Левъ Александровичъ Мей.[править]
Двадцать пять лѣтъ прошло съ тѣхъ поръ, какъ мы, небольшою групкой, проводили тѣло одного изъ видныхъ представителей отечественной литературы — поэта Льва Александровича Мея — изъ Дмитровскаго переулка, у Владимірской, на Митрофаніевское кладбище. Здѣсь, 16 мая, благодаря признательной памяти и живымъ побужденіямъ его близкихъ родныхъ, намъ привелось вмѣстѣ съ ними помянуть эту симпатичную личность, пожалѣть, какъ и 25 лѣтъ тому назадъ, объ ея преждевременной и неожиданной кончинѣ и обратиться къ далекому прошлому, чтобы тамъ вызвать и объяснить причины нашей нынѣшней встрѣчи на дорогой и незабвенной могилѣ. Конечно, не праздная задача повѣрки числа наличныхъ поминальщиковъ, хотя бы на праздный и домашній вопросъ: «много ли осталось насъ?» — привлекла сюда всѣхъ немногихъ. Пришли немногіе, — это само собою разумѣется: четверть столѣтія — достаточное право, чтобъ охладѣть въ давнихъ, хотя бы и искреннихъ чувствахъ и, съ другой стороны, не успѣть ознакомиться молодому поколѣнію съ поэтомъ 40-хъ и 50-хъ годовъ, когда со времени изданія его сочиненій (въ 3 томахъ) истекли тѣ же 25 лѣтъ. Малое же число собравшихся — по нынѣшнимъ временамъ — и совсѣмъ въ порядкѣ вещей. Не такъ давно, почти что надняхъ, въ домовой церкви удѣльнаго вѣдовства собралось очень мало для чествованія болѣе живой памяти умершаго за границей П. В. Анненкова, послѣдняго представителя эстетической критики, перваго и лучшаго издателя сочиненій Пушкина и перваго его біографа, принадлежавшаго той же литературной эпохѣ и родственнаго по симпатіямъ и убѣжденіямъ со Л. А. Меемъ. Въ изящно убранномъ и весьма помѣстительномъ и людномъ столичномъ храмѣ согласный хоръ пѣвчихъ, очень громкій и сильный голосъ придворнаго протодіакона и молитвы священника, произнесенныя задушевнымъ, трогательнымъ голосомъ, слышали всего лишь десять человѣкъ (на вторую паннихиду въ обширномъ Казанскомъ соборѣ собралось еще меньше). На могилѣ Л. А. Мея, подъ проливнымъ дождемъ, поминали его, вмѣстѣ со вдовою и своякомъ, Л. Л. Леонидовъ, Д. В. Аверкіевъ, М. Н. Загуляевъ, В. В. Крестовскій и H. С. Таганцевъ. Не прибѣгая къ упрекамъ и утѣшеніямъ мотивами гражданской скорби, поддаемся невольному увлеченію, побуждающему оглянуться далеко назадъ и хоть наскоро заглянуть въ прошлое вашей молодости, въ первую половину пятидесятыхъ годовъ. Тогда произошла наша встрѣча въ Петербургѣ съ этимъ, только что перебравшійся сюда, кореннымъ москвичомъ, — кореннымъ по рожденію, первоначальному воспитанію, послѣдующему умственному развитію и по душевнымъ симпатіямъ. Несмотря на то, что Мей переѣхалъ сюда съ семьей для безвыѣзднаго пребыванія, онъ, все-таки, всецѣло принадлежалъ Москвѣ, и не потому лишь одному, что въ ней онъ впервые выступилъ на литературное поприще и началъ печататься въ погодинскомъ Москвитянинѣ. Петербургская журналистика, уже успѣвшая въ то время поглотить всю наличную литературу или, какъ выражались тогда, «изящную словесность», сама продовольствовалась довольно скудными средствами. Газетъ было всего три и, по замѣчательной случайности, въ полное противорѣчіе нынѣшнимъ временамъ, вмѣстѣ съ ними занимали читающую публику четыре толстыхъ (какъ называютъ теперь) журнала. Издавались Отечественныя Записки, значительно ослабленныя отливомъ талантливыхъ силъ, но сохранившія свое достоинство, признанное и заслуженное, аккуратно выходя въ свѣтъ къ 1-му числу каждаго мѣсяца. Блестящій, владѣвшій общими симпатіями, твердо укрѣпившійся на ногахъ въ теченіе 5—6 лѣтъ своего существованія, Современникъ беззастѣнчиво опаздывалъ выходомъ по недѣлямъ вслѣдствіе различныхъ непріятностей и по независящимъ обстоятельствамъ, подъ которыми всегда безошибочно предполагалась цензурная скачка съ препятствіями, а иногда безхозяйная беззаботность издателя. Съ трудомъ и съ опаздываніемъ на мѣсяцы доживалъ свой жалкій вѣкъ Пантеонъ, отъ котораго уже оторвался репертуаръ русскихъ театровъ, но съ явными признаками, что существованіе журнала несомнѣнно обязано честной, опытной и трудолюбивой рукѣ одного неутомимаго литератора. Побѣдительно надъ послѣднимъ и вдогонку за двумя передовыми силилась поспѣвать Библіотека для Чтенія. И въ самомъ дѣлѣ, неизбѣжно и добросовѣстно являлась она въ публикѣ перваго числа каждаго мѣсяца и, согласно обѣщанію годовой подписной рекламы, въ неизмѣнномъ размѣрѣ тридцати печатныхъ истовъ. Каждый изъ четырехъ работалъ подъ общимъ строжайшимъ попечительствомъ и подъ надзоромъ отдѣльныхъ руководителей. Современнику, наблюдаемому самымъ снисходительнымъ и уступчивымъ цензоромъ Бекетовымъ, завидовали прочіе. Отечественныя Записки, съ своимъ строгимъ и опытнымъ Фрейгангомъ, вели постоянную борьбу безъ перемирій. Пантеонъ и Библіотека стремились отстаивать себя искусными переговорами, съ торгомъ и переторжками, на которыя нерѣдко командировали самихъ авторовъ. Народился особый типъ ловкихъ діалектиковъ и умныхъ и счастливыхъ адвокатовъ за себя и другихъ (имена ихъ были извѣстны и пользовались общею любовью и почетомъ). Такія же литературныя вещи, на которыя накладывался полный и безапелляціонный красный крестъ, тогда уже почти вовсе не писались. Не только что-нибудь недозволенное или смѣлое, но и просто такое, что могло быть заподозрѣннымъ, проносилось хорошо спеленаннымъ, крадучись подъ заборомъ. Даже на подобное искусство потребовались особое умѣнье и травленые люди и нашлись такіе, которые возбуждали удивленіе и служили примѣромъ. Всякій изъ четырехъ наружно казался довольнымъ своимъ менторомъ и лишь опасался, чтобы котораго-нибудь изъ четырехъ не замѣнили новымъ и, стало быть, нерѣшительнымъ, или пятымъ, старымъ и очень хорошо извѣстнымъ: онъ, какъ только поступилъ на мѣсто, тотчасъ же обзавелся каретой, выкрашенною красною краской, и ѣздилъ въ ней съ такимъ же угрожающимъ самодовольствомъ, съ какимъ подписывалъ свое анекдотически-извѣстное имя «Елагинъ» надъ литографироваввыми школьными графлеными транспарантами, разрѣшая ихъ къ печати. Кромѣ подобной рѣзко выдающейся дѣйствительности, литературныя встрѣчи и бесѣды изобиловали частными разсказами и указаніями на ту странную и всегда неожиданную требовательность, какая предъявлялась къ совершенно невиннымъ размышленіямъ, картинамъ и сценамъ въ предъявленныхъ на просмотръ статьяхъ. Ко всему этому, взаимное журнальное соперничество разъединяло согласныя литературныя силы, хотя и поддерживало нравственное напряженіе и умственную бдительность. Послѣднія въ особенности требовались для Библіотеки для Чтенія, подвергавшейся наибольшимъ упрекамъ и обличеніямъ. Укоряли журналъ въ самодовольствѣ старыми успѣхами и въ неподвижномъ упрямствѣ не перемѣнять мѣста, несмотря на новыя требованія. Затѣмъ, когда журналъ началъ прислушиваться и выступилъ на путь отступленій и уступокъ, его стал обвинять въ двуличіи, хотя это было уже совершенно несправедливо. Въ первомъ случаѣ обвиненіе попадало въ цѣль, такъ какъ прямо и непосредственно относилось къ основателю и давнему редактору; во второмъ упреки грѣшили тѣмъ незнаніемъ, что въ органѣ Сенковскаго были уже два редактора: старый и новый. Старый, руководившійся своеобразныя правилами, былъ безцеремоненъ со статьями сотрудниковъ, исправляя и приписывая свое и самонадѣянно перемарывая иногда до такой степени, что отъ первоначальнаго текста авторскаго не оставалось слова на словѣ. Новый редакторъ былъ прислушливъ къ добрымъ совѣтамъ, обнаруживалъ свои симпатіи къ молодымъ писателямъ и современнымъ идеямъ. Однимъ изъ его близкихъ товарищей и друзей былъ поэтъ А. Н. Майковъ другимъ — критикъ и соредакторъ Отечественныхъ Записокъ, Дудышкинъ. Чужія мнѣнія онъ уважалъ, чужой литературный трудъ считалъ неприкосновеннымъ и отвѣтственнымъ лишь для самого автора. Всѣ эти обстоятельства вызвали переворотъ и повернули судьбы органа Сенковскаго на новую дорогу и въ противную сторону.
Оффиціальнымъ редакторомъ журнала считался О. И. Сенковскій, но въ данное время начала 50-хъ годовъ онъ оставался лишь номинальнымъ; дѣйствительнымъ же и уполномоченнымъ отъ него былъ Альбертъ Викентьевичъ Старчевскій, а издателемъ — книгопродавецъ В. П. Печаткинъ. Давній основатель Библіотеки для Чтенія (въ 1834 году для поддержаны и распространенія полезной дѣятельности книгопродавца Смирдина), двѣнадцать лѣтъ писавшій и обрабатывавшій почти сплошь своею рукой всѣ статьи журнала (за исключеніемъ, конечно, статей компетентныхъ ученыхъ или признанныхъ литераторовъ), къ 50-мъ годамъ, видимо, сталъ охладѣвать къ нему. Разстроенное усиленными трудами здоровье потребовало отъѣзда за границу, но и по возвращеніи оттуда Л. И. Сенковскій не возстановилъ своихъ симпатій къ своему дѣтищу и, конечно, не измѣнилъ своихъ взглядовъ вообще на журнальную дѣятельность и задачи. Эти взгляды довольно извѣстны и засвидѣтельствованы лицомъ, непосредственно ознакомившимся съ убѣжденіями нѣкогда блистательнаго и остроумнаго барона Брамбеуса. Баронъ никогда не вѣрилъ вліянію какого-либо журнала на публику. На этотъ случай у него нашлось обычное парадоксальное уподобленіе. Онъ съ привычною твердостью и увѣренностью говорилъ, что это мнимое вліяніе «похоже на неподвижность земли и движеніе солнца, тогда какъ земля увлечена послѣднимъ неудержимо и непреоборимо, сама того не замѣчая и для самой себя совершенно невидимо». Сенковскій былъ убѣжденъ, что всякій журналъ довѣрчиво читается только тѣми, чьи мнѣнія и страсти онъ угадываетъ, и только въ той же степени, въ какой и въ самомъ дѣлѣ онъ ихъ угадываетъ. «Съ той самой минуты, какъ вздумаетъ журналъ идти съ довѣрившимися ему наперекоръ или начнетъ увѣрять ихъ въ томъ, что имъ не по нутру, онъ теряетъ у нихъ милость и благоволеніе и лишается славы». По числу и разряду читателей, т.-е. любителей журнала, можно только знать число и качество людей, явно или тайно расположенныхъ къ такому-то роду мнѣній. Журналъ «просто товаръ, покупаемый по вкусу покупателей, или особый родъ аптечной приходо-расходной книги, по которой можно опредѣлить господствующіе роды болѣзней». Вліяніе принадлежитъ лишь необыкновенному таланту и производится имъ лично и независимо. Критика — похвала, брань — совершенно безсильны надъ публикой и доставляютъ ей одну только потѣху во вредъ литературѣ. Эти убѣжденія сдѣлали ученѣйшаго и образованнаго Брамбеуса равнодушнымъ къ судьбамъ той литературной борьбы, которая затѣяна была съ нимъ журналами съ новыми направленіями. Онъ оставался хладнокровнымъ и какъ бы далъ себѣ слово не отвѣчать на вызовы, хотя ближе знающіе его предполагали это равнодушіе болѣе искусственнымъ, чѣмъ естественнымъ. Здѣсь же ищутъ причину возврата его къ любимымъ занятіямъ археологіей и философіей. Къ началу 50-хъ годовъ онъ уже разнообразилъ привычныя и любимыя изысканія химическими, оптическими и механическими занятіями. Предоставивъ журналъ непосредственному веденію А. В. Старчевскаго, самъ О. И. Сенковскій въ своемъ домѣ, въ Свѣчномъ переулкѣ, производилъ опыты надъ жидкимъ стекломъ, обливая имъ, вмѣсто обоевъ, стѣны. Занялся акустикой и придумалъ нѣсколько остроумныхъ примѣненій къ музыкальнымъ инструментамъ и къ большому, особаго устройства, оркестріону, но къ своему журналу охладѣвалъ все болѣе и болѣе. Такъ, наприм., въ 50-хъ годахъ онъ, лишь по усиленнымъ настояніямъ новаго и молодаго редактора, успѣлъ дать въ журналъ нѣсколько крупныхъ разборовъ Путешествій по Азіи Березина, Обозрѣнія Оттоманской имперіи (Серчевскаго въ 1854 г.) и библіографическихъ замѣтокъ. Въ числѣ послѣднихъ оказался и благопріятный отзывъ въ характеристикѣ и оцѣнкѣ трудовъ Л. А. Мея, по обыкновенію, написанный на перемѣченныхъ лоскуткахъ бумаги, съ надписками надъ строками, со вставками между строкъ и за всѣхъ направленіяхъ по полямъ, крестъ-на-крестъ, вдоль и поперегъ. Въ этомъ отношеніи онъ былъ хорошимъ учителемъ для наборщиковъ и безжалостнымъ мучителемъ метранпажей: доставленную ему корректуру онъ снова испещрялъ поправками, выбросками, вставками; надъ старою статьей воздвигалась совсѣмъ новая. Вліяніе Сенковскаго въ эти годы выразилось болѣе рельефнымъ образомъ въ рекомендаціи литературныхъ упражненій женщинъ, находившихся подъ особымъ его покровительствомъ. Появились повѣсти Лейлы (псевдонимъ г-жи Ахматовой), повѣсти жены Ос. Ив. (урожденной баронессы Раль) и проч. невыгодныя и неудобныя пріобрѣтенія для журнала, навлекавшія на него всякій разъ новыя справедливыя нападки критики. Будучи послѣдовательнымъ и не переставая быть противникомъ такъ называвшейся «натуральной школы», Сенковскій, тѣмъ не менѣе, не мѣшалъ уполномоченному редактору дѣйствовать въ журналѣ по собственному вкусу и на свой страхъ, по влеченію и симпатіямъ къ новому направленію, обнаружившемуся въ наибольшемъ успѣхѣ и дѣйствовавшему съ ускоренною силой въ это самое время, предшествовавшее крупнымъ государственнымъ преобразованіямъ. О. И. Сенковскій не одобрялъ, но снисходительно дозволялъ помѣщеніе очерковъ изъ народной жизни, проявляя свою требовательность лишь на перемѣны: рѣзко не нравившихся ему заголовковъ (такъ, наприм., названіе одного разсказа Пастухъ указалъ перемѣнить въ Встрѣчу и посѣтовалъ на то, что дозволилъ оставить за однимъ очеркомъ названіе Извощики). Въ 1854 году остроумный редакторъ совсѣмъ отсталъ отъ изданія и, кажется, разгнѣвался на него. Съ большею готовностью согласился онъ потомъ послужить перомъ даже на сторонѣ. По старымъ добрымъ отношеніямъ съ Смирдинымъ-отцомъ, онъ рѣшился помочь его сыну, задумавшему юмормстическій журналъ: написалъ бойкій проспектъ, пересыпанный блестками юмора въ обычномъ тонѣ, съ приноровкой къ улицѣ; сдѣлалъ листку Весельчакъ неожиданно большую подписку; затѣмъ, какъ бы спѣвши лебединую пѣсню, вскорѣ совсѣмъ замолкъ. А. В. Старчевскій рѣшительно шелъ въ новомъ направленіи, стараясь подровняться съ тѣмъ, которое было любезно и присуще прочимъ двумъ петербургскимъ большимъ журналамъ. Эти давно уже перестали быть, по иноземнымъ образцамъ и во вкусѣ Сенковскаго, простыми сборниками случайныхъ статей или revues.
Въ это самое время, когда было начато коренное, можно сказать, преобразованіе внутренняго содержанія Библіотеки для Чтенія, прибылъ въ Петербургъ Л. А. Мей, присоединился прямо къ этому журнальному органу и на первыхъ порахъ даже поселился въ квартирѣ радушнаго редактора, выѣхавшаго на лѣто на дачу. Въ это время мы, уже ранѣе работавшіе въ журналѣ, и спознали лично новоприбывшаго поэта-москвича.
Прибылъ Л. А. Мей молодымъ человѣкомъ — по годамъ, изящнымъ — по наружному виду и усвоеннымъ манерамъ. Его внѣшность, какъ живая, и сейчасъ возстаетъ прежде всего въ моей памяти: до того была типична его невысокая фигура, статная, выступавшая твердымъ и рѣшительнымъ шагомъ, съ открытымъ красивымъ лицомъ, съ откинутыми назадъ и на высокія плечи длинными вьющимися черными волосами[1]. Для щеголеватаго мундирнаго Петербурга онъ какъ разъ приходился ко двору, хотя въ этомъ наружномъ обликѣ художника или поэта, въ то время вовсе не казавшемся страннымъ, онъ не предъявлялъ особенно кричащихъ претензій. Онъ былъ совершенно искреннимъ и самимъ собою, авторомъ тѣхъ пьесъ, гдѣ въ такихъ прелестныхъ образахъ представлена имъ пластическая красота древняго міра. Лучшія изъ его стихотвореній, — и между ними «Сплю, но сердце чуткое не спитъ», — мы всѣ уже знали наизусть. Знакомство съ авторомъ казалось въ высшей степени лестнымъ и желательнымъ и при встрѣчѣ съ нимъ его приподнятая и откинутая назадъ голова и нѣсколько театральная выступка насъ не поразила. Видѣлся поэтъ — поклонникъ античной красоты, толкователь быта классическихъ временъ и переводчикъ классическихъ поэтовъ. Наша забитая и напуганная всяческими страхами, а потому недовѣрчивая и осмотрительная молодая товарищеская семья пишущихъ всего больше боялась именно неудачи первыхъ впечатлѣній и разочарованій. Однако, мы не вдолгѣ убѣдились, что предъявленная намъ оригинальность костюма, прически и посадки была лишь обманчивая внѣшность, пріобрѣтенная привычкой и воспитаніемъ. Онъ былъ заботливъ и внимателенъ къ себѣ, по крайней мѣрѣ, въ такой степени, что любилъ заниматься гимнастикой, выработалъ крѣпкія желѣзныя мышцы и былъ въ самомъ дѣлѣ очень силенъ. Любя иногда, при случаѣ, въ товарищескомъ кружкѣ, прихвастнуть этими преимуществами, онъ производилъ наглядные опыты съ достаточнымъ успѣхомъ: оказывался ловкимъ въ борьбѣ и удачливымъ въ подъемѣ значительныхъ тяжестей одной и обѣими руками. Однако, всѣ эти особенности обманчиво говорили въ пользу его долгой жизни: нашлись иныя, враждебныя причины, истекавшія изъ увлекающейся, чрезвычайно воспріимчивой и несомнѣнной поэтической природы его. Въ послѣдней, во всякомъ случаѣ, нельзя было не признать присутствія полнаго изящества, которое лишь по неприглядкѣ могло казаться нѣкоторою аристократичностью, излишкомъ привязанности къ высшимъ общественнымъ сферамъ, очевиднымъ стремленіемъ попасть туда, гдѣ богато до роскоши живутъ, весело до одуренія проводятъ время и ѣдятъ тонкія блюда до полнаго пресыщенія. Нашъ поэтъ такъ уже наладилъ себя и былъ послѣдователенъ въ своихъ привычкахъ и потребностяхъ: наприм., при скудныхъ средствахъ нанималъ дорогія квартиры только по той причинѣ, что онѣ были или просторны, или оригинальны, или оказывали изъ оконъ хорошіе виды. Нужда его не пронимала: въ обширной квартирѣ не хватало мебели; другая, красивая, стояла нетопленной, да за то была просторна и свѣтла, отвѣчала его изящному вкусу и извѣстнымъ привычкамъ. Пусть кричатъ птицы въ клѣткахъ и мѣшаютъ бесѣдѣ, пусть снуетъ подъ ногами шаршавая собаченка, — поэтъ любилъ природу и питалъ нѣжныя чувства ко всѣмъ ея созданіямъ. Это стремленіе ко внѣшнему блеску въ самомъ дѣлѣ инымъ казалось личной слабостью поэта, и несомнѣнно, по общественному положенію его, было недостаткомъ характера, за каковой и приводилось ему дорого расплачиваться. Во всякомъ же случаѣ подобнымъ претензіямъ напрашивалось оправданіе и объясненіе въ воспитаніи, полученномъ имъ въ привилегированномъ Александровскомъ лицеѣ; къ тому же, онъ поступилъ сюда не изъ простой всесословной или народной гимназіи, а изъ московскаго дворянскаго института (впослѣдствіи 4 гимназія, когда она помѣщалась въ самомъ изящномъ до замѣчательной, художественности домѣ Пашкова, на углу Моховой и Знаменки). Въ Москвѣ Мей началъ проходить службу въ привилегированной и блестящей канцеляріи генералъ-губернатора, гдѣ отъ высшихъ чиновниковъ не требовалось особеннаго канцелярскаго труда, но было обязательнымъ знаніе въ совершенствѣ моднаго языка, внѣшняя представительность и свѣтская ловкость на роскошныхъ балахъ. Здѣсь умѣньемъ танцовать и выдающеюся внѣшностью можно было — и многимъ удавалось — пробить себѣ путь съ низшихъ должностей чиновниковъ особыхъ порученій до высшихъ ступеней длинной и широкой бюрократической лѣстницы. Мею одновременно довелось вращаться я въ праздной средѣ богатаго московскаго барства, отживавшаго свой вѣкъ по Староконюшеннымъ, на Сивцевомъ Вражкѣ и т. под., но еще цѣплявшагося за крѣпостное право и все еще не переставшаго держаться многвъ традицій грибоѣдовскихъ временъ. Затѣмъ и въ литературной дѣятельности Мей неизмѣнно продолжалъ показывать пристрастіе къ изящной формѣ изложенія, къ красивымъ и образнымъ выраженіямъ старинныхъ лѣтописей и живаго народнаго языка, — стало быть, и на этотъ разъ былъ искреннымъ и послѣдовательнымъ.
Намъ приходится останавливаться за этотъ разъ съ нѣкоторою подробностью здѣсь именно въ силу того, что въ нашемъ поэтѣ замѣчалась видимая двойственность и какъ будто противорѣчіе въ характерѣ. По наружности — аристократъ и щеголь, какъ бы намѣренно, въ отличіе съ прочими рядившійся въ художественную тогу, въ товарищескомъ кругу — подлинный демократъ и въ иныхъ проявленіяхъ даже до нѣкоторыхъ крайностей. Намъ всѣмъ казалось тогда, что микробъ демократизма съ рожденія въ бѣдной чиновничьей семьѣ сидѣлъ уже въ немъ и только задерживался въ развитіи до сихъ поръ случайными моментами. Лишь только нашлась благопріятная почва, вотъ онъ и развился въ удобную для наблюденій и хорошую культуру. Эта почва дана была тѣмъ литературнымъ кружкомъ, который группировался около новой редакціи Библіотеки для Чтенія. Она естественно нуждалась въ молодыхъ силахъ и собрала ихъ: Кукольника уже вовсе перестали читать, Лейлу никто не читалъ; у публики отошла охота читать популярные пересказы сочиненій иностранныхъ ученыхъ; пожелали статей руководящихъ и направляющихъ въ политическомъ и соціальномъ отношеніяхъ. Въ составѣ новой редакціи Библіотеки для Чтенія, какъ и вездѣ, оказались и начинающіе изъ студентовъ, офицеровъ и вообще почувствовавшихъ въ себѣ желаніе печатно высказаться въ томъ или другомъ направленіи, тѣми или иными заранѣе пріобрѣтенными наблюденіями. Примкнули вскорѣ и нѣкоторые уже изъ работавшихъ въ счастливыхъ, т.-е. болѣе распространенныхъ, журналахъ. Первые прибѣгли охотно, вторые — съ оглядкой, принеся на первый разъ остатки или излишки тѣхъ литературныхъ работъ, которыя не попали въ Отечественныя Записки и Современникъ по недостатку мѣста, по неполному соотвѣтствію требованіямъ этихъ двухъ журналовъ и по другимъ авторскимъ домашнимъ соображеніямъ. Издатель Библіотеки расплачивался аккуратно и не въ стѣснительномъ размѣрѣ гонорара, въ то время когда наиболѣе счастливый журналъ зачастую платежи задерживалъ и на требованія платы откровенно сердился и упрекалъ. Сенковскій также былъ своеобразенъ въ этомъ отношеніи. Для него еще было живо въ памяти то недалекое время, когда иные писатели за честь считали себѣ печататься безъ всякаго денежнаго вознагражденія. Когда двадцатилѣтняя редакторская и издательская практика заставила измѣнить взгляды, онъ, все-таки, включилъ въ параграфы условій съ авторами то, чтобы начинающему не выдавать денегъ за первыя три статьи, въ смыслѣ взысканія за рекомендацію публикѣ или вродѣ тюремнаго «влазнаго», когда со всякаго новичка арестанты берутъ вкупную плату. Старый редакторъ Библіотеки считалъ занятіе литературою простымъ и свободнымъ искусствомъ, — занятіемъ, не нуждающимся ни въ какихъ матеріальныхъ поощреніяхъ. По свидѣтельству близко стоявшаго къ нему человѣка, не одинъ незнакомецъ, по незнанію этихъ убѣжденій или капризовъ барона, заговаривавшій съ нимъ о цѣнѣ своего рукописнаго произведенія, встрѣчалъ не совсѣмъ любезный пріемъ. Лишь только онъ смѣшалъ умъ съ деньгами, то былъ сухо отправляемъ въ книжную лавку или контору издателя, гдѣ литература становится товаромъ. Новый редакторъ Библіотеки началъ дѣйствовать въ противуположномъ направленіи, но въ согласіи съ Отечественными Записками, гдѣ расплачивались съ небывалою аккуратностью, и достигъ именно тѣхъ результатовъ, что въ редакцію Библіотеки для Чтенія стали прибѣгать и даже перебѣгать. Въ числѣ перебѣжавшихъ были люди суровой школы воспитанія, съумѣвшей сдѣлать ихъ робкими, недовѣрчивыми къ себѣ и до излшества осмотрительными, а тяжелая, принижающая нужда не позволила развиться достаточной смѣлости и рѣшительности, хотя бы только для того, чтобы позвонить у дверей богатыхъ квартиръ редакторовъ съ признаннымъ литературнымъ авторитетомъ. Къ тому же, на рынкѣ предложеніе услугъ, все-таки, увеличивалось. Библіотека для этихъ свѣжихъ и новыхъ оказалась дйствительно вновь открытымъ рынкомъ для сбыта, когда на все сталъ уже сердито ворчать, а потомъ и взлаивать, при помощи Сѣверной Пчелы, Ѳаддѣй Булгаринъ. До того времени онъ считалъ себя съ этимъ журналомъ въ любви, согласіи и союзѣ.
Въ это самое время переворота и прибылъ Л. А. Мей и не только пристроился къ Библіотекѣ и помѣстился въ квартирѣ редактора, но и отдался дѣловымъ интересамъ изданія съ тѣмъ увлеченіемъ, которое составляло отличительную и поучительную черту его характера. Тогда же и оказалось, что внѣшнее высокомѣріе и видимая недоступность были обманчивы до послѣдней степени. Совсѣмъ напротивъ: проще въ сношеніяхъ и охотливѣе на послугу мало было въ литературныхъ кружкахъ людей, подобныхъ ему. Петербургскіе литераторы казались слишкомъ занятыми собой, чтобы замѣчать подъ ногами копошившихся и изнывающихъ въ нуждѣ и въ безсиліи борьбы съ нею маленькихъ начинающихъ. Исключеніе составляли по счету трое; однако, чтобы достичь до И. С. Тургенева, около котораго группировались тогда всѣ лучшія и всѣ талантливыя силы, надобилось особое счастіе понравиться его требовательнымъ вкусамъ какимъ-нибудь случайно-удавшимся разсказомъ или стихотвореніемъ. Чтобы узнать добрѣйшаго человѣка И. И. Панаева, надо было очутиться съ нимъ либо лицомъ къ лицу, чтобы никого другаго въ это время онъ уже и не могъ бы видѣть, либо принести благонадежную рекомендацію. П. В. Анненковъ, отличавшійся изумительнымъ добродушіемъ и прославившійся готовностью на всякую помощь, стоялъ настолько вдалекѣ и былъ скроменъ, что до него трудно было доискаться. Новоприбылой Л. А. Мей съ сильнымъ московскимъ закаломъ и со свойственною его поэтической натурѣ впечатлительностью тотчасъ же и предъявилъ всѣ тѣ данныя, съ помощью которыхъ люди обыкновенно занимаютъ самую середину кружка и въ которыхъ робкіе и неумѣлые сильно нуждаются.
Добрѣйшій человѣкъ по самой природѣ, радушный и хлѣбосольный съ московскаго обычая, Л. А. Мей оказался съ такимъ избыткомъ сердечности, на которую способна лишь несомнѣнная и чистая поэтическая натура. Какъ натура цѣльная, онъ былъ и во всѣхъ отношеніяхъ неизмѣннымъ: къ забитымъ, заброшеннымъ и потеряннымъ всегда чувствовалъ особенное влеченіе. Онъ не смотрѣлъ при этомъ на частыя личныя разочарованія и тѣ непріятности и огорченія, которыя этимъ природнымъ свойствомъ причинялъ семьѣ своей, горячо имъ любимой и платившей ему взаимностью. Встрѣтитъ онъ гдѣ-нибудь въ трущобномъ мѣстѣ захудалаго оборванца, въ поэтическомъ увлеченіи заподозритъ въ немъ какую-нибудь симпатическую добрую черту, увлечется — обласкаетъ, приведетъ къ себѣ на квартиру, украдкой накормитъ и затѣмъ долго возится съ нимъ, рекомендуя всѣмъ, какъ алмазъ въ грязи. Онъ долго потомъ возится съ этимъ человѣкомъ, пока тотъ чуть не на его глазахъ не снесетъ въ кабакъ пожертвованныя имъ на картузъ или обувь деньги. Иной просто и на чистоту, бывало, обворуетъ благодѣтеля, или, по долгомъ испытаніи, покажетъ ему и досконально докажетъ всю свою нравственную пустоту или умственную безсодержательность. Будучи деликатнымъ, онъ никогда не прибѣгалъ къ упрекамъ и сѣтованіямъ на виноватаго, и, оставаясь обманутымъ, никогда не вдавался въ раскаяніе. На справедливые упреки онъ отвѣчалъ глубокимъ молчаніемъ: бывало, ходитъ себѣ торопливымъ шагомъ изъ угла въ уголъ по комнатѣ и съ удвоенною силой потягиваетъ изъ памятнаго намъ коротенькаго чубука жуковскій табачокъ, который онъ, по московскимъ привычкамъ, не обмѣнивалъ на папиросы, получившія уже тогда большія права гражданства. Многіе изъ насъ, уцѣлѣвшихъ, помнятъ (а намъ лично никогда не забыть), съ какою неожиданною и удивившею всѣхъ стремительностью, въ легонькомъ домашнемъ пальто и безъ шапки въ холодный и мокрый осенній день онъ бросился изъ квартиры, пробѣжалъ по холоднымъ длиннымъ сѣнямъ и выскочилъ на улицу спасать щенка, котораго безжалостно топилъ дворникъ въ Лиговкѣ. Онъ щенка отнялъ, что-то сунулъ дворнику въ руку и затѣмъ не брезговалъ воспитывать этого «непородистаго, нескладнаго, невзрачнаго, постоянно злаго и постоянно мрачнаго» пса. Онъ какъ бы сочувственно вспомнилъ самымъ дѣломъ того, которому онъ далеко раньше посвятилъ цѣлое стихотвореніе, озаглавивъ: Чуру.
Дай лапу мнѣ!… вотъ такъ.
Теперь я успокоенъ:
Есть сторожъ у меня!…
Пускай насъ осмѣютъ,
Какъ прежде, многіе:
Немногіе поймутъ.
Мы, однако, хорошо понимали, сколько разъ видавши его сидящимъ въ каретѣ! Ѣзда въ каретѣ была слабостью, доводившею его иногда до комическихъ положеній и трагическихъ результатовъ: приводилось отдавать за нее все то, за чѣмъ поэтъ ѣздилъ и что успѣлъ получить на домашнія потребности и семейныя нужды. Но не въ этомъ дѣло, а суть вся; въ томъ, что Левъ Александровичъ несомнѣнно ѣхалъ хлопотать за кого-нибудь, за какого-нибудь начинающаго писателя по редакціямъ. Надо было слышать всю неотразимость представляемыхъ аргументовъ, щедро собранныхъ воедино, въ соотвѣтствіе лицу и сообразно окружающимъ обстоятельствамъ, чтобы выпросить денежную поддержку покровительствуемому имъ лицу. Онъ не соображалъ, наприм., при этомъ случаѣ, что фельетонистъ Библіотеки для Чтенія Егоръ Моллеръ задолжалъ издателю свыше головы. Онъ забывалъ даже и то, что выхлопотанныя деньги пойдутъ на обѣдъ непремѣнно у Доминика, и что онъ самъ оторвался отъ спѣшной и срочной работы для этихъ разъѣздовъ, чтобы, будучи обманутымъ, подчиниться одному лишь влеченію добраго сердца. Случай, приведенный въ Новомъ Времени (въ ст. г. Быкова), когда нашъ поэтъ, обезпечившійся 25 руб., отдалъ ихъ Льву Камбеку на лѣстницѣ своей квартиры, въ которой въ клѣткахъ любимыхъ имъ птичекъ замерзла вода, — случай не единственный, а одинъ изъ цѣлаго десятка.
Эта возня съ потерянными и это хожденіе по трущобамъ съ очевиднымъ и доказаннымъ демократическимъ оттѣнкомъ легко уживались въ немъ съ аристократическою внѣшностью безъ всякихъ сдѣлокъ съ совѣстью и безъ обмана. Извѣстно до очевидности было то, что онъ имѣлъ товарищей по лицейскому выпуску, стоявшихъ уже въ то время на высокихъ ступеняхъ іерархической лѣстницы. Однако, нашъ поэтъ, вѣчно нуждавшійся и недостаточно вознаграждаемый въ силу присущей его духу литературной спеціальности, никогда не искалъ въ нихъ. Былъ онъ настолько гордъ, строгъ къ себѣ и независимъ по профессіи, что такъ и не устроилъ ни себѣ самому, ни семьѣ прочно обезпеченнаго состоянія и виднаго положенія. Работать онъ, однако, любилъ; отъ труда никогда не бѣгалъ. Извѣстны его пробы въ государственной службѣ въ Москвѣ для дѣла: послѣ канцеляріи генералъ-губернатора онъ пыталъ свои силы на педагогическомъ поприщѣ — нѣкоторое время былъ инспекторомъ 2-й гимназіи (на Разгуляѣ), но не удержался, повредила ему откровенная поэтическая беззаботность въ рутинномъ хомутѣ гимназическаго чиновника и та независимость убѣжденій и стойкость во взглядахъ, которыя показались гордостью и сочтены были за либеральное непочтеніе къ начальству. Послѣднее въ тѣ времена старалось быть и казаться въ особенности строгимъ и придирчивымъ, не сдерживалось въ дерзостяхъ, что прямой и мягкой душѣ поэта естественно казалось грубымъ и жестокимъ до невыносимаго. Московскія неудачи дали ему внушительный урокъ и вынудили искать средствъ къ жизни исключительно въ свободныхъ литературныхъ занятіяхъ. Для нихъ онъ пріѣхалъ въ Петербургъ, который къ той порѣ уже успѣлъ отвлечь отъ Москвы многія художественныя силы и продолжалъ соблазнять и увлекать остальныя. Москва съ единственнымъ журналомъ Москвитяниномъ не въ силахъ была удержать даже и ту искусно подобравшуюся и, согласно наладившуюся литературную группу, во главѣ которой стоялъ крупный талантъ и великая литературная сила — А. П. Островскій, а около него группировалась такъ называемая «молодая редакція Москвитянина». По одиночкѣ, одинъ за другимъ, ея члены перенесли свою дѣятельность въ петербургскіе журналы, какъ сдѣлали А. И. Островскій, А. Ѳ. Писемскій, А. А. Потѣхинъ, и даже всѣ, за исключеніемъ перваго, самолично перебрались въ Петербургъ на постоянное житье. Такъ поступили даже и самые дѣятельные, по постоянному участію въ журналѣ, каковы: А. А. Григорьевъ, Т. И. Филипповъ и Е. И. Эдельсонъ. Л. А. Мей оказался только первымъ изъ всѣхъ, передовымъ изъ нихъ, отправившимся какъ бы для рекогносцировки. Затѣмъ, въ качествѣ обжившагося старожила, онъ поставилъ для себя священнымъ долгомъ — встрѣчать каждаго москвича хлѣбомъ-солью: непремѣнно устраивалъ вечерокъ. Такъ какъ большею частью эти неожиданные наѣзды застигали его врасплохъ, во время полнаго безденежья, то онъ бросался занимать. Добывши средства, любилъ угостить широко и сытно — по-московски и со вкусомъ. Собственноручно на садкѣ у Аничкова моста убивалъ колотушкой по головѣ налимовъ; наберетъ по пути гастрономическихъ закусокъ, цѣнныхъ винъ, самъ бѣгалъ на кухню, изготовляя московскую уху или солянку. Хлопоталъ, чтобы гостямъ было весело, и, дѣйствительно, былъ въ этомъ находчивъ. Торжествовалъ съ сіяющимъ лицомъ, когда удавалось всѣхъ перезнакомить, въ чемъ и заключался весь секретъ его преднамѣренныхъ желаній и затѣянныхъ хлопотъ. При неудачѣ промыслить деньги, доходилъ онъ до такого отчаянія, что совсѣмъ пропадалъ, не возвращаясь домой. Потомъ, при встрѣчѣ съ несолоно-хлебавшимъ, онъ простодушно извинялся, искренно просилъ прощенія. При удачахъ все добытое истрачивалъ, такъ что для расплаты съ извощикомъ приходилось ему вновь призанивать у того изъ гостей, съ которымъ находился въ наиболѣе близкихъ отношеніяхъ. Библіотекѣ для Чтенія этимъ способомъ удалось ему оказать серьезныя услуги, въ виду того, что у москвичей онъ пользовался большимъ уваженіемъ и самъ, словно тоскующій въ разлукѣ, искренно радовался имъ, какъ своимъ роднымъ. Когда за поэтическое увлеченіе и московское довѣрчивое добродушіе онъ наказалъ себя неудачами, набѣжалъ на дѣловую холодность, а послѣ погодинской распущенности и безсистемности на организацію петербургскихъ редакцій, на подлинное подобіе дѣловыхъ коммерческихъ конторъ, нашъ поэтъ не растерялся, не пришелъ въ отчаяніе и не опустилъ рукъ. Примирившись съ новыми требованіями, онъ принималъ заказныя работы и, любя трудъ, велъ ихъ съ образцовою добросовѣстностью: старательно собиралъ и изучалъ матеріалы, не выходя по цѣлымъ недѣлямъ изъ дому. У насъ сохранились новгородскія лѣтописи (1, 2 и 3-я), всѣ испещренныя по полямъ и между строками текста замѣтками Мея, свидѣтельствующими объ его замѣчательной филологической подготовкѣ, остроуміи въ объясненіи непонятныхъ и изжившихъ словъ выраженій и вообще въ выдающейся подготовкѣ къ разумѣнію древнихъ памятниковъ и въ изумительной начитанности. По новгородскимъ лѣтописямъ, очевидно, онъ подготовлялъ себя къ разумѣнію частной жизни сѣверныхъ вольныхъ общниковъ, столь трудному и темному вопросу, который, однако, съ художественною правдой, простотой и рельефностью онъ разрѣшилъ въ своихъ историческихъ драмахъ: въ Царской невѣстѣ и особенно въ Псковитянкѣ, а также въ пѣсняхъ Про Евпатія Коловрата, княгиню Ульяну Вяземскую и проч. Точно съ такою же добросовѣстностью отнесся онъ и къ заказной работѣ, произведенной на нашихъ глазахъ. Редакторъ разсчитывалъ (ошибочно и непрактично) освѣжить и оживить Библіотеку прибавленіемъ, вмѣсто обычныхъ переводныхъ романовъ, пространнаго энциклопедическаго словаря. Подчиняясь закону алфавита, Мею онъ поручилъ составить статью объ Абиссиніи. Левъ Алекс. исполнилъ задачу первымъ съ привычными ему внимательностью и добросовѣстностью, настолько образцово, что редакторъ справедливо и основательно ставилъ намъ эту статью въ образецъ. Самъ авторъ откровенно и искренно сознавался, что онъ съ наслажденіемъ подписалъ подъ статьей свое имя, хотя эта работа и противорѣчила его прямому направленію и призванію и давала прекрасный поводъ къ легкимъ остроумнымъ насмѣшкамъ, а, быть можетъ, должна была вызвать и горькіе упреки.
Въ сущности, Мей былъ человѣкомъ глубоко-образованнымъ, въ самомъ строгомъ значеніи этого слова, и, притомъ, прекрасно воспитаннымъ. Завидныя фундаментальныя знанія, поразившія даже такого Энциклопедиста, какимъ несомнѣнно былъ высокоталантливый и разносторонне-ученый Сенковскій, не ограничивались однимъ знаніемъ многихъ языковъ. Въ самомъ дѣлѣ, онъ переводилъ подстрочно съ подлинниковъ образцы поэзіи еврейской, римской, греческой, польской, нѣмецкой, англійской и французской. Лингвистъ онъ былъ замѣчательный, но эта исключительная, какъ бы прирожденная способность, подкрѣпленная поэтическою воспріимчивостью, всегда дополнялась съ его стороны строгимъ историческимъ изученіемъ и обязывала его на комментаріи, блистательные по остроумной находчивости и глубокой вдумчивости въ самую суть и корень художественнаго замысла (примѣръ, между прочимъ, въ переводѣ Слова о полку Игоревѣ, въ преданіи: Отчего перевелись на св. Руси витязи, въ драмѣ изъ римской жизни: Сервилія и многомъ другомъ). Филологическія изслѣдованія были его самымъ любимымъ занятіемъ, и въ этихъ знаніяхъ онъ также былъ весьма силенъ. Вслѣдствіе послѣдняго обстоятельства, къ родному языку Мей питалъ горячую любовь, доходившую до боготворенія. При изложеніи собственныхъ думъ, вырабатывая слогъ и подыскивая эпитеты, онъ былъ настолько строгъ и, въ то же время, такъ сказать, чистоплотенъ, что въ нынѣшнія времена нельзя встрѣтить и отдаленнаго подобія этому образцовому стилисту и высоко-талантливому поэту[2]. Образцомъ, добрымъ совѣтникомъ и опытнымъ проводникомъ онъ и служилъ съ полною и беззавѣтною охотой. Самъ же дошелъ до той изумительной виртуозности стиха и пластичности образовъ, что не только въ тѣ времена не видѣлъ соперниковъ, но не пріобрѣлъ таковыхъ даже и до сего дня. Стихъ давался ему легко; рифмы уловлялись съ поразительною быстротой и были изумительны по успѣхамъ побѣды надъ чрезвычайными трудностями. Сказать экспромтъ было для него такъ же легко, какъ выпить стаканъ воды. Экспромты Мея еще ждутъ собирателя: онъ ихъ разбросалъ и записалъ во множествѣ, но ни одинъ не попалъ въ полное собраніе его стихотвореній 1862 года. Въ числѣ таковыхъ изъ памятныхъ намъ одинъ былъ записанъ въ теченіе какихъ-нибудь пяти минутъ въ раскрытый и подложенный подъ руку альбомъ брата переводчика Беранже (Вас. Степ. Курочкина), Николая Степановича, котораго мы въ тотъ день собрались провожать на Черное море, въ службу врачомъ за пароходахъ тогда молодаго южнаго общества пароходства и торговли. Мей недолго думалъ и со свойственною ему быстротой и сердечною теплотой написалъ:
Я люблю въ васъ — не врача;
Не хвалю, что честно лечите;
Что рецептами съ-плеча
Никого не искалѣчите.
Я люблю въ васъ смѣлость думъ,
Руку дружественно-твердую,
И пытливо-гордый умъ,
И борьбу съ невзгодой гордую…
За свою любовь къ родному языку, за почтительное обращеніе съ этимъ могущественнымъ орудіемъ, за сознательное увлеченіе его красотами, неустанное исканіе сокровищъ народной поэзіи и глубокое, всестороннее ихъ изученіе Мей награжденъ литературнымъ успѣхомъ. Въ переводахъ и переложеніяхъ Мей былъ точенъ и столько же строгъ съ себѣ, какъ и во всѣхъ литературныхъ замыслахъ и работахъ. Въ доказательство мы имѣемъ возможность въ концѣ нашихъ воспоминаній представить одинъ образецъ Меевскаго перевода пѣсни Беранже Въ день именинъ моего доктора. Хотя онъ и былъ напечатанъ въ 3-мъ томѣ полнаго собранія, но въ параллель къ нему у насъ сохранилось на ту же тему подражаніе Беранже В. С. Курочкина, не попавшее въ полное собраніе сочиненій столь же незабвеннаго, милаго и дорогаго поэта. Тотъ же случай отъѣзда брата на далекія моря и въ опасныя плаванія далъ возможность Василію Степановичу выступить въ товарищеское, невинно-милое состязаніе со Львомъ Александровичемъ, успѣвшимъ уже написать въ тотъ же альбомъ свой подстрочный переводъ Беранже.
Такого симпатично-милаго человѣка, образцоваго литературнаго дѣятеля и безцѣннаго товарища мы получили въ то самое время, когда въ особенности нуждались въ поддержкѣ и руководствѣ. Припоминая теперь эти первые пятидесятые года, едва вѣрится въ то приниженное и заглавное положеніе, которое переживалось нами. Точно какая-то непогодливая темная осенняя ночь заслѣпила глаза и путники, желавшіе продолжать путь дальше, готовы были остановиться, предавшись полному отчаянію. Невольно они цѣплялись за тѣхъ, которые были впереди и обѣщали вести на свѣтъ и просторъ еще до-свѣту. Заднимъ приходилось вполнѣ имъ довѣриться. Когда же, среди непроницаемой тьмы, слышались твердые и торопливые шаги догонявшаго и пристававшаго къ намъ со стороны свѣжаго спутника, мы какъ будто подбодрялись, заручались смѣлостью и надеждой и безостановочно шли впередъ, приглядываясь и прислушиваясь къ этому еще неусталому прибылому. И страшная гроза успѣла за это время разразиться надъ нами, и ужасный ураганъ, ломавшій съ корнемъ деревья темнаго и дремучаго лѣса, которымъ мы самохотно брели, пронесся надъ нашими головами. Мы держались за провожатыхъ, не спуская ихъ съ глазъ и ни минуты не теряя изъ вяда. И въ сумерки разсвѣта, и послѣ уходившейся бури, во время отдаленныхъ раскатовъ смолкавшаго грома, мы все тянулись себѣ впередъ, стараясь насильно попадать со всѣми въ ногу. Когда вдругъ разсвѣло, мы всѣ оказались налицо: между нами не было ни отсталыхъ, ни изнемогшихъ, были спотыкавшіеся и немного усталыхъ по причинѣ чрезвычайныхъ трудностей пути по колеямъ, рытвинамъ и черезъ валявшіяся подъ ногами кокоры и сучья. На этотъ разъ, какъ и всегда послѣ грозы и бури, на полномъ затишьѣ и при яркомъ блескѣ солнца, въ разряженномъ и очищенномъ воздухѣ стало легче дышать и вольнѣе идти.
Въ концѣ пятидесятыхъ годовъ, т.-е. въ первые годы преобразовательной эпохи, въ освободительную пору жизни русской, литературная дѣятельность Мея выразилась естественно наибольшею силой и велась имъ съ удвоенною энергіей. Живой и чрезвычайно подвижный по темпераменту, онъ сталъ работать торопливо и поспѣшно, — можетъ быть, и съ ущербомъ для себя въ смыслѣ законченнаго развитія своего большаго художественнаго таланта. За то онъ вездѣ поспѣвалъ: подкрѣплялъ добрымъ совѣтомъ начавшихъ; поддерживалъ участіемъ и личными хлопотали начинающихъ; ни разу не отказалъ нуждавшимся въ его личныхъ литературныхъ трудахъ (благодарная память, на недавней поминкѣ на могилѣ, сразу привела трехъ обязанныхъ дружбѣ и помощи Льва Александровича во многомъ). Когда была дана свобода высказываться печатно, когда литература освобождена была отъ стѣснительныхъ путъ и появились новые журналы и газеты, Мей охотно вызывался на помощь всякому, кто умѣлъ возбудить его сочувствіе, не отказывалъ даже маленькимъ уличнымъ листкамъ. Все это производилось подъ вліяніемъ тѣхъ же присущихъ его характеру увлеченій и готовности помогать всѣмъ просящимъ людямъ, безъ разбору. Когда задумана была Искра, а при недостаткѣ денежныхъ средствъ искали мы безуспѣшно матеріальной опоры, Мей много вложилъ сердечнаго участія въ поддержку упадавшей энергіи и много хлопотъ, чтобы поставить дѣло на ноги въ коммерческомъ отношеніи. Эти хлопоты не удались ему не по его винѣ, но сочувствіе къ виновнику новаго журнальнаго предпріятія, В. С. Курочкину, не переставало дѣлать многое въ нравственномъ отношеніи. Сочувствіе Мея продолжало оставаться всегда неизмѣннымъ, было очень кстати и имѣло особенное значеніе. Курочкинъ испытывалъ постоянныя неудачи на первыхъ шагахъ житейскаго и литературнаго поприща. Начавши службу въ одномъ изъ гренадерскихъ полковъ, онъ, вмѣстѣ съ товарищемъ, ѣхалъ однажды съ парада на извощикѣ, забывши, по природной разсѣянности, снять полукруглый офицерскій значекъ съ груди, теперь даже совершенно исчезнувшій у всѣхъ. На бѣду, попался онъ прямо на глаза великому князю Михаилу Павловичу, который и приказалъ ему отправиться на гауптвахту. Все дѣло для другаго этимъ бы и кончилось, но полковое начальство съумѣло затѣснить молодаго офицера, только что начинавшаго, по выходѣ изъ корпуса, военную службу. Затѣснили его до того, что Василій Степановичъ принужденъ былъ выйти въ отставку. Онъ началъ писать стихи, но первые опыты, отданные въ журналы, не были напечатаны. Онъ собралъ всѣ ихъ въ кучу и сдалъ въ Современникъ, и долго ждалъ, и едва дождался, что они явились въ журналѣ забитыми въ отдѣлѣ Смѣси, безъ означенія его фамиліи и съ оговоркой вродѣ того, что вотъ-де, кажется, и не дурно, а на свой отвѣтъ принять помѣщеніе ихъ не можемъ, а напечатать не прочь, и пусть же сами читателя обсудятъ, правы ли мы въ этомъ дѣлѣ. Василій Степановичъ находился въ полномъ разочарованіи самимъ собою, считалъ себя бѣдовикомъ и серьезно сѣтовалъ даже и на доставшуюся ему отъ родителя фамилію. Но онъ сдѣлалъ опытъ перевода Стараго капрала Беранже; мы передали его въ Библіотеку для Чтенія. Кажется, литературный товаръ былъ высокой пробы, большой цѣны и яркаго блеска въ отдѣлкѣ, но страшно то, что тутъ предъявляется солдатъ, прибившій офицера, и т. д. На выручку выступилъ Мей, очарованный мастерствокъ стиха. Онъ, не говоря ни слова, сѣлъ въ карету, поѣхалъ куда слѣдовало и силою своихъ неотразимыхъ аргументовъ, съ помощью и подъ защитою авторитетности, признанной за нимъ всѣми тогдашними опекунами печати, отстоялъ прелестный переводъ, которымъ и украсилась книжка Библіотеки.
Мей казался всѣхъ оживленнѣе и первымъ принесъ на новоселье свой вкладъ, когда вызвавшійся быть издателемъ (Базилевскій), для знакомства и закрѣпленія отношеній, предложилъ починное пиршество. Обѣдомъ дѣло началось, да имъ же и кончилось; опекуны неудачнаго, хотя и охотливаго издателя дали Василію Степановичу новый поводъ продолжать считать себя въ бѣдовикахъ, а Льву Александровичу — опять любезныя ему и никогда не стѣснявшія его хлопоты поймать гдѣ-либо болѣе важнаго и надежнаго издателя съ свободнымъ капиталомъ. Когда Библіотека для Чтенія обнаружила полную готовность слѣдовать новому направленію, согласному съ прочими передовыми журналами, задумано было фактическое знакомство и сближеніе съ редакторами и сотрудниками изданій. Рѣшенъ былъ парадный вечеръ съ танцами и роскошнымъ ужиномъ. Мей опять оказался впереди всѣхъ насъ; самодовольно потиралъ себѣ руки, похаживая по большой бальной залѣ, энергически затягивался изъ завѣтной трубочки, опять взялъ карету, сѣлъ и поѣхалъ за закупками закусокъ, расходы по которымъ лежали на насъ, сотрудникахъ. Мей уже раньше согласилъ на то, чтобы А. В. Старчевскій, жившій тогда въ домѣ Авериныхъ на Петербургской Сторонѣ, на Зелениной улицѣ (прозванной нами за дощатую, выстилавшую ее, мостовую «клавикордной»), очистилъ все свое прекрасное и обширное помѣщеніе и приготовилъ ужинъ. Издатель В. П. Печаткинъ обязался поставить вина и холодную закуску, мы, сотрудники, — фрукты, мороженое и музыку. Еще раньше Мей рѣшилъ, кому изъ насъ ѣхать приглашать гостей изъ литераторовъ. Прибыло много, почти всѣ званые, и между ними, по замѣчательной и счастливой случайности, тѣ два передовыхъ представителя литературы, которые впослѣдствіи и преемственно были редакторами этой же самой Библіотеки для Чтенія, т.-е. А. В. Дружининъ и А. Ѳ. Писемскій. Удостоилъ посѣщеніемъ нашъ вечеръ и самъ маститый и домосѣдливый основатель нашего журнала, О. И. Сенковскій. Захотѣлось ему посмотрѣть на выросшее новое дѣйствующее и похитившее у него любовь публики молодое поколѣніе пишущихъ. Онъ поигралъ въ карты, побесѣдовалъ кое-съ-кѣмъ, блеснулъ умомъ и очаровалъ всѣхъ привѣтливостью и любезнымъ обращеніемъ. Всѣмъ было весело, всѣ разошлись довольными и для журнала вечеръ нашъ оказался не безрезультатнымъ. Мей, по просьбѣ самого Сенковскаго, перезнакомилъ всѣхъ съ нимъ; самъ былъ до избытка оживленъ и веселъ, и объ этомъ событіи вспоминалъ потомъ какъ о самомъ радостномъ и дорогомъ въ его жизни. Но кончился пиръ нашъ бѣдою. Левъ Александровичъ, подъ веселую минуту и въ экзальтированномъ настроеніи, любилъ прихвастнуть и показать какой-нибудь замысловатый фокусъ, все въ томъ же прямомъ разсчетѣ оживить собравшееся общество. Не любилъ онъ серьезныхъ компаній и нахмуренныхъ лицъ и неналаживавшихся бесѣдъ. На этотъ разъ онъ выдумалъ фокусъ съ бокалами, ножки которыхъ должны были отскакивать, какъ бы отрѣзанными, если ударить по верхней чашкѣ сосуда особенно ловко и сильно ладонью руки. Первый опытъ оказался блестящимъ. При второмъ изъ руки брызнула кровь фонтаномъ. Арника не помогла; Николай Курочкинъ уѣхалъ, другаго доктора среди насъ не нашлось; мы повезли раненаго, чтобы перевязать разрѣзанную артерію ладонной дуги въ ближайшей больницѣ св. Маріи Магдалины, на Васильевскомъ островѣ.
Забыли мы и не въ силахъ вспоминать, за добрыми качествами поэта, его недостатковъ, на которые успѣли уже на этихъ дняхъ указать въ печати также встрѣчавшіеся съ поэтомъ и неспознавшіе ни причинъ, ни поводовъ его общенародной русской слабости. Чужая душа — потемки. Мей же былъ такъ деликатенъ по природѣ и воспитанъ прекрасно, что, будучи раздражительнымъ и впечатлительнымъ до обидчивости, умѣлъ искусно сдерживать себя и вызывалъ этимъ легкомысленное мнѣніе иныхъ судей о своей скрытности. Въ самомъ дѣлѣ, въ своей жизни онъ прошелъ, какъ солдатъ сквозь строй, между цѣлымъ рядомъ неудачъ и невзгодъ, будучи приготовленнымъ въ привилегированномъ заведеніи къ успѣхамъ въ службѣ и къ жизни на гладкомъ пути, какъ на налощенномъ паркетѣ. Онъ спокойно, съ выдержаннымъ равнодушіемъ, шелъ мимо неудачъ, не возмущался и не измѣнялъ своему по наружности самодовольному и неунывающему настроенію духа.
И недаромъ всѣ, вспомнившіе Л. А. Мея черезъ 25 лѣтъ по его смерти, согласились на одномъ, что въ русской литературѣ онъ представляетъ собою рѣзко выдающійся образецъ несправедливо, неблагодарно и незаслуженно «забытаго поэта».
- ↑ Портретъ, который надняхъ выдала за Мея Всемірная Иллюстрація, не имѣтъ ни одной живой и хотя бы сколько-нибудь схожей черты; это — несчастная копія какой-то лубочной фотографіи. Покойный Мей сниматься не любилъ и подлинныхъ, схожихъ портретовъ его намъ случалось видѣть немного.
- ↑ Какъ увлекающійся всегда и во всемъ, онъ и въ этомъ вопросѣ способенъ былъ доходить также до нѣкоторыхъ крайностей. Владѣя тонкимъ и чуткимъ слуховъ, онъ, наприм., искренно не любилъ шипящихъ и свистящихъ грамматическихъ формъ причастій, а дѣепричастія считалъ незаконною, извнѣ навязанною формой рѣчи, не приличною строгому и безъ того богатому языку, и никогда ихъ не употреблялъ. Мало того, что всѣхъ серьезно упрашивалъ онъ не прибѣгать къ подобному обороту рѣчи, — онъ написалъ, для вящаго убѣжденія, цѣлый разсказъ Кирилычъ въ Библіотекѣ, забракованный самимъ авторомъ для полнаго собранія сочиненій, но для насъ въ настоящее время имѣющій автобіографическое значеніе.