Вашингтон Ирвинг.
Легенда о трех прекрасных принцессах[править]
В давние времена правил Гренадой мавританский царь, которого звали Мохамед; к этому имени подданные его добавили прозвище Эль Хайзари, или Левша. Иные говорят, что прозвище это он получил, так как действительно лучше владел левой рукой, чем правой; другие — так как за всякое дело он принимался не с того конца, или, другими словами, губил все, за что ни возьмется.
Несомненно, одно: злая ли судьбина, или собственные его промахи были тому причиной, он всегда был в беде — трижды сгоняли его с трона, а однажды он едва спас свою жизнь, бежав в Африку, переодетый рыбаком. Однако он был столь же отважен, сколь неудачлив; и, хоть и был левшой, так искусно владел своим сайметаром, что всякий раз, победив в жестокой битве, возвращал себе снова свой трон. Но, вместо того чтобы научиться в невзгодах благоразумию, он становился еще своевольнее и только упрямее сжимал в кулак свою левую руку. О горестях государственных, которые навлекал он на себя и на свою державу, узнает всякий, кто пороется в арабских летописях Гренады; в настоящей легенде говорится лишь о его домашних делах.
Однажды, когда Мохамед со свитой придворных проезжал у подножья горы Эльвиры, он повстречал отряд всадников, возвращавшихся из набега в христианские земли. Они вели длинную вереницу мулов, нагруженных добычей, и много пленных обоего пола; среди них поразила монарха своим видом прекрасная дева, в богатом наряде, которая сидела, плача, на низкорослом коне, не внемля утешениям дуэньи, ехавшей рядом с ней.
Монарх поражен был ее красотой и, обратившись с вопросом к начальнику отряда, выяснил, что это — дочь алькайда пограничной крепости, захваченная и взятая в плен во время набега.
Мохамед потребовал, чтобы ее отдали ему, как его царскую долю в добыче, и велел препроводить ее в свой гарем в Альгамбре. Там приняты были все меры, чтобы утешить ее тоску; и монарх, час от часу сильнее влюбленный, пожелал сделать ее своею царицей.
Испанская девушка сперва отвергала его ухаживания, ибо он был неверным, — был прямым врагом ее родины, — и, что всего хуже, обременен годами.
Видя, что все его старания ни к чему не ведут, монарх решил привлечь на свою сторону дуэнью, взятую в плен вместе с госпожой. Она была андалузкой по происхождению, ее христианское имя забыто, и в мавританских легендах она зовется не иначе, как скромной Кадигой, — и скромной она была поистине, как это явствует из всей ее истории. Стоило мавританскому царю побеседовать с ней с глазу на глаз, чтобы она склонилась перед силой его доводов и выступила в защиту его дела перед своей юной госпожой.
— Что тут плакать и убиваться! — восклицала она. — Разве не лучше быть госпожой этого прекрасного дворца, со всеми садами его и фонтанами, чем сидеть взаперти в старой башне вашего отца? Что Мохамед этот неверный, — велика ли беда? Обвенчаться ведь нужно с ним, не с его религией. А если он староват немного, — тем скорее вы станете вдовой и госпожой над собою; как-никак, вы в его власти и должны быть либо царицей, либо рабой. Если попался в руки разбойника, лучше продать свой товар за приличную цену, чем ждать, пока отберут его силой.
Доводы скромной Кадиги взяли верх. Испанская дева осушила свои слезы и стала супругой Мохамеда-Левши; для виду она обратилась даже в веру своего царственного супруга; и скромная ее дуэнья немедля превратилась в ревностную мусульманку: тогда-то и получила она арабское имя Кадиги, и ей дозволено было остаться наперсницей при своей госпоже.
В надлежащее время мавританский царь сделался гордым и счастливым отцом трех милых дочерей, родившихся в один день. Он предпочел бы, возможно, чтоб это были сыновья, но утешался мыслью, что родить трех дочерей зараз — не так уж плохо для человека, обремененного годами, да к тому же, левши!
Следуя обыкновению всех мусульманских монархов, он призвал астрологов по случаю такого счастливого события. Они составили гороскопы трех принцесс и покачали головами.
— О царь! — сказали они. — Дочери — богатство всегда ненадежное; но зорче всего тебе нужно будет следить за ними, когда они достигнут зрелости; тогда собери их под свои крылья и не доверяйся ничьему оку, кроме собственного.
Мохамед-Левша привык слышать от своих придворных, что он мудрый царь; и конечно, и сам считал себя таким. Предсказания астрологов нимало не встревожили его: он уверен был, что у него хватит изобретательности, чтобы уберечь дочерей и перехитрить судьбу.
Рождение тройни было последним брачным трофеем монарха: царица не принесла ему больше детей и умерла несколько лет спустя, поручив своих дочерей его любви и верности скромной Кадиги.
Много лет должно было еще протечь, прежде чем принцессы достигнут опасной поры — возраста зрелости.
— Все же лучше проявить осторожность заблаговременно, — сказал проницательный монарх.
Поэтому он решил, что дочери его будут воспитываться в царском замке Салобренья. Это был пышный дворец, как бы врезанный в могучую мавританскую крепость на вершине горы, над самым Средиземным морем — царственная обитель, в которую мусульманские монархи заточали своих родственников, угрожавших их благополучию; тут предоставлялись им все виды роскоши и развлечений, чтобы могли они проводить здесь свой век в наслаждениях и в праздности.
В этом замке жили принцессы, отторгнутые от мира, но окруженные всяческими утехами; им прислуживали рабыни, предупреждавшие каждое их желание. Для прогулок у них были прелестные сады, полные редчайших плодов и цветов, — сады с ароматными аллеями и благовонными бассейнами для купанья. С трех сторон внизу перед замком простиралась богатая долина, украшенная насаждениями всякого рода и огражденная гордыми склонами Альпухарры; с четвертой стороны расстилалось широкое, солнечное море.
В этом чудесном уголке, в благодатном климате, под безоблачным небом, три принцессы росли, хорошея на диво; но, хотя воспитывались они все одинаково, очень скоро стало заметно различие в их характерах. Их звали Зеида, Зореида и Зорахеида; в таком порядке и шли они по старшинству, и каждая была старше следующей ровно на три минуты.
Зеида, старшая, была смелого нрава и во всяком деле шла впереди своих сестер, как она сделала это, появившись первой на свет. Она была любопытна и любознательна и никогда не останавливалась на полдороге.
Зореида очень чувствительна была к красоте, почему, несомненно, и любила разглядывать собственный образ в зеркале или в водоеме, питала страсть к цветам, к драгоценным камням и другим изящным украшениям.
Что касается Зорахеиды, младшей, то она была мягкой, и робкой, и крайне впечатлительной, у нее был огромный избыток нежности, о чем свидетельствовало великое множество ее любимцев-цветов, и любимцев-птиц, и любимцев-животных, — за всеми она ухаживала с бесконечной заботливостью. Даже развлечения ее были исполнены неги, томного раздумья и грез. Она часами могла сидеть на балконе в летнюю ночь, глядя на мерцание звезд или на море, залитое лунным сиянием; и в эту пору стоило ей только услышать песню рыбака, долетевшую с берега, или трель мавританской флейты с какой-нибудь барки, скользящей по морю, чтобы душа ее наполнилась восторгом.
Однако малейшее возмущение стихий повергало ее в ужас: удара грома было достаточно, чтобы она лишилась чувств.
Годы катились плавно и спокойно; скромная Кадига, которой доверены были принцессы, оставалась верна своему долгу и пестовала их с неослабным вниманием.
Замок Салобренья, как сказано было, стоял на горе у прибрежья. Одна из наружных стен спускалась по отвесному склону до выступа скалы, нависшей над морем; только узенькая полоска песчаного берега лежала внизу, омываемая бурлящими водами. Маленькая дозорная башня, похожая на беседку, стояла на этой скале; решетчатые окна ее открывали доступ морскому бризу. Здесь обычно проводили принцессы знойные, полуденные часы.
Любопытная Зеида сидела однажды у окна беседки, между тем как сестры ее, полулежа на оттоманках, наслаждались сиестой, или полуденной дрёмой. Внимание ее было привлечено галерой, которая шла вдоль берега под мерные удары весел. Когда галера приблизилась, Зеида увидела, что она полна вооруженных людей.
Судно бросило якорь у подножья башни; отряд мавританских солдат сошел на узкую полоску берега, ведя несколько пленников-христиан. Любопытная Зеида разбудила сестер, и все трое, скрытые от нескромных глаз, осторожно разглядывали прибывших сквозь спущенные жалюзи. Среди пленных было три испанских кавалера в богатых одеждах. Они были в самом цвете юности и благородные с виду; горделивая осанка, которую они сохраняли даже в цепях, окруженные врагами, говорила о величии души. Принцессы смотрели на них с глубоким волнением, Затаив дыхание. Они жили здесь в заточении, среди женской челяди, и черные рабы да грубые рыбаки с побережья были единственными мужчинами, которых они видели; не диво поэтому, что появление трех прекрасных кавалеров во всем блеске молодости и мужественной красоты смутило покой их сердец.
— Ступал ли когда-либо по земле человек благородней, чем этот вот рыцарь в алом? — вскричала Зеида, старшая из сестер. — Смотрите, как гордо он держит себя — словно все вокруг его рабы!
— Нет, поглядите на этого, в зеленом! — воскликнула Зореида. — Как он изящен! Как строен и пригож!
Нежная Зорахеида ничего не сказала, но втайне отдала предпочтенье третьему рыцарю — в синем.
Принцессы вглядывались в даль, пока пленники не скрылись из виду; тогда, тяжело вздыхая, они отвернулись, с минуту смотрели друг на друга, потом опустились, полные грез и раздумья, на свои оттоманки.
В таком состоянии их нашла скромная Кадига; они рассказали ей, что довелось им увидеть, и даже в увядшем сердце дуэньи проснулось тепло.
— Бедные юноши! — воскликнула она. — Ручаюсь, при вести о том, что они взяты в плен, не одно прекрасное и благородное женское сердце сожмется от боли--там, в их родном краю. Ах, дети мои, разве можете вы представить себе, какую жизнь ведут эти рыцари у себя на родине! Как блистают они на турнирах! Как доблестно служат своим дамам! Сколько ухаживаний и серенад!
Любопытство Зеиды пробудилось вполне; с ненасытною жадностью расспрашивала она дуэнью и заставила ее рисовать самые волнующие картины — сцены, которым скромная женщина была свидетельницей в дни юности в родном краю. Прекрасная Зореида вздергивала носик и потихоньку гляделась в зеркало, когда речь заходила о прелести испанских дам; а Зорахеида — та с трудом подавляла невольный вздох при упоминании о серенадах в лунном сиянии.
Каждый день любопытная Зеида возобновляла свои расспросы, и каждый день мудрая дуэнья повторяла свои рассказы, и прекрасные слушательницы внимали им с глубоким интересом, хотя с частыми вздохами. Скромная старуха хватилась в конце донцов: не натворила ли она беды своими рассказами? Она привыкла считать принцесс детьми, и только; но они неприметно зрели у нее на глазах, и теперь перед нею цвели три прелестные девы, достигшие брачного возраста. «Пора, — решила дуэнья, — дать знать об этом царю».
Мохамед-Левша сидел как-то утром на диване в одной из прохладных зал Альгамбры, когда прибыл раб из крепости Салобренья с посланием от мудрой Кадиги; дуэнья поздравляла его с днем рождения его дочерей. Вместе с посланием раб передал ему изящную корзинку, украшенную цветами, а в ней, на подстилке из виноградных и фиговых листьев, лежал персик, полный зрелости. Монарх разумел восточный язык плодов и цветов и легко догадался, что означает этот символический дар.
«Итак, сказал он себе, — критическое время, указанное астрологами. пришло. Мои дочери достигли возраста зрелости. Что надлежит теперь делать? Они скрыты от глаз мужчин; они находятся под надзором скромной Кадиги; все это отлично, но астрологи велели, чтобы я сам не спускал с них глаз: я должен собрать их под мое крыло, не доверяясь ничьему надзору».
Так рассудив, он повелел приготовить для них башню в Альгамбре и во главе своих телохранителей отправился в крепость Салобренья, чтобы лично доставить их домой.
Около трех лет протекло с той поры, когда Мохамед видел дочерей, и он едва мог поверить своим глазам при виде волшебной перемены, которая произошла в их наружности за этот короткий срок.
В течение этого промежутка времени они перешли ту чудодейственную грань женской жизни, которая отделяет неуклюжую, наивную и беззаботную девочку от цветущей, стыдливой, задумчивой женщины. Переход этот столь же разителен, как переход от плоских, бледных, ничем не примечательных равнин Ла-Манча к пышным долинам и вздымающимся холмам Андалузии.
Зеида была высока, хорошо сложена, с величавой осанкой и проницательным взглядом. Она вошла уверенной поступью и отвесила Мохамеду глубокий поклон, встречая его скорее, как своего государя, чем как отца. Зореида была среднего роста, с томным взглядом и плавной походкой; она сверкала яркой красотой, подчеркнутой обдуманным туалетом. Она приблизилась к отцу с улыбкой, поцеловала ему руку и приветствовала его несколькими стансами известного арабского поэта, что очень понравилось монарху.
Зорахеида была робкой и тихой, ростом меньше сестер; красота ее была того нежного, трогательного рода, что ищет преданности и защиты. Ей не пристало властвовать, подобно старшей сестре, или блистать, подобно средней; она была создана скорее для того, чтобы проникнуть в глубь мужского сердца, угнездиться в нем и более ничего не желать. Она подошла к отцу робким, неуверенным шагом и готова уже была поцеловать ему руку; но когда она глянула ему в лицо и увидела, как лучится оно отеческой улыбкой, — вся нежность ее натуры хлынула наружу, и она кинулась к нему на шею.
Мохамед-Левша озирал своих цветущих дочерей с гордостью и замешательством сразу. — потому что, восторгаясь их прелестью, он размышлял о предсказании астрологов.
«Три дочери! Три дочери! — повторял он про себя снова и снова. — И они все в возрасте зрелости! Это — искусительный плод Гесперид. Тут надобен дракон, чтобы его устеречь!»
Он приготовился к возвращению в Гренаду, выслав вперед герольдов и наказав им смотреть, чтобы никого не было на дороге, по которой он должен проследовать, и чтобы все двери и окна были закрыты при приближении принцесс. Приняв эти меры, он двинулся в путь в сопровождении отряда чернокожих всадников, безобразных с виду и облеченных в сверкающие доспехи.
Принцессы ехали рядом с отцом, под густыми покрывалами, на прекрасных боевых конях, убранных бархатными чепраками, расшитыми золотом и ниспадающими до земли; удила и стремена — золотые, шелковые уздечки — в жемчужинах и драгоценных каменьях. Кони медленно выступали вперед, и серебряные колокольчики на них звенели чудесной музыкой. Но горе тому несчастному, кто медлил на пути, услышав перезвон этих колокольцев!' Страже приказано было зарубить без пощады всякого встречного.
Кавалькада приближалась уже к Гренаде, когда повстречала на берегах реки Ксениля маленький отряд мавританских солдат, сопровождавший пленников. Солдаты не успели убраться с дороги, поэтому они кинулись на землю ничком, приказав сделать то же и пленным. В числе пленников были те три кавалера, которых принцессы видели из окон беседки. Потому ли, что не поняли они приказа, потому ли, что были слишком надменны, чтобы ему подчиняться, только они остались на ногах и не отвели глаз от приближающейся кавалькады.
Мохамед-Левша воспылал гневом при виде такого явного пренебрежения к его приказу. Выхватив свой сайметар и поспешив вперед, он готов уже был обрушить неуклюжий удар, который оказался бы роковым по меньшей мере для одного из дерзких, когда принцессы окружили его и запросили пощады для пленников. Даже безмолвная Зорахеида позабыла свою робость и обрела красноречие. Мохамед остановился с занесенным сайметаром, и тут сам начальник стражи бросился ему в ноги.
— Ваше величество, не сотвори дела, которое может вызвать возмущение во всем государстве! Это три отважных и благородных испанских рыцаря, взятые в бою, где они бились, как львы; они — знатного рода и могут принести богатый выкуп.
— Хорошо! — сказал царь. — Я пощажу их жизнь, но покараю их дерзость — пусть отведут их в Алые Башни и поставят на тяжелую работу.
Это был очередной промах Мохамеда-Левши. В тесноте и сумятице этой сцены откинулись покрывала трех принцесс, и открылось все сияние их красоты; а, замешкавшись в переговорах, царь дал этой красоте время оказать свое действие. Как явствует из всех древних преданий, в те дни люди влюблялись куда внезапней, чем ныне. Неудивительно поэтому, что сердца трех кавалеров были тотчас же взяты в плен; тем более, что к их восхищению добавилась благодарность за спасение; несколько более странно, хотя не менее истинно то обстоятельство, что каждый из юношей полюбил одну из трех красавиц-сестер. Что же касается принцесс, больше, чем когда бы то ни было, они были восхищены горделивой осанкой испанцев, и в самое сердце запало им то, что они услыхали об их доблести и знатном происхождении.
Кавалькада снова тронулась; три принцессы задумчиво ехали на своих позванивающих конях, то и дело украдкой бросая взгляд назад, в надежде увидеть пленных христиан; последние же были препровождены в тюрьму, в Алые Башни.
Обитель, предоставленная принцессам, была прекраснейшей из всех, какие могло бы нарисовать воображение. Помещалась она в башне, в некотором отдалении от главного дворца Альгамбры, хотя башня и была связана с дворцом крепостной стеной, опоясывавшей всю вершину холма. Одной стороной она выходила в глубину крепости, и тут у подножья ее лежал маленький сад, полный редчайших цветов. Другая сторона смотрела на глубокий, заросший деревьями овраг, отделявший земли Альгамбры от Хенералифе. Внутри башня была разделена на маленькие прелестные покои, великолепно отделанные орнаментом в легком арабском стиле; эти покои окружали просторный, круглый зал, сводчатый кров которого поднимался почти до самой верхушки башни. Стены и потолок зала были украшены арабесками и лепными узорами, которые искрились золотом и яркой раскраской. На мраморном полу, посредине, стоял алебастровый фонтан, окруженный ароматными кустами и цветами: из него бил ввысь фонтан, наполнявший прохладой все здание и навевавший дрёму своим журчаньем. По стенам зала висели клетки из золотой и серебряной проволоки, а в клетках сидели певчие птицы, с чудеснейшим оперением и самыми сладкими голосами.
Царь знал, что принцессы были всегда веселы, пока жили в замке Салобренья; он думал, что они будут восхищены Альгамброй. К его удивлению, однако, они начали томиться и тосковать, их не тешило ничто вокруг. Цветы не радовали их благоуханием, песня соловья тревожила покой их ночей, и совсем выводил из терпения алебастровый фонтан, донимавший их вечным журчаньем и бульканьем, с утра и до вечера и с вечера до утра.
Царь, отличавшийся упрямым, деспотичным нравом, сначала был этим весьма рассержен, но потом рассудил, что дочери его достигли того возраста, когда женская душа распускается и желанья ее возрастают.
«Они больше не дети, — сказал он себе, — они уже взрослые женщины. Их обрадуют вещи, приличествующие их возрасту».
И вот он усадил за работу всех портных, и ювелиров, и золотых и серебряных дел мастеров, какие были в Закатине Гренады, и принцессы Завалены были платьями из шелка, и парчи, и глазета, и кашемировыми шалями, и ожерельями из жемчугов и бриллиантов, и кольцами, и браслетами, и драгоценностями всякого рода.
Однако все было тщетно: принцессы продолжали чахнуть и томиться посреди этого великолепия и похожи были на три поникших бутона розы на одном стебле. Царь не знал, что и придумать. Обычно питал он похвальное доверие к собственному разумению и ни у кого не спрашивал советов. Но капризы и прихоти трех зрелых девиц способны озадачить и самый проницательный ум. И в первый раз в жизни прибегнул он к помощи советчика. Лицо, к. которому он обратился, была видавшая виды дуэнья.
— Кадига, — сказал царь, — я знаю, что ты самая благоразумная женщина в целом свете, и самая падежная, к тому же; поэтому я всегда и держал тебя при моих дочерях. Теперь я хотел бы, чтобы ты дозналась, что за тайный недуг гложет принцесс, и нашла средство, как возвратить им здоровье и жизнерадостность.
Кадига обещала исполнить его волю. На самом деле, она понимала в недуге принцесс больше, чем они сами. Однако, затаив свои мысли, она постаралась вызвать их на откровенность.
— Дорогие дети мои, чем вы так удручены и что гнетет вас в такой прекрасной обители, где есть у вас все, чего только пожелает сердце?
Принцессы рассеянным взглядом обвели покой и вздохнули.
— Чего же еще вам хотелось бы? Достать вам чудесного попугая, который говорит на всех языках, — утеху всей Гренады?
— Какая гадость! — воскликнула принцесса Зеида. — Ужасная скрипучая птица, которая болтает слова, лишенные всякого смысла; нужно решиться ума, чтобы пожелать такую пытку.
— Послать за обезьяной с Гибралтарской скалы, чтобы она потешила вас своими шутками?
— Обезьяна! Фу! — вскричала Зореида. — Отвратительное подобие человека. Ненавижу эту мерзкую тварь!
— А что скажете вы о знаменитом чернокожем певце Касеме, из царского гарема в Марокко? Говорят, голос его нежен, как у женщины.
— Меня в ужас приводит вид этих черных рабов, — сказала хрупкая Зорахеида, — к тому же, у меня пропала всякая охота к музыке.
— Ах, дитя мое, — лукаво отвечала старуха, — ты не говорила бы так, если бы слышала, как пели вчера вечером три испанских кавалера, которые встретились нам в пути. Но что это с вами, дети мои? Почему вы так покраснели и так взволновались?
— Ничего, ничего, матушка, рассказывай дальше!
— Вот, шла я вчера вечером мимо Алых Башен и увидела этих трех кавалеров, — они отдыхали после дневной работы. Один играл на гитаре нежно-нежно, а другие пели по очереди, да так, что стражи, и те застыли, как статуи или завороженные волшебной силой. Аллах да простит мне! Как мне было не взволноваться, когда услышала я песни моей родины? А легко ли видеть трех таких знатных и красивых юношей в- цепях и в рабстве!
Тут сердобольная старуха не могла удержаться от слез.
— Может быть, матушка, ты могла бы устроить, чтобы мы посмотрели на этих кавалеров? — сказала Зеида.
— Мне кажется, — сказала Зореида, — немного музыки, и нам стало бы легче.
Робкая Зорахеида ничего не сказала, но обхватила руками шею Кадиги.
— Помилуй бог! — воскликнула скромная старуха. — О чем толкуете вы, дети мои? Услышь ваш отец эти слова — нам всем не уйти от смерти. Конечно, кавалеры эти, по-видимому, юноши благородные и хорошего воспитания, но что из того? Они — враги нашей веры, вам нельзя и думать о них, разве что с отвращением.
Чудесная смелость есть в женской воле, особенно в пору расцвета: ни опасности, ни запреты не остановят ее. Принцессы пристали к своей старой дуэнье, и уговаривали, и убеждали ее, и заявили, что отказ разобьет их сердца.
Что было ей делать? Бесспорно, это была самая скромная женщина в целом свете и одна из самых верных слуг царя. Но могла ли она допустить, чтобы сердца трех прекрасных принцесс разбились из-за безделицы, из-за бренчанья гитары? К тому же, хотя она прожила так долго среди мавров и, подражая своей госпоже, как подобает преданному другу, переменила веру, все же она была по рождению испанкой и в глубине души хранила привязанность к христианскому миру. Вот почему она задумалась, как бы это устроить, чтобы желание принцесс было удовлетворено.
Христианские пленники, помещенные в Алых Башнях, находились под надзором длинноусого широкоплечего ренегадо по имени Гуссейн-Баба, — как поговаривали, очень падкого до денег.
Она отправилась к нему потихоньку и, сунув большую золотую монету ему в руку, сказала:
— Гуссейн-Баба, госпожи мои, три принцессы, заточенные в башне и тоскующие по развлечениям, прослышали о музыкальных талантах трех испанских кавалеров и хотели бы послушать их песни. Я уверена, что у тебя доброе сердце, и ты не откажешь им в столь невинном утешении.
— Чтобы голова моя скалила зубы на воротах моей же башни? Ведь такая ждет меня награда, если царь узнает об этом?
— Никакой опасности тут нет; дело можно устроить так, чтобы прихоть принцесс была удовлетворена, а отец ни о чем не догадался. Ты знаешь глубокий овраг по ту сторону крепостной стены, тот овраг, что проходит под самой башней? Поставь трех христиан на работу там, а в перерыве между работой пусть играют они и поют, словно для собственного удовольствия. Таким образом принцессы смогут слушать из окон своей башни, а ты можешь не сомневаться, что они щедро заплатят тебе за сговорчивость.
Заканчивая свою речь, добрая старуха ласково пожала грубую руку вероотступника и оставила в ней еще одну золотую монету.
Ее красноречие было неотразимо. На следующий же день Гуссейн-Баба поставил трех кавалеров на работу в овраге. В часы полуденного зноя, когда сотоварищи их, землепашцы, уснули в тени и страж сонно клевал носом на своем посту, они расположились на траве у подножья башни и запели испанский романс под аккомпанемент гитары.
Овраг был глубок, башня высока, но их голоса звучали явственно в тишине летнего полудня. Принцессы слушали со своего балкона; они научены были дуэньей испанскому языку, и теперь их взволновала нежность песни. Скромная же Кадига, напротив, была страшно возмущена.
— Спаси нас, аллах! — вскричала она. — Они поют любовную песню, обращаясь к вам! Слыхана ли подобная дерзость! Я побегу к надсмотрщику рабов, чтобы он отпустил им добрую порцию палок!
— Как! Палки таким учтивым кавалерам за то, что они так дивно пели!
Три прекрасные принцессы пришли в ужас при этой мысли. При всем своем добродетельном негодовании старуха была отходчива и легко успокоилась. К тому же, музыка оказала так будто благотворное действие на ее молодых повелительниц. Яркий румянец уже заиграл на их щеках, и глаза заблестели. Кадига не стала поэтому возражать, когда из оврага донеслось снова пение кавалеров.
Наконец пение смолкло. Некоторое время принцессы сохраняли молчание: потом Зонеида взяла лютню и сыграла арабскую песенку с таким припевом: «Роза скрыта среди листьев, но она с радостью внемлет трелям соловья».
С этого дня кавалеры почти ежедневно работали в овраге. Рассудительный Гуссейн-Баба день ото дня становился сговорчивей и с каждым днем проявлял все большую склонность спать на своем посту. Некоторое время осторожная беседа велась на языке народных песен и романсов, которые как-то перекликались между собой и выражали чувства обеих сторон. Мало-помалу принцессы стали показываться на балконе, — когда могли делать это, не опасаясь быть замеченными стражей. Они даже беседовали с кавалерами при помощи жестов, с символическим языком которых обе стороны были в равной мере знакомы; трудности таких переговоров только увеличивали их очарование и усиливали страсть, зародившуюся таким необыкновенным образом; ибо любовь любит бороться с препятствиями и смелее всего расцветает на самой скудной почве.
Перемена, которая произошла и в облике и в настроении принцесс под влиянием этих тайных бесед, удивляла и радовала царя-Левшу; но никто не радовался этому больше, чем скромная Кадига, которая считала, что все это результат умелого ее руководства.
В конце концов наступил перерыв и в этом зыбком, дальнем общении: кавалеры перестали появляться в овраге. Три прекрасные принцессы тщетно глядели со своей башни; тщетно вытягивали они свои лебединые шеи с балкона; тщетно пели, как пленные соловьи в клетке: их возлюбленные не показывались; ни одним звуком не откликались они из оврага.
Скромная Кадига отправилась на разведку и вскоре возвратилась, сама не своя от волнения.
— Ах, дети мои! — воскликнула она. — Я знала, что все этим кончится, но вы не хотели послушаться меня; можете теперь повесить свои лютни на ивы. Испанские кавалеры выкуплены своими родными; они уже в Гренаде и готовятся к возвращению в свою родную страну.
Три прекрасные принцессы пришли в отчаяние при этом известии. Гордая Зеида была возмущена обманом — тем, что кавалеры покинули их без единого прощального слова. Зореида ломала руки и рыдала, и гляделась в зеркало, и утирала слезы, и снова принималась рыдать. Нежная Зорахеида облокотилась на перила балкона и плакала молча, и слезы ее, капля за каплей, падали среди цветов на берегу, где так часто, бывало, сидели неверные кавалеры.
Скромная Кадига делала все, что могла, чтобы смягчить их печаль.
— Успокойтесь, дети мои, — говорила она. — Стоит привыкнуть к этому, и это будет казаться вам пустяком. Так уж устроен мир! Ах! Пожили бы вы с мое, вы бы знали цену мужчинам! Ручаюсь, у этих кавалеров есть возлюбленные среди испанских красавиц Кордовы и Севильи, и скоро они будут распевать серенады под их балконами и даже не вспомянут мавританских красавиц Альгамбры. Утешьтесь же, дети мои, и выгоните их прочь из своих сердец.
Эти слова утешения только удвоили отчаяние трех принцесс, и два дня они были безутешны. На третий день утром добрая старуха вошла в их покой, захлебываясь от негодования.
— Кто мог бы поверить, что смертный способен на такую наглость! — воскликнула она, овладев, наконец, своими чувствами. — Я получила по заслугам за то, что помогала обманывать вашего отца. Никогда больше не говорите мне про ваших испанских кавалеров!
— Что случилось, что случилось, добрая Кадига? — вскричали принцессы, у которых дух захватило от страха.
— Что случилось? Измена — вот, что случилось! Они посмели подбивать меня на измену, меня, самую верную из всех подданных, самую преданную из дуэний! Да, дети мои, испанские кавалеры осмелились подговаривать меня, чтобы я убедила вас бежать с ними вместе в Кордову и стать их женами!
Тут честная старуха закрыла лицо руками и разразилась яростным взрывом горя и негодования. Три принцессы побледнели, покраснели, и опять бледнели, и краснели, и дрожали, и глядели в землю, и перекидывались робкими взглядами, по не говорили ни слова. Между тем старая женщина сидела, покачиваясь взад-вперед, в сильнейшем волнении, то и дело всхлипывая и восклицая:
— Как дожила я до такого оскорбления, я — самая преданная из слуг?
В конце концов старшая принцесса, которая была смелей других и во всяком деле шла впереди, приблизилась к ней и, положив руки ей на плечо, сказала:
— Ну, мать, а если бы мы и вправду захотели бежать с этими кавалерами-христианами, — возможно ли это?
Добрая старуха вдруг перестала всхлипывать и, подняв глаза, подхватила:
— Возможно ли это? Ну, конечно, это возможно! Разве кавалеры не подкупили Гуссейн-Бабу, начальника стражи, и не устроили все, что нужно? Но разве можно обмануть вашего отца! Отца, который так доверял мне?!
Тут достойная женщина снова разразилась взрывом горя и снова принялась раскачиваться вперед и назад и ломать руки.
— Зато отец никогда не доверял нам, — сказала старшая принцесса, — он верил только решеткам да запорам и обращался с нами, как с пленницами.
— Увы, это правда, — отвечала старуха, снова прервав свои причитания. — Он действительно обходился с вами неразумно, держа вас здесь взаперти, чтобы цвет вашей юности пропадал в этой мрачной старой башне, как вянут розы, забытые в кувшине. Но как же можно бежать из родной страны?
— А разве страна, куда мы убежим, не родная страна нашей матери? Разве в этой стране мы не будем жить на свободе? И разве у каждой из нас не будет там молодого мужа вместо жестокого старого отца?
— И это тоже истинная правда; я должна признать — ваш отец чересчур деспотичен. Но неужели, — тут она снова предалась своему горю, — неужели вы бросите меня здесь, чтобы на меня пала вся тяжесть его мести?
— Ни за что, моя дорогая Кадига! Разве не можешь ты бежать вместе с нами?
— Верно, дитя мое; и, правду, сказать, когда я толковала об этом деле с Гуссейн-Бабой, он обещал позаботиться обо мне, если я буду сопровождать вас в бегстве; но подумайте, дети мои, — разве согласны вы отречься от веры вашего отца?
— Христианская вера была когда-то верой нашей матери, — сказала старшая принцесса. — Я готова принять ее, и, я уверена, мои сестры — тоже.
— И это верно! — воскликнула старая женщина просияв. — Это была когда-то вера вашей матери, и на своем смертном ложе она горько жалела, что отреклась от нее. Я пообещалась ей тогда, что буду печься о ваших душах, и мне радостно видеть, что теперь они на пути к спасению. Да, дети мои, я тоже рождена была христианкой, и осталась христианкой в душе, и готова вернуться к прежней моей вере. Я толковала об этом с Гуссейн-Бабой, который тоже испанец по происхождению и родом из местности, что неподалеку от моего родного города. Он также мечтает увидеть родную страну и помириться с церковью, и кавалеры обещали, что если мы захотим стать мужем и женой по возвращении на родину, они помогут нам прилично устроиться.
Одним словом, выяснилось, что эта скромная и предусмотрительная женщина обсудила вопрос с кавалерами и начальником стражи и наметила весь план побега. Старшая принцесса тотчас же согласилась с этим планом, и пример ее, как обычно, определил поведение ее сестер. Правда, младшая колебалась, так как была мягка и робка духом, и в груди ее шла борьба между дочерним чувством и юной страстью. Однако, как это обычно бывает, страсть одержала верх, и с молчаливыми следами и Затаенными вздохами она приготовилась к побегу.
Холм, на котором выстроена Альгамбра, был в давние времена весь изрыт подземными ходами; высеченные в скале, они вели от крепости к разным частям города и к отдаленным крепостным выходам на берегах Дарро и Ксениля. Их соорудили в разное время мавританские цари, чтобы можно было этим путем спастись в случае внезапного восстания или тайно покидать дворец для похождений личного характера. Многие из этих ходов теперь совсем потеряны, другие же сохранились, частью заваленные мусором, частью замурованные. Одним из этих проходов Гуссейн-Баба и взялся доставить принцесс к выходу по ту сторону крепостных стен, а там должны были ждать кавалеры с быстрыми конями, чтобы умчать весь отряд за пределы страны.
Назначенная ночь пришла; башня принцесс была заперта, как всегда, и Альгамбра погружена в глубокий сон. Около полуночи скромная Кадига взглянула с балкона, выходившего в сад. Гуссейн-Баба был уже внизу и подал условный знак. Дуэнья привязала конец веревочной лестницы к балкону, сбросила лестницу в сад и спустилась по ней. Две старшие принцессы последовали за ней с бьющимся сердцем; но, когда пришел черед младшей принцессы, Зорахеиды, она заколебалась и задрожала. Несколько раз она ставила уже изящную ножку на лестницу и всякий раз отдергивала ее, и чем дольше она медлила, тем сильнее колотилось ее бедное сердечко. Она бросала тоскующие взгляды назад, на комнату, обтянутую шелком; правда, она жила в ней, как птица в клетке, но тут была она в безопасности, — кто знает, какие опасности ждут ее, если выпорхнет она отсюда в широкий мир? Потом вспоминала она своего милого христианина-возлюбленного, и в то же мгновение ее ножка снова касалась лестницы; и сейчас же ей приходила мысль об отце, и она пятилась назад. Впрочем, нечего и пытаться описать разлад в груди такого юного, и нежного, и любящего существа — такого робкого и неопытного. Напрасно, ожидая под балконом, сестры умоляли ее, и дуэнья журила, и Гуссейн-Баба проклинал ее: нежная маленькая мавританка все колебалась и трепетала на пороге бегства, ее искушала сладость греха и устрашали его опасности. С каждым мгновением возрастала угроза, что побег будет открыт. Вдали послышались шаги.
— Патруль идет с обходом! — воскликнул Гуссейн-Баба. — Если будем мешкать, мы погибли. Спускайся сейчас же, принцесса, или мы покидаем тебя!
Зорахеида помедлила еще миг, охваченная страшным волнением, потом, отвязав веревочную лестницу, с решимостью отчаяния сбросила ее с балкона.
— Решено! — воскликнула она. — Теперь бежать уже не в моей власти. Аллах да благословит вас и да будет с вами, дорогие сестры!
Две старшие принцессы ужаснулись при мысли о том, чтобы оставить ее позади, и охотно задержались бы, но патруль приближался; Гуссейн-Баба пришел в ярость и увлек их прочь, к подземному ходу. Они пробирались по страшному лабиринту, высеченному в самом сердце горы, и, никем не замеченные, достигли железных ворот по ту сторону стен. Испанские кавалеры ожидали их там, переодетые мавританскими солдатами.
Возлюбленный Зорахеиды был взбешен, когда узнал, что она отказалась покинуть башню; но предаваться печали было некогда. Две принцессы были посажены позади своих возлюбленных, скромная Кадига села на коня позади Гуссейн-Бабы, и все быстрым шагом двинулись в направлении перевала Лопе, что ведет через горы к Кордове.
Они не успели еще отойти далеко, когда услыхали звук барабанов и труб с крепостных зубцов Альгамбры.
— Наш побег открыт, — сказал Гуссейн-Баба.
— У нас быстрые кони, ночь темна, мы оставим позади любую погоню, — отвечали кавалеры.
Они дали шпоры коням и понеслись напрямик через Вегу. Они достигли подножья горы Эльвиры, которая, словно мыс, вдается в равнину. Начальник стражи остановился и прислушался.
— Пока никто не напал на наш след, мы успеем скрыться в горах, — сказал он.
Но в это время бледный огонь вспыхнул светлой точкой на вершине дозорной башни Альгамбры.
— Беда! — вскричал вероотступник. — Этот огонь поднимет на ноги всех стражей на горных перевалах! Скорей! Скорей! Мчитесь, как безумные! Нельзя терять ни мгновенья!
Они ринулись прочь, и топот их коней эхом прокатывался от скалы к скале, пока они мчались по дороге, огибающей гору Эльвиру. Продолжая скакать, они увидели, что в ответ на бледный огонь Альгамбры зажглись огни повсюду: один за другим вспыхивали они на дозорных башнях в горах.
— Вперед! Вперед! — кричал Гуссейн-Баба, не переставая сыпать проклятия. — К мосту, скорее к мосту, прежде чем долетит туда сигнал тревоги!
Они обогнули выступ горного хребта и увидели, наконец, знаменитый Пуэнте дель-Пинос, переброшенный через стремительный поток, воды которого не раз окрашивались христианской или мусульманской кровью.
Увы! Башня на мосту сверкала уже огнями, там блестели уже доспехи вооруженных людей. Гуссейн-Баба остановил коня, привстал в стременах и один миг озирался по сторонам. Потом, кивнув своим спутникам, свернул с дороги, проехал по берегу на некоторое расстояние от моста, затем ринулся в воду. Кавалеры предупредили принцесс, чтобы они покрепче держались за них, и последовали за Гуссейн-Бабой. Их сносило вниз быстрым течением, водовороты ревели вокруг, но прекрасные принцессы только крепче прижимались к своим рыцарям, — ни слова жалобы не сорвалось с их уст. Кавалеры благополучно достигли противоположного берега, и Гуссейн-Баба повел их крутыми, нехожеными тропами и дикими ущельями через самое сердце гор, чтобы избежать всех охраняемых перевалов. Коротко говоря, им удалось добраться до древнего города Кордовы, где их возвращение на родину, в среду друзей, было встречено с великим ликованием, так как принадлежали они к самым знатным фамилиям.
Прекрасные принцессы были тотчас же приняты в лоно церкви и стали счастливыми женами.
Мы так спешили благополучно переправить принцесс через реку и через горы, что позабыли упомянуть о судьбе скромной Кадиги. Она цеплялась, как кошка, за Гуссейн-Бабу во время скачки по Веге, взвизгивая при каждом прыжке, исторгая тысячи проклятий у длинноусого начальника стражи; но когда он собрался направить своего копя в реку, ужас ее не знал границ.
— Не сжимай меня так крепко! — кричал Гуссейн-Баба. — Держись за мой пояс и ничего не бойся!
Она крепко держалась обеими руками за кожаный ремень, опоясывавший широкоплечего всадника; но когда он остановился с кавалерами, чтобы перевести дух на горной вершине, дуэньи как не бывало!
— Что случилось с Кадигой? — в отчаянии вскричали принцессы.
— Один аллах ведает! — отвечал Гуссейн-Баба. — Мой пояс расстегнулся, когда мы были на середине реки, и Кадигу вместе с ним умчал поток. Воля аллаха совершилась! А пояс был с вышивкой и очень дорогой!
Не время было заниматься праздными сетованиями; все же принцессы горько оплакивали утрату скромной своей советчицы. Эта достойная старуха, однако, не сгинула в потоке: рыбак, тянувший сети ниже по течению, вытащил ее на берег и не на шутку был удивлен при виде такого дивного улова. Что сталось дальше со скромной Кадигой, об этом умалчивает легенда; несомненно только, что она проявила обычное свое благоразумие, не рискнув предстать перед грозные очи Мохамеда-Левши.
Почти так же мало известно, как вел себя мудрый монарх, когда обнаружил побег своих дочерей и обман, подстроенный самой преданной из его слуг. Это был единственный случай, когда он прибегнул к помощи советчика, и впоследствии никогда больше не был он повинен в подобной слабости. Он принял, однако, строгие меры, чтобы устеречь последнюю дочь, которая вовсе не склонна была убегать, хотя иные и думают, будто она втайне раскаивалась в том, что отстала от старших сестер; от поры до времени видали, как стоит она, прислонившись к зубцам башни, и с тоской устремляет взгляд на горы, в сторону Кордовы; иногда слыхали и звуки ее лютни, аккомпанирующие жалобным песням; в этих песнях жаловалась она на утрату сестер и возлюбленного и оплакивала свою одинокую жизнь. Она умерла молодой и, по преданию, погребена была в склепе под башней; о безвременной ее кончине сложили немало легенд.
Текст издания: Рассказы и легенды. Для сред. и ст. возраста / Вашингтон Ирвинг. Пер., биогр. очерк и прим. М. Гершензона; Рис. В. Бехтерева. — Москва--Ленинград: Детиздат, 1939 (Горький). — 192 с., 10 вкл. л. ил., портр.: ил.; 23 см.