ЛЕЙБЪ-КАМПАНЕЦЪ[править]
Въ дневникѣ моего прадѣда Якова Евстафьича, подъ 1776 годомъ, между прочимъ, написано: «13го іюня, въ понедѣльникъ, заложилъ хуторъ Азовской губерніи, на рѣчкѣ Богатой.» А черезъ два лѣта, подъ 1778 годомъ, въ дневникѣ написано: «іюля 24го, во вторникъ, въ полночь пріѣхали въ хуторъ на Богатую — я, Ашенька, Иванушка и учитель Григоревской. Тогда во оныхъ пустошахъ селяне бѣжали, а сосѣду моему по тому хутору, лейбкампанцу г. Увакину, по его впрочемъ квалитету и по бездѣльнымъ и противнымъ онаго же поступкамъ, его подданными тогда же содѣянъ сей неподобной и ужести наводящій афронтъ….»
Прадѣдъ мой Яковъ Евстафьичъ очутился сосѣдомъ лейбъ-кампанца Увакина вслѣдствіе tojo обстоятельства что пожелалъ, въ первые годы женитьбы на моей прабабкѣ Аннѣ Петровнѣ, сдѣлать ей отмѣнный презентъ. А именно: подъ вліяніемъ недавнихъ преданій о заселеніи этого края, онъ задумалъ сперва населить, а потомъ сюрпризомъ за нею укрѣпить плодородную дикую степь въ 7.000 десятинъ, купленную имъ съ торговъ, за четыре тысячи рублей ассигнаціями, отъ генерала Штоффельна. Земля же эта находилась въ тогдашней Азовской, нынѣ Екатеринославской губерніи, между рѣчекъ Богатой, Богатеньки и Лозовой, и болѣе чѣмъ въ ста верстахъ отъ Пришиба, родоваго помѣстья прадѣда.
Затѣявши поселить для жены хуторъ, Яковъ Евстафьичъ изъ сыромятины соорудилъ кожаную калмыцкую кибитку, взялъ съ собой изъ Пришиба крѣпостныхъ рабочихъ и купленнаго предъ тѣмъ въ Москвѣ у Архарова прикащика Михайлу Портяного, перваго развѣдчика и доглядчика выбранной стели, и въ ожиданіи купленныхъ же гдѣ-то подъ Тулой крестьянъ, переѣхалъ готовить для переселенцевъ избы, сараи для скота и водопой.
Постройка зданій, по тогдашнимъ затрудненіямъ въ добычѣ припасовъ, припоздала. Сверхъ того при переводѣ купленныхъ крестьянъ въ началѣ случились также какія-то непредвидѣнныя преграды. А потому въ первые два лѣта, по покупкѣ земли, Яковъ Евстафьичъ, несмотря на слабое здоровье, повременимъ наѣзжая на Богатую и проживая въ калмыцкой кибиткѣ, разбитой у опушки круглаго степнаго лѣска, значительно скучалъ.
Вѣчно озабоченный хозяйствомъ обширныхъ имѣній и тяжбами съ казной и съ сосѣдями, Яковъ Евстафьичъ хотя безпрестанно ѣздилъ то въ губернскій городъ, то въ столицы, и съ виду былъ угрюмъ, но ничего онъ такъ не любилъ какъ сидѣнья дома, въ зеленомъ шелковомъ халатѣ, на бѣлыхъ мерлушкахъ, да слушанья ризказовъ Ашеньки, на которую онъ, впрочемъ, дома то и дѣло ворчалъ. А тутъ, вмѣсто лѣсныхъ береговъ Донца и густонаселеннаго Пришиба, дикопорожняя и глухая степь.
Яковъ Евстафьичъ любилъ когда въ комнатѣ гдѣ онъ слитъ водятся сверчки. И если они иной разъ оттуда исчезали, онъ отряжалъ Ашеньку къ кому-либо изъ сосѣдей. Анна Петровна останется въ гостяхъ ночевать, разстелетъ на полъ простыню, станетъ водить шпилькой по зубьямъ коснаго гребня, подманитъ изъ-за печки и изъ щелей нѣсколько сверчковъ и привезетъ ихъ въ коробочкѣ мужу. А иной разъ и самъ Яковъ Евстафьичъ наловитъ пѣвуновъ у кого-нибудь изъ дворовыхъ и напуститъ къ себѣ въ опочивальню. И по цѣлымъ вечерамъ, особенно зимой, бывало сидитъ онъ у окошка и слушаетъ, приговаривая: «эка хорошая музыка! Точно скрипачи! Славно сладились! Семь человѣкъ сегодня пѣло!» Прикащикъ Портяной зналъ обычай барина и, разбивши кибитку у лѣснаго круглячка, въ первое же лѣто и прежде всего то сухарями, что кашей привадилъ туда цѣлую пѣвческую разнообразнѣйшихъ полевыхъ сверчковъ, которымъ въ заливахъ рѣки вторили тысячи лягушекъ.
Во второе дѣло Яковъ Евстафьичъ сталъ брать на побывку на Богатую учителя Иванушки, Григоревскаго. Это былъ рослый и худой бурсакъ, вѣчно потѣвшій, робкій и молчаливый, разъ въ мѣсяцъ акуратно наливавшійся мертвецки и ходившій въ длиннополой нанковой ларѣ ярко-желтаго цвѣта, такъ что издали казался огромною канарейкой. Яковъ Евстафьичъ побилъ съ нимъ поспорить о философіи и о тайнахъ природы, такъ какъ Ѳедоръ Степановичъ былъ только мистикъ, а Яковъ Евстафьичъ къ тому же еще и масонъ изъ мѣстной ложи барона Рейхеля. За учителемъ водилась сверхъ того одна странность, доставлявшая много веселости Якову Евстафьичу. Еще изъ бурсы учитель вынесъ привычку самъ мыть себѣ не только бѣлье, но и платье. Какъ заноситъ бывало то и другое, выждетъ время и шмыгнетъ въ садъ къ пруду, либо на донецкія озера въ лѣсъ. Сниметъ платье и бѣлье, осмотритъ все, отстегнетъ изъ-подъ лацкана запасную иглу, заштопаетъ что надо, да тутъ же и вымоетъ, какъ слѣдуетъ, и развѣситъ сушиться по кустамъ, а самъ разляжется въ прохладныхъ струяхъ на пескѣ и думаетъ: «Вотъ кабы сюда еще да бутылочку токайскаго! либо пивца!» Яковъ Евстафьичъ подглядѣлъ его нагишомъ за такими упражненіями и съ тѣхъ поръ не могъ на него смотрѣть безъ смѣха.
Учитель пріѣхалъ на Богатую Не одинъ. Онъ привезъ съ собою еще и любимаго Якова Евстафьича ручнаго журавля, по имени генеральсъ-адъютанта. Нѣсколько лѣтъ этотъ журавль жилъ въ Пришибѣ и такъ привыкъ къ людскому обиходу и суетѣ, что зимой не выходилъ изъ птични, а лѣтомъ, съ прочими домашними пернатыми, весь день гордою поступью шагалъ по двору, клюя всякую всячину и воюя за помои съ собаками и свиньями. За то осенью, когда по небу тянулись вереницы его дикихъ товарищей, сѣрый Журка по цѣлымъ днямъ стоялъ задумавшись и затѣмъ вдругъ начиналъ ногами и крыльями выдѣлывать неистовые и уморительные лрыжки. Но какъ генеральсъ-адъютантъ ни старался подняться въ воздухъ, его манило снова назадъ на землю, въ знакомый дворъ, и обогнувши садъ и выгонъ, онъ кругами опускался опятъ либо на крышу кухня, либо на погребъ и, какъ бы для развлеченія, усердно принимался долбить носомъ какую-нибудь кухонную дрянь или бабье тряпье. «Что, брать, Журка, не полетишь? подтрунивалъ при этомъ Яковъ Евстафьичъ, стоя на крыльцѣ и воспоминая собственные молодые годы и службу въ забубенномъ пѣхотномъ Псковскомъ полку: видно не до товарищей теперь, дурачина! Привыкъ, обабился, вотъ и сиди!»
Но едва учитель привезъ эту птицу на Богатую, на другой же день около вечера, заслыша въ камышахъ звонкіе оклики привольной и дикой журавлиной стаи, генеральсъ-адъютантъ исполнился тревогой, пересталъ ѣсть, а на утренней зарѣ какъ-то особенно бойко и пѣвуче затурликалъ, взмылъ и улетѣлъ безъ возврата….
Скука на Богатой окончательно стала заѣдать Якова Евстафьича, особенно къ концу второй осени, когда въ чернѣ поспѣли жилья для переселенцевъ и, разчистивши подъ горой три самородныхъ ключа, онъ занялся лахотью и посѣвомъ подъ зябь. Ничто не помогало: ни еженедѣльныя каракульки сына, ни ласковыя цидулки къ милу-дружку отъ самой Ашеньки, «что де пора вамъ, свѣтикъ, возвратиться и ужь не полонила ль вашего сердца какая-нибудь захожая степнячка?» «Гм! донынѣ ревнуетъ!» подумалъ Яковъ Евстафьичъ, почесывая въ затылкѣ. Даже не веселили его поспѣвшія господскія горницы а наконецъ и большой табунъ лошадей, съ восемью жеребцами, переведенный сюда съ луговъ изъ Пришиба.
И вотъ, чтобы развлечь барина, прикащикъ Портяной однажды ему сказалъ:
— Что, ваша милость? Послушайте-ка вы мои рабскія рѣчи. Сѣсть-то поселкомъ мы сѣли, строимъ жилья, нарыли колодезей и насѣяли хлѣба до вешняго теплаго дня. Асосѣдей-то и не почествовали. Не купи двора, купи сосѣда! Съ сосѣдомъ жить въ миру, все тебѣ къ добру.
— Такъ, такъ, Михайлушка. Да кто же тутъ у насъ, скажи ты мнѣ, стоющіе сосѣди?
— А хоть бы и г. Увакинъ, лейбъ-камланецъ. Я ужь вамъ не однова про него докладывалъ. Онъ въ Питерѣ служилъ, и сами чай изволили слыхать, тетку нонѣшней царицы, покойную царицу Лизавету Петровну, съ товарищами посадилъ на царство. Онъ было съѣзжалъ куда-то, а нонѣ съ Покрова опять тутъ оказался въ своемъ владѣніи.
— Ой ли? Далече ли его зимовникъ и отъ кого ты про него узналъ?
— Верстахъ въ пятнадцати сидитъ, внизъ по Лозовой, промежь трехъ яровъ, коли слышали. Чунихинскій попъ про него сказывалъ. Баринъ старый уже, начетчикъ такой и пребѣдовый. Всѣ его тутъ боятся, особенно женскій полъ. И коли ваша милость пожелаете его узрѣть, надоть поосторожнѣе; какъ бы не изобидѣлъ… Гордости великой человѣкъ, хоть и изъ простыхъ рядовыхъ, извините, въ столбовые вышелъ!
Якова Евстафьича, впрочемъ, трудно было испугать кѣмъ бы тр ни было. А потому, не долго думая, онъ сперва отписалъ къ Увакину вѣжливое письмо, увѣряя его въ дружбѣ и въ уваженіи, а затѣмъ снарядилъ и послалъ къ нему учителя Григоревскаго, съ порученіемъ просить его «лейбъ-кампанское благородіе» къ себѣ на побывку въ гости. Семинариста отъ сосѣда привезли подъ такимъ сильнымъ подозрѣніемъ въ презнатной выпивкѣ, что прежде всего надо было уложить его слать. А потомъ отъ него узнали слѣдующее: «Я де Увакинъ тоже старъ и хотя былъ дѣйствительно когда-то рядовымъ, во ко мнѣ нонѣ ѣздятъ нетокма знатные дворяне, а и генералы, да и самъ г. азовскій губернаторъ неоднова де являлся ко мнѣ на рандеву и, какъ слѣдъ, отдавалъ решлектъ по всей, то-есть, подобающей аттенціи! Имъ пусть же господинъ прапорщикъ Яковъ Астафьичъ самъ первый ко мнѣ пожалуетъ!» — «Фанфаронъ»! Фыркнулъ на это Яковъ Евстафьичъ. Однакоже дѣлать нечего, перегодя, велѣлъ заіфечь четверню воронолѣгихъ, и, предъ возвращеніемъ въ Пришибъ, самъ съѣздилъ съ решпектомъ на рандеву къ сосѣду лейбъ-кампанцу: «Побалую его, пса; можетъ когда и пригодится. Вонъ тятенька мой, Евстафій Даниловичъ, занималъ на бандурѣ Никиту Юрьича Трубецкаго и за то полкъ Изюмскій получилъ въ команду!»
Было свѣтлое, съ легкимъ морозцемъ октябрьское утро. Калина Савичъ Увакинъ 4 встрѣтилъ Якова Евстафьича на завалинкѣ бѣлаго глинянаго домика, гдѣ онъ, въ волчьемъ тулупѣ и въ рысьей шапкѣ, грѣлся на солнцѣ и изъ кувшина просомъ кормилъ голубей, и сперва показался госгю такимъ сгорбленнымъ и невзрачнымъ старикашкой.
— Милостивѣйшему патрону и сосѣду привѣтъ! искательно заявилъ о себѣ, слѣзая съ коляски, Яковъ Евстафьичъ.
— Прошу и меня нижайшаго жаловать; вашъ слуга! съ аттенціей принялъ гостя и хозяинъ: спасибо что навѣстили меня Калину! Собачья старость вотъ пришла. Вишенье развожу, птичекъ кормлю, да вѣдомости про нонѣтинія времена читаю. Не могу не благословлять Господа что теперича, по волѣ ея величества, моей покойной императрицы Лизаветъ Петровны, (тутъ Увакинъ всталъ и снялъ шапку), тридцать пять лѣтъ на спокоѣ состою и довольствѣ, въ пречестномъ потомственномъ рассѣйскомъ дворянствѣ помѣщикъ!
Гость и хозяинъ церемонно обнялись и присѣли на завалинкѣ.
Шестидесятилѣтій и медвѣдеобразный, съ бѣлыми кустоватыми бровями и усами, но еще желѣзнаго здоровья, старикъ Увакинъ, родомъ изъ новгородскихъ поповскихъ дѣтей, какъ всталъ, говоря о Елизаветѣ Петровнѣ, да выпрямился, то оказался великаномъ сравнительно съ щедушнымъ, лысенькимъ, слабымъ и невысокомъ гостемъ. Крупный и красный носъ Калины Савича показывалъ что онъ полюбилъ украинскую терновку и часто прикладывался къ ея бутылямъ, укромно глядѣвшимъ наружу чуть не изъ каждаго его окна. А громкія побранки съ которыми онъ раза два прикрикнулъ на вѣрнаго слугу, горбатаго Васильца, распоряжаясь пріемомъ гостя, говорили что лейбъ-кампанецъ спозаранку уже былъ на второмъ взводѣ. Отсылавъ другъ другу съ три короба изысканныхъ привѣтствій и комплиментовъ, новые знакомцы перешли въ вишневую куртину, гдѣ въ ту пору подсаживались новыя деревца, а оттуда въ горницу, и здѣсь Увакинъ началъ бесѣду о прошломъ и главное о великой перемѣнѣ приснопамятнаго 1741 года.
— Не тѣ нонѣ времена, Яковъ Астафьичъ, не тѣ! То ли были дни, милостивый патронъ мой, какъ мы матушку красавицу нашу, Лизаветъ Петровну, становили на царство! А наипаче и особливо, сказала она, лейбъ-гвардіи нашей полковъ по прошенію, престолъ родителя нашего мы воспріять изволили! А? Слышите? И гдѣ у людей уши и глаза? Такъ, именно такъ и этими словами она о насъ и прорекла всему свѣту въ манифестѣ! Наипаче же и особливо!.. Всему царству сказала!… Да вѣдь этихъ словъ, отцы родные, не стерѣть вамъ и не вырубить во вѣки! Вотъ онъ, вотъ манифестъ! читайте! потащилъ онъ гостя къ стѣнѣ, на которой подъ стекломъ висѣлъ сѣрый, въ большой листъ, манифестъ 25го ноября 1741 года.
Яковъ Евстафьичъ, видя волненіе Увакина, заговорилъ было о хозяйствѣ и о своей семьѣ, о томъ что вотъ и онъ не безызвѣстенъ двору, что царь Петръ былъ въ гостяхъ у его дѣда и самого его крестилъ на походѣ, а по матери онъ сродни знатному роду Никиты Юрьевича Трубецкаго.
Не тутъ-то было. Увакипъ ушелъ въ спальню, воротился оттуда съ трубками кнастеру, одну далъ гостю, а другую самъ закурилъ, и на вопросъ гостя, какъ же онъ лопалъ въ столь счастливый случай, началъ:
— Дѣло было, коли хотите звать, милостивый патронъ мой, таково. Спали наши Преображенцы въ свѣтлицахъ своихъ на Литейной. Ночь была ухъ! какова морозная. Я былъ на часахъ, и только-что вышелъ изъ караульни, слышу: скрипъ полозьевъ; летятъ шибко, но безъ шуму, трое саней по Литейной перспективѣ, да прямо-то къ нашей съѣзжей избѣ; на ея мѣстѣ послѣ Спасъ Преображенія царица поставила. Изъ первыхъ саней выходитъ сама царевна Лизаветъ Петровна, съ дохтуромъ Лестокомъ, а за кучера у нея графъ Воронцовъ; изъ другихъ саней вышли кое-кто изъ вельможъ, и гренадеры у нихъ на запяткахъ. Въ рукахъ у царевны крестъ, черезъ плечо кавалерія, въ лисьей шубѣ, а сама сердечная такъ и дрожитъ, зубъ на зубъ не попадетъ, не то отъ мороза, не то отъ страха. Барабанщикъ было ударилъ тревогу; только дохтуръ кинулся къ нему и пропоролъ кожу на барабанѣ. Я бросился въ казармы, а ужь здѣсь и вся наша рота бѣжитъ. «Что, ребята?» крикнула тутъ яснымъ такимъ да смѣлымъ голосомъ царевна: «знаете ли вы кто я?» — «Знаемъ, матушка, знаемъ!» — «Готовы ли идти за мной и готовы ли дочку самого царя Петра Перваго на престолъ возвратить?» — «Готовы жизнь положить! Давно тебя ждали!» — «Или вамъ, скажите, лучше быть подъ годовалымъ робенкомъ, да подъ Нѣмцами?» — «Смерть молокососу! Нѣмцамъ смерть!» загалдѣла вся рота: «будетъ имъ надъ Рассеей командовать!» — «Никого, солдатушки, не убивайте, прошу я васъ; а лучше за мной въ тихости маршируйте, мы и такъ съ ними и съ ихъ партизантами справимся!» сказала царевна, а изъ-подъ тапочки русыя косы выбились; рослая, да статная такая. «Лебедка ты наша!» гаркнула опять рота, и давай у ней крестъ цѣловать. Ружья зарядили, штыки завинтили, да за нею тихо по морозцу прямо въ Зимній Дворецъ. Кое кого по пути отрядили супротивныхъ министровъ брать подъ караулъ…. Мнѣ же съ товарищами, Кокорюкинымъ, Клюевымъ, Першуткинымъ и другими, пришлось брать подъ арестъ самого младенца-императора. И никогда я того не забуду, милостивый государь мой! Вбѣжали это. мы во дворецъ, да прямо къ нему въ спаленку. Нѣмецкую няньку связали возлѣ, въ сосѣдней горницѣ. А здѣсь у него то, смотримъ, колыбель подъ занавѣсочками, лампадка предъ кіотомъ. Я хоть въ солдаты за увѣчье дьякова попалъ, но все же самъ былъ изъ церковниковъ и маленько, знаете, тутъ было позамялся, да опомнился и кинулся далѣе. У колыбели вскочила вся въ золотѣ и красивая такая мама-Голландка, ломитъ руки, лопочетъ по ихнему и, ниже мертвая отъ страху, во всѣ глаза глядитъ, что это мы солдатьё вскочили такъ безъ указу, гремя ружьями и въ шапкахъ. Я съ Клюевымъ прямо къ колыбели; отдернули положокъ, пообождали чуточку и взяли на руки младенца. Онъ съ перепугу такъ и залился. А изъ дворца, слышимъ, товарищи уже шумно сносятъ на рукахъ самое регентшу Анну Леопольдовну, и кричитъ принцесса черезъ всѣ царскіе аппартаменты: «Іоганнесъ! сынъ мой, названный императоръ! гдѣ ты?» Отвезли регентшу съ мужемъ въ домъ царевны, а потомъ въ крѣпость, императора же младенца Ивана Лизаветъ Петровна взяла къ себѣ въ сани и сперва его вотъ какъ пожалѣла и даже надъ нимъ заплакала. Проводили мы этакъ же бережно царевну опять въ ея дворъ, гдѣ прислуга подъ замкомъ оставалася. А здѣсь уже и всѣ новые фавориты налицо. И видѣлъ я какъ старые фавориты набѣгали и предъ новыми, на колѣнкахъ въ сенаторскихъ мундирахъ ползали, а іѣ надъ ними громко смѣялись, били въ ладоши и грозилися: «Что, молъ, нѣмецкая сволочь, измѣнники? теперь оробѣли?» А на улицѣ всю ночь говоръ, крики виватъ, сходятся и строятся полки, столичная знать въ саняхъ въ перегонку подъѣзжаетъ, народъ валитъ и костры горятъ отъ дворца вплоть до Невской перспективы. Лизаветъ Петровна тутъ опять вышла къ генералитету въ шелковой дымчатой робѣ, на большихъ фижменахъ, объявилась самодержицей и сказала: «Съ нами Богъ! Забываю старымъ старое; только служите вѣрою по новому!» Наутро по воеводствамъ поскакали курьеры, столица присягнула и вышелъ манифестъ. Простаго народа попамъ къ присягѣ звать не велѣно. Всѣ возликовали. А ужь о нашей братьи, Преображенцахъ, и говорить нечего. «Ну, сосѣдушка, пере6илъ Яковъ Евстафьичъ, — извините, только слышно что ваша рота вела себя не очень-то по приличію…» — Оно точно, милостивый патронъ мой, спервоначала солдаты наши маленько побуянили. Бросились по кабакамъ. Не обошлось безъ драки, буйства и непокорства шквадроннымъ властямъ. Кое-кому изъ знатныхъ помяли и бока. Въ энту же ночь спьяну не мало растеряли по улицамъ шапокъ, сумокъ и всякой тебѣ аммуниціи, а кто и ружей. Да и какъ было не пображничать! Самые знатные баре намъ въ ту пору въ лоясь кланялись… Въ разъясненіе же милосердыхъ сентиментовъ ея величества скажу такое слово. Она еще и царевной добротой прослыла и по простотѣ въ гвардіи крестила, не токма у начальства, но и у солдатъ, и на именины къ нашимъ солдаткамъ хаживала. Въ первую же годовщину вшествія, Лизаветъ Петровна объявила такія милости намъ, учрежденной своей лейбъ-камланіи: поручиковъ роты произвела въ генералъ-лейтенанты, прапорщиковъ въ полковники, барабанщиковъ въ сержанты и всѣхъ, какъ есть, двѣсти пятьдесятъ восемь рядовыхъ въ потомственные дворяне. А капитанское мѣсто въ той ротѣ, объявила: мы соизволяемъ сами содержать и оною ротой командовать! И подарила намъ солдатамъ матушка царица въ Пошехонской волости отписныя помѣстья ссыльнаго князя Меньшикова, на каждаго рядоваго по двадцать девять душъ; повелѣла всѣхъ насъ вписать въ столбовыя книги и сама опробовала и утвердила каждому" гербъ, съ гранатами и съ дворянскимъ шлемомъ, а поверхъ его съ лейбъ-кампанскою шапкой. Вотъ онъ тоже виситъ на стѣнѣ… Но и другіе прислужники царевны были награждены какъ слѣдуетъ, не токма что вельможи: комнатные слуги Скворцовъ и Лялинъ пожалованы деревнями и дворянствомъ, а метердотель Фуксъ въ вѣдомостяхъ за урядъ переписанъ въ бригадиры. И стали на вѣчную память по Рассеи новые дворяне: Увакины, Кокорюкины, Мухлынины, Першуткины, Клюевы и другіе…. И никто намъ, жалованнымъ, не указъ!
— Какъ же вы, Койна Савичъ, попали сюда изъ Пошехонья въ Украйну на Лозовую? перебилъ опять Увакина Яковъ Евстафьичъ.
— Сманилъ меня сюда какъ былъ у насъ генералъ Штоффельнъ, у коего и вы землицу съ торговъ купили. Былъ у насъ съ нимъ за картами разговоръ; я съ его совѣта и выпросилъ себѣ чрезъ питерскихъ милостивцевъ обмѣнъ грунтовъ и перевелъ сюда своихъ подданныхъ.
— Давно?
— Годовъ уже съ двадцать. Да что! Мѣста тутошнія хороши; только не ладно здѣсь нонѣ жить въ степи, хоть и сказывали затѣйники что здѣшніе берега кисельные, а рѣки медомъ текутъ….
— Чѣмъ же не ладно тутъ жить?
— Не тотъ нонѣ штиль и не тѣ нонче времена. Статское искусство верхъ взяло, а военное теперича въ забросѣ. Прожектисты въ гору пошли, и всѣ кто былъ допрежде сего въ авантажѣ вездѣ стали забыты. А въ Питеръ намъ, знатному шляхетству, видно и не показываться. Дѣла тамъ теперича, милостивый патронъ мой, рѣшаются не по закону, а по партикулярнымъ страстямъ. Да вотъ…. подавалъ я, примѣромъ, туда черезъ одного благодѣтеля нѣкоторое нужное письмо и къ оному пункты. Что жь? Ничего какъ есть, никакой резолюціи и до сегодня не добился….
— Какіе же это вы подавали пункты?
— Доношеніе, государь мой, доношеніе на одного здѣшняго непотребнаго озорника, и сказать къ слову, извините, — моего же сосѣда….
— Что же онъ сдѣлалъ за провинность?
— Изъ злой дурости выпустилъ на теперешнюю царицу, на матерь-то опять нашу Екатерину Алексѣевну, преострой и преподлой пашквиль….
Яковъ Евстафьичъ даже поблѣднѣлъ и сказавши: «Съ нами крестная сила!» спросилъ: «какой пашквиль?»
— Увѣряетъ, представьте, не стѣсняясь долгомъ присяги, якобы новому нашему, въ семъ году затѣянному, городу Екатеринославу быдто не сдобровать. Бабьи де города не стоятъ! И какое де нонѣ житье за бабою, коли женской полъ опять царствомъ завладѣлъ и своимъ фаворитамъ отдалъ насъ всѣхъ подъ суверенство. А? каковъ? И такихъ фармазоновъ терпятъ.
— А кто сей пашквилянтъ, осмѣлюсь спросить? перебилъ Яковъ Евстафьичъ, не безъ тревоги, подвигаясь къ двери и поглядывая гдѣ его коляска.
— Кому же имъ и быть, какъ не гулякѣ и картежнику, однодворцу Фролкѣ Рындину? Ну, да пусть уже теперича всякая мелкота сильна и чинна стала. Только я ему дурость-то и обиды его пособью. У меня случай есть въ новомъ фаворитѣ Зоричѣ. И ужь коли нонѣшніе потентаты не изведутъ его, злого паскудника, такъ я самъ, за его качествы, на него лихъ пойду и силой покорю подъ нози сего супостата…. Такъ-то, милостивецъ мой и сосѣдъ! И вѣрь ты моему лейбъ-кампанскому слову…. Говорю я это и тебѣ и всякому не на вѣтеръ; кто моихъ властей не уважилъ, я того за рога. Послѣдніе дни, видно, приходятъ, и все тутъ!…
Не понравился лейбъ-камланецъ Якову Евстафьевичу, и онъ уѣхалъ отъ него, повторяя про себя: «фанфаронъ, какъ есть, и знать презавистливый хвастунъ!»
Похвальбу свою лейбъ-камланецъ, однако, вскорѣ выполнилъ дѣйствительно.
Только поссорился Увакинъ съ Рындинымъ, какъ оказалось послѣ, не за преострый пашквиль на «новое бабье царство», а по другой причинѣ, и кровавая развязка этой ссоры надолго взволновала тихія захолустья по Богатой.
Настала весна 1778 года.
Яковъ Евстафьичъ въ этомъ году прибылъ въ хуторъ на Богатую ранѣе, такъ какъ сюда, въ концѣ апрѣля, ожидали прихода купленныхъ подъ Тулой крестьянъ. Получивши письмо отъ повѣреннаго, что первый отрядъ переселенцевъ уже Двинулся, онъ, оставя калмыцкую кибитку, помѣстился въ новомъ барскомъ домикѣ, выстроенномъ тутъ же на взгорьѣ надъ Богатой.
Это была въ полномъ смыслѣ дѣвственная роскошная степь, какими девяносто лѣтъ назадъ еще обладала тогдашняя Азовская губернія. Плугъ еще рѣдко взрывалъ ея тучную почву, а стада мериносовъ мало топтали ея дикіе цвѣты. Близь новаго поселка не было почти никакихъ дорогъ, кромѣ стариннаго чумацкаго тракта на Таганрогъ, проходившаго оттуда въ нѣсколькихъ верстахъ. На хуторѣ стало оживленнѣе. По ночамъ въ окна барскаго домика долетало звонкое ржаніе осьми жеребцовъ, сторожившихъ на свободѣ косяки своихъ кобылицъ. Тихія рѣченки Богатая, Богатёнька и Лозовая протекали здѣсь среди густыхъ камышей, храня въ полноводныхъ плёсахъ. множество рыбы и раковъ, а по топкимъ берегамъ неисчислимыя стада чаекъ, кроншнеповъ и дупелей. Долина Богатой, у одного изъ плёсовъ которой, на самородныхъ ключахъ, расположился новый хуторъ, отличалась особою чисто степною красотой. Одинъ берегъ рѣки упирался въ высокій зеленый горбъ, изрѣзанный красноглинистыми провальями и обрывами. Противоположный же берегъ представлялъ гладкую, какъ скатерть, сперва зеленую, а лотомъ синѣющую равнину, надъ которою вдали, въ Жаркій день, точно струи водъ, откуда-то протягивались и играли волнистыя марева, а въ облакахъ съ клектомъ кружили орлы, заставляя недавно закрѣпощенныхъ украинцевъ, работниковъ прадѣда, со вздохомъ слѣди гь за ихъ вольнымъ полетомъ и задумываться надъ недалекимъ временемъ, когда ихъ отцы и дѣды такими же орлами носились надъ этими пустырями.
Девятилѣтній сынъ Якова Евстафьича, мой дѣдъ Иванъ Яковлевичъ, ходившій еще въ курточкѣ и воротничкахъ и взятый теперь отцомъ на Богатую, ясно помнилъ и эту весну и приходъ перваго отряда переселенцевъ, и побилъ объ этомъ въ послѣдствіи разказывать.
Къ началу мая были готовы всѣ избы и другія строенія для крестьянъ. Невдалекѣ же отъ небольшаго домика, потомъ обращеннаго въ кухню, стали строить изъ навезеннаго, сплавнаго днѣпровскаго лѣса большой липовый господскій домъ, а возлѣ, на утѣху барынѣ Аннѣ Петровнѣ, разбили и насадили садъ.
Иванушкѣ теперь была предоставлена полная свобода. И въ то время какъ учитель бесѣдовалъ съ Яковомъ Евсгафьичемъ или читалъ Утренній Свѣтъ Новикова, Иванушка съ прикащикомъ Портянымъ, страстнымъ охотникомъ, урывался съ ружьемъ или съ дудочкой и съ сѣтью въ степь, или съ удочкой и съ острогой къ синимъ плесамъ рѣки.
Въ лѣсномъ круглячкѣ, у котораго вначалѣ была разбита кибитка прадѣда, Иванушка намѣтилъ старый высокій дубъ, а на его вершинѣ орлиное гнѣздо. Сперва онъ, тайкомъ и безъ провожатаго, бѣгалъ туда слѣдить за жизнью и кормленіемъ еще безпёрыхъ орлятъ, а лотомъ сталъ просить Портяного добыть ему и выносить для охоты орленка. Долго отнѣкивался прикащикъ. «И зачѣмъ вамъ, батюшка барченокъ, мучить вольную Божью тварь!» Наконецъ, уступая настояніямъ барченка и не безъ опасности быть заклеваннымъ освирѣпѣлою орлицей, Портяной взялъ ружьё и ножъ и, выглядѣвши передвечерній, отлетъ на добычу старыхъ орловъ, полѣзъ ко гнѣзду. Долго Иванушка стоялъ внизу, замирая отъ волненія, ломая руки и прислушиваясь какъ въ тишинѣ лѣска, подъ руками и ногами Михайлы, трещали вѣтви дуба и сыпался мелкій сушникъ. Но вотъ Портяной добрался до орлинаго гнѣзда и затихъ.
— Что, Михайлушка? внѣ себя спросилъ снизу мальчикъ: — сколько ихъ? да говори же!
Михайло молчалъ.
— Ни одного! крикнулъ онъ со смѣхомъ: — проворонили! Всѣ разлетѣлись…. Вонъ желтоносые попырхиваютъ по верхамъ! За то погодите, молчите! опять отозвался сверху дуба Михайло: — слышите пѣсни? это наши переселенцы подходятъ. Отсюда видно ихъ какъ на ладони: много, много телѣгъ; идутъ и лѣто; пыль клубомъ, дѣтей несутъ на рукахъ и пѣсни играютъ…. Бабы въ красныхъ паневахъ, мужики въ бѣлыхъ полстяныхъ шапкахъ…. Такъ и есть: наша арава! Пойдемте, барчукъ, имъ на встрѣчу…
И прикащикъ съ Иванушкой бѣгомъ пустились по полю.
Когда Иванушка подбѣжалъ къ передовой толпѣ переселенцевъ, и тѣ узнали кто онъ такой, старики и парни стали брать его на руки, ласкать и приговаривать: «соколъ ты нашъ! надежа наша и покровъ!» а бабы тутъ же наклали ему за пазуху тульскихъ пряниковъ и глиняныхъ дѣтскихъ игрушекъ. А кто-то барченку подарилъ пойманнаго дорогой, мохнатаго и жирнаго сурка. Не доходя съ полверсты до усадьбы, переселенцы разбили таборъ, поставили возы кругомъ, загнали туда рогатину и лошадей, разложили костры и отрядили къ барину стариковъ.
— Что, ребята, притомилися? Милости прошу на хлѣбъ на соль и на послушаніе! сказалъ Яковъ Евстафьичъ, выйдя къ нимъ въ сумерки за крыльцо: — жильё вамъ полажено, хлѣбъ посѣянъ, земли и воды вдоволь! Дѣдъ мой, коли слышали, Данила Даниловичъ, населилъ два лѣсныхъ помѣстья; а я вотъ съ Богомъ населяю степное! Будете чливы да радѣтельны, подарю васъ въ награду женѣ моей, Аннѣ Петровнѣ. Портяной! угости ихъ и распоряжайся….
Мужики поклонились въ землю, понурили головы и пошли. И съ утра таборъ сталъ размѣщаться по отведеннымъ ему дворамъ. Дня черезъ три съ поля, и опять подъ вечеръ, чуткій слухъ Портяного заслышалъ новыя пѣсни и скрипъ телѣгъ. Подошелъ и разбилъ костры другой отрядъ переселенцевъ. Къ концу же мая населился весь хуторъ; красныя паневы и бѣлыя подстаныя шапки замелькали по полю, по рѣкѣ и по вновь окопаннымъ огородамъ; засверкали въ травѣ косы, зачернѣла новая пахотъ, а по свѣже-натоптанной, широкой улицѣ поселка загремѣли, не то отъ радости, не то отъ горя, еще болѣе дружно звонкія пѣсни дѣвокъ и парней, не прекращаясь отъ сумерокъ вплоть до раннихъ, навезенныхъ изъ-подъ Тулы пѣтуховъ.
Такъ населился новый хуторъ прадѣда на Богатой.
Въ то же лѣто Яковъ Евстафьичъ, наконецъ, рѣшился показать женѣ этотъ поселокъ и прибылъ сюда, какъ сказано въ его дневникѣ, 24го іюля, въ полночь, вмѣстѣ съ нею, съ Иванушкой и съ учителемъ.
Это былъ вторникъ. А въ четвергъ онъ объѣздилъ съ Атенѣкой поля, луга и всѣ границы имѣнія, показалъ ей свѣженакошенные стоги сѣна, копны новаго жита и поспѣвавшій клинъ великолѣпной пшеницы-бѣлотурки, и только-что усѣлся съ семьей за борщъ съ дикою уткой и за пироги съ перепелами, какъ подъѣхалъ гость, Калина Савичъ.
На этотъ разъ Увакинъ, узнавши что сосѣдъ прибылъ не одинъ, а съ женой, да еще съ былою фрейлиной настоящей императрицы, — явился въ полной прежней преображенской формѣ, въ зеленомъ кафтанѣ и въ камзолѣ, въ поясной портупеѣ съ сумкой, въ шарфѣ черезъ плечо, съ откладнымъ воротникомъ, въ нѣсколько поѣденной молью треугольной лейбъ-кампанской шапкѣ, въ штиблетахъ и въ башмакахъ. Сѣдые усы старика были густо нафабрены и вздернуты къ вискамъ, а въ рукѣ его была офицерская трость — эспантонъ.
Хозяйка, бывшая запросто по домашнему, во имѣвшая обычай строго придерживаться приличій свѣта, ушла и явилась опять за столъ въ бѣломъ матерчатомъ робронѣ, съ кружевами и лентами, не забывши налѣпить на щеки нѣсколько мушекъ, и, представленная мужемъ гостю, сдѣлала церемонный и, по всѣмъ правиламъ моды, поклонъ.
— Гдѣ изволили, матушка, сшить эту робу? началъ послѣ первыхъ привѣтствій съ учтивствомъ былаго щеголя, снимая огромныя перчатки, Увакинъ.
— Къ генеральшѣ Херасковой въ Харьковъ посылала! зардѣвшись, отвѣтила Анна Петровна.
— Знатный вашъ городокъ Харьковъ, коли такія модныя швеи завелися. А почемъ дали за фалбары?
— Восемь рублевъ.
— Отмѣнно сшиты и къ лицу. Особенно сіи фестоны на лифѣ и сіи же отмѣнные на плечахъ буфики.
— За учтивствы благодарю! сказалъ и налилъ гостю наливки Яковъ Евстафьичъ.
Разговоръ перешелъ на хозяйство.
Увакинъ между прочимъ доложилъ что у нихъ въ околоткѣ что ни день, становится все хуже и хуже. Передалъ шепотомъ и озираясь что вездѣ стали отъ злыхъ навѣтчиковъ бѣжать крестьяне и что у него также сбѣжали, недѣлю назадъ, семь лучшихъ подданныхъ, и хотя трехъ изъ нихъ онъ лично поймалъ на воскресномъ базарѣ въ Бахмутѣ, заковалъ въ кандалы, привезъ обратно и посадилъ ихъ въ погребъ, но четверо остальныхъ все-таки безъ вѣсти пропали.
— Жаль ослушниковъ. Знатные были работники. И одна только теперь надежда у меня, матушка сударыня, это мой вѣрный Василецъ! прибавилъ Увакинъ: — все добро мое у него на рукахъ. И теперь вотъ, примѣромъ, я къ вамъ уѣхалъ, а онъ, я уже знаю, спустилъ собакъ и съ ружьемъ будетъ рабъ кругомъ усадьбы ходить, пока не обращуся вспять! Что дѣлать? Я вдовый, жениться полагаю поздно, хоть и скучно такъ-то одному, а все-таки жаль своего добра!
— Кого же вы боитесь, Калина Савичъ, спросила Анна Петровна, читавшая уже энциклопедистовъ, Гольбаха и Дюмарсе, и не любившая старческихъ жалобъ на новизну. — Вы, можно сказать, имперію спасли, а тутъ неспокойны и сумнительны.
— Ничего я, матушка, не сумнителенъ! Только мало ли злыхъ людей! Фармазоновъ все болѣе и болѣе разводится. Вотъ хоть бы и сосѣдъ мой Рындинъ…. Ну, да я ли до него не доберусь….
— Ахъ, всѣ-то вы, мущины, погляжу я, неважны таковы! рѣшила Анна Петровна, — сваритесь и грозитесь, а ничуть это не славно! Лучше бы жили въ миру. И какіе тутъ у насъ фармазоны?
— Ито правда, Калина Савичъ! подтвердилъ хозяинъ: — бросьте вы этого Рындина, да разкажите намъ лучше что новаго?
— Вотъ, началъ Увакинъ, — какъ намедни гнался я за моими бѣглецами, прочиталъ я, доложу, у капитанъ-исправника листъ вѣдомости петербургской, и въ этой вѣдомости прописано якобы на Невской перспективѣ нѣкій щеголъ-гусаръ г. Волокитинъ раздавилъ рысаками нѣкую простую бабу, и потомъ якобы у насъ скоро опять быть войнѣ….
— Довольно съ насъ погрома и Емельки Пугачева, да хотъ бы и походовъ Задунайскаго! съ сердцемъ отрѣзалъ Яковъ Евстафьичъ: повысосали съ насъ денежекъ! Пора бы вамъ всласть отдохнуть….
— И еще въ той же вѣдомости, продолжалъ Увакинъ: изъ амштердамскихъ курантовъ прописываютъ якобы у французскаго короля при дворѣ преставляли преотмѣнное итальянское дѣйствіе, именуемое паштораль, а потомъ его величество забавлялся машкарадой.
— Что вы мнѣ, Калина Савичъ, все про Французскаго короля, да про его машкараду! еще съ большею досадой перебилъ и даже закашлялся Яковъ Евстафьичъ: ваши же витъ милостивцы Шуваловы у насъ эту французскую дурость въ общую моду ввели. Я въ перепискѣ съ Трубецкими…. Дай-ка, Иванушка, письмо отъ князя Сергія, что мы привезли съ собою.
— Что же пишетъ князь Сергій?
— А вотъ прислушайте… «А у его де сіятельства, у бывшаго гетмана Разумовскаго, давали презнатную комедію La foire de Hizim; такожде были у него оперы, и на тѣхъ операхъ дѣвки Итальянки и кастратъ пѣли съ музыкой….» Вотъ вамъ и бывшій гетманъ всея Украйны! кастратовъ слушаетъ! Тьфу! А еще римскими доблестями величаются. То ли дѣло здѣсь у насъ на Украйнѣ, по простотѣ! Не такъ ли, Калина Савичъ?
Увакинъ задумался и вздохнулъ.
— Мѣста, повторяю, здѣшнія хороши! отвѣтилъ онъ: — слова нѣтъ! Только, милостивый патронъ мой, повторяю вамъ, мало все-таки защиты намъ здѣсь отъ озорниковъ…. Того и гляди тебя изобидятъ!
«Ну, тебя обидишь!» подумалъ Яковъ Евстафьичъ, «найдется такой человѣкъ!»
Послѣ обѣда гость и хозяинъ соснули, потомъ опять угощались наливкой и сластями. А вечеромъ Яковъ Евстафьичъ велѣлъ пригнать ко двору табунъ на показъ сосѣду.
— Смотрите вы у меня, повелительно сказалъ при этомъ Увакинъ табунщикамъ Якова Евстафьича, — межи вамъ указаны, а ходите вы инова и по моимъ владѣніямъ. Ой, берегитесь, лютъ я, Калина, за свое добро! Разъ пригрожу, два, а тамъ и стрѣлять по васъ изъ винтовки стану, какъ наскочу, либо батогами до полужива задеру….
«Не стѣсняется его лейбъ-кампанское благородіе!» подумалъ и покраснѣлъ отъ досады Яковъ Евстафьичъ. «Сущій волкъ, волкомъ и умретъ. Ну да посмотримъ! И я тебя изловлю; овцы твои на водопой ко мнѣ на луга, слышно, перебѣгаютъ. Только я стрѣлять тебя не стану, а свяжу своими молодцами, да прямо въ судъ, хоть ты и чванишься что царство спасъ.»
Послѣ ужина хозяева заговорились съ гостемъ за полночь: Увакинъ собирался въ новооснованный Екатеринославъ, и Анна Петровна надавала ему порученій по дому: купить чаю, сахару и вина. Но едва собесѣдники разошлись по горницамъ и заснули, какъ отъ двора Увакина прискакалъ на взмыленномъ конѣ чуть живой отъ страха Василецѣ и объявилъ въ окошко разбуженному Калинѣ Савичу, что на его усадьбу въ эту самую ночь напалъ съ неизвѣстными людьми Рындинъ и насильно выкралъ и увезъ къ себѣ во дворъ его рабыню, молодую и весьма смазливую ключницу Улиту.
Бѣшенству старика не было предѣловъ. Онъ выскочилъ на крыльцо въ одномъ бѣльѣ и прежде всего ухватилъ за горло и чуть не задавилъ вѣстника.
— Коня! заревѣлъ онъ, — коня! Какъ? Меня обидѣть? Гдѣ же были другіе молодцы? Гдѣ были, собаки? Ты, вражій сынъ, выдалъ и живъ? Меня, жалованнаго-то?…
И какъ буря онъ понесся сперва къ себѣ на хуторъ, побудилъ и созвалъ уцѣлѣвшихъ Пошехонцевъ, далъ имъ самопалы и топоры, посадилъ ихъ верхами на коней и съ разсвѣтомъ поскакалъ къ усадьбѣ Рындина. Однодворца, разумѣется, дома не засталъ, перевязалъ его небольшую дворню и съ четырехъ концовъ зажегъ его дворъ, овечьи загоны и хлѣбный токъ.
Вѣтеръ мигомъ разнесъ пожаръ, а Увакинъ до поздняго вечера, рыча какъ дикій вепрь, ходилъ и бѣгалъ кругомъ, подкладывая огонь тамъ гдѣ плохо горѣло. На другое же утро онъ опять явился сюда съ плугами и съ боронами, перепахалъ испепеленное дворище, изъ собственныхъ рукъ засѣялъ его гречихой и, заборонивши, отъѣхалъ во свояси.
— Пусть песій сынъ помнитъ меня, лейбъ-кампанца, до вѣка.
Песій сынъ, однако, тоже не дремалъ.
Онъ подалъ на Увакина въ судъ челобитную, отрекаясь отъ похищенія Улиты, якобы волей отошедшей къ нему, и отыскивая съ обидчика тысячу рублей за убытки отъ поджога и за обиду.
Явилась полиція. Начался окрестный допросъ. Яковъ Евстафьичъ, втайнѣ радуясь грозѣ надъ самовластнымъ сосѣдомъ, который изъ-за личной ссоры выдавалъ въ доносѣ Рындина за франмасона, тѣмъ не менѣе навѣстилъ его, съ участіемъ сталъ совѣтовать ему помириться съ Рындинымъ и даже отпустилъ къ нему для писанія отвѣтовъ учителя Иванушки.
Но не таковъ былъ Калина Савичъ чтобы мириться со всякою мелкотой.
Вслѣдъ за началомъ розыска, видя что безуспѣшно бросаетъ чиновникамъ послѣдніе рубли, Увакинъ черезъ Василька провѣдалъ что Рындинъ съ его рабыней-бѣглянкой скрывается у лова, въ слободѣ Чужихимой, и рѣшился расплатиться съ нимъ дочиста.
Подъѣхалъ онъ въ сумерки верхомъ къ задамъ попова огорода, залегъ въ капустникѣ, у садоваго плетня, выждалъ, и собственноручно изъ винтовки, въ присутствіи похитителя, наповалъ и убилъ Улиту….
Слѣдствіе возгорѣлось съ новою силой. Власти переполошились. Дали знать даже знакомцу Увакина губернатору, спрашивая какъ быть съ такимъ казусомъ со стороны столь важной особы, обитавшей въ ихъ губерніи? Но ни суду, ни губернатору не удалось изречь своего приговора надъ Увакинымъ.
Улита была женой одного изъ тѣхъ трехъ бѣглецовъ которыхъ Калина Савичъ незадолго изловилъ и, несмотря за передряги по слѣдствію, продолжалъ держать въ кандалахъ въ подвалѣ.
Затворники отбили кандалы, вырвались ночью изъ подвала, взяли еще кое-кого изъ своихъ, вѣрнаго Василько утопили въ колодцѣ, а лейбъ-камланца, у котораго въ то время ночевалъ и опять сильно подгулялъ семинаристъ Григоревскій, стащили съ постели и сказали: «Ну, господине, теперь и тебѣ разчетъ!»
И какъ Увакинъ ни молилъ ихъ и ни кланялся даже въ ноги, вынимая изъ сундука какіе-те бумаги и крича о помощи въ окно и обѣщая всѣхъ выпустить на волю, отдать имъ все добро и отъѣхать въ невѣдомыя земли; Пошехонцы вытащили его изъ комнатъ и повѣсили, въ полной формѣ, на его любимой и имъ же нѣкогда посаженной грушѣ, а сами, связавши полумертваго отъ страха учителя, разбѣжались.
И хотя, по словамъ дневника-прадѣдушки, «сей неподобной афронтъ» отъ подданныхъ былъ содѣянъ лейбъ-кампанцу "по его же квалитету и по бездѣльнымъ и противнымъ онаго же поступкамъ, " тѣмъ не менѣе Яковъ Евстафьичъ, вспоминая ли собственныя волокитныя прегрѣшенія предъ Анной Петровной, или въ самомъ дѣлѣ жалѣя сосѣда, тогда же разлюбилъ новый хуторъ на Богатой и болѣе въ немъ никогда не бывалъ.
А за полчаса до кончины, умирая отъ чахотки и удивившись что не видитъ свѣчи и не слышитъ болѣе любимыхъ сверчковъ, понялъ что приходитъ смерть, не безъ чувства простился съ женой и съ семнадцатилѣтнимъ сыномъ и затѣмъ первую выслалъ изъ комнаты, а второму сказалъ слѣдующее: «Берегись ложныхъ друзей и тяжебъ, а такожде смѣлыхъ прожектистовъ, охотниковъ до дворскихъ и всякихъ перемѣнъ. Красивыхъ же женщинъ берегись и удаляйся пуще всего. Ихъ алліянцъ не радость, а пагуба, тлѣнъ и запустѣніе души!»