъ, синьора Зингеръ, была нещадно освистываема публикой, хотя ужъ и но такъ дурна казалась мнѣ. Я спрашиваю у ея супруга, испанца Химено (Grimeno): «за что?» Но, обозленный, тотъ только пожималъ плечами. Обращаюсь къ сосѣду.

— Какже намъ не освистать? Мы — Парма, а не что либо другое. Подумаешь, въ Миланѣ поютъ первоклассные артисты, въ Римѣ, въ Неаполѣ у тамошнихъ ладзарони — тоже, а у насъ лаютъ подобныя собаки!..

— Позвольте, позвольте, но вѣдь Миланъ, Римъ и Неаполь платитъ не по вашему…

— Вотъ еще! Всякій артистъ долженъ считать за честь пѣть у насъ… Мы — Парма… Знакомы-ли вы съ исторіей Пармы?

Я, разумѣется, могъ только сочувственно улыбаться.

Подобное «горделивое помѣшательство», mania grandiosa пармцевъ, дѣлаетъ пребываніе здѣсь далеко не пріятнымъ. Въ Пармѣ считаешь часы, остающіеся до отъѣзда и, садясь въ вагонъ, чувствуешь себя въ положеніи заключеннаго, котораго вывели на воздухъ… Я думаю, что и сами пармцы, или пармиджіане, испытываютъ тоже самое. По крайней мѣрѣ, когда мнѣ удавалось встрѣтить здѣшнихъ моихъ знакомыхъ во Флоренціи, я изумлялся невольно. Куда дѣвалась ихъ мрачность, надутость и неприступность! Они точно оттаивали и дѣлались добрыми малыми. Но стоило имъ только подъѣхать къ своей родинѣ, какъ одинъ видъ ея башенъ и палаццо замораживалъ ихъ неузнаваемо…

Во времена средневѣковыхъ усобицъ, какъ это ни странно, но ни жестокости Фарнезе, ни непостоянство населенія, ни перемѣны владыкъ, не помѣшали Пармѣ сдѣлаться литературнымъ и научнымъ центромъ. Здѣсь писались и печатались книги, «блистали» профессора; отсюда по Италіи расходились поэмы популярныхъ поэтовъ, и стоило только установиться болѣе прочному порядку, чтобы все это погибло… Парма пала и въ этомъ отношеніи! Ни великихъ поэтовъ, ни философовъ, ни профессоровъ она не производитъ. Напротивъ, университетъ заполоненъ падуанскими учеными, типографіи здѣсь закрываются за отсутствіемъ работы, и два книжныхъ магазина, жалкихъ и маленькихъ, едва влачатъ сомнительное существованіе!.. На округъ, — весьма значительный, — всего три газеты, и всѣ три маленькія… Я познакомился съ ними. Лучшая изъ нихъ хвасталась тѣмъ, что въ ея помѣщеніи есть каминъ, и, слѣдовательно, не холодно работать сотрудникамъ, между коими имѣется одинъ, знающій «даже» нѣмецкій языкъ. Въ другой — «братья писатели» скрипѣли перьями, — завернувшись въ какія-то ротонды съ собачьими воротниками. Третья помѣщалась позади парикмахерской лавки. Иного помѣщенія издатель ея не могъ найти. Онъ, впрочемъ, острилъ надъ своимъ положеніемъ.

— Всякій подписчикъ, входя ко мнѣ или выходя отъ меня, можетъ постричься и побриться…

Озлобленіе и мрачность пармскихъ жителей сказались и въ ихъ печати. Я не могу забыть, съ какимъ бѣшенствомъ она вела полемику. Именно съ бѣшенствомъ. Съ холоду, что-ли, это было, только ни въ одномъ итальянскомъ городѣ ни до, ни послѣ я не замѣчалъ ничего подобнаго… Разумѣется, они не ругались по нашему, — этого нѣтъ нигдѣ. Россійская литературная ругань имѣетъ своеобразный букетъ, которому литературные парфюмеры тѣхъ странъ и подражать не въ состояніи.

Парма въ послѣднее время, по мѣрѣ того, какъ ея нобили теряютъ свой престижъ, становится все болѣе и болѣе оппозиціонной. Это замѣтно во всемъ. Когда я пріѣзжалъ сюда, весь городъ былъ возмущенъ пораженіемъ, испытаннымъ итальянцами подъ Догали. Надо было видѣть, что дѣлалось на площади, которая до сихъ поръ служитъ форумомъ для Пармы. Изъ всѣхъ окрестныхъ улицъ сюда, волны за волнами, стремились мрачныя толпы поблѣднѣвшихъ лицъ, бѣшенствомъ горѣли глаза; всѣ ждали вечерней почты и прихода, миланскаго поѣзда со свѣжими нумерами «il Secolo». Сонцопьевская газета еще больше разожгла Парму… Надъ площадью стоялъ гулъ негодующихъ голосовъ. Депротису сулили столько смертей, что ихъ достаточно было-бы на погибель всему роду человѣческому. Къ ночи всюду загорѣлись факелы, и красноватый отблескъ ихъ облилъ эти возбужденныя лица, вызывалъ изъ мрака древнія стѣны молчаливыхъ дворцовъ кругомъ… Къ довершенію «скандала» явилось переданное по телеграфу приказаніе военнаго министра здѣшнимъ войскамъ готовиться къ самой быстрой отправкѣ въ Массову. Надо тогда было слушать и видѣть, до чего озвѣрѣла толпа. На площадь сбѣжались всѣ кухарки, которымъ, такимъ образомъ, грозила вѣчная разлука съ возлюбленными, Вотъ — истинныя фуріи! Художнику онѣ были-бы великолѣпной натурой для изображенія этихъ персонажей греческой миѳологіи…

Покойному Депротису въ эту ночь, вѣроятно, спалось очень дурно…

Когда мы вернулись домой, въ большой столовой нашего Croce bianco ужинали до сорока офицеровъ. Они были очень мрачны и задумчивы.

— Развѣ они не рады? — спросилъ я у хозяина. — Вѣдь еще недавно они рвались на войну и жаловались на бездѣйствіе.

— Слова одно, а дѣло другое… Мы, итальянцы, ужасно любимъ разговаривать, а дѣлать — не охотники…

Самъ хозяинъ какъ нельзя лучше доказывалъ это. «Albrgatoro» (трактирщики), окончивъ пармскій университетъ, сначала издавалъ здѣсь газету, потомъ готовился въ политическіе дѣятели, и посему ораторствовалъ до одури, но, наконецъ, опамятовался и засѣлъ за буфетъ.

— Знаете, партіи мѣняются: то тѣ, то другія у дѣлъ, но все же и «правительственная» и «оппозиція» одинаково любятъ обѣдъ и платятъ за него!..

Мудрый Піетро, или синьоръ Піетро, зато набрался привычки произносить рѣчи. Иногда во дворъ его отеля (primo albergo del monde!) собирались знакомые и подымали какой нибудь рѣзкій вопросъ. Синьоръ Пьетро, какъ кавалерійская лошадь, услышавшая трубу, бросался въ бездопный океанъ краснорѣчія. Знакомые его мало-по-малу уходили, оставляя бѣднаго на произволъ судьбы. Къ сожалѣнію, онъ произносилъ рѣчи зажмурившись, и посему мы иногда заставали его посреди двора говорящимъ великолѣпно, но въ одиночку…

— Что это съ нимъ? — спрашивалъ я у Луиджи.

Луиджи — министръ.

Пожалуйста, не пугайтесь: въ здѣшнихъ странахъ министры суть старшіе лакеи. Луиджи принималъ видъ соболѣзнованія, стучалъ себя перстомъ въ лобъ и чмокалъ языкомъ. Аттестовавъ такимъ образомъ умственную несостоятельность хозяина, онъ выбѣгалъ къ нему и оралъ надъ самымъ ухомъ.

— Что такое? — приходилъ въ себя бѣдный синьоръ Пьетро.

— Идите въ кухню. Васъ поваръ Антоніо зоветъ. Ужинъ сегодня заказанъ на десять человѣкъ.

И Пьетро живо позабывалъ «ненавистнаго» Депретиса, отвратительнаго и ужаснаго Робилдана и всю «компанію мошенниковъ», задававшихся цѣлію во что-бы то ни стало уничтожить «нашу великолѣпную Италію»…

Спустя минуту, его ворчанье слышалось изъ кухни…

Если-бы не Порреджіо, въ Парму не зачѣмъ было бы ѣздить.

Сами итальянцы, приходящіе въ восторгъ ото всего своего, какъ-то конфузятся, когда заходитъ рѣчь о Пармѣ. Ни одинъ путешественникъ не бываетъ здѣсь; ни въ одномъ иллюстрированномъ изданіи вы не найдете рисунковъ, посвященныхъ этому городу. Насколько рѣдки туристы, видно изъ того, что меня съ товарищемъ ходили смотрѣть.

А въ кафе «Гарибальди», которое я посѣщалъ ежедневно, стоило намъ заговорить, какъ всѣ начинали прислушиваться, на какомъ это варварскомъ языкѣ болтаютъ форестьеры? О Россіи, впрочемъ, здѣсь имѣли довольно точное понятіе. Мой товарищъ носилъ очень длинную бороду и вообще отличался довольно таки свирѣпою физіономіею. Дня три вокругъ него ходилъ одинъ мѣстный художникъ.

— Чего ему отъ меня надо? — недоумѣвалъ пріятель…-- Ходитъ-ходитъ…

— Смотри, онъ хочетъ списать съ тебя Венеру, выходящую изъ волнъ морскихъ, — смѣялся я надъ его затрудненіемъ.

И, дѣйствительно, вышло нѣчто въ родѣ этого.

На четвертый деня illustre pittore (знаменитый живописецъ) явился къ намъ и робко предложилъ моему пріятелю:

— Знаете… Я хочу написать вашего знаменитаго казака (il rostre célébré cosacco), Ашинова, среди Абиссинцевъ подъ Доями…

— Ну?..

— Не можете-ли… Не осчастливите-ли меня… Вы знаете, тревесъ — издатель «ilustrazione italiana» — мнѣ дорого заплатитъ за подобный, точный портретъ…

— Я то чѣмъ могу служить?

— Позвольте мнѣ съ васъ списать Ашинова!…

Я такъ и покатился отъ хохота…

— Вотъ что значитъ имѣть звѣрскую рожу! — иллюстрировалъ я просьбу синьора-питторе. Предложи ему писать съ тебя Соловья Разбойника, Ваньку Каина и прочихъ злодѣевъ нашихъ легендъ,

— Помилуйте, — упорствовалъ художникъ, — Вашъ товарищъ настоящій Ашиновъ. Когда вы вчера съ нимъ были въ кафе, всѣ говорили, что Ашиновъ долженъ быль быть именно такимъ. Вы русскій, и Ашиновъ тоже русскій… Что-же, вы развѣ скажете мнѣ, что Ашиновъ не русскій? Такъ это будетъ даже собакамъ потѣшно… Вы заставите куръ смѣяться (обижался художникъ, приводя итальянскую пословицу, fanno ridere і polli, соотвѣтствующую нашей: «Курамъ на смѣхъ». Я долженъ признаться въ довольно таки «коварной интригѣ». Мнѣ такъ понравился мой пріятель въ роли Ашинова, что я какъ будто нечаянно проговорился хозяину, что онъ приходится знаменитому казаку близкимъ родственникомъ. Надо было видѣть, что случилось на другой день. Нашу «Croce bianco» положительно осаждали любопытные. На меня не обращали никакого вниманіе, и я уходилъ спокойно, но родственнику Ашинова пришлось жутко. Толпа шла по его пятамъ. Ему заглядывали въ ротъ, въ глаза, отставали, наблюдая за нимъ сзади, забѣгали впередъ и останавливались, пропуская его мимо себя. Въ концѣ концовъ импровизованный казакъ чуть не взбѣсился, особенно когда изъ Реджіо д’Эмиліа явился импрессаріо и предложилъ ему сто франковъ за вечеръ съ тѣмъ, чтобы онъ согласился позировать въ одной фееріи, которую тотъ поставитъ сначала въ этомъ городѣ, потомъ въ Пармѣ, Пьяченцѣ, Моденѣ и Веронѣ…

— Мы съ вами наживемъ хорошія денежки! — хлопалъ онъ его по плечу, подмигивая мнѣ…-- Я расклею вотъ какія афиши… Мы васъ обезсмертимъ — портретами на всю Италію!..

Кончилось все это неожиданно для меня.

Взбѣшенный «другъ» уложился тайкомъ и уѣхалъ, оставивъ меня одного на жертву убійственно скучной Пармѣ…

— А Корреджіо? убѣждалъ я его.

— Чортъ съ нимъ и съ тобой!..

— Быть въ Пармѣ и не видѣть музея, соборовъ…

— Провалитесь вы всѣ!

— Куда же ты?..

— Въ Миланъ.

— Я телеграфирую, что ѣдетъ Ашиновъ, и тебя встрѣтитъ на вокзалѣ весь городъ…

Но тутъ глаза моего друга до такой степени налились кровью, что я поклялся немедленно забыть даже о томъ, какъ пишутся телеграммы.

Тѣмъ не менѣе, слава бѣжала по пятамъ моего товарища. Провожавшій его изъ гостиницы факино шепнулъ о родствѣ съ Ашиновымъ кондуктору поѣзда, въ которомъ онъ ѣхалъ, и бѣднаго друга ходили смотрѣть въ вагонъ итальянцы на всѣхъ промежуточныхъ станціяхъ до Милана, а одна барыня въ траурѣ даже расплакалась, увидя его…

— Вы, вы… варваръ, злодѣй, за что вы убили моего мужа?..

Можете себѣ представить, въ какомъ состояніи пріѣхалъ онъ въ Миланъ…

— И, главное, — разсказывалъ онъ мнѣ потомъ, — всего досаднѣе, что три какихъ-то офицерика все время ходили вокругъ меня съ необыкновенно храбрымъ видомъ и хорохорились.

Подъ самымъ Миланомъ въ поѣздѣ уже создалась легенда, что въ одномъ изъ вагоновъ везутъ самого Ашинова, взятаго въ плѣнъ…

Комичнѣе всего, что слухъ объ этомъ попалъ въ газеты…

Какъ Виченца — городъ Палладіо, такъ Парма по всей справедливости называется «городомъ Корреджіо»… Всякій разъ, какъ Миланцы или Веронцы начинаютъ подсмѣиваться надъ Пармой, жители послѣдней выдвигаютъ противу нихъ, въ качествѣ тяжелой артиллеріи, своего Корреджіо. Я говорю — жители Пармы, потому что, въ самомъ дѣлѣ, какъ назвать ихъ: пармцами, — пожалуй, по русски можно, по итальянски глупо; пармозанами — напоминаетъ сыръ, пармиджіано звучитъ дико для русскаго уха. Ни миланцы, ни веронцы не спорятъ съ здѣшними патріотами, убѣдить которыхъ трудно, настолько же, на сколько трудно убѣдить козла, разъ послѣдній что забралъ себѣ въ голову. На этотъ счетъ имѣется у итальянцевъ даже пословица: Скорѣе продолбишь каменную гору пальцами, чѣмъ заставишь согласиться съ собою пармца. Пармцы, въ спорѣ, если не слушаютъ доказательствъ, зато раздражаются и возбуждаются легко. Вообще, они довольно непріятны. Эти каменные истуканы забрали себѣ въ голову, что они законодатели искусства. Марія Луиза нѣкогда выстроила здѣсь большой театръ, которому итальянское правительство присвоило имя «королевскаго». Съ тѣхъ поръ своимъ Reggio пармцы такъ гордятся, что, когда говорятъ о какомъ нибудь артистѣ, они только презрительно улыбаются.

— Онъ не пѣлъ въ нашемъ Реджіо!

Вспомните, напр., о Мазини, Таманьо, Ганаре, нармецъ окинетъ васъ негодующимъ взглядомъ.

— Что это за артисты!

— Знаменитости.

— Какія же они знаменитости, если не пѣли у насъ… Нашъ Реджіо ихъ не слыхалъ.

— Но ихъ слышалъ цѣлый міръ.

— Этого еще мало.

— Вы не въ состояніи даже платить имъ столько, сколько они получаютъ.

— Въ Пармѣ поютъ не за вознагражденіе, а изъ чести!..

Лучше всего то, что они даже провалившихся у нихъ пѣвцовъ считаютъ выше тѣхъ, которые въ другихъ мѣстахъ пользуются большою извѣстностью, но у нихъ не пѣли.

Зашла рѣчь о Зингеръ и Зомбрихъ.

— О, Зингеръ гораздо выше! — убѣжденно говорили пармцы.

— Вы же ее освистывали.

— Да, мы свистали, но все-таки она пѣла въ нашемъ Реджіо…

Реджіо этотъ очень великъ, но аляповатъ. Выстроенный въ двадцатыхъ годахъ, онъ не ремонтировался, и вѣтеръ свободно ходитъ по немъ. Онъ отворяется только въ карнавальный сезонъ — зимою; въ театрѣ въ это время холодно, и пѣвцы здѣсь схватываютъ страшнѣйшіе бронхиты, насморки, воспаленія голосовыхъ связокъ. Тѣмъ не менѣе, репутація «terribili», которою пользуются пармцы (правду говоря, мало понимающіе въ музыкѣ), такова, что всѣ артисты мечтаютъ пройти здѣсь сезонъ, хотя съ грѣхомъ пополамъ, хотя подъ аккомпаниментъ свиста. Потомъ они говорятъ, распуская хвостъ вѣеромъ: «мы сдѣлали Королевскій въ Пармѣ»! И это считается аттестатомъ.

Парма прошлаго и Парма настоящаго очень различны. Первая часто становилась во главѣ итальянскаго искусства, вторая приговорена судьбой къ самой скромной долѣ. Въ XIII вѣкѣ первая уже освобождается отъ вліянія Византійскихъ образцовъ въ своихъ скульптурахъ и художествѣ. Живопись и барельефы Баттистеріи (Крестильни) свидѣтельствуютъ о младенческомъ, но самостоятельномъ творчествѣ, уже возникшемъ здѣсь въ то отдаленное время. Правда, фигуры, изображавшіяся художниками той эпохи медвѣжеваты. Фрески далеки отъ позднѣйшей красоты; но вы видите, что мѣстные артисты уже искали жизни и правды и старались отдѣлаться отъ византійской рутины и мертвенности. Вдохновеніе, охватывавшее творцовъ этого періода, проникаетъ и всѣ работы пармскихъ художниковъ, особенно когда они касались религіозныхъ темъ. Вы видите во всѣхъ ихъ произведеніяхъ отраженіе горячей и искренной вѣры, подъемъ человѣческаго духа, извѣстную высоту мысли, уже отступавшей отъ старыхъ путей и дѣятельно стремившейся къ новымъ. Пармѣ въ этомъ отношеніи посчастливилось. Странно даже, что на этой унылой и плоской землѣ, которая ничѣмъ похвалиться не можетъ, при полномъ отсутствіи красоты въ природѣ и въ зданіяхъ самаго города, тогда еще болѣе печальнаго и мрачнаго, чѣмъ теперь, могли создавать и развиваться Лодовико-Пармиджіано, Джіованни Беллини и его ученики: Алессандро Арадьди, Казелли, братья Маццоли. Всѣ ихъ работы до XVI вѣка носили характеръ нерѣшительности, исканія новыхъ путей искусству, пробъ того или другаго пріема… Ни одинъ изъ нихъ не обезсмертилъ себя чѣмъ нибудь великимъ, не отмѣтилъ собою эпохи, не далъ школы, но безъ нихъ былъ бы невозможенъ великій Антоніо Аллегри, родившійся около Пармы въ Корреджіо, и потому называемый именемъ своего города. Онъ жилъ съ 1494 по 1534 годъ. Въ это короткое время онъ создалъ такую массу замѣчательныхъ произведеній, что до сихъ поръ еще итальянскіе художники не могутъ понять легкости, съ какою работалъ этотъ оригинальный геній. Оригинальный прежде всего. Онъ самъ былъ для себя школой. Онъ ни у кого не учился. Вліяніе на него Мантеньи отрицается позднѣйшими изслѣдователями. Когда Мантенья умеръ, Корреджіо было только 12 лѣтъ. Аллегри никогда не посѣщалъ Рима, не видѣлъ картинъ великихъ итальянскихъ мастеровъ и познакомился съ ними впослѣдствіи и только по копіямъ. Онъ не усвоилъ себѣ ни одного рутиннаго пріема. Его воображеніе и вкусы уносили творческій геній молодого художника за предѣлы возможнаго для того времени. Даже въ изображеніяхъ святыхъ онъ отрицалъ традиціи и подыскивалъ себѣ краски и контуры въ живыхъ образцахъ. Для того, чтобы работать такъ, надо было взять у старыхъ школъ только самую первоначальную технику — остальное же все создавать самому. Какъ Джуліо Романо, онъ обратился къ языческому міру, и его вдохновеніе черпало многое изъ свѣтлыхъ образцовъ послѣдняго. Отсюда мягкость красокъ, грація фигуръ, улыбающаяся прелесть созданныхъ имъ лицъ. Лучше всего у него — дѣти, которыхъ до него совсѣмъ не умѣли писать художники Сѣверной Италіи.

Корреджіо вездѣ и во всемъ являлся оригинальнымъ. Нѣжность его красокъ, опредѣленность линій были какъ бы откровеніемъ для всѣхъ художниковъ новаго времени, новаго, начинавшагося, разумѣется, съ него. Онъ не любилъ не дописывать фигуры. Не признавалъ расплывчатости недоконченности. Каждая его картина представляетъ людей написанныхъ съ головы до ногъ, при чемъ нигдѣ неувидите небрежности. Все у него отдѣлано съ замѣчательнымъ терпѣніемъ и техникой, для той эпохи изумительной. Даже позади стоящія фигуры у него не заслоняются передними. Онѣ всѣ на лицо, и въ полусвѣтѣ ли, который такъ любилъ Корреджіо, или подъ лучами, все равно онѣ замѣтны вамъ. И въ томъ и въ другомъ случаѣ краски и тоны ихъ переданы удивительно жизненно. Можно подумать, что это эмаль, до такой степени онѣ горятъ подъ солнцемъ. Въ полумракѣ, когда кисть Корреджіо рисуетъ полутоны вечернихъ освѣщеній или ночи, онѣ прозрачны, глубоки. Вашъ взглядъ уносится куда то далеко, далеко точно нѣтъ холста, точно за нимъ лежитъ цѣлая безконечность. Надо видѣть самому эти тѣни, вамъ кажется, что онѣ колышутся, что онѣ движутся, до того воздушны и призрачны ихъ полутоны. Вамъ кажется, что потянетъ вѣтеркомъ, унесетъ тучи, и солнце зальетъ эти нѣжныя красоты и неумирающаго блеска фигуры. Понятно, что такой художникъ и въ тѣ смутныя времена еще только что подымавшагося отъ земли искусства, но могъ не произвести въ немъ цѣлаго переворота. Вліяніе его было колоссально. И не только на своихъ собратій обаятельно дѣйствовалъ великій маэстро. Вся Парма служила ему и гордилась имъ, увы, не дѣлясь съ Корреджіо своими богатствами. Не странно ли, не смѣшно ли, что онъ долженъ былъ исполнять часто глупѣйшія заказы для того, чтобы просуществовать кое-какъ. А въ тоже время его личный авторитетъ бы очень великъ. Одна малоизвѣстная итальянская хроника разсказываетъ событіе весьма знаменательное. На узкой улицѣ, ведшей къ собору, поздно ночью встрѣтились двѣ враждебныя, бывшія прежде друзьями, фамиліи, окруженныя слугами и массою кліентовъ. Разумѣется, все случилось по программѣ. Сначала передніе хамы задѣли другъ друга, отъ лакеевъ дѣло перешло къ кліентамъ, которые, желая выслужиться передъ своими покровителями, поддержали первыхъ. Кліенты въ свою очередь нашли защиту въ дальнихъ родственникахъ, дальніе въ ближнихъ и, наконецъ, сами главы фамилій обнажили мечи. Въ это время изъ боковой двери, прямо въ эту сутолку, въ узкую средневѣковую улицу наполненную гомономъ, криками, бряцаніемъ оружія, вышелъ Корреджіо, окруженный учениками. Почтеніе къ художнику было такъ велико, что мечи опустились и обиды на сей разъ остались неотмщенными… Я представляю себѣ эту сцену. Красный отблескъ факеловъ на карнизахъ мрачныхъ дворцовъ, на ихъ фрескахъ и барельефахъ, угрюмый силуэтъ древняго собора въ глубинѣ возбужденныя лица нобилей, звонъ мечей, проклятія и посреди этого величавый, задумчивый художникъ, съ грустью и отвращеніемъ встрѣчающій довольно обычную, для того времени, сцену!.. Корреджіо оставилъ по себѣ цѣлую школу. По его слѣдамъ шелъ Помпоніо Аллегри, его сынъ; Капелли, Верніери, Фра-Маріа-Рондали, вмѣстѣ съ манерою Корреджіо усвоившій себѣ и тщательность отдѣлки, которую довелъ до излишества, Микель Анджело, Ансельмо; болѣе всего приближающійся къ своему великому учителю Бернардо Гитти, нѣжность кисти котораго итальянскіе поэты того времени сравнивали съ прикосновеніемъ женскаго локона, Дорджіо Гандини и, наконецъ, главнаго изъ нихъ и наиболѣе талантливаго Франческо Мадзони, называемаго Пармиджіанино. Къ сожалѣнію, этотъ послѣдній желалъ пойти далѣе своего вдохновителя, превзойти Корреджіо, и, не имѣя на это достаточно генія, ударился въ манерность, въ излишество, въ аффектацію. У него нѣтъ благородной простоты учителя, нѣтъ его силы, выраженія лицъ подчеркнуты, движеніе преувеличено, грація переходитъ въ кокетство.

Фарнезе, въ XVI вѣкѣ являвшійся ужасомъ для гражданъ Пармы, по обычаю тирановъ того времени желалъ прослыть покровителемъ искусства. Поэтому въ немъ Корреджіо и его школа имѣли самыхъ горячихъ защитниковъ и поклонниковъ. Къ сожалѣнію, великого учителя уже не было въ живыхъ, а его ученики не стоили многаго. Фарнезо отличались довольно грубымъ вкусомъ и признавали манерность Пармиджіанино отличіемъ истиннаго генія. Чѣмъ больше новый маэстро отходилъ отъ простоты основателя своей школы, тѣмъ выше ихъ ставили Фарнезе. Дѣло кончилось тѣмъ, что грубое покровительство глупыхъ кондотьери, искавшихъ сентиментальности и мелодраматизма въ искусствѣ, какъ противоположенія ихъ кровожадности и звѣрству, въ дѣйствительности низвели школу Корреджіо на такую низкую ступень, что, когда явились художники другого типа — ихъ всѣ истинные знатоки встрѣтили какъ воскресителей итальянскаго искусства…

Муниципальная самостоятельность крошечныхъ итальянскихъ государствъ и республикъ, была удивительно благопріятна для живописи. Чуть ли не въ каждомъ городѣ развивалась своя «національная» школа, которая такъ и не выходила изъ его предѣловъ, оставалась въ немъ вѣчнымъ вкладомъ въ исторію и вѣнцомъ его величія. Въ самомъ дѣлѣ, Палладіо обезсмертилъ Виченцу, Венеціанская школа — королеву Адріатики, Корреджіо — Парму. И какъ Венеціанскихъ художниковъ надо изучать въ Венеціи, такъ и съ Корреджіо можно познакомиться только въ Пармѣ. Я не знаю, есть ли здѣсь собраніе картинъ, гдѣ бы отсутствовалъ Корреджіо. Отблескъ его славы ложится на все въ Пармѣ. Онъ васъ преслѣдуетъ повсюду. Гиды пристаютъ къ вамъ съ предложеніями показать «еще Корреджіо», мальчишки на улицахъ, желающіе купить себѣ апельсинъ на вашъ счетъ, тоже заманиваютъ васъ «кое чѣмъ касательно Корреджіо», въ гостиницѣ первый вопросъ: «какое впечатлѣніе на васъ произвелъ Корреджіо», въ театрѣ, въ ресторанѣ, въ кофейнѣ, все тотъ же Корреджіо… Мнѣ кажется, что даже Пармскія дамы и тѣ принимаютъ красивыя позы, заучивая ихъ по оригиналамъ Корреджіо. Единственный padre, съ которымъ я здѣсь познакомился, первый вопросъ предложилъ мнѣ:

— Молились ли вы передъ «Успеніемъ Богородицы» Корреджіо?

— А гдѣ эта картина?

— Dio! — съ ужасомъ воскликнулъ священникъ. — Какъ гдѣ, маловѣрный! Въ соборѣ.

— Я еще не успѣлъ побывать въ немъ.

— Какъ не успѣли! — и онъ даже покраснѣлъ отъ негодованія.

Тогда я со всевозможнымъ смиреніемъ поставилъ на видъ св. отцу, что я только вчера пріѣхалъ въ Нарму и завтра собираюсь дѣлать свой визитъ знаменитому Дуомо…

Дѣйствительно, знаменитый… Онъ болѣе восьмисотъ лѣтъ стоитъ на этой пустынной и мрачной площади. Оконченный въ 1074 году онъ былъ освященъ папою Паскалемъ I въ 1104, хотя съ тѣхъ поръ и по сей день фасадъ его еще не обшитъ мраморомъ, и какъ въ Павійскомъ соборѣ стоитъ неоконченный, словно жмурясь на свѣтъ и яркую суету сегодняшняго дня. Галлереи колоннъ на немъ въ два ряда, довольно грандіозны. На паперти другія колонны покоятся на львахъ, высѣченныхъ Джіованни Боно ди Биссоно изъ краснаго мрамора болѣе шестисотъ лѣтъ тому назадъ!.. Тутъ отъ каждаго камня вѣетъ легендой, нѣтъ такой ладони земли кругомъ, на которую бы не брызнула благороднѣйшая кровь защитниковъ муниципальной независимости города. Близъ собора, еще болѣе мрачнаго и суроваго, стоитъ башня, точно призракъ среднихъ вѣковъ, случайно закинутая сюда и какимъ-то чудомъ окаменѣвшая… Начинаешь понимать тѣ времена и чувствовать среди этихъ остатковъ смутной эпохи какъ уживались тогда религіозное вдохновеніе великихъ мастеровъ рядомъ съ кровожадными инстинктами правителей и суровостію народовъ. Около собора, круглая и величавая, какъ какая-то гигантская корона, подымается крестильня, Баттистерія, вся созданная — именно «созданная», а не построечная — изъ веронскаго мрамора, обвитая ажурными, сквозными галлереями и словно чешуей покрытая скульптурами. Ей, этой баттистеріи, отъ роду семьсотъ лѣтъ, и напрасно вы удивляясь сооруженію, будете спрашивать объ имени его автора. Онъ остался неизвѣстнымъ. Тѣ, кто одѣлъ его барельефами и колоннами, позаботились оставить свои имена потомству. Скульпторъ Бенедиктусъ даже въ нѣсколькихъ мѣстахъ обезсмертилъ себя, выгравировалъ свое «великое» имя. Какъ жаль, что имѣющія громадную «историческую» цѣнность наивныя фрески внутри крестильни почти уже стерты. Онѣ писались двумя простодушнѣйшими «прерафаэлистами», Николо изъ Роджіо и Бартоломео изъ Пьяченцы. Въ нихъ уже замѣтенъ будущій Джіотто. Ихъ манера какъ будто предсказываетъ скорое пришествіе этого маэстро. Византійская безстрастность лицъ и деревянномъ фигуръ кое-гдѣ нарушается попытками выразить печаль и муку, а въ фигурахъ ангеловъ уже рѣшительно замѣтенъ поворотъ къ естественности и свободному положенію тѣла… Но, разумѣется, величавая баттистерія теряется передъ красотою древняго собора, а весь онъ стушевывается въ виду изумительной картины Корреджіо «Успеніе пресв. Богородицы…» Это — громадный фрескъ, украшающій куполъ, къ сожалѣнію очень испорченный временемъ и скверными реставраторами. Многое тутъ надо брать на вѣру, признавая, что это было прекрасно; еще больше дополнять воображеніемъ… Чувство невыразимой жалости охватываетъ васъ въ виду этой «бренности» величайшихъ созданій генія. И, вмѣстѣ съ жалостью, досада и негодованіе мѣшаютъ вамъ наслаждаться дѣйствительно прекраснымъ, что еще уцѣлѣло отъ разрушенія. Въ самомъ дѣлѣ, что сталось съ «Тайною вечерей» г. Леонардо-де-Винчи въ Миланѣ. Какая судьба постигла «Успеніе» Корреджіо! А между тѣмъ, судя по тому, что есть, изумляешься передъ величіемъ этого свѣтлаго, жизнерадостнаго Корреджіо. Въ цѣломъ ураганѣ ангеловъ и облаковъ, едва выдѣляющихся одинъ отъ другого, сливающихся въ одинъ свѣтоносный ореолъ, какъ великолѣпна эта торжествующая, ясная, чудная «Дѣва», представляющаяся вамъ въ самой глубинѣ купола. Вамъ кажется, что еще нѣсколько мгновеній, и это божественное видѣніе унесется въ недосягаемую высь, утонетъ въ прозрачной лазури небесъ. Оно все: движеніе, паѳосъ, порывъ. Тутъ нѣтъ земли, тутъ ничто не приковываетъ великаго художника къ ней. Онъ видитъ небо и вмѣстѣ съ своей Мадонной стремится въ головокружительномъ вихрѣ въ таинственную глубь; одушевленіе, вѣющее отъ каждой фигуры этого фреска, дѣлаетъ его истиннымъ чудомъ искусства. Я не согласенъ, чтобы оно было выше фресокъ Микель Анджело и Рафаэля, какъ это признаютъ нѣкоторые восторженные корреджіонисты, но, во всякомъ случаѣ, «Успеніе» нисколько не уступаетъ лучшимъ изъ созданій этихъ двухъ художниковъ, и вмѣстѣ съ послѣдними оно имѣло рѣшительное вліяніе на всю послѣдующую итальянскую живопись. Это одно изъ тѣхъ созданій, которыя являются раздѣломъ между эпохами. Можно говорить «до» и «послѣ» «Успенія» Корреджіо. «Послѣдній судъ», Микель Анджело, начатый въ годъ смерти Корреджіо (1534), со всею страшною силою, присущей первому, является произведеніемъ, равнымъ «Успенію Богородицы»…

Окна въ куполѣ расположены такъ, что великое созданіе Корреджіо надо смотрѣть за полчаса до полудня — и что смотрѣть! я повторяю, что вмѣстѣ съ чувствомъ восторга и изумленія — негодованіе охватываетъ впечатлительнаго туриста, переплывшаго моря, проѣхавшаго тридевять царствъ, чтобы попасть въ это тридесятое государство для вящаго убѣжденія тлѣнности всего созданнаго руками человѣческими. Корреджіо, впрочемъ, и окончивъ «картину», былъ не сразу оцѣненъ. Генію пришлось неоднократно выносить всю горечь оскорбленія. Какой-то церковный староста его времени, само имя котораго, вѣроятно, было позабыто на утро послѣ похоронъ, заложивъ руки въ карманы и полюбовавшись величайшей изъ фресокъ, пробормоталъ:

— Однако, вы насъ угостили «блюдомъ съ лягушками».

Очевидно, онъ былъ сбитъ съ толку малыми размѣрами фигуръ, стройнымъ хаосомъ ангеловъ и тучъ, смѣшивавшихся въ одно марево… Всѣхъ лучше какой-то англичанинъ — онъ при мнѣ смотрѣлъ эту картину. Въ первую минуту на его лицѣ выразилось изумленіе, потомъ онъ покраснѣлъ, но сдержался и только обратился къ сопровождавшему его гиду:

— Это, дѣйствительно, фрескъ Корреджіо?

— Да, eccelenza…

— Но это мошенничество! — вышелъ изъ себя англичанинъ…-- Это надо стереть, уничтожить… Это обманъ путешественниковъ! — И въ тотъ же день почтенный сэръ уѣхалъ изъ Пармы и изъ Италіи, возмущенный и негодующій «подмѣною» Корреджіо…

Я видѣлъ въ Дрезденской картинной галлереѣ одного весьма авторитетнаго художника, добивавшагося у всѣхъ, что такого есть замѣчательнаго и хорошаго въ (excuser du pou) Мадоннѣ Рафаэля!

Когда въ собственной душѣ вашей нѣтъ живоносныхъ источниковъ красоты, вы напрасно будете тратиться и утомляться поѣздками. Сидите на мѣстѣ и смотрите себѣ на здоровье гравюры дешевыхъ журнальчиковъ.

Послѣ этого фреска уже не остановишься на остальныхъ «чудесахъ», хранящихся въ этомъ соборѣ. «Чудесахъ», впрочемъ, по терминологіи пармскихъ патріотовъ, которые и какого-нибудь Джироламо Маццолу признаютъ геніальнымъ, хотя онъ былъ въ сущности преплохой декадентъ того времени. Остановитесь развѣ на одну минуту полюбоваться на наивность художниковъ прошлыхъ вѣковъ. Вотъ вамъ, напримѣръ, Бернардо Гатти. Онъ такъ нарисовалъ Агату (нагую), что вы не понимаете, какъ это изображеніе могло найти себѣ мѣсто въ церкви. Вѣдь не окажется-же такого сумасшедшаго, который въ священномъ храмѣ помѣщалъ хотя бы героинь Сухаревскаго, а образъ Гатти еще болѣе откровеннаго направленія!..

Въ Пармскомъ соборѣ, въ подземной церкви его, покоится, между прочимъ, прахъ Бодони, перваго, перенесшаго типографское искусство въ Италію. При мнѣ сюда съѣхались типографщики Ломбардіи на скромныя поминки своего родоначальника. Скромныя, впрочемъ, не по рѣчамъ, произнесеннымъ на нихъ. На языкъ гг. итальянцы невоздержны, и типографщики въ этомъ отношеніи не составляютъ никакого исключенія. Такъ, напримѣръ, Антоніо Sommio убѣждалъ всѣхъ присутствовавшихъ, что «всѣ Корреджіо, взятые вмѣстѣ (insieme), всѣ Рафаэли и Микель Анджело (подумаешь, какъ ихъ много у г. Сомміо) не стоятъ одного Бодони»…

— Неправда-ли? — обратился онъ ко мнѣ, — не правда-ли? Обращаюсь къ вамъ, какъ къ представителю молодаго народа, чуждаго предразсудковъ старыхъ націй.

На вызовъ, да еще такой восторженный, я долженъ былъ отвѣтить:

— Совершенно вѣрно, г. Сомміо, — подтвердилъ я, — и въ націи, чуждой предразсудковъ, этотъ вопросъ былъ уже рѣшенъ двадцать лѣтъ тому назадъ публичнымъ заявленіемъ, что сапоги выше шекспировскихъ пьесъ, а сапожникъ — куда полезнѣе Шекспира…

Этакіе ослы, прости Господи, существуютъ на бѣломъ свѣтѣ!..

Корреджіо — въ Пармѣ повсюду.

Позади площади собора — другая, маленькая, гдѣ въ церкви св. Іоанна Евангелиста — опять Корреджіо. И тамъ, увы, фрески его попорчены временемъ и людскимъ невѣжествомъ. — «Евангелисты, отцы церкви, святые и ангелы, цѣлое небо, полное воздушныхъ и прозрачныхъ призраковъ, и посреди: — явленіе св. Іоанна въ славѣ небесной»… Дымъ, сырость, небрежность хранителей, — все это на половину уничтожило дивное произведеніе Корреджіо.

Въ этой-же церкви были и другія фрески Корреджіо, но… онѣ были уничтожены при перестройкѣ ея придѣловъ!!! Разумѣется, всего болѣе произведеній Корреджіо въ картинной галлереѣ. Такъ, здѣсь его Madonna della Scala, полустертыя фрески въ V-ой залѣ, Madonna della Scudella, называемая Вазари — «божественною», «Св. Іеронимъ», «Снятіе со креста», «Мученичество свв. Пласидіи и Флавіи»; изъ нихъ лучшая — это «Св. Іеронимъ», поставленный совершенно отдѣльно въ восьмиугольной залѣ, такъ что зритель не отвлекается другими картинами… Картины всѣ затоплены свѣтомъ и все кругомъ наполняется имъ-же… Кажется, что сіяніе дня струится съ этого полотна кругомъ. Отраженіе его вы чувствуете въ своей душѣ; оно отсвѣтомъ восторга ложится на ваше лицо… Это — контрастъ корреджіевской «Ночи» (Дрезденская галлерея), и не даромъ сначала «Св. Іеронима» звали просто «День». Никогда еще до тѣхъ поръ, да, я думаю и послѣ, кисть итальянскихъ маэстро не достигала такой изумительной нѣжности. Головки Богородицы, Младенца и Магдалины — это что то неземное, тайну чего художникъ подмѣтилъ у насквозь пронизанныхъ свѣтомъ облаковъ, у неба, у солнечныхъ лучей. Въ XVII столѣтіи была въ Пармѣ довольно популярна легенда, что Корреджіо писалъ эту картину не одинъ. Какъ-то, измученный невозможностью передать на полотно грубою кистью, сложившуюся въ душѣ его идею красоты онъ воскликнулъ: «Да неужели ангелы небесные не придутъ мнѣ на помощь!» — и тотчасъ же въ ослѣпительномъ блескѣ явился къ нему небожитель… Облако это до сихъ поръ бросаетъ свой отблескъ на картину, а мягкость и что-то «неземное» въ очертаніяхъ и колоритѣ ея дѣлали для того времени легенду эту довольно вѣроятной. Аннибалъ Каррачи ставилъ «Св. Іеронима» Корреджіо выше «Св. Сесиліи» Рафаэля. За эту то именно картину герцогъ пермскій предлагалъ милліонъ Наполеону, чтобы только онъ не бралъ ее изъ Пармы… Наполеонъ, ничего не понимавшій въ искусствѣ, можетъ быть, и согласился бы на это, тѣмъ болѣе, что казна республики была пуста, но французскіе комиссары Монжъ и Бертоле оказались лучшими цѣнителями, и картина до 1815 г. оставалась въ Парижѣ… Віардо разсказываетъ исторію этой картины. Она такъ характерна, что я приведу ее здѣсь: «Корреджіо оканчивалъ фрески въ куполѣ церкви ев. Іоанна Евангелиста. Еризеида Колла, вдова пармскаго кавалера и дворянина Бергонци, условилась съ художникомъ, чтобы онъ ей написалъ Св. Іеронима на слѣдующихъ кондиціяхъ:

„Вдова Еризеида Колла Бергонци обязывается по окончаніи картины уплатить живописцу Корреджіо 47 цехиновъ (132 р.) и во время работы, въ теченіе шести мѣсяцевъ, кормить его“. Когда картина была окончена, благодарная Еризеида подарила художнику два воза дровъ, нѣсколько мѣръ пшеницы и большую жирную свинью». Гг. современные художники, какъ вы находите это?

Въ Пармской галлереѣ не одинъ Корреджіо. Между второстепенными, хотя и знаменитыми маэстро, тутъ есть много произведеній кисти первоклассныхъ живописцевъ, каковы: Рембранта, Рибейра, Карраче, Андреа-дель-Сарто, Скедоно, Гверчино, Рафаэля, Гвидо-Рени, Паоло Веронезе, Альбрехта Дюрера, Тиціана, Луки Джіордано, Тинторетто, Пеллегрино, Тіеполо, Рубенса, Порценоне, Себастіано-дель-Піомбо, Воласкеза, Джіорджіоне, Ванъ-Дика, Гольбейна, Симы де Конельяно, Леонарда-де-Винчи, Мурильо (великолѣпенъ «Іовъ»), Гарофало, Ванъ-деръ-Гельта и многихъ другихъ. Въ числѣ статуй есть рѣзца Кановы. Сверхъ того, богатая коллекція акварелей и гравюръ знаменитѣйшаго изъ граверовъ, Паоло Тоски. Неправда-ли — истинное сокровище для крошечнаго итальянскаго городка? Но въ этихъ городахъ, славившихся муниципальною независимостью нѣкогда, не однѣ картины. Тутъ, напримѣръ, есть богатая общественная библіотека въ 240.000 томовъ съ 5898 манускриптами. Между послѣдними особенно замѣчательны еврейскіе и сирійскіе аббата Росси. Среди рукописей встрѣчаются такія, которыя составляютъ величайшія историческія цѣнности…

Въ Италіи, какимъ-бы захолустьемъ ни казался городъ, все равно старая историческая жизнь создала такую культуру, что въ немъ вы найдете нѣсколько театровъ, нѣсколько ученыхъ и литературныхъ обществъ, не говоря уже о газетахъ. О своемъ прошломъ каждое такое мѣстечко можетъ разсказать многое, что имѣетъ общечеловѣческій интересъ. Въ его архивахъ навѣрное хранятся цѣлыя сотни свертковъ любопытнѣйшихъ хроникъ, написанныхъ талантливыми монахами въ доброе старое время… Многіе изъ этихъ городовъ имѣли свои школы живописи, и въ этомъ случаѣ не одна Парма славится въ далекомъ прошломъ.

А на Корреджіо здѣсь, дѣйствительно, наталкиваешься на каждомъ шагу. Иду я по Triolo S. Paolo, смотря на мрачное зданіе, занимающее три улицы эту, потомъ Корсо Гарибальди и Боро де Пармиджіанино. Спрашиваю, что это?

— Старый монастырь св. Павла.

Хотѣлъ было пройти мимо.

— Синьоръ, синьоръ! — неистово оретъ гидъ, забѣгая впередъ, и потомъ съ ужасомъ въ голосѣ: — неужели, же вы не зайдете сюда?

— Зачѣмъ?

— Какъ зачѣмъ? Какъ это, позвольте, зачѣмъ, когда всѣ, э… слышите всѣ, рѣшительно всѣ, ходятъ сюда. И не только, ходятъ, но и восторгаются знаменитѣйшими, единственными, первыми во вселенной и въ другихъ мѣстахъ фресками Корреджіо — въ монастырской гостиной. Какже, помилуйте.

Ну, и представьте мое удивленіе, — у святыхъ отцовъ изображены, вы думаете, событія, уважаемыя католическимъ міромъ? Нисколько. Надъ каминомъ, напримѣръ, «Торжество Діаны», вокругъ потолка — крошечные геніи съ атрибутами охоты… Лучше всего слѣдующее: всѣ эти работы были исполнены Корреджіо въ 1519 г. для своей покровительницы аббатиссы Джіованны, дочери Марко де Піачонца, пармскаго нобиля… Вкусы у почтенной католической монахини были очень странные. Нѣкоторые изъ корреджіевыхъ рисунковъ, по словамъ Валено, были бы умѣстнѣе на стѣнахъ извѣстныхъ домовъ Геркуланума и Помпеи по ихъ безцеремонности и цинизму. За эти работы Корреджіо не получилъ даже и цехиновъ. Аббатисса, кормя его все время, пока онъ писалъ эти фрески, по окончаніи подарила художнику семь мѣръ пшеницы, пять кувшиновъ вина, шесть куръ и одного осла… И дешево, и сердито!..

Чего только нѣтъ въ Пармѣ!

Сразу, блуждая по этому мрачному городу, и не подозрѣваешь, сколько въ немъ — сокровищъ. Вотъ, напримѣръ, церковь «Мадонна делла Стекката» на небольшой площади, не поражающей васъ ничѣмъ, кромѣ своего безлюдья. Изрѣдка пройдетъ здѣсь студентъ, или въ одномъ изъ хмурыхъ домовъ отворится окно, выглянетъ оттуда синьора, не дѣлающая чести красотѣ пармскихъ дамъ, и опять все тихо и безжизненно. Тутъ даже и гидовъ не водится, хотя въ этомъ храмѣ находятся знаменитыя фрески Пармиджіанино: имѣется его «Моисей, разбивающій скрижали завѣта». Сколько величія въ этомъ письмѣ (en grisailla), какая сила, и въ то же время она не давитъ васъ, — она слишкомъ изящна для этого…

Я положительно опускаю руки.

Мнѣ бы еще въ качествѣ добросовѣстнаго туриста слѣдовало разсказать о дворцахъ, музеяхъ, театрахъ Пармы. А улицы и площади, задумчивыя площади, окруженныя молчаливыми, словно грезящими о далекомъ прошломъ домами, церкви, въ сумракѣ которыхъ навѣки погребены, ежедневно разрушаясь все болѣе и болѣе, картины первыхъ мастеровъ Италіи. Но я чувствую полное безсиліе не только описать все это, но даже и перечислить. Развѣ только посовѣтую пойдти на Страдоне (уличища — въ буквальномъ переводѣ). Привыкшіе къ узкимъ коридорамъ вмѣсто улицъ и площадямъ въ ладонь, итальянцы не могли иначе и назвать этотъ широкій наружный бульваръ, отдѣляющій цитадель Пармы отъ ботаническаго сада. Послѣдній плохъ. Итальянскимъ садовникамъ слишкомъ хорошо платятъ иностранцы для того, чтобы эти спеціалисты оставались дома. Цитадель, какъ ей и слѣдуетъ, мрачна, и стѣны ея всѣ облиты кровью. Особенно, когда садится солнце, — кровь, кажется, выступаетъ сквозь камни этой твердыни… Страшно становится за ея прошлое!..

Парма, несмотря на историческія воспоминанія, болѣе чѣмъ какой либо иной итальянскій городъ является демократомъ. Меня нисколько не удивило, когда я прочелъ въ газетахъ, что здѣшніе рабочіе — чуть не ежедневно манифестируютъ противъ Криспи и его преданности тройственному союзу, раззоряющему Италію. Во время моего пребыванія здѣсь не проходило дня чтобы рабочіе не дѣлали по выраженію Гл. Ив. Успенскаго «большого шума по распредѣленію» сегодня на одной, завтра на другой, а послѣ завтра на третьей площади… Когда я съ вечернимъ поѣздомъ уѣзжалъ отсюда въ Пьяченцу — нынѣ довольно важную крѣпость, хотя пустынную и обезлюдѣвшую, но все таки не безынтересную для туриста, — по пути мнѣ попадались только рабочіе со знаменами.

— Въ чемъ дѣло? — Спрашиваю сапожника, чинившаго мнѣ ботинки и шествовавшаго со знаменемъ.

— Идемъ низвергнуть хитраго старца изъ Страделлы!!.. — И при этомъ такой жестъ, что россійскіе трагики лопнутъ, а ничего подобнаго не сдѣлаютъ.

Старецъ изъ Страделлы — Депретисъ, былъ тогда особенно не популяренъ.

— Какъ же вы его свергнете?

— Этой самою рукою!

И жестъ еще великолѣпнѣе…

— Мы будемъ говорить и много говорить, мы будемъ кричать: "Смерть Депретису! такъ кричать, что эхо нашихъ голосовъ какъ ураганъ сброситъ Депретиса!..

Я только развелъ руками.

Странное впечатлѣніе производитъ Пьяченца въ стѣнахъ своихъ укрѣпленій. Точно рыцарь, исхудавшій въ широкихъ латахъ. Въ самомъ дѣлѣ, чтобы заселить старую Пьяченцу, надо было бы ея населенію по крайнѣй мѣрѣ удесятериться. Теперь здѣсь всего 34000 жителей, не знающихъ, куда имъ дѣваться отъ тоски и скуки: не все же ходить по обставленной старыми дворцами Stracla de Farnese, да по боскетамъ, обсаженнымъ деревьями… Она и происхожденія военнаго — эта замирающая и гаснущая Пьяченца…

Надо было Риму держать въ покорности враждебныя ему населенія. Онъ и основалъ Пьяченцу за 219 лѣтъ до P. X. Разумѣется, ее немедленно ограбили и «раскровянили» Карфагеняне, а потомъ и римляне во время войны Эттина съ Вителіемъ не положили охулки на руку и такъ здѣсь почленовредительствовали, что никто не уцѣлѣлъ изъ Пьяченцовъ. Въ развалинахъ ея — не жили и звѣри!.. Долгое время спустя — когда Пьяченца воскресла — сюда явились новые кавалеры, старавшіеся прибирать все, что плохо лежало. Въ средніе вѣка: Скотти, Арчелли, Ланди, Атиссола, Торріани и Висконти — поочередно накладывали на нее руку… Во всемъ остальномъ Пьяченца раздѣляла злополучіе Пармы, и исторія послѣдней была также исторіей Пармы. Неизвѣстно еще кому изъ нихъ приходилось горше…

Всѣмъ жаждущимъ тишины и уединенія совѣтую поселиться въ Пьяченцѣ… Тутъ такое безлюдье, такая пустыня, такое захолустье!.. Кажется, что попалъ въ какую то тучу, обволакивающую васъ отовсюду и но видно вамъ ничего, да и васъ никто не увидитъ. Не только одурь беретъ здѣсь — кажется взбѣситься можно отъ тоски и скуки. Я ходилъ недѣлю по ея улицамъ — никого или почти никого. Въ кафе — спятъ загипнотизированные лакеи, въ гостиницахъ — все заснуло, весь городъ въ мертвомъ покоѣ, и только выбравшись на Piazza dei Cavalli — вы увидите тутъ нѣсколько живыхъ людей, да и тѣ съ удивленіемъ смотритъ на васъ, точно вы съ луны слетѣли въ очарованное царство. Площадь величава. Она вся услана гранитомъ, и ваши шаги раздаются на ней такъ далеко, что вамъ становится страшно, какъ бы не проснулись колоссальныя конныя статуи Алессандро Фарнезе и его сына Рануціо. За ними, точно поставленный подъ ихъ защиту — мрачный коммунальный дворецъ супится на васъ, досадуя, чего это принесло любопытнаго форестьера въ тихую и мирную, давно забывшую свои тревоги Пьяченцу… Блуждая по ней, наткнулся я на древній соборъ, весь погруженный въ свои воспоминанія, самое позднее изъ которыхъ относится къ 1325 году — когда на его плитахъ одна часть Пьяченскихъ плебеевъ избивала другую…

Правду сказать, такая тоска и скука охватывала меня въ этомъ городѣ сновиденій, что я, осмотрѣвъ коммунальную библіотеку, состоящую изъ 155,000 томовъ, полюбовавшись въ ней знаменитымъ псалтыремъ императрицы Энгельберты, жены Людовика II, расписаннымъ нѣжнѣйшими миніатюристами 854 года — былъ очень радъ, что меня торопила необходимость вернуться скорѣе въ гостиницу, гдѣ я остановился.

Только къ вечеру слѣдующаго дня (былъ праздникъ) Пьяченца стала мало по малу наполняться и то военными. Въ «Кафе Рома», по большой площади, и «Гарибальди», противу какой то крошечной и старинной церкви, нельзя было протолкаться отъ «локотонентовъ» и капитановъ, щеголявшихъ до-нельзя обтянутыми формами. Нѣсколько дамъ были похожи на нашихъ военныхъ барынь. Такая же небрежность костюма и такой же смѣлый всепобѣдный видъ, который только что не говорилъ: всѣ прапорщики готовы разорваться для насъ. Уже выходя изъ одного кафе, гдѣ я чуть ли не въ десятый разъ сегодня поглощалъ какую то сладковатую смѣсь, именовавшуюся весьма великолѣпно il tesoro di Piacenza (сокровище Пьяченцы), я наткнулся на миланскаго пріятеля.

— Ба! Синьоръ Антоніо! Вы что здѣсь дѣлаете?..

— У меня тутъ есть невѣста!.. Хотите, пойдемъ къ ней вечеромъ.

Дѣваться было некуда, поневолѣ, пошли къ невѣстѣ. Она оказалась поэтессой, для охлажденія выспренныхъ чувствъ которой надо было даже ночью (зимою) отворять окно. Мы сѣли къ самому камину, спиною къ отворенному окну, въ ожиданіи стиховъ и… ревматизма!.. Стихи были неизбѣжны, ревматизмъ представлялся еще возможнымъ, но, если бы мнѣ предстоялъ выборъ, я бы отдалъ преимущество послѣднему безъ колебанія. У меня до сихъ поръ звенитъ въ ушахъ отъ читки этихъ стиховъ, приводившихъ жениха Антоніо въ какую то восторженную глупость. Онъ не только обалдѣлъ и смотрѣлъ на поэтессу влюбленными глазами, онъ даже и меня приглашалъ изумляться, повторяя въ благородномъ упоеніи.

— И представьте, — все это она сама, сама! Никто ей не поправляетъ этого… Не удивительно ли?..

Я интересовался другимъ вопросомъ: дадутъ-ли намъ чаю. Увы! Пробило двѣнадцать часовъ, часъ. Стихи лились за стихами, а о чаѣ ни полслова. Наконецъ, показалась какая то старая корга.

— Mia mamma! — рекомендовала поэтесса эту вѣдьму.

«Вѣдьма» постаралась улыбнуться и выразила полную увѣренность:

— Разумѣется, вы не хотите чаю… Разумѣется, вы не желаете вина?.. Развѣ воды? Воды вы хотите, Антоніо?

— А развѣ у васъ пьютъ чай! — дипломатически изумился я, — но, увы, это ни къ чему не повело.

— Да, пьютъ… даже il the russo!.. Въ чашкахъ, знаете; вотъ я вамъ прочту свои стихи по этому предмету…

Я въ ужасѣ обратилъ умоляющій взоръ на синьора Антоніо, но тотъ такъ усердно умолялъ невѣсту поскорѣе прочесть ему и это поэтическое произведеніе, что я понялъ: судьба моя рѣшена (чаю не дадутъ), зато чтеніемъ стиховъ станутъ мучить «а discretion». Я ужъ думалъ крикнуть «пожаръ», какъ само Провидѣніе, въ видѣ еще болѣе старой няньки, явилось мнѣ на помощь. Вѣдьма № 2 безцеремонно явилась къ намъ, потушила лампу и, оставивъ одну свѣчу на каминѣ, объявила, что синьоринѣ пора спать…

Женихъ нисколько не удивился сорвался и все съ тѣмъ-же обалдѣло-восторженнымъ лицомъ выбрался на улицу…

— Завтра мы опять придемъ сюда слушать!

— Да, да, непремѣнно!..

— Я зайду за вами.

— Пожалуйста!

Но, увы! — съ первымъ поѣздомъ я стремительно уѣзжалъ отсюда, — изъ этихъ пустынь и безлюдій, — въ городъ сегодняшняго дня — въ Миланъ…

НА ЛЕТУ.

1. Отъ Милана до Генуи.

Освѣщенный электрическимъ свѣтомъ миланскій вокзалъ весь кипѣлъ народомъ, когда мы вошли въ него, оставивъ за тобою утонувшій въ туманѣ городъ съ его шумными, однообразными улицами и безмолвными площадями. Но жаль было покидать этотъ итальянскій Петербургъ. Его вѣчная мгла, слезящіеся отъ сырости дома, зимній холодъ и удушливая жара лѣтомъ, его неугомонная, вся погруженная въ аферу, въ заботу о лишнемъ грошѣ толпа, жадная до наживы, эгоистическая, давно мнѣ надоѣли. Единственными свѣтлыми точками позади меня оставались — волшебный соборъ, галлерея Виктора-Эмануила — этотъ открытый рынокъ пѣвцовъ, слетающихся сюда со всѣхъ концовъ поющаго и вопіющаго міра, да литературные кружки, въ которыхъ невольно отдыхала утомленная вѣчнымъ зрѣлищемъ биржеваго ажіотажа душа. Отдыхала потому, что, несмотря на различіе направленій, здѣшніе писатели какъ-то сжились между собою, сдружились. Тутъ были и два профессора, отецъ и сынъ де-Кастро, работы которыхъ по исторіи Италіи бросили новый свѣтъ на прошлое этой страны, и симпатичный романистъ Сальваторе Фарина, голова котораго такъ и просится въ картину, и престарый Чезаре Канту — республиканецъ и папистъ въ одно и то же время, и знаменитый музыкальный критикъ Галли — гроза всякой нахальной бездарности, воображающей, что съ голосомъ простуженнаго пѣтуха можно сдѣлать карьеру въ Италіи, и вѣчно взъерошенный и возбужденный редакторъ «Comoro della Sera» Грамола, съ пачкой рекомендацій на Марсель и Барцелону. — Отстаивая дорогіе каждому девизы, они не понимаютъ ни нашего полемическаго задора, ни нашей отчаянной жадности до ругани. Можетъ быть, это потому, что у нихъ поприще гораздо шире, нѣтъ нашихъ разочарованій, нашихъ больныхъ нервовъ. Ругается только пьяный рабъ; свободный человѣкъ споритъ и споритъ сдержанно, сохраняя, прежде всего, свое достоинство. Америка — не въ примѣръ. Тамъ въ литературу попадаютъ съ улицы и изъ-за прилавка. Попробуй кто-нибудь въ Италіи позволитъ себѣ десятую долю нашихъ газетныхъ «любезностей», ему-бы пришлось чуть не каждый день драться на поединкахъ. Недавно миланскій издатель Поццо — остроумный, но менѣе другихъ сдержанный человѣкъ — позволилъ себѣ какую-то выходку насчетъ своихъ товарищей, работавшихъ въ журналѣ противоположнаго направленія. По сравненію съ нашими, выходка, если хотите, была самая невинная, но ему изъ-за этого пришлось принять три вызова, и, вернувшись изъ Венеціи въ Миланъ, я засталъ уже своего пріятеля раненымъ, хотя у постели его сидѣли и весьма весело болтали съ нимъ его же недавніе противники. Можетъ быть, дуэль и глупость, ну, а наши плевки и затрещины — остроуміе что-ли?.. И вопросъ, что еще лучше, а опрятнѣе, во всякомъ случаѣ, первая!

— Э, да наши друзья всѣ въ сборѣ!.. — обратилъ мое вниманіе ѣхавшій со мною миланскій знакомый на ожидавшій насъ кружокъ. Меня это глубоко растрогало. Что я имъ! Явился какой-то русскій писатель, совсѣмъ имъ невѣдомый, случайно познакомился съ ними и въ какую нибудь недѣлю сдѣлался своимъ человѣкомъ, до того своимъ, что каждый изъ нихъ считалъ своею обязанностью помочь мнѣ, въ чемъ можно, словомъ и дѣломъ. Люди эти бросали свои занятія, уѣзжали со мною на нѣсколько дней, чтобы не оставить меня одного въ незнакомой странѣ, и когда я имъ выражалъ свое изумленіе по этому поводу, они, улыбаясь, говорили, что «всѣ писатели — братья, что мы люди одного оружія и одного знамени, что у насъ у всѣхъ одна цѣль — истина и правда и, если мы идемъ къ ней разными дорогами, то свѣтятъ намъ, все-таки, однѣ тѣ-же путеводныя звѣзды»… И опять навертывалось обидное сравненіе съ положеніемъ нашей печати, гдѣ, въ сущности, добрыхъ и умныхъ людей больные петербургскіе нервы и невозможныя условія, растлѣвающія озлобленную прессу, сдѣлали какими-то бѣсноватыми… Въ самомъ дѣлѣ, — и я надѣюсь, читатели простятъ мнѣ это отступленіе, что мы дѣлимъ такое? Развѣ не одинаково дорого намъ всѣмъ благо нашей страны, неужели-же особенную сладость доставляетъ намъ эта вакханалія, доходящая до изступленія? Сколько разъ приходилось мнѣ встрѣчаться съ людьми, которые въ строкахъ своихъ статей готовы, кажется, растерзать одинъ другаго, припусти только, кажется — сейчасъ они зубами въ горло, а, смотришь — мирный, въ сущности, добрый и кроткій человѣкъ и мухи не обидитъ, и самъ отъ души негодуетъ, если его-же «врага» постигнетъ какая-нибудь нежданная бѣда. Я помню, какъ послѣ запрещенія «Голоса» волновались по этому поводу въ редакціи, которая, при существованіи этой газеты, вела съ нею самую непримиримую и упорную полемику.

Поѣздъ нашъ двигается. Къ намъ въ купэ насѣло пропасть народу. Англичанинъ, несмотря на присутствіе дамъ, сейчасъ-же снявшій ботинки и надѣвшій туфли, растянулся и постарался занять какъ можно болѣе мѣста, при чемъ его сосѣдъ, массивный берлинскій нѣмецъ, также безъ всякой церемоніи, надвинулся на него бокомъ и оттѣснилъ его въ уголъ. Двѣ итальянки сейчасъ же затараторили между собою, точно просыпали горохъ. Слова слѣдовали съ такою быстротою, что мнѣ даже не вѣрилось, что одна изъ нихъ ѣдетъ «умирать въ Нерви». Доктора, видите-ли, не хотѣли, чтобъ она скончалась въ Миланѣ, и послали ее въ Нерви. Наконецъ, прямо противъ меня помѣстился длинноволосый господинъ съ такимъ вдохновеннымъ видомъ, что я нетерпѣливо ждалъ, когда онъ сниметъ шляпу: мнѣ все думалось, что подъ нею окажется лавровый вѣнокъ. «Вѣроятно, непризнанный авторъ проваливающихся оперъ или поэтъ, стихи котораго никогда не увидятъ типографскаго станка» — думалъ я. И представьте, когда мы разговорились, то оказалось, что этотъ господинъ ведетъ торговлю свиньями и усердно разводитъ ихъ въ своемъ имѣніи подъ Генуей. Какъ обманчива бываетъ наружность!

Впрочемъ, несовсѣмъ, потому что, когда я заговорилъ съ этимъ почтеннымъ коммерсантомъ, то онъ распространился о своемъ живомъ товарѣ съ такимъ увлеченіемъ и въ такихъ восторженныхъ выраженіяхъ, что со стороны можно было предположить, что дѣло идетъ о благородныхъ львахъ или царственныхъ орлахъ, но никакъ ужъ но объ этихъ скромныхъ, хотя и общеполезныхъ животныхъ. Это, впрочемъ, въ характерѣ итальянцевъ. Они экзажерацію свою доводятъ до предѣловъ, за которыми уже нѣтъ мѣста здравому разсудку. Посмотрите, вотъ, напримѣръ, на улицѣ сошлись два пріятеля. Они жестикулируютъ, то повышаютъ голосъ, то понижаютъ его отъ фортиссимо — безъ всякихъ промежутковъ — до пьяниссимо, хватаютъ другъ друга за руки, то, наклонясь одинъ къ другому, шепчутъ что то на ухо, то, отскочивъ, воздѣваютъ руки къ небу, точно призывая его въ свидѣтели чего-то ужаснаго, готоваго совершиться въ ихъ присутствіи. Вы думаете, что дѣло идетъ о чемъ-то необычайно серьезномъ. Шляпы ихъ съ затылка совершаютъ кругосвѣтное плаванье на носъ, съ носа — на правое ухо, съ праваго на лѣвое, оттуда опять на затылокъ. Тембръ голоса становится зловѣщимъ, трагическимъ, глаза пылаютъ, брови хотятъ, кажется, опуститься къ губамъ, а губы всползти на лобъ, глухой шумъ отъ удара "кулакомъ въ грудь можетъ соперничать съ звуками тамъ-тама. Подождите и прислушайтесь — и вы узнаете, что вчера была погода дурная, а сегодня вѣрно пойдетъ дождь, что господинъ Галли отличный человѣкъ, а мошенникъ Белоти — большая каналья; что проходящая мимо дама очень недурна и вѣрно иностранка, потому что хорошо одѣта; что одинъ изъ собесѣдниковъ собирается у себя развести виноградъ, а его товарищъ предпочитаетъ открыть на той, вотъ, улицѣ, «пастичерію» или какое-либо другое заведеніе въ томъ же родѣ. Прощаясь, они многозначительно глядятъ въ глаза одинъ другому, крѣпко жмутъ руки — и, уходя, еще разъ оглядываются, дѣлая загадочные знаки. Можно подумать, что два заговорщика, рѣшаясь нанести страшный ударъ, — заключили союзъ на жизнь и на смерть и дали взаимно клятвы, въ родѣ клятвы лермонтовскаго демона. Посмотрите въ ресторанѣ, — Cosa desidera? (что вамъ угодно?) — спрашиваетъ камерьери могильнымъ голосомъ, точно тѣнь отца Гамлета. — Risotto milanese! — слѣдуетъ полный смертельной тоски и без граничнаго отчаянія отвѣтъ. Прослѣдите еще нѣсколько времени. Лакей несетъ рисъ, какъ отраву. Съ видомъ трагическаго злодѣя онъ ставитъ его на столъ и, сдѣлавъ два шага назадъ, складываетъ руки и пристально смотритъ на свою жертву, точно собираясь наслаждаться зрѣлищемъ ея агоніи. Посѣтитель завязываетъ вокругъ шеи салфетку съ такою мрачною рѣшимостью, точно это веревка, въ петлѣ которой онъ хочетъ окончить свое земное странствіе. Потомъ онъ беретъ вилку такъ-же, какъ нѣкогда, въ каратыгинское время, Прокопій Ляпуновъ на сценѣ хватался за ножъ и погружаетъ ее въ приправленную шафраномъ снѣдь, какъ кинжалъ въ ненавистное сердце врага. Посмотрите чтеца на кафедрѣ. Почтенный старикъ декламируетъ стихи. Голосъ его отъ громовыхъ раскатовъ переходитъ въ тихое журчанье ручейка… Il cielo е stupendo! — возглашаетъ онъ и дѣлаетъ такой жестъ руками, точно это крылья, и онъ сейчасъ погрузится въ это прекрасное небо — la terra е silenziosa!.. Обѣ руки направляются внизъ и, кажется, самъ онъ сейчасъ уйдетъ на семь саженъ, по крайней мѣрѣ, подъ землю. Il vento spiral — и онъ простирается надъ вашими голосами — вотъ-вотъ полетитъ по комнатѣ, изображая тихо проносящійся горизонтально вѣтеръ… Fal’amor!.. (дѣлай любовь) — заканчиваетъ онъ съ такими жестами, выраженіемъ голоса, влажными глазами и порывисто-дышащею грудью, точно онъ сейчасъ же, въ присутствіи всей почтеннѣйшей публики, собирается «дѣлать любовь». Они, вообще, образны.

Я, напримѣръ, никакъ не могу забыть отвѣта миловидной горничной, прислуживавшей въ нашемъ отелѣ. Я прикормилъ къ себѣ кота. Разъ онъ исчезъ какъ-то. «Маріетта, dove il gatto (гдѣ котъ)?»

— Котъ?.. Развѣ не знаете, какое нынче время, — совершенно серьезно отвѣчаетъ она. — Разумѣется, отправилась fare la bestia (дѣлать бестію)!.. Мнѣ оставалось только развести руками.

Прочитайте ихъ критики, рецензіи — все, что хотите. Они не только не стаскиваютъ своихъ талантливыхъ людей за фалды на улицу, а, напротивъ, стихоплетъ, написавшій одно недурное стихотвореніе — egreggio poeta, два — esimio poeta, три — gran poeta, четыре — eminente poeta, пять — célébré nostro poeta, шесть — illustro, а семь даетъ право на geniale и illustrissimo. Посмотрите рецензіи объ игрѣ артистовъ. Вотъ, напримѣръ, «Successo manifico pol il signore *** aria а-plaiiditissima, publica fanatisata, trio brillantissimo, dopo il terzo — entusiasmo straordinario». Послѣ такихъ великолѣпныхъ фразъ вы думаоте, что дѣло идетъ о Патти или Мазини, — ничуть не бывало. Все это, въ переводѣ на общечеловѣческій языкъ, значитъ, что баритонъ или теноръ такой-то спѣлъ ни шатко, ни валко, разъ ему похлопали, потомъ обошли молчаніемъ, а подъ конецъ съ трудомъ вызвали… Вотъ вамъ и «ovazione stupendo». Такой уже у нихъ уголъ зрѣнія. Если о какомъ-нибудь артистѣ написать, что онъ «пѣлъ не дурно и имѣлъ успѣхъ», то подумаютъ, что онъ не понравился. Если же онъ получилъ вѣнокъ — итальянскій журналистъ изображаетъ: inoltissimi regali, riechissima corona d’oro, Sciarpe е pezzi di yalore и т. д. Девріесъ, напримѣръ, была вызвана въ Мадридѣ пять разъ — цифра пять ничего не говоритъ итальянскому сердцу, и, вотъ, вы читаете въ ихъ газетахъ, что "знаменитѣйшая, очаровательнѣйшая (ко всему обязательно прибавляется issimo!), геніальнѣйшая и несравненнѣйшая De-Vries была публикой вызвана 112 разъ!… Если вы безъ «иссимо» — то никуда не годитесь… Если вы только célébré — то на васъ надо крестъ поставить. Недалеко итти за примѣрами. Знаете-ли, что вашъ покорнѣйшій слуга, нижеподписавшійся В. И. Немировичъ-Данченко не что иное, какъ одинъ изъ первыхъ русскихъ поэтовъ и романистовъ? Вы этого не знали — не зналъ до сихъ поръ и я. Вы смѣетесь — и я хохоталъ также, когда надъ переводомъ на итальянскій языкъ своихъ стиховъ прочелъ: В. Nemirovich-Dancenco е uno dei primi poeti e romanzieri russi (La terza Italia, № 7, 1884). А «Адріатика» — венеціанская газета, къ крайнему моему удивленію, заявила, что я не только «великій поэтъ», но, къ тому-же еще, и замѣчательнѣйшій историкъ земли русской. Въ поясненіе къ сему — даю клятвенное удостовѣреніе, что въ бытность мою въ Венеціи я никакихъ исторій не дѣлалъ, и посему имени историка, даже въ переносномъ смыслѣ, вовсе не заслуживалъ.

Въ Виджевано поѣздъ нашъ пришелъ очень поздно, что не помѣшало какой-то странствующей труппѣ встрѣтить насъ хоровымъ пѣніемъ, — и, все таки, изъ любви къ искусству, потому что, по окончаніи этого своеобразнаго привѣта, никто не явился съ тарелкою собирать по вагонамъ. Я еще ранѣе былъ въ этомъ хорошенькомъ, примостившемся на берегахъ рѣки городкѣ. Въ памяти моей осталась его большая площадь, вся окруженная громадными арками, соборъ съ чудными фресками Витале Сала — грандіозный, вполнѣ соотвѣтствующій самой площади, старый замокъ съ дворцомъ, выстроенный по плану Браманте Людовикомъ Сфорцой въ 1192 году. Я не могу забыть, какое впечатлѣніе произвели на меня публичныя зданія и учрежденія этого маленькаго городка. Это нельзя даже сравнить съ Царево-Кокшайскомъ. Это — итальянское Пошехонье, а, между тѣмъ, полюбуйтесь, что создали эти пошехонцы. У нихъ — нѣсколько дѣтскихъ убѣжищъ, нѣсколько публичныхъ школъ отстроенныхъ съ роскошью, намъ непонятной, потому что на народное образованіе мы тратиться, вообще, считаемъ излишнимъ, академія, гдѣ собираются мѣстные музыкальные, литературные кружки и общество естествоиспытателей, большой сиротскій домъ, на содержаніе котораго правительство не отпускаетъ ни одной копѣйки, пять рабочихъ общинъ, имѣющихъ каждая свой фондъ для оказанія помощи, если кто остался безъ работы, свою библіотеку, свое кафе, гдѣ по признакамъ тѣ-же труженники собираются не для попоекъ, разумѣется, а для чтенія, для рѣшенія разныхъ общественныхъ вопросовъ, обсужденія политическаго положенія страны. Рисовыя поля кругомъ, шолковыя фабрики около и въ самомъ городѣ, виноградники даютъ такой заработокъ населенію, что мѣстный синдикъ мнѣ съ гордостью говорилъ:

— Я заплачу 10,000 франковъ тому, кто мнѣ укажетъ нищаго въ Виджевано.

Разумѣется, здѣсь есть свои газеты, свои монументы и свои великіе люди. Когда общество Asili infantil! торжествовало здѣсь, кажется, двадцати-пятилѣтній юбилей свой, на которомъ, между прочимъ, былъ исполненъ превосходный гимнъ, написанный нашей соотечественницей — московской профессоршей пѣнія А. Д. Александровой, меня удивило обиліе великихъ гражданъ, великихъ писателей, великихъ ученыхъ, великихъ артистовъ, весь круіъ дѣятельности которыхъ сосредоточивается въ Виджевано. Добродушный и милый старикъ синьоръ Газетти, самъ, дѣйствительно, замѣчательный педагогъ, знакомилъ меня съ цѣлою массою лицъ, пользующихся всѣми прилагательными, оканчивающимися на «иссимо». Какъ это ни смѣшно, но подъ комической внѣшностью здѣсь имѣется нѣчто очень серьезное. Вѣдь, въ сущности, уѣздный городокъ, а въ немъ на лицо человѣкъ пятьдесятъ, написавшихъ по нѣскольку книгъ, человѣкъ сто, разрѣшившихся брошюрами по разнымъ общественнымъ и экономическимъ вопросамъ, нѣсколько собственныхъ композиторовъ спеціалисты по нумизматикѣ, археологіи и Богъ знаетъ чего еще. Есть не карточная и клубная, а дѣйствительная «интеллигенція». Ихъ нынѣшнее положеніе досталось имъ недаромъ. У нихъ была даже своя исторія. Въ свое время, маленькое Виджевано отстаивало себя и отъ наварцевъ, и отъ войскъ Павіи, вело кровопролитныя войны, замыкаясь въ свои стѣны, и добилось того, что заставило своихъ сосѣдей уважать свою свободу и свои права. Франческо Сфорца окружилъ его стѣнами и укрѣпленіями, знаменитый полководецъ Тривульціо подчинилъ, было, себѣ его гражданъ, но послѣ него они возстали и прогнали его наслѣдниковъ. У нихъ, у малочисленныхъ винджеванцевъ, были свое знамя и свои девизы, свои политическіе идеалы и программы.

За Виджевано поѣздъ нашъ шелъ уже ночью. Мы разговорились въ вагонѣ съ итальянцами, сѣвшими къ намъ въ этомъ городкѣ. Когда нѣмецъ выразилъ свое удивленіе, что въ Италіи каждое мѣстечко является маленькимъ центромъ образованія, искусства, вліяющихъ на весь окружающій его районъ, то одинъ изъ новоприбывшихъ очень просто объяснилъ это.

— Видите-ли — мы вращаемся вокругъ солнца, но работаемъ у себя дома, не приближаясь къ нему.

— Я васъ не понимаю.

— Французъ стремится въ Парижъ, нѣмецъ въ Берлинъ, англичанинъ въ Лондонъ. Если они талантливы и имѣютъ нѣкоторые задатки на успѣхъ, то ихъ ничто не удерживаетъ въ маленькомъ городкѣ, гдѣ они родились и выросли. Мы, итальянцы, — напротивъ. Мы остаемся и работаемъ у себя. Римъ — наша столица — не можетъ оспорить пальму первенства въ умственномъ и научномъ отношеніяхъ ни у Милана, ни у Неаполя, ни у Флоренціи. Съ этими, въ свою очередь, соперничаютъ Болонья, Венеція, Падуа, Парма, Туринъ. Вращаясь вокругъ этихъ городовъ, болѣе мелкіе работаютъ у себя дома. Вотъ, напримѣръ, у насъ, въ Виджевано, есть свой поэтъ, Ворджи. Черезъ годъ — онъ будетъ славою Италіи. Но могу васъ увѣрить, что онъ съ нами останется тамъ, гдѣ онъ выросъ, тамъ, гдѣ умерли его отецъ и мать. Наша гордость не въ томъ, чтобы попасть въ Римъ и утонуть въ его морѣ, а, напротивъ, въ томъ, чтобы заставить римлянъ прислушиваться къ тому, что говоритъ Виджевано. Даже тѣ, — исключенія бываютъ, — которые измѣнятъ этому, подъ старость непремѣнно возвратятся домой. Имъ скучно, трудно въ другомъ мѣстѣ.

И въ моей памяти мелькнуло, дѣйствительно, нѣсколько выдающихся людей, съ которыми я здѣсь познакомился. Вотъ, напримѣръ, старикъ Канини. Жилъ и работалъ въ Парижѣ, агитировалъ на Дунаѣ и за Дунаемъ, былъ профессоромъ въ Лондонѣ. Стихи его распѣваетъ вся Италія. А пришла старость — онъ бросилъ и славу, и хорошій заработокъ и вернулся въ Венецію. Теперь онъ забился на Санта-Маріа-Зобениго и живетъ изо-дня въ день, любуясь и подъ солнцемъ, и подъ мѣсяцемъ на поэтическіе каналы и молчаливые дворцы развѣнчанной царицы Адріатическаго моря. Вотъ другой, Сальваторре Фарина — одинъ изъ популярнѣйшихъ писателей современной Италіи — задыхается въ Миланѣ и мечтаетъ только объ одномъ — уйти поскорѣе въ мечтательное уединеніе маленькой виллы, затерянной гдѣ-то между Генуей и Спеціей на морскомъ берегу. А замѣчательный хирургъ и профессоръ Зандрини? Его приглашали римскій, падуанскій и неаполитанскій университеты, а онъ сидитъ себѣ и работаетъ въ крошечномъ Конельяно, отказывая себѣ во всемъ и нуждаясь.

— Отчего вы не уѣдете?

— Я не могу жить безъ этой башни, безъ этого стараго собора, безъ этихъ стѣнъ, окружающихъ мой городокъ. А гдѣ-же я найду что-нибудь лучше Пьяве и ея равнины, а наше голубое небо…

Разумѣется (параллели такъ и лѣзутъ въ голову), легко жить и работать въ маленькомъ итальянскомъ городкѣ, потому что тамъ есть почва, есть интеллигенція, есть преданія. Я-бы хотѣлъ посмотрѣть, что-бы вышло изъ Льва Толстаго, если-бы онъ всю жизнь свою не выѣзжалъ изъ Ясной Поляны; изъ Тургенева — если-бы ему пришлось свѣковать гдѣ нибудь въ Торжкѣ или Каширѣ, изъ Сѣченова — если-бы его судьба съ дѣтства до смерти забросила въ Бѣжецкъ, Красный Яръ и тому подобныя прекрасныя мѣста нашего безграничнаго отечества.

За Виджевано мы проѣхали маленькій городокъ Мортарусъ 7,000 жителей и великолѣпнымъ соборомъ Санъ-Лоренцо, въ которомъ славится знаменитая картина Феррари «св. Дѣва со святыми Рокомъ и Стефаномъ». Въ другой церкви здѣсь (Santa Croce) находятся образа, писанные Креспи и Ланино. За Мортарой желѣзная дорога сквозь ущелья и тунели проникаетъ въ горы. Если проѣзжать эту мѣстность днемъ, то на лазури яснаго неба изъ невысокихъ горбинъ и холмовъ С.-Сальваторе рисуются на западѣ гордыя вершины приморскихъ Альпъ, на югѣ — Генуэзскія Апеннины. Точно всѣмъ имъ любопытно заглянуть, что дѣлается на привольной равнинѣ Тичино и. какъ живется тамъ безчисленнымъ ея городкамъ. По крайней мѣрѣ, когда я здѣсь проѣзжалъ два года назадъ, мнѣ казалось, что гора тянется изъ-за горы, гора наваливается на гору, между двумя тѣсно сошедшимися выдвигается третья, а изъ-за нихъ выглядываетъ четвертая… Когда поѣздъ пріостанавливается, издали доносится меланхолическій напѣвъ вольной и печальной пѣсни горца и тихо замираетъ въ воздухѣ. Вѣтеръ съ юга, съ Средиземнаго моря, тамъ, гдѣ его теплому дыханію удается прорваться сквозь прерванныя дикими ущельями стѣны, — несетъ вамъ первый привѣтъ ласковыхъ волнъ. Кажется, что и облака, жемчужныя и серебряныя стремятся поскорѣе туда-же, за горы…

Въ этотъ разъ мы ѣхали ночью и, только выглядывая въ окно, ощущали рѣзкій воздухъ горъ, засыпанныхъ снѣгами… Собиравшаяся умирать въ Нерви итальянка спала, посвистывая носомъ, грубый берлинскій нѣмецъ совсѣмъ навалился на молчаливаго англичанина, припертаго имъ къ стѣнѣ. Тотъ пробовалъ пускать ему въ носъ густую струю какой-то необыкновенно вонючей сигары, зажигая спички такъ, чтобы можно было, не нарушая приличій, обжечь русую бороду, а кстати и толстый носъ современнаго Арминія, — но все было напрасно. Англичанину приходилось все хуже и хуже. Я невольно подумалъ, что, вѣроятно, такимъ-же образомъ приходится теперь Эльзасу и Лотарингіи, на которые навалилась могущественная Пруссія, и какой дымъ ни пускаютъ ей въ носъ, — она даже и не чихнетъ. Наконецъ, когда нѣмецъ совсѣмъ разомлѣлъ отъ сна и положилъ голову на грудь англичанину, — тотъ не выдержалъ.

— Экая сволочь какая! — произнесъ онъ чистѣйшимъ русскимъ языкомъ и такъ двинулъ локтемъ въ бокъ нѣмцу, что почтенный берлинецъ мигомъ вскочилъ на ноги и со сна почему-то полѣзъ, было, въ окно.

— Вы, русскій? — обратился я къ рыжему британцу.

— Да-съ… Купецъ Лимоновъ изъ Вятки…

— Такъ. Почему-же это я васъ за англичанина принималъ.

— Бываетъ… Хорошо я ихъ двинулъ-съ?.. Потому я два часа и восемнадцать минутъ терпѣлъ-съ… Но, я полагаю, что теперь они будутъ удовольствованы… Потому, я, знаете, самымъ локтемъ норовилъ.

Берлинецъ, дѣйствительно, удовольствовался.

Онъ, враждебно поглядывая на недавняго сосѣда и ворча себѣ что-то подъ носъ, перебрался на другую сторону и тамъ тотчасъ-же навалился на итальянку, ѣхавшую умереть въ Нерви. Скоро ихъ обоюдное храпѣніе слилось въ такомъ удивительно согласномъ аккордѣ, какимъ во времена оны дарили насъ въ Петербургѣ дуэты Мазини и Оалда въ «Фаустѣ».

А жаль было, что ночь скрывала отъ насъ изумительную красоту этой мѣстности. Тутъ поѣздъ идетъ по карнизамъ суровыхъ горъ, надъ долинами, идиллическая красота которыхъ, ласковая и улыбающаяся, невольно приковываетъ къ себѣ влюбленный взглядъ путешественника. То тихія рѣчки струятся по дну ущелій, то веселые водопады, въ каждомъ брызгѣ отражая солнце, окрашивая клубы своей пѣны радужными цвѣтами, падаютъ съ гранитныхъ отвѣсовъ. Кое-гдѣ городки, замкнувшіееся въ старыя стѣны, башни, всползшія на высоту остатки крѣпостей, вѣнчающіе безплодныя вершины. Часто каменное село, точно орлиное гнѣздо, прилѣпилось къ такому отвѣсу, что даже страшно становится… Дунетъ вѣтромъ и снесетъ его внизъ, въ эту красивую и глубокую, всю заросшую тополями, каштанами и платанами долину… Вонъ утесъ сверху, точно далеко выдавшійся балконъ, виситъ, а на самомъ краю его выросъ монастырь… И злишься на безконечные, надоѣдающіе тунели, досадуешь на нихъ потому, что они отрываютъ насъ отъ такого зрѣлища, котораго болѣе не увидите… И какъ отрываютъ! Изъ затопленнаго зеленью ущелья, съ каштановыми виллами, сверкающей на солнцѣ рѣкою и панорамой горныхъ вершинъ вдали — вдругъ выведетъ васъ тунель въ какую-то горную заброшенную щебнемъ и заваленную сѣрыми осыпями луговину. И извольте радоваться. Чѣмъ ближе къ Генуѣ, тѣмъ эти замки и крѣпости чаще и чаще… Вонъ сплошная стѣна тянется съ башнями на извѣстныхъ разстояніяхъ. Другая параллельная… Все защищала себя съ сѣвера во времена оны могучая и богатая генуэзская республика… Горы все выше и выше… Нѣкоторью замки тонутъ въ облакахъ, ревниво завертывающихъ старыя стѣны отъ поцѣлуя дальняго солнца…

Впрочемъ, гдѣ же оно, это солнце?…

Невольно воспоминанія о первой лѣтней поѣздкѣ въ Геную мѣшались съ новыми…

Теперь въ окна вагона билъ дождь, не хотѣлось смотрѣть туда, въ эту влажную тьму холодной ночи…

Скоро нашъ поѣздъ пошелъ тише… остановился. Ярко освѣщенный вокзалъ и темный и мокрый далеко за нимъ раскинувшійся въ туманѣ и мракѣ городъ… А тамъ еще болѣе темное море, съ неугомонными валами, недовольной ропотъ которыхъ слышится даже здѣсь…

— Синьоръ Немировичъ?.. — останавливаетъ меня кто-то.

— Да. Что вамъ угодно?

— Я получилъ телеграмму изъ Милана о вашемъ выѣздѣ… Профессоръ Виченцо ди-Кастро просилъ въ ней встрѣтить васъ и помочь вамъ устроиться въ Генуѣ.

Я только развелъ руками.

— Какъ вы меня узнали?

— Мнѣ васъ показывали въ Миланѣ, помните, на вечерѣ у Виганно!.. Я издаю здѣсь юмористическій журналъ…

Я жму ему руку.

И мокрая ночь проглатываетъ насъ обоихъ.

II.
Берлинъ въ Италіи.

Когда я въ первый разъ пріѣхалъ въ Туринъ, было лѣто. Городъ производилъ скучное впечатлѣніе своимъ однообразіемъ, правильностію, монотонными аркадами домовъ и отсутствіемъ того движенія, пестроты и живости, къ которымъ взглядъ уже привыкъ на югѣ. Зато — очаровательна была рамка пьемонтской столицы. Я ею любовался съ башни. Со всѣхъ сторонъ горизонтъ заслонили горы. Валлійскія Альпы на сѣверѣ, въ своихъ серебряныхъ вѣнцахъ и мантіяхъ, величавыя и царственныя, рисовались на этотъ разъ до такой степени отчетливо, что даже голубыя ущелья между ними можно было различить отсюда. На первыхъ ихъ предгоріяхъ, словно на ладоняхъ, стояли красивые городки… На западѣ онѣ раскинулись панорамою безчисленныхъ зубчатыхъ вершинъ, мало по малу подступавшихъ и сливавшихся съ приморскими Альпами. Эти заслонили счастливую долину р. По отъ моря. На востокѣ легли мягкія, полныя нѣги и заманчивыхъ красокъ, возвышенности Монферрата, и только на сѣверо-востокѣ виднѣлся весь залитый солнечнымъ блескомъ и затопленный зеленью выходъ въ знойную равнину Ломбардіи… Подо мною спокойно, точно расплавленное серебро, горѣлъ широкій изгибъ рѣки По. Кое-гдѣ глазъ отыскивалъ вдали едва намѣчавшіеся его притоки… Недолго мнѣ, впрочемъ, пришлось любоваться всѣмъ этимъ. Солнце начало печь довольно серьезно, и кустодъ, въ утѣшеніе мнѣ, разсказалъ, какъ на-дняхъ одинъ такой-же форестьеръ заболѣлъ на этой башнѣ.

— Какъ заболѣлъ?

— Съ нашимъ солнцемъ не шутите. Ударило въ затылокъ… Онъ и упалъ…

Я пошелъ внизъ, въ тѣнь безчисленныхъ аркадъ.

Лавки, магазины, мастерскія безъ конца. Кто раскупаетъ всю эту массу товара — не знаю. Совсѣмъ не итальянская, молчаливая и серьезная толпа торопилась куда-то. Савойскій характеръ видѣнъ не въ этомъ одномъ только. Во всѣхъ публичныхъ мѣстахъ и музеяхъ Италіи выставлено правительственное объявленіе, что служащимъ въ нихъ лицамъ запрещено принимать деньги. Но, разумѣется, форестьеры имъ даютъ по франку, по полуфранку, и, кромѣ обоюднаго удовольствія, ничего отъ того не происходить. Въ Неаполѣ, напримѣръ, безъ взятки ничего и нигдѣ не сдѣлаешь. Даже въ наиболѣе дисциплинированномъ Римѣ каждый, «стоящій» при чемъ-нибудь, такъ и смотритъ въ карманъ туристу. Попробуйте сдѣлать то-же въ Туринѣ, — и кустодъ или «состоящій при», только удивленно поведетъ на васъ глазами и отрицательно покачаетъ головой. Оправдываясь, вы замѣтите, что вездѣ въ Италіи у васъ брали «благодарность…», «Здѣсь — Савойя!..» — отвѣтятъ вамъ. Даже и въ туринскихъ церквахъ сторожа не такъ падки на лиры и меццо-лиры, не говоря уже о томъ, что истинный слѣпень, оводъ для путешественника, уличный гидъ въ Туринѣ не пристанетъ къ вамъ съ такою наглостью, съ какой онъ дѣлаетъ это повсюду въ Италіи. Уличнаго нищенства тоже нѣтъ. Короче, во всемъ видна большая муштра, совсѣмъ измѣнившая характеръ южанъ. Какъ серьезенъ туринецъ на улицѣ и дома, точно такъ-же серьезенъ онъ и въ печати. Пресса здѣсь — тяжеловѣснѣе всей остальной въ Италіи. Разумѣется, въ прошломъ году, во время выставки, было иначе. Большая часть юмористическихъ журналовъ и мелкихъ листковъ перебралась на это время сюда. Да и самъ Туринъ въ эту эпоху не былъ Туриномъ. Его совсѣмъ заполонили наѣхавшіе съ другихъ концовъ Италіи неаполитанцы, римляне, флорентійцы, венеціанцы, ливорнцы; тогда-же, когда я здѣсь былъ, Туринъ былъ самъ собою. Туринскія газеты не печатаютъ у себя юмористическихъ статей, мелочей и тому подобнаго, оживляющаго ихъ столбцы, матеріала. Они болѣе падки на цифры, факты, и даже полемическія выходки ихъ носятъ чрезвычайно приличный характеръ. Въ послѣднемъ отношеніи, впрочемъ, всѣ итальянскія газеты — рядомъ, напримѣръ, съ нашими, могутъ показаться кроткими агнцами. Но мы не въ примѣръ. То-же самое и въ театрѣ. Посмотрите на туринскую публику: она гораздо сдержаннѣе, чѣмъ всякая другая. Мнѣ это нравится. Невыносимы у насъ, на Руси, напримѣръ, шумныя проявленія восторговъ съ верховъ, обыкновенно людямъ посвященнымъ весьма понятныя, но всѣмъ одинаково мѣшающія слушать. Даже въ Петербургѣ — какая-нибудь приглашенная на Императорскую сцену провинціальная знаменитость, которой, собственно говоря, и вся то цѣна грошъ, первымъ дѣломъ начинаетъ обзаводиться клакой, и эта клака не сама идетъ за публикой, а публику старается вести за собою. Въ Туринѣ не удалась бы такая «внутренняя политика». Тамъ-бы партеръ такъ запротестовалъ противу непризнанныхъ горлановъ-цѣнителей, что имъ пришлось-бы живо убираться изъ театра. А артисткѣ, прибѣгающей къ столь первобытнымъ средствамъ, весьма долго пришлось-бы испытывать на себѣ немилость публики. Зато музыкальна она здѣсь, какъ нигдѣ. Болонья, впрочемъ, еще можетъ въ этомъ отношеніи сравниться съ Туриномъ. И тамъ, и тутъ, но прощаютъ фальшивыхъ нотъ, и, какъ у насъ, верхами на кончикахъ арій здѣсь не выѣдешь. Воображаю, какой неистовой свистъ поднялся бы, хотя-бы, напримѣръ, въ Reggio, лучшемъ здѣшнемъ театрѣ, если-бы какой-нибудь Петербургской любимицѣ, ломающей стулья и окна на сценѣ и недостатокъ голоса замѣняющей разнузданнымъ бѣшенствомъ игры, вздумалось тутъ продѣлать то-же самое. Ей не дали-бы допѣть оперу.

И, разумѣется, были-бы вполнѣ правы!..

Тѣмъ не менѣе, хотя Туринъ и пахнетъ больше Берлиномъ, а Италія и въ немъ сказывается. Въ боковыхъ улицахъ часто стѣны пропадаютъ подъ цѣлыми волнами охватившаго ихъ плюща. Изъ садовъ онъ перекидывается наружу своею зеленою массой покрываетъ все. Его рубятъ, обрѣзываютъ, — все равно, не проходитъ года — на мѣсто старыхъ отрастаютъ новыя волны. Вѣтеръ съ тихимъ шелестомъ бѣжитъ по нимъ. Птицы въ его гущинѣ свиваютъ свои гнѣзда; часто сквозь черную зелень плюща видны длинные стебли другихъ растеній. Красные, бѣлые и желтые цвѣты точно улыбаются, шлютъ свое благоуханіе, — это плодъ любви цвѣтка къ лобызающимъ его солнечнымъ лучамъ… Забываешь въ такія минуты и въ такихъ мѣстахъ о Туринѣ, хотя онъ старается напомнить вамъ о себѣ. Въ одномъ изъ такихъ прелестныхъ уголковъ, въ глубинѣ сада, жилъ старый профессоръ Сартори, къ которому у меня были письма. Принялъ отъ меня, по русскому выраженію, какъ родного, хотя, увы, я сейчасъ же нашелъ случай убѣдиться, что, несмотря на глубокую ученость, онъ имѣетъ о русскихъ нѣсколько странное понятіе.

— Неужели вы русскій? — спрашивалъ онъ, пожимая мнѣ руки.

— Да, профессоръ.

— Но почему же у васъ и волосы, и борода черные?.. У русскихъ, — наставительно продолжалъ онъ, — волосы и борода должны быть русые или рыжіе!..

И съ такимъ апломбомъ изрекаетъ это, точно колеры для нашей шевелюры — утверждены начальствомъ.

— И, потомъ, у васъ такое доброе лицо.

— Почему же вы думаете, что мы должны быть злыми?

— Нѣтъ, но одинъ мой родственникъ жилъ долго у береговъ Ледовитаго океана… Какъ это называется? Тамъ еще иногда бываетъ итальянская опера.

Я развелъ руками.

— Та… та… Сейчасъ я скажу вамъ, онъ мнѣ оттуда прислалъ свою фотографію.

Профессоръ подошелъ къ стѣнѣ и, обернувъ одинъ изъ портретовъ, торжественно произнесъ.

— Вотъ… Именно, у Ледовитаго океана, Таганрогъ.

Я не могъ удержаться отъ улыбки. Профессоръ долго не хотѣлъ вѣрить, что въ Таганрогѣ лѣтомъ такъ-же жарко, какъ и на югѣ Италіи.

— Я знаю, что русскіе очень могущественны, но у васъ, вѣдь, все казаки.

И т. д., въ томъ-же родѣ. Потомъ оказывается, что Пушкина его помѣщикъ сѣкъ розгами, а Тургеневъ, котораго, между прочимъ, знаетъ и чтитъ вся заграница, questo célébré Turghenief, che ha scritto sotto il pseudomino di Gogol (этотъ знаменитый Тургеневъ, писавшій подъ псевдонимомъ Гоголя), умеръ въ Сибири на каторжной работѣ, и цѣпи съ него было позволено снять только черезъ три дня послѣ этого… Чѣмъ дальше въ лѣсъ, тѣмъ больше дровъ. Профессоръ, желая, вѣроятно, возстановить въ моихъ глазахъ свой пошатнувшійся (зри Таганрогъ) авторитетъ, сообщилъ, что ему извѣстенъ и другой русскій поэтъ — Мицкевичъ, который въ изгнаніи продолжалъ любить Россію, какъ Овидій Назонъ у скифовъ мечталъ о родной Италіи. Потомъ оказалось, что у насъ своихъ пѣсенъ нѣтъ, а всѣ мы въ Россіи поемъ по-итальянски.

— Perche sapete nostra: lingua — la prima del monde, e la lingua degli dei! (Потому что понимаете, это лучшій — первый въ мірѣ — это языкъ боговъ…).

Зато, такихъ дамъ, какъ у насъ, нигдѣ не оказывалось, и всѣ эти дамы падки на итальянцевъ особенно…

— Кто это вамъ разсказывалъ?

— У меня много знакомыхъ артистовъ, пѣвшихъ въ Россіи… За нихъ ваши принчипессы и маркизы вызываютъ на дуэль другъ друга. Русскія дамы красивы, но съ ними шутить нельзя, потому что у каждой въ карманѣ револьверъ, а въ браслетѣ на золотой цѣпочкѣ виситъ золотое украшеніе и въ немъ динамитъ!.. О, мы хорошо знаемъ Россію. Еще недавно въ Римѣ вышелъ романъ «I Nigilisti»… Русскій его написалъ! тамъ есть одна удивительная сцена, гдѣ il menestrello di Caucaso — ваша знаменитая Перовская ходитъ по улицамъ Петербурга съ бѣлымъ медвѣдемъ^[1]… О, какъ это интересно!… Она, вѣдь, три года жила у колдуна на Кавказѣ и питалась сырымъ мясомъ въ сталактитовомъ гротѣ…

Я очень сожалѣю, что сталъ разувѣрять профессора. Послѣ этихъ разувѣреній онъ, очевидно, сдѣлался нѣсколько осторожнѣе, хотя и не переставалъ повторять: ну, да, разумѣется… Вы не скажете, что у васъ въ Россіи творится… Изъ патріотизма! Я понимаю, это чувство почтенное… Но, все-таки, знаете. —

Слѣдующій мой визитъ былъ къ одному военному, жившему въ Туринѣ въ отпуску. Мы съ нимъ познакомились еще въ Неаполѣ, и я радъ былъ случаю возстановить наши пріятельскія отношенія. Я разсказалъ ему о старомъ профессорѣ.

— Что-же васъ удивляетъ? Это только русскіе знаютъ все!

— Какъ русскіе?

— Да такъ. Вы самые образованные люди. Вы обо всемъ судите здраво — и всюду пріѣзжаете такъ, какъ будто бы вы еще недавно здѣсь были. На что дамы. Любой итальянецъ удивляется. Помилуйте, съ русской дамой можно обо всемъ разговаривать: о литературѣ, о политикѣ, объ исторіи; она обо всемъ читала, всѣмъ интересуется.

Мой пріятель очень горевалъ о томъ, что ему скоро опять придется ѣхать въ Неаполь.

— Кто-же васъ неволитъ? Переводитесь сюда.

— Зачѣмъ? И какъ это можно, мы должны служить тамъ. Это политическая система.

И очень разумная, какъ оказалось изъ его объясненій. Дѣло въ томъ, что дисциплинировать южанъ — сицилійцевъ и неаполитанцевъ довольно трудно. Правительство придумало для этого такую мѣру. Вымуштрованныхъ и въ высшей степени строгихъ ломбардцевъ и пьемонтцевъ оно посылаетъ на югъ, а южанъ — въ Ломбардію и Пьемонтъ. Первые муштруютъ калабрійцевъ и сициліанцевъ, а вторые на итальянскомъ сѣверѣ сами пріучаются къ порядкамъ, излюбленнымъ савойцами. «Къ-тому-же, знаете… Сердце не камень: мы женимся тамъ, они здѣсь. Такимъ образомъ, между разъединенными и ничего почти не имѣющими между собою общаго частями государства устанавливается тѣсная связь, различія типовъ сглаживаются. Наши южане пріучаются цѣнить сѣверянъ, сѣверяне мирятся съ южанами».

— Позвольте. Да, вѣдь, сицилійцы и неаполитанцы тѣ же итальянцы.

— Несовсѣмъ. Вы забываете, сколько въ ихъ жилы влилось испанской крови, а испанская кровь — это порча. Да, къ тому-же и сарацины поработали немало.

Мы рѣшили пообѣдать вмѣстѣ. Онъ повелъ меня на знаменитую здѣсь piazza Castello — большую площадь, куда, какъ въ озеро, вливаются три самыя широкія, оживленныя рѣки — улицы Римская, Гарибальди и По. Посрединѣ этой площади возвышается древняя, но все еще мощная громада стариннаго замка, извѣстная подъ именемъ palazzo di Madama. Это — все, что осталось въ современномъ Туринѣ отъ среднихъ вѣковъ, но, зато, во всей своей неприкосновенности, я думаю, именно, такою же грозною твердыней, какою воздвигъ ее въ XIII вѣкѣ Гуильельмо де-Монфератъ. Четыре угрюмыя башни точно хмурятся на нынѣшній городъ съ его правильно, педантически правильно, разбитыми улицами, памятниками, скверами и садами… Смотришь, смотришь на нихъ и такъ и кажется — вотъ-вотъ изъ-за тѣхъ-вонъ зубцовъ выйдетъ закованный въ латы и съ перьями, развѣвающимися на шишакѣ, воинъ и станетъ, съ своей высоты, зорко всматриваться въ даль… Или опустится мостъ, растворятся ворота и на крѣпкихъ коняхъ, залитые въ сталь, бряцая мечами, выѣдутъ сюда на площадь знатные рыцари и… но, увы, ни подъемнаго моста, ни рва кругомъ не оказывается. Вмѣсто нихъ, мать короля Виктора Амедея II — madame Ксаве, жившая здѣсь во время своего вдовства въ 1718 году, приказала выстроить дивную двойную мраморную лѣстницу и мраморныя колоннады, украшающія одинъ изъ фасадовъ. Теперь здѣсь помѣщаются различныя общественныя и научныя учрежденія… Вся площадь кругомъ въ аркадахъ, — подъ ними вѣчно снуетъ молчаливая толпа, любуясь на этотъ замокъ, на широкую via di Po, лучшую улицу Турина, и на даль зеленѣющихъ холмовъ съ виллами и деревьями, открывающуюся за нею…

— Я не могу равнодушно смотрѣть на эту башню, — задумчиво проговорилъ мой спутникъ.

— А, что такое?

— Съ нею связано воспоминаніе объ одной изъ лучшихъ женщинъ, которая когда либо существовала.

— Легенда?

— Да, только я ей вѣрю. Видите, очень давно это было, такъ давно, что люди даже забыли, въ какомъ столѣтіи это случилось. Синьоромъ туринскимъ былъ тогда какой-то Пьетро Монфератъ. Родъ его страшно враждовалъ съ родомъ Галоаццо Альберони. Съ обѣихъ сторонъ лилась кровь, съ обѣихъ сторонъ люди гибли и конца этому не предвидѣлось. У Галеаццо Альберони была дочь дивной красоты. Она рѣшилась положить конецъ этому безконечному ряду злодѣйствъ и насилій. Монфератъ праздновалъ совершеннолѣтіе своего сына и, когда гости собрались къ нему, въ ихъ числѣ вдругъ появилась дочь его смертельнаго врага, Лючія Альборони. Она до такой степени поразила старика своею прелестью, что онъ предложилъ ей руку. Женитьба состоялась — и вражда Галеаццо и Монфератовъ прекратилась совсѣмъ. Но подарившая свою родину миромъ великодушная женщина потеряла его сама. Черезъ годъ она почувствовала, что любитъ сына своего мужа, молодаго Монферата. Она умоляла старика отпустить ее въ монастырь, — онъ, смѣясь, отказалъ ей. Къ ужасу своему, она увидѣла, что чувства ея раздѣлены, что молодой рыцарь при одномъ видѣ ея вспыхиваетъ, что, когда она не смотритъ на него — онъ не сводитъ съ нея глазъ. Отецъ сталъ замѣчать это. Между отцомъ и сыномъ начались распри. Дошло разъ до того, что старикъ Монфератъ поднялъ на него мечъ — и сынъ тоже выхватилъ свой. Черезъ нѣсколько дней — Лючія подслушала нечаянно^-угрозу сына покончить съ отцомъ, — когда, воображая, что его никто не слышитъ, юноша разговаривалъ со своими друзьями… Такъ не могло продолжаться долѣе. Лючія уединилась на цѣлый день въ ту башню, позвала къ себѣ духовника, исповѣдалась ему и потомъ, написавъ, что она не хочетъ становиться между, отцомъ и сыномъ, выбросилась изъ окна!.. Она завѣщала имъ примириться надъ ея трупомъ. Вся ея жизнь была, такимъ образомъ, непрерывнымъ рядомъ подвиговъ самопожертвованія. Жаль, что я не поэтъ.

— Почему?

— Я-бы написалъ поэму. Случись это въ другомъ итальянскомъ городѣ, было-бы уже нѣсколько драмъ и стиховъ на эту тэму, но Туринъ слишкомъ дѣловой городъ для этого. Здѣсь поэты и поэзія не въ чести.

Дворцы Турина — удивительно-казеннаго характера. Всѣ они смотрятъ казармами, поставленными на аркады, или сараями, по недоразумѣнію украшенными колоннами, портиками и балконами. Рядомъ но только съ венеціанскими, генуэзскими и флорентійскими, но даже пизанскими и миланскими, они кажутся необычайно безвкусными, даже пошлыми. Возьмите, напримѣръ, палаццо Реале, — что это за нелѣпая громада камня! Несмотря на богатство внутренней обстановки, на всевозможныя статуи, «конныя и пѣшія», оттуда выходишь точно изъ какой-нибудь громадной канцеляріи. Дѣло въ томъ, что занятымъ созданіемъ маленькаго, но сильнаго государства — савойскимъ повелителямъ некогда было помышлять о поощреніи искусства. Какъ это ни странно, но люди, создавшіе гражданскіе порядки, хорошіе полководцы и организаторы, великіе дипломаты, въ архитектурѣ и живописи смыслязъ, вообще, очень мало. Нѣсколько лучше отель de-la-Ville, но и то только потому, почему на безлюдьѣ и Ѳома оказался дворяниномъ. Зато, чѣмъ Туринъ щеголяетъ, такъ это памятниками. Я думаю, ихъ скоро негдѣ будетъ ставить. Монументы, монументы и монументы. Знаменитымъ людямъ и тѣмъ, кто ихъ поставилъ, — памятники. Здѣсь, напримѣръ, Кавуру — Дюпре, а черезъ улицу этому самому Дюпре за памятникъ Кавуру. Кому, кому только не поставили ихъ туринцы, — и себѣ самимъ, и чужимъ. Въ концѣ концовъ, я начинаю приходить къ убѣжденію, что изъ этихъ монументовъ можно составить цѣлый календарь. Что будетъ съ карарскими ломками, если страсть къ прославленію великихъ людей, обуявшая городъ, не прекратится? Передъ нѣкоторыми изъ этихъ «конныхъ и пѣшихъ» статуй останавливаешься даже съ нѣкоторымъ изумленіемъ. Такъ и хочется воскликнуть: «ты то, голубчикъ, какъ сюда попалъ! За какія такія провинности?..» Въ этихъ памятникахъ такъ-же мало вкуса, какъ и въ дворцахъ Турина. Пьемонтцу Кавуру его родина поставила на площади Карла-Эммануила монументъ, гораздо худшій, чѣмъ въ другихъ городахъ Италіи. А, между тѣмъ, знаменитый Дюпре за эту безвкусицу получилъ единовременно 650,000 франковъ, такую-же сумму ему уплатили еще въ теченіе семи послѣдующихъ лѣтъ, да, кстати, воспользовались случаемъ, и ему-же воздвигли какой-то бюстикъ. И замѣчательно, что старыя сооруженія этого рода, хотя-бы, напримѣръ, герцогу Савойскому Эммануилу Филиберту, Карлу Альберту, — лучше нынѣшнихъ. Впрочемъ, изъ числа послѣднихъ нужно исключить монументъ Джіоберти — «Somino filosofo, fortissimo propugiaatore del primato о del independenza d`Italia», какъ значится на его цоколѣ. Этотъ лучше другихъ… Нѣкоторые, впрочемъ, если не красотою берутъ, то поражаютъ громадностью. Напримѣръ, на площади Статута — колоссальная масса дикаго камня, набросаннаго скалами одна на другую, съ раздавленными подъ ними тѣлами побѣжденныхъ горныхъ великановъ и торжествующимъ геніемъ науки на высотѣ — воздвигнута въ честь открытія Монсенисскаго тунеля. Имена инженеровъ, работавшихъ при этомъ, начертаны на доскѣ. Въ глухомъ уголку Турина стоитъ небольшой бюстъ. Читаю — такому-то инженеру за проведеніе дороги отъ города N къ городу M. Счастливая страна. Вотъ бы куда направиться Губонинымъ!…

Нѣтъ, какъ хотите, а у насъ не умѣютъ цѣнить людей.

Великолѣпны, хоть ничѣмъ не отличаются снаружи, церкви и упраздненные монастыри Турина. Я не останавливаюсь на нихъ. Не стоитъ. Нельзя же вѣчно толковать о чудныхъ картинахъ, находящихся въ нихъ. По оригинальности и чисто восточной роскоши, слѣдуетъ упомянуть о громадной синагогѣ, которую воздвигаютъ здѣсь итальянскіе евреи. Гигантскій куколъ ея, нѣсколько мавританскаго характера, доминируетъ надъ городомъ. Издали — подъѣзжая, вы еще не видите Турина, а куполъ синагоги ужъ смѣло рисуется передъ вами всею своею красивою и подавляющей массой. Замѣчательна одна черта туринцевъ: синагогу начали строить въ 1863 году по плану Антоніелли и потомъ бросили по недостатку средствъ. На помощь евреямъ пришли горожане, нашедшіе, что это зданіе должно украшать видъ города, что въ окончаніи его заинтересованы всѣ безъ различія вѣроисповѣданія. Туринъ отпустилъ значительную сумму, а потомъ и другіе евреи со всѣхъ концовъ Италіи стали присылать пожертвованія. Все зданіе представляетъ собою громадную башню въ 108 метровъ высоты, опирающуюся на нѣсколько мраморныхъ колоннъ. Его находятъ нѣсколько безвкуснымъ. Не знаю! Меня настолько поразили величіе замысла, грандіозность цѣлаго, что я уже не могъ разобраться со своими впечатлѣніями…

Если будете въ Туринѣ, не забудьте съѣздить поклониться двумъ могиламъ, украшающимъ здѣшнее кладбище. Это могилы д’Азеліо и великаго страдальца за свободу, Сильвіо Пеллико. Сильвіо Пеллико лежитъ въ самомъ началѣ, у входа налѣво. Когда мы посѣтили его — на плитѣ лежали свѣжіе вѣнки. Очевидно, здѣсь только что были поклонники, потомъ не прошло нѣсколькихъ минутъ, какъ сюда-же молодой падре-священникъ привелъ цѣлую толпу учениковъ какой-то школы. Всѣ они сначала преклонили колѣни, а потомъ падре сталъ имъ разсказывать объ авторѣ «Моихъ темницъ», Стоя въ сторонѣ, я видѣлъ, какъ зажигались взгляды молодежи, какъ жадно они слушали своего наставника!

Патеръ, повѣствующій о Сильвіо Пеллико!

Что бы сталось съ ватиканскимъ узникомъ, Львомъ XIII, еслибы онъ видѣлъ это…

Одинъ изъ юношей положилъ принесенный съ собою вѣнокъ на могилу знаменитаго патріота. Священникъ, преклонясь, сталъ молиться!..

ПАСКВИНО И МАРФОРІО.
(Итальянскій политическій юморъ въ средніе вѣка).

Молодой итальянскій поэтъ въ своей талантливой одѣ «Смѣху» между прочимъ, говоритъ:

Смѣхъ, какъ мечъ, смертельно ранитъ,

Онъ стрѣлою въ сердце бьетъ —

Отомститъ всегда народъ;

Если палкой не достанетъ,

Эпиграммою дойметъ…

Едва-ли когда-нибудь это мѣткое опредѣленіе было вѣрнѣе, чѣмъ въ Средніе вѣка. Печати не было, и живая, изъ устъ въ уста передававшаяся сатира замѣняла ее вполнѣ. Нынѣшніе юмористическіе листки — образецъ снисходительной вѣжливости, а ихъ выходки — мадригалы въ сравненіи съ тѣми куплетами, которые во времена оны, хотя бы, распѣвалъ мстившій за свое приниженіе римлянинъ. Оно и понятно: чѣмъ свободнѣе человѣческое слово, тѣмъ оно спокойнѣе. Прочтите образчики стараго юмора — онъ хлесталъ, какъ бичъ, и оставлялъ на тѣлѣ намѣченной жертвы такіе рубцы, какіе не въ состояніи были залѣчить цѣлые вѣка пережитой потомъ исторіи. Клеймо каторжника изчезало вмѣстѣ съ его смертью, а эпиграммы Пасквино, какъ четыреста лѣтъ тому назадъ прицѣпились къ чьей-нибудь репутаціи, такъ и до сихъ поръ живутъ въ памяти народа. Въ этомъ отношеніи могильные черви — не такъ безжалостны. Объ Иннокентіи VIII, знаменитомъ своею распущенностью папѣ, напримѣръ, и историки перестали давно думать, а любой крестьянинъ, когда случайно зайдетъ рѣчь о грѣхахъ святѣйшихъ отцовъ, тотчасъ же вспомнитъ этого намѣстника Петра и приведетъ знаменитую эпиграмму: «нѣтъ болѣе роскоши, чревоугодія, подлости, разврата и скупости — всѣ эти мерзости заперты въ гробу Иннокентія восьмаго». Заговорятъ объ Александрѣ VI — и первый попавшійся транстеверинецъ вспомнитъ: «Александръ продавалъ ключи и алтари Христа, еще-бы — онъ самъ ихъ купилъ». Или, о немъ же: «нѣтъ ничего удивительнаго въ томъ, что послѣ смерти Александра VI ротъ его былъ полонъ крови: онъ ее столько пилъ, что не могъ переварить всю…» Разумѣется, религіозная идея тутъ не при чемъ — благочестіе часто жило въ авторахъ эпиграммъ, умѣвшихъ отдѣлять Бога отъ его недостойныхъ служителей, а ихъ проповѣди отъ ихъ жизни. Почтальонъ, приносящій вамъ благое письмо, можетъ быть сквернымъ человѣкомъ, но письмо отъ этого нисколько не теряетъ. Часто и скверные люди — возвѣщаютъ правду! Очень остроумна самая исторія происхожденія этихъ «отмѣтокъ». Людовикъ Кастельветро разсказываетъ, что около 1500 года жилъ въ Римѣ нѣкій Пасквино — портной, кроившій въ своей лавкѣ — ножницами сукно, а языкомъ — репутаціи сильныхъ міра сего. Въ Паріоно къ его жалкой мастерской сходились всѣ городскіе злоязычники съ спеціальною цѣлію перемывать косточки своимъ ближнимъ. Пасквино при этомъ настолько былъ интересенъ, что къ нему являлись не только такіе-же оборванцы, какъ онъ самъ, но, зачастую, залитое въ золото, драпируясь своими бархатными плащами, показывалось здѣсь и спесивое барство, не боявшееся замазать страусовыя перья своихъ беретовъ о закопченный потолокъ жалкой лавченки. Изъ нея — столько разлеталось по Риму злыхъ и остроумныхъ эпиграммъ, что все, наиболѣе выдающееся въ этомъ родѣ, стали приписывать все тому же Пасквино. Разсказывали, что бѣшеная собака, разъ укусивъ этого сарту (sarto — портной), сама околѣла, а ему было ни по чемъ. Какъ всѣ великіе люди, жалкій мастеровой воплотилъ въ своей особѣ цѣлый рядъ явленій и лицъ, такъ что, если вѣрить сбивчивымъ сказаніямъ хроникеровъ, то окажется, что онъ жилъ чуть-ли не двѣсти пятьдесятъ лѣтъ. По крайней мѣрѣ, Пасквинаты встрѣчаются до послѣдняго времени. Такъ что даже знаменитую эпиграмму на Льва XII, написанную въ началѣ этого вѣка: «когда папа — охотникъ, его министры — собаки, городъ — лѣсъ, а народъ — дичь», простолюдины приписывали все тому-жъ полуфантастическому портному.

Вскорѣ послѣ смерти Пасквино, рабочіе, передѣлывавшіе мостовую около его лапки, нашли въ землѣ статую безъ носа, безъ рукъ и безъ ногъ. Несмотря на такіе недостатки ее признали образцомъ древней скульптуры. Бернини пришелъ отъ нея въ восторгъ, Колетти требовалъ для нея отдѣльной площади, Кристобальди видѣлъ въ ней Персея, другіе — Геркулеса, Гладіатора, даже Александра Македонскаго. Начались споры; ученые при семъ удобномъ случаѣ воспользовались случаемъ свести старые счеты и заведи такую потасовку между собою, о которой съ негодованіемъ отзываются лѣтописцы. Наконецъ, пришли къ соглашенію, что это часть группы, представляющей бой Гектора съ Патрокломъ. Народъ оказался въ этомъ случаѣ гораздо догадливѣе. Долго не думая, онъ сообразилъ, что вырытый изъ земли торсъ не то иной, какъ самъ воскресшій и преобразившійся портной Пасквино. Статую поставили на углу палаццо Орсини, теперь Браски, и съ тѣхъ поръ ежедневно къ пьедесталу воскреснувшаго сарто приклеивали эпиграммы, остроты, сатиры на дѣйствующихъ лицъ тогдашней исторической трагикомедіи. Случалось, что за ночь, такимъ образомъ, весь мраморный цоколь бывалъ покрытъ болѣе или менѣе удачными стихами, которыми народъ ядовито мстилъ за свое приниженіе. Долгое время никакъ не могли найти подходящаго субъекта, который каменному безногому Пасквино задавалъ бы вопросы. Въ отвѣтахъ на нихъ должна была выливаться вся злоба дня. Да, сверхъ того, такая форма юмористическаго діалога была особенно популярна въ то время. Къ счастью остряковъ и веселыхъ людей, собесѣдникъ Пасквино нашелся — имъ оказался Марфоріо. «Марфоріо, — пишетъ Гверацци, — народъ назвалъ колоссальную статую Океана, найденную при раскопкахъ Foro di Marte. Климентъ XII приказалъ, въ свое время, ее перенести въ Капитолій, гдѣ она находится и по сію пору». Такимъ образомъ, судьба обоихъ найденышей была различна: одному, Марфоріо, повезло, и онъ сталъ для юмористовъ того времени представителемъ элемента аристократическаго, а бѣдный Пасквино, съ утра до ночи то жарившійся на солнцѣ, то «дрожавшій» подъ дождемъ — явился чистокровнымъ плебеемъ. Мало того, что преобразившійся портной подвергался всякаго рода непріятностямъ со стороны стихій, обиженные имъ люди не разъ собирались сбросить его въ Тибръ — до такой степени ихъ пронимало его критическое отношеніе къ ихъ великолѣпіямъ! Особенно жестоко преслѣдовалъ плебея Пасквино Адріанъ VI. Этотъ папа уже отдалъ, было, приказъ сбросить его въ Тибръ, но былъ удержанъ однимъ изъ остроумныхъ придворныхъ, предупредившимъ его, что, если зловредный Пасквино попадетъ въ грязную воду классической рѣчи, то «изъ нея послышится гораздо болѣе голосовъ, чѣмъ отъ цѣлаго народа лягушекъ». То-же самое собирался сдѣлать и раздраженный до крайности всѣми выходками римскихъ юмористовъ Климентъ VIII; онъ даже хотѣлъ размолоть статую въ пыль и потомъ уже утопить эту пудру въ водѣ. Къ-счастью для бѣднаго Пасквино, въ дѣло вмѣшался бывшій въ то время въ Римѣ Торквато Тассо. — «Не дѣлайте этого, ваше святѣйшество, — посовѣтовалъ онъ, — иначе изъ песка рѣчнаго дна родится столько лягушекъ, что ихъ безпрестанное кваканье на вашъ счетъ не дастъ вамъ покоя ни днемъ, ни ночью». Пасквино еще разъ былъ спасенъ. Въ первую-же послѣ того ночь, Марфоріо изъ Капитолія поздравилъ его, на что портной ему отвѣчалъ: «Да, меня хотѣли поссорить со св. престоломъ. Я предсталъ предъ кардиналами и, вообрази себѣ, чѣмъ только они хотѣли меня угостить! Безъ помощи Торквато — уста Рима были бы закрыты рукою варваровъ. Разумомъ побѣжденъ гнѣвъ, и сатира одолжена жизнью поэзіи». Совершенно иначе относился въ Пасквино Климентъ XIV. Онъ смѣялся самъ эпиграммамъ на свой счетъ и говорилъ: "сатира нападаетъ только на великихъ особъ. Если меня ругаютъ, — значитъ, я чего нибудь стою «. Такимъ образомъ, въ теченіе нѣсколькихъ вѣковъ, безносый, безрукій и безногій Пасквино представлялъ въ Римѣ своею особой нынѣшнюю юмористическую печать, съ тѣмъ различіемъ, что онъ былъ свободенъ, не зная никакой цензуры надъ собою. Иннокентію VIII особенно доставалось — онъ былъ отцомъ восьми сыновей и столькихъ-же дочерей. Тогда это не производило скандала, и люди только добродушно смѣялись, когда Пасквино называлъ его истиннымъ „рара“, т. е. отцомъ. Не обошелъ Пасквино и безчисленныхъ Юліевъ, при чемъ особенно бѣшено народъ нападалъ на второго. Вотъ, между прочимъ, одна изъ самыхъ злобныхъ пасквинатъ: Чего недостаетъ современному Риму при Юліи? — Брута, — отвѣчаетъ Пасквино и тутъ же прибавляетъ: „Свобода въ Римѣ всегда падала, когда въ немъ заводился Юлій“.

Одинъ изъ самыхъ выдающихся въ Италіи юмористовъ, нѣкто Джузеппе Петраи, задался цѣлью собрать всѣ пасквинаты воедино. Нѣсколько лѣтъ онъ рылся во всевозможныхъ архивахъ, мемуарахъ, записывалъ все, что осталось въ памяти народа. Едва-ли не болѣе еще потребовалось ему времени, чтобы разобраться въ тысячахъ этихъ эпиграммъ. Однѣ изъ нихъ, написанныя по латыни, касались политическихъ событій и дѣйствующихъ лицъ, которыя теперь неизвѣстны, забыты, другія — посвящены были слишкомъ мелкимъ, непонятнымъ теперь злобамъ дня, третьи имѣли чисто мѣстный интересъ, неясный намъ. Многія дышатъ такою бѣшеною злобой, переполнены такимъ ядомъ сознающаго свое безсиліе народа, отражаютъ въ себя пароксизмы такой тираніи патеровъ и кардиналовъ, что для нихъ понадобились цѣлыя главы примѣчаній. Петраи, окончивъ свою работу, началъ не съ многотомнаго ученаго изданія, доступнаго немногимъ и попятнаго только спеціалистамъ, а съ маленькой книжкѣ, предназначенной для массы. Большое изслѣдованіе пока еще только приготовляется къ печати. Въ этомъ отношеніи, итальянскій юмористъ не ошибся. Не успѣла выйти его брошюра, какъ она разошлась въ десяти — двадцати тысячахъ экземпляровъ, при чемъ, какъ это ни странно, покупателями его были монахи и патеры. Говорятъ, что въ Ватиканъ было пріобрѣтено двѣсти экземпляровъ этого изданія. Пасквино, такимъ образомъ, воскресъ еще разъ, — уже не въ уличной, а въ настоящей печати.

Замѣчательно то, что, по мѣрѣ роста политической печати, печать улицы, пасквинаты, приклейная сатира подметныхъ анонимовъ дѣлались сдержаннѣе и „вѣжливѣе“. Чѣмъ громче говорилъ писатель, тѣмъ тише кричалъ портной, чѣмъ шире была свобода прессы, тѣмъ связаннѣе чувствовали себя эти протестующіе изъ-за угла юмористы. И всякій разъ, какъ папскій гнетъ забиралъ въ свои ежовыя рукавицы мысль и слово, они, проходя у него сквозь пальцы, глубоко просачивались въ народъ и давали знать себя такими вспышками пасквинатъ, отъ которыхъ очень жутко приходилось мѣднолобымъ брононосцамъ Ватикана. „Совѣту тридцати“ такъ доставалось отъ нихъ, что авторовъ пасквинатъ предали, было, анаѳемѣ, лишили царствія небеснаго, нѣкоторыхъ анонимовъ, особенно ядовитыхъ, осуждали на особенно лютыя адскія муки. Что дѣлать! — каждый тогда боролся своимъ оружіемъ. Легатъ даль-Монте занялся спеціальнымъ изслѣдованіемъ мѣръ, способствующихъ прекращенію уличной сатиры. Къ Пасквино ставили часовыхъ, но тогда въ городѣ объявлялась тысячи Пасквино. Разъ пасквината оказалась даже наклеенной на самый шлемъ очень бдительнаго часоваго. „Совѣтъ тридцати“ принялся было за дѣло энергично, назначены были преміи за поимку римскихъ ювеналовъ, сыщики голову потеряли, охотясь за ними, тюрьмы переполнялись совершенно неповинными людьми. Рѣшили, наконецъ, остановиться на такой мѣрѣ: офиціально разрѣшить Пасквино упражнять свое остроуміе на темы веселыя и безобидныя, т. е. создать балаганъ „съ разрѣшенія начальства“, но это намѣреніе было тотчасъ-же осмѣяно неукротимымъ портняжкой. Въ полномъ безсиліи святые отцы опустили руки и опять рѣшили терпѣть вспышки народнаго негодованія, не предпринимая ничего противъ, за исключеніемъ тѣхъ случаевъ, когда въ ихъ руки попадалъ какой нибудь неосторожный авторъ. Бѣдняку приходилось тогда одному платиться за всѣхъ. Нѣкій Арнольди, схваченъ во время наклеиванія эпиграммы, былъ замученъ въ тюрьмѣ св. Ангела, но вслѣдъ за его смертью вновь явились десятки Арнольди… Онъ, такимъ образомъ, мстилъ и за гробомъ. Юморъ — былъ гидрой. Ему рубили одну голову и на ея мѣстѣ тотчасъ вырастало нѣсколько новыхъ. Дошло до того, что Пасквино и Марфоріо — не были уже единственными устами „Рима“. Бабуино, давшій свое имя цѣлой улицѣ, Факкино — изъ палаццо Піомбино, Аббатъ Луижди, Донна-Лукреція, Скандерберъ и другія статуи — начали орать еще громче. Къ ихъ оглушительному концерту присоединились колонны, столпы, портики, даже стѣны Ватикана, Камни начали вопіять. Хоть затыкай уши!.. Наконецъ, самыя постели добродѣтельныхъ кардиналовъ стали тоже орать. Бѣдному сановнику церкви нельзя было выйти изъ дверей любовницы, чтобы не найти на нихъ почтительнаго поздравленія неизвѣстнаго автора со столь пріятно совершившимся „divertimento“. Сбиры лишены были даже небольшой предоставленной имъ свободы таскать изъ мѣщанскихъ семей красавицъ для наслажденія благочестивыхъ легатовъ. „Дуракъ“ Пасквино, „мерзавецъ“ Пасквино принимался тот часъ-же на весь Римъ кричать объ этомъ во все свое мраморное горло… И Римъ его слушалъ, и Римъ, вслѣдъ за безносымъ калѣкою, повторялъ его остроты и эпиграммы, пѣлъ его куплеты, собираясь подъ окнами Ватикана. Загнанное и приниженное общественное мнѣніе воспользовалось торсомъ Патрокла и на немъ писало свои приговоры. Родриго Борджіа — папа Александръ VI — ухитрился имѣть четырехъ сыновей и дочь. Какъ онъ, такъ и его дѣти, славились своимъ развратомъ, ужаснымъ даже и для того времени. Одинъ изъ его сыновей, Чезаре Борджіа утопилъ въ Тибрѣ родного брата, герцога Кандіи, изъ ревности къ… ихъ общей сестрѣ Лукреціи. Говорятъ, что это совершилось съ вѣдома отца, тоже вышедшаго изъ себя отъ ревности! Пасквино тотчасъ-же заявилъ во всеуслышаніе: „Ты, какъ и Петръ, — рыболовъ, нельзя этого отрицать, потому что еще вчера ты выудилъ своего сына“. Немного спустя; Sesto Tarquinio, Sesto Nerone, Sesto Alessandro!.. Il numéro sei — fu sempre fatale a Roma». Когда умерла Лукреція Борджіа, Пасквино написалъ ей слѣдующую эпитафію:

Сложивъ земное бремя,

Подъ камнемъ симъ, увы, погребена

Его святѣйшества сноха, дочь и жена —

Въ одно и то же время!

Доставалось и его министрамъ. Надъ гробомъ Андрея Джамбатиста, кардинала де-Санъ-Григоно, появилась надпись: «здѣсь похороненъ я, убитый ошибкою моего доктора. Если-бы онъ лучше зналъ натуру своего паціента, то вмѣсто того, чтобы поить меня соками травъ, онъ далъ-бы мнѣ золота. Это единственное средство, всегда на меня дѣйствовавшее».

Юлій II былъ очень воинственъ. Легенда, подтверждаемая Пасквино, но отрицаемая другими, говоритъ, что онъ однажды бросилъ въ Тибръ ключи св. Петра, чтобы исключительно дѣйствовать мечемъ св. Павла. Когда Микель Анджело Буонаротти вылѣпилъ его статую изъ гипса и не зналъ, что дать ему въ лѣвую руку, то обратился къ нему съ вопросомъ:

— Не угодно-ли святому отцу держать книгу.

— Нѣтъ, нѣтъ… Дай мнѣ мечъ, я имъ владѣю лучше!

Въ 1510 году, при осадѣ Мирандолы, сильный и энергичный Юлій II, сбросивъ свою тіару, надѣлъ латы и шлемъ и лично все время слѣдилъ за саперными работами, а въ рѣшительный день 20-го января слѣдующаго года чуть-ли не первый, съ мечемъ въ рукахъ, ворвался въ брешь. Пасквино, разумѣется, не могъ оставить его въ покоѣ. «Фортуна, изображаемая съ повязкою на глазахъ, возвысивъ тебя, о Юлій, на папскій престолъ, хотѣла дать тебѣ claves (ключи), но ошиблась и вручила тебя clava (палицу)». «Твой отецъ былъ генуэзецъ, мать — гречанка, а самъ ты родился на кораблѣ въ морѣ. Чѣмъ ты можешь быть послѣ этого? — спрашиваетъ Пасквино, и самъ отвѣчаетъ: — генуэзцы хитры, греки лживы, глупъ тотъ, кто довѣряетъ морю. Хитрость, лживость и коварство — вотъ твои качества». Труднѣе было лучше охарактеризовать Юлія. Онъ, дѣйствительно былъ не рабомъ, а «господиномъ своего слова»: бралъ его, когда хотѣлъ, назадъ. Однажды посланники Мадрида и Венеціи, встревоженные миромъ, заключеннымъ имъ съ Франціей, спросили его о значеніи этого: «моя цѣль, — не смущаясь, отвѣтилъ папа, — усыпить врага, чтобы потомъ захватить его врасплохъ». Его доброту такъ характеризуетъ Пасквино, по поводу продажи «индульгенцій» (indulgenze — отпущеніе грѣховъ и, въ то-же время, доброта, снисхожденіе): «Продавай то, что имѣешь, и будетъ хорошо. Но нужно быть истиннымъ мошенникомъ, чтобы предлагать то, чего у тебя вовсе нѣтъ»…

Несмотря на то, что папа Левъ X, по справедливости, считался покровителемъ наукъ и искусствъ, что онъ гордился дружбою съ Паска делла Мирандола, Марсиліо Физино, Джіованни Ласкори, Кристофоріо Ландино и Аріосто, тратился на поэтовъ и самъ писалъ недурные стихи, — ему, хотя и менѣе другихъ, доставалось отъ сатириковъ и юмористовъ. «Знаете-ли, что природа дала Льву — львинаго? Желудокъ и прожорливость» — замѣчаетъ Пасквино. «Леонъ, умирая, не могъ получить св. Причастія… Еще бы, — онъ Его распродалъ совсѣмъ». Римъ сталъ особенно продажнымъ при немъ. На все была своя цѣна. Расходы папы были громадны, а тутъ еще онъ задумалъ новый крестовый походъ противъ турокъ и множество дорогихъ строеній, колоннадъ, портиковъ для вѣчнаго города. Нужны были деньги, что подало поводъ тогдашнимъ острякамъ говорить про него:

Curia romana non petit ores sine lana

Dantes exaudit, non dantibus hostia claudit.

Юлій II оставилъ ему въ наслѣдство недостроенную базилику св. Петра. Торговля индульгенціями, мѣстами, отпущеніемъ на нѣкоторые особенные грѣхи — впередъ, разводами, всевозможные поборы — подали поводъ разгорѣться въ Германіи спору между доминиканцами и августинцами, при чемъ въ средѣ послѣднихъ вдругъ выросла колоссальная фигура Мартина Лютера. Разорительные привычки и вкусы Леона X подали поводъ Пасквино начертать ему слѣдующую эпитафію: «Въ этой могилѣ, вмѣстѣ съ тѣломъ Льва X, разлагается и его слава. Тотъ, кто оставилъ своихъ овецъ столь тощими, теперь самъ удобряетъ землю собою». Ненавистному Адріану VI народъ посвятилъ массу пасквинатъ, а, когда онъ умеръ, надъ дверями дома лѣчившаго его врача появилась громадная надпись: «Освободителю отечества». При Климентѣ VII появился слѣдующій діалогъ:

Марфоріо. Пасквино, если-бы ты былъ Богомъ, что бы ты даровалъ сильнымъ міра сего?

Пасквино. Прежде всего clemeim (милосердіе) Клименту (затѣмъ слѣдуетъ перечисленіе другихъ монарховъ того времени), кардиналамъ — немножко поболѣе образованія и немного поменѣе дурныхъ вкусовъ и наклонностей. Я бы заставилъ епископовъ выучиться читать и заниматься преимущественно своими обязанностями, а не суетными развлеченіями.

При этомъ Климентѣ VII-мъ на Римъ обрушились всевозможныя бѣдствія. Едва-ли есть что-либо подобное въ исторіи. Вѣчный городъ былъ постигаемъ землетрясеніями, наводненіями, громадными пожарами, чудовищною моровой язвой. Самъ папа тоже не оставлялъ въ покоѣ своихъ подданныхъ, онъ не только своимъ честолюбіемъ и неосторожностію навлекъ на Римъ нашествіе враждебныхъ отрядовъ, до тла ограбившихъ городъ и залившихъ его кровью гражданъ, но и самъ разорялъ его, оставляя на мѣстѣ лучшихъ улицъ однѣ развалины… Онъ то вступалъ въ союзы съ Франціей и Англіей противъ Карда V, то мирился съ этимъ послѣднимъ, такъ что Карлъ V даже посѣщалъ Римъ и жилъ въ немъ нѣкоторое время, несмотря на ненависть, которую чувствовало къ нему населеніе. Между прочимъ, Петраи разсказываетъ слѣдующее: Карлъ V подробно осматривалъ Римъ. Затаивши ужасныя воспоминанія о томъ времени, когда его наемная сволочь грабила и убивала ихъ, граждане старались ни чѣмъ не выказать своихъ истинныхъ чувствъ къ нему. Какъ-то разъ императоръ взошелъ на Пантеонъ полюбоваться сверху на затопленный солнечными лучами городъ. Его сопровождалъ при этомъ молодой баронъ Романо Кременци. Возвратившись домой, этотъ послѣдній исповѣдался своему духовнику въ томъ, что онъ только что испыталъ самое страстное желаніе сбросить Карла V съ высоты и, такимъ образомъ, отомстить за разоренный и обезславленный Римъ.

Когда Климентъ VII умеръ, портретъ его медика Курти былъ приклеенъ къ цоколю статуи Пасквино съ надписью: «Ессе qui tollit peccata mundi», а въ другой эпитафіи предложено было осыпать его золотомъ, такъ какъ онъ заслужилъ это — спасеніемъ Рима отъ долго мучившей его болѣзни". Третья заявляла:

Сей врачъ — спаситель нашъ прямой:

Изъ римской челюсти онъ вырвалъ зубъ больной.

Павлу III тоже не: повезло въ общественномъ мнѣніи, представлявшемся въ особѣ безносаго портнаго. Ученые при немъ опятъ заспорили объ этомъ кускѣ мрамора, и выразили догадку, что это не то иное, какъ остатокъ статуи Персея. Пасквино тотчасъ же отозвался на это: «До вчерашняго дня безобразный каменный комъ — сегодня я обращенъ въ Персея. Отчего же — пускай ихъ! Если Павелъ мѣняется десять разъ въ часъ, мнѣ простительно хоть разъ сдѣлать то-же самое». Любовь папы къ его сыну и племянникамъ тоже не прошли безнаказанно: «Церберъ имѣлъ три глотки и въ три пасти лаялъ у входа въ адъ. Ты — тоже. У тебя четыре глотки и всегда голодныя. Если онѣ не лаютъ, зато поглощаютъ». «За Павла III — Господу помолимся… Любовь родныхъ его пожираетъ»… «Отчего столько голодныхъ, такъ много нужды? Не было ни неурожая, ни народныхъ бѣдствій. Твои ненасытные племянники, вотъ кто — причина и нужды, и голода»… «Нѣкогда платили менестрелямъ за ихъ пѣсни, что ты мнѣ дашь, Павелъ, чтобы я замолчалъ»? Не привожу отвратительныхъ эпиграммъ, обрушивавшихся на этого папу. Родные Павла III были, дѣйствительно, жадны и подлы. Его сынъ и племянники Александро, Рануччіо и Оттавіо Фарнезе широко пользовалась милостями папы. Знаменитый разбоями своими Піеръ Луиджи — получилъ отъ своего отца герцогства Пармы и Пьяченцы, отдѣливъ, такимъ образомъ, эти провинціи отъ владѣній святѣйшаго престола. Наслѣдовавшій ему сынъ его, Оттавіо, прославился такими злодѣйствами, что подданные должны были зарѣзать его, Александръ и Рануччіо были сдѣланы кардиналами въ четырнадцать лѣтъ. «Такимъ образомъ, — говоритъ Пасквино, — они вѣрно уже были священниками въ день ихъ зачатія». Кардинальское достоинство, впрочемъ, не помѣшало Павлу III всѣхъ ихъ женить, при чемъ свадьба одного изъ нихъ была отпразднована одновременно съ посвященіемъ его въ кардиналы… Одна изъ самыхъ рѣзкихъ выходокъ Пасквино — параллель, проведенная неистовымъ портнымъ между Христомъ и папой:

Христосъ сказалъ: царство Мое не отъ міра сего, — папа завоевываетъ оружіемъ города и страны.

Христосъ носилъ вѣнецъ терновый — папа тройную діадему.

Христосъ платилъ подати — папа ихъ собираетъ.

И т. д.

Очевидно, при Павлѣ III Риму жилось очень плохо. Вотъ, между прочимъ, оставшійся до сихъ поръ діалогъ:

Марфоріо

Милый мой, Пасквино, — одолжи байоко (мелкая монета),

Я ограбленъ папой и притомъ жестоко.

Пасквино.

О, мой другъ несчастный, ты мнѣ очень страненъ:

Иль не гражданинъ ты, иль ты не римлянинъ?

Марфоріо.

Не изъ Рима-ль тоже этотъ папа Павелъ,

А сколькихъ друзей онъ безъ куска оставилъ?

Онъ убилъ Спинолу, Медичи и Чезе,

Чтобъ отдать добро ихъ подлому Фарнезе.

Замки и дома онъ конфискуетъ, ибо —

Нужно подарить ихъ кардиналу Чибо.

Нѣту милосердья, нѣту въ людяхъ вѣры,

Всюду противъ Бога встали изувѣры.

Помощи не ждемъ мы. Гдѣ добыть намъ хлѣба?

Если ты, о, Боже, не сойдешь къ намъ съ неба,

Если ты, забывъ насъ, не уймешь ихъ болѣ,

Къ чорту обратимся всѣ мы поневолѣ.

Пасквино, впрочемъ, не ограничивался этимъ, онъ и прямо обращался къ римлянамъ.

— Вотъ это знаменитое воззваніе:

ПАСКВИНО — РИМЛЯНАМЪ.

Нашъ папа — книжниковъ и фарисеевъ царь, —

Апостола Петра какъ только скиптръ присвоилъ,

На мясо, хлѣбъ, вино — вмигъ цѣны онъ утроилъ

И, муча свой народъ, сквернитъ святой алтарь.

Чтобъ богатѣть могли его родня-евреи,

Позволилъ, чтобъ они насъ жалили, какъ змѣи.

Сталъ папа — палачемъ, вертепомъ — Ватиканъ.

А ты, великій Римъ, — порочнѣй и подлѣе

Раба послѣдняго. Поднять главы не смѣя,

Когда безчинствуетъ разнузданный тиранъ

Съ роднею жадною, ты проливаешь слезы, —

Не бросивъ имъ въ отвѣтъ ни брани, ни угрозы.

Скажи, народишко мнѣ жалкій, почему

Ты не рѣшаешься отмстить теперь ему?

Громадная историческая фигура Сикста V до сихъ поръ еще служитъ предметомъ ненависти для однихъ и идеаломъ государя для другихъ. Онъ былъ сыномъ крестьянина и въ дѣтствѣ насъ свиней, а сестра его мыла сукна. Какъ ни странно, но демократъ и даже плебей Пасквино, именно, на это и набросился тотчасъ по выборѣ новаго папы.

Марфоріо. Какъ тебѣ не стыдно таскать такую грязную рубаху? Ты точно угольщикъ въ ней.

Пасквино. А что же мнѣ дѣлать? Моя прачка стала принцессой!..

Сикстъ V не оставался въ долгу, онъ объявилъ, что, если авторъ явится къ нему, то папа даруетъ ему жизнь и, вмѣстѣ съ нею, кошелекъ съ 10,000 скуди. Юмористъ пожаловалъ на другой же день.

— Обѣщанное сдержу. Боже меня избави измѣнить моему слову. Получай 10,000 скуди и живи!.. Но я сдержу и то, чего не обѣщалъ: тебѣ сейчасъ отрубятъ руку, чтобы ты помнилъ впередъ и не пускался въ другой разъ на подобныя шутки.

Въ первый же день по своемъ избраніи, Сикстъ пригласилъ къ себѣ ужинать кардиналовъ Медичи, Рустикуччи, Эсте и Гизліери, которые, увѣренные Сикстомъ, что онъ будетъ царствовать по ихъ указаніямъ, содѣйствовали ему на конклавѣ. Эти господа явились съ восторгомъ и были крайне удивлены, когда папа началъ бесѣду съ того, какую великую милость и какое благодѣяніе оказалъ Христосъ, назначивъ папу намѣстникомъ своимъ на землѣ. И замѣтьте, — прибавилъ Сикстъ, — что сказалъ намъ Спаситель: ты есть Петръ — камень, на которомъ я утвержду церковь мою!

— О, какъ глубоки Божественныя велѣнія. Христосъ не хотѣлъ поставить на землѣ болѣе одного Петра, одного викарія (намѣстника), одного главы. Ему одному дана власть пасти свое стадо. Ты есть Петръ — т. е., ты, ты одинъ первосвященникъ. Тебѣ дамъ ключи царствія небеснаго. Ты одинъ, значитъ, можешь отпирать и запирать его по своему у смотрѣ нію. Тебѣ, одному тебѣ, даю власть поддерживать мою церковь и управлять ею. Ты, ты одинъ, мой намѣстникъ. Всѣ остальные — слуги твои.

Кардиналы пробовали вставить и свое словечко, но папа постоянно прерывалъ ихъ однимъ и тѣмъ же:

— Ни одна церковь не должна знать болѣе одного главы.

— Ваше святѣйшество нѣсколько разъ говорили на конклавѣ, что невозможно папѣ одному управлять церковью. А теперь мы слышимъ отъ васъ противоположное, — наконецъ удалось замѣтить кардиналу Рустикуччи.

— Правда, мы говорили это, потому что такъ думали прежде, а теперь мы перемѣнили наши мысли, и если бы даже мы тогда сказали какую-нибудь ложь по государственнымъ соображеніямъ, то намъ даровано достаточно власти, чтобы отпустить намъ всѣ грѣхи, содѣянные при подобныхъ обстоятельствахъ… Да, наконецъ, вы хотѣли сдѣлать меня папой въ вашихъ интересахъ? Ну, хорошо, теперь мы увѣдомляемъ васъ, что согласились сдѣлаться имъ въ интересахъ нашихъ и св. церкви!

Нѣсколько дней спустя, Марфоріо ужь спрашивалъ у Пасквино.

— Куда ты, мой другъ, бѣжишь и что у тебя на блюдѣ?

— Спѣшу доставить эти зубочистки кардиналамъ Медичи, Рустикуччи и Гизліери. Они очень въ нихъ нуждаются.

Но, уже немного спустя, когда и безъ того невозможныя пошлины были еще увеличены Сикстомъ V, тотъ же Марфоріо опять спрашиваетъ у Пасквино:

— Что ты сушишь Пасквино въ этотъ часъ?

— Развѣ ноевидишь? — рубашку.

— Подождалъ бы до завтрашняго утра.

— Нельзя. Завтра уже, пожалуй, мнѣ придется оплатить пошлинами каждый солнечный лучъ.

Еще черезъ мѣеяцъ:

Марфоріо: Пасквино, что нынче стоитъ епископство?

Пасквино: Только одинъ Юліо (giulio — пять сольди — двадцать-пять сантимовъ).

Дѣло въ томъ, что Феличе Перетти былъ долженъ одному сапожнику въ Мачоратѣ — пять сольди (giulio). Перетти, ставъ Сикстомъ V, вспомнилъ объ этомъ и, тотчасъ же уплативъ долгъ, въ знакѣ благодарности, назначилъ сапожничьяго сына епископомъ.

Сикстъ, вообще, не церемонился ни съ кѣмъ. Испанскій дворянинъ, получившій въ Базиликѣ отъ швейцарца ударъ алебарды, такъ хватилъ его палкою по головѣ, что тотъ умеръ на мѣстѣ. Сикстъ приказалъ повѣсить его утромъ. Посланникъ испанскій съ четырьмя кардиналами напрасно хлопотали о замѣнѣ висѣлицы плахой. Для дворянина гораздо почетнѣе умереть подъ топоромъ. Сикстъ отвѣтилъ:

— Будетъ повѣшенъ!..

Висѣлицу поставили подъ его окнами. Глядя на казнь, его святѣйшество приказалъ слугамъ скорѣе подать ему ѣсть, говоря, что этотъ актъ справедливости Фарнезе построили изъ камня, взятаго изъ Колизея". "Не всякій песъ, отъѣвшій хвостъ у льва, самъ становится львомъ, " — говоритъ по этому случаю Пасквино. «Въ трупѣ героя — иной разъ копаются навозные жуки» — написалъ онъ на Фарнезскомъ дворцѣ. Въ 1642 году Урбанъ VIII обнародовалъ буллу, запрещавшую, подъ страхомъ лишенія причастія, употребленіе табаку въ церкви — подъ какимъ бы то ни было видомъ, для куренія или нюханія, все равно. Пасквино тотчасъ же отозвался на это… «Ты хочешь — написалъ онъ — заставить почувствовать свою власть; даже листокъ, несущійся по произволу вѣтра, ты овладѣваешь имъ вмѣстѣ съ высохшимъ стеблемъ»… Почему-то это очень понравилось папѣ, и онъ назначилъ пятьсотъ скуди автору, если онъ явится. Пасквино утромъ заявилъ: «Дай 500 скуди Іову, потому что ты найдешь эти слова въ 25 стихѣ XIII главы книги Іова». Разореніе Рима все шло тѣмъ же порядкомъ, и въ отвѣтъ воображаемому нищему, попросившему у него милостыню портной импровизировалъ:

Увы! въ карманѣ — ни кватрино,

Все отнялъ жадный Барберино.

«Монахи, священники и куры — никогда не бываютъ сыты», — замѣчаетъ онъ въ другой разъ.

Сравнительно съ другими, всего благодушнѣе относился остроумный портной въ Иннокентію X. Этотъ папа, царствіе ему небесное, отличался крайнимъ невѣжествомъ, что заставляло его «любить болѣе Олимпію, чѣмъ Олимпъ». Вдова его брата, Олимпія Мальданини Памфили имѣла на него громадное вліяніе.

Марфоріо. Эй, Пасквино, ты изъ Ватикана?

Пасквино. Да.

Марфоріо. Что-же, видѣлъ папу?

Пасквино. Незачѣмъ! Я видѣлъ синьору Олимпію.

Урбанъ VIII не сдѣлалъ ни добра, ни зла, потому что, вообще, ничего не дѣлалъ и, находясь подъ башмакомъ Олимпіи, принесъ ей въ жертву и свое достоинство, и свою власть. Вѣроятно, отчасти по ея совѣтамъ, новый папа началъ съ того, что выгналъ изъ Рима Барберини, которому онъ обязанъ былъ своимъ избраніемъ. У этой- фамиліи въ гербѣ были пчелы и, вотъ, тотчасъ-же является новая эпиграмма Пасквино.

Марфоріо. Пасквино, что за человѣкъ новый папа?

Пасквино. Онъ не человѣкъ, а хлопушка (scacciuinosche)^[2].

Не успѣлъ воцариться Александръ VII, какъ Риму опять пришлось очень жутко. Пасквино, разумѣется, не могъ остаться равнодушнымъ свидѣтелемъ всего совершавшагося, и на вопросъ Марфоріо: Не можешь-ли сказать мнѣ, — ты вѣдь все знаешь, — что значитъ гора, дерево и возбудилъ въ немъ сильный аппетитъ. Разумѣется, невѣдомые юмористы сейчасъ-же отозвались на это.

Марфоріо. Куда ты тащишь, Пасквино, — это блюдо? (съ веревками, бичами, цѣпями и колесами).

Пасквино. Несу святому отцу рагу для возбужденія аппетита.

Бывшій свинопасъ оказывался иногда столь-же остроумнымъ, какъ и Шекспировскій могильщикъ.

Разъ явилась къ нему прелестная римлянка и, упавъ къ его ногамъ, умоляла даровать жизнь ея мужу, осужденному за убійство.

— Очень сожалѣю, добрая моя синьора, но я уже далъ слово другой синьорѣ — «Справедливости», что я ее возвращу въ Римъ, и не могу нарушить своего обѣщанія.

Пасквино отозвался тотчасъ-же:

— Бѣдная госпожа Справедливость!.. Она совсѣмъ затеряется въ городѣ, столь для нея новомъ, какъ великій Римъ.

Quod non fecenmt barbari — fererunt Barberini! Кардиналъ Барберини, взошедшій на папскій престолъ подъ именемъ Урбана VIII, несмотря на свои обѣщанія служить исключительно церкви и уничтожить деспотизмъ, войдя во вкусъ — тотчасъ-же по-фамусовски началъ стараться, гдѣ можно было, услужить родному человѣчку. Извѣстно, что онъ содралъ бронзу съ потолка Пантеона. Итальянскій юмористъ того времени говоритъ, что онъ былъ «не первымъ осломъ въ этомъ отношеніи», ранѣе его еще палаццо звѣзда, изображенныя въ гербѣ же (изъ котораго былъ новый папа отвѣтилъ:

— Гора — это Голгоѳа, на которой Риму суждено претерпѣть страданія и на которой палачи раздѣлятъ его имущество и одежды, дерево — это древо креста, но Христова, но злаго разбойника, на которомъ деспотизмъ папы пригвоздилъ народъ римскій. А звѣзда — комета, предвѣщающая разрушеніе города.

Этотъ папа, впрочемъ, только писалъ стихи, да ревностно учреждалъ конгрегаціи, такъ что во время столкновенія съ Франціей, кончившагося, впрочемъ, мирно, Пасквино разразился слѣдующей эпиграммой:

Марфоріо:

Подымаются галлы грозные! —

Что мы противу этой націи

О, Пасквино — другъ, можемъ выставить?

Пасквино:

— "Конгрегаціи, конгрегаціи!..

Александръ VII воздвигнулъ храмъ della Расо — мира. Передъ нимъ построили тріумфальную арку, на которой красовалась надпись: «Orietur in diebus nostris Justitia et abimdantia pacis» — т. e. «нынѣ возрождаются справедливость и благосостояніе міра». Когда пана пріѣхалъ освятить церковь, придворные ему указали на эту надпись. Представьте себѣ бѣшенство папы, когда онъ прочелъ вмѣсто Огіоtur — Morictur, т. е. умираютъ… Оказалось, какимъ то чудеснымъ способомъ Пасквино успѣлъ прибавить только одну букву M, — измѣнивъ, такимъ образомъ, въ противоположномъ смыслѣ всю надпись.

Послѣ смерти Александра VII:

Марфоріо. Пасквино, что онъ говорилъ въ послѣднія минуты?

Пасквино. Пространно о себѣ, много о своихъ родныхъ, довольно о государяхъ, такъ себѣ о кардиналахъ, мало о церкви и ни слова о Богѣ!

Папы, разумѣется, не оставались въ долгу и, при случаѣ, давали себя знать неумѣвшимъ спрятать концовъ авторамъ. Кого находили убитымъ, отравленнымъ, зарѣзаннымъ, утопленнымъ въ Тибрѣ, кого вѣшали офиціально, если было основаніе судить его. Случалось, что въ сочиненіи такихъ эпиграммъ оказывались виноватыми князья и графы. Если они были богаты, имъ удавалось спастись и отдѣлаться изгнаніемъ, если нѣтъ то съ ними тоже не церемонились. Герцога, Ферраро, повиннаго въ очень остроумномъ описаніи любовныхъ похожденій папы, святой отецъ пригласилъ къ себѣ и, вмѣстѣ съ десертомъ, заставилъ его принять яду. Какъ видите, тогда не шутили, — но, разумѣется, не такимъ путемъ могли положить конецъ «сатирѣ улицы, и пощади». Сегодня вѣшали одного, завтра являлась новая надпись о томъ, какъ папа покровительствуетъ искусству и какое «высокое положеніе занимаютъ при немъ поэты и юмористы», а послѣзавтра невидимый Пасквино, точно у него была тысяча рукъ, расклеивалъ разныя эпиграммы и сатиры на всѣхъ углахъ, статуяхъ и колоннахъ вѣчнаго города.

Когда Климентъ IX поднялъ вопросъ о томъ, какъ заставить замолчать непрошенныхъ цензоровъ его образа жизни и неутомимыхъ обличителей его министровъ, — тотчасъ же Пасквино преподалъ ему на этотъ счетъ весьма спасительный совѣтъ:

Какъ цѣлый Римъ, ты хочешь знать,

Заставить можно замолчать?

Будь хоть сторукимъ налагаемъ —

Топоръ иль петля не причемъ.

Пусть будетъ жизнь твоя чиста —

Не забывай завѣтъ Христа,

За правду стой, люби нашъ Римъ —

И всѣ мы разомъ замолчимъ!..

Но молчать имъ не приходилось долго — послѣдніе отголоски Пасквино слышались еще недавно, хотя они были уже далеки отъ прежняго ожесточенія и злобы. Такъ, когда разразилась революція въ Парижѣ въ 1880 году, Марфоріо опять спросилъ Пасквино:

Возстала Галлія — носительница свѣта,

Хотѣлъ бы я узнать, что Пій восьмой намъ скажетъ?

Пасквино:

Любой школяръ тебѣ — священный текстъ на это:

«Когда запѣлъ пѣтухъ, заплакалъ Петръ», — укажетъ.

Вся соль здѣсь въ томъ, что пѣтухъ по-итальянски gallo.

При Піѣ девятомъ очень рѣдко просыпался Пасквино. Старикъ усталъ, нѣсколько сотъ лѣтъ вѣрой и правдой прослужилъ своему родному городу; да и остроумія у него прежняго уже не было. Отъ дряхлости, вѣроятно, онъ потерялъ всѣ свои зубы. Когда Мастаи обманулъ общее ожиданіе — Пасквино откликнулся:

Мои милые либеральчики

Оближите себѣ пальчики:

Пій девятый — іезуитъ!

Но это былъ уже не тотъ неукротимый портной, смѣхъ котораго заставлялъ дрожать дворцы римской знати и стѣны Ватикана. У него явилось множество болѣе молодыхъ, сильныхъ и остроумныхъ конкурентовъ. Рядомъ возникла юмористическая печать, и римскія уста уже не нуждались въ безносыхъ мраморныхъ статуяхъ, чтобы наклеивать ярлыки на подходящіе лбы. Послѣднія вспышки Пасквино — еще были довольно удачны, когда Наполеонъ сталъ сажать повсюду королей. Одновременно съ этимъ вздорожало оливковое масло, и вотъ проснувшійся старичина Пасквино кричитъ въ Капитолій такому-же дряхлому своему собесѣднику.

— Эй, Марфоріо — ты знаешь-ли, что масло вздорожало?

— Почему?

— Нѣтъ его больше. Наполеонъ израсходовалъ все…

— На что?

— Мазалъ королей и жарилъ республики!

И потомъ, во время занятія Рима французами въ 1810 году, обезпокоенный непривычнымъ шумомъ Марфоріо спрашиваетъ у пріятеля:

— Правда ли, что всѣ французы воры?

— Всѣ? — нѣтъ, но buona-parte (большая часть).

Немного спустя было приклеено четырехстишіе на старую, хотя, въ этомъ отношеніи, вѣчно новую тему:

Одинъ туристъ спросилъ швейцарца-капитана:

— Мнѣ кажется, Святой Отецъ глядитъ изъ Ватикана?

И тотчасъ, посмотрѣвъ, отвѣтилъ молодецъ:

— Нѣтъ, не святой, но правы вы — отецъ!

Старикъ, наконецъ, умеръ, но, очевидно, въ этомъ портняжкѣ было что-то чудесное.

Не прошло нѣсколькихъ лѣтъ, какъ онъ воскресъ, въ видѣ большаго юмористическаго журнала, посвященнаго политическимъ вопросамъ. "Pasquino " издается теперь въ Римѣ и пользуется большимъ успѣхомъ. Нужно только сказать, что въ новомъ своемъ воплощеніи знаменитый швецъ, во-первыхъ, научился прилично выражаться, а во вторыхъ, потерявъ свою старую злобу, сумѣлъ вернуть прежнео остроуміе. Редактора и сотрудниковъ его не вѣшаютъ, не заточаютъ, не рубятъ имъ головъ и не выдаютъ кошельковъ съ золотыми скуди, но на барьеръ вызываютъ ихъ часто, и они вовсе не прочь соскочить со страницъ своего журнала, встрѣтиться лицомъ къ лицу съ отмѣченнымъ ими субъектомъ. Въ Италіи юмористъ долженъ отлично стрѣлять и хорошо владѣть шпагой. Отказаться отъ дуэли здѣсь нельзя — и журналистъ, который на своемъ знамени поставилъ непримиримую ненависть къ дуэлямъ, какъ къ наслѣдію средневѣковыхъ предразсудковъ, — самъ дрался девять разъ (мы говоримъ о редакторѣ «Il Secolo»). Еще на этихъ дняхъ, въ Миланѣ, редактору журнала «Guerin Mesquino» пришлось въ одинъ день выдержать два поединка, а сегодня вашъ покорнѣйшій слуга видѣлъ его спокойно прохаживающимся по Corso Vittorio Emmanuele.

Въ заключеніе привожу четырехстишіе моего пріятеля Феррари:

Юмористъ теперь съ отвагой

Коротко знакомъ;

Онъ перомъ разитъ, какъ шпагой, —

Шпагой — какъ перомъ!

МЕЦЕНАТЪ.

I.

Флорентійскій поѣздъ тихо подходилъ къ Риму. Древнія стѣны вѣчнаго города и отдѣльно стоящія средневѣковыя башни мелькали по сторонамъ. Вдали рисовалось марево дворцовъ и храмовъ съ колоссальнымъ куполомъ св. Петра, царившимъ надъ ними, съ развалинами Палатина на холмахъ, охватывавшихъ городъ справа, съ сквозными арками Колизея. Въ вагонѣ перваго класса — сладко спалъ толстый тщательно выбритый путешественникъ, голова, руки и ноги котораго оказались совершенно лишними придатками къ громадному животу, стянутому желтымъ жилетомъ, отъ движенія вагона колыхавшемуся во всѣ стороны. На затылкѣ у него чуть не падала Богъ вѣдаетъ какъ прилѣпившаяся дорожная шапочка. На жирныхъ и сплывшихся пальцахъ короткихъ рукъ блестѣли крупные изумруды и чистѣйшей воды брильянты, въ который разъ уже заставлявшіе весьма аппетитно поглядывать на толстяка красивую и свѣжую француженку, помѣщавшуюся напротивъ. Теперь она, впрочемъ, не отводила глазъ отъ окна. Зеленая Кампанья окончилась — поѣздъ оставилъ позади римскія стѣны. Кругомъ высились однообразные дома съ зелеными жалюзи и безчисленными сквозными, къ каждому окну примостившимися балконами. Въ глубинѣ улицы показывались то древнія колонны, то остовъ развалинъ. Вонъ вдали башня Нерона выдвинулась и спряталась опять… Француженкѣ жаль стало спавшаго путешественника. Для него совсѣмъ, пожалуй, пропадутъ первыя впечатлѣнія Рима.

— Monsieur, monsieur…-- Позвала она его.

— А?.. — Съ усиліемъ раскрылъ онъ глаза и уставился на нее совсѣмъ ослѣпшими отъ сна глазами.

— Мы пріѣзжаемъ… Вотъ Римъ уже.

— А чортъ его дери! — Отвѣтилъ толстякъ по-русски, но съ такой понятной интонаціей, что дама покраснѣла и перешла къ слѣдующему окну.

— Что вашъ сосѣдъ? — Обратился къ ней итальянецъ, сидѣвшій тамъ, вѣжливо приподымая шляпу.

— Чудовище какое-то и бормочетъ на неизвѣстномъ языкѣ.

— Гидъ говоритъ, что онъ русскій.

— Не можетъ быть. Русскіе всѣ очень вѣжливы и хорошо воспитаны.

Вагонъ сталъ замедлять движеніе. Поѣздъ подходилъ къ платформѣ.

— Слышите? — улыбнулась француженка.

Точно воспользовавшись сравнительною тишиною, чудовище захрапѣло во всю, да такъ громко, съ такими модуляціями свиста, трубныхъ звуковъ, скрипѣнія колесъ, что всѣ, находившіеся около, расхохотались отъ души. Кондукторъ, наскоро отбиравшій билеты, подошелъ къ путешественнику и попробовалъ, было, растолкать его — не тутъ-то было. Къ счастію, онъ замѣтилъ билетъ, торчавшій изъ боковаго кармана, и безъ церемоніи вынулъ его. На станціи послышались звонки — факкино стремглавъ влетѣлъ сюда и давай вытаскивать пассажирскія вещи. Толстякъ не просыпался. Длинный и худой, вертлявый, какъ глистъ, проводникъ, очевидно, нанятый на всю поѣздку форестьеромъ, вскочилъ въ вагонъ…

— Eccelenza… Eccelenza — сталъ онъ расталкивать спавшаго.

Но тотъ пустилъ носомъ такую необыкновенно тонкую ноту, что бывшій около смуглый итальянецъ сейчасъ же опредѣлилъ ее.

— Верхнее до взялъ, бестія! Кабы у него горло было такое, какъ носъ, большую карьеру могъ-бы онъ сдѣлать у насъ!

— Синьоръ принчипе? — безнадежно продолжалъ изводить себя гидъ. — Сейчасъ вагонъ отцѣпятъ.

— Ну, и пускай! — Открылъ туристъ отяжелѣвшія вѣки. — Мнѣ-то что?

— Вѣдь мы уже пріѣхали… ваша свѣтлость…

— Куда? — изумился толстякъ, мало-по-малу получая сознаніе окружающей его обстановки.

— Въ Римъ.

— Ну?… Подыми-ко меня… Вотъ такъ… Живо мнѣ зельтерской воды!…

Гидъ бросился къ дорожному мѣшку, торчавшему на верхней сѣткѣ, открылъ его, отвернулъ механизмъ, задерживавшій въ бутылкѣ пробку, пустилъ ее въ окно въ проходившаго мимо факкино и побѣдоносно заткнулъ горлышко пальцемъ. Толстякъ жадно выпилъ тепловатую жидкость.

— Comme il fait chaud! — вздохнулъ онъ. — Бери-ка вещи. Шарманщикъ!.. Куда теперь?

— Въ отель Квириналъ, эччеленца. Тамъ всѣ коронованныя особы останавливаются.

— Это мнѣ все равно… Какъ кормятъ, вотъ что ты скажи?

— Какъ въ раю! — восхитился гидъ.

— Ну, у тебя вездѣ рай! гдѣ макароны есть… Эхъ вы — пустозвоны! — Закончилъ онъ по-русски и поплелся за проводникомъ. — Вещи и самъ въ омнибусъ, а для меня коляску. Слышишь!…

Внизу — въ громадныхъ подъѣздахъ Hôtel Quirinal уже кипѣла сумасшедшая дѣятельность. Народа пріѣхала масса. Смуглые «камергеры» бѣгали по лѣстницамъ, сбивая съ ногъ одинъ другого. Швейцаръ снизу кричалъ имъ что-то, синьоръ-диретторе — распредѣлялъ путешественниковъ по различнымъ номерамъ; другой величественный синьоръ, называвшійся министромъ, командовалъ черноглазыми факкино, вносившими багажъ. Подъемная машина работала во всю, подымая на верхъ цѣлые косяки англичанокъ съ ихъ чадами и домочадцами, кокетливыхъ американокъ, грузныхъ падре, явившихся сюда для поклоненія папѣ и исключительно останавливавшихся въ этой клерикальной гостиницѣ. Наконецъ подкатила коляска съ русскимъ путешественникомъ. Толстое чрево въ желтомъ жилетѣ вынули изъ нея и внесли почтительно въ пріемную. Форестьеръ, тяжело дыша, остановился…

— Номеръ угодно синьору иль-конте?.. Графу — аппартаменты требуются? — встрѣтилъ его «министръ»…-- Королевскій номеръ для принчипе, — разсыпался съ другой стороны "direttore ". — Настоящій королевскій номеръ?

— Зельтерской води… скорѣе! — задыхался предметъ этихъ заботливыхъ стараній…-- Сажайте меня въ машину… Невозможно…

Его покойно усадили и подняли. Когда «ассансеръ» спустился опятъ, туда вскочила было чахоточная англичанка съ золотушными глазами, но сейчасъ же отшатнулась назадъ съ криками ужаса.

— Что такое, что случилось?

— Трупъ! — орала она.

Прислуга бросилась туда — на диванчикѣ лежалъ только что пріѣхавшій толстякъ. Его кое-какъ растолкали. Оказалось, что въ то время, какъ машина поднималась, онъ благополучно заснулъ, пропустивъ свой этажъ и спустился посему обратно. Къ нему, въ предупрежденіе вторичнаго подобнаго случая, посадили лакея. Воздухоплаваніе на сей разъ совершилось благополучно, и форестьеръ достигъ «королевскаго аппартамента». Комнаты были, дѣйствительно, роскошны. Толстякъ подошелъ прежде всего къ кровати и ее освидѣтельствовалъ. Потомъ обернулся къ лакею.

— Льду поскорѣе и побольше. И воды — облиться мнѣ.

Возлѣ была туалетная комната, гдѣ оказалось возможнымъ совершить эту операцію. Лакей стремглавъ сбѣжалъ внизъ и, когда онъ вернулся чрезъ нѣсколько минутъ — «форестьере» былъ уже готовъ. Онъ стоялъ посреди комнаты голый, въ позѣ Геркулеса фарнезскаго.

— Воды!..

Его отвели въ сообщавшуюся съ его спальнею туалетную и начали обливать ледяною водою. Толстякъ только фыркалъ, какъ бегемотъ, похлопывая себя по колыхавшемуся во всѣ стороны животу, крякая по утиному и только, когда ужъ очень пронималъ его холодъ, онъ присѣдалъ на корточки. Лакей едва удерживался отъ хохота…

— Разотри!

И толстякъ легъ на диванъ. Камерьеръ безпрекословно захватилъ въ обѣ руки мягкія щетки и давай терзать чудище. Совершенно удовольствовавшись этимъ, толстякъ едва имѣлъ силы перебраться на постель и, не успѣлъ лакей обернуться, какъ тотъ уже во всей своей невинности храпѣлъ, завѣсившись отовсюду густымъ пологомъ.

— Синьоръ… Ваша свѣтлость… Надо записать свое имя…-- Безнадежно хлопоталъ около камерьеръ, но храпъ лежавшаго только усиливался. На счастье явился съ желѣзной дороги гидъ съ массою ящиковъ, чемодановъ, сакъ-вояжей.

— Пріѣхалъ сюда русскій князь?

— Какой? — никакого князя не было.

— Толстый такой. Въ желтомъ жилетѣ.

Лакеи расхохотались.

— Ты, Карлино, куда его везешь. На ярмарку въ Неаполь показывать?

— Или сюда въ зоологическій садъ?

— Съ ума вы сошли, bestii е canaglii, знаете ли, кто это?

— Кто? — присмирѣли лакеи.

— Милліонеръ, дважды милліонеръ, трижды милліонеръ. Онъ каждый мѣсяцъ тратитъ милліонъ… два милліона, три милліона. Всякую дрянь покупаетъ, что ему ни принесутъ, и за все золотомъ платитъ сейчасъ же. Дураки вы эдакіе — я къ вамъ золотой рудникъ привезъ, а вы о зоологическомъ садѣ.

— Синьоръ Карлино! — Мгновенно кинулись къ нему съ величайшимъ уваженіемъ и министръ, и директоръ. — Синьоръ Карлино, не обращайте вниманія на нихъ. Но угодно ли вамъ стаканчикъ вермуту и закусить съ дороги… Мы вамъ такую комнатку дадимъ…

— То-то! — успокоивался гидъ.

— Какъ записать его? — подошелъ съ книгой министръ.

Проводникъ вынулъ карточку своего барина и подалъ. На ней значилось: Петръ Павловичъ Бутонъ изъ Петербурга… Г. Бутона немедленно занесли на доску и въ книгу отеля.

II.
Что слава — звукъ пустой!

Черезъ день послѣ своего пріѣзда въ Римъ, Бутонъ еще прохлаждался въ постели, изображая классическаго Силена, но безъ винограднаго листка, когда къ нему постучались. Толстякъ даже и не подумалъ одѣться…

— Avanti! — крикнулъ онъ, и въ комнату какъ угорѣлый влетѣлъ его гидъ. На сей разъ — онъ держалъ въ рукахъ цѣлую пачку газетъ и большой букетъ изъ чайныхъ розъ. Тонкое благоуханіе ихъ разлилось въ жаркомъ воздухѣ. Даже бегемотъ прищурился и потянулъ въ себя этотъ нѣжный, ни съ чѣмъ не сравнимый ароматъ..

— Молодецъ! — похвалилъ онъ проводника…-- молодецъ!.. Старайся!.. Потомъ Бутону вдругъ пришла блестящая мысль въ голову. — Поди-ка возьми воды со льдомъ внизу…

Приказаніе его было исполнено. Петръ Павловичъ вскочилъ въ чемъ былъ и приказалъ, помочивъ въ этой водѣ букетъ, помахать на себя. «Это меня освѣжитъ», объяснялъ онъ столь странное требованіе; но гиду не надо было этихъ объясненій. Если бы ему «форестьеръ» велѣлъ ходить на головѣ, кричать пѣтухомъ, кудахтать курицей — онъ только всѣ эти «удовольствія» приписалъ бы къ счету и ничего болѣе. Извѣстная вещь, что «форестьеры» вообще народъ странный, но они богаты, а кто хорошо платитъ — тотъ имѣетъ право капризничать и выдумывать, что ему угодно. Новый родъ Зевсова дождя, осыпавшаго его съ чудныхъ лепестковъ благоухавшихъ розъ, до того понравился толстяку, что тотъ даже жмуриться началъ. Потомъ велѣлъ тому же гиду опустить розы въ воду и поставить на окно… Черезъ полчаса онъ былъ уже одѣтъ.

— Ну, что новаго?

— Пріѣздъ вашей свѣтлости надѣлалъ здѣсь большого шума.

— Почему же они узнали?

— Какъ всегда!.. — Скромно улыбнулся гидъ. — Я объѣхалъ редакціи, ну, тамъ заплатилъ, что слѣдовало. Счетъ получите въ концѣ недѣли… Они и напечатали, что знаменитый русскій меценатъ, которому итальянское искусство обязано такъ много… Вотъ, если хотите — я прочту вамъ. Что будетъ вашей высокой милости непонятно — скажите. Я переведу.

— Валяй! — поощрялъ его Бутонъ. — Люблю publicité. Мы вѣдь — Бутоны — французскаго происхожденія. Изъ эмигрантовъ еще при Людовикахъ!.. Какъ подлецы гильотину воздвигли, ну и мы сейчасъ вонъ!

Газеты единогласно свидѣтельствовали, что наконецъ-то Римъ въ своихъ древнихъ стѣнахъ удостоился узрѣть великаго (eminente) покровителя искусствъ, передъ щедростью и тонкимъ пониманіемъ котораго спасовалъ бы даже и Меценатъ. Затѣмъ пространно говорилось о милліонахъ «rublo», которые щедро сыпались изо всѣхъ кармановъ русскаго Ротшильда. Одинъ изъ репортеровъ прибавилъ, что древніе знали одинъ только рогъ изобилія, а у signora Butono ихъ шесть по числу кармановъ. Иллюстрированная газета присовокупила къ этому обѣщаніе помѣстить на своихъ страницахъ въ самомъ непродолжительномъ времени — портретъ знаменитаго чужестранца, имя котораго будетъ славно въ наукѣ…

— И чудесно! — похвалилъ современный меценатъ. — И чудесно…

Всѣ замѣтки оканчивались указаніемъ, что всякаго рода дѣла съ меценатомъ ведетъ его секретарь Джузопе Карлино.

— Какъ, секретарь?..

— Это, ваша свѣтлость, будетъ гораздо важнѣе… Всѣ знаменитые иностранцы путешествуютъ съ секретарями. Лордъ Браксибургъ, графъ де-Розіе Пуарсонъ, принчипе Піедимонте. Всѣ, всѣ… И почему же ему, Карлино, не быть секретаремъ. Онъ говоритъ на шести языкахъ, слава Богу, видѣлъ свѣтъ и умѣетъ отличить настоящее золото отъ фальшиваго, — закончилъ гидъ низко кланяясь въ сторону къ толстяку и — такимъ образомъ, давая ему понять, что настоящее золото именно онъ и есть.

— Ну, чортъ съ тобой… Называйся, какъ хочешь. А теперь всѣ эти статьи то — вырѣжи и наклей на бумагу… Утру-то нашимъ носы! — мелькнуло у него въ головѣ. — Пускай-ка — попробуютъ такъ, какъ я. А то говорили у насъ въ интендантствѣ — Бутонъ пустой человѣкъ! Вотъ тебѣ и пустой…

Окончивъ съ заданной ему работой, синьоръ Карлино попросилъ позволенія удалиться на нѣсколько минутъ внизъ. По мѣрѣ того, какъ онъ спускался съ лѣстницы, видъ его дѣлался горделивѣе, а внизу онъ такимъ пѣтухомъ задралъ носъ кверху, что только что было приготовившійся потрепать его по плечу портье — разинулъ ротъ, — да такъ и остался съ приподнятой рукой…

— Эй!.. Джузеппе, — обратился къ нему Карлино…-- Художники были?

— И теперь ждутъ!..

— Гдѣ?

— Въ «salon de lecture»…

— И много ихъ?

— Пока набѣжало трое.

— Скажите имъ, что господинъ секретарь готовъ ихъ принять у себя черезъ нѣсколько минутъ.

— Какой секретарь? — еще болѣе изумился портье.

— Какъ какой… Я!.. — И онъ окончательно встопорщилъ свои крылья.

Портье смотрѣлъ, смотрѣлъ и отвернулся. Фыркнулъ его помощникъ… Фыркнулъ лакей, стоявшій на лѣстницѣ… Въ заключеніе расхохотался и самъ Карлино.

— Это что же значитъ такое? — Хлопнулъ его по животу directore.

— Ничего… Sono secretario, только и всего… До сихъ поръ былъ гидомъ, а теперь секретарь. — И онъ снова распустилъ павлиній хвостъ.

— Ну, а плата-то теперь?

— Плату я удваиваю. Нельзя же секретарю платить, какъ гиду. И комнату вы мнѣ теперь отведите лучше — и въ счетъ ему ставьте больше. Этотъ, вѣдь, теленокъ, ничего не понимаетъ… Счетъ-то я повѣряю, никто другой… Ну, вы, разумѣется, понимаете, за «protogione» — пополамъ? И онъ скосилъ глаза, такъ что вся его физіономія приняла необыкновенно хитрый видъ.

— Еще бы! Слава Богу, знаемъ.

— Ну, теперь, пойдите и доложите господамъ художникамъ, что господинъ секретарь проситъ ихъ къ себѣ.

Гидъ вошелъ въ свой номеръ и развалился на диванѣ, дали сапоги снялъ и остался въ однихъ чулкахъ, почему-то это казалось ему необыкновенно изящнымъ и величественнымъ. Чулки были грязные. Въ дверь къ нему стукнули, и вслѣдъ затѣмъ въ комнату вошло три необыковенно волосатыхъ посѣтителя со свертками подъ мышкой… Гидъ имъ кивнулъ головой.

— Художники?..

— Да, синьоръ секретарь. Мы прочли, что знаменитый русскій меценатъ…

— Та, та… та… хорошо, хорошо… Для васъ меценатъ, а для меня корова. Я ее дою, понимаете, я!.. И я же ѣзжу на ней, на этой коровѣ. Что я скажу, то и будетъ.

На лицахъ у художниковъ разлилось умиленіе.

— Я напишу вашъ портретъ, синьоръ секретарь…-- Выскочилъ первый.

— И я тоже!.. Вы такой оригинальный типъ…-- Вставилъ другой.

— Это сдѣлаетъ большой фуроръ на выставкѣ.

Карлино, очевидно, польщенный, задралъ ноги еще выше и вставилъ пальцы въ проймы жилета.

— Видите-ли, я готовъ поощрить васъ… Если мой портретъ можетъ что-нибудь придавить къ вашей славѣ — отчего же!.. Я всегда покровительствовалъ бѣднымъ живописцамъ и, могу сказать, сдѣлалъ очень многихъ изъ нихъ счастливыми… Но я всегда былъ жертвою людской неблагодарности! — вздохнулъ Карлино.

— Неужели нашлись такія низкія души!..

— О, да!.. Ну, что вы тамъ принесли съ собою, — кивнулъ онъ на свертки, бывшіе у нихъ подъ мышками.

Художники мигомъ развернули свои полотна.

— Этотъ вечеръ мнѣ не совсѣмъ нравится… Если бы вотъ на той башнѣ сдѣлать балконъ и посадить на него даму, э?.. Какъ вы думаете?.. Впрочемъ, моя корова все возьметъ… Это я такъ только даю вамъ указаніе на будущее время… Вотъ эта картина ничего. Онъ любитъ голыхъ женщинъ. Только если бы вы ее повернули сюда вотъ немножко — больше видно было бы и круглѣй бы вышло! Вѣдь это даже удивительно. Вы вотъ художники, а такихъ простыхъ вещей но понимаете. Для чего голая женщина — чтобы всѣ видѣли! Значитъ, чѣмъ больше видно, тѣмъ лучше. И, право, какъ вы не додумаетесь — надо на одной и той же картинѣ нарисовать ее два раза. Съ одной стороны и съ другой стороны. Тогда все будетъ ясно — и никакихъ секретовъ!.. И цѣна была бы двойная… А это у васъ что?

— Видъ Неаполя, превосходный видъ Неаполя!.. Единственный видъ Неаполя!..

— Помилуйте, у насъ уже семнадцать Неаполей есть — и розовые, и желтые, и красные. И вечеромъ, и утромъ, и ночью. Нельзя же все одинъ Неаполь.

Физіономія художника вытянулась.

— Развѣ вотъ что…-- Рѣшилъ гидъ. — Собственно говоря, отчего бы мнѣ и не оказать вамъ своего покровительства. Русскіе всѣ глупы. Скажемъ, что это, ну, Палермо, что ли… Или вотъ что — отчего не быть другому Неаполю? Гдѣ-нибудь въ Африкѣ, а?.. Куда наши за кораллами ѣздятъ.

— Нельзя! — уныло проговорилъ художникъ. — Неаполь одинъ.

— Пускай онъ будетъ одинъ, но у насъ ихъ окажется два.

— Пойметъ!.. А вотъ что… Развѣ ему сказать… Ваша синьорія все, что скажетъ, онъ всему повѣритъ… Вѣдь вы давно извѣстный, ловкій и умный человѣкъ… На вашемъ мѣстѣ другой бы ничего не могъ… А вы дѣлаете карьеру…

Гидъ совсѣмъ просіялъ.

— Окажемъ, — рѣшилъ пейзажистъ, — что это Неаполь историческій, какимъ онъ былъ двѣсти лѣтъ назадъ и что принадлежитъ онъ кисти Leone di Salerno!.. Ессо!.. А я только реставрировалъ…

— Баста!… Довольно, я понялъ все!.. Такъ и будетъ.

— Полотно только новое…-- Замѣтилъ одинъ.

— А вы думаете, много онъ понимаетъ, что новое, что старое? Вы, посмотрите, сколько онъ простыхъ камней домой везетъ — домъ выстроить можно… Принесутъ ему камень, говорятъ, Марій на немъ сидѣлъ, онъ сейчасъ — золотой; другой показываютъ — здѣсь, говорятъ, вотъ слѣды отъ слезъ королевы Джованны. Онъ — другой золотой… Пять сундуковъ съ камнями отослалъ къ себѣ въ Россію. Камней, видите, у нихъ мало! Наклеитъ бумажку съ описаніемъ и радуется!

Художники засмѣялись. Въ это время послышался еще стукъ въ двери. Новый пейзажистъ явился. На зеленомъ фонѣ было написано большое красное яблоко.

— Что это?

— Это туча при вечернемъ освѣщеніи… Сюда падаютъ лучи солнца, и она принимаетъ ихъ колоритъ.

— А я думалъ яблоко!.. — простодушно замѣтилъ secretario. — Ну, да все равно, давайте сюда… Но помните — всѣ вы здѣсь, что я скажу вамъ. Мы эти яблоки купимъ… Но — половина моя… Слышите-ли?.. И еще если нарисуете яблоко — и еще купимъ!..

Не успѣлъ онъ окончить этой сентенціи, какъ въ комнату ввалились разомъ двое живоппецевъ.

— Отчего вы входите безъ доклада? — вдругъ вспомнилъ Карлино. — Развѣ вы не знаете, какъ надо къ господамъ входить!..

— Намъ сказали… Мы слышали…-- Струсили художники.

— Ну, вотъ!.. Чего еще… Кажется не bambini, надо-бы умѣть отличать золото отъ грязи…

И онъ, не надѣвая сапогъ, гордо прошелся по комнатѣ.

— Какая сегодня погода?

— Солнце… жарко.

— Отчего вы не нарисуете солнца? — круто обернулся онъ къ художникамъ. — Я васъ спрашиваю, отчего вы не нарисуете солнца?.. Кажется, чего проще… Нарисуйте — мы купимъ. Пять солнцъ нарисуете — мы пять купимъ. И даже десять купимъ. Но только, чтобы это было настоящее… Чтобы больно смотрѣть было — слышите, а не то, что яблоко это? — Презрительно ткнулъ онъ въ картину. — И лошадь нарисуйте — и лошадь куплю, а яблокъ больше не надо. Куда мы дѣнемъ эти яблоки? Ну, теперь погодите — пока я схожу на верхъ. Кстати, называйте его — principe… Можете говорить altezza, ну, я не знаю, еще что. Русскіе любятъ почтительность. Они богаты и платятъ за нее… Потомъ, что бы онъ ни сказалъ — не спорьте. И моя половина — впрочемъ, платить-то я вамъ буду — все равно, значитъ.

III.
Меценатъ Бутонъ.

— Ну, теперь пойдемте! — И Карлино, торжественнѣе церемоніймейстера любого нѣмецкаго двора, повелъ за собою художниковъ на верхъ къ меценату.

Вводя ихъ въ салонъ, онъ разставилъ художниковъ у дверей, а самъ на цыпочкахъ подошелъ къ слѣдующей комнатѣ.

— Знаменитые римскіе маэстро ждутъ вашу свѣтлость!

Бутонъ зажмурился, какъ котъ, у котораго щекотали за ухомъ, и съ трудомъ понесъ свое толстое чрево въ пріемную. Не успѣлъ онъ показаться — какъ знаменитые маэстры отдали ему общій поклонъ, точно по командѣ.

— Спасибо, ребята!.. Граціа! граціа! — Перевелъ онъ по-итальянски и сѣлъ въ кресло.

Карлино сталъ подводить къ нему по одиночкѣ художниковъ, указывая вмѣстѣ съ симъ и на ихъ картины.

— Вотъ этотъ видъ хотѣлъ купить самъ лордъ Фицморисъ, но я написалъ, чтобы остановить продажу для васъ.

Бутонъ устремилъ рыбьи глаза на «видъ» и хмыкалъ что-то, долженствовавшее изобразить его одобреніе.

— А, вотъ, это яблоко подъ солнцемъ, которое живописецъ нарочно сдѣлалъ похожимъ на яблоко… Посмотрите, какъ оно похоже на яблоко!.. Вѣдь, похоже?

— Точно… хм… похоже.

— Ну, вотъ? — торжествовалъ Карлино. — Я говорилъ, что оно похоже… Такъ это самое яблоко, т. е. облако, хотѣлъ купить національный музой.

Воспользовавшись тѣмъ, что Бутонъ отвелъ глаза въ сторону, Карлино показалъ автору яблока кулакъ, шепнувъ ему: «нарисуй-ка ты у меня еще разъ этакую дрянь!..»

Когда представленіе картинъ и художниковъ было окончено, Бутонъ предложилъ живописцамъ сѣсть…

— Пускай они поговорятъ! — Приказалъ онъ Карлино.

Тотъ сейчасъ завелъ рѣчь о натурщицахъ. Бутонъ ожилъ.

— Это тоже съ натуры? — ткнулъ онъ въ большое полотно, изображавшее затасканный сюжетъ, Венеру въ объятіяхъ Марса.

— Какъ-же — все съ натуры. У насъ вездѣ натура.

— Кто-же Марсомъ-то былъ… Любопытная, скажу вамъ, ролька!

Живописцы, понимавшіе по-французски, ухмыльнулись.

— И баба эта… тѣло-то… У насъ въ Россіи — все такія бабы… толстыя!.. Вотъ какія есть… Chez nous en Russie!.. — Обвелъ онъ широкій кругъ заплывшими жиромъ и точно перевязанными ниточками пальцами.

— Но только съ нея писать нельзя!.. — Грустно закончилъ онъ.

— Почему это?

— Но позволитъ. У насъ гнушаются этимъ. Вотъ какъ.

Аудіепція продолжалась не особенно долго. Хозяинъ все моргалъ, моргалъ, глядя на живописцевъ, тѣ старались смотрѣть почтительнѣе.

— Слышали они обо мнѣ? — Обернулся онъ къ Карлино.

— Еще бы! Какъ же не слыхать. — Подскочилъ авторъ яблока. — Объ вашей милости теперь кричатъ во всей Италіи. Въ журналахъ, газетахъ, въ кофейняхъ…

— Что-же кричатъ? — Зажмурился Бутонъ.

— Говорятъ, что вы самый великодушнѣйшій изъ Меценатовъ.

— Глубочайшій изъ знатоковъ! — Поддержалъ другой.

— Богатѣйшій изъ собирателей картинъ…

— Самый знатный изъ знатныхъ иностранцевъ.

— Потому, знаете, — лѣниво заговорилъ Бутонъ, — и пріятно путешествовать по Италіи, что у васъ цѣнятъ. Сейчасъ писать начнутъ. А у насъ въ Россіи — дикость одна! Необразованіе. Ничего не понимаютъ.

— О, если-бы вы навсегда поселились въ Италіи, — вздохнулъ одинъ. — Какое-бы это было счастіе для нашей бѣдной страны!..

— Мы бы нарисовали ваши портреты.

— И выставили ихъ въ назиданіе потомству…

— И на удивленіе современникамъ! — Торжественно закончилъ авторъ двухъ «Неаполей», по вдохновенію гида ставшихъ видами города въ древности…

Наконецъ, Бутонъ зазѣвалъ, скучно ему стало…

Замѣтившій это «секретаріо» вскочилъ съ мѣста и подалъ живописцамъ знакъ. Тѣ откланялись и сошли внизъ, ожидая тамъ расчета.

— Заплати имъ тамъ! — Лѣниво проговорилъ меценатъ, — и потомъ коляску мнѣ. Ѣхать надо сегодня куда-нибудь. Тамъ рѣшимъ.

— Карлино сбѣжалъ внизъ.

Тутъ онъ опять преобразился въ важнаго барина, даже знавшая его хорошо прислуга отеля до какой степени прониклась уваженіемъ къ гиду, что одинъ лакей собствопоручно смахнулъ ему пыль съ ботинокъ.

— Благодарю… Небрежно уронилъ тотъ, совершенно входя въ свою роль…

— Ну, господа маэстро, теперь можемъ и мы разсчитаться. У насъ то хорошо, кто принесъ картину — получай сейчасъ лиры, но задержимъ ни на минуту. Во-первыхъ, синьоры, у насъ цѣны опредѣленныя и условія также. Мы не разбираемъ, какая картина, большая или маленькая — все равно. За каждую по сорокъ лиръ — а расписки вы напишите каждый на сто!..

Художники заволновались.

— Тутъ красокъ однѣхъ больше пошло…

— Не на ваше-ли яблоко?..

— Работы сколько!

— Этакихъ Неаполей вы въ день сдѣлаете десять… Развѣ это живопись — мазня… Вамъ, синьоры, только бы потолки расписывать…

— Нѣтъ, мы такъ не можемъ. Помилуйте, намъ англичане дадутъ больше…

— Да развѣ вы думаете, что между англичанами найдутся такіе дураки, какъ этотъ?.. Ну, вотъ, чтобы показать свое великодушіе, и даю вамъ по пятидесяти — сейчасъ. Пишите расписки на сто — и все кончено. Вотъ деньги, — вынулъ онъ изъ кармана пачку розоватыхъ бумажекъ. — Вамъ придется полтораста лиръ, вамъ пятьдесятъ, вамъ сто… За яблоко слѣдовало-бы дешевле…

Художники помялись, помялись и согласились…

По неволѣ. Ѣсть надо. У каждаго изъ нихъ долги — слѣдуетъ платить!.. Да и дѣйствительно, кто дастъ больше за подобную мазню!.. И то благодать. Написали расписки, получили деньги и ушли. Карлино отложилъ изъ денегъ своего патрона — то, что ему пришлось «per commissione», за комиссію, т. е., ровно столько-же, сколько онъ заплатилъ господамъ артистамъ.

— Еще два такихъ мѣсяца, Карлино, и фортуна твоя сдѣлана. — Сладко улыбнулся онъ, увидѣвъ себя въ зеркало. — Еще два такихъ мѣсяца — и ты можешь открыть свою гостиницу. Знакомства у тебя пропасть. Сейчасъ-же наѣдутъ дураки — «форестьеры» и, спустя какихъ-нибудь десять лѣтъ, ты будешь въ полномъ смыслѣ слова " господиномъ ".

Въ дверь постучали.

— Войдите! — И Карлино величественно развалился въ креслахъ.

— Русскій принчипе покорнѣше проситъ синьора Карлино пожаловать къ нему. — Вѣжливо доложилъ лакей.

— Доложи принчипе, что синьоръ сейчасъ будетъ!

Карлино кивнулъ ему головой!.. Онъ было уже собрался итти, какъ вдругъ блистательнѣйшая мысль пришла ему въ голову. Онъ, какъ сумасшедшій, взбѣжалъ по лѣстницѣ, забывши всю свою важность и тамъ, тяжело дыша, запыхавшись нѣсколько, испугалъ даже Бутона.

— Ваша свѣтлость… принчипе…

— Что, что такое? — заторопился и тотъ, поддерживая руками расколыхавшееся чрево.

— Вѣдь вы… какъ покровитель искусствъ… Имѣте право…

— Да говори скорѣе…

— Орденъ… Получить орденъ… св. Маврикія!… Хотите?..

— Что же… Я пожалуй… У меня есть русскіе, но и иностранный то же… Я не прочь. — Видимо обрадовался синьоръ принчине…

— Тогда я вамъ это обработаю живо… Нужно будетъ, разумѣется, платить за protegiom, но это для васъ такіе пустяки…

«Теперь моя гостиница въ карманѣ!» — радовался Карлино, усаживая черезъ полчаса Бутона въ коляску…

III.
«Коммендаторе.»

Едва-ли самъ Бутонъ могъ бы объяснить, зачѣмъ ему итальянскій орденъ и какое отношеніе онъ съ своимъ толстымъ чревомъ можетъ имѣть къ св. Маврикію или Савойской коронѣ. Тѣмъ не менѣе, мысль, брошенная его секретаремъ, попала не на безплодную почву. Спустя часъ — когда коляска влачила его по залитымъ солнцемъ улицамъ вѣчнаго города, а гидъ, вертѣвшійся какъ угорь на переднемъ сидѣньи, трещалъ безъ умолку, объясняя своему «принчипе», что это вотъ храмъ св. Петра, а это Ватиканъ, Бутонъ вдругъ прервалъ его.

— А, ну ихъ къ чорту!.. — Гидъ, уже привыкшій къ жаргону русскаго барина, разомъ осѣлъ и какъ собака поднялъ голову вверхъ, ожидая, какое за этимъ послѣдуетъ приказаніе.

— Точно у тебя языкъ завели какъ машину, трещишь — трещишь!..

— Non capisco (не понимаю), — заболталъ головою гидъ, въ самомъ дѣлѣ не соображая, что-же надобно синьору принчипе.

— Молчите!.. — По французски объяснился Бутонъ. — Отъ вашей болтовни голова болитъ.

— Это моя обязанность… Я долженъ объяснять вамъ, что мы встрѣчаемъ по пути.

— Очень мнѣ надо… Я выѣхалъ для воздуха…

— Помилуйте… Храмъ св. Петра — это чудо изъ чудесъ. Единственное въ мірѣ — нигдѣ нѣтъ ничего подобнаго!..

— А мнѣ что до этого за дѣло?..

Гидъ вытаращилъ на него глаза, очевидно, ничего не понимая.

— Люди нарочно ѣздятъ даже изъ Америки посмотрѣть на храмъ св. Петра…

— И пусть ихъ… Сволочь какая-нибудь ѣздитъ… Которой дѣлать нечего…

Карлино окончательно осѣлся…

— Вы вотъ мнѣ лучше… Объ орденѣ… Орденъ-то мнѣ какъ? Мнѣ, собственно говоря, на это — наплевать, по русски заговорилъ онъ, — ну, да ужъ такъ… Чтобы не даромъ. Былъ въ Италіи — и ничего не вывезъ… Орденъ-то красивый?

— Unico!.. Единственный…-- Немедленно пришелъ въ восторгъ проводникъ. — Это не орденъ — а художественное произведеніе. Ни въ одной странѣ нѣтъ ничего подобнаго!.. Подъ стекло можно — не только что на грудь.

— Ну, а какъ-же… Получить его?..

— Это я, я, Карлино, вамъ устрою… Вы, на меня надѣйтесь… Разумѣется, придется дать кое-кому…

— Много не дамъ! — Осторожно предупредилъ Бутонъ.

— А что синьоръ принчипе называетъ много? — Закинулъ тотъ удочку.

— Тамъ видно будетъ…

Рыба не клюнула. Карлино вздѣлъ на удочку новаго червяка.

— Лента красная съ синими краями… Орденъ изъ голубой эмали съ золотомъ… А сколько бы вы дали за это?

— А сколько надо?.. Ты толкомъ говори. Терпѣть не могу этихъ карманщиковъ: все вокругъ да около ходятъ… Кому давать-то?

— Во-первыхъ, тому, кто васъ представитъ… Во-вторыхъ, тамъ, гдѣ будетъ представленіе разсматриваться…

— А въ третьихъ — вамъ?

Карлино скромно улыбнулся.

— Всѣ ѣсть хотятъ, синьоръ принчипе… Видѣли-ли вы такого человѣка, который бы не хотѣлъ ѣсть?.. Такихъ людей даже и совсѣмъ нѣтъ! Впрочемъ, что касается до меня — я послѣднее дѣло. Если что дадите — хорошо, нѣтъ — роптать не буду. Я знаю, русскіе великодушны и умѣютъ цѣнить насъ по достоинству… Дѣло въ томъ, что, видите-ли, надо отыскать какого-нибудь «коммондаторе», который бы представилъ васъ къ ордену. У насъ коммендаторе имѣетъ право представлять кого онъ хочетъ.

— Это что еще за коммендаторе?

— Лицо, имѣющее высшую степень ордена!

— Значитъ, этотъ хватаетъ уже крупно?

— То-есть?..

— Этому въ пасть-то надо отвалить кушъ побольше?.. Ротъ-то у него, у вашего коммендаторе, широко раскрытъ?

Карлино засмѣялся даже отъ удовольствія.

— Повѣрьте, я постараюсь сдѣлать, чтобы это стоило подешевле… Я за ваши интересы разорвусь…

— Старайся…-- Похвалилъ его Бутонъ…

А коляска въ это время уже ѣхала назадъ… Мутный Тибръ желтыми волнами катился посреди старинныхъ домовъ, глядѣвшихся прямо въ его воды… Вонъ вдали прямо изъ рѣки подымаются ихъ стѣны. Невольно благоговѣйное чувство охватывало каждаго при взглядѣ на эти берега, откуда когда-то диктовались законы цѣлому міру — гдѣ билось громадное сердце вселенной, разливавшее жизнь по ея далекимъ окраинамъ… Каждаго — но не Бутона…

— Это еще что за птичникъ? — указалъ онъ небрежно на круглую башню у самаго моста, съ статуями святыхъ, благословляющихъ дивный городъ со своей смѣлой арки.

— Это не птичникъ…-- обидѣлся Карлино.

— Какъ не птичникъ… Что-же такое?

— Крѣпость св. Ангела…

— А развѣ ангелы не святые бываютъ?

— Не знаю!.. — И Карлино пустился въ описаніе знаменитой башни. — Не хотите-ли выйти посмотрѣть? — опомнился онъ.

— Ну, ее… Очень нужно… Ты вотъ что скажи, гдѣ-бы закусить здѣсь — только не по вашему… Мнѣ всѣ эти макароны да ризотто надоѣли уже. Чортъ ихъ возьми — только брюхо пучитъ съ нихъ, а настоящей сытости не чувствуешь… Глупость одна!

Карлино приказалъ кучеру ѣхать на Корсо Виктора Эммануила.

— Да вотъ что, — опомнился Бутонъ. — Папу-то вашего показываютъ?

— Пій охотно принималъ посѣтителей, а Левъ рѣдко.

— Значитъ, заплатить надо? Сколько за входъ?

— Нѣтъ, тутъ деньгами ничего не сдѣлаете.

— Въ Италіи — да ничего? — удивился Бутонъ.

Спустя дня два, Карлино разыскалъ, наконецъ, коммендаторе, который соглашался представить Бутона къ ордену.

Коммендаторе, писавшій на своихъ карточкахъ «gia deputato al Parlamente», былъ юркій и маленькій старичокъ въ парикѣ, мѣнявшій свой цвѣтъ вмѣстѣ съ временами года. Такъ, синьоръ коммендаторе весною, когда въ немъ пробуждались эротическія наклонности, дѣлался страстнымъ брюнетомъ, лѣтомъ — «каштанѣлъ», а осенью — почему-то щеголялъ въ рыжей шевелюрѣ. Зимою онъ не носилъ никакого парика, и такъ какъ на головѣ его не было ни одного волоска, то онъ имѣлъ полное право считаться блондиномъ. Коммендаторе получилъ свой крестъ за особыя услуги, оказанныя савойскому дому. Злые языки говорили, что всѣ его заслуги заключались въ удивительно чуткомъ носѣ; но мало-ли что могутъ сказать завистники, (mia deputato al parlamento — не ожидая визита Бутона, явился къ нему самъ… Уговорено было, что онъ будетъ завтракать…

— Синьоръ принчипе?.. — Вопросительно проговорилъ онъ, входя къ толстяку.

Тотъ отвѣсилъ низкій поклонъ, рискуя апоплексическимъ ударомъ.

По общеитальянскому обычаю, коммендаторе немедленно пришелъ въ восторгъ.

— Позвольте, о позвольте коснуться руки великаго (eminente), несравненнаго (incomparabile), знаменитѣйшаго (illustrissime) мецената нашего времени. Я давно слышалъ (только третьяго дня) о вашемъ великодушіи, о томъ высокомъ покровительствѣ, которое вы оказываете итальянскимъ художникамъ!.. Ваши коллекціи великолѣпны, онѣ составятъ вамъ славу въ потомствѣ и вызовутъ удивленіе современниковъ… Вотъ (и коммендаторе растопырился совсѣмъ) — вотъ такими, каковы вы есть на самомъ дѣлѣ (шагъ назадъ — и длань впередъ), васъ изобразятъ на полотнѣ, высѣкутъ изъ мрамора… И внизу напишутъ (глядя вверхъ и обѣ руки къ небесамъ) — «онъ ничего не жалѣлъ для искусства и искусство оцѣнило его». Я написалъ вамъ сонетъ… Я!.. И напечатаю его… Вотъ онъ.

Синьоръ коммендаторе полѣзъ въ задній карманъ, вытащилъ сначала грязный платокъ, потомъ табакерку, потомъ печатный лоскутокъ, какой то свертокъ съ бутербродомъ, мѣдную пуговицу и, наконецъ, сложенный въ четвертку листокъ… Онъ напыщенно прочелъ сонетъ, жестикулируя какъ паяцъ; окончивъ, положилъ его на свою шляпу, и, такимъ образомъ, на шляпѣ поднесъ Бутону… Бутонъ, забывъ, что все это входило въ программу, ни съ того, ни съ сего прослезился и бросился обнимать несчастнаго коммендаторе, такъ что тотъ совсѣмъ утонулъ вт объятіяхъ и пространственномъ тѣлѣ знаменитаго мецената…

— Вотъ какъ цѣню! — началъ было этотъ по русски, но, опомнившись и сообразивъ, что тотъ его не понимаетъ, окончилъ болѣе ясно: «Никогда не забуду… Нигдѣ такъ не поймутъ человѣка, какъ въ Италіи… Позвольте еще разъ….»

И старикъ вновь утонулъ въ чревѣ Бутоновомъ.

Зато конецъ этого свиданья былъ выдержанъ совершенно въ иномъ тонѣ.

Когда гость и хозяинъ подвыпили и сверхъ того еще «покрыли» это по мѣстному обычаю ликерами, Бутонъ неожиданно хлопнулъ коммендаторе по животу (послѣ этого несчастный гость перегнулся пополамъ) и уже безъ всякаго стѣсненія произнесъ…

— Ну, говори толкомъ, старичина, сколько стоитъ это удовольствіе?..

— Что такое?

— Ну, на счетъ ордена-то…. Сколько стоитъ?..

— Милостивый государь! Италія и даромъ умѣетъ цѣнить…

— Laissez… laissez… Это потомъ… А мы по чистой совѣсти…

— Но, вы понимаете… Искусство.

— Ахъ ты, Боже мой… Вотъ человѣкъ-то. Все бы ему молебны пѣть… Dites moi — combien?.. Combien voulez vous… Comprenez… Hy, аржанъ, чортъ тебя возьми…

— Разумѣется… Я человѣкъ бѣдный…

— Ну, такъ и зналъ, теперь панихиды начнетъ. Нѣтъ, чтобы сразу… Экой народъ. Combien, monsieur…

— Я человѣкъ бѣдный… Я жертва несправедливости и неблагодарности людской…

И онъ началъ дѣловой разговоръ.

IV.

Гидъ — онъ же и секретарь Джузеппе Карлино, былъ въ большихъ хлопотахъ.

Сегодня лицо, отъ котораго зависѣло дать дальнѣйшій ходъ представленію къ ордену — заявило, что оно явится лично посмотрѣть знаменитыя картины, скупленныя этимъ меценатомъ для поощренія итальянскаго искуства. Секретарь на первыхъ порахъ даже струсилъ: неужели-же показывать всѣ эти яблоки въ видѣ облаковъ и безчисленные Неаполи?.. Но, переговоривъ съ коммендаторе, онъ успокоился. Оказалось, что «персонѣ» надо было предложить какой либо подарокъ.

— Только, разумѣется, не изъ этихъ картинъ! — Съ итальянскимъ юморомъ предупредилъ его коммендаторе.

Карлино прищурился на галлерею очень лукаво, ударилъ себя по носу и сдѣлалъ презабавную физіономію.

— Если за такія картины даютъ ордена…

— За нихъ бы по настоящему слѣдовало дать въ шею!

— Знаете, надо художника поощрять не тогда, когда онъ сдѣлается извѣстнымъ и начнетъ писать хорошо, а тогда, когда онъ еще, такъ сказать изъ яйца вылупливается.

— То то въ картинахъ этихъ такъ много желтка.

— Точно омлеты…-- Расхохотался Карлино…-- А что, синьоръ коммендаторе, хорошо-ли вы тогда позавтракали съ моимъ дуракомъ?

— Ничего…-- Какъ улитка спрятался въ свою раковину коммендаторе.

— Ну, а напримѣръ?

— Такъ, знаете…

— Слѣдовало бы вспомнить и о бѣдномъ Карлино…

— Это насчетъ чего-же? — Старикъ прикинулся ничего не понимающимъ.

— А насчетъ моей части… Помните, какъ условлено было?..

— Карлино, ты знаешь я старъ уже… Мнѣ жить осталось не долго… Я не забуду тебя въ моемъ духовномъ завѣщаніи… А теперь… Вотъ тебѣ отъ меня на память…-- Онъ полѣзъ въ свое портмонэ… Карлино слѣдилъ за нимъ жаднымъ взглядомъ — но увы! бывшій членъ парламента вынулъ оттуда свою фотографическую карточку, и только что секретарь хотѣлъ запротестовать, какъ коммондаторе горячо обнялъ его, поцѣловалъ и торжественно всучилъ карточку эту ему въ руки…

— Ну!.. Только и могъ проговорить изумленный Карлино…-- Ну!.. много я видалъ всякаго народа, а такихъ еще не случалось!..

Но коммондаторе бѣжалъ уже оповѣстить «персону» о томъ, что галлерея и бумажникъ Бутона готовы къ ея услугамъ…

По сему торжественному случаю Бутонъ облекся во фракъ, — точно жирному индюку привязали сзади ласточкинъ хвостъ. Онъ еще разъ обошелъ свою галлерею…

— Знаешь оно… не совсѣмъ то…

— Что не совсѣмъ? — заторопился гидъ.

— Все Неаполи эти одни…

— А развѣ Неаполь не считается жемчужиною вселенной?.. Развѣ пословица не говоритъ: vedi Napoli е ро imorir? Какъ же въ такой галлереѣ не быть Неаполямъ, сами вы сообразите.

— Оно точно… Но только слѣдовало бы и жанровымъ картинамъ…

— А это развѣ не жанръ? — ткнулъ торжественно гидъ пальцемъ въ монаха, разсматривавшаго на солнце бокалъ съ виномъ…

— Только вѣдь это надулъ насъ, подлецъ. Олеографія оказалась, а не картина.

— А это? — И онъ уставился на дѣвицу, меланхолически разсматривавшую свои собственныя ноги въ водѣ…

— Это, точно, хорошо! — осклабился Бутонъ. — Худа больно… Но, впрочемъ, по здѣшнему климату.

— А эта… А эта!..

— И эти, точно… Хотя бы и не по итальянской погодѣ…

Лакей влетѣлъ какъ сумасшедшій съ докладомъ о прибытіи особы.

Бутонъ поспѣшилъ къ ней на лѣстницу. Особа была еще тучнѣе Бутона. Отъ тучности даже глаза ея выкатились на лобъ и покраснѣли… Онъ на каждой ступенькѣ задыхался.

— Вы бы въ машинѣ… Поднялись бы… Не устали?

— Я боюсь… Вдругъ оборвется!..

Толстяки пожали руки другъ другу…-- Сначала Бутонъ попросилъ его и коммендаторе завтракать. По сему торжественному случаю, гидъ — онъ же и секретарь — облекся во фракъ и прислуживалъ. Карлино, впрочемъ, не выдержалъ своей роли и, обнося какимъ то рагу, вспомнилъ о томъ, какъ коммендаторе зажилилъ его деньги и какъ-бы по неловкости опрокинулъ блюдо съ горячимъ соусомъ прямо на его лысую какъ колпакъ голову. Коммендаторе вскочилъ съ руганью, но, замѣтивъ, что «особа» благосклонно хохочетъ, моментально смолкъ и ужъ гораздо спокойнѣе принялъ униженныя извиненія Карлино. Очистясь отъ рагу и соуса, онъ продолжалъ прерванную этимъ несчастнымъ случаемъ бесѣду.

— Въ какомъ родѣ ваша картинная галлерея? Кто изъ извѣстныхъ нашихъ маэстро сдѣлалъ вкладъ въ нее?

Не успѣлъ еще Бутонъ отвѣтить на это, какъ обваренный коммендаторе вмѣшался въ дѣло.

— У синьора нѣтъ извѣстныхъ мастеровъ… Онъ преслѣдуетъ другія задачи. Впослѣдствіи, нѣтъ никакого сомнѣнія, всѣ они будутъ извѣстны, но теперь… Но теперь все это начинающіе и нуждающіеся таланты. Синьоръ разсуждаетъ такъ, — извѣстнаго мастера каждый купитъ, но поддержать начинающаго никто не захочетъ. Вотъ, въ чемъ его заслуга!..

Бутонъ опять прослезился…

— То есть, какъ это вы меня поняли!..

— О, это великое, доброе дѣло! — поддержала и особа…

Когда завтракъ былъ оконченъ, Бутонъ пригласилъ ее въ другую комнату.

Великолѣпныя полотна были уже развѣшаны и разставлены.

— И только подумать, что все это будущія знаменитости! — продолжалъ въ томъ-же восторженномъ тонѣ коммендаторе…

— Такъ что мы теперь находимся какъ бы въ родовспомогательномъ заведеніи, — сострилъ чиновный гость.

Всѣ расхохотались…

— Вы вѣрно очень любите Неаполь? — И лукавая усмѣшка скользнула по губамъ гостя.

Бутонъ звѣрски оглянулся на секретаря, но тотъ сзади толстяка высунулъ языкъ особѣ.

— А это что такое, яблоко?

— Нѣтъ… это облако, только имѣющее внѣшнее сходство съ яблокомъ.

— У вашихъ художниковъ очень много фантазіи. Посмотрите, у этого пастуха издали кажется точно три носа.

Бутонъ всмотрѣлся и ахнулъ.

Дѣйствительно, кролѣ одного, законнаго и каждому необходимаго носа, маэстро сдѣлалъ пастуху уши, имѣющія столь разительное сходство съ носомъ, что не было ничего удивительнаго въ восклицаніи гостя.

— Этакая сволочь! — по русски обругался хозяинъ галлереи. — Выбросьте! — приказалъ онъ Карлино.

— Нѣтъ, какъ можно. — Вступился судья картины, коммендаторе. — Какъ можно… А если впослѣдствіи художникъ пріобрѣтетъ знаменитость, — сообразилъ онъ, — насколько замѣчательно тогда будетъ это фантастическое произведеніе его. И итальянцы обмѣнялись полуулыбкой.

— Это что-же — дама на коврѣ?

— Нѣтъ… Это ночь на крыльяхъ вѣтра…

— Ночь-то хромая… Одна нога меньше другой.

— Художникъ хотѣлъ изобразить, когда ночь идетъ на убыль и прибавляется день. — Опять подмигнулъ старикъ особѣ.

— Сейчасъ что-ли давать ему подарокъ-то?

— Послѣ, послѣ…-- остановилъ Карлино.

Обзоръ картинъ наконецъ окончился вполнѣ благополучно. Особа, похваливъ особенную манеру художниковъ, рисовавшихъ для мецената, еще съ большимъ удовольствіемъ отозвалась о его щедрости и отдала полную справедливость его системѣ — поощрять начинающіе таланты.

— Италія постарается вамъ выразить свою признательность, какъ можетъ… И скоро вы на своихъ карточкахъ будете имѣть возможность писать cavalière!..

Бутонъ по своему обыкновенію полѣзъ было обниматься, но у обоихъ сама природа поставила препятствія для выраженія изліяній. Они столкнулись животами и только издали, простирая другъ другу руки, могли выразить, сколь душа ихъ полна…

При уходѣ — особа у себя въ каретѣ нашла какой-то свертокъ и нисколько тому не изумилась. Въ сверткѣ оказался эмальированный Хлѣбниковскій сервизъ… Особа плотоядно улыбнулась — и черезъ двѣ недѣли къ Бутону былъ привезенъ дипломъ ордена св. Маврикія…

Гидъ подалъ колоссальный счетъ своимъ издержкамъ по этому предмету.

Меценатъ уплатилъ безъ разговора, до того онъ былъ восхищенъ всѣмъ этимъ, особенно, когда въ одной изъ мелкихъ газетъ появилась объ этомъ статья, въ которой Бутона называли просвѣщеннымъ и изящнымъ покровителемъ искусства; сравнивали его съ Медичисами и въ заключеніе обѣщали приложить въ ближайшемъ будущемъ портретъ этого щедраго и благороднаго форестьера…

Досказать остается не много…

Дома Бутонъ увѣшалъ стѣны картинами, а Джузеппе Карлино — открылъ наконецъ «Гостиницу для пріѣзжающихъ» и завелъ своего министра, директора и каммергеровъ.

Ватиканъ и Колизей.

Римъ не дается сразу… Бродишь-бродишь по его улицамъ и площадямъ и только спустя много дней и недѣль старый вѣковѣчный городъ вдругъ начнетъ выдвигаться передъ вами царственными силуэтами своихъ августѣйшихъ дворцовъ и храмовъ изъ-за жалкой плѣсени сегодняшняго дня… Пройдетъ еще немного, и вы уже не видите новаго города. Онъ весь заслоненъ величавыми руинами… Нигдѣ легенда не заститъ такъ дѣйствительности, какъ здѣсь… Кругомъ идетъ стройка и ломка. Рушатъ цѣлыя улицы, стираютъ съ лица земли мрачные средневѣковые кварталы, съ ихъ щелями и закоулками, полными еще кровавыхъ воспоминаній и романтическихъ былей. На мѣстѣ этой уходящей изъ міра стари вытягиваются въ струнку современныя линіи домовъ, голыхъ, однообразныхъ какъ казармы… И все-таки Римъ древности, Римъ легендъ — еще непобѣдимъ. Онъ поступился только самою малою частью обширныхъ владѣній, и выйдите здѣсь въ первую лунную ночь — надъ скучными и безхарактерными созданіями нашего вѣка онъ вдругъ вырастетъ передъ вами въ грандіозномъ великолѣпіи каменныхъ твердынь, въ суровой красотѣ профилей и фасадовъ, съ которыми помѣрялись цѣлыя тысячелѣтія и въ безсиліи отступили отъ нихъ… Люди съ своей стороны сдѣлали все: они разграбили его галлереи, расхитили статуи съ пьедесталовъ, обокрали ниши, гдѣ нѣкогда стояли бюсты грозныхъ повелителей вселенной, содрали барельефы съ его стѣнъ, сняли мозаики половъ, сбили прочь фрески, уцѣлѣвшія до сихъ поръ, краски которыхъ свѣжи какъ эмаль… И только… Точно моль, что вездѣ, гдѣ могла, погрызла платье и не смѣла тронуть самого великана… Его лохмотья — еще больше къ лицу ему; рядомъ съ мундирнымъ Римомъ, онъ настоящій повелитель… Онъ императоръ и вождь, тогда какъ сегодняшній Римъ во что ни одѣвается, все на немъ кажется ливреей…

Ломали Гетто…

Мнѣ жаль было старыхъ щелей, говорившихъ такъ краснорѣчиво объ ужасахъ недавняго прошлаго. Всякій разъ какъ падала средневѣковая стѣна, земля точно стонала подъ нею, и немедленно подъ свѣжею руиною показывались арки и очерчивались колоссальные своды римскихъ домовъ, — домовъ, помнившихъ времена Нерона и Тиверія и только задѣланныхъ кругомъ каменными паутинами Гетто… Задыхаясь отъ клубовъ пыли, я выбрался на громадную, — разумѣется, для этого города — площадь, на которой когда-то горѣли костры инквизиціи… Вонъ мраморный Джіордано Бруно. Суровый монахъ, сожженный здѣсь… Онъ слишкомъ хорошо понималъ Евангеліе, слишкомъ ясно читалъ въ немъ завѣты любви, братства и свободы, чтобы жить среди общаго мрака… Его сожгли тутъ, какъ Савонароллу во Флоренціи, какъ Фра-Бартоломео въ Севильѣ. Всмотритесь въ тьму среднихъ вѣковъ, эти костры не являются ли вамъ яркимъ созвѣздіемъ будущаго. Зловѣщіе огни суевѣрія давно погасли, а это созвѣздіе все яснѣе и яснѣе свѣтитъ намъ на новые пути… Верстовые столбы дороги, по которой двигался умъ человѣка! Я никогда не могъ безъ волненія проходить мимо этого памятника, воздвигнутаго Джіордано Бруно, вѣкомъ, имъ угаданнымъ… И въ этотъ разъ я остановился, уносясь благоговѣйною мыслью въ длинный мартирологъ страдальцевъ, для которыхъ муки славной смерти являлись заманчивѣе позорной жизни среди рабства и униженій… Остановился, какъ вдругъ рядомъ со мною послышалась суматоха: толпа мальчишекъ кричала и бѣсновалась вокругъ какого-то монаха… О, не торжествующаго, не грознаго, не католическаго монаха среднихъ вѣковъ, не того, который жегъ Савонароллу, Джіордано-Бруно, а монаха сегодняшняго, жалкаго, оборваннаго… Лицо загнаннаго и напуганнаго звѣря… Блуждающіе глаза, словно отыскивавшіе нору, куда бы ему можно было уйти отъ насмѣшливаго, мстительнаго, безжалостнаго міра… Босой, спасаясь отъ осинаго роя жестокихъ уличныхъ дѣтей, онъ то шмыгалъ направо, то налѣво и — какова иронія! — кинулся наконецъ къ памятнику Джіордано Бруно, прислонился къ его рѣшеткѣ, точно прося защиты, и закрылъ глаза грубыми руками… Мнѣ стало жаль его… Я крикнулъ на дѣтей и отогналъ ихъ прочь…

— Вы свободны, отецъ мой, — проговорилъ я, обращаясь къ нему…

— Благодарю, благодарю васъ… Что я имъ сдѣлалъ?.. Я только просилъ милостыню… Только — милостыню… И это Римъ… нашъ Римъ! — горько вырвалось у него…-- Я пришелъ сюда вчера… Я — сициліецъ… У насъ еще не травятъ иноковъ какъ бѣшеныхъ псовъ… Я не ѣлъ цѣлый день… Кому это памятникъ?

Онъ обернулся, прочелъ надпись, отступалъ въ ужасѣ, протягивая руки передъ собою, точно защищаясь ими отъ какого-то страшнаго призрака…

— Здѣсь, здѣсь… на этомъ самомъ мѣстѣ… Гдѣ еретика сожгли… И они смѣли… И небо молчитъ…

Странно было видѣть, какъ по огрубѣвшему, подъ южнымъ солнцемъ ставшему похожимъ на пергаментъ лицу полились слезы… Монахъ точно стыдясь меня, плакалъ, отвернувшись и низко опустивъ рыжій капюшонъ свой на глаза… Только сѣдая борода его вздрагивала (онъ не брилъ ея — какъ и другіе сицилійскіе монахи)… Онъ скоро сдѣлалъ надъ собою видимое усиліе, поклонился мнѣ и пошелъ было прочь… Но пріостановился. Видимо, онъ колебался…

— Вамъ нужно что-нибудь?

— Мнѣ стыдно… Можетъ-быть, намъ пора умирать… Я уже говорилъ вамъ, что со вчерашняго дня не ѣлъ…

— Не могу ли я вамъ предложить зайти со мною въ одну изъ остерій.

— А вамъ… со мною… Отъ моихъ лохмотьевъ бѣгутъ всѣ…

— Какія глупости… Вотъ тутъ есть остеріа дель-Фальконе… Намъ подадутъ въ ней отличнаго орвіето, и никто не посмѣетъ оскорбить васъ…

Монахъ вмѣсто отвѣта низко поклонился мнѣ еще разъ, и мы отправились.

— И это Римъ… И это нашъ Римъ! — по-прежнему повторялъ онъ, оглядываясь изъ подлобья на сегодняшнюю мѣщанскую толпу, кишмя кишѣвшую въ старыхъ улицахъ. Кое-гдѣ на площадкахъ торчали выхваченныя нѣсколько сотъ лѣтъ тому назадъ изъ языческихъ храмовъ колонны съ католическими святыми наверху, и при видѣ ихъ монахъ оживлялся.

— Не все еще ушло изъ міра… Не все!..

И глаза его загорались на мгновеніе злобнымъ огонькомъ, точно въ нихъ изъ-за нѣсколькихъ сотенъ лѣтъ чудомъ какимъ-то отражалось полымя костровъ Бруно и Саванароллы…

— Не все еще ушло изъ міра, не все… Пробьетъ часъ, и весь этотъ сегодняшній міръ унесется отъ дуновенія устъ Его, какъ уносится прочь вѣнчикъ одуванчика отъ сильнаго порыва сирокко… И это придетъ, да, придетъ…

И вдругъ, неожиданно для меня, монахъ сбросилъ свой капюшонъ и, уже гнѣвно сверкая глазами, погрозилъ кулакомъ въ пространство. Я понялъ разомъ: дѣйствительно, не все ушло изъ міра… Побѣди завтра такіе, какъ этотъ, и снова вспыхнутъ костры на площадяхъ Рима, и въ черныхъ кавернахъ св. Ангела опять загремятъ цѣпи узниковъ. Къ счастью остерія была близко.

— Войдите, отче, — показалъ я ему на ея гостепріимно отпертыя двери.

— Благодарю васъ…

Войдя, монахъ забылъ и старый Римъ, и свою злобу… Онъ какъ-то по собачьи потянулъ носомъ въ ту сторону, гдѣ ярко пылала печь и дымились разныя блюда. Потянулъ — и разомъ ослабѣлъ отъ голода… Такъ ослабѣлъ, что чуть не упалъ на ближайшую скамью и даже голову опустилъ на руки. Воодушевленіе, поддерживавшее его недавно, погасло. Передо мною былъ уже не «воинъ церкви», а просто нищій, нуждавшійся въ моей помощи. Я приказалъ подать ему вина.

— Выпейте скорѣе сначала…

Отъ перваго же стакана крѣпкаго орвіетто кровь бросилась ему въ голову, и глаза заблистали, но уже добрымъ свѣтомъ. Онъ, казалось, ласкалъ взглядомъ и бѣлыя массы макаронъ, политыхъ масломъ, и желтоватыя груды подцвѣченнаго шафраномъ риса, и аппетитно дымившіяся фриттуры изъ разной рыбы, поджаренной въ мѣстномъ «olio», и цѣлыя горы салата, составлявшаго здѣсь «specialita di casa». Хозяинъ остеріи славился этимъ и съ гордостью говорилъ, что сюда полакомиться его салатомъ приходятъ даже изъ Квиринала и Монтечиторіо…

Я только теперь увидѣлъ воочію, что значитъ волчій аппетитъ.

Фра-Инноченціо — такъ звали моего новаго пріятеля, — какъ-то мгновенно уничтожалъ все, что ему подавали… Онъ уже не обращалъ вниманія на насмѣшливыя улыбки Антонія, который, несмотря на свое званіе половаго, вмѣшивался дѣятельно въ политику, и эту старую крысу Ериспи иначе не называлъ, какъ «padre della Patria». Монаховъ онъ ненавидѣлъ — и войди фра-Инноченціо безъ меня, едва ли онъ пошевелился бы на его зовъ… Монахъ съѣлъ суповникъ minestrone, гдѣ было все: и фасоль, и горохъ, и вермишель, и рисъ, и грибы, и Богъ знаетъ еще что, мгновенно стеръ съ лица земли гору макаронъ al sugo, потомъ навалился, какъ на злѣйшаго своего врага, на такую же гору рису, не спуская глазъ съ ожидавшей его и румянившейся на очагѣ рыбы. Отъ этой не осталось и хвоста, когда передъ нимъ очутился большой кругъ «горгонцолы». Ароматъ сыра заставилъ заходить его ноздри. Глаза Инноченціо приняли даже сладострастное выраженіе. Я думаю, въ эту минуту онъ не отказался бы чокнуться даже съ величайшимъ еретикомъ Мартиномъ Лютеромъ… Исчезла горгонцола — настала очередь finoechi — нѣчто въ родѣ нашего сельдерея…

Когда фра-Инноченціо отвалился отъ стола, на его лицѣ было чисто теньеровское благодушное выраженіе… Онъ откинулся къ стѣнѣ, сложилъ на животѣ руки и сладко зажмурился.

— Сыты вы? — спросилъ я его.

— Да… На цѣлую недѣлю, mio figlio (мой сынъ).

— Не хотите ли еще чего-нибудь?..

Онъ сонно раскрылъ глаза, устало обвелъ ими остерію и съ видимымъ сожалѣніемъ отрицательно покачалъ головою. Духъ бодръ — и все бы, кажется, съѣлъ, а плоть немощна.

— Нѣтъ, mio figlio… Я не хочу болѣе злоупотреблять вашимъ великодушіемъ.

— А что бы вы сказали о стаканчикѣ марсалы теперь?

— Что же кромѣ того, что виноградная лоза создана на утѣху грѣшному человѣчеству.

На моихъ глазахъ голодный и озлобленный монахъ Зурбарана обращался въ веселаго и благодушнаго инока во вкусѣ Рабле.

— А кофе, если къ нему прибавить и много бенедиктину?

— Зачѣмъ же «немного?» — встревожился онъ…

Я велѣлъ подать и то и другое.

Выпилъ онъ марсалу. Кофе его освѣжилъ.

— Вы зачѣмъ же пріѣхали въ Римъ? — спросилъ я его.

— Пріѣхалъ! я пришелъ… Только изъ Мессины въ Реджіо благочестивый капитанъ парохода перевезъ меня… Весь остальной путь я сдѣлалъ пѣшкомъ и чѣмъ больше подвигался къ сѣверу, тѣмъ больше замѣчалъ, какъ вѣра оскудѣваетъ въ народѣ!.. До Козенцы меня сажали за столъ всюду, гдѣ я стучался въ двери. Мнѣ давали вино, рыбу, сыръ… За Неаполемъ — только сыръ и хлѣбъ, а подъ Римомъ, нашимъ Римомъ, и одного хлѣба напросишься… Да!.. Зачѣмъ я сюда пришелъ? Мнѣ хотѣлось поклониться святѣйшему отцу… Я видѣлъ его вчера — онъ былъ грустенъ… Очень грустенъ… Намѣстникъ Петра — въ своемъ Ватиканѣ какъ узникъ въ заточеніи… Гдѣ тѣ времена: Римъ управлялъ міромъ, и міръ покорно склонялся къ его ногамъ… Онъ былъ грозенъ и могущественъ. Императоры пѣшкомъ ходили въ Каноссу, короли искали милостей папы… Онъ объявлялъ войны и заключалъ миръ. По одному движенію его руки сотни тысячъ воиновъ двигались въ Палестину, въ Африку. Все, что поднимало голову, должно было гибнуть. Торжественно и свято горѣли костры на площадяхъ всего католичества… Цѣлые народы стирались съ лица земли… Вспомните альбигойцевъ. Головы вѣнценосцевъ падали такъ же легко, какъ трава подъ серпомъ… Папа создавалъ королей, папа сбраеывалъ ихъ въ пропасть забвенія. Громы Ватикана отдавались въ пустыняхъ Африки, въ дѣвственныхъ лѣсахъ Америки. Молніи его настигали всюду; сама смерть не освобождала отъ ужасовъ его гнѣва; онъ цѣлые города обрекалъ аду — и адъ ждалъ свою жертву. Цѣлыя провинціи стенали, отлученныя отъ его церкви, — и никто не смѣлъ тамъ хоронить своихъ мертвецовъ. Они лежали у запечатанныхъ вратъ храмовъ, вороны выклевывали имъ незрячія очи, собаки рвали ихъ оставленныя тѣла… Все, все, и наука и искусства служили ему. Одинъ былъ Богъ на небесахъ — и одинъ властитель на землѣ… Вся она могла бы сдѣлаться единымъ стадомъ — надо было только слѣпо вѣрить и слѣпо повиноваться. Римъ освобождалъ міръ отъ мукъ неспокойной совѣсти, отъ вѣчныхъ тревогъ пытливаго и мятущагося ума, отъ терзаній бѣсовскаго сомнѣнія… Въ этомъ свѣтломъ царствѣ не было мѣста мысли. Зачѣмъ она! Все было указано. Пути намѣчивались — и уму, и совѣсти, и сердцу, и слову человѣка… Все, что было съ нами, должно было жить и цвѣсти, что противъ — гибнуть, уничтожаться. Его проклятіе было вѣчно… Мы были вождями, именемъ св. отца мы повелѣвали міромъ — мы пастыри душъ, мы хранители ихъ совѣсти…

От. Инноченціо уже стоялъ передо мною. Голосъ его почти гремѣлъ; жестикулировалъ монахъ такъ, что я невольно отъ него посторонился.

— А Римъ… Развѣ это тотъ Римъ?.. Великолѣпнѣе не было города во всей вселенной: золото, драгоцѣнные камни, шолки, парча, пряности Востока, сокровища Индіи — все это рѣками лилось сюда. Развѣ теперь строятъ дворцы, подобные тѣмъ, въ которыхъ жила князья церкви, ея прелаты, епископы, кардиналы… Тайну своего сооруженія имъ передалъ Римъ императоровъ, Римъ Октавія Августа, Нерона, Тиверія, Домиціана. И теперь каменными твердынями стоятъ эти палаццо среди жалкихъ сооруженій королевской Италіи. Римъ былъ великъ, Римъ былъ царствененъ, равнаго ему можно было искать только у древнихъ. Въ несравненномъ блескѣ и роскоши стояли его храмы, зарево огней ихъ освѣщало всю землю и къ напѣвамъ ихъ молитвъ робко прислушивалась вселенная. Когда гудѣлъ колоколъ св. Петра — молчала земля, молились люди и пѣли ангелы. По улицамъ, которыя теперь ломаютъ, въ невиданномъ великолѣпіи, ослѣпляя пурпуромъ, парчею, золотомъ, сверкающими діадемами, огнями тысячей факеловъ, двигались процессіи — и народъ встрѣчалъ ихъ на колѣняхъ; точно рѣка радужнаго пламени струилась по этимъ священнымъ мостовымъ… Римъ былъ господиномъ міра, а господами Рима были мы!.. Искусство — развѣ монетъ оно жить теперь? Кто дастъ новому Микель Анджело цѣлыя горы мрамора, чтобы въ каменную броню одѣть гигантскіе образы его воображенія, кто одушевитъ чистою вѣрою Рафаэля или Мурильо, чтобы изъ безднъ свѣта, изъ мистическихъ высей неба кисть ихъ уловила божественныя черты Мадонны… Кто?.. Не министры ли въ Монтечиторіо? Не король ли въ Квириналѣ?.. Кто золотомъ, огнемъ и парчею одѣнетъ эти улицы, кто дастъ счастье народу?..

— Счастье народу?! — бурнымъ ураганомъ ворвался въ нашу бесѣду Антоніо. — А вы давали его?

— Да!…

— Цѣною рабства, униженія… Совѣсть и мысль молчала…

Фра-Инноченціо презрительно посмотрѣлъ на него.

— Но выйдемъ ли мы…-- обратился онъ ко мнѣ тихо.

— Пожалуй…

Мы выбрались изъ остеріи.

Ночь уже стояла надъ Римомъ, звѣзды ярко свѣтились въ небесахъ… Шумъ недалекаго Тибра доносился до насъ…

— Я радъ, что на тернистомъ пути встрѣтилъ васъ… Теперь истинные католики въ рѣдкость…

— Я не католикъ! — улыбнулся я.

— Нѣтъ. Кто же вы?

И отецъ Инноченціо отшатнулся отъ меня.

— Я греческой церкви…

Можно было думать, что змѣя зашипѣла на монаха… Откинулся, поднялъ руки и черезъ нѣсколько мгновеній его не было около… Только слабый шорохъ его босыхъ ногъ доносился изъ за угла.

Я пошелъ къ Тибру…

Вонъ вдали круглая башня ев. Ангела… Вонъ куполъ св. Петра… Какъ ночью смутны ихъ очертанія… Направо, прямо изъ воды подымаются старые черные теперь дома. Въ рѣдкомъ окнѣ робко мигнетъ огонекъ… Да… Вонъ онъ средневѣковый Римъ, — Римъ, на поклоненіе которому шли короли и императоры, Римъ, какъ паукъ отсюда подстерегавшій каждое движеніе человѣческой мысли, каждый порывъ проснувшейся народной совѣсти, Римъ, канонизировавшій палачей и проклинавшій праведниковъ, Римъ, который всю вселенную сдѣлалъ бы монастыремъ траппистовъ… Вотъ онъ этотъ гигантъ, желавшій и мыслить и чувствовать одинъ за всѣхъ… Стихійный эгоизмъ свой онъ одѣвалъ яркою порфирою царственнаго великолѣпія, слѣпилъ глаза своимъ блескомъ, такъ что совѣсть поневолѣ смолкала у тѣхъ, кто приходилъ сюда… И какое рабство — мрачное, подлое, распространялось отсюда, какъ кругъ на водѣ. Кто смѣлъ соперничать съ нимъ?.. Онъ, дѣйствительно, не только жегъ людей, но и истреблялъ цѣлые народы. Гдѣ благородные мавры Испаніи, гдѣ ея ученые евреи, гдѣ альбигойцы? Гдѣ во Франціи гугеноты, гдѣ пышныя тысячелѣтія царства Америки?.. О, онъ не зналъ пощады… Онъ давилъ все, пока не былъ раздавленъ самъ… И все-таки на немъ лежитъ отблескъ величія, подкупающій близорукое человѣчество. Этотъ голодный монахъ — какъ онъ выросъ, когда заговорилъ о томъ, объ его Римѣ? Гдѣ онъ взялъ силу и красоту слова?.. Лохмотникъ говорилъ какъ властелинъ… А это только отбросы, оскребыши, выродившіеся потомки средневѣковаго Рима.

Чѣмъ же былъ настоящій?..

За куполомъ св. Петра вдругъ просвѣтлѣло. Онъ рѣзко выдѣлился на разомъ поблѣднѣвшемъ небѣ. Вмѣстѣ съ нимъ опредѣлились величавые силуэты Ватикана, кровли и выступающіе фасады дворцовъ и башенъ. Изъ ночнаго мрака тусклою сталью блеснулъ Тибръ, округлилась и точно поднялась, громада св. Ангела… Изъ-за собора тихо выплывалъ мѣсяцъ. Еще нѣсколько мгновеній, и поголубѣли выси небесныя. Въ безднахъ лазури тонули и пропадали еще недавно такъ ярко горѣвшія звѣзды. Скоро ясная, мечтатальная, задумчивая лунная ночь такимъ нѣжнымъ поэтическимъ сумракомъ окутала Римъ, что меня потянуло въ мистическое безмолвіе его руинъ, гдѣ, казалось, таинственная древность въ эти часы очарованнаго сна открывается со всѣми своими загадками… Я шелъ мимо спящихъ храмовъ, молчаливыхъ дворцовъ, сурово хранящихъ за своими гигантскими порталами страшныя тайны далекаго прошлаго. На безлюдныхъ площадяхъ въ сороолѣ мерцавшаго свѣта, наклоняясь съ своихъ высокихъ колоннъ, благословляли, простирая надо мною руки, каменные святые. Въ темнотѣ тѣсныхъ переулковъ, казалось, скользили призраки…

Я едва достучался къ главному сторожу Колизея.

Онъ мнѣ обѣщалъ отворитъ его въ первую лунную ночь.

Какая тишина въ этихъ царственныхъ руинахъ… Онѣ не спятъ, онѣ притаились и сторожатъ что-то… Какъ хорошъ этотъ каменный гигантъ подъ яркимъ мѣсяцемъ! Все исчезло, точно провалилось въ бездну, — и Римъ, вѣчный Римъ, и тысячелѣтія, и царства, и народы съ тѣхъ поръ, какъ на этихъ облитыхъ луннымъ свѣтомъ плитахъ оетервенѣлчй и голодный звѣрь терзалъ тѣло мученицы или гладіаторы умирали и убивали въ угоду развратнымъ квиритамъ. Все, все исчезло — остались только невѣдомо какъ въ пустомъ пространствѣ эти некрушимые профили, безчисленныя ступени, чудовищныя, въ исполинскихъ стѣнахъ зіяющія арки, въ которыя теперь такъ нѣжно лились лазурно-серебристыя волны свѣта… Какъ рѣзко въ ночныхъ нобесахъ рисуется кайма этихъ стѣнъ, вверху изъѣденныхъ вѣками и какъ изъ, ѣденныхъ! Казалось, тысячелѣтія напрасно ломали зубы надъ этимъ стихійнымъ сооруженіемъ…

Я сѣлъ на одну изъ ступеней…

Какъ все молчитъ кругомъ… Зловѣще молчитъ… Напротивъ, вся черная за свѣтомъ, мрачно высится стѣна. Только въ аркахъ ея синѣетъ ночное небо, да рѣзко обрисовываются въ нихъ узловатыя вѣтви, изъ камня поднявшихся деревьевъ… Черные зѣвы внутреннихъ галлерей… Что тамъ чудится? Какія тѣни!.. Сплю ли я?.. Самъ не знаю. Хочу подняться и не могу, точно эти чары и меня заколдовали. Какой это гулъ несется издали… Точно рѣка прорвала свои плотины. Вотъ, вотъ еще нѣсколько мгновеній, и бунтующая влага хлынетъ и все зальетъ пѣнящимися разливами… Ожилъ камень что ли?.. Тяжелая поступь когортъ, закованныхъ въ желѣзо… Лязгъ мечей… Грохотъ колесницъ… И Колизей уже не пустъ… Вверху надо мною бѣлые силуэты весталокъ… пурпуръ сенаторовъ… Вотъ они, эти спокойныя и холодныя лица патриціевъ; точно изо всѣхъ музеевъ собрались они сюда, оживъ на одну эту волшебную ночь… И арена внизу наполнилась… Тихо выходятъ гладіаторы. Щиты ударяются о щиты, мечи о мечи… Въ лунномъ блескѣ тускло блестятъ оконечники копій, мерещатся размахи на-диво сплетенныхъ сѣтей… Какой острый запахъ… Лужи пролитой крови, — я вижу, какъ онѣ круглятся на этихъ сѣрыхъ плитахъ черными размоинами… Въ смертныхъ корчахъ — умирающіе… Со ступеней несется торжественный говоръ всемірнаго города, а изъ-за желѣзныхъ рѣшетокъ неистово ревутъ почуявшіе кровь тигры… Жадно ревутъ, такъ же жадно, какъ и эта толпа наверху… А это что?.. Въ нѣжной красотѣ юности, въ чистомъ блескѣ безгрѣшныхъ помысловъ, святая, непорочная выходитъ на арену дѣвушка… Ее-ли рвутъ острые зубы дикихъ звѣрей?.. Ея-ли взглядъ въ послѣднія мгновенія устремленъ съ такою восторженною вѣрою въ эту доступную ея мысли бездну неба?.. Чу… Во всѣ окна и арки галлереи цѣлымъ ураганомъ врываются свѣтлые призраки… Назадъ отброшены серебристыя полы ихъ легкихъ покрововъ; съ крестами въ рукахъ, съ еще не застывшею проповѣдью добра и правды на устахъ, несутся они головокружительнымъ вихремъ въ глубь Колизея, — весь его наполняя точно сіяющимъ паромъ… Всѣ, всѣ, кто въ теченіе вѣковъ гибнулъ здѣсь за великія права человѣческаго духа, за свободу совѣсти и за совѣсть свободы!.. Неужели этихъ исполинскихъ стѣнъ хватитъ, чтобы вмѣстить ихъ здѣсь… Еще и еще новые ураганы призраковъ толпятся въ воздухѣ, въ осіянномъ воздухѣ римской лунной ночи, за арками галлереи… Слѣдитъ за ними око и не видитъ конца имъ, — свѣтлыми облаками тонутъ они въ чистыхъ небесахъ… Сколько ихъ здѣсь… И все это страдало, вѣрило, молилось, все побѣждало, умирая…

Да, настоящій Римъ, Римъ, кичливо называвшій себя вѣчнымъ, — исчезъ. Онъ, окаменѣлый, на ужасъ всѣмъ вѣкамъ стоитъ исполинскими профилями своихъ руинъ-мавзолеевъ. Мученики побѣдили его… Зло, какъ глаза змія, было стерто съ лица земли. О, какое свѣтлое торжество. Торжество добра, красоты и правды. Торжество всепрощенія… Ушли палачи изъ міра, на ихъ троны въ величіи страдальческаго героизма вступили жертвы. Человѣчество, бѣдное человѣчество, должно было вздохнуть свободно. Кроткая покорность передъ зломъ оказалась сильнѣе мечей, плахъ, огня, темницъ, самой смерти. О, теперь настанетъ царство добра и свободы. Конецъ вѣчному гнету…

Зачѣмъ же опять эти огни костровъ на площадяхъ? Зачѣмъ по знаку первосвященника тысячи и сотни тысячъ новыхъ гладіаторовъ католическаго міра слѣпо подымаются и идутъ избивать другія тысячи и сотни тысячъ людей, или не знающихъ Евангелія, или слишкомъ хорошо его понимающихъ. Какъ жертва могла, восторжествовавъ, обратиться въ палача? Что за безсмысліе во всемъ этомъ? Неужели они боролись съ жестокостью древняго Рима, чтобы, сбросивъ его, поднять темницы Рима средневѣковаго, гдѣ опять стала задыхаться и биться въ тщетныхъ усиліяхъ своихъ мысль и совѣсть человѣчества?.. Нероновъ и Тиверіевъ смѣнили папы. Кто же теперь вѣчною угрозою свободѣ, добру и правдѣ смѣнитъ папъ?.. Ужели любовь и всепрощеніе — только орудіе борьбы, орудіе слабыхъ, тотчасъ же забываемое, какъ только слабые становятся сильными? Или человѣчеству суждено биться въ заколдованномъ кругѣ рабства, и весь прогрессъ исторіи заключается въ смѣнѣ однихъ притѣснителей другими.

Кто новый идетъ на смѣну?..

Кого теперь должны бояться люди?..

Я не помню, долго ли я спалъ… Повѣяло утреннимъ холодкомъ… Я открылъ глаза. Небо блекло… Луны уже не было. Когда я проснулся — на стѣнахъ Колизея загорался румянецъ восходящаго солнца.. Римъ еще былъ окутанъ туманомъ, и надъ нимъ плавали верхушки башенъ, куполы соборовъ, зубцы стѣнъ, профили термовъ, кровли дворцовъ, статуи, вѣнчавшія капители колоннъ, кипарисы Монте-Пинчіо…

Съ страннымъ чувствомъ жуткости на душѣ я шелъ домой…

Только-что пережитыя впечатлѣнія охватывали меня смятеніемъ и тревогой. Вчерашній монахъ — такъ грозно отшатнувшійся отъ меня — выросталъ въ какого-то исполина. Не вѣрилось, чтобы умеръ принципъ, имъ представляемый…

Но… дня черезъ два я его встрѣтилъ…

Фра-Инноченціо опять былъ голоденъ и, потому робокъ. Онъ сконфуженно подошелъ ко мнѣ, поклонился низко-низко… Увы! Отъ его ненависти не оставалось и слѣда… Онъ и искательно и ласково смотрѣлъ на меня. Будь у него хвостъ — онъ завилялъ бы теперь какъ собака. Видя, что я не гоню его, фра-Инноченціо толкнулъ меня локтемъ и совсѣмъ по-кошачьи замурлыкалъ.

— А какое въ той остеріи было орвіетто… И макароны… Самому папѣ не каждый день приходится ѣсть такіе.

И лукаво подмигивалъ, и пожималъ мнѣ руку… За одинъ стаканъ орвіетто онъ готовъ былъ простить мнѣ схизму.

Вотъ онъ царственный Римъ! И этотъ монахъ сжегъ когда-то Джіордано Бруно… Нѣтъ, не его надо бояться. На страхъ измученному человѣчеству не воскреснутъ средневѣковыя были… Не подняться опять Григоріямъ и Сикстамъ, какъ до нихъ не воскреснуть было Неронамъ и Тиверіямъ…

ВОСКРЕСЪ.
(Поэма въ прозѣ).

I.

Старая, знакомая тоска не отставала отъ него. Она, какъ тѣнь, то укорачивалась, то росла, но неизмѣнно слѣдовала за нимъ. Онъ уже не помнилъ, сколько времени влачилъ ее съ собою. Одни и тѣ же проклятые, мучительные вопросы безотходно становились между нимъ и свѣтлымъ праздникомъ Юга. Они ему застилили все, сѣрою завѣсой падали передъ тѣмъ, чему такъ хотѣла раскрыться его душа. Подъ итальянскимъ небомъ, у ласковыхъ водъ бирюзоваго залива, въ виду полувоздушнаго голубаго Капри, онъ оставался все тѣмъ же извѣрившимся больнымъ, какимъ въ своихъ холодныхъ и гнилыхъ туманахъ знала его далекая родина… Ни настоящаго наслажденія, ни минуты забытья. Вѣчно одно и то же: «зачѣмъ?» Постоянное исканіе подкладки, страсть, не удовлетворяясь декораціей, заглядывать за кулисы, задыхаться отъ ихъ пыли и сора, привычка бередить въ себѣ прежнія раны, копаться въ своихъ душевныхъ недугахъ и жить этою, самимъ себѣ причиняемою, болью. Докторъ, прогнавшій его сюда, говорилъ ему на прощанье:

— Васъ только и вылѣчитъ жизнерадостный Югъ. Авось, онъ васъ захватитъ и не дастъ очнуться. Вы слишкомъ много думаете, слишкомъ пристально анализируете себя. Такъ нельзя. У насъ въ сумасшедшихъ домахъ не мало начинавшихъ именно съ этого. Убирайтесь-ка скорѣй, а тутъ я васъ и лѣчить не стану. Все равно, будете безъ толку тратиться на аптеки, да на меня. Погодите, здѣсь еще до чахотки доноете. Не вы первый, не вы послѣдній. Того и гляди, каверны явятся — тогда ужъ никакой Югъ вамъ не поможетъ.

Онъ на этотъ разъ послушался.

Снѣгъ и туманы остались позади. Тамъ, въ гнилыхъ оттепеляхъ, смѣняемыхъ вьюгами, тяжело и трудно рождалась сѣверная весна. Земля точила какую-то, насквозь проникающую влагу, небо хмурилось, заволакивалось безпросвѣтными тучами и цѣлыми днями плакало надъ мучительно, отъ зимней спячки, просыпавшеюся страной. Когда его подъ Венеціей обожгло южнымъ солнцемъ, и лазурь Адріатики, прозрачная и легкая, какъ миражъ, раскинулась, катя свои медлительныя, красивыя волны, онъ, было, на минуту забылся… Подъ вечеръ прощальные отблески заката показали ему розовый силуэтъ умирающей среди своихъ безмолвныхъ, голубыхъ лагунъ развѣнчанной царицы моря. Ночь онъ встрѣтилъ на ея каналахъ. Задумчивые дворцы въ серебристомъ сіяніи мѣсяца были еще прекраснѣе. Они точно прислушивались къ чему-то, и тихое движеніе весла гнало его черную гондолу въ синемъ сумракѣ мимо ихъ фасадовъ, точно обвитыхъ въ мраморныя кружева.

Но солнце грѣло каждый день, влюбленныя волны, какъ вчера, такъ и сегодня стремились къ дремлющимъ берегамъ. Луна все также свѣтила на беззвучныя лагуны. Старые города въ мистической тиши своихъ башенъ, въ таинственныхъ потемкахъ тысячелѣтнихъ соборовъ, отжившихъ и на вѣкъ замолкшихъ палаццо, не унимали болѣзненной, постоянной работы мозга, который, точно червь въ орѣхѣ, точило неотступно однимъ и тѣмъ же вопросомъ: «зачѣмъ?» До сихъ поръ словно грезящая о Скалигерахъ и прислушивающаяся къ торжественному чтенію Дантовскихъ канцонъ монументальная Верона; свѣтлая Флоренція, ласково убаюканная нѣжными напѣвами Арно; мрачная рыцарская Сіена, навѣки замкнувшаяся и истлѣвшая въ своихъ средневѣковыхъ латахъ; величавый силуэтъ Рима цезарей, всюду выдвигающійся изъ-за скоропреходящихъ созданій сегодняшняго творчества; дивное ритмическое Средиземное море, гдѣ волны за волнами слѣдуютъ какъ строки безконечной и полной неизсякаемыхъ красокъ поэмы, — мелькнули мимо и не дали ему настоящаго счастья. Онъ шелъ въ толпу, не понимая ея веселья или презирая его; бродилъ но развалинамъ и видѣлъ въ нихъ все то же вѣчное торжество могучей неправды надъ добрымъ безсиліемъ. Кровь проступала, казалось ему, сквозь сѣрыя плиты Колизея, въ знойномъ воздухѣ чудился ревъ остервенѣлаго звѣря и мучительный крикъ раздираемой жертвы… И напрасно тогда въ пережившія тысячелѣтія арки сіяло голубое небо, и горы Сабинскія и Лаціума такъ мягко обнимали зеленую Кампанью… То же самое пилатово: «въ чемъ истина?» терзало его душу, держа ее въ безразсвѣтныхъ сумеркахъ.

Онъ слишкомъ привыкъ думать, и въ шумныхъ фразахъ, опьяняющихъ другихъ, различалъ или минутное увлеченіе, или своекорыстный расчетъ. Его друзья и товарищи были практичнѣе, они, вмѣстѣ со старыми книжками, въ университетскихъ аудиторіяхъ оставили свои идеалы. Моисеи не каждый день сходятъ съ Синайскихъ высотъ, чтобы разбивать золотыхъ тельцовъ ликующаго невѣжества. Онъ съ тоскою слѣдилъ за близкими ему и дорогими людьми и мучился за вѣру своей молодости. Онъ не разъ, вооруженный знаніемъ и талантомъ, выходилъ на борьбу съ торжествующими идолами и изъ-подъ ихъ побѣдныхъ колесницъ его выбрасывало далеко, измученнаго, истерзаннаго, искалѣченнаго. Искусство, которое такъ любилъ онъ, падало. Безцеремонная наглость проталкивалась локтями и становилась тамъ, гдѣ прежде ей не было мѣста. Красота, вѣчная красота, была затоптана въ грязь — ради будничной правды, выдуманной, наклеветанной, рожденной смрадными устами! Кровь сочилась изъ его безчисленныхъ ранъ, въ головѣ нылъ безотвязный вопросъ: «неужели зло вѣчно и побѣдамъ его нѣтъ конца и предѣла?»

А какъ пышно и ослѣпительно въ его воспоминаніяхъ блисталъ тотъ день, когда предъ нимъ впервые открылась эта заманчивая издали и мучительная въ дѣйствительности дорога. Ни облачка не было на небѣ, ни одной тучки въ его мечтахъ о будущемъ. Онъ думалъ тогда, что жизнь такъ ясна и полна; онъ видѣлъ все въ яркихъ и заманчивыхъ краскахъ. «Мое, — безсознательно говорилъ онъ себѣ, — мое все: и эта жизнь, и этотъ блескъ, и этотъ стихійный шумъ кругомъ». Сіяющіе горизонты впереди, и чѣмъ тѣснѣе его каморка, чѣмъ она бѣднѣе и темнѣе, тѣмъ роскошнѣе міръ его грозъ, окружающихъ его отовсюду. Грудь молодая такъ дышала, точно не хватало ей воздуха, силы было столько, что не зналъ онъ, куда ее размыкать, раскидать, истратить, чтобы тяжелымъ бременемъ она не давила его. И на все у него находились и отзывъ, и улыбка…

Его первыя, его вдохновенныя строки!.. Боже мой, онъ, разумѣется, думалъ о славѣ, но она не была на главномъ планѣ его будущаго. Ему вѣрилось, что онъ перевернетъ міръ, не даромъ толпа съ такимъ восторгомъ ловила каждую его мысль, каждую строку, въ которыхъ бились живые пульсы и, точно пламя, по невидимымъ жиламъ пробѣгало одушевленіе и восторгъ искренняго убѣжденія. Да, слушая его, люди станутъ лучшими, униженные подымутъ голову, унижавшіе умилятся и въ сердцѣ своемъ откроютъ источники вѣчной любви и правды. Всѣ, всѣ послѣдуютъ за нимъ въ тотъ ослѣпительный свѣтъ общаго счастья, который такъ сіялъ ему безтревожною зарею будущаго…

Хорошіе, чистые, яркіе призраки… и только призраки.

Сколькихъ еще обманете вы?

Ему смѣшно и больно теперь…

Куда это дѣлось?.. Вопросы, недавно волновавшіе всѣхъ, брошены за ненадобностью, то, что, казалось, и было истиной — осмѣяно и вновь нуждается въ доказательствахъ и постановкѣ. Великодушіе, любовь и красота — захватаны грязными руками и написаны на знаменахъ людей, которымъ дорогъ только грошъ. Эгоизмъ разливомъ своихъ грязныхъ водъ затопилъ все, и съ каждымъ днемъ этотъ потокъ все выше и выше подымается… Запершись въ своей душной комнатѣ, онъ видѣлъ оттуда, что его дѣло никому не близко, что — бѣшеное, широкогорлое, огульное торжество дурныхъ инстинктовъ — никому не больно… И изъ этого онъ заключилъ, что и борьба его никому не нужна… Онъ добровольно уходилъ самъ, обрекалъ себя на изгнаніе, ѣлъ его горькій хлѣбъ — и, возвращаясь назадъ, уже не видѣлъ слѣдовъ своей проповѣди, и начиналъ думать, что она безплодна. Вредная трава заполоняла съ такимъ трудомъ очищенную ниву… Что было дѣлать?

А время шло, въ вискахъ показалась сѣдина, прежнихъ силъ не было, онѣ изсякали.

Надъ нимъ, неисправимымъ идеалистомъ, смѣялись всѣ; величали его «Донъ-Кихотомъ», дошли до того, что даже его враги снисходительно отзывались объ его проповѣди, окрестили его пророкомъ сказочныхъ идеаловъ — и шли своей дорогой, не оглядываясь на его изодранныя въ отчаяніи одежды… И никто не подозрѣвалъ, что онъ самъ уже не вѣритъ въ успѣхъ своего дѣла и стоитъ на посту только какъ часовой среди непріятеля, которому честь не позволяетъ уйти, хотя защита становится самоубійствомъ… Онъ начиналъ самому себѣ признаваться, что вѣра его жизни обманчива, что идеалы его все такъ же далеки, какъ и въ тотъ день, когда онъ вышелъ на путь, казавшійся ему прямо ведущимъ къ нимъ. Правда, вѣчная, художественная красота и свобода представлялась ему прекрасными созвѣздіями недосягаемаго неба. Они свѣтили ему, но съ какой страшной высоты; горѣли сами, но лучи ихъ не разгоняли все болѣе и болѣе густѣвшаго мрака!..

Такимъ же угрюмымъ и больнымъ нелюдимомъ онъ, вотъ уже второй мѣсяцъ, пребывалъ въ Неаполѣ… Шумными волнами катилась мимо жизнь, и какая жизнь! — но онъ оставался въ сторонѣ. Она не могла обмануть его своимъ призрачнымъ блескомъ. Онъ зналъ цѣну ему, и въ пышности и прелести декорацій угадывалъ дрянь и рвань ветхихъ кулисъ, прекрасныхъ только на разстояніи. Природа?.. Но онъ уже не различалъ въ ней души, понимая, что это — вѣчная иллюзія, что стоитъ закрыть глаза — и нѣтъ свѣта, контуровъ, тѣней и красокъ, закрыть уши — и умрутъ звуки, пустить себѣ пулю въ лобъ — и не будетъ ни времени, ни пространства, ни мысли, а что-то другое, загадочное, таинственное, страшное. Онъ зналъ, что все видимое — обманъ, дѣйствительность — за предѣлами его сознанія. Жизнь — сонъ; пробужденіе — смерть, нирвана! Ему казалось величайшею непослѣдовательностью длить это существованіе, и, разумѣется, онъ бы давно покончилъ съ собою, если бы не смутная, рѣдко, но, все-таки, прорывавшаяся надежда: можетъ быть, онъ не все самъ видѣлъ, разложилъ и размотрѣлъ, можетъ быть, и въ мірѣ нравственныхъ явленій есть области недоступныхъ измѣреній, какія-нибудь невѣдомыя начала, на которыя стань только — и весь міръ перевернется разомъ, и евангельское царство любви и правды явится на землѣ, и старое зло, какъ холодное, свирѣпое, склизкое, неразумное чудовище на вѣки вѣчные заползетъ въ невѣдомые гроты.

И все кругомъ какъ будто нарочно сговорилось вызвать во чтобы то ни стало улыбку на лицѣ этого бѣднаго меланхолика…

Въ розовыхъ туманахъ утра проступалъ золотистый силуэтъ Неаполя, цѣльный, художественный и стройный, какъ сонъ молодого поэта. Съ темной синевы неба благословеніемъ и ласкою вѣяло на нѣжно зеленѣвшую землю… Море днемъ рядилось въ тысячи красокъ и оттѣнковъ. Оно съ такою умоляющею жалобою пѣло у заколдованныхъ береговъ, такъ тихо катило волны, съ такою щедростью по отмелямъ раскидывало самыя причудливыя кружева бѣлой пѣны. А вдали тяжело дышалъ дымомъ днемъ, и огнемъ ночью утомленный Везувій; словно въ страстной истомѣ у его ногъ раскидывались Портичи, Резина, Toppe дель Греко, Анунціата и другіе городки, казавшіеся алыми подъ лучами заката. Можно было подумать, что царственный Везувій окружилъ себя коралловымъ ожерельемъ. Чуть намѣчивались черезъ заливъ Кастелламаре и Сорренто, и весь осіянный, изящный, поэтическій плавалъ въ лазурныхъ водахъ стройный островъ Тиверія, будто изваянный изъ одного куска аметиста.

Точно для этого сумрачнаго человѣка радостно раскрывали свои алыя уста цвѣты громадныхъ деревьевъ, бѣлыми и пышными коронами казались распустившіяся магноліи, розы умирали, исходя благоуханіемъ, съ утра до ночи курились чуднымъ ароматомъ бѣлыя лиліи. Словно въ истомѣ нѣжно клонили свои лепестки цвѣты миндальныхъ деревьевъ, и тихо, какъ слезы, падали внизъ кисти розовыхъ и нѣжныхъ лагерстремій.

Но ему было не по себѣ на этомъ вѣчномъ праздникѣ торжествующей красоты. «И чему радуются» ревниво и задумчиво глядѣлъ онъ на счастливыя лица. Сколько разъ вѣдь этотъ неугомонный палачъ Везувій засыпалъ ихъ золою, заливалъ лавою, заживо хоронилъ цѣлые города, а рабы все, какъ и прежде, продолжаютъ строиться у ногъ своего зловѣщаго тирана. Безсиліе и глупость человѣчества никогда еще не проявлялись такъ ярко несомнѣнно!..

По ночамъ лазоревыя сумерки, прозрачныя и чистыя, ложились на успокоившееся море. Словно опрокинутые. золотые восклицательные знаки въ воздушной синевѣ его искрились огоньки лодокъ, дрожа своимъ отраженіемъ въ водѣ. Югъ пѣлъ ему въ эти тихіе часы ласковой ночи лучшія свои пѣсни, а онъ уходилъ отъ нихъ къ себѣ, въ свой номеръ, запирался тамъ недовольный, вѣрный хандрѣ и скукѣ, и ни разу въ душѣ его не звучало ободряющее: живи и надѣйся!

II.

Разъ какъ-то онъ съ Via di Roma подымался вверхъ по узенькимъ улицамъ, то идущимъ ступенями и круто, то словно щели огибающимъ утесы, на которыхъ выстроена нагорная часть Неаполя. Ему хотѣлось устали. Онъ думалъ, что утомленіемъ убьетъ больное, вѣчно точившее свой раздражающій ядъ чувство недовольства. Чѣмъ дальше онъ взбирался, тѣмъ шире раскидывались дали, а когда улыбающаяся, лѣнивая какъ изморившаяся вакханка, Партенопея, вся оказалась у его ногъ со своими безчисленными, узкими отсюда, какъ трещины, улицами, каменными площадями съ ладонь, причудливыми соборами, мхомъ подернутыми башнями, наглухо запертыми палаццо и мрачнымъ выступомъ Castel del Ovo, гдѣ кельи тюремъ кажутся выдолбленными въ сѣрой массѣ скалы и изъ нея же смотрятъ въ лазурь Неаполитанскаго залива черныя, безпорядочно разбросанныя бойницы, онъ вдругъ остановился, точно никогда не видѣлъ всего этого. Вонъ зеленѣющій Позилиппо, скалистый Поццуоли, двуглавый Везувій… На самомъ горизонтѣ это волшебное царство земли и воды точно обнимаютъ длинныя руки Сорренто съ одной и Мизенъ съ другой стороны. На бирюзовую поверхность залива, тамъ, гдѣ эти руки не дошли одна до другой, выплыли, словно ревниво сторожа его отъ остальнаго міра, Капри, Искія и Прочида… И вдругъ чувство искренняго умиленія овладѣло его душою.

Ничего въ мірѣ нѣтъ прекраснѣе этой безграничной картины. Никогда и нигдѣ творчество великаго художника природы не блещетъ такою глубиною замысла, безконечнымъ разнообразіемъ яркихъ, какъ эмаль, красокъ, художественнымъ изяществомъ отдѣльныхъ силуэтовъ, законченностью царственнаго цѣлаго.

Стоитъ разъ ее увидѣть, чтобы она вѣчнымъ вкладомъ осталась въ вашей смятенной душѣ. Риѳмованныя строки сами навертываются, и здѣсь понимаешь истинные порывы вдохновенія, опьяняющимъ вихремъ уносившіе душу южныхъ поэтовъ. Растутъ воспоминанія прошлаго, и невольно стройные образы и сравненія подсказываются окрыленною фантазіей, сравненія, залитыя свѣтомъ слѣпящаго восторга. И самъ этотъ мрачный нелюдимъ невольно поддался вдохновенному порыву и, какъ въ счастливые годы своей далекой юности, записалъ въ свою памятную книжку:

Какъ гладіаторъ пораженный,

Лежитъ Неаполь утомленный

На полусонныхъ берегахъ.

Надъ нимъ соперникъ горделивый,

Везувій мрачный, молчаливый,

Съ мечемъ пылающимъ въ рукахъ…

Пощады страстно проситъ море,

Рыдаютъ волны на просторѣ,

Какъ будто молятся онѣ;

Но, недоступный, своенравный,

Молчитъ зловѣще Цезарь славный

Въ своей лазурной вышинѣ.

Онъ взобрался еще выше…

И вдругъ надъ нимъ выросли зловѣщія сѣрыя стѣны, острыми углами отвѣсно поднявшіяся на крутомъ утесѣ, на самомъ темени горы. Снизу онѣ ему только мерещились, и лишь теперь онъ различилъ ихъ надъ тихимъ и свѣтлымъ городомъ. Онѣ хищнымъ орломъ смотрѣли внизъ со своей высоты, разсчитывая минуту, когда можно будетъ раскинуть въ знойный воздухъ свои сильныя крылья и ринуться за добычей… Глядя на нихъ, нельзя было опредѣлить, гдѣ кончается скала, гдѣ начинается крѣпость… Утесъ незамѣтно переходилъ въ ея стѣны… На одномъ углу ихъ, вверху, въ темномъ фонѣ неба, вѣявшаго благоговѣніемъ и тишиною, рѣзко выдѣлялся силуэтъ часоваго…

Мимо прошелъ какой-то прохожій.

— Что это такое? — обратился къ нему русскій, немилосердно коверкая итальянскій языкъ.

— Эти? — удивился тотъ, — да развѣ вы не знаете?

— Нѣтъ.

— Санто-Эльмо.

— А рядомъ?

— Упраздненный монастырь Чертоза-Санъ-Мартино.

— Санто-Эльмо!

Зловѣщій палладіумъ страданій благороднѣйшихъ сыновъ Италіи, вѣчный памятникъ надъ замученными здѣсь апостолами независимости и единства; сѣрая удушливая темница, гдѣ сотни великихъ гасли въ вѣчномъ мракѣ и ужасѣ заточенія.

Санто-Эльмо!

Одно изъ ненавистнѣйшихъ воспоминаній и едва ли не самая постыдная страница исторіи… Она была бы позорнѣйшею, если бы черезъ заливъ на синемъ Капри не намѣчивались руины Тиверія… Тысячи лѣтъ разстоянія между ними, а человѣчество остается все однимъ и тѣмъ же. И католическій монастырь прислонился въ Сантъ-Эльмо… Союзъ трапписта съ палачомъ, страданіе здѣсь и проклятіе за гробомъ. Нѣтъ, Тиверій не изъявлялъ претензій на послѣднее…

И разомъ какъ будто не было кругомъ этой красоты и величія Неаполитанскаго залива.

Краски померкли, свѣтъ погасъ.

Онъ тихо направился къ воротамъ крѣпости. Ему, было, заслонилъ дорогу часовой. Къ счастью, мимо шелъ дежурный по караулу офицеръ.

— Что вамъ угодно?

— Осмотрѣть Санто-Эльмо.

— Вы кто такой?

— Иностранецъ-путешественникъ.

— Съ вами есть паспортъ?…

— Да, вотъ онъ.

— Signor — русскій подданный… О, я знаю!.. Un grand impero… molto freddo. Freddo di Siberia… la richezza immensa! E… e… poveri polacchi! (великая имперія, очень холодная!.. Сибирскій холодъ… и безчисленныя богатства. И… и… бѣдные поляки.) Наши пѣвцы вывозятъ оттуда графинь и милліоны… Я бы предпочелъ милліоны… Впрочемъ, о вкусахъ не спорятъ… У меня есть родственникъ, un grand artista! Онъ пѣлъ, знаете, тамъ… На берегахъ Ледовитаго океана… (Sul oceano glaciale…) Какъ его зовутъ этотъ городъ… Та.. Таган… Таганрогго!.. Ессо il nome!.. Вотъ названіе… Сдѣлайте одолженіе… Я радъ служить вамъ. Не угодно ли пожаловать со мною, я вамъ покажу і nostri priggioni (наши тюрьмы). У насъ теперь, какъ историческое воспоминаніе, хранится то, что вы увидите. Что дѣлать! Каждый народъ долженъ пройти черезъ эти ужасы… Независимость не дается отечеству даромъ, свобода требуетъ жертвъ. Она должна быть выстрадана, оттого ее такъ и цѣнятъ. Иначе она бы ничего не стоила…

«Философъ, должно быть», — подумалъ про себя русскій, проходя за нимъ по длиннымъ коридорамъ и опускаясь по ихъ ступенямъ все ниже и ниже… Стѣны внутри были сыры и голы. Тишина… Шаги отдавались далеко, далеко, замирая гдѣ-то… Точно ихъ повторяли блѣдные признаки, населявшіе эти пустынныя и безмолвныя кельи… День все тускнѣлъ; чѣмъ ниже сходилъ русскій со своимъ провожатымъ, тѣмъ дышать становилось труднѣе. Можетъ быть, это было нервное ощущеніе? Стѣны точили слезы, и слезы медленно струились на каменные полы… На нихъ были лужи… слезы падали, шлепая, съ высокихъ, въ темнотѣ пропадавшихъ сводовъ. Наконецъ, началась мрачная область подземелій… Здѣсь безраздѣльно царилъ мракъ. При свѣтѣ факеловъ блестѣли изрѣдка влажные изломы камня по сторонамъ и вверху, да выдѣлялись смутно толстыя колонны, поддерживавшія черепа этихъ склеповъ… На колоннахъ темнѣли тускло и неясно ржавые спаянные обручи…

— Это было очень просто! — объяснялъ весело офицеръ, стараясь быть какъ можно любезнѣе. — Къ обручу прикрѣпляли кольца отъ цѣпи, къ другому концу которой замыкали наручникъ или ошейникъ или желѣзный поясъ арестанта… И, знаете, онъ могъ съ большимъ удовольствіемъ (col gran piacere) бѣгать у столба, какъ, знаете, бѣгаютъ собаки… если ихъ находятъ нужнымъ привязывать… и они, разумѣется, бѣгали — вотъ на этомъ разстояніи. Посмотрите!

Факелъ освѣтилъ каменную поверхность пола. На немъ по радіусу, равному шести шагамъ, намѣчивался кругъ, вытертый въ гранитѣ ногами безчисленныхъ, ходившихъ на цѣпяхъ, заточенныхъ.

Сколько поколѣній надо было, чтобы оставить глубокій слѣдъ въ камнѣ? Русскому казалось, что онъ видитъ помѣшавшихся отъ вѣчнаго мрака и ужаса заключенныхъ въ Сантъ-Эльмо. Дни и ночи бѣшено по этому кругу бѣгали они, наполняя безмолвіе своего погреба или своей могилы, что все равно, только зловѣщимъ звономъ роковой цѣпи.

Онъ задыхался.

Ему хотѣлось на воздухъ. Ему кружило голову, онъ поневолѣ долженъ былъ прислониться къ каменной колоннѣ, и ему представилось, какъ тѣ мученики, также въ безвыходномъ отчаяніи, горящимъ лицомъ прижимались къ ней — единственной свидѣтельницѣ ихъ невыразимыхъ страданій.

— Съ непривычки дѣйствуетъ ужасно! — снисходительно улыбался офицеръ. — Вотъ только посмотрите эти достопримѣчательности…-- и онъ поднесъ факелъ къ самому столбу.

Столбъ оказался высѣченнымъ изъ цѣльнаго утеса, въ мрачной кавернѣ котораго заключался этотъ погребъ. На неровной поверхности колонны значились какія-то черты.

— Это надписи… Знаки?

— Да! Разберите.

Офицеру ужасно нравилось впечатлѣніе, производимое на иностранца склепомъ. Онъ, очевидно, гордился имъ и не хотѣлъ скоро лишать себя этого удовольствія.

— Разберите. Это не трудно.

И онъ еще ближе поднесъ факелъ, такъ что копоть длиннымъ языкомъ покрыла колонну.

— Томазо Алеарди.

— Вѣрно… Отлично…-- восхищался тотъ. — А еще?

— Никколо Гуальдо.

— Да! Именно. Томазо Алеарди и Никколо Гуальдо… Вѣрно… Вы, вѣрно, слышали объ этихъ лицахъ… Алеарди и Гуальдо были величайшими патріотами. Они «дѣлали» итальянское единство въ тѣ времена, когда еще никто серьезно и не думалъ о немъ… Они мечтали о родинѣ, сильной и независимой, свободной, съ Римомъ въ ея средоточіи, короче о томъ, чему мы служимъ теперь. Ну, ихъ сюда посадили, и здѣсь они умерли одинъ вслѣдъ за другимъ. А имена свои они выцарапали на камнѣ ногтями… Точно надъ могилой.

— Ногтями! — вырвался крикъ ужаса у русскаго.

— А можетъ быть и желѣзомъ цѣпи! — немедленно согласился итальянецъ. — Я, пожалуй, тоже теперь не повѣрю ногтямъ — слишкомъ глубоко врѣзано это. А камень здѣсь крѣпокъ. Нѣтъ, это желѣзомъ… Смотрите, у Гуальдо — это «до»!.. А вѣдь тутъ у стѣны тоже кольцо, и на немъ виситъ конецъ заржавѣвшей цѣпи. Видите, около вырѣзаны опять буквы.

— Паэзіелло!

— Ессо (вотъ)! Его освободили русскіе. Пришли russi и освободили. Войска великаго Сѣвернаго Императора! Его солдаты и офицеры — на рукахъ вынесли геніальнаго композитора, и потомъ вашъ Государь благодарилъ ихъ за это. Великій композиторъ… Онъ тоже мечталъ о великой и независимой родинѣ… Когда сюда зашелъ Гарибальди, онъ поцѣловалъ эти надписи. Нашъ galantuomo Vittorio Emmanuele — снялъ шляпу и долго стоялъ, задумавшись, передъ ними. А когда обернулся къ свитѣ, на его глазахъ блестѣли слезы.

Но русскій уже не слушалъ.

«Сколько страданій, сколько мукъ, самыхъ невѣроятныхъ, таящихся въ вѣчномъ мракѣ подземелій!»

Какъ будто чужой голосъ говорилъ въ его душѣ, когда изъ мрака этой могилы онъ поднимался еще выше и выше. Солнце ударило ему въ глаза. Теплый воздухъ повѣялъ въ лицо, голубое море блеснуло внизу, и чудное небо раскинулось надъ нимъ.

Онъ жадно и страстно дышалъ.

Ему казалось, что его самого цѣлые годы продержали въ этой тьмѣ, что тѣ цѣпи заржавѣли отъ его слезъ и отъ капель его холоднаго пота, который ужасъ гналъ изъ его ослабѣвшаго и истерзаннаго тѣла. Онъ за эти нѣсколько минутъ пережилъ все, что терпѣли тѣ.

И ему стало еще страшнѣе за мучившихся въ этой ямѣ, заживо схороненныхъ, уже и не мечтавшихъ о свѣтломъ днѣ освобожденія. Онъ, этотъ день, былъ но для нихъ. Солнце могло подыматься, день рождался вновь и смѣнялся ночью, цвѣты распускались весной, — они молили и просили объ одномъ — о смерти. Смерть для нихъ отмыкала ворота темницъ, разбивала ржавую цѣпь, впившуюся въ тѣло.

Черезъ заливъ, все такой же прелестный и поэтическій, синѣлъ Капри.

Темницы Тиверія тамъ, эти здѣсь.

Что же дѣлало человѣчество въ эти восемнадцать вѣковъ?

И опять приливъ знакомой тоски охватилъ и унесъ его за собою. Онъ уже не видѣлъ яркихъ и теплыхъ красокъ, голубой эмали залива, пестроты Неаполя, дымящагося меча, занесеннаго надъ нимъ Везувіемъ. Онъ спускался по ступенямъ улицъ, не слыша пѣсенъ, звучавшихъ ему отовсюду.

— Addio, signor! — кричалъ ему сверху офицеръ, изумлявшійся его невѣжеству. Какъ вдругъ вспомнилъ разсказы своего брата и, желая еще разъ быть, какъ истинный galantuomo, пріятнымъ иностранцу, закричалъ, что было силъ, вслѣдъ ему:

— Когда вернетесь домой, въ это freddo di Siberia, мой привѣтъ русскимъ графинямъ!.. Скажите, что мой братъ, un grand artista, сохранилъ о нихъ самыя восторженнныя воспоминанія. Объ этихъ аристократическихъ красавицахъ изъ Таганрога — на Ледовитомъ океанѣ. Но русскій его уже не слышалъ.

Онъ точно хотѣлъ скорѣй убѣжать отъ страшнаго призрака, явившагося ему. Точно можно было ему уйти отъ самого себя.

III.

До вечера онъ оставался дома. Его тянуло назадъ — въ туманы и холода далекаго сѣвера. Тамъ его хандра была у мѣста; тамъ онъ не казался нелѣпымъ диссонансомъ на яркомъ фонѣ чужой радости и счастья. Радости и счастья? Да развѣ они могли существовать рядомъ съ этими твердынями Сантъ-Эльмо, руинами Тиверія, печальными остатками развратной Байи и гротами Позилиппо, выбитыми въ каменныхъ нѣдрахъ руками плѣнныхъ рабовъ. Ночь опустилась на померкнувшій заливъ, голубая, прозрачная, искрившаяся звѣздами, влюбленно глядѣвшими съ своей недосягаемой высоты на этотъ чудный край. Въ открытый балконъ вѣяло прохладой, пропитанной дыханіемъ моря. Оно сонно шепталось съ береговъ легкими, едва замѣтными, ритмическими волнами. По ту сторону залива, подъ Везувіемъ, горѣли огоньки — Нортичи и Резины. Въ сумеркахъ какая-то лодка, поднявъ свое крыло, скользила, какъ призракъ, по направленію къ Капри. Онъ долго слѣдилъ за ея парусомъ, пока тотъ не исчезъ совсѣмъ. Вдругъ послышался какой-то странный шумъ. Точно городъ сразу проснулся, и не только проснулся, но и выбѣжалъ на улицы. Онъ посмотрѣлъ съ балкона… Все въ одно мгновеніе залилось огнемъ. Кіана, куда выходилъ его номеръ, загоралась въ фантастическомъ блескѣ лучезарной иллюминаціи.

Русскій взялъ шляпу и спустился.

Шумныя толпы народа неслись мимо, обгоняя его. Тысячи ракетъ взвивались и рвались въ воздухѣ. Издали доносились вдохновенные звуки гимна Si leyano і morti! (воскресаютъ мертвые), исполнявшагося нѣсколькими оркестрами. Порою въ стройную музыку, словно захватывавшую всѣхъ въ высь неоглядную, восторженно врывались торжествующіе крики безчисленной массы. Русскій, недоумѣвая, пошелъ за другими. Ему были чужды и эти крики, и эти восторги. Пока на этомъ народномъ праздникѣ онъ былъ только гостемъ и зрителемъ, не понимая его. Шумная волна откуда-то надвинувшейся толпы подхватила и понесла его съ собою. Теперь онъ уже не принадлежалъ себѣ. Онъ двигался и останавливался, и опять двигался вмѣстѣ съ нею. И странно, съ этимъ механическимъ движеніемъ, вдругъ, незамѣтно для него самаго, что-то стихійное, родственное проникло въ его душу. Онъ чувствовалъ, что и его подхватываетъ, что и его увлекаетъ вихремъ общаго одушевленія. Онъ не успѣлъ опомниться, какъ очутился на piazza de і Martin. Площадь мучениковъ была залита огнемъ. Стѣны ея домовъ горѣли звѣздами, вензелями, цѣлыми сверкающими фразами, пышными гирляндами разноцвѣтнаго пламени, изъ открытыхъ оконъ струились потоки ослѣпительнаго свѣта. И посреди, точно огненный столбъ, сіяла мраморная колонна, поставленная здѣсь королемъ въ намять неаполитанцевъ, погибшихъ за независимость, свободу и единство Италіи. На всѣхъ лицахъ играли отблески этого пламени, глаза горѣли, счастливыя улыбки свѣчились повсюду. Сотни тысячъ людей дышали, думали и чувствовали въ эту минуту какъ одинъ человѣкъ.

— Что это такое? — обернулся русскій къ сосѣду, восторженное лицо котораго было прекрасно благороднымъ одушевленіемъ.

— Сегодня народъ празднуетъ память своихъ мучениковъ.

Голосъ его дрогнулъ. Въ глазахъ блеснули слезы.

— Они умирали и мучились, завоевывая своими страданіями силу и независимость родинѣ.. И вотъ, вся Италія сошлась теперь у ихъ памятника поклониться великимъ дѣламъ своихъ апостоловъ.

И русскаго что то подняло и понесло къ самой колоннѣ.

Онъ не соображалъ, что самъ сталъ всѣми силами продираться къ ней, какъ жаждущій олень къ источникамъ воднымъ. Ему хотѣлось дотронуться до нея, точно холодный мраморъ однимъ своимъ прикосновеніемъ долженъ былъ исцѣлить его многолѣтнюю муку. Вотъ передъ нимъ уже четыре бронзовыхъ льва — символъ патріотическихъ возстаній 1799, 1820, 1848, 1860 гг. Всѣ въ разныхъ положеніяхъ — раздавленные, умирающіе, и только послѣдній побѣдно и гордо подымался надъ разбитыми звеньями рабства, валявшимися на мраморномъ помостѣ у его ногъ. Люди и плакали, и смѣялись кругомъ, и вмѣстѣ съ ними плакалъ и смѣялся русскій, не понимая, что съ нимъ дѣлается. Темная туча, столько лѣтъ заслонявшая отъ него свѣтъ Божій, сползла, открывая вновь сіяющія дали… Вдругъ вдали грянули колокола, всѣ оркестры слились въ одинъ національный гимнъ; какъ величавое знамя, развернулся онъ надъ толпой, подымаясь все вышей выше. Впереди блеснуло что-то еще болѣе яркое — тысячи факеловъ освѣщали путь кому-то. Крики стали ураганомъ бѣшенымъ, въ которомъ утонуло все… Русскій и самъ кричитъ, вмѣстѣ съ сосѣдями, evviva… Кому? — развѣ не все равно теперь, въ эту минуту… Ему казалось, что у всей площади одно сердце, и что это сердце бьется въ его груди. Всѣ глаза и его тоже устремились къ послѣднему льву 1860 года… Факелы разступились, могучимъ движеніемъ толпа отлила, давая кому-то мѣсто. Кто-то счастливый, гордый, зная, что онъ во всѣхъ и всѣ въ немъ въ эту минуту, подымается въ ореолѣ пламени, въ благодарномъ eviva всего Неаполя, всей воскреснувшей Италіи.

— Кто это… кто? — торопливо спрашиваетъ русскій.

И слышитъ въ отвѣтъ.

— Король!

Король, во главѣ своего народа, привѣтствовалъ павшихъ мучениковъ и лаврами вѣнчалъ ихъ памятникъ. Онъ кланялся ямъ, завоевавшимъ его странѣ свободу и величіе. «Да здравствуетъ Гумбертъ, evviva Savoia», какъ одинъ человѣкъ кричалъ ему благодарный народъ, сознавая себя здѣсь единымъ и великимъ…

Да, стоитъ жить, стоитъ страдать!

И онъ вспомнилъ видѣнную имъ въ Римѣ темницу Галилея…

Что же, развѣ остановилась земля, и солнце стало вращаться оттого, что великаго человѣка запирали въ нее, въ эту тьму, и мучили въ ней?

И русскій разрыдался, самъ не зная чему.

Люби и страдай, — ничто доброе не пропадаетъ. Только злое и насильное уходитъ изъ міра безъ слѣда.

Вверху эти подземелья, остатки ржавыхъ цѣпей, имена, выцарапанныя ногтями въ каменномъ тѣлѣ утеса, а внизу эти львы, это свѣтлое торжество независимаго отечества съ своимъ королемъ во главѣ.

И русскій вернулся поздно ночью, весь разбитый, усталый, но счастливый и улыбающійся…

Прошло немного времени.

Онъ вернулся домой.

Его не узнали. Истлѣвшая молодость воскресла въ немъ, въ его словахъ забились снова пульсы, пламя разлилось по невидимымъ жиламъ его убѣжденной проповѣди.

Каждою строкой своей онъ вновь служитъ добру, красотѣ и правдѣ, этимъ тремъ лицамъ единаго божества. И когда кругомъ смѣялись, когда ему кидали въ лицо кличку устарѣлаго идеалиста, когда толпа бѣжала за грошевыми интересами сѣрыхъ будней, передъ нимъ воскресала та залитая огнями площадь, та горящая пламенемъ колонна, тѣ бронзовые львы, и вокругъ опять слышались крики стихійнаго восторга.

— Ничто доброе не пропадаетъ! — говорилъ онъ себѣ и улыбался общему равнодушію.

А въ молодыхъ сердцахъ слова его проповѣди уже будили многое. Будили добро, истину и красоту, присущія каждой душѣ и только временно застилаемыя мглистыми тучами будней.

СБѢЖАЛИ!
(Страничка изъ скитальческой жизни).

Въ торжественный сумракъ стараго собора, сквозь цвѣтную розетку готическаго окна, едва-едва пробивались лучи горячаго и яркаго за этою мраморною громадою солнца. Оно сегодня всѣ улицы и площади маленькаго итальянскаго городка заливало слѣпящимъ свѣтомъ и наполняло душнымъ зноемъ. Даже у моря, дремавшаго подъ раскаленнымъ утесомъ, было нисколько не легче. Зато здѣсь, въ соборѣ, солнце оказывалось безсильнымъ. Оно не могло пронизать каменныя стѣны, а стекла оконъ, то фіолетовыя, то синія и красныя, пропускали только слабое сіяніе, тонувшее подъ громадными сводами, умиравшее тамъ, едва успѣвъ отразиться на старыхъ мозаикахъ, представлявшихъ колоссальныя, но уже нѣсколько столѣтій назадъ потемнѣвшія фигуры святыхъ. Внизу оно но могло осилить мрака. Оно точно плавало надъ нимъ. Тутъ мигали у алтаря, заставленнаго Распятіемъ и мраморными статуями ангеловъ, огоньки высокихъ свѣчъ, робко раскрывались и потомъ опять жмурились лампадки, и едва различимые клубы ѳиміама отсюда, вмѣстѣ съ напѣвомъ органа, медленно поднимались все выше и выше, точно съ трудомъ проникая сквозь тяжелый сумракъ стараго собора. Медленно поднимались, чтобы разостлаться подъ сводами, вознестись въ непроглядную глубь громаднаго купола и тамъ заснуть, какъ засыпаютъ въ бозвѣтріе облака на вѣющемъ благоговѣйною тишиною небѣ… Только нѣсколько минутъ простоявъ внизу на разноцвѣтныхъ мраморахъ пола, между которыми едва едва виднѣлись древнія плиты съ полуистертыми изображеніями заснувшихъ подъ ними епископовъ, рыцарей и королей, плиты съ митрами, коронами и гербами, съ сглаженными чертами спокойныхъ, опустившихъ свои каменныя вѣки лицъ, — только постоявъ внизу, можно было нѣсколько привыкнуть къ этому мраку и различить въ немъ силуэты обтянутыхъ паутиною памятниковъ, колоннъ, на мраморѣ которыхъ плечи и руки безчисленныхъ богомольцевъ оставили замѣтные слѣды, и массы сидѣвшаго и стоявшаго народа, сливавшагося издали въ одно общее марево…

— Какъ хорошо тутъ! — проговорила у одной изъ колоннъ только-что вошедшая сюда блондинка, не оставляя руки бывшаго съ нею молодого человѣка. — Какъ хорошо!

— Особенно послѣ этой убійственной жары. Дышется легко по крайней мѣрѣ. Ты не хочешь ли сѣсть, Нина?

— Нѣтъ, нѣтъ… Развѣ у тебя рука устала?

— Ну вотъ!

— Я могу опереться о стѣну.

Мало-по-малу передъ ней выступали силуэты и профили, до тѣхъ поръ точно спавшіе во мракѣ, силуэты громадныхъ колоннъ, профили изваянныхъ у самыхъ стѣнъ памятниковъ. Нечаянно опустивъ глаза внизъ, она вздрогнула и отступила: прямо подъ ея ногами было какое то каменное спящее лицо… Почти сгладилась надъ нимъ митра, и только сложенныя руки забытаго епископа были отчетливо видны съ крестомъ и посохомъ… Длинная вязь готической надписи почти стерлась, остался только годъ…

— Однако… сколько лѣтъ тому назадъ умеръ…-- раздумчиво проговорилъ молодой человѣкъ, улыбнувшись инстинктивному страху свей подруги. — Не бойся, Нина, не укуситъ за ногу.

Та все-таки передвинулась… взглядъ ея съ робкимъ любопытствомъ перебѣгалъ по колоннамъ снизу вверхъ. Казалось, каждая изъ нихъ состоитъ изъ нѣсколькихъ, спаявшихся вмѣстѣ; только въ выеотѣ онѣ опять развѣтвлялись, образуя цѣлый лабиринтъ сводовъ и арокъ. Сіяніе, едва едва пронизывавшее цвѣтныя окна, скользнувъ по нимъ, замирало на изваяніяхъ, выступавшихъ на этихъ колоннахъ. Гладкія снизу, вверху онѣ были прорѣзаны нишами, въ которыхъ виднѣлись смутныя фигуры рыцарей, королей и папъ, то благословляющихъ мракъ, заливавшій соборъ, то грозящихъ кому то съ своей недоступной высоты. Съ другихъ колоннъ обрисовывались безобразныя существа, державшія въ своихъ каменныхъ лапахъ каменныхъ же всадниковъ, тщетно старающихся отбиться отъ этихъ задушающихъ объятій… Вонъ неуклюжая фигура паладина. Лошадь его взвилась на дыбы — тяжелая, грубо высѣченная. Въ рукѣ у него громадный, больше его самаго, мечъ, и сверху, прямо на его круглый шишакъ, спустился мраморный орелъ и точно силится выкрикнуть что-то, распустивъ свои сѣрыя крылья. И всѣ эти изваянія на колоннахъ знаменовали младенчество искусства. Творческій геній спалъ еще, грезя во снѣ кошмаромъ какихъ-то тяжелыхъ, похожихъ на безобразныя глыбы, существъ, и призраками, которыхъ трудно отличить отъ тучъ, и тучами, складывавшимися въ призраки… Вонъ медвѣдь взлѣзъ на колонну — всматривается Нина — и въ этомъ медвѣдѣ узнаетъ попытку создать человѣческое лицо и тѣло… На головѣ медвѣдя корона, въ рукахъ — крестъ и мечь. Очевидно, наивный ваятель, восемьсотъ лѣтъ тому назадъ, не могъ никакъ справиться съ непокорною, не слушавшею его рѣзца, массою камня… Нина окончательно привыкла къ этому мраку кругомъ.

— Николай, посмотри на эти памятники по стѣнамъ!.. Кому они?

— Вотъ тотъ королю Рожеру, умершему тысячу двѣсти лѣтъ… Вотъ и онъ самъ спитъ въ нишѣ, сложенной въ видѣ часовни. А этотъ, котораго лошадь обратилась хвостомъ сюда — знаменитый кондотьери Корригоне. Онъ славился своею храбростью и жестокостью. Видишь — даже въ соборѣ топчетъ кого то копытами своего коня… Вотъ королева Хуана, — острый колпакъ одиннадцатаго столѣтія на ней… паутина совсѣмъ заткала ее отовсюду. Вотъ атлеты поддерживаютъ гробовую доску, на которой спитъ папа, должно быть, одинъ изъ безчисленныхъ Юліевъ, а внизу надпись, очень наивная, что вмѣстѣ съ нимъ здѣсь же похоронены и его дѣти. Тогда, знаешь, они не стѣснялись. Въ порядкѣ вещей это было!..

Нина съ нѣкоторою робостью смотрѣла на все это. Казалось, она не увѣрена была, что всѣ эти каменные мертвецы, всадники, орлы, извивающіяся подъ копытами змѣи и спящіе, положивъ громадныя головы на свои мраморныя лапы, львы не сдвинутся, не соскочатъ въ мракъ собора, не бросятся на нее. Такъ громадно было сооруженіе, что хотя внизу шептала свои молитвы и даже пѣла масса народа, Нинѣ все-таки казалось, что она здѣсь одна, одна лицомъ къ лицу съ этою тысячу лѣтъ пережившею массой, среди всего этого каменнаго великолѣпія. Она опять взяла за руку молодого человѣка и прижалась къ нему. Онъ повелъ ее впередъ, туда, гдѣ у громаднаго алтаря столпились массы богомольцевъ.

— А знаешь что, Николай, — заговорила она съ нимъ шепотомъ, точно боясь, что ее разслышатъ и поймутъ другіе.

— Что?

— Наша церковь въ Подклѣтовѣ, помнишь? — лучше.

Онъ разсмѣялся.

— Какой ты еще ребенокъ, Нина!

— Право лучше. Она такая веселая. Солнце въ нее всѣми своими лучами льется, насквозь ее нижетъ, точно всю золотомъ осыпаетъ. А въ окна — помнишь? — только посмотришь, тамъ березки тебѣ кивають, точно «здравствуй» говорятъ. Веселыя, молодыя березки! Птицы на нихъ поютъ, да какъ задорно. Какъ пѣвчіе замолчатъ, стрекотанье ихъ такъ и врывается въ церковь, точно и онѣ по своему молятся. Не правда ли, вѣдь птицы молятся?

— Почему ты это думаешь?

— А какже… Какъ солнце — онѣ и поютъ, а жаворонокъ для того, чтобы спѣть, всегда въ высоту поднимается — къ Богу ближе ему. Развѣ мы знаемъ, что у нихъ, въ ихъ маленькихъ головкахъ творится?

— За то я знаю, что творится въ твоей.

— Что? — улыбнулась она ему.

— А то, что и тебѣ самой хотѣлось бы вслѣдъ за этими птицами къ своимъ роднымъ березкамъ вернуться, не такъ ли?

— Только съ тобою вмѣстѣ… Одна ни за что!.. — И она еще ближе прижалась къ нему.

— Сама знаешь — нельзя… Твой, мужъ на все способенъ.

И они оба замолкли. Теперь меланхолическій мракъ собора былъ какъ нельзя болѣе подъ-стать тоскѣ, охватившей эти два молодыя сердца.

— Что это значитъ, писемъ къ тебѣ нѣтъ?

— Не понимаю…-- нѣсколько взволнованно заговорилъ молодой человѣкъ. — Дядя никогда не былъ такимъ неаккуратнымъ… Вѣдь вотъ уже два мѣсяца прошло.

— Писалъ ты ему еще?

— Какже, три письма послано.

— Телеграфируй, Николай.

— Смѣшная ты, Нина. Ты думаешь, здѣсь это то же самое, что въ Россіи. Телеграммы изъ Италіи къ намъ стоятъ Богъ знаетъ какихъ денегъ. А у насъ…

— Ахъ, эти деньги, деньги!.. И зачѣмъ онѣ!

— У меня на совѣсти, Нина… Жила ты до сихъ поръ, не зная никакихъ расчетовъ, не заботясь о завтрашнемъ днѣ.

— Ну, что касается до этой жизни, пожалуйста!.. Какая же это жизнь была! хороша жизнь — нечего сказать. И сумасшедшій домъ, куда меня заперъ-было мужъ — тоже жизнь? Хорошо, что выручили оттуда. А то, говорятъ, не особенно-то скоро вырываются другіе изъ этихъ клѣтокъ. Ты мнѣ, пожалуйста, про эту жизнь ни слова… Богъ съ ней… Меня одно мучаетъ только…

— Что, Нина?

— Какъ мы обернемся, въ случаѣ, ежели дядя не пошлетъ денегъ тебѣ?.. Вернуться въ Россію нельзя. Съѣдятъ насъ съ тобою. И куда мы тамъ дѣнемся?

— До поры, до времени и толковать нечего. Охота разстраивать себя изъ пустяковъ, — попробовалъ онъ было ободрить ее, но такъ неудачно, такъ печально, что она еще ниже наклонила свою хорошенькую головку.

— А сколько у насъ еще остается?

— Да франковъ сто, полтораста — не больше!..

— Что же, этого надолго хватитъ?

— На десять дней еще… И то съ трудомъ!..

Оба призадумались. А между тѣмъ напѣвъ органа все разгорался и разгорался; торжественно лилась эта вдохновенная молитва, громче и громче бились ея гармоничныя волны въ души присутствовавшихъ. Скоро внизу послышались сначала неувѣренные и робкіе голоса, еще минута — и они слились съ широкою мелодіею органа. Теперь все, казалось, пѣло здѣсь: и камни собора, и его рѣзные мраморы, и тысячи невѣдомыхъ существъ, точно рождавшихся въ спокойно вздымавшихся кверху клубахъ ѳиміама, въ сумракѣ, сгустившемся подъ сводами въ глубинѣ высокихъ куполовъ. Нинѣ, невольно поддавшейся благоговѣйному чувству, казалось, что поютъ и эти безчисленные каменные мертвецы, лежавшіе, скрестивъ руки, на старыхъ стертыхъ плитахъ, и эти мраморные папы и кардиналы, спящіе въ своихъ нишахъ, и эти бронзовые всадники на громадныхъ коняхъ, и эти атлеты, поддерживавшіе роскошные саркофаги. Ее самое охватило что-то и приподняло… Ей казалось, что она плаваетъ въ недосягаемой высотѣ, вмѣстѣ съ геніальными звуками Палестрины, съ клубами и облаками ѳиміама уносится все выше и выше.

Она невольно оставила руку своего спутника… Губы ея шептали молитву, и та же молитва билась вмѣстѣ съ ея сердцемъ, вздрагивала въ каждомъ ея пульсѣ, внутреннимъ холодомъ пробѣгала по ея тѣлу.

Напѣвъ, занесшійся въ неоглядную высь, точно замеръ тамъ.

Чувствовалось, что теперь, вмѣстѣ съ вознесшимися гимнами присутствовавшихъ, онъ звучитъ далеко, далеко надъ землей, за той каменной массой, за тѣмъ синимъ небомъ…

Послышался шумъ и шорохъ стульевъ… Мальчики въ бѣломъ, съ зажженными свѣчами, проводили всего залитаго въ парчу и кружева епископа, направо и налѣво раздававшаго свои благословенія… Остальные священники ушли въ сакристію. Нина точно очнулась отъ какого-то сна. Будто на землю упала съ высоты, куда было занесли ее внезапно выросшія крылья!

— Пора, пойдемъ! — обернулся къ ней молодой человѣкъ.

Она бросила послѣдній взглядъ на торжественное великолѣпіе этихъ мраморовъ, порфировъ и мозаики, на эти развѣтвлявшіяся вверху въ безконечные своды колонны, на эти пережившіе тысячелѣтіе памятники и, опустивъ голову, вышла на паперть…

Только-что занавѣска, прикрывавшая выходъ, приподнялась, какимъ свѣтомъ и тепломъ пахнуло на нихъ!..

Яркая улица, синее, чисто-восточное небо, слѣпящія глаза стѣны домовъ, какой то уголокъ сада съ высокой пальмой, зеленая корона которой вся выдвинулась на улицу, и впереди — лазурная даль Средиземнаго моря… Говоръ и шумъ. Волны народа снуютъ справа и слѣва. Слышатся пѣсни… Звуки фортепіано несутся изъ за одного балкона; изъ за другого имъ отвѣчаетъ нѣжный напѣвъ скрипки… Оки свернули налѣво въ узенькій переулокъ, высокіе дома котораго точно еще сдвигались, какъ будто они хотѣли расплющить пѣшеходовъ своими каменными массами. Сверху висѣли на протянутыхъ поперекъ переулка веревкахъ цѣлыя гирлянды всякго тряпья; черезъ улицу то и дѣло шныряли чуть не голыя дѣти въ открытыя двери ихъ жилья, за которыми откровенно выставлялась на показъ каждому желающему будничная обстановка съ супружескими постелями, чадомъ, дымящими кухнями, нечесанными старухами и тутъ же въ простотѣ души одѣвающимися дѣвушками… Переулокъ свертывалъ прямо къ почтѣ.

Зѣвающій чиновникъ издали видѣлъ подходившую къ нему парочку. Очевидно, онъ уже зналъ ихъ. Они не успѣли остановиться передъ его окошечкомъ, какъ онъ имъ весьма предупредительно крикнулъ:

— Е oggi pure non é niente per il signor Marcoff!.. (И сегодня тоже ничего нѣтъ для г. Маркова).

— А почта русская пришла?

— Э!.. Всякая почта не только пришла, но и разослана. Я не знаю, почему бы русская, въ этомъ случаѣ, составляла исключеніе — весьма резонно замѣтилъ онъ.

— Вы внимательно смотрѣли, намъ нѣтъ ничего дѣйствительно? — замирающимъ голосомъ переспросила Нина и вспыхнула.

— О, signora! — окончательно размякъ итальянецъ: — если-бы вы знали, съ какимъ удовольствіемъ я бы вручилъ вамъ письмо… Но его нѣтъ… А если его нѣтъ, то откуда же я возьму его!… Я не могу написать его самъ, но еслибъ могъ — вы не можете и сомнѣваться, что оно давно было бы у васъ!.. А doinani (до завтра)! — отвѣтилъ онъ весьма обязательно на унылое «addio» молодого человѣка.

— И сегодня ничего нѣтъ — совсѣмъ безнадежно уронилъ онъ.

Слезы показались на глазахъ Нины.

— Бѣдный Николай! Это ты изъ-за меня все!..

— Нина, какъ тебѣ не стыдно! Скорѣе ты терпишь изъ за моего легкомыслія!

— А что же бы мнѣ осталось, если бы ты не спасъ меня? Петля?.. Лучше ужъ не станемъ говорить объ этомъ.

И они вмѣстѣ пошли домой въ убогій «альберго», выпятившій свой пестро-расписанный фасадъ прямо на тихое сегодня, словно задремавшее отъ жары море. По узенькой и тѣсной лѣстницѣ они поднялись въ свою комнату. Пахло оливковымъ масломъ, пригорѣлой полентой; снизу доносился крикливый голосъ хозяйки, распекавшей кого-то.

— Чечилія опять заперла ставни, отъ солнца, — проговорилъ Марковъ, только чтобы положить конецъ этому молчанію.

Нина распахнула ихъ и невольно засмотрѣлась.

Безконечная морская даль вся горѣла передъ нею…

Нѣсколько судовъ замерло вдали, — штиль, — не сдвинуться имъ съ мѣста вовсе… Тамъ далеко-далеко облачко всползло было изъ за моря на небо, да лѣнь ему стало или жара растомила, оно такъ и осталось, только отъ солнца по краямъ пылаетъ…

— Какъ хорошо, какъ хорошо! — проговорила Инна. — Тутъ невольно забываешь всякое горе. Ну, что опускать голову… Будетъ еще время — наплачемся…

Она запѣла, улыбаясь и солнцу, и небу, и морю…

II.

А между тѣмъ ей, именно ей, и было о чемъ призадуматься.

Со всѣхъ сторонъ набѣгали черныя тучи. Жизнь, было улыбнувшаяся ей, опять вся ушла въ душный и холодный туманъ. Даже это южное солнце не могло разсѣять его своими жаркими лучами. Бываютъ существованія, гдѣ минута радости, жалкій проблескъ счастья, оплачивается годами страданій. Нина могла съ полною справедливостью упрекнуть судьбу, что она на ея долю послала именно такую жизнь. Оставшаяся сиротою послѣ отца, она была сварливою теткою выдана замужъ за старика-генерала, славившагося своимъ богатствомъ и крутымъ нравомъ. Изъ одной жалкой и бѣдной клѣтки она попала въ другую, раззолоченную, роскошную, но еще болѣе крѣпкую. Сквозь ея рѣшетки и затворы дѣвушка любовалась съ печальнымъ недоумѣніемъ на свободу и приволье другихъ; сама она тщетно рвалась бы отсюда, — ей было некуда уйти изъ ея проклятой темницы. Суровый старикъ пристально слѣдилъ за нею, и по мѣрѣ того какъ она блѣднѣла и чахла, сердце его не смягчалось, — напротивъ, онъ все мрачнѣе и мрачнѣе хмурилъ свои сѣдыя брови. Покорная и безотвѣтная, она старалась сдѣлаться еще тише и незамѣтнѣе въ богатомъ домѣ, хотя ей донельзя противны сдѣлались всѣ эти раззолоченныя хоромы, зеркала, бронза, тропическія растенія. Ей казалось, что на всемъ лежитъ влажный слѣдъ противныхъ рукъ старика; все это сумасшедшее богатство кругомъ производило на нее впечатлѣніе отвратительныхъ ласкъ ея мужа, циничныхъ и безмолвныхъ, не озарявшихся ни однимъ лучомъ искренней любви или страстнаго увлеченія. Дошло до того, что она цѣлые дни проводила у себя въ комнатѣ, сжавшись въ уголкѣ громаднаго дивана и неподвижно глядя въ окно, за которымъ сверкали и золотились на солнцѣ главы московскихъ церквей, высились стѣны Кремля и далеко горѣлъ и величаво лучился куполъ храма Спасителя… Безоблачное небо съ своимъ неогляднымъ просторомъ раскидывалось тамъ, и тщетно ея глаза отыскивали, гдѣ оно кончается. Глубь его была неизмѣрима. Оттуда вѣяло на нее безконечной свободой и просторомъ… Она, все также съежившись у себя, широко раскрытыми глазами слѣдила за полетомъ вольныхъ пташекъ, за клубами сизаго дыма, подымавшагося въ недостигаемую высь, и часто ей казалось, что ея тѣло осталось здѣсь въ ненавистной обстановкѣ, въ уголку на диванѣ, что оно совсѣмъ, совсѣмъ оставлено ею навсегда, а духъ ея носится и плаваетъ въ этомъ лазоревомъ пространствѣ — блаженный, полный иной, не здѣшней жизни, сливающійся съ золотыми лучами солнца и глубокою синью неба, играющій со звуками колоколовъ, когда они, медленно колышась въ воздухѣ, проплывали мимо… Добромъ это кончиться не могло. Врачи, посѣщавшіе ее, предупредили мужа, что жена его близка къ помѣшательству. Ее надо было отправить за границу и какъ можно скорѣе. Тамъ — она очнулась. Швейцарія, вся въ голубой съ серебромъ парчѣ своей, Италія съ знойнымъ солнцемъ и невиданною пестротою южныхъ красокъ охватили ее несказаннымъ блаженствомъ. Она поѣхала съ своею теткою, — мужа здѣсь не было. Нина стала оправляться быстро. Кроткая улыбка вернулась на ея зарумянившееся лицо, южное солнце отразилось въ ея потускнѣвшихъ-было глазахъ, расправился согнувшійся-было станъ… И вмѣстѣ съ приливомъ силъ, молодости и здоровья впервые въ ея сердце постучалось совсѣмъ до тѣхъ поръ невѣдомое ей чувство. Тутъ же, въ одномъ отелѣ съ нею, оказался русскій — юноша-художникъ, учившійся въ Италіи. Онъ жилъ на средства своего дяди — пріятеля ея мужа. Она слышала о немъ, о его талантѣ еще тамъ, у себя на сѣверѣ, и потому съ перваго момента онъ не былъ для нея незнакомымъ. Тетка здѣсь имъ не мѣшала. У нея завелся свой романъ съ прощалыгой итальянскимъ графомъ, у котораго, кромѣ наслѣдственныхъ коронъ, гербовъ и девизовъ, была только пара панталонъ за душою. Она мечтала о его титулѣ, онъ — о ея приданомъ и скорой смерти старухи. Предоставленные самимъ себѣ, Нина и Марковъ живо сблизились. Онъ узналъ ея исторію, и чувство безконечной жалости еще болѣе усилило его любовь. Не надо было и объясняться. Оба были искренни и молоды; для обоихъ это увлеченіе было первымъ, у того и другого не нашлось силы спрятать его, и потому при первомъ словѣ, сама не зная какъ, Нина упала въ его сильныя руки… Дѣло «приняло законный ходъ». Отъ свиданій въ саду, подступавшемъ прямо къ мечтательному Лаго-ди-Комо, отъ уединенныхъ прогулокъ по горамъ и окрестнымъ долинамъ оно перешло въ ея комнату, потомъ въ его, расположенную совсѣмъ отдѣльно отъ тетушки, въ другомъ этажѣ. Впервые Нина узнала все безумное счастье любви и страсти. Она впервые отдавалась со всѣмъ пыломъ разомъ проснувшагося увлеченія, со всей безбоязненостью до сихъ поръ молчавшаго сердца. Какъ будто предчувствуя, что уже не долго осталось быть вмѣстѣ, они хотѣли взять другъ у друга все, выпить одинъ изъ другаго всю жизнь, длили и множили пароксизмы любви, обращая ее въ какую-то горячку, вѣчный бредъ… Но хотя они и предчувствовали, что конецъ близко, тѣмъ не менѣе письмо ея мужа о возвратѣ назадъ какъ громъ упало между ними. Въ первую минуту, оглушенные и разбитые, они оставались въ оцѣпенѣніи.

— Что же ты думаешь дѣлать? Я сама должна возвращаться на той недѣлѣ въ Россію, ты знаешь — мнѣ нужно продать имѣніе и кончить все тамъ?.. — спрашивала ее тетка.

Замужество старухи было рѣшено, и итальянскій графъ въ новой парѣ платья, съ дорогими перстнями на рукахъ и полнымъ бумажникомъ въ карманѣ, сіялъ какъ тріумфаторъ. Онъ долженъ былъ сопровождать старуху въ Россію. Она хотѣла обвѣнчаться у себя: «пусть всѣ видятъ, знаютъ и лопаются съ досады», радовалась тетушка. Разумѣется, Нина могла остаться здѣсь, но у нея не было ни копейки. У Маркова тоже изсякли всѣ средства, и онъ хотѣлъ съѣздить въ Москву переговорить съ дядей.

Другого исхода не было, надо было вернуться къ ненавистному мужу…

Въ Москвѣ началась прежняя жизнь, но Нина уже не была прежней. Она научилась имѣть свою волю, свое желаніе. Марковъ тоже пріѣхалъ туда, и они нашли средства видѣться мелькомъ, урывками. Но судьба посылала имъ эти мгновенія точно для того только, чтобы послѣ нихъ жизнь казалась еще ужаснѣе и темнѣе. Наконецъ, ждать дольше не стало мочи. Смерть была легче…

— Что дѣлать, мой милый, дорогой?

Марковъ былъ честный идеалистъ. Изо всѣхъ искусствъ онъ остановился на одномъ, менѣе всего подходившемъ къ характеру супруга Нины.

— Надо дѣйствовать открыто!

— Какъ это?

— Пойти и сказать ему все.

— Кому, ему?!. — съ ужасомъ переспросила Нина.

— Ему, твоему мужу. Я сегодня же поѣду — и будь, что будетъ.

Она пришла въ восторгъ отъ его смѣлости, онъ заразилъ и Нину своей увѣренностью. Рѣшено было, что онъ пріѣдетъ завтра утромъ. Разумѣется, мужу не захочется сопротивляться ихъ любви. Теперь не такое время, мы живемъ въ XIX вѣкѣ, когда и прочее… Онъ приметъ все на себя и дастъ ей разводъ, она выйдетъ за Маркова, и они вмѣстѣ уѣдутъ далеко въ Италію, гдѣ подъ синимъ небомъ, у теплаго моря забудутъ всѣ скорби и печали своего прошлаго.

Молодежь такъ и сдѣлала. Только бѣшенство, почти до паралича доведшее генерала, помѣшало ему швырнуть за окно Маркова. За то онъ обрушился на свою жену такъ, что на другой день ее вынули изъ петли. Когда она пришла въ себя, мелкій и мстительный старикъ, не чувствовавшій въ ней теперь ничего, кромѣ ненависти, обдѣлалъ дѣло такъ, что Нина попала въ сумасшедшій домъ. Какъ бы то ни было, но послѣдніе дни жизни ея въ домѣ мужа были до такой степени ужасны, что даже отдѣльная келья въ въ этой больницѣ показалась раемъ. Она дни и ночи проводила въ полномъ безмолвіи, и если издали доносились до нея бѣшеные крики, вопли и стоны помѣшанныхъ, если посѣщавшіе ее врачи и Нину принимали за помѣшанную, то она, по крайней мѣрѣ, не видѣла его передъ собою. Часто ночью, просыпаясь отъ дикихъ выкликовъ больного сосѣда, она въ ужасѣ раскрывала глаза, но потомъ сознаніе, что она одна, что около нѣтъ противнаго старика, охватывало ее приливомъ какой-то печальной радости, и ей было грустно, но легко, тѣмъ болѣе, что ей доставляли письма отъ Николая, и обѣщали скоро самого его пустить къ ней. Марковъ тоже не терялъ времени; онъ искалъ случая познакомиться съ врачами этой больницы и разсказать имъ исторію Нины. Кстати и тетушка, только что вышедшая замужъ, вдругъ по сему случаю сдѣлась сентиментальной и тоже съ своей стороны принялась кричать повсюду о злоключеніяхъ племянницы…

Прошла недѣля. Вездѣ заговорила; газеты подняли вопросъ о несчастной женщинѣ.

Профессоръ, у котораго она была на испытаніи, явился къ ней и разспросилъ ее обо всемъ подробно. Она откровенно разсказала ему все, что произошло съ нею. Ее выпустили на другой же день. Скандалъ вышелъ громадный. Пока ее пріютила семья профессора. Уже офиціальнымъ порядкомъ вытребовали у ея мужа «отдѣльный видъ на жительство» для Нины. Казалось, первое время она не вѣрила свободѣ и своему счастью. Кстати, въ это же время дядя Маркова далъ ему тысячу или двѣ съ тѣмъ, чтобы онъ сейчасъ же уѣхалъ изъ Москвы, воображая, что тѣмъ самымъ будетъ положенъ конецъ сношеніямъ его съ Ниной. Юноша долго не думалъ, побывалъ у нея, сговорился, и, два дня спустя, они съѣхались въ Смоленскѣ, а затѣмъ оба покатили за границу. Живо оставили они за собою веселую Вѣну… Около Набрезины имъ впервые улыбнулось кроткое и ласковое Адріатическое море, а часъ спустя, вѣтеръ обдалъ ихъ ароматомъ весеннихъ розъ… Голубыя, полныя нѣги лагуны задумчивой Венеціи, ея печальные во всемъ своемъ великолѣпіи дворцы задержали нашихъ бѣглецовъ не надолго. Спустя мѣсяцъ, они спрятались отъ всего свѣта въ маленькомъ городкѣ, сбѣжавшемся вокругъ громаднаго собора, у самыхъ волнъ все также ласково и тихо привѣтствовавшаго ихъ моря. Денегъ было мало. Какъ ни была легкомысленна молодая парочка, она сообразила, что слѣдуетъ тратить какъ можно меньше. Заняли они комнатку въ крохотномъ и скромномъ «альберго», имѣвшемъ великолѣное названіе «Семи Королей», хотя въ немъ кашель простуженной Чечиліи слышался по всѣмъ тремъ этажамъ, а брань хозяйки Маріетты изъ кухни будила часто жильцовъ, занимавшихъ самыя вышки. Зато здѣсь было пропасть солнца, и цѣлый день передъ окнами голубѣло привѣтливое море. Всего этого было совершенно достаточно, чтобы Нина и ея спутникъ забыли обо всемъ на свѣтѣ.

III.

Такъ прошло нѣсколько мѣсяцевъ.

Каштаны и чинары разсказали имъ своимъ важнымъ шепотомъ всѣ свои сказки; меланхолическая струя фонтана передала имъ всѣ свои жалобы на долгіе годы заключенія въ вѣчной тьмѣ каменнаго утеса, откуда она едва пронизала себѣ выходъ на свѣтъ и свободу прямо въ объятія ласково поджидавшаго ее моря. Каждый уголокъ въ этомъ городкѣ былъ исхоженъ молодыми любовниками… И вдругъ — они сами не знали, какъ — нужда разомъ постучалась къ нимъ въ двери.

Совсѣмъ неожиданно случилось это!..

Разъ они сидѣли вдвоемъ, глядя все въ ту же вѣчную, но никогда не наскучивавшую имъ морскую даль.

— Знаешь что, хорошо бы, Николай…

— Ну?

— Отлично было бы съѣздить въ Трани, Бари и Отранто. Нашъ путеводитель чудеса разсказываетъ о нихъ.

— Отлично, ѣдемъ завтра…

— Что это будетъ стоить?.. — заботливо сдвинула она свои тонкія брови.

— Да, кстати, посмотрю, сколько у меня осталось денегъ.

Онъ вынулъ портмонэ и сосчиталъ. На одно мгновеніе на лицѣ его отразилось, очевидно, не совсѣмъ пріятное изумленіе.

— Однако! проговорилъ онъ.

— Мало, Коля?

— Невозможно даже… Какъ же это… Послушай — изъ пяти тысячъ франковъ, которыя я вывезъ изъ Москвы, теперь у меня ни больше, ни меньше какъ пятьсотъ.

— А это сколько, Коля? Много или нѣтъ? Надолго хватитъ?

Бѣдная Нина совсѣмъ не вѣдала въ простотѣ сердечной значенія и счета денегъ. Съ нея спрашивали — она платила. Да на рукахъ у нея онѣ рѣдко и бывали. Разсчитывались за нее обыкновенно другіе — прежде тетка, потомъ мужъ.

Марковъ только улыбался на ея вопросъ.

— Что же теперь мы будемъ дѣлать? — впервые задумалась она.

— Я скоро окончу эту картину совсѣмъ, продамъ, а кромѣ того послѣ завтра же пишу дядѣ, чтобъ онъ телеграммой перевелъ намъ доньги.

И Нина совсѣмъ успокоилась…

Но увы, картина была окончена, но желающихъ купить ее въ маленькомъ городкѣ не могло явиться, а дядя, несмотря на то, что прошло уже двѣ недѣли послѣ того, не отвѣчалъ ни слова.

Марковъ совсѣмъ потерялъ голову…

А дни стояли, какъ нарочно, солнечные, свѣтлые, такіе свѣтлые, что море и небо, казалось, спорили въ красотѣ и блескѣ. Въ каждой струйкѣ сверкало солнце, слѣпило глаза, когда Нина смотрѣла въ безконечную синеву Средиземнаго моря. Ее притягивало къ себѣ это море. Съ дѣтства она любила воду — прудъ, рѣку, озеро, ключъ, весело журчавшій въ оврагѣ, ручей, прятавшійся въ зеленой муравѣ поемнаго луга. Она не могла спокойно смотрѣть, когда, напримѣръ, лодка тихо колыхалась на озаренной мѣсяцемъ влагѣ. Ее тянуло въ лодку; а когда Нина садилась въ нее, дѣвушку начинало тянуть въ воду: такъ бы и бросилась туда, въ этотъ таинственный міръ, съ которымъ тщетно заигрываютъ и луна, и солнце, въ ту загадочную глубь, въ которой то-и-дѣло рисуются ей смутные, неопредѣленные облики… Цѣлыя ночи еще ребенкомъ проводила она у окна, глядя на спокойное зеркало пруда, въ которомъ отражались обступившія его деревья, каждый зигзагъ луннаго отблеска, каждая серебряная змѣйка его, точно манила, звала къ себѣ Нину; и теперь для нея было величайшимъ удовольствіемъ нанять бородача баркайоло^[3] и пуститься на черной, точно потѣвшей крупными каплями смолы, лодкѣ вдаль отъ этого берега; отъ этого маленькаго, но шумнаго города, туда, гдѣ только вѣтеръ играетъ съ волною, да съ безпокойными криками носятся морскія птицы, точно жалуясь этому самому вѣтру на скупость моря, на отсутствіе добычи… И городокъ пропадалъ вдалекѣ; только сѣрый и величавый силуэтъ собора еще рисовался тамъ, когда Николай уже начиналъ ее торопить домой назадъ.

— Еще немного, еще какіе-нибудь полчаса!

— Смотри, Нина. Вѣтеръ можетъ перемѣниться.

— А ты спроси у Джузеппе.

Старикъ баркайоло не отводилъ глазъ отъ Нины. Онъ улыбался, когда видѣлъ на ея лицѣ отраженіе печали; онъ привязался къ двумъ форестьерамъ, такъ что день, когда онъ ихъ не видалъ, былъ для него потеряннымъ днемъ. Катать желающихъ по морю не было для него промысломъ. Дѣти его ежегодно уѣзжали далеко-далеко къ африканскому берегу, гдѣ добывали кораллы. Старикъ оставался одинъ. Въ маленькомъ городѣ мудрено было спрятать что-нибудь. Скоро всѣ узнали, что двое форестьеровъ очень нуждаются и сокращаютъ свои издержки. Нѣсколько дней Нина и Марковъ не катались по морю. Джузеппе явился къ нимъ.

— Чего вы ждете? — сурово приступилъ онъ къ Николаю. — Кажется, погода хорошая и лодка моя спокойна… Я постлалъ на ней ковры, теперь отлично будетъ.

— Нѣтъ, Джузеппе… некогда, теперь я, знаете, работаю…

— А! уголъ этого собора! — съ невыразимымъ презрѣніемъ взглянулъ онъ на картину. — Нечего сказать — нашли что. Одни камни — ничего больше…-- По мнѣнію Джузеппе, олько одно море стоило полотна и красокъ…-- Вы вотъ сидите, а ваша signora все блѣднѣетъ и блѣднѣетъ. Развѣ ее можно оставлять безъ моря?..

— Что дѣлать!

— Какъ что, — взять шляпу и ѣхать.

— Мы не можемъ нынче доставлять себѣ это удовольствіе такъ же часто, какъ прежде.

Джузеппе смущенно сталъ комкать свою шляпу.

— Видите ли, это вѣдь не мое ремесло… Вы мнѣ больше доставляете удовольствія тѣмъ, что ѣздите со мною, чѣмъ я вамъ своею лодкой… И всѣ другіе мнѣ завидуютъ: «вотъ, говорятъ, старикъ Джузеппе какихъ себѣ форестьеровъ досталъ». Ну вотъ, именно, такъ я и хотѣлъ предложить вамъ, знаете, чтобы вы… не стѣснялись. Моя лодка — ваша лодка…

Николай пожалъ ему руку.

— Нѣтъ, Джузеппе, это совсѣмъ не подходитъ… Сегодня мы еще поѣдемъ съ вами, а завтра уже нѣтъ.

Они поѣхали, но когда, вернувшись назадъ, Николай далъ деньги Джузеппе, онъ на его глазахъ швырнулъ ихъ въ море.

— Вотъ вамъ! Я сказалъ, что я васъ катаю для удовольствія, за что же вы меня обижаете! Лучше станемъ друзьями. Вашей женѣ нуженъ морской воздухъ. Какое вы имѣете право лишать ее этого divertimento!..

Такъ онъ явился и сегодня. Его пригласили сѣсть. Онъ скосилъ глаза на картину, которую подправлялъ и подрисовывалъ Николай.

— Ну что — все тотъ же соборъ, ничего новаго? И какъ только вамъ не надоѣстъ это, не понимаю!'.. Камень, одинъ камень — и ничего больше. Лодку хотя-бы! — сурово заявилъ онъ, предвидя возможность сопротивленія. — А сегодня погода отличная! Ѣдемъ что-ли?

Нина оживилась; взглянувъ на нее, еще за минуту печальную, Марковъ увидѣлъ себя въ невозможности отказать ей въ этомъ удовольствіи. Онъ взялся за шапку.

— Вотъ это гораздо лучше… гораздо лучше…-- обрадовался Джузеппе, не предполагавшій, что дѣло устроится такъ скоро.

Нина живо пробѣжала залитую солнечнымъ свѣтомъ площадку, выбирая себѣ мѣсто, потому что вся она была застлана длинными полосами сохшихъ на солнцѣ макаронъ, лежавшихъ прямо на землѣ. Другія висѣли на жердяхъ, вбитыхъ въ стѣну, и при малѣйшемъ порывѣ вѣтра шуршали, точно осенніе сухіе листья. Босоногія женщины съ рѣзцомъ въ родѣ колеса на тонкомъ и длинномъ шестѣ проходили по лежавшимъ на площадкѣ длиннымъ полосамъ тѣста и такимъ образомъ разрѣзывали ихъ… Нина засмѣялась.

— Чему ты?

— Да посмотри… Топчутъ себѣ, а потомъ мы ѣсть будемъ, и главное — тутъ же передъ самыми окнами…

— Ну что-жъ…

— Какъ что-жъ?.. Неловко ужъ очень.

Башня, остатокъ стараго замка, вдигалась прямо въ море. Оно разбивалась у ея отвѣсовъ. Построили эту каменную глыбу давно, кагда еще пираты и сарацины обижали береговое населеніе, то и дѣло грабя эту страну, убивая ея жителей или увозя ихъ — мужчинъ въ рабство, женщинъ въ гаремы… Лодка была около. Она тихо покачивалась, какъ люлька въ спокойныхъ рукахъ няньки. Нина живо вскочила въ нее, за нею послѣдовалъ старикъ Джузеппе… Скоро берегъ отдалился. Благодаря ли празднику или чему другому — но на морѣ было много лодокъ… На одной молодежь пѣла на просторѣ свои незатѣйливыя пѣсни…-- пѣла довольно нестройно…

— Чего вы орете, какъ быки передъ дождемъ! — крикнулъ имъ Джузеппе. — Что, развѣ каждый день у насъ бываютъ такія красавицы? — показалъ онъ на Нину. — Ну ка, Антоній — спой ты. Докажи, что пѣвцы еще не вывелись въ нашемъ городѣ.

Молодой рыбакъ взялъ гитару, лежавшую въ той лодкѣ.

— Что же мнѣ спѣть, дядя? — покраснѣлъ онъ, глядя на Нину.

— Одну изъ нашихъ старыхъ пѣсенъ, что вмѣстѣ съ нами родились у моря и выросли въ морѣ. Спой хоть «Нанни»… Да не стыдись, — стыдиться нужно только дурного дѣла.

Антоніо взялъ аккордъ, и скоро на морскомъ просторѣ зазвучала рыбацкая пѣсня, которую Нина слышала издали…

Подъ скалами волнъ удары,

Въ темныхъ гротахъ шумъ глухой,

И сквозь бурю звонъ гитары

Надъ пучиною морской.

Я смотрю — челнокъ ныряетъ

Межъ разгнѣванныхъ валовъ. —

Громко пѣсни распѣваетъ

Одинокій рыболовъ.

Ставитъ парусъ. Птичкой бѣлой

Вьется лодка, — смерть близка,

Не пойму я пѣсни смѣлой

Молодого рыбака.

Но смотрю — и вижу рядомъ,

Отворивъ свое окно,

За гребцомъ влюбленнымъ взглядомъ

Нанни слѣдуетъ давно…

Грудь колышется, и муки

Полонъ мракъ ея очей,

А отважной пѣсни звуки

Какъ призывъ несутся къ ней.

«Если жить нельзя съ тобою,

Я хотѣлъ бы на волнахъ,

Нанни, Нанни — подъ грозою,

Умереть въ твоихъ глазахъ!..»

— Какъ хорошо! — вздохнувъ, проговорила Нина, когда онъ кончилъ, и бросила пѣвцу, слѣдовашему въ своей лодкѣ рядомъ, розу, бывшую у нея въ волосахъ.

Антоніо вспыхнулъ, прижалъ цвѣтокъ къ губамъ и такимъ благодарнымъ взглядомъ окинулъ Нину, что она вся вспыхнула.

И небо, и солнце, казалось, торжествовали какой-то праздникъ: теплый вѣтеръ несъ отъ берега тонкое благоуханіе только что расцвѣтавшихъ апельсинныхъ цвѣтовъ; море будто дышало, вздымая свои спокойныя медлительныя волны. Марковъ засмотрѣлся вдаль, гдѣ весь на свѣту, подъ парусами, точно грудью впередъ, шелъ большой трехмачтовый корабль… Джузеппе тоже заглядѣлся туда.

— Это въ Африку, въ Тунисъ, — замѣтилъ онъ.

— Почему вы знаете?

— Некуда больше. Къ Греціи надо налѣво, на Мальту, въ Сицилію или Испанію — направо; такимъ курсомъ только и можно добраться до Африки…

— Поѣдемъ и мы туда! — улыбнулась Нина.

— Я не прочь, — засмѣялся Николай.

— Въ молодости я часто бывалъ тамъ…-- заговорилъ Джузеппе. — И рыбу мы тамъ ловили, и кораллы добывали… Хорошая земля! Въ тѣ времена мы плавали не въ одиночку, а лодокъ сорокъ, пятьдесятъ вмѣстѣ, потому что всюду были пираты, ловившіе неосторожныхъ, чтобы продать ихъ въ неволю… У меня братъ былъ — его увезли Тунисцы, потомъ уже нельзя было и разыскать несчастнаго. Сказывали вернувшіеся изъ Марокко бывшіе тамъ наши невольники, что видѣли они его въ маленькомъ городкѣ африканскомъ полубольнаго, слабаго. Мать очень горевала и взяла съ меня слово, что я не пущусь больше за кораллами. Такъ я и исполнилъ это, ну а теперь — ничего, все спокойно, мои дѣти и дѣти брата, выросшія на моихъ рукахъ, плаваютъ туда. Если синьора не уѣдетъ, когда они вернутся, — какую я подарю ей нитку коралловъ!.. Даже дукесса была бы рада надѣть такіе…

Спустя часъ, Марковъ нашелъ, что пора возвращаться домой…

— Ну вотъ, вы все спрашивали письма, ходили на почту, — встрѣтила его улыбающаяся Чечилія, — а письмо то здѣсь, ждетъ васъ…

— Гдѣ, гдѣ? — заторопился Марковъ. Письмо могло быть только отъ его дяди. Сейчасъ, сію минуту должна была рѣшиться ихъ участь.

— Наверху — у васъ въ комнатѣ.

Нина побѣжала туда, хватаясь за грудь рукою.

Письмо лежало на столѣ. Она схватила его и подала Николаю. Тотъ распечаталъ и, прочитавъ первыя строки, поблѣднѣлъ.

— Что такое?.. — спросила не терявшая ни на мгновеніе его лица Нина.

— Такъ, ничего…

— Отчего же ты не скажешь мнѣ?..

— Постой, дай дочитать…

Но дальше, должно быть, было еще хуже, потому что онъ опустилъ листокъ и прошелся по комнатѣ.

— Не томи меня, Коля…

— Нѣтъ, ничего… Все хорошо… Я такъ…

— Вѣдь я вижу, что скверныя извѣстія. Послушай — не ребенокъ же я… Вѣдь я жена тебѣ, товарищъ твой на жизнь и на смерть, какъ и ты не разъ увѣрялъ меня. Слѣдовательно, я имѣю право знать, — что съ тобою, что здѣсь въ этомъ письмѣ?

— Мало ли вздумается дядѣ моему написать глупостей — вѣдь онъ судитъ о тебѣ по словамъ твоего мужа…

— Все равно… Опять я повторяю, что я не дитя… Коля, дай мнѣ письмо!

Онъ протянулъ его ей, а самъ бросился въ кресло и схатился руками за голову.

Письмо было неособенно длинно.

«Я не торопился отвѣчать тебѣ, — писалъ дядя, — чтобы ты имѣлъ время очнутся и одуматься. Если ты вообразилъ, что, давая тебѣ средства работать, я дамъ ихъ и на развратъ, — ты глубоко ошибся, милый мой. Я не могу допустить, чтобы мой племянникъ, почти подъ моимъ покровительствомъ, позорилъ честное имя моего друга, увозя его жену и путаясь съ нею по свѣту. Для нея, разумѣется, нѣтъ возврата къ мужу. Въ немъ достало твердости и мужества пережить этотъ ударъ; достанетъ его и у меня, чтобы положить конецъ этой глупой и легкомысленной исторіи. Вотъ тебѣ мое предложеніе. Желаешь, чтобы я продолжалъ содержать тебя, пока ты тамъ работаешь, — немедленно отправь свою любовницу обратно въ Россію. Мужъ дастъ ей средства поступить въ одинъ изъ монастырей — замолить свой грѣхъ. Она даже можетъ выбрать себѣ монастырь по своему желанію. Не хочетъ она, — брось ее и вернись самъ сейчасъ же! О ней не безпокойся. Такія всегда попадутъ на свою дорогу!.. О нихъ заботиться нечего. Въ Неаполѣ, недалеко отъ тебя, есть у меня пріятель. Если ты согласенъ подчиниться моимъ желаніямъ, — напиши ему, и тогда тебѣ опять будетъ оказано мною прежнее покровительство; нѣтъ, — или на всѣ четыре стороны и на меня разсчитывай менѣе всего на свѣтѣ». Затѣмъ слѣдовалъ адресъ его пріятеля.

Нина, прочитавъ это письмо, зарыдала какъ безумная.

Напрасно Николай стоялъ на колѣняхъ, цѣловалъ ея руки, — она только и повторяла ему.

— Я принесла тебѣ несчастіе, мой милый… Мнѣ нужно было мучиться одной… За что я тебѣ испортила жизнь!..

IV.

Оба опустили головы… Начались скверные дни, уже не озаряемые ни однимъ лучомъ надежды. И погода какъ нарочно подстать этому испортилась. Какъ это ни странно, безразличные у насъ, на сѣверѣ, къ тому, что на улицѣ: дождь или солнце, люди на югѣ становятся гораздо болѣе чуткими. Для нихъ синее небо и яркое солнце дѣлаются необходимыми условіями жизни. Найдутъ тучи, начнется дождь, болѣе или менѣе продолжительный — и невольно мрачныя мысли заползаютъ въ голову и тоска охватываетъ сердце… Разумѣется, первые лучи солнца, первая улыбка голубого неба разгоняетъ эти призраки. Но въ маленькомъ городкѣ, гдѣ жили наши бѣглецы, уже нѣсколько дней не было хорошей погоды. Низко ползли сѣрыя тучи, такъ низко, что онѣ, казалось, задѣвали высокую башню собора и оставляли свой влажный слѣдъ на его куполахъ. Ни одного просвѣта вверху — все одна и та же густая, сплошная масса. И море, какъ огорченное, потемнѣло и нахмурилось. Такъ у опечаленнаго чѣмъ нибудь человѣка мѣняется лицо, сбѣгаетъ съ него привѣтливая и ласковая улыбка, оно становится мрачнымъ и озабоченнымъ; гаснутъ еще за минуту ярко-горѣвшіе глаза, блѣднѣютъ румяныя губы, и глубокія морщины прорѣзываютъ чистый лобъ… Нина теперь уже не просиживала у окна. Цѣлые дни она ходила изъ угла въ уголъ, точно обдумывала что-то, грустная и озабоченная… Николай видѣлъ, какъ она съ каждымъ днемъ блѣднѣла все больше и больше, какъ гасли эти еще недавно такъ весело, такимъ безконечнымъ счастіемъ горѣвшія очи… Онъ старался быть съ ней еще нѣжнѣе, чѣмъ прежде. И дѣйствительно, въ его отношеніяхъ къ ней прошло уже что-то болѣзненное, — безконечная жалость сдавливала ему горло и вызывала на глаза слезы, когда онъ говорилъ съ нею. Ему почему то хотѣлось плакать, глядя на любимую женщину. Не было уже тѣхъ полныхъ огня и страсти порывовъ, — пароксизмы любви отошли назадъ передъ заботою и горемъ. Завтрашній день — этотъ неумолимый и блѣдный призракъ — стоялъ передъ ними, отравляя тѣ мгновенія, когда имъ обоимъ хотѣлось отдаться прежнему увлеченію, забыться на минуту, на мгновеніе. Каждая недѣля выхватывала изъ незначительной кассы нашихъ бѣглецовъ и то, что еще оставалось въ ней. Къ несчастію, какъ всѣ люди, не привыкшіе къ нуждѣ, Марковъ, очень много работавшій послѣднее время, теперь не ощущалъ въ себѣ не только недавняго вдохновенія — онъ чувствовалъ, что въ немъ изчезла даже энергія работы, точно вода изъ изсохнувшаго источника. Онъ присаживался къ полотну, дѣлалъ мазокъ, другой, — но потомъ рука слабѣла, на голову словно туманъ находили черныя мысли, и кисть невольно опускалась, онъ торопился уйти скорѣе, ходьбой убить безпрестанно глодавшую его тоску.

— Что-жъ ты дѣлать думаешь? — обратилась, наконецъ, Нина къ нему.

— Не знаю, у меня голова идетъ кругомъ…

— Да, но вѣдь отъ этого не легче. Есть у тебя какія-нибудь предположенія, надежды?

Онъ молча развелъ руками.

— Слѣдовательно, выхода нѣтъ. А твоя картина? Сколько надъ нею работы?

— Кончить ее можно дня въ два, три… Но, знаешь, продать ее можно только русскимъ или англичанамъ. А для этого надо ѣхать въ Неаполь, Римъ.

— Такъ поѣдемъ скорѣе.

— Еще недѣлю назадъ хватило бы на дорогу.

Нина вздрогнула.

— А теперь сколько же у насъ.

— Теперь на нѣсколько дней намъ хватитъ…

— И на третій классъ недостаточно?

— Нѣтъ… Надо болѣе 60 франковъ, а у насъ ихъ 45. Продать нечего. Все продано. Занять не у кого.

— У тебя нѣтъ знакомыхъ?

— Есть въ Римѣ, но и пробовать напрасно.

— Почему?

— Потому что такіе же бѣдняки, какъ и я… Мы сдѣлали громадную ошибку, что поселились здѣсь. Тутъ не у кого взять, не съ кѣмъ посовѣтоваться.

— Вѣдь есть же здѣсь богатые люди, покупающіе картины. Посовѣтуйся съ хозяйкой…

Такъ они и рѣшили сдѣлать. Нина сошла внизъ и пригласила къ себѣ Маріетту. Хозяйка только что собственноручно мыла кухню, и потому явилась съ подоткнутымъ подоломъ и засученными рукавами. Узнавъ, въ чемъ дѣло, она спросила дѣловымъ тономъ:

— Покажите-ка мнѣ картину вашу.

Марковъ повернулъ къ ней мольбертъ.

Маріетта, подперевъ руки въ боки, уставилась на полотно.

— Ничего не стоитъ, — рѣшила она.

— Какъ ничего? — воскликнулъ художникъ.

— Разумѣется, ничего… Еслибъ еще люди были… А то, скажите пожалуйста, стѣна нашего собора! что же — ее и такъ, даромъ, мы видимъ каждый день!.. Никто не купитъ такой картины у насъ… Это форестъеры, когда они очень богаты, могутъ заниматься такими глупостями — рисовать старыя стѣны. А у насъ, слава Богу и св. Маріи, дѣло есть поважнѣе и посерьезнѣе…

Съ тѣмъ и ушла эта цѣнительница искусствъ…

— Вретъ она, дура этакая! — возмутился Марковъ. — Я знаю, что я сдѣлаю.

И онъ обѣгалъ почти всѣхъ въ городѣ. Явился толстый синдикъ, быкомъ уставился въ картину, мазнулъ толстымъ пальцемъ по ней, и, не сказавъ ни слова, ушелъ. Явился худощавый патеръ — каноникъ мѣстнаго собора, — выразилъ свое сожалѣніе о различіи вѣроисповѣданій и утѣшилъ нашихъ голубковъ, что на томъ свѣтѣ имъ, по всей вѣроятности, придется горѣть въ огнѣ неугасимомъ, какъ и всѣмъ еретикамъ, относительно же картины заявилъ, что она обнаруживаетъ талантъ, но купить ее отказался. Пришелъ мѣстный аристократъ, какой-то принчипе, мелькомъ взглянулъ на полотно и долго бесѣдовалъ съ Ниной, выпилъ кофе и раскланялся. Послѣ всѣхъ этихъ визитовъ Марковъ оказался въ томъ же положеніи, что и до нихъ.

Прошло еще два дня…

Безсонныя ночи истомили совсѣмъ молодыхъ людей. Нина на этотъ разъ долго лежала, сомкнувъ глаза, точно обдумывая что-то… Наконецъ, рѣшившись, она приподнялась на локоть.

— Ты спишь, Коля?

— Нѣтъ! А что?

— Я надумала. Иного выхода нѣтъ.

Волоса ея разсыпались золотою водною на мраморъ полуоткрытыхъ плечъ. Тускло горѣвшая свѣча выхватывала изъ мрака эту чудесную головку. Какъ бы еще недавно онъ зацѣловалъ ее!..

— Что такое?

— Остается одно…-- Она медлила. Слезы навернулись на ея глазахъ, но она совладала съ собою. — Какое малодушіе! — выбранила она себя и принудила даже улыбнуться. — Остается одно… Брось меня, оставь совсѣмъ…

— Какія глупости! — вспыхнулъ Марковъ. — Какъ ты можешь допускать подобныя мысли!

— Подумай, что жъ ты тутъ сдѣлаешь?.. Одинъ, безъ знакомыхъ, гдѣ никто ни въ тебѣ, ни въ твоемъ трудѣ не нуждается. Вѣдь болѣе нѣтъ никакихъ рессурсовъ. Еще сегодня консулъ на твое письмо отвѣтилъ, что ему не отпущено средствъ помогать нуждающимся русскимъ. Добраться до другаго города тебѣ тоже не на что… Пиши сегодня пріятелю твоего дяди, что ты принимаешь всѣ условія… согласенъ на все, и — простимся.

— Сумасшедшая! Какъ могутъ приходить тебѣ въ голову такія мысли!

— Придумай другое, если можешь… Я тебѣ повторяю — иного выхода нѣтъ… Я рѣшилась окончательно…

— А ты въ монастырь?.. — засмѣялся онъ дѣланнымъ, печальнымъ смѣхомъ.

— Нѣтъ, зачѣмъ же. Я найду себѣ дѣло въ Россіи…

— Перестанемъ и думать объ этомъ. Какія глупости лѣзутъ въ голову!.. Чортъ знаетъ, что такое.

Марковъ бился, какъ рыба объ ледъ.

Онъ отправился опять къ синдику, къ вліятельнымъ людямъ, прося ихъ дать ему къ долгъ извѣстную сумму — франковъ сто, чтобы добраться до Неаполя, гдѣ онъ разсчитывалъ, что его выручатъ русскіе. Но и синдикъ, и остальные весьма резонно отвѣтили, что русскаго путешественника они совсѣмъ не знаютъ и ссужать его деньгами не имѣютъ никакого основанія… Возвратившись домой, онъ засталъ у себя Джузеппе.

— Ну, что? — встрѣтила его Нина.

— Ничего, разумѣется. Всѣ они саломъ и свиной щетиной обросли. Какое имъ дѣло до нашей нужды!.. Ахъ, право, умереть бы!.. Единственно, что остается намъ…

— Я бы хотѣлъ поговорить съ вами безъ вашей жены, — обратился къ нему лодочникъ Джузеппе.

Нина вышла внизъ къ хозяйкѣ…

— Вотъ что… Вы, синьоръ маэстро, по всему городу искали денегъ и не нашли. Я знаю это. Я все знаю. Жаль, что вы не обратились сразу къ друзьямъ своимъ.

— У меня ихъ нѣтъ, Джузеппе.

— Нѣтъ!.. А я не другъ вашъ? Что же, думаете, лодочникъ не можетъ быть вашимъ другомъ?.. да мнѣ самъ Гарибальди руку жалъ!.. — вспыхнулъ итальянецъ и, по своему обыкновенію, затеребилъ свою шапку.

— Вы меня не такъ поняли… Я говорилъ о богатыхъ людяхъ, что между ними не знаю никого, кто бы…

— Да, — прервалъ его успокоившійся баркайоло, — между ними не надо было и искать. Вамъ слѣдовало бы только мнѣ сказать два словечка: «Джузеппе, нѣтъ ли у тебя ста, двухста франковъ взаймы?» — и старикъ Джузеппе отвѣтилъ бы на это: «вотъ они», и положилъ бы ихъ вотъ такъ на столъ.

И онъ, дѣйствительно, положилъ на столъ пачку старыхъ, перешедшихъ черезъ нѣсколько рукъ бумажекъ.

Марковъ, взволнованный, вскочилъ съ мѣста…

— Нѣтъ… нѣтъ… Я не могу принять этого. Я не могу взять у труженика…

— Какъ, ты не хочешь взять честно заработанныхъ, правыхъ денегъ и идешь къ разной сволочи просить! — въ свою очередь взбѣленился Джузеппе. — Что же, мои деньги украдены у кого-нибудь?

— Не потому я, а потому, что скоро, можетъ быть, отдать ихъ не буду въ силахъ.

— И не надо скоро. Джузеппе не нуждается. У меня четыре судна по морю ходятъ… Зачѣмъ мнѣ! Заработаешь — отдашь… Только вотъ что — я простой баркайоло, ты маэстро di pittura, но все-таки дамъ я тебѣ одинъ совѣтъ: перейди на женщинъ.

— Что?

— Брось рисовать свои камни да соборы. Съ ними ты умрешь съ голоду, женщину у тебя купитъ всякій.

— И падре каноникъ?

— Эге! И падре…-- И Джузеппе лукаво мигнулъ ему.

— Нина, ты знаешь — мы спасены! — воскликнулъ Марковъ, по уходѣ рыбака, когда она вошла въ комнату.

Та словно приросла къ мѣсту.

— У насъ теперь двѣсти, да съ нашими двадцатью — двѣсти двадцать франковъ. Мы можемъ добраться до Неаполя или Рима, а тамъ я ужъ знаю, что мнѣ дѣлать.

— Слава Богу… слава Богу!.. Знаешь, Коля, отъ чего спасъ меня Джузеппе? — сказала Нина черезъ минуту. — Я вѣдь окончательно рѣшилась… нынѣшней же ночью…

— Что еще такое?

— Если бы онъ не далъ этихъ денегъ, я… Я вѣдь понимаю, что я мѣшаю тебѣ во всемъ… Я бы, какъ взошла луна, пошла бы на ту высокую башню, знаешь — что надъ моремъ?..

— Ну?

— Ну, и бросилась бы оттуда… И ты былъ бы свободенъ…

— Да развѣ я бы пережилъ тебя?..

И Марковъ, потрясенный всѣмъ пережитымъ, зарыдалъ, какъ ребенокъ, опускаясь на колѣни передъ нею.

---

1. Дѣйствительно, какъ оказалось потомъ, такая книжка существуетъ, «I Nigilisti». романъ какого-то Mostaroff.
2. Такъ называется и сѣтка противъ акулъ, и приборѣ для ихъ отогнанія.
3. Barcaloio — лодочникъ.