Лес дремучий (Шеллер-Михайлов)/ДО

Лес дремучий
авторъ Александр Константинович Шеллер-Михайлов

Опубл.: 1897. Источникъ: az.lib.ru

ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ А. К. ШЕЛЛЕРА-МИХАЙЛОВА ИЗДАНІЕ ВТОРОЕ подъ редакціею и съ критико-біографическимъ очеркомъ А. М. Скабичевскаго и съ приложеніемъ портрета Шеллера. ТОМЪ ПЯТНАДЦАТЫЙ. Приложенія къ журналу «Нива» на 1905 г. С.-ПЕТЕРБУРГЪ. Изданіе А. Ф. МАРКСА 1905.

ЛѢСЪ ДРЕМУЧІЙ.

ПОВѢСТЬ.

I.

— Ну, ужъ и пуделялъ же ты вчера и сегодня, Алексаша! Что ни выстрѣлъ, то промахъ! — говорилъ веселымъ, слегка насмѣшливымъ голосомъ коренастый и здоровый господинъ лѣтъ сорока пяти, стоя въ просторномъ охотничьемъ нарядѣ со сдвинутой на затылокъ шапкой въ деревенскихъ саняхъ, подъѣхавшихъ къ надворному крыльцу большого господскаго дома, и помогая старому охотнику-слугѣ выгружать изъ нихъ охотничьи принадлежности, погребцы и трофеи охоты.

— Да, нечего сказать, отличился нонича у насъ Александра Ивановичъ, — подтвердилъ старикъ-слуга съ тою фамильярностью, съ какою онъ вообще привыкъ обращаться на охотѣ со своими господами. — Ужъ на что нашъ Трезоръ, песъ простой, а и тотъ съ досады облаялъ Александра Ивановича.

Краснощекій баринъ прыснулъ отъ смѣха, вспомнивъ, какъ одинъ изъ ихъ охотничьихъ псовъ, дѣйствительно, сталъ досадливо лаять, видя, что послѣ выстрѣловъ злополучнаго охотника нѣтъ ровно никакой добычи. Самъ виновникъ этихъ шутокъ — молодой и красивый бѣлокурый юноша лѣтъ двадцати двухъ, хлопотавшій тутъ же у саней, доставая вещи, молчалъ, стискивая отъ досады бѣлые зубы, и только краснѣлъ, какъ вареный ракъ, за свои промахи на охотѣ. Съ нимъ это было въ первый разъ въ жизни, а охотиться его пріучили чуть не съ дѣтства.

— Во всемъ Зинаида Николаевна виновата! — раздался добродушно-ворчливый басовитый голосъ съ крыльца барскаго дома, около котораго стояли разгружаемыя сани.

— Зинаида-то Николаевна при чемъ тутъ, дядя Дроня? — отозвался молодой человѣкъ, обернувшись къ присѣвшему на ступени крыльца среди собакъ и слѣдившему, какъ выгружаготъ вещи, серьезному, немного хмурому или, вѣрнѣе сказать, но привычкѣ хмурившемуся худощавому, сѣдобородому старику.

— Да какъ же, пріѣхала третьяго дня изъ своего поганаго Питера, гдѣ охотиться развѣ только на воробьевъ да на лягушекъ можно, — отвѣтилъ старикъ: — и давай толковать, что охота жестокая забава, что это варварство — убивать невинныя созданія… Ну, какъ же тутъ не дрожать рукамъ у какого-нибудь мальчишки, цѣлясь въ эти самыя невинныя созданія! Охъ, ужъ эти жалостливыя да чувствительныя петербургскія барышни!

— А вотъ мы, братъ, посмотримъ, будетъ ли она завтра нашу дичь ѣсть, — засмѣялся краснощекій весельчакъ.

— Съ чего же ей не ѣсть? Третьяго дня ѣла же цыплятъ, а они не грѣшнѣе дичи, такія же невинныя созданія, — отвѣтилъ ворчливый старикъ, поднимаясь со ступеней крыльца. — И шляпки съ разными перышками носитъ, не разбирая, что и перышки-то эти отъ невинныхъ созданій… Въ ихъ гниломъ Питерѣ-то люди колоть да рѣзать полудохлаго цыпленка сами, пожалуй, не станутъ, а сожрать весь птичникъ сожрутъ. На это они первые мастера…

Юноша воспользовался случаемъ, что вниманіе отъ его промаховъ отвлечено, и добродушно пошутилъ надъ старикомъ:

— Дядя Дроня сѣлъ на своего конька и теперь начнетъ бичевать Петербургъ!

— Шути-шути, щенокъ, сошлю вотъ когда-нибудь туда, тогда и узнаешь, что Сибирь значить! — шутливо погрозилъ старикъ, вставая съ крыльца.

— Ну, я-то туда не ѣздокъ, мнѣ и здѣсь хорошо, — весело сказалъ юноша: — какъ рыбѣ въ водѣ.

— Да и въ Сибирь-то ѣдутъ люди не по доброй волѣ, — замѣтилъ старикъ.

И, приласкавъ собакъ, потрепавъ по шеямъ лошадей, онъ сталъ дѣловито отдавать хозяйственныя распоряженія слугѣ-охотнику, пожилому кучеру и вертѣвшемуся тутъ же мальчишкѣ-лакею… И постройки, окружавшія господскій дворъ, и просторныя сани, покрытыя коврами, и животныя, и люди, все здѣсь говорило о томъ, что эта усадьба — чаша полная, что все здѣсь прочно и толково прилажено, что всѣ здѣсь сыты по горло и не забиты ни страхомъ, ни трудомъ.

— А на саняхъ ужъ теперь, видно, шабашъ ѣздить! — проговорилъ старый охотнивъ-слуга, обращаясь къ кучеру, когда ушли господа.

— Да, ужъ и то не знаю я, какъ мы нонича вытянули, — отозвался кучеръ, выпрягая лошадей. — Вчера еще снѣгъ почитай-что вездѣ былъ, а сегодня — въ грязи потонешь….

— Извѣстно, весна… чуть гдѣ пригорокъ — снѣгъ, глядишь, и сбѣжалъ…

— И благодать тоже это на солнцѣ… вотъ поди, кой часъ, а все еще грѣётъ…

Они еще довольно долго возились на дворѣ, перекидываясь разными замѣчаніями и неторопливо, съ прохладцей, степенно дѣлая свое дѣло, зная, что никто на нихъ не нукнегь, не крикнетъ.

Въ барской усадьбѣ господъ Рыкачовыхъ и все такъ дѣлалось: всѣ знали, что дѣло не волкъ, въ лѣсъ не убѣжитъ, что надъ ними не каплетъ, что нигдѣ не горитъ, чтобы спѣшить. Тише ѣдешь — дальше будешь, а поспѣшишь — людей насмѣшишь.

— Это только въ Питерѣ всѣ, высуня языкъ, бѣгаютъ да рѣшетомъ воду до поту въ лицѣ спѣшатъ вычерпать! — говаривалъ ворчливо самъ сѣдобородый дядя Дроня, то-есть Андрей Петровичъ Рыкачовъ, заклятый врагъ Петербурга и образцовый сельскій хозяинъ. А имъ-то и велось почти все въ этой усадьбѣ.

II.

Господъ въ рыкачовской усадьбѣ проживало обыкновенно не много, всего пятеро: вдова генерала Евлампія Григорьевна Рыкачова, старушка лѣтъ семидесяти, ея сорокатрехлѣтняя дочь-дѣвица Августа Петровна, два сына-холостяка, пятидесятилѣтній Андрей Петровичъ и сорока пятилѣтній Василій Петровичъ, да еще двадцати-двухлѣтній Александръ Ивановичъ Богдановъ, звавшій старуху бабушкою, ея дочь теткою, а сыновей дядями, но приходившійся имъ такою же роднею, какъ и первому встрѣчному на улицѣ; его далъ Рыкачовымъ Богъ, то-есть нашелъ его гдѣ-то на проѣзжей дорогѣ дядя Дроня, принесъ домой, окрестили его, дали ему фамилію Богданова, то-есть Богомъ даннаго, и выросъ онъ у нихъ, на лѣсъ глядя…

А лѣсу въ ихъ сторонѣ было не занимать стать. Господа имъ дорожили. Не даромъ же люди и прозвали въ шутку самихъ немного нелюдимыхъ Рыкачовыхъ «лѣсными обитателями», а хуторъ ихъ «медвѣжьей берлогой».

Клички оказались удачными, такъ какъ усадьба дѣйствительно стояла почти въ лѣсу, а Рыкачовы жили какъ-то сами по себѣ, особнякомъ, сторонясь по возможности отъ людей. Давно ли усадьба Рыкачовыхъ превратилась въ медвѣжью берлогу и давно ли Рыкачовы стали лѣсными обитателями — сказать трудно. Но уже съ тѣхъ поръ, какъ вышелъ за ранами въ отставку старый боевой генералъ Петръ Степановичъ Рыкачовъ и поселился въ своемъ имѣніи, — бывшіе здѣсь садъ и паркъ понемногу стали превращаться въ настоящій лѣсъ, такъ какъ цвѣтовъ здѣсь не садили, дорожекъ почти не чистили и клумбъ не разбивали. Больному и старому инвалиду, ворчливо относившемуся къ своему невольному бездѣйствію, энергичному по натурѣ, было не до цвѣтовъ, не до затѣйливыхъ клумбъ и дорожекъ. Ему нужно было вести хозяйство, порядочно запущенное имъ ранѣе, во время походной и боевой жизни, и дать хорошее образованіе своимъ сорванцамъ и головорѣзамъ, какъ онъ съ ласкою въ голосѣ называлъ своихъ любимыхъ сыновей, хвалясь тѣмъ, что они пошли въ рыкачовскую породу — сильныхъ, здоровыхъ, съ самостоятельными характерами. О дѣвчонкѣ, то-есть о дочери, онъ не особенно заботился, хотя и любилъ ее: «изъ нихъ тамъ въ институтахъ лѣпятъ барышень на одну колодку». Съ сорванцами же и головорѣзами возни предстояло не мало, такъ какъ они не только кряжистостью и силой пошли въ рыкачовскій родъ, но унаслѣдовали и рыкачовскія упрямство и настойчивость. Отцу пришлось, стуча костылемъ, грызться зубъ-за-зубъ съ сыномъ Николашкой и съ сыномъ Васькой, когда они объявили, что одинъ изъ нихъ пойдетъ во флотъ, а другой въ доктора.

— Акуламъ жрать, что ли, нечего стало, что ты хочешь идти имъ на съѣденье! — добродушно бушевалъ сѣдой, остриженный подъ гребенку генералъ. — Всѣ Рыкачовы бравые кавалеристы были, а ты морской крысой хочешь быть, селедкой воевать хочешь?..

Но Николашка отстаивалъ свое желаніе посмотрѣть на несь Божій міръ, открыть невѣдомыя земли, и поступилъ во флотъ. Васька поразилъ отца еще болѣе своимъ желаніемъ.

— Да какой порядочный человѣкъ тебѣ руку протянетъ послѣ того, какъ твои пальцы чортъ знаетъ въ какой дряни копаться будутъ! — кричалъ генералъ, грозно стуча костылемъ.

— А ты, небось, въ полку лазилъ пальцами въ дула солдатскихъ ружей, чтобы узнать, нѣтъ ли тамъ копоти? — возражалъ шустрый Васька. — Ну, вотъ и я буду думать; что передо мной солдатскія ружья!

— Тьфу, дуракъ! — могъ только выговорить генералъ, бывшій когда-то отличнымъ рубакой и умѣвшій очень плохо аргументировать.

Пошелъ по желанію отца въ кавалеристы только сынъ Дроня. Но какъ только началась эмансипація крестьянъ, онъ тотчасъ же снялъ военный мундиръ и явился въ деревню въ качествѣ дѣятельнаго мирового посредника. Старый генералъ, впрочемъ, не дожилъ до этого скандала и не видалъ своего сына въ одеждѣ «штафирки» и «рябчика», какъ онъ презрительно называлъ статскихъ… Вообще отъ многихъ пріятныхъ и непріятныхъ неожиданностей избавила генерала смерть. Онъ не видалъ когда-то лихого и безпечнаго кавалериста Дроню не только штафиркой, но и сумрачнымъ, брюзжащимъ на Петербургъ человѣкомъ, затаившимъ въ сердце какое-то скрытое отъ всѣхъ горе. Не видалъ онъ весельчака и балагура Ваську вернувшимся на родину съ страннымъ зарокомъ никогда болѣе не заниматься когда-то такъ увлекавшей его медициной. Не видалъ онъ и скорбнаго извѣстія въ траурной каймѣ въ газетахъ, сообщавшаго, что его Николка, до тошноты и омерзѣнія насмотрѣвшись на Божій міръ, но не открывъ еще никакихъ невѣдомыхъ земель, былъ схороненъ гдѣ-то далеко-далеко отъ родины среди безбрежнаго океана… Онъ видѣлъ только, какъ его дѣти, для которыхъ онъ занимался хозяйствомъ и ради заботъ о которыхъ онъ мало-по-малу замкнулся почти отъ всѣхъ людей въ своей медвѣжьей берлогѣ, стали на дорогу, не измѣнивъ ни въ чемъ рыкачовскому роду, сильные, здоровые, дѣятельные и честные…

Когда вернулся домой Андрей Рыкачовъ и сталъ разспрашивать мать, кто у нихъ сосѣди, кто чаще всего бываетъ, мать отвѣтила:

— Мы здѣсь, Дроня, въ нашемъ лѣсу, какъ на необитаемомъ островѣ!.. Самъ знаешь, не любилъ мой покойничекъ Петръ Степановичъ въ кабакъ свой домъ превращать, да и къ другимъ на попойки не ѣздилъ, — ну, люди и поотстали…

— Что-жъ, оно и хорошо… для меня, по крайней мѣрѣ, послѣ проклятой сутолоки Петербурга, — сказалъ онъ, хмуря большой лобъ.

И онъ, дѣлая усердно сное дѣло, всѣми силами началъ стараться, чтобы ихъ домъ не сдѣлался похожимъ на петербургскіе гостиныя и салоны.

Вернувшійся почти слѣдомъ за нимъ изъ Петербурга Василій вполнѣ сочувствовалъ желаніямъ брата и шутливо говорилъ:

— Тутъ такая благодатная трущоба, что даже и неупраздненный докторъ можетъ жить спокойно, не боясь уморить какого-нибудь честнаго труженика или вылѣчить по правиламъ науки какого-нибудь людоѣда.

— Ну, этого ты не говори! — замѣтилъ Андрей. — Густя вотъ только и дѣлаетъ здѣсь, что кого-то исцѣляетъ.

— Ты тоже докторъ? — съ комическимъ испугомъ воскликнулъ Василіи.

— Не бойся ея. У нея лѣкарства все больше собственнаго изобрѣтенія: чай съ сахаромъ, какіе-то чистые свивальники да теплые набрюшники, — пояснилъ Андрей.

— Я, братецъ, чѣмъ могу, тѣмъ и помогаю! — конфузливо оправдывалась Августа Петровна, маленькая и старообразная дѣвушка съ ясными, какъ у ребенка, сѣрыми глазами и жиденькими, тоже какъ у малаго ребенка, свѣтлыми, — уже слегка тронутыми преждевременной сѣдиной, волосами.

— Такъ ты, значитъ, не докторъ, а гигіенистъ! — рѣшилъ Василій, смѣясь.

— Да полноте вы мою Густю вышучивать, — немного тревожно вступилась за свою любимицу-дочь старуха Рыкачова. — Просто добрый она у меня человѣкъ, вотъ и все…

Братъ Андрей нахмурилъ лобъ и, когда сестра и мать вышли, сказалъ Василію:

— Мать забыла прибавить, что Густя не просто добрый, а и глубоко несчастный человѣкъ!.. Какъ еще съ ума не сошла!.. Только характеръ и спасъ… рыкачовская натура…

— Да кто же изъ насъ счастливъ? — спросилъ Василій. — Это только моя натура такая подлая, что я и тогда гаерничаю, когда кошки рвутъ сердце на части.

III.

— Густя, Густя, Богъ мальчика намъ далъ! — кричалъ однажды Андрей Петровичъ, появившись съ какой-то ношей на балконъ.

— Какого мальчика? — спросила Августа Петровна, недоумѣвая.

— А вотъ взгляни, такъ увидишь! — отвѣтилъ Андрей Петровичъ и сложилъ свою ношу на балконный диванъ.

Ноша тотчасъ же подняла неистовый крикъ.

— Ахъ, Боже мой, да онъ умретъ съ голода! — вскричала Августа Петровна, бросаясь къ ребенку. — Вася, Вася, — крикнула она по направленію въ залъ: — иди сюда, взгляни и скажи, чѣмъ можно его кормить.

Василій Петровичъ всталъ изъ-за фортепіано, вышелъ изъ валы на балконъ и взглянулъ на ребенка.

— Мамку надо найти… Совсѣмъ недавно родился! — рѣшилъ онъ, осмотрѣвъ дитя.

Бросились въ село искать мамку, и уже къ вечеру Августа Петровна успокоилась, что несчастной мальчикъ не умретъ съ голоду.

Этотъ мальчикъ и былъ Александръ Ивановичъ Богдановъ.

— Жертва какого-нибудь петербургскаго негодяя! — говорилъ про найденнаго ребенка Андрей Петровичъ, когда въ домѣ всѣ поуспокоились.

— Ужъ непремѣнно и петербургскаго! — возразилъ Василій Петровичъ.

— Ну да, если не настоящаго петербуржца, то побывавшаго въ Питерѣ, хлебнувшаго цивилизаціи трактировъ, ресторановъ, фабрикъ, кафе-кабаковъ, театровъ, — загорячился Андрей Петровичъ.

— Театры-то зачѣмъ приплетаешь? Брось! Ихъ насаждать надо, а не изгонять…

— Театры-то? — загорячился еще болѣе Андрей. — Театры-то? Съ пьесами подлаго, растлѣвающаго направленія, съ сладострастными балетами, съ слащавыми итальянскими операми, убаюкивающими человѣка, съ притягательною силою безсмысленныхъ эффектныхъ зрѣлищъ…

Василій замахалъ рукою:

— Довольно! довольно!

И тотчасъ же сообразилъ:

— Да, да, я вѣдь и забылъ, что, обжегшись на молокѣ, люди дуютъ и на воду!

— Ну, что же, я обжегся, обжегся и потому знаю, чѣмъ пахнетъ вся эта ваша цивилизація съ такими образовательными средствами, какъ театръ, гдѣ ложно все, начиная съ наштукатуренныхъ актерскихъ лицъ и кончая моралью пьесъ, гдѣ наказывается порокъ и торжествуетъ добродѣтель…

Когда Андрей Петровичъ начиналъ говорить о Петербургѣ, о городской цивилизаціи, о городской жизни съ ея трактирами, ноющими кабаками, публично и безнаказанно исгязующими дѣтей цирками, безцеремонно развращающими балетами и отупляющими до идіотизма фееріями, его трудно было остановить.

— У тебя есть зубъ противъ Петербурга и всего петербургскаго! — шутилъ Василій Петровичъ, смутно знавшій, что въ Петербургѣ у брата Андрея былъ какой-то несчастный романъ съ одной артисткой и что онъ потомъ попалъ въ кутящую компанію свѣтскихъ шуллеровъ и едва спасся, во-время остановившись на томъ мѣстѣ, далѣе котораго начинаются долги, векселя, проматыванія родовыхъ имѣній, а иногда и потеря чести на скамьѣ подсудимыхъ.

Когда рѣчь Василія касалась этого «зуба противъ Петербурга», Андрей Петровичъ хмуро замѣчалъ:

— А у тебя нѣгь зуба противъ медицины?

И этимъ коротко оканчивались споры.

Конечно, при такомъ отношеніи къ Петербургу, оба брата рѣшились воспитывать общаго любимца всей семьи, Александра Ивановича, дома. Это нужно было и для того, чтобы дать лишнее занятіе Августѣ Петровнѣ, не довольствовавшейся помощью разнымъ бабамъ и дѣтямъ въ деревнѣ и занятіями въ сельской школѣ. Такимъ образомъ юноша росъ дома и получилъ настолько порядочное образованіе, что могъ легко сдать въ концѣ концовъ офиціальные экзамены реальнаго училища и кромѣ того хорошо зналъ сельское хозяйство. Застѣнчивый и скромный, краснѣвшій, какъ дѣвушка, при малѣйшей неловкости или шуткѣ, этотъ замѣчательно развившійся физически красавецъ производилъ съ перваго взгляда на него впечатлѣніе не совсѣмъ выгодное для себя. Про него часто говорили за глаза сосѣди:

— Что это за недоросля готовятъ изъ Александра Ивановича Рыкачовы? Институтку какую-то краснощекую изъ него сдѣлали? Какъ это они еще позволяютъ ему безъ мамки и няньки верхомъ ѣздить и охотиться?

А между тѣмъ Александръ Ивановичъ былъ отличный наѣздникъ, хорошій охотникъ, ловкій пловецъ, прекрасно игралъ на фортепіано и едва ли уступилъ бы кому-нибудь изъ дѣтей сосѣднихъ помѣщиковъ въ области всякихъ научныхъ познаній. У него не было только той бойкости и развязности, которая развивается въ городскомъ юношествѣ, готовомъ съ плеча судить и рядить обо всемъ, начиная съ высшей астрономіи и кончая тончайшей гастрономіей. Сами

Рыкачовы были имъ очень довольны и съ надеждой смотрѣли на его будущее, часто задумываясь, какъ удобнѣе сдѣлать его своимъ единственнымъ наслѣдникомъ. Послѣдняя мысль начала все сильнѣе и сильнѣе озабочивать ихъ особенно съ той поры, когда все чаще и чаще стали получаться письма изъ Петербурга отъ вдовы ихъ брата Николая. Она хлопотала о томъ, чтобы Рыкачовы на лѣто пріютили ея «дѣвочку» въ своемъ имѣніи, такъ какъ дѣвочка, то-есть ея двадцатичетырехлѣтняя дочь, истомилась на проклятой службѣ, и ей нужно провести, по крайней мѣрѣ, пять-шесть мѣсяцевъ на отдыхѣ…

— Ахъ, ужъ этотъ Петербургъ проклятый, — ворчалъ Андрей Петровичъ, читая эти письма. — Живешь тутъ спокойно въ своемъ дремучемъ лѣсу, никого не трогая, такъ нѣтъ, онъ самъ сюда лѣзетъ: «я, молъ, отдохнуть хочу, а вы обо мнѣ заботьтесь!» Слава Богу, ужъ и такъ заботимся! Кто же и кормитъ его, если не мы…

— Ахъ, Дроня, надо же пожалѣть Зинушу! — вступилась Августа Петровна за племянницу, которую видѣла только тогда, когда та была груднымъ младенцемъ. — Дѣвушка молодая, а приходится сидѣть весь вѣкъ въ какомъ-то желѣзнодорожномъ правленіи и вертѣться въ бѣличьемъ колесѣ безплодной ремесленной работы… Я, со своей стороны, этого просто совсѣмъ вынесла бы…

— Да я же и жалѣю ее, — отрывисто и хмуро объяснилъ Андрей Петровичъ. — Денегъ, если надо, вышлю ей на дачу… у нихъ тамъ въ Питерѣ Черныя рѣчки какія-то есть… пусть отдыхаетъ тамъ… Только бы насъ оставила въ покоѣ…

Однако, желаніе его не исполнилось…

И вотъ въ одинъ прекрасный день Петербургъ, въ лицѣ блѣднолицей, черноокой и чернобровой Зинаиды Николаевны Рыкачовой, пріѣхалъ въ медвѣжью берлогу. Евлампія Григорьевна всплакнула, впервые увидавъ свою уже взрослую внучку и невольно вспомнивъ о своемъ рано погибшемъ сынѣ. Августа Петровна тоже тихонько заплакала, увидавъ, какъ похудѣла и поблѣднѣла отъ работы Зинуша, которую ина не могла представить въ своемъ воображеніи иначе, какъ прежнимъ пухленькимъ крошечнымъ существомъ, какимъ была Зина двадцать три года тому назадъ. Андрей Петровичъ нахмурился болѣе обыкновеннаго и сразу всталъ въ холодныя отношенія къ «Зинаидѣ Николаевнѣ», ворча себѣ подъ носъ, что это не то цыганка, не то жидовка.

Александръ Ивановичъ раскраснѣлся, болѣе чѣмъ слѣдовало, отъ смущенія при видѣ пріѣхавшей къ нимъ гостить красавицы-барышни и, раза два сказавъ ей въ забывчивости: «у насъ, братъ, не то въ деревнѣ», рѣшилъ, что онъ вовсе не умѣетъ говорить ни съ кѣмъ, кромѣ мужиковъ. Одинъ Василій Петровичъ шутилъ попрежнему и, кажется, не придавалъ никакого значенія этому пріѣзду племянницы.

— Поживетъ и уѣдетъ, вотъ и все, — разсуждалъ онъ, пожимая плечами въ отвѣть на тревоги другихъ.

IV.

— Ахъ, наконецъ-то вы вернулись! — воскликнула сидящая передъ роялемъ молодая дѣвушка цыганскаго типа, увидавъ входящаго въ залу Александра Ивановича, уже снявшаго свой охотничій костюмъ и замѣнившаго его домашней черной суконной блузой съ ременнымъ кушакомъ вокругъ стройной тальи. — А я ужъ отчаивалась, думала, что вы совсѣмъ пропали, отъ меня сбѣжали…

— Отъ васъ? — сказалъ онъ, краснѣя отъ смущенія.

— Ну, да, третьяго дня, съ той самой минуты, какъ я пріѣхала, дядя, Андрей Петровичъ, только и дѣлалъ, что ворчалъ на Петербургъ и все петербургское, и такъ убѣдительно доказывалъ мнѣ, что я никакъ не уживусь здѣсь, какъ будто только и желалъ, чтобы это случилось…

Она засмѣялась немного насильственнымъ смѣхомъ и уже съ ироніей закончила:

— Кажется, онъ бы дѣйствительно ничему такъ не обрздовался, какъ тому, чтобы я повернулась спиной къ нему и уѣхала тотчасъ же обратно въ Петербургъ къ мамѣ Алѣ…

— Дядя Дроня ненавидитъ Петербургъ… то-есть не Петербургъ собственно, а вообще городскую черезчуръ сложную и загроможденную ненужностями жизнь… если же онъ доказывалъ вамъ, что вы не уживетесь здѣсь, то это потому, что онъ знаетъ, какъ трудно здѣсь ужиться привыкшимъ къ городу… къ городской жизни…

— И онъ воображаетъ, — сорвалось съ ея языка страстное восклицаніе: — что онъ одинъ имѣетъ право ненавидѣть эту жизнь и что другіе не могутъ ее такъ же ненавидѣть… Да иной радъ хоть въ воду, только бы вырваться оттуда!

Юноша взглянулъ съ выраженіемъ удивленія на ея стиснувшіеся зубы, на ея сверкавшіе черные глаза.

— Однако, въ первый же день, оставшись здѣсь съ бабушкой и тетей, вы уже, какъ кажется, соскучились, — нерѣшительно замѣтилъ онъ.

Она пожала плечами съ пренебрежительной гримасой.

— Бабушка слишкомъ стара для меня, а тетя Густя… Я старыхъ дѣвъ съ напускной экзальтаціей и чувствительностью не выношу…

— Тетя Густя очень искренній человѣкъ и ничего напускного у нея нѣтъ, — горячо вступился юноша за старую дѣву, на которую чуть не молился.

— Можетъ-быть… я всѣхъ здѣсь такъ мало знаю…-- замѣтила она небрежно. — Но, во всякомъ случаѣ, она, кажется, очень не далека…

— Въ этомъ я не судья, — началъ онъ, желая объяснить, что для него въ тетѣ Густѣ все — совершенство.

— Какая скромность! — насмѣшливо перебила она его, не дослушавъ конца фразы.

И, вдругъ оборвавъ этотъ разговоръ, она спросила:

— Скажите, здѣсь выписываютъ хоть какія-нибудь ноты?

— Да… Дядя Вася хорошій музыкантъ… у него очень серьезная музыкальная библіотека…

— Шутитъ въ жизни и серьезничаетъ въ музыкѣ, — насмѣшливо сказала она.

— Я васъ не совсѣмъ понимаю! — въ недоумѣніи проговорилъ онъ. — Дядя Вася, правда, любитъ пошутить, посмѣяться… но и слава Богу! Иначе его испорченная жизнь при его воззрѣніяхъ оставила бы на немъ слишкомъ глубокіе слѣды…

— Ахъ, да! помню! — со смѣхомъ проговорила она. — Папа мнѣ что-то разсказывала про его чудачества, про какого-то вылѣченнаго имъ ребенка и затѣмъ про отказъ отъ занятій медициной…

— Позвольте, позвольте Зинаида Николаевна! — горячо перебилъ ее Александръ Ивановичъ. — Вы, вѣрно, очень плохо освѣдомлены объ этомъ фактѣ, что можете его называть чудачествомъ… дѣло гораздо глубже…

И онъ съ жаромъ началъ говорить объ этой исторіи, до мельчайшихъ подробностей извѣстной всей семьѣ. Дядя Василій по убѣжденію пошелъ въ медицинскую академію, противъ воли своего отца.

— Это здѣсь, должно-быть, въ крови, — перебила она: — такъ какъ и мой отецъ, говорятъ, тоже противъ воли своего етца пошелъ въ морскую службу…

— У Рыкачовыхъ вообще сильные характеры, — вставилъ Александръ Ивановичъ и сталъ продолжать прерванный разсказъ.

Кончивъ академію однимъ изъ первыхъ, дядя Вася занялся практикой. Какъ на зло, въ первые же годы случаи привелъ его въ одну семью, гдѣ заболѣло двое дѣтей скарлатиной. Одна малютка, прежде чѣмъ дядя успѣлъ принялъ нужныя мѣры, умерла, другая же — миленькая, не по лѣтамъ развитая дѣвочка, надежда всей семьи — пережила болѣзнь со всѣми ея страшными осложненіями: дифтеритомъ, болѣзнью почекъ, водянкой, и въ концѣ концовъ, послѣ долгихъ мученій и тяжкихъ операцій, благодаря серьезнымъ знаніямъ и энергіи молодого доктора, сдѣлавшаго чуть не чудо, чтобы спасти ее, больная выздоровѣла…

— Слѣпая на одинъ глазъ, съ парализованной навсегда правой рукой, съ хромою ногой, и это въ той семьѣ, въ которой едва хватало хлѣба, — закончилъ Александръ Ивановичъ. — Это такъ страшно повліяло на дядю Васю, отличавшагося всегда сильной впечатлительностью, что онъ навсегда бросилъ медицинскую практику.

Зинаида Николаевна съ пренебреженіемъ пожала плечами.

— Отъ первой неудачи опустились руки!

— Ну, положимъ, тутъ была не неудача, а полная удача, но она навела его, какъ впечатлительнаго человѣка, на массу самыхъ тяжелыхъ противорѣчій…

Она засмѣялась.

— Ахъ да, это вѣдь, кажется, онъ же разсказывалъ, какъ онъ въ тюрьмѣ вылѣчилъ одного вора-арестанта, а тотъ потомъ былъ пойманъ за звѣрское убійство пятерыхъ человѣкъ…

— Да, дядя Вася любитъ иногда парадоксы, — съ серьезнымъ выраженіемъ въ лицѣ согласился Александръ Ивановичъ. — Вы еще, можетъ-быть, услышите, какъ онъ будетъ разсказывать, что разъ его позвали къ нервно-больному писателю, спасеніе котораго состояло только въ полнѣйшемъ отдыхѣ. «Такъ я съ голоду умру», — отвѣтилъ больной на совѣтъ доктора перестать работать. — «Ну, разсказываетъ дядя, и пришлось свести съ ума и уморить его другимъ способомъ — не голодомъ, а работой».

И, вздохнувъ, Александръ Ивановичъ закончилъ:

— Но вѣрьте, что за этими шутками много серьезной скорби и болѣзненной работы мысли!..

— Ну, я этого не понимаю. Я десять разъ споткнусь и все же добьюсь того, чтобы не спотыкаться, — рѣшительно и вызывающе сказала она.

Вошедшій въ залъ мальчуганъ-слуга доложилъ, что чай и ужинъ поданы, и молодые люди направились въ столовую.

V.

— Въ рыкачовскомъ домѣ, Зинаида Николаевна, люди ложатся спать въ одно время съ курами! — заявилъ своимъ басомъ Андрей Петровичъ въ первый же день пріѣзда Зинаиды Николаевны въ медвѣжью берлогу, потягиваясь и вставая изъ-за чайнаго стола.

— Потому что всѣ должны вставать съ пѣтухами, — пошутилъ брать Василій.

— Не слушай его, Зинуша, и спи, сколько тебѣ вздувается, — сказала ласково тетя Густя.

И вотъ уже третью ночь Зинаида Николаевна сердится на эти куриные нравы, на этотъ курятникъ, гдѣ всюду раздается храпъ въ то время, когда въ Петербургѣ еще съѣзжаются въ порядочныхъ домахъ и въ кружкахъ разной молодежи гости… «Еще бы, въ вашемъ развращенномъ Петербургѣ все идетъ шиворотъ на выворотъ, да вверхъ ногами», вспомнилась ей одна фраза дяди Андрея Петровича, сказанная имъ въ первый же день ея пріѣзда сюда, и она пожала плечами. Это какой-то брюзга, ворчунъ! Впрочемъ, всѣ хороши: и похожая на откормленную бѣлую пулярдку-бабушку въ своемъ бѣломъ чепцѣ съ откинутыми а плечи завязками, съ ямками на розовыхъ щекахъ, которая, кажется, въ ротъ смотритъ всѣмъ говорящимъ и восхищается всѣмъ, что дѣлается въ домѣ, потому что это говорятъ и дѣлаютъ ея дѣти; и тетя Густя, съ чернымъ фаншономъ на жиденькихъ бѣловатыхъ волосахъ, маленькое созданье съ маленькимъ умишкомъ и большими претензіями кому-то помогать, кого-то спасать и совершать что-то доблестное; и бородатый дядя Андрей Петровичъ, ругающій Петербургъ, кажется, только потому, что онъ тамъ что-то напроказилъ или готовъ былъ напроказить, принявъ какую-то грязь за золото; и дядя Василій Петровичъ, краснощекій и жирный отъ бездѣлья шугь гороховый, воображающій, то онъ глубоко чувствуетъ и глубоко мыслитъ; и этотъ откормленный и отпоенный молокомъ розовый теленокъ, котораго такъ боится бѣдная мама Аля!..

Зинаида Николаевна заволновалась, вспомнивъ объ этой боязни мамы Али.

«Неужели мама Аля и точно права, — мелькало въ ея головѣ: — и обѣимъ намъ придется вплоть до могилы сидѣть за канцелярскими столами, подсчитывать проѣздные желѣзнодорожные билеты, считать сотни, тысячи такихъ билетовъ, точно въ насмѣшку надъ нами, чтобы мы знали, что сотни и тысячи людей ѣздятъ, путешествуютъ, смотрятъ на міръ Божій, восхищаются его чудесами, а мы должны сидѣть, сидѣть и сидѣть среди однѣхъ и тѣхъ же однообразно выкрашенныхъ стѣнъ, на одномъ и томъ же мѣстѣ, у одного и того же стола, бокъ-о-бокъ съ одними и тѣми же лицами? Когда нашъ правленскій служитель спрашиваетъ, какую мнѣ взять булку къ полуденному чаю, и я нервно съ досадою отвѣчаю: „Такую же, такую же, какъ всегда“, — мама Аля поднимаетъ на мгновеніе на меня грустные глаза и тяжело вздыхаетъ. Она понимаетъ, до чего можно осатанѣть — да, да, осатанѣть! — среди этого „все то же“ съ сознаніемъ, что все, что мы дѣлаемъ, никому не нужно, что для этого дѣла не нужно было проходить гимназію, педагогическіе курсы, изучать языки, что это дѣло ничѣмъ не замысловатѣе верченья гильзъ и рѣзанья табаку полубезграмотными фабричными работницами, и единственное наше отличіе отъ тѣхъ состоитъ въ томъ, что мы работаемъ по пятнадцати часовъ въ день и получаемъ не по двѣнадцати-пятнадцати, а но сорокъ и пятьдесятъ рублей въ мѣсяцъ. О, отъ этого можно сойти съ ума! Иногда и сходишь!..»

И ей живо вспомнилось, какъ прошлой зимой онѣ вдвоемъ съ матерью спускались изъ душнаго райка въ Маріинскомъ театрѣ, не имѣя возможности дать себѣ отчетъ, чего было больше въ этотъ вечеръ, страданій отъ жара и духоты или наслажденія отъ музыки и пѣнія, и случайно встрѣтили на подъѣздѣ старика-капитана, бывшаго друга ихъ дома и сослуживца отца ея, Зинаиды Николаевны. Онъ узналъ маму Алю, заговорилъ съ ними о старинѣ, отъ него чуть-чуть пахло коньякомъ, размякъ и пригласилъ ихъ поужинать. Мама Аля согласилась съ необычайной радостью, и они поѣхали въ ресторанъ. Мама Аля была лихорадочно оживлена, смѣялась, вспоминала прошлое, — помните театръ буффъ, ужины въ милютиныхъ лавкахъ, поѣздки на тройкахъ? — пила, поднимала высоко надъ головою бокалъ русскаго шампанскаго, напѣвала, «voici le sabre, le sabre de mon père», и хохотала до истерики, когда совсѣмъ охмелѣвшій капитанъ, комично вздыхая и грустно повторяя слово «насъ», дѣлалъ какіе-то недвусмысленные намеки на ихъ прошлые грѣшки. Это было временное помѣшательство, и на слѣдующій день онѣ обѣ казались сконфуженными, старались не глядѣть одна на другую и ни слова, не проронили о вчерашнемъ вечерѣ.

«Бѣдная мама Аля, — вздохнула Зинаида Николаевна: — какъ тяжело ей изъ-за сорока рублей въ мѣсяцъ считать, считать и считать желѣзнодорожные билеты, и чтобы имѣть шляпку, штопать и перештопывать свои разваливающіеся чулки и класть заплаты на заплаты на коленкоровыя сорочки. Съ какимъ ожесточеніемъ она говоритъ и объ этихъ чулкахъ, и объ этихъ сорочкахъ! Точно о злѣйшихъ своихъ врагахъ! „Проклятые, скоро штопать будетъ нечего, скоро совсѣмъ разлѣзутся и въ корытѣ останутся“, ругается она вслухъ и швыряетъ дырявые бумажные чулки, точно хочетъ сдѣлать имъ больно. Прежде она, кромѣ шелковыхъ, никакихъ не носила»…

А она сама? — она даже и не жила такъ, не вкусила ни капли этой сладкой отравы. Она только слышала, какъ наслаждались другія, она только видитъ, какъ проносятся куда-то другія женщины, нарядныя, безпечныя, глядя небрежно изъ экипажей на резиновыхъ шинахъ на идущихъ на работу и обдавая этихъ чернорабочихъ труженицъ съ ногъ до головы жидкою навозною грязью… Да, она даже не отвѣдала сладкой отравы жизни!

Зинаида Николаевна что-то вспомнила и сорвалась съ постели. По ея тѣлу пробѣжала дрожь. Какое-то гадливое чувство охватило ее при воспоминаніи, какъ она пала, безъ любви, безъ увлеченія, безъ сознанія даже за полчаса до паденія, что оно должно совершиться и совершится. Ей вспомнилось все: и эта жалкая меблированная комната ея трудящейся, уже прошедшей огонь и воду, подруги, и эта накуренная дешевыми папиросами атмосфера, и этотъ холостецкій ужинъ — закуска съ водкой, дри-мадерой, селедкой съ лукомъ и колбасами, и это панибратство женщинъ-канцеляристовъ съ канцеляристами-мужчинами, и этотъ темный коридоръ съ гаснущей и чадящей керосиновой лампой… А потомъ? Потомъ были еще и еще скверные дни и минуты и, наконецъ, явился человѣкъ изъ сослуживцевъ, некрасивый, рябой, глупый, неразвитой, но съ огромнымъ самомнѣніемъ, и начать назойливо ухаживать за ней и во время службы, и въ свободные часы. Она смѣялась надъ нимъ, вышучивала этого наглеца. Наконецъ, онъ нагло сказалъ ей, что онъ знаетъ всѣ ея «похожденія», и все же, несмотря на это, согласенъ жениться на ней. Она не понимаетъ, какъ она не дала ему тогда пощечины. Тѣмъ не менѣе, чтобы не встрѣчаться съ нимъ, чтобы заставить его замолчать, она взяла продолжительный отпускъ и бѣжала… Взволнованная, съ возбужденными нервами, она теперь ходила, ходила до изнеможенія по комнатѣ, шлепая туфлями, и наконецъ какъ бы очнулась.

— А кто тамъ, подо мной, помѣщается? — почти вслухъ спросила она у себя. — Еще услышатъ, что я хожу, и пойдутъ завтра жалобные разспросы, отчего, да какъ…

Она пробралась къ постели, легла на спину и долго-долго еще не могла уснуть, смотря широко открытыми, черными, какъ уголь, глазами въ темное пространство…

— Ахъ, если бы не этотъ негодяй Сольскій! — срывалось съ ея языка, и она стискивала отъ злобы свои бѣлые зубы.

VI.

— А Зинаида Николаевна, вѣрно, еще почивать изволитъ? — мелькомъ, ворчливо спрашивалъ утромъ за чаемъ Андрей Петровичъ, не обращаясь ни къ кому въ особенности.

Чай пили у Рыкачовыхъ обыкновенно очень рано.

— Да, бѣдная Зинуша, кажется, опять не спала всю ночь, — заявляла съ соболѣзнованіемъ Августа Петровна. — Я вѣдь чутко сплю, такъ слышу, какъ она все ходитъ по комнатѣ чуть не всю ночь.

— Лунатикъ, вѣрно! — ворчалъ Андрей Петровичъ.

— Ахъ, Дроня, ты все нападаешь на нее! — упрекала его сестра. — Скучно ей здѣсь. Это вполнѣ понятно! Вѣдь и въ самомъ дѣлѣ въ деревнѣ безъ дѣла скучно.

— А вотъ я балы и концерты устрою для нея и для тебя, кстати, если вамъ скучно, — насмѣшливо замѣчалъ Андрей Петровичъ.

— Ну, этого-то не будетъ; мнѣ и безъ нихъ некогда скучать; а нельзя же не войти въ ея положеніе. Дѣла у нея здѣсь нѣтъ, да и не для того она пріѣхала сюда, чтобы работать, а для отдыха… Ну, и скучно…

— И ѣхала бы тамъ у себя на какую-нибудь Черную рѣчку… тамъ веселѣе… музыка изъ сосѣднихъ кафе-кабаковъ чуть не всю ночь слышна…

— Баринъ, рабочіе собрались! — докладывалъ мальчишка лакей.

— Иду, иду! — отзывался ворчливо Андрей Петровичъ, наскоро допивая чай.

Августа Петровна провожала его глазами, вздыхала и обращалась къ Александру Ивановичу:

— Ворчунъ Дроня, не можетъ понять, что мы за дѣломъ-то и не замѣчаемъ, какъ день летитъ, а молодой человѣкъ изъ Петербурга умереть со скуки здѣсь можетъ… Слава Богу еще, что каникулы близко, тогда хоть ты свободнѣе будешь…

Александръ Ивановичъ покраснѣлъ, услышавъ впервые это замѣчаніе тети Густи, и нерѣшительно замѣтилъ:

— Ну, тетя Густя, едва ли я-то сумѣю развлечь Зинаиду Николаевну… общихъ интересовъ у насъ мало… понимаемъ другъ друга плохо, точно на разныхъ языкахъ говоримъ… Мы вотъ обучаемъ дѣтей въ школѣ, а она съ насмѣшкой толкуетъ: «и вы, какъ тетя Густя, великіе подвиги совершаете…» Никакъ не можетъ понять, что никакихъ подвиговъ нѣтъ и что никто о нихъ и не думаетъ, а просто каждый дѣлаетъ то, что можетъ и что способенъ дѣлать, чтобы опять-таки отъ бездѣйствія и скуки не спиться съ кругу и не чахнуть надъ картами, что ли…

— Ну, извини, я съ тобой не согласенъ! — вмѣшался своимъ шутливымъ тономъ Василій Петровичъ. — Я считаю, что я самый великій подвижникъ здѣсь. Ты думаешь, мнѣ не терзаютъ слуха ваши олухи Царя Небеснаго, когда я обучаю ихъ пѣнію? Отецъ Андрей вонъ говоритъ: «у насъ хоръ благолѣпный и на всю губернію первый по стройности». А спросилъ бы меня, сколько крови стоитъ это благолѣпіе и стройность. Чувствую, что чахну. Однимъ только и вознаграждаю себя, что надѣюсь за это въ рай попасть…

— Пошелъ гаерничать! — махнувъ рукой на брата, сказала съ улыбкой Августа Петровна и заторопилась: — мы тутъ пустяки болтаемъ, а меня еще больные на дворѣ ждутъ… Ты, Саша, пойдешь въ школу, а я сейчасъ за тобой приду.

— Хорошо, — отвѣтилъ Александръ Ивановичъ и весело посовѣтовалъ дядѣ: — А вотъ вы, дядя, совершили бы истинный подвигъ, предложили бы Зинаидѣ Николаевнѣ хоть верхомъ покататься съ вами отъ скуки…

— По нынѣшнимъ-то временамъ, когда лошадь въ грязи по брюхо увязнетъ? — воскликнулъ Василій Петровичъ съ комическимъ ужасомъ. — Нѣтъ, спасибо, голубчикъ. У меня шея-то своя да притомъ еще всего одна отъ родителей осталась… Впрочемъ, барышня, вѣроятно, и не умѣетъ верхомъ ѣздить. Вотъ ея мамаша, Алиса Ромуальдовна, та поѣздила на своемъ вѣку верхомъ… это теперь-то она, покатавшись, только саночки возить… а прежде сама каталась…

— Это же, дядя, ужъ совсѣмъ не смѣшно, если отцы ѣли терпкое, а у дѣтей оскомина, — сказалъ Александръ Ивановичъ и поднялся съ мѣста, торопясь въ школу.

— Ишь какой сердобольный сталъ нынче! — засмѣялся ему вдогонку Василій Петровичъ. — Текстами изъ Писанія поучаетъ…

Подобные разговоры съ разными варіаціями происходили почти каждое утро въ домѣ Рыкачовыхъ, и участь Зинаиды Николаевны съ каждымъ днемъ становилась въ глазахъ Александра Ивановича все болѣе и болѣе печальною: онъ слышалъ, что ея мать жила когда-то шумно и весело, носилась по баламъ и театрамъ, ѣздила каждый годъ за границу, окруженная толпой поклонниковъ, проматывая и свои деньги, и деньги выдѣленнаго братьями мужа, а теперь и ей, и дочери приходится служить изъ-за жалкихъ грошей въ одномъ изъ правленій желѣзныхъ дорогъ, и иногда въ особенно тяжкія минуты выпрашивать унизительными письмами подачки у почти незнакомыхъ ей братьевъ и матери своего покойнаго мужа. И какая горечь звучитъ въ словахъ Зинаиды Николаевны, когда она говоритъ о своемъ трудѣ, ненавидя и проклиная его. Точно трудъ безсмысленный, отупляющій, чисто механическій, безъ тѣни сознанія, что онъ приноситъ хоть кому-нибудь пользу. Какъ-то на-дняхъ онъ, Александръ Ивановичъ, расхрабрился и заговорилъ на эту тему:

— Отчего же вы не перемѣните родъ занятій? — спросилъ онъ осторожно. — Вы хорошо образованы…

Она засмѣялась ироническимъ смѣхомъ, не дослушавъ его:

— Публиковаться въ газетахъ, между дворниковъ безъ мѣста и продающейся за ненужностью лошадью, — публиковаться о томъ, что педагогичка ищетъ занятій съ дѣтьми, и получить въ концѣ концовъ, Христа ради, предложеніе обучать за столъ и квартиру пятерыхъ дѣтей, которыхъ нужно чуть ли не обувать и не мыть?.. Вы совсѣмъ не знаете Петербурга и условій труда всѣхъ этихъ педагогичекъ и студентовъ… этой лотереи съ однимъ выигрышемъ на тысячу пустыхъ билетовъ… Хотя это было бы не трудно узнать: стоило только прочитать объявленія въ газетахъ…

— Я этимъ чтеніемъ не занимаюсь, — сорвалось съ языка Александра Ивановича, задѣтаго за живое ея насмѣшливыхъ и язвительнымъ тономъ.

— Отчего же? — насмѣшливо спросила она. — Это избавило бы васъ отъ неловкаго даванья смѣшныхъ совѣтовъ.

— Ну, я бы, живя въ Петербургѣ и нуждаясь въ работѣ, скорѣе взялась бы за воспитаніе дѣтей, даже за малое вознагражденіе, чѣмъ за механическій трудъ, безполезность котораго была бы мнѣ ясна, — сказала тетя Густя, немного обиженная отношеніемъ Зинаиды Николаевны къ ея любимцу.

— Такъ вы же, тетя Густя, ищете вездѣ подвиговъ, а я не подвижница, я рабочій человѣкъ, — засмѣялась Зинаида Николаевна. — Вы, вѣрно, и въ сестры милосердія пошли бы на пятирублевое жалованье, лишь бы помогать человѣчеству, обмывая чьи-то язвы…

— Непремѣнно пошла бы, потому что знаю, что сестры милосердія нужны и что служащихъ по призванію въ этой области очень-очень мало, — твердо отвѣтила Августа Петровна.

— Это вы потому говорите, что вы никогда еще ничего не дѣлали изъ-за куска хлѣба! — отвѣтила рѣзко Зинаида Николаевна, вызывающе взглянувъ на Августу Петровну. — Ради своей прихоти можно сапоги тачать, камни на большой дорогѣ бить, а когда работаешь ради куска хлѣба, ради того, что хочется и самой жить, какъ другимъ, то разсуждаешь только объ одномъ: «сколько даетъ этотъ трудъ за твои усилія и на сколько грабятъ тебя твои ближніе?» Вы, тетя, сытая, очень любите ихъ; я тетя, голодная, очень ненавижу ихъ: вотъ въ чемъ существенная разница между нами.

Этотъ разговоръ произвелъ на всѣхъ и въ особенности на Александра Ивановича удручающее впечатлѣніе.. Изъ головы молодого человѣка не выходили послѣднія желчныя слова Зинаиды Николаевны. Ему даже показалось, что, вѣроятно, она прежде всего ненавидитъ его, потому что онъ — сытый въ этой семьѣ безъ всякаго на то права, тогда какъ она — голодная, имѣя полное право быть сытой здѣсь въ качествѣ родной внучки и племянницы членовъ этой семьи. Онъ сталъ еще болѣе смущаться передъ нею, смотря глубоко виноватымъ передъ нею человѣкомъ и стараясь по возможности избѣгать ея.

VII.

Спустя мѣсяцъ послѣ своего пріѣзда въ деревню, Зинаида Николаевна писала матери:

"Милая мама Аля, прежде всего прости, что до сихъ поръ не писала тебѣ, только наскоро извѣстивъ тебя о своемъ пріѣздѣ въ деревню и мелькомъ разсказавъ, какъ встрѣтили меня здѣшніе дикари. Но что же я могла написать тебѣ? Здѣсь все такъ однообразно и скучно, какъ въ лѣсу, — одна береза напоминаетъ другую, увидавъ одну ель, уже впередъ знаешь всѣ прочія; однѣ немного поменьше и пожиже, другія немного повыше и погуще, вотъ и вся разница. Дни проходятъ за днями, не разнообразясь ничѣмъ: вставая утромъ, уже зѣваешь отъ скучнаго сознанья, что сегодня повторится то же, что было вчера, и такъ же зѣваешь вечеромъ, ложась спать отъ того же скучнаго сознанья, что и завтра не будетъ ничего новаго. Иногда мнѣ снится, что я все еще продолжаю тамъ, у насъ въ правленіи, считать билеты, билеты и билеты, но уже не въ одни служебные часы, а и днемъ, и ночью, по цѣлымъ днямъ, сутки за сутками, изъ года въ годъ, постепенно превращаясь въ дряблую, морщинистую старуху, — и мнѣ становится жутко-жутко… Ты поймешь, что при такой жизни нечѣмъ наполнить письма, кромѣ скучныхъ разсужденій о томъ, какъ можетъ быть человѣку скучно… Здѣшніе муравьи, правда, не скучаютъ, но вѣдь у нихъ есть интересы своего муравейника, который, надо сознаться, чаша полная и такъ сложенъ во всѣхъ частяхъ, что просто зависть беретъ. Муравьи застраховали себя даже отъ непріятныхъ тревогъ и волненій по поводу слезъ и невзгодъ ближнихъ и создали себѣ изъ этихъ слезъ и невзгодъ источникъ утѣшенія, наслаждаясь возможностью благодѣтельствовать, сознавать себя подвижниками и, можетъ-быть, кандидатами на видныя мѣста въ раю. А у насъ же ни своего муравейника нѣтъ, ни сознанія, что и мы можемъ совершать подвиги…

"О моихъ отношеніяхъ въ здѣшнимъ дикарямъ или, вѣрнѣе сказать, о ихъ отношеніяхъ ко мнѣ не могу сказать ничего новаго. Бабушка заботится только о томъ, чтобы я откормилась, предполагая, кажется, въ простотѣ сердечной, что это все, что нужно человѣку, и что подкормиться можно на годъ, на два, какъ дѣлаются консервы. Тетя Густя (кстати: неужели ты правду говорила, а не шутила, разсказывая, что и у этой безцвѣтной каракатицы съ глазами младенца, когда по выходѣ изъ института она недолгое время гостила у тебя и папы, было если не романическое приключеніе, то романическое разочарованіе, чуть не лишившее ее разсудка? Я, право, думаю, что ты ошибаешься, и что она была близка къ помѣшательству не послѣ разочарованія, а тогда, когда, несмотря на имѣвшіяся въ домѣ зеркала, серьезно вѣрила въ любовь какого-то повѣсы, полагавшаго, что она богатая невѣста, и потому рѣшавшагося даже на этотъ родъ самоубійства! Впрочемъ, недалекихъ людей иногда можно обманывать не хуже сумасшедшихъ!) — тетя Густя въ отношеніяхъ ко мнѣ является какой-то смѣшной, мокрой курицей: извиняется, стѣсняется и конфузится, — и все это потому, что мнѣ, должно-быть, очень скучно у нихъ, и она ничего не можетъ сдѣлать, чтобы развеселить меня, такъ какъ она «такъ занята!» Дядя Андрей (это какая-то ходячая іерихонская труба!) надоѣдаетъ попрежнему своею воркотнею и своимъ брюзжаньемъ; онъ, кажется, охотно далъ бы мнѣ отступного, только бы не видѣть передъ собою петербургской барышни; всматриваясь въ него, я часто думаю, что если бы сотвореніе міра зависѣло отъ него, то на землѣ не было бы никого, кромѣ мужиковъ и бабъ, такъ какъ онъ, кажется, только ихъ потребности и считаетъ нормальными. Дядя Василій — не понимаю я его! — все шутитъ, балагуритъ, гаерничаетъ и иногда мимоходомъ выскажетъ какое-нибудь такое замѣчаніе, что станетъ и жутко, и больно, и хочется крикнуть ему: «замолчите». Ахъ, забыла еще о главномъ — объ откормленномъ теленкѣ, котораго ты такъ боишься, какъ опаснаго нашего соперника въ дѣлѣ наслѣдства, и который, если бы только меня могъ прельщать «мужъ-мальчикъ, мужъ-слуга, изъ жениныхъ пажей», былъ бы давно уже у моихъ ногъ… Ахъ, если бы только не было такъ скучно съ подобнымъ мужемъ-рабомъ, который даже и любить-то рѣшится, вѣроятно, съ разрѣшенія начальства!.. Въ послѣдніе дни онъ что-то особенно смиренно, даже жалобно, какъ бы провинившійся въ чемъ-то щеночекъ, смотритъ на меня и видимо избѣгаетъ меня и боится оставаться долго въ моемъ присутствіи… Хочется, кажется, любить, а разрѣшенія по начальству еще не вышло…

«Впрочемъ, что же мудренаго, если бы даже и въ теленкѣ пробудилось чувство любви? На дворѣ у насъ теперь чудная, роскошная весна въ полномъ расцвѣтѣ. Вотъ и теперь стоитъ чудесная, безмолвная, поэтическая ночь съ миріадами звѣздъ на бездонномъ темномъ небѣ. Я сижу у открытаго окна, не чувствуя ни малѣйшаго холодка, ни малѣйшей сырости. Въ окно, точно постепенно тая въ тепломъ воздухѣ, тихо плыветъ ароматъ цвѣтовъ и смолистаго лѣса. Кругомъ такъ торжественно и тихо. Всѣ спиъ, а у меня на душѣ становится грустно, безотчетно грустно до слезъ, и такъ бы и бросилась на чью-нибудь грудь, чтобы выплакать эти слезы… Не вини меня, мама Аля! Да нѣтъ, ты и не станешь винить меня, ты поймешь эту жажду жизни, жажду любви, жажду хотя минутнаго счастья. Ты сама была молода, долго была молода…»

Опустивъ уставшую отъ писанья руку, Зинаида Николаевна впала въ какое-то полузабытье. Передъ ней смутно проходили картины ея прошлаго: полузабытая роскошь въ дѣтствѣ и постепенное обнищаніе, ѣзда на собственной лошади въ младшіе классы гимназіи и старанье въ среднихъ классахъ спрятать ноги въ стоптанныхъ отъ ходьбы, полусапожкахъ; бравада фразами о самостоятельности, о женскомъ трудѣ, объ эмансипаціи при помощи образованія и едва-едва добытое чисто канцелярское мѣсто, съ отупляющимъ трудомъ, съ горечью сознанія, что для этого труда не нужно ни ума, ни воспитанія, ни образованія, вульгарныя сослуживицы-товарки, открыто живущія съ кѣмъ-нибудь изъ сослуживцевъ, громко завидующія содержанкамъ богачей, боящіяся замужества ради возможности потерять мѣсто, ради неимѣнья средствъ кормить лишніе рты, и, наконецъ, первое ея паденье, при воспоминаніи о которомъ поднимается чувство брезгливости, чувство отвращенія. Но это — первое паденіе, а потомъ… У нея начинала кружиться голова. Неужели отъ этой проклятой жизни она, какъ и ея мама временами сходитъ съ ума, дѣлается невмѣняемой?

На минуту она очнулась отъ говора на дворѣ. Брезжило уже раннее румяное утро. Кто-то предостерегалъ кого-то насчетъ какой-то лошади, говоря еще немного сипло спросонья:

— Это не конь, а чортъ…

Другой голосъ задорно отвѣтилъ:

— Кого же и усмирять, какъ не чертей? Съ овцами каждый мальчишка-пастухъ справится!

Затѣмъ послышался скрипъ отворяемыхъ воротъ, и, когда она встала изъ-за стола и выглянула въ окно, ей показалось, что изъ воротъ стрѣлой вылетѣлъ кто-то на лошади, поднимая облако пыли. Она не разобрала даже въ полудремотѣ, кто это, — затворила окно и, кое-какъ наскоро раздѣвшись, заснула мертвымъ сномъ.

VIII.

Тяжело дыша молодою грудью, съ разгорѣвшимся лицомъ, съ слегка полуоткрытыми алыми губами, съ блестящими необычайнымъ блескомъ карими глазами вошелъ въ столовую Александръ Ивановичъ, откидывая шапку бѣлокурыхъ кудрей и отирая бѣлымъ платкомъ со лба крупныя капли пота. Было видно, что онъ сильно взволнованъ и возбужденъ. Въ выраженіи его лица было что-то и побѣдоносно-торжествующее, и чуть-чуть дико-злорадное.

— Что, замучилъ тебя чортъ? — спросилъ Андрей Петровичъ, смотря на него и видимо любуясь имъ.

— Ничего себѣ, ну, да ужъ и онъ будетъ меня помнить! Шелковымъ станетъ! — отвѣтилъ съ какой-то необычайной удалью Александръ Ивановичъ. — Хотя пришлось-таки на первый разъ побиться… два раза чуть не сбросилъ…

— До смерти-то ты еще не разодралъ ему рта и не пропоролъ боковъ? — насмѣшливо спросилъ Василій Петровичъ.

— Ну, выдумали тоже! — отозвался Александръ Ивановичъ.

— Да не «выдумалъ тоже», а серьезнѣйшимъ образомъ говорю тебѣ, что такъ объѣзжать лошадей нельзя, какъ ты! — сказалъ Василій Петровичъ и съ насмѣшливой улыбкой обернулся почему-то въ сторону сидѣвшей тутъ же за столомъ Зинаиды Николаевны. — Дикая лошадь, злая и съ норовомъ, сдуру, конечно, сатанѣетъ, почувствовавъ на себѣ сѣдока, а нашъ Александръ Ивановичъ тоже, въ свою очередь, совсѣмъ забывъ, что онъ существо разумное, въ чорта превращается и убить ее готовъ, если она у него шелковой чуть не сразу не сдѣлается…

Юноша вспыхнулъ до корней волосъ.

— Ну, да, ласковыми словами ее ублажать, что ли? «Постой, молъ, душенька, не сбрасывай меня», — немного запальчиво проговорилъ онъ. — Нѣтъ, силы-то и чортъ испугается, ну, а испугается и покорится.

— Да, вотъ зналъ я сапожника одного въ Петербургѣ, училъ онъ, училъ колодкой по головѣ ученика, да такъ и не успѣлъ выучить: померъ тотъ, не доучившись! — некстати сбалаганилъ Василій Петровичъ.

— Я дѣтей еще пальцемъ, кажется, не тронулъ до сихъ поръ! — рѣзко и обидчиво отвѣтилъ Александръ Ивановичъ и вышелъ изъ комнаты, чтобы не продолжать этой бесѣды.

На Василія Петровича посыпались упреки.

— Ну, за что обидѣлъ мальчика? — укоризненно покачала сѣдой головой Евлампія Григорьевна. — Куска въ ротъ положить не далъ, а чуть не выгналъ изъ столовой…

— Умретъ, поди, съ голоду, бѣдненькій! — попробовалъ отшутиться Василій Петровичъ.

— Не умретъ, а обижать все же человѣка грѣхъ, — наставительно сказала старушка, точно говоря съ малолѣтнимъ ребенкомъ. — Съ сапожникомъ какимъ-то сравнилъ, что дѣтей колодками убивалъ!

— Вотъ я сейчасъ пойду у него прощенья просить, — съ ироніей сказалъ Василій Петровичъ.

Тетя Густя серьезнымъ тономъ замѣтила:

— Дѣло не въ прощеньи, а въ томъ, что ты шутишь безъ разбора. Сами же всѣ просили «Ворона» объѣздить, потому что и ты, и Степанъ сладить не могли, да свои шеи пожалѣли, а когда Саша взялся за это дѣло — его же въ благодарность вышучиваютъ…

— Да что онъ сахарный, что ли, у насъ? — немного разсердился Василій Петровичъ.

— Не сахарный, а шутокъ неумѣстныхъ не любить, — сказала тетя Густя. — Это всѣ знаютъ!

И, обернувшись къ Зинаидѣ Николаевнѣ, пояснила:

— Застѣнчивъ онъ очень, и каждая неумѣстная, безсмысленная шутка его смущаетъ или выводитъ изъ терпѣнія. Говорятъ, это признакъ очень большого самолюбія — боязнь-то показаться смѣшнымъ…

— Но я и не знала, что Александръ Ивановичъ такой смѣлый наѣздникъ, — сказала Зинаида Николаевна.

— Злой, а не смѣлый, — вставилъ еще не уходившійся Василій Петровичъ. — Злой!

Андрей Петровичъ вступился за Александра Ивановича:

— Можетъ-быть, и злой, но и смѣлый, очень смѣлый! Противъ же мнѣнія о его злости я еще поспорю: онъ скорѣе вспыльчивъ, какъ порохъ, до безумія, пожалуй, вспыльчивъ, но едва ли можно его назвать злымъ…

— Ахъ, Дроня, да развѣ сегодня можно будетъ въ чемъ-нибудь убѣдить Васю, — усмѣхнулась Августа Петровна. — Онъ сегодня будетъ воевать противъ всѣхъ и всего, отмщая за свою неудачу по части шутовства: репутацію свою попортилъ!

— А ужъ и будете же вы меня сегодня изводить, Августа Петровна, за своего ненагляднаго питомца! — язвительно проговорилъ Василій Петровичъ, вставая изъ-за стола.:

Всѣ были немного не въ духѣ.

Но эта маленькая, немного смѣшная буря въ стаканѣ воды ни на минуту не остановила на себѣ вниманія Зинаиды Николаевны, хотя она и любила подмѣчать всякія комическія и нелѣпыя сцены: теперь же она была всецѣло занята какими-то другими думами, или, вѣрнѣе, не думами, а смутными чувствами, и когда она вошла въ свою комнату и увидала на столѣ свое неоконченное письмо къ матери, она вдругъ вздрогнула и закусила въ глубокомъ раздумьи губу. Нѣтъ, она вовсе не знала Александра Ивановича еще сегодня ночью, когда писала о немъ матери: это не теленокъ, а звѣрь, дикій звѣрь. Ей казалось такъ легко положить его къ своимъ ногамъ и заставитъ любить, обожать ее, несмотря ни на что. Ей казалось, что, осчастливленный ея вниманіемъ, онъ не только проститъ ей все, но даже не посмѣетъ думать о своемъ правѣ прощать или не прощать тамъ, гдѣ нужно только колѣнопреклоненно благодарить за то, что ему позволено любить и пресмыкаться у ногъ. Теперь ей становилось жутко при мысли о дикомъ звѣрѣ — и въ то же время именно теперь-то проснулось страстное желаніе покорить дикаго звѣря.

IX.

Если бы Зинаида Николаевна, вздумала теперь, недѣлю или двѣ спустя послѣ отсылки къ матери своего пространнаго письма, приняться опять за перо, то она, вѣрно, написала бы не объ одуряющей скукѣ, а о щемящей тоскѣ, не дававшей ей покоя. Изъ ея головы теперь не выходилъ онъ, Александръ Ивановичъ. Чуть не вчера еще откормленный теленокъ, а сегодня едва не герой, чуть не Аполлонъ Бельведерскій, чуть не классическій красавецъ Антиной! Что за волосы, что за зубы, а эти глаза, то ласковые и добрые, то полные гнѣва! И какъ она сразу не разсмотрѣла его красоты, какъ она могла не замѣтить его выдающейся по своей стройности фигуры?

Трудно разобраться въ томъ, что особенно повліяло на Зинаиду Николаевну: весна ли, которая уже и раньше, какъ было видно изъ ея письма къ матери, заставляла ее додумывать даже о «теленкѣ», нельзя ли хоть его приласкать, — новое ли освѣщеніе характера Александра Ивановича, какъ дикаря-смѣльчака, заставившее ее взглянуть попристальнѣе и на это лицо, прекрасное въ минуты пробужденія энергіи, и на эту фигуру, дышащую силой и мужествомъ, — скучное ли пребываніе въ мухомъ лѣсу, гдѣ среди стариковъ и старухъ волей-неволей приходилось отдыхатъ на единственномъ молодомъ интеллигентномъ лицѣ, — сильно ли разыгравшаяся фантазія чисто петербургской барышни, уже извѣдавшей горечь «временныхъ умопомѣшательствъ», какъ она называла свои паденія, и еще ни разу не вкусившей сладости истинной любви? Дать отвѣть на эти вопросы трудно, такъ какъ, вѣроятно, вліяло множество сложныхъ причинъ. Но какъ бы то ни было, теперь она только и думала о немъ, представляла въ своемъ воображеніи только его, дразнила себя имъ, какъ капризное дитя, и все болѣе и болѣе жутко становилось ей при мысли, что въ первыя же минуты, когда она скажетъ ему: «люблю», онъ сурово оттолкнетъ ее, сказавъ: «такія женщины мнѣ не нужны». До сихъ поръ она относилась только съ чувствомъ брезгливости къ своимъ «временнымъ умопомѣшательствамъ», — теперь они были источникомъ ея мученій, раскаяній, слезъ, и не разъ тетя Густя, глядя на нее, тяжело вздыхала.

— Мама, — говорила она Евлампіи Григорьевнѣ, оставшись съ нею вдвоемъ: — вы не замѣчаете, что у Зинушки глаза опять красны отъ слезъ.

— Нѣтъ, голубчикъ, признаюсь, не замѣтила; собственные-то мои глаза плохи становятся, — тономъ сожалѣнія отвѣчала старушка.

— Я увѣрена, что она тихонько плачетъ. Но о чемъ? — задумчиво произносила Августа Петровна.

— Да ты же сама говоришь, Густя, что скучно ей здѣсь, — говорила старушка. — Ну, и всплакнетъ…

— Нѣтъ, мама, это не отъ скуки! — рѣшила Августа Петровна.

И она съ ужасомъ вспоминала то, что старалась обыкновенно никогда не вспоминать, — вспоминала то недолгое, но страшное для нея время, когда и она плакала цѣлыя ночи напролетъ, тайкомъ отъ всѣхъ, видя, что тотъ, кто завлекъ ее, кто влюбилъ ее въ себя, кто заставилъ и ее мечтать о счастіи, начинаетъ видимо охладѣвать къ ней, начинаетъ обманывать ее и, наконецъ… чуть съ ума не сошла она, страстно полюбившая и беззавѣтно вѣрившая въ его любовь, когда онъ женился неожиданно на другой, когда до нея дошли гнусные слухи, что онъ вездѣ смѣялся надъ нею, уродцемъ, говоря, что надо быть дурой или помѣшанной, чтобы съ такимъ лицомъ, какъ ея лицо, повѣрить, что кто-нибудь можетъ полюбить ее, а не ея деньги, — на такихъ женятся только съ отчаянія. Объ этой порѣ жизни она старалась не вспоминать, спасшись и отъ воспоминаній, и отъ умопомѣшательства только тѣмъ, что опять поселилась въ родной деревнѣ, въ родной семьѣ, гдѣ нашла не только горячую и заботливую любовь родныхъ, но и поглотившее ее всецѣло дѣло. «Стыдно плакать отъ какой-то царапины, видя здѣшнія язвы», — сказала она сама себѣ и отдала свою душу заботамъ о другихъ… Не такое ли несчастіе переживаетъ и Зинуша? Но Зинуша красавица! Что-жъ изъ этого? Красавица, но бѣдная! Это-то, можетъ-быть, и повліяло на ея судьбу: влюбился кто-нибудь въ нее, влюбилъ ее въ себя, но узналъ, что она бѣдна, и грубо отказался отъ нея. Не даромъ же Зинуша такъ часто проговаривается, что она ненавидитъ Петербургъ. Не даромъ она вчера еще съ такой страстной горечью говорила:

— Въ Петербургѣ жить можно только богатымъ, не отравляя себя завистью и ненавистью; бѣдные могутъ тамъ только, падая все ниже и ниже, продавать свои молодость, красоту, здоровье, честь и совѣсть!

Не испытавъ много горечи, дѣвушка не можетъ такъ говорить. И замкнута она такъ именно оттого, что у нея, вѣроятно, былъ тяжелый романъ въ жизни! Этими тайнами молодой дѣвушкѣ трудно съ кѣмъ-нибудь дѣлиться!..

Августа Петровна никакъ и предположить не могла, что почти въ это же время объ этомъ романѣ, объ этой тайнѣ говорилъ съ Зинаидой Николаевной не кто иной, какъ Александръ Ивановичъ…

На дворѣ стоялъ одинъ изъ тѣхъ чудныхъ вечеровъ, какіе выдаются только весною въ деревнѣ. Зинаида Николаевна забрела съ книгою въ рукахъ на ближайшую отъ дома опушку лѣса и, усѣвшись тамъ на обрубокъ дерева, принялась за чтеніе. Это былъ съ нѣкоторыхъ поръ излюбленный ея уголокъ, пустынный, тихій, съ просторною далью полей передъ глазами. Здѣсь она часто читала послѣднія книжки двухъ выписывавшихся въ деревнѣ журналовъ, перечитывала старыя, давно знакомыя, но вѣчно новыя классическія произведенія, или мечтала. На этотъ разъ подъ руку ей подвернулся Гоголь съ его первыми чудными произведеніями — украинскими повѣстями. Лѣто въ Малороссіи, украинскія ночи, простые, безхитростные люди, молодая любовь, полная свѣжей прелести и чистой поэзіи, и, словно финалъ ко всему, старость съ тѣсной дружбой и вѣрностью какихъ-нибудь старосвѣтскихъ помѣщиковъ — вѣрностью до гробовой доски, все это въ яркихъ образахъ и картинахъ проходило передъ ней. Она въ горькомъ раздумьи опустила перелистываемую книгу. Никогда ей не узнать въ жизни этой поэзіи, никогда не испытать этой любви! Несчастно сложившаяся жизнь давно отрѣзала ей путь къ наслажденію всѣмъ тѣмъ, чего еще жаждетъ молодость. По ея щекамъ, помимо ея воли и сознанія, тихо-тихо катилась слеза за слезой.

— Зинаида Николаевна, что съ вами? — осторожно, какъ бы боясь испугать, окликнулъ ее ласковый и сердечный голосъ.

— Такъ, взгрустнулось, Александръ Ивановичъ, — отвѣтила она, поднявъ голову и спѣша отереть слезы. — Сама не знаю съ чего!..

— Не знаете? — недовѣрчиво спросилъ онъ. — А вчера, а третьяго дня?.. Тоже не знаете съ чего? Слѣды слезъ трудно скрыть!

Она молчала.

— Послушайте, затѣмъ вы скрываете, если у васъ есть какое-нибудь горе? — заговорилъ онъ сердечнымъ тономъ, опускаясь на землю около нея. — Я не претендую, чтобы вы были откровенны со мной, совсѣмъ чужимъ вамъ человѣкомъ… можетъ-быть, даже болѣе, чѣмъ чужимъ… Но съ бабушкой, съ тетей… Онѣ васъ любятъ… Особенно съ тетей… вы же можете поговорить вполнѣ откровенно… Она васъ пойметъ и хоть отчасти, если сможетъ, облегчитъ ваше горе…

Она отрицательно покачала головой.

— Нѣтъ, Александръ Ивановичъ, есть несчастія, которыя менѣе всего пойметъ женщина въ родѣ тети Густи…

— Не ошибаетесь ли вы? — возразилъ онъ. — Она очень чуткій человѣкъ. Она сама пережила въ жизни: тяжелые годы и потому понимаетъ другихъ, переживающихъ горе…

— …Да, пережила горе, сохранивъ вѣру въ людей, сохранивъ уваженіе къ себѣ…

— А вы? — тихо спросилъ Александръ Ивановичъ, удивленный и озадаченный ея словами.

Она какъ бы очнулась, взглянула на него какимъ-то страннымъ взглядомъ и вдругъ поняла, что она зашла нѣсколько далеко.

— Зачѣмъ вы разспрашиваете меня? Развѣ я жалуюсь кому-нибудь? Развѣ мое горе мѣшаегь кому-нибудь быть счастливымъ? — строптиво проговорила она и почти гнѣвно, увлекаясь и раздражаясь, продолжала: — Ну, да, мнѣ тяжело, очень тяжело, моя жизнь навсегда разбита, но что за дѣло кому, бы то ни было до меня, особенно вамъ, счастливому, избалованному судьбою, не знавшему никогда никакого горя?

Онъ смутился, его, уже часто послѣ ея пріѣзда къ нимъ смущала мысль, что онъ незаслуженно счастливъ, и въ душѣ пробуждалось странное чувство, точно онъ былъ виноватъ въ этомъ передъ людьми, особенно передъ несчастными, главнымъ образомъ, конечно, передъ нею, у которой онъ какъ бы похитилъ часть любви ея родныхъ и, можетъ-быть, готовъ, помимо своего желанія, похитить и часть наслѣдства.

— О, если бы я могъ раздѣлить свое счастье съ вами! — просто и искренно проговорилъ онъ.

Она отвернулась отъ него, чувствуя, что ее душатъ слезы, безотчетныя, неудержимыя, истерическія слезы. Онъ услышалъ ея всхлипыванья, увидалъ ея вздрагивающія плечи, тихо дотронулся до ея похолодѣвшей руки, поднесъ ее къ губамъ и прошепталъ ласково, какъ бы ублажая больное дитя:

— Полноте, дорогая!

— О, если бы вы знали, какъ я несчастна! — воскликнула она порывисто, не помня, гдѣ она, съ кѣмъ и что говоритъ. — Мнѣ духъ теперь захватываетъ отъ жажды любви, мое сердце полно жажды счастья, а между тѣмъ… между тѣмъ въ моемъ прошломъ… Ахъ, вы никогда, никогда не поймете, что можетъ испытывать дѣвушка при одномъ воспоминаніи, что какой-то негодяй когда-то воспользовался ея неопытностью, ея беззащитностью и погубилъ ее… все ея будущее…

— Бѣдная вы!.. — едва слышно, совсѣмъ просто проговорилъ онъ, не выпуская ея руки.

Она поднялась, торопливо отерла слезы и, не глядя на него, неровно ступая по дорогѣ, спотыкаясь, быстро направилась къ дому. Въ вискахъ у нея точно молотки стучали, а въ головѣ повторялась одна и та же мысль:

«И какъ это случилось? Зачѣмъ я все это сказала? Что я надѣлала? Теперь надо только бѣжать, бѣжать отсюда».

X.

Александръ Ивановичъ не спалъ всю ночь, ходя изъ угла въ уголъ въ своемъ флигелѣ. Этого съ нимъ еще никогда не бывало. Правда, съ нимъ никогда не бывало и того, что случилось сегодня подъ вечеръ на опушкѣ лѣса. Съ его языка еще яи разу не срывалось слова любви. Ему еще никто не говорилъ «люблю».

Онъ не могъ сразу разобраться въ своихъ ощущеніяхъ. Неужели то, что онъ испытывалъ до оихъ поръ, глядя пристальнымъ взглядомъ на Зинаиду Николаевну, не было вовсе глубокою жалостью къ ней, чувствомъ своей виновности передъ нею въ томъ, что онъ отчасти похитилъ уже любовь ея родныхъ и невольно занялъ ея мѣсто въ ея родной семьѣ, а было просто началомъ любви къ ней — его первой любви къ посторонней женщинѣ? Теперь эта любовь охватывала его всего, наполняла счастіемъ, уже потому, что онъ угадывалъ, что и его любятъ. Да, вѣдь онъ не могъ въ этомъ сомнѣваться: она сказала это ясно или, вѣрнѣе, это ясно сказалось въ невольно сорвавшихся съ ея губъ словахъ. И какое счастье, что онъ, отвѣтивъ на ея любовь, вернетъ ей то мѣсто въ семьѣ, которое онъ, помимо своей воли, отнималъ у нея, отдастъ ей вмѣстѣ со своимъ сердцемъ и наслѣдство, котораго ее непремѣнно лишили бы Рыкачовы, если бы она не сдѣлалась его женою. А ея паденіе? Бѣдная, бѣдная дѣвушка, какъ много, должно-быть, она перестрадала изъ-за этого негодяя, погубившаго ее, неопытную, беззащитную, ребенка. О, онъ задушилъ бы его, если бы встрѣтилъ! Но она, она никогда не услышитъ отъ него ни слова, ни намека на ея прошлое несчастіе. Онъ заставитъ ее забыть, не проклинать прошлаго, въ которомъ много виноваты и всѣ они, дорогіе ему люди. Да, бабка, тетка, дяди были тутъ много виноваты, отдавшись своему эгоистическому желанію, жить особнякомъ въ своей медвѣжьей берлогѣ, не думая о томъ, что дѣлаетъ тамъ, въ Петербургѣ, ихъ несчастная племянница подъ вліяніемъ прокутившейся матери, чуть не въ нищетѣ; они отдали себя всецѣло заботамъ о немъ, Александрѣ, и заглушили любовью къ нему любовь къ ней. Онъ долженъ ее вознаградить и вознаградитъ ее за все прошлое.

Едва занялось утро, какъ Александръ Ивановичъ вышелъ изъ своего флигеля и сталъ поджидать Августу Петровну, встававшую раньше всѣхъ въ домѣ. Она вмѣстѣ со старушкой матерью вела домашнее хозяйство, возилась съ приходившими къ ней больными, навѣщала другихъ на селѣ и занималась вообще «гигіеной», какъ шутливо выражался Василій Петровичъ.

— Ты это что, тоже съ пѣтухами вставать сталъ? — ласково спросила она, завидѣвъ на крыльцѣ своего любимца.

— Поговорить съ вами, тетя Густя, надо, прежде чѣмъ съ кѣмъ-нибудь, — отвѣтилъ онъ, цѣлуя ее.

— Что такое? Важное что-нибудь? — спросила она, взглянувъ на него немного тревожно.

— Очень важное, тетя! Дѣло всей жизни, — отвѣтилъ онъ.

Она заволновалась.

— Говори, говори, прямо, ты знаешь, я боюсь всякихъ неясностей! — заторопила она его.

— Я, тетя, люблю Зинаиду Николаевну, — началъ онъ.

— Ты?.. мальчикъ? — воскликнула она съ удивленіемъ.

— Мнѣ, тетя, двадцать третій годъ, какъ и ей, — сказалъ онъ.

— Ну, положимъ, это плохая математика — говорить вмѣсто двадцати двухъ двадцать третій и думать, что это равняется двадцати четыремъ… Да если бы вы были однолѣтки, то дѣвушка, ровесница съ мужчиной, — всегда старше его… да притомъ она росла въ столицѣ, а не въ деревнѣ, — въ раздумьи проговорила Августа Петровна и спросила: — но какъ же это такъ неожиданно случилось?.. Ничего не говорилъ и вдругъ…

— Я самъ это уяснилъ только вчера… мнѣ кажется, она тоже любить меня, — сказалъ онъ.

— Еще бы ей не любить тебя! — невольно воскликнула Августа Петровна, и въ ея восклицаніи прозвучала несвойственная ей нотка неудовольствія.

— О, тетя Густя, не говорите такъ! — воскликнулъ онъ. — Я самъ хорошо знаю цѣну себѣ и вполнѣ отдаю себѣ отчетъ въ томъ, что она во многихъ отношеніяхъ стоитъ гораздо выше меня. Но когда любишь, не считаешься вопросами о томъ, кто выше, кто ниже… Для меня тутъ весь вопросъ сводится къ тому, согласится ли наша семья на лотъ бракъ теперь, когда я еще нигдѣ не служу, ничего не зарабатываю…

Августа Петровна широко открыла глаза.

— Ты, голубчикъ, кажется, потерялъ разсудокъ, — проговорила она. — Чего ты не зарабатываешь? Какой службы тебѣ надо? На хлѣбахъ изъ милости ты, что ли, здѣсь живешь?.. Ты не вздумай этой глупости сказать Дронѣ. Ты его глубоко этимъ обидишь и разсердишь… Вопросъ тутъ не въ томъ, изъ чего будете жить, а въ томъ, точно ли этотъ бракъ составитъ твое счастье.

Она на минуту смолкла и потомъ, сдѣлавъ надъ собой видимве усиліе, продолжала:

— Ты знаешь, я рѣдко говорю дурно про кого-нибудь… сохрани меня отъ этого Богъ!.. Но у нея мать очень-очень дурная женщина…

— Тетя, вѣдь мы же будемъ жить не съ нею, — горячо возразилъ онъ.

— Зинуша выросла у нея…

— Тетя, вы ли это говорите! — упрекнулъ онъ ее. — Развѣ вы въ Зинѣ подмѣтили хотя что-нибудь антипатичное вамъ? Развѣ вы ее можете винить за что-нибудь?..

— Нѣтъ, нѣтъ… сохрани, Господи!.. — поторопилась отвѣтить она. — Но… привыкла она жить въ столицѣ…

— Она ненавидитъ Петербургъ, вы сами знаете…

И, оборвавъ рѣчь, онъ, уже не сомнѣваясь въ ея согласіи, сталъ ее просить:

— Тетя, милая, поговорите за меня со всѣми…

Онъ конфузливо улыбнулся:

— Вы знаете, что я не умѣю объясняться, или начну путаться, или загорячусь… Право же, мнѣ на медвѣдей легче ходить, чѣмъ объясняться… Дядя Дроня сейчасъ вспылитъ: «первой петербургской юбкой увлекся!..» Вы вѣдь его знаете… Ну, а дядя Вася начнетъ проходиться насчетъ «молока на губахъ…» А вѣдь мнѣ же двадцать третій годъ, давно совершеннолѣтній.

— Ребенокъ! — ласково сказала она, грустно качая головой.

— Въ вашихъ глазахъ — да; и до старости буду ребенкомъ… Бабушка вонъ и до сихъ поръ всѣхъ васъ, какъ ребятишекъ, иногда журитъ и вѣтрогонами называетъ…

Онъ горячо обнялъ Августу Петровну, прося ее ходатайствовать за него.

XI.

Александръ Ивановичъ, оставивъ тетю Густю хлопотать по его дѣлу, ускакалъ на своемъ, уже сильно вышколенномъ «Воронѣ» въ поле.

Странно было у него на душѣ: его то охватывалъ всего избытокъ неизвѣданнаго счастія любви, такъ что духъ занимался, то смущалъ страхъ передъ мыслью, что семья заупрямится, и тогда придется ему хоть порвать связь со своими благодѣтелями, но поставить на своемъ, то вдругъ чисто по-дѣтски, по-школьнически онъ начиналъ смѣяться до слезъ, представляя себѣ удивленныя лица всѣхъ членовъ семьи при разсказѣ тети Густи о неожиданной новости и предвидя впередъ всевозможныя восклицанія дяди Васи и дяди Дрони… «Мальчишка, молоко на губахъ не обсохло, а ужъ туда же, жениться вздумалъ». «Въ лѣсу его невѣста еще не выросла». «Водой холодной окатить, такъ дурь-то изъ головы и вылетитъ». «Да ему надо разъяснить, что значитъ женитьба, а то малышъ слышалъ, что другіе какъ-то тамъ женятся, ну, думаетъ: дай, отличусь и я — женюсь». Все это и еще многое другое непремѣнно произнесется дядей Васей и дядей Дроней. Онъ ихъ зналъ, какъ свои пальцы, и могъ угадать, что скажетъ тотъ или другой изъ нихъ по тому или другому поводу. Ему, Александру Ивановичу, теперь вотъ смѣшно думать объ этихъ восклицаніяхъ дорогихъ ему людей, все еще считающихъ его за ребенка, но какую бурю поднялъ бы онъ, если бы эти восклицанія неожиданно высказались при немъ! Проклятая у него натура: то конфузится онъ отъ малѣйшей своей неловкости или чьей-нибудь безтактной шутки, то вспыхиваетъ, какъ порохъ, отъ малѣйшаго оскорбленія и, кажется, въ какомъ-то минутномъ умопомраченіи убить готовъ человѣка'. Много ему придется поработать надъ собой, чтобы никогда-никогда его Зина не испытала на себѣ неровностей его характера.

— Сяду вотъ на тебя, чуть что закипитъ въ сердцѣ, и ускачу въ поле, пока не угомонюсь! — проговорилъ онъ вслухъ, ласково потрепавъ по шеѣ коня. — Славный ты у меня конь, славный!..

Онъ уже ѣхалъ теперь шагомъ, раздумывая, успѣла ли все уладить тетка, не нужно ли ему еще помедлить. Нѣтъ, какъ же медлить? Сейчасъ всѣ соберутся къ столу и еще, пожалуй, Зина придетъ раньше его въ столовую и ей сдѣлаютъ что-нибудь непріятное, скажутъ какую-нибудь колкость. Добрые они люди, но горе тому, противъ кого они предубѣждены. А ужъ на Зину-то они навѣрное на первыхъ порахъ взглянутъ, какъ на врага. Они навѣрное въ душѣ будутъ обвинять ее, что она соблазнила его. Ребеночекъ тоже! Онъ рѣшительно поскакалъ въ дому и прибылъ какъ разъ во-время.

— Зина, дорогая Зина, не отказывайте мнѣ, если вамъ сегодня же скажутъ, что я прошу вашей руки! — шепнулъ онъ умоляющимъ голосомъ, входя въ прихожую и увидавъ Зинаиду Николаевну, спускавшуюся съ лѣстницы, чтобы пройти въ столовую.

— Вы? Просите моей руки? Послѣ всего, что я вамъ сказала вчера? — воскликнула она въ изумленіи, поднимая на него съ удивленіемъ свои блестящіе, какъ раскаленный уголь, глаза.

— Да, да, ненаглядная!.. Но о вчерашнемъ ни слова никому никогда, ни роднымъ, ни мнѣ: что сказалось вчера, то должно умереть и забыться… Нѣтъ, нѣтъ, не все должно умереть и забыться, не слова о жаждѣ любви и счастія… О, если бы вы знали, какъ я счастливъ!..

Онъ въ страстномъ порывѣ, путаясь въ словахъ, схватилъ ея руки и прижалъ къ своимъ губамъ. Она невольно прислонилась къ периламъ: у нея кружилась голова. Счастіе было слишкомъ неожиданно, слишкомъ велико. Еще какихъ-нибудь полчаса тому назадъ она колебалась, идти ли ей въ столовую или сказаться больной и завтра же уѣхать въ Петербургъ, чтобы не опускать глазъ передъ Александромъ Ивановичемъ, или… она не могла ручаться за себя, — о, эти проклятыя временныя умопомѣшательства! И вдругъ все оканчивается такъ хорошо, такъ просто! Она уже узнала довольно хорошо его, своего Александра, но никогда она не подозрѣвала, что онъ способенъ на такое великодушіе: прошлое должно умереть и забыться.

Да, да, оно, это обидное, постыдное, возмутительное прошлое умретъ и забудется среди лучезарнаго счастія, готоваго озарить ея жизнь…

И какъ смѣшны и странны показались ей немного слащавыя, немного плаксивыя увѣщанія и просьбы этой комичной тети Густи! Тетя Густя, оставшись наединѣ съ Зинаидой Николаевной, допытывалась, точно ли она любить Александра Ивановича, просила ее беречь Александра Ивановича, который и добръ, и довѣрчивъ, и великодушенъ Зинаида Николаевна все это знала теперь гораздо лучше самой тети Густи и раньше ея увѣщаній дала себѣ слово сдѣлать счастливымъ Александра Ивановича уже за одно то. что онъ такъ великодушно рѣшилъ, что ея прошлое должно умереть и забыться, что объ этомъ прошломъ не должно говориться никогда никому, ни роднымъ, ни даже ему самому. Да, да, лучше всего то, что объ немъ не должно говорить ему! Лгать ему теперь, выдумывать что-то для оправданія себя она не могла бы теперь въ отплату за его искреннія великодушныя отношенія къ ней, а разсказать все, всю правду — нѣтъ, лучше смерть, чѣмъ эта правда! И въ ея головѣ, невольно воскресла цѣлая вереница воспоминаній, картинъ, подробностей прошлаго. Ее охватилъ ужасъ, леденящій ужасъ… Какъ легко человѣку хотя бы публично, хотя бы всенародно каяться въ грѣхахъ общими словами: я лгалъ, грабилъ, насильничалъ, убивалъ, однимъ словомъ, нарушалъ всѣ заповѣди. Въ этомъ вѣдь и всѣ такъ или иначе грѣшны, адовомъ или дѣломъ. Въ этомъ легко покаяться; «братья, и я не лучше васъ». Нѣтъ, а заставьте человѣка разсказать всѣ подробности, всю обстановку, всѣ условія его согрѣшеній, заставьте его описать, какимъ низкимъ животнымъ, какимъ грязнымъ идіотомъ, какимъ птрратителышмъ циникомъ, какимъ утончонно жестокимъ злодѣемъ онъ бывалъ иногда, и вы увидите, какихъ мукъ будетъ стоить ему это признаніе, особенно, если оно будетъ возбуждать не столько ужасъ передъ человѣкомъ, а брезгливое отвращеніе къ нему… О, она, Зинаида Николаевна, умерла бы скорѣе, чѣмъ признаться откровенно во всемъ прошломъ. Даже ея мама, легкомысленная и широко-пожившая мама, ничего не знала объ этомъ прошломъ, объ этихъ временныхъ умопомѣшательствахъ. Ужъ за одно то, что ея Александръ сказалъ, что это прошлое должно умереть и забыться, она сдѣлаетъ все, чтобы онъ былъ счастливъ.

XII.

Предупрежденные Августой Петровной, Евлампія Григорьевна, Андрей Петровичъ и Василій Петровичъ вели себя совсѣмъ сдержанно, говоря съ Александромъ Ивановичемъ и Зинаидой Николаевной о предстоящей ихъ свадьбѣ. Нельзя было и предположить, что въ семьѣ пронеслась сильная буря при первыхъ словахъ Августы Петровны о намѣреніи Александра Ивановича, что, услыхавъ эту новость, Андрей Петровичъ сталъ даже грозить тѣмъ, что онъ «нагишомъ мальчишку вышвырнетъ въ томъ, въ чемъ подобралъ». Много нужно было говорить и Августѣ Петровнѣ, и Евлампіи Григорьевнѣ, ставшей на ея сторону, чтобы Андрей Петровичъ остылъ, а Василій Петровичъ пересталъ ехидно шутить. Усмирившійся Андрей Петровичъ только замѣтилъ Александру Ивановичу, оставшись съ нимъ наединѣ:

— Эхъ, братъ, знаю я, что въ твои годы нельзя аскетомъ жить, но все же больно и досадно мнѣ, что ты берешь въ жены дѣвушку не изъ своего круга.

Александръ Ивановичъ покраснѣлъ, предполагая, что дядя намекаетъ на его происхожденіе, но Андрей Петровичъ тутъ же пояснилъ:

— Зинаида Николаевна петербургская птичка, ты же человѣкъ деревни, а знаешь пословицу: какъ волка ни корми, онъ все въ лѣсъ глядитъ.

Василій Петровичъ ограничился только замѣчаніемъ:

— Что, братъ Алексаша, дожилъ до поры, что жребій тянуть пришлось? Ну, что дѣлать, дай Богъ только, чтобы счастливый вытянулся. Мало ихъ!

Но всѣ старики съ бабушкой во главѣ рѣшили одно, что свадьба должна быть у нихъ въ деревнѣ и что самое лучшее, если Алиса Ромуальдовна не будетъ на свадьбѣ. Бабушкѣ не хотѣлось на старости лѣтъ знакомиться со вдовой погубленнаго Николаши, Августа Петровна питала съ давнихъ поръ недружелюбное чувство къ этой женщинѣ, Андрей Петровичъ безцеремонно называлъ ее просто дрянью, а Василій Петровичъ какъ-то загадочно насмѣшливо замѣчалъ, что онъ въ пору кратковременнаго своего знакомства съ нею въ Петербургѣ очень «одобрялъ» бы ее, если бы только она не была женою его брата. Хотя втайнѣ всѣ немного сердились на Зину и, какъ и предполагалъ Александръ Ивановичъ, были увѣрены, что роль Евы-искусительницы играла она, тѣмъ не менѣе явно всѣ были любезны съ нею ради Александра Ивановича и постарались какъ можно осторожнѣе объяснить ей, что свадьбу хорошо бы устроить въ деревнѣ на глазахъ у всѣхъ близкихъ и что, вѣроятно, ея матери было бы тяжело брать отпускъ и ѣхать на эту свадьбу. Противъ ожиданія, Зина не только согласилась на это, но даже обрадовалась.

— Я такъ ненавижу Петербургъ, что рада не видать его… Что же касается мамы, то ей не по карману брать отпускъ и ѣхать сюда, хотя конечно я была бы рада повидать ее… но это можно сдѣлать и потомъ…

Такимъ образомъ дѣло уладилось къ общему удовольствію, и черезъ три недѣли въ домѣ произошла только та перемѣна, что въ одно изъ воскресеній Зинаида Николаевна переселилась въ небольшой флигель, гдѣ до этой поры жилъ одинъ Александръ Ивановичъ. Наканунѣ этого дня къ Алисѣ Ромуальдовнѣ была послана телеграмма о томъ, что завтра состоится бракосочетаніе ея дочери съ Александромъ Ивановичемъ Богдановымъ, и Алиса Ромуальдовна провела день свадьбы своей дочери гораздо шумнѣе, чѣмъ провели его молодые, обвѣнчавшіеся послѣ обѣдни и усѣвшіеся за обѣденный столъ въ обществѣ двухъ-трехъ ближайшихъ помѣщичьихъ семействъ да семьи священника.

Молодые уже давно успѣли проститься со всѣми бывшими на ихъ свадьбѣ гостями, когда въ двухъ комнатахъ, нанимаемыхъ отъ жильцовъ Алисой Ромуальдовной въ Петербургѣ, еще стояли шумъ и гамъ разнокалиберной компаніи сослуживцевъ и сослуживицъ ея и ея дочери.

— Давно бы вамъ надумать отправить Зиночку въ деревню, — говорилъ одинъ изъ старшихъ по службѣ чиновниковъ въ рыжеватомъ завитомъ парикѣ, фамильярничавшій со всѣми и звавшій, яко бы въ шутку, всѣхъ барышень уменьшительными именами. — Тамъ тоже петербургскія-то красотки въ диковинку. На расхватъ ихъ берутъ.

— Ну, Степанъ Васильевичъ, — возразилъ ему кто-то: — это тоже какъ кому повезетъ. Вонъ Анна Платоновна три раза по два мѣсяца въ деревнѣ жила, а замужъ все же не вышла; только развѣ похудѣетъ каждый: разъ, вотъ и все…

Кое-кто изъ сидѣвшихъ тутъ же въ большой комнатѣ и знавшихъ хорошо путешествіе въ деревню ихъ сотоварки Анны Платоновны Симской хихикнулъ.

Разговоръ изъ развязнаго перешелъ въ вопросу о томъ, какъ трудно сводить концы съ концами, получая пятьдесятъ-шестьдесятъ рублей въ мѣсяцъ. Стали подсчитывать: плата за комнату, за столъ, расходы на чай и сахаръ, на папиросы, на стирку бѣлья, на баню, праздничныя сторожамъ, швейцарамъ, все это почти всецѣло поглощаетъ жалованье. А тутъ износилось платье, окончательно порыжѣла шляпа, продырились сапоги, разлѣзлось бѣлье — и конецъ, пошли долги и долги. А начальство косится, если неряшливо одѣтъ, да и самому совѣстно нищимъ въ опоркахъ ходить. Не все же по Сѣнной да по Петербургской сторонѣ приходится годить: попадаешь и въ Большую Морскую, и на Невскій, и на Дворцовую набережную. И еще эти проклятыя прачки, чтобъ имъ пусто было: не стираютъ, а губятъ бѣлье — щетки, поташъ, все идетъ въ ходъ для уничтоженія бѣлья. На мѣстѣ полиціи надо бы обратить вниманіе на этотъ дневной разбой… Разговаривающіе немного полиберальничали, проходясь насчетъ полиціи. У каждаго былъ «зубъ» противъ нея… Потомъ опять пошелъ подсчетъ расходовъ. Вѣдь тоже и не монахи же они всѣ, хочется и удовольствій, газету просмотрѣть, книжечку какую-нибудь прочитать, въ картишки перекинуться, на бильярдѣ сразиться, въ театръ иногда сходить, поамурничать, да хоть конфетами барышню въ благодарность угостить — и то деньги. А мыло? а вакса? а лѣкарства? а докторъ? Каждый грошъ припоминался, каждый расходъ подсчитывался и, въ концѣ-концовъ, выходило, что надо кого-то надувать, у кого-то выпрашивать, жить у кого-то на содержаніи, пускаться въ какія-то незаконныя сдѣлки, ожидать какого-то наказанія…

— Нѣтъ, господа, какъ станешь это философствовать — перебилъ одинъ изъ юнцовъ въ пестренькомъ галстучкѣ скорбные подсчеты расходовъ, — такъ такъ бы надѣлъ на шею камень и въ воду.

--Да, братъ Петюша. жизнь въ Петербургѣ — Сибирь, одно слово! — согласился другой.

— Хоть бы водку скорѣй велѣла подать Алиса Ромуальдовна, а то что такъ-то канителитъ — точно мыши кота погребаютъ, — безнадежно рѣшилъ третій.

— Ахъ. а мнѣ и пить запретилъ докторъ! — вздохнулъ юноша въ пестренькомъ галстучкѣ, выразившій желаніе топиться. — Все къ чорту! Послѣдняго утѣшенія лишилъ!

Настроеніе присутствующихъ стало мрачное. Въ большой комнатѣ однако накрывали уже столь къ ужину и это произвело нѣкоторое оживленіе. Кто-то сталъ даже напѣвать куплеты:

А мы себѣ не трусимъ, —

Выпьемъ и закусимъ.

XIII.

Въ семьѣ Рыкачовыхъ прежняя жизнь не нарушалась ничѣмъ: съ одной стороны, муравейникъ запасался по обыкновенію на зиму продовольствіемъ, посѣвъ смѣнялся косьбой, косьба — уборкой сѣна, уборка сѣна — жнитвомъ, сборъ ягодъ и заготовка наливокъ и варенья — сборомъ грибовъ, маринованьемъ и сушеньемъ ихъ, наконецъ, сборы всякихъ запасовъ, начиная съ хлѣба и кончая сыромъ, смѣнялись продажею всего излишняго и обращеніемъ съѣстныхъ припасовъ въ деньги, а съ другой стороны, какъ насмѣшливо выразилась когда-то въ письмѣ къ матери Зинаида Николаевна, муравьи-люди извлекали наслажденіе для себя даже изъ невзгодъ ближнихъ, то-есть лѣчили больныхъ, учили въ школѣ безграмотныхъ, помогали неимущимъ, избѣгая, такимъ образомъ, скуки и сознавая себя друзьями ближнихъ. На жизненномъ горизонтѣ не было ни одной тучки, ни одного недоразумѣнія, такъ какъ строй этой жизни сложился просто и основательно, какъ механизмъ сложной, но хорошо вывѣренной машины, гдѣ каждое колесико притерто, какъ слѣдуетъ, гдѣ каждый винтикъ исполняетъ свое назначеніе. Женитьба Александра Ивановича не вырвала ни одного колесика, ни одного винтика изъ этой машины: это было, такъ сказать, только новое масло, влитое въ машину затѣмъ, чтобы она веселѣе работала и не ржавѣла. Разъ эта женитьба совершилась и не измѣнила ничего въ общемъ строѣ жизни, всѣ вздохнули свободнѣе, и къ Зинаидѣ Николаевнѣ стали относиться вдвое благодушнѣе, чѣмъ прежде. Ихъ Алексаша послѣ женитьбы сталъ еще бодрѣе и веселѣе прежняго и работалъ, если только это было возможно, лучше, чѣмъ до той поры. Это взаимное довольство другъ другомъ ясно сказывалось при посѣщеніи постороннихъ. Одинъ разъ къ Рыкачовымъ заѣхалъ одинъ изъ старыхъ сосѣднихъ помѣщиковъ. Говоря съ Зинаидой Николаевной, онъ, между прочимъ, замѣтилъ, что онъ уже имѣлъ удовольствіе видѣть ее, когда она каталась верхомъ, и при этомъ высказалъ мысль, что она смѣлая, такъ какъ одна заѣзжаетъ такъ далеко отъ усадьбы.

— Да, Зинуша у насъ храбрецъ! — пошутилъ Василій Петровичъ. — Герой, можно сказать: рѣшилась выйти замужъ, зная, что у нея будетъ двѣ свекрови и два свекра. Это ли не смѣлый подвигъ?

Зина засмѣялась.

— Вы забыли сказать, дядя, что я при этомъ знала, что выхожу за человѣка, который на медвѣдя пойдетъ за меня, если понадобится, а тутъ и этого было не нужно, такъ какъ и свекрови, и свекры умѣютъ только въ глаза смотрѣть человѣку, чтобы угадать, что ему нужно.

Василій Петровичъ съ шутливымъ укоромъ покачалъ головой.

— Вокругъ пальца сумѣетъ обвить человѣка петербургская птичка!

Но Зинаида Николаевна чувствовала, что она не льститъ, говоря о заботливой предупредительности всѣхъ обитателей медвѣжьей берлоги, а прежде всего своего Саши.

— Какой ты добрый, Саша! — десятки разъ невольно срывалось съ ея языка.

— Счастливый я, а не добрый, — говорилъ онъ. — Счастливому трудно быть злымъ.

— Да, но ты вѣчно о другихъ заботишься, — говорила она.

— Мнѣ тяжело видѣть несчастными другихъ, когда я счастливъ, и потому я спѣшу сдѣлать, что могу, чтобы они своимъ несчастьемъ не отравили моего счастья.

Когда-то она сама высказала въ письмѣ къ матери именно эту мысль, но теперь она протестовала:

— Нѣтъ, нѣтъ, тебя не одно это заставляетъ проявлять свою доброту…

— Захваливай! Захваливай меня! Я атакъ, Богъ вѣсть, что возмечтаю о себѣ! — шутилъ онъ, цѣлуя ее.

Осенью, какъ только начались занятія въ школѣ, Зинаида Николаевна обратилась къ Августѣ Петровнѣ съ просьбой.

— Тетя Густя, позвольте мнѣ помогать вамъ въ школѣ!

— Зачѣмъ же, голубчикъ? Это дѣло не легкое… воздухъ въ школѣ не совсѣмъ здоровый… тоже и дѣти сердятъ иногда, — возразила, путаясь, тетя Густя.

— Да вы же работаете тамъ, что же мнѣ сидѣть, сложа руки!

— Зинуша, это большая разница… что мнѣ, старухѣ, сдѣлается, а ты…

Тетя Густя немного затруднилась, потомъ объяснила:

— Тебѣ себя беречь надо… можетъ-быть, Богъ дастъ, и матерью будешь…

Зинаида Николаевна вздохнула:

— Покуда, тетя Густя, я еще не смѣю объ этомъ и думать…

И она стала настаивать на своемъ.

— Вообще нельзя же жить въ деревнѣ безъ дѣла, безъ обязанностей…

Тетя Густя засмѣялась.

— А мужъ?

— Саша же не можетъ сидѣть постоянно около меня. Да это бы и надоѣло ему — жить одною любовью, безъ дѣла, безъ заботы, безъ общихъ интересовъ.

Тетя Густя уже не могла противорѣчить, понимая очень хорошо, что молодая женщина вполнѣ права. Безъ дѣла въ деревнѣ умереть отъ скуки можно.

Занятія молодой женщины въ школѣ начались и внесли въ ея жизнь нѣкоторое разнообразіе. Тетя Густя радовалась теперь этому. Пусть работаетъ — скучать некогда будетъ. У нихъ въ семьѣ всѣ работаютъ. Евлампія Григорьевна вонъ и старуха, а всегда копошится за какой-нибудь работой: и кроитъ, и шьетъ, и вяжетъ; своего шитья или вязанья нѣтъ, такъ придумаетъ какую-нибудь работу, хотя, кажется, и домашнее хозяйство отчасти на ея рукахъ лежитъ, а все же времени свободнаго слишкомъ много. Это одинъ Вася можетъ иногда по цѣлымъ днямъ сидѣть за книгой или за фортепіано и ничего больше не дѣлать. Чудакъ онъ вообще. Вонъ и нынче, узнавъ, что Зинуша начала учить въ школѣ, некстати совсѣмъ началъ балагурить:

— А-а! и вы въ бѣличье колесо забрались! Повертитесь, повертитесь, это моціонъ хорошій!

Зинуша даже немного разсердилась и сказала:

— У васъ, дядя, всегда парадоксы!

А онъ продолжалъ балаганить:

— Да вѣдь и вся жизнь парадоксъ. Безъ нашего желанія дается намъ, безъ нашего согласія отнимается отъ насъ.

Дроня по обыкновенію вспылилъ. Не любитъ онъ, когда Вася, какъ выражается Дроня, «дурака валяетъ!»

— Тебя послушать, такъ и надо сидѣть, ничего не дѣлая!

— Отойди отъ зла и сотвори благо! — отвѣтилъ нашъ чудакъ. — Помнишь псаломъ: «Блаженъ мужъ, что не идетъ на совѣтъ нечестивыхъ, и на пути грѣшниковъ не стоитъ, и на собраніи развратителей не сидитъ?» А кто же эти нечестивые и грѣшники? — всѣ люди!

— Посмотрѣлъ бы я, что бы ты запѣлъ, если бы мы всѣ не работали, и остался бы ты безъ хлѣба…

— Да, вѣроятно, и совсѣмъ пересталъ бы пѣть,^: что произойдетъ и въ томъ случаѣ, если закормлюсь въ концѣ-концовъ до апоплексіи… или… вѣдь и птицы небесныя ни сѣютъ, ни жнутъ, и лиліи полевыя ни трудятся, ни прядутъ.

Дроня даже и слушать не сталъ далѣе. Плюнулъ и ушелъ.

— Вотъ такъ аргументація! — крикнулъ ему вдогонку Вася.

XIV.

Зинаида Николаевна начала писать дневникъ. Въ началѣ его значилось:

15 октября. Вѣрно, мнѣ. ужъ-- очень скучно, если я вздумала писать дневникъ. Не знаю я, что болѣе всего повліяло на меня — эти ли ддинные-длинные темные вечера съ монотонными звуками несмолкающаго дождя, плачущаго надъ умирающей природой, или дядя Вася; парадоксы котораго все болѣе и болѣе смущаютъ мою душу и въ то же время болѣзненно привлекаютъ меня, какъ сладкій одуряющій ядъ. Мнѣ кажется, что дядя Вася тутъ болѣе всего виноватъ, такъ какъ для развитія его яда была уже подготовленная почва. На другихъ этотъ ядъ не дѣйствуетъ: дядя Дроня просто плюетъ, когда дядя Вася начинаетъ говорить парадоксы, и уходитъ; тетя Густя слушаетъ и въ концѣ-концовъ заявляетъ, своимъ извиняющимся тономъ, что она со своей стороны «дѣлаетъ, что можетъ»; мой Саша спокойно. заявляетъ, что «философіи онъ не понимаетъ, а если Богъ далъ руки, ноги и голову, то и надо работать»; бабушка же, слушая дядю, ласково-снисходительно улыбается, какъ улыбаются, слушая непонятный лепетъ ребенка, и иногда неумышленно я, безсознательно, точно обливая дядю холодной водой и приводя на смарку всѣ его разсужденія, добродушно говоритъ: «ахъ, ты балагуръ мой, балагуръ!» Хорошо балагурство, отъ котораго у меня иногда голова кружится!.. Недавно я съ большимъ рвеніемъ принялась учить въ школѣ, а дядя Вася сейчасъ же началъ вышучивать, что я завертѣлась въ бѣличьемъ колесѣ, а вчера сочинилъ цѣлую исторію, разсказалъ, что какой-то сельскій учитель съ голоду утопился, и сталъ шутливо доказывать, что это тотъ самый, который думалъ кормиться въ нашей школѣ: «увидалъ, молъ, что для своихъ душеспасительныхъ цѣлей у него богатыя барыни хлѣбъ насущный отбиваютъ, — и повѣсился». Я невольно разсмѣялась и замѣтила ему, что сначала онъ сказалъ, что школьный учитель утопился. Дядя, не сморгнувъ глазомъ, отвѣтилъ: «Да, видишь ли, онъ сперва повѣсился, но побоялся, что его вынутъ изъ петли и заставятъ силою умирать съ голоду, — ну, со страху и утопился… такъ какъ умирать съ голоду онъ не любилъ»… Все это шутовство; но все это — наводитъ на тѣ мысли, которыя бродили не разъ въ моей головѣ. Дѣйствительно, мы спасаемся обученіемъ дѣтей отъ скуки, а другихъ это дѣло могло бы спасти отъ голода. Я помню, какой гвалтъ поднялся у насъ въ желѣзнодорожномъ правленіи, когда къ намъ поступила содержанка одного изъ нашихъ заправилъ, получавшая кромѣ того большую пенсію: «Зачѣмъ ей мѣсто? Отъ скуки? Тряпки лишнія понадобились? Хлѣбъ у нищихъ отбиваетъ?..» Дядя Вася отравилъ даже мое страстное желаніе имѣть дѣтей. На-дняхъ мой Саша какъ-то мимоходомъ замѣтилъ про кого-то, какое великое счастіе имѣть дѣтей, а дядя Вася потомъ, между прочимъ, и вставилъ въ разговоръ: "нашъ вотъ Алексаша убѣжденъ, что всѣ люди родятся въ сорочкахъ, кандидатами на должность святыхъ… А вотъ послушалъ бы, что говорила сегодня понамаревская старуха Дарья про сына: «лучше бы ему и на свѣтъ, безталанному, не родиться!» зарѣзалъ онъ, видите ли, въ Петербургѣ кого-то, и теперь на каторгу пошлютъ. Саша вспылилъ и рѣзко сказать: «Что-жъ, дядя, по-вашему, только затѣмъ и родятся люди, чтобы идти на каторгу?» «Нѣтъ, голубчикъ, съ чего ты это взялъ! — невозмутимо возразилъ дядя: — вотъ та бабенка, изъ-за которой Дарьинъ сынъ кого-то спровадилъ на тотъ свѣтъ, на каторгу не пошла, а просто такъ замоталась на свѣтѣ, да спилась съ кругу. Ее на каторгу не ссылали! Сохрани, Господи, за что же! Ее даже въ соучастіи съ нимъ не обвиняли, а просто доказали на судѣ, что по мужской линіи у нея, кажется, дѣдушка былъ пропойцей, а по женской бабушка, что ли, была развратной, и потому она наслѣдственно была ни въ чемъ неповинна и ни въ чемъ невмѣняема ни въ развратѣ, ни въ пьянствѣ, ни въ убійствѣ». «Ахъ, ты мой балагуръ, балагуръ», покачала годовой, улыбаясь, бабушка и начала спрашивать, не хочетъ ли кто чайку съ медкомъ или вареньицемъ.

20 октября. Дождь все льетъ и льетъ, природа точно умерла, а вечера дѣлаются все длиннѣе и длиннѣе. Въ Петербургѣ, должно-быть, теперь все освѣщено, все блеститъ газомъ и электричествомъ, на улицахъ толпы, театры полны народомъ, въ ресторанахъ нѣтъ свободнаго стула, люди стараются опьяняться, чѣмъ могутъ, — зрѣлищами, кутежами, любовью. Какъ я завидую иногда натурѣ Саши: ему ничего этого не нужно, потому что онъ ничего этого не зналъ и такъ умѣетъ наполнить свой день работою, безъ сложныхъ думъ, безъ мучительныхъ вопросовъ, что уже въ десять часовъ вечера у него слипаются глаза, и онъ жаждетъ только возможности лечь и уснуть мертвымъ сномъ. Иногда, читая у себя въ комнатѣ въ постели, я долго-долго слышу его ровное, широкое дыханіе, и мой мозгъ сверлитъ одна назойливая мысль: отчего я не могу такъ безмятежно спать въ эти часы, когда и у насъ въ домѣ, и въ деревнѣ всѣ вкушаютъ этотъ сладкій сонъ, даже дядя Вася, парадоксы котораго, кажется, ни на минуту не-лишили его покоя. Счастливецъ! онъ рѣшилъ, что не онъ виноватъ въ томъ, что жизнь — нелѣпица, и умылъ руки. «Ребенкомъ, — говоритъ онъ: — я ревѣлъ и топалъ ногами, чтобы мнѣ достали луну съ неба, а теперь, узнавъ, что ее никакъ достать нельзя, я до слезъ хохочу даже надъ тѣми, кто просто пытается ее въ микроскопы разные разглядѣть и узнать, кто на ней живетъ, на какомъ діалектѣ говоритъ и въ какихъ министерствахъ служитъ».

10-го ноября. Какая странная мама Аля! Я ей какъ-то написала, что я скучаю, а она теперь въ каждомъ письмѣ только и пишетъ, что варіаціи на эту тему: «скучаешь, скучно, съ ума сойти можно отъ скуки». Точно тамъ, въ Петербургѣ, считая съ нею билеты, я не скучала до осатанѣнія. Да, да, до осатанѣнія, до временного умопомѣшательства… Чѣмъ больше я живу на свѣтѣ, чѣмъ болѣе вдумываюсь во все, что касается скуки, тѣмъ болѣе понимаю, что отъ скуки можно спиться съ кругу, морфинисткой сдѣлаться, пасть, наложить на себя руки… Но что за таинственный. смыслъ имѣетъ фраза, написанная въ письмѣ мамы Али: «подожди немного, я сумѣю спасти тебя хоть на время отъ скуки! Не бойся ничего, что бы ты ни услышала».

15-го декабря. Какое странное явленіе: Саша началъ говорить, что намъ надо непремѣнно съѣздить въ Петербургъ, и ради этого у насъ въ домѣ даже произошла буря въ стаканѣ воды. Поднялъ ее дядя Дроня, рѣзко утверждая, что все это глупости, что поѣздка вовсе не нужна, что все это бабьи петербургскія выдумки. Разумѣется, слово «петербургскія» было подчеркнуто. Я совершенно теряюсь, ничего не понимая, но, конечно, у меня духъ захватываетъ отъ радости, при мысли, что я опять увижу Петербургъ, озаренный тысячами огней, съ неустанно снующей толпой, съ оперой и балетами, гдѣ и душно, и жарко, и чувствуется какое-то особенное возбужденіе отъ говора и шума, отъ запаха духовъ, отъ яркаго свѣта, отъ звуковъ музыки, отъ пѣнія, — точно пьянѣешь. Передъ моими глазами вотъ и теперь ярко-ярко вырисовывается финалъ третьяго дѣйствія «Фауста»: садъ Маргариты, фантастическое лунное освѣщеніе, образъ Маргариты, призывающей въ тишинѣ ночи друга своего сердца, слабый крикъ страсти при внезапномъ его появленіи у ея окна и тихо-тихо спускающійся занавѣсъ, скрывающій отъ постороннихъ зрителей тайну любви упавшихъ въ объятія другъ другу любовниковъ. Но съ чего только вздумалъ Саша настаивать на этой поѣздкѣ въ Петербургъ? Неужели онъ подмѣтилъ, что я скучаю?

Я не желала бы этого, потому что онъ, примитивный человѣкъ, можетъ подумать, что я разлюбила его. Ему трудно понять, что можно любить человѣка, быть влюбленной въ него и все же скучать и скучать отъ однообразія жизни. Какое счастье быть не сложною натурою: такія натуры не знаютъ скуки. Какой-нибудь стрѣлочникъ въ лѣсу при желѣзной дорогѣ — пьетъ, ѣстъ, спитъ, передвигаетъ стрѣлку въ извѣстные часы и доволенъ…

20-го декабря. Теперь мнѣ все ясно: — мама Аля, тайкомъ отъ меня, написала Сашѣ, что она больна, и просила исполнить единственную ея просьбу, доставить ей возможность хоть недѣлю побыть со мною. «Она не была на моей свадьбѣ, но теперь, вѣрно, ей не откажутъ еще разъ взглянуть на дочь!..» Я чувствую, что мама Аля выдумала свою болѣзнь, и потому не безпокоюсь. Вѣроятно, это именно и есть ея средство хоть на время разсѣять мою скуку… Но какъ добръ Саша! Онъ готовъ идти противъ всѣхъ, чтобы только сдѣлать удовольствіе мнѣ… Если бы ему придать свѣтскій лоскъ и умѣнье держать себя въ большомъ обществѣ, это былъ бы самый совершеннѣйшій человѣкъ въ мірѣ…

XV.

— Зина, Зина, тебя ли я вижу! — воскликнула Алиса Ромуальдовна, увидавъ входящую въ ея квартиру Зинаиду Николаевну и хватаясь за свою грудь. — Ахъ, ахъ, сердце, бѣдное мое сердце!

Она въ изнеможеніи опустилась на первое попавшееся кресло и закатила подрисованные глаза, такъ что испугала не только Александра Ивановича, но даже и Зинаиду Николаевну.

— О, дайте мнѣ обнять васъ! Какой вы милый, какой вы добрый! — воскликнула Алиса Ромуальдовна, отдохнувъ отъ припадка и обнимая Александра Ивановича. — Вы осчастливили меня на закатѣ моей жизни, давъ мнѣ возможность еще разъ взглянуть на мою ненаглядную Зину и поблагодарить васъ за то счастье, которое вы дали ей. Только мать, только мать можетъ понять меня! Теперь я спокойно закрою глаза! Но какой же вы красавецъ. Да, Зина не преувеличивала ничего, описывая васъ…

Александръ Ивановичъ, впервые видѣвшій свою тещу, не обращая вниманія на ея подкрашенныя щеки, брови и рѣсницы, нашелъ ее еще довольно свѣжею и подвижною женщиной съ кокетливой прической немного не по лѣтамъ и изящными манерами, хотя нѣсколько многословною и напыщенно-витіеватою, со склонностью къ слащавой лести, и только могъ соболѣзновать, что такой еще не старый, человѣкъ обреченъ на смерть вслѣдствіе порока сердца, аневризма, астмы, малокровія, неврастеніи, ревматизма и еще какихъ-то другихъ болѣзней, которыхъ никто не видитъ глазомъ и изъ которыхъ, тѣмъ не менѣе, каждая все-таки почти смертельна. Разумѣется, радость свиданія съ дочерью заставляла мать иногда забывать астму и говорить безъ умолку и иногда, несмотря на страшныя боли ревматизма и ишіаса, быстро вставать, садиться и чуть не бѣгать по комнатѣ, не хуже любой пятнадцатилѣтнѣй дѣвочки. Но сильныя потрясенія, какъ извѣстно, дѣлаютъ чудеса: иногда убиваютъ здоровыхъ и часто воскрешаютъ умирающихъ.

Тѣмъ не менѣе въ первый же день пріѣзда «молодыхъ» въ Петербургъ, къ вечеру Алиса Ромуальдовна почувствовала себя такъ дурно, что попросила Александра Ивановича оставить Зину на эту ночь у нея, боясь за себя. Когда Александръ Ивановичъ уѣхалъ, Алиса Ромуальдовна почувствовала себя вдругъ хорошо и заявила Зинаидѣ Николаевнѣ:

— Я такъ боялась, что у насъ не будетъ ни минуты времени поговорить по душѣ наединѣ и что твой прелестный медвѣжонокъ, — а онъ точно сама прелесть! — будетъ торчать все время съ нами, а между тѣмъ хочется поговорить по душѣ объ многомъ… да и нужно…

— Но твоя болѣзнь, мама Аля, — начала съ безпокойствомъ Зинаида Николарина.

— Ахъ, у меня одна болѣзнь и притомъ очень застарѣлая и, кажется, неизлѣчимая: долги и долги! — отвѣтила Алиса Ромуальдовна довольно безпечно. — Начиная съ мелочной лавки и кончая нашей кассой — вездѣ должна… Но поговоримъ о тебѣ. Счастлива ты?

— О, да, я очень люблю Сашу, а онъ… ты не можешь представить, до чего онъ добръ.

— Вотъ бы послушалъ тебя мерзавецъ Сольскій.

Зинаида Николаевна нахмурилась.

— Ему-то что за дѣло до меня? — холодно проговорила она.

— Вообрази, этотъ негодяй Богъ знаетъ что разсказываетъ про тебя, — сказала Алиса Ромуальдовна. — Узнавъ, что ты выходишь замужъ, онъ точно съ ума сошелъ, и началъ кричать, что ты не имѣешь права выходить замужъ, что ты будто бы дала слово ему.

И, пристально взглянувъ на дочь, она спросила:

— Да развѣ у васъ точно что-нибудь было?

Зинаида Николаевна нетерпѣливо пожала плечами.

— Глупости, — отрывисто сказала она: — преслѣдовать меня, требуя, чтобы я вышла за него замужъ… но я же его ненавижу… этого негодяя…

— Но ты знаешь, онъ хотѣлъ писать твоему жениху, чтобы разстроить свадьбу, — многозначительно пояснила мать. — Я не писала тебѣ объ этомъ, боялась, что кто-нибудь прочтетъ…

— И не зачѣмъ было писать, — съ видомъ пренебреженія замѣтила Зинаида Николаевна. — Саша все зналъ, все предалъ забвенію…

— О Сольскомъ? — спросила мать пытливо.

— Ахъ, я же не называла никакихъ фамилій… Саша убилъ бы того, кто погубилъ меня, а о Сольскомъ нечего было и говорить… сватался, не вышла за него, вотъ и все…

Алиса Ромуальдовна съ выраженіемъ сомнѣнія покачала головой.

— Но Сольскій говоритъ такія вещи, собралъ какія то свѣдѣнія… Это просто безумецъ, влюбленный въ тебя до сумасшествія и готовый мстить — и тебѣ, и твоему мужу… Онъ напалъ даже на меня… кричалъ на все правленіе, что я погубила тебя, — выраженія у него такія вульгарныя — говорить, что я торговала тобой, потомъ замѣтила его отношенія къ тебѣ, не захотѣла твоего брака съ нимъ и удалила скорѣе тебя изъ Петербурга, чтобы выдать скорѣе замужъ за другого… Но ты же знаешь, Зина, что мнѣ не было извѣстно ничего о твоихъ отношеніяхъ къ кому бы то ни было…

Зинаида Николаевна заходила по комнатѣ. Онѣ впервые говорили откровенно: подозрѣвали многое и прежде, но говорить было тяжело обѣимъ.

— Ну да, да, ты ничего не знала, — сказала дочь: — я же не дитя, чтобы все разсказывать… я не вмѣшивалась въ твои дѣла, ты въ мои… и такъ солоно приходилось за этими счетами билетовъ… Да, я бѣжала, главнымъ образомъ, отъ Сольскаго, потому что я боялась этого человѣка… уродъ, наглецъ съ адскимъ самолюбіемъ настоящаго дурака… И что за негодяи есть на свѣтѣ!.. На шантажъ готовъ былъ идти, чтобы принудить меня выйти за него…

Боязнь и теперь охватила ее. Но что же можетъ сдѣлать Сольскій? Она и не увидитъ его. Къ ея матери онъ не ходитъ. Ее найти трудно. Черезъ недѣлю она уѣдетъ…

Мать и дочь заснули только подъ утро. Нужно было такъ много сообщить другъ другу важнаго и незначительнаго, печальнаго и веселаго, касавшагося ихъ самихъ и совершенно посторонняго для нихъ, но интереснаго, какъ сплетня, какъ сучокъ въ глазу ближняго, какъ безсознательное утѣшеніе себя: «и всѣ не лучше!»

Зинаида Николаевна разомъ окунулась въ этотъ пестрый и разнообразный омутъ петербургской жизни: одинъ закутилъ напропалую, другой обокралъ банкъ, третій влѣзъ въ долги по уши, четвертый повѣсился съ горя, что вторая двойня у него родилась, — и почувствовала себя, насъ рыба въ водѣ. Сколько тутъ интересовъ, сколько новостей! Всего даже и вспомнить нельзя было. «Такъ ты говоришь, что Мазини боровомъ совсѣмъ сталъ?» — «Ну, да онъ и всегда неуклюжъ былъ, а поклонницы — дерутся изъ-за него». — «А Марья Петровна, значитъ, такъ прибавки и не получила?» — «Ужъ какая же прибавка, если самъ ея покровитель слетѣлъ съ мѣста; еще должна радоваться, что сама уцѣлѣла». — «А Петюша все въ пестрыхъ галстучкахъ щеголяетъ?..» — «Бѣдный Петюша носъ повѣсилъ. Серьезно свернуло его». — «Ну, а Карнѣева все еще ростовщичествуеть?» — «И не говори: я уже градоначальнику подавала на нее. Призывали ее въ сыскное». — «Нѣтъ, мы, кажется, никогда не уснемъ». — «Еще бы, соскучилась ты тамъ, у медвѣдей-то!» — «Да, здѣсь не то… здѣсь жизнь… Ахъ, если бы не этотъ проклятый Сольскій… изъ ума онъ не выходитъ». — «Ну его, забудь о немъ… Вѣдь ты говоришь, твой мужъ все знаетъ?» — «Конечно!.. въ общихъ чертахъ». — «Ну, значитъ и конецъ»

Но Петербургъ великъ, и въ немъ можно прожить долго, не встрѣтивъ того, кого не желалъ бы видѣть. Ужъ на третій день послѣ пріѣзда въ столицу Зинаида Николаевна совершенно успокоилась насчетъ встрѣчи съ Сольскимъ. Наступалъ канунъ Новаго года. Впервые въ жизни Александру Ивановичу приходилось встрѣчать этотъ день не въ родной семьѣ. Ему даже взгрустнулось. Но Зинаида Николаевна радовалась, что они проведутъ канунъ Новаго года въ театрѣ, что къ нимъ въ ложу пріѣдутъ двѣ сослуяшвицы и одинъ сослуживецъ, приглашенные Алисой Ромуальдовной, и потомъ всѣ они въ компаніи встрѣтятъ Новый годъ въ ресторанѣ за ужиномъ съ шампанскимъ. Александръ Ивановичъ радовался оживленію жены, смѣялся, что она — настоящій ребенокъ, еще всякія игрушки любитъ, и признавался, что онъ лично въ Петербургѣ — какъ въ лѣсу дремучемъ.

— Ко всему этому, должно-быть, привыкнуть надо, — замѣчалъ онъ: — тогда, пожалуй, и понравится, а съ непривычки… въ балетѣ вотъ голова начала кружиться отъ этого верченья ногъ и юбокъ, и скука страшная… всѣ молчать, объясняются въ любви ногами… пляшутъ въ ожиданіи смерти… точно въ домъ умалишенныхъ какихъ-то попалъ…

Зина смѣялась до слезъ.

— Ахъ, ты, мой медвѣжонокъ, медвѣжонокъ… Это тебя такъ мама Аля прозвала… только еще вздумала назвать не просто медвѣжонкомъ, а прелестнымъ… Впрочемъ, ты у меня точно прелесть!..

Опьяненная опять Петербургомъ, который прежде ни, когда не былъ такъ привлекателенъ для нея, какъ теперь, когда она каталась по Невскому, ѣздила на тройкѣ, бывала въ театрахъ не въ райкѣ. Она десятки разъ ни съ того, ни съ сего обнимала и цѣловала мужа, какъ ребенокъ, получившій новую давно желанную игрушку и не умѣющій выразить свое счастіе иначе какъ десятками поцѣлуевъ и объятій.

Оживленная, съ горящими щеками, нарядная, она сидѣла въ ложѣ Маріинскаго театра и была безмѣрно счастлива, когда за ея спиною неожиданно послышался голосъ:

— Увидалъ васъ и не могъ не представиться!

Она обернулась и обомлѣла. Передъ нею стоялъ Викторъ Павловичъ Сольскій, плюгавенькій, маленькій, съ злымъ выраженіемъ въ некрасивомъ лицѣ.

— Надѣюсь, вы представите меня своему счастливому супругу, — проговорилъ онъ, не обращая вниманія на то, что Зинаида Николаевна въ замѣшательствѣ не протянула ему даже руки.

Она не знала, что дѣлать: Александръ Ивановичъ всталъ съ мѣста и назвалъ себя.

— Очень, очень радъ, — сказалъ развязно и чуть-чуть насмѣшливо Сольскій и отрекомендовался, кривя свое смуглое, рябое лицо: — Викторъ Павловичъ Сольскій, бывшій сослуживецъ вашей супруги, несчастный ея поклонникъ и отвергнутый ею женихъ. Впрочемъ, что же мудренаго: у Зинаиды Николаевны всегда былъ изящный вкусъ, а я, какъ видите, и не юнецъ, и не красавецъ… Тѣмъ лафа!.. А, кстати заговорилъ объ юнцахъ, — обернулся онъ къ Зинаидѣ Николаевнѣ: — что Живковъ, Ахматовъ и прочіе изъ вашихъ старыхъ друзей уже видѣлись съ вами, видѣли, какъ вы расцвѣли?

— Мы никого не видали, мы здѣсь не надолго… по случаю болѣзни мамы, — отвѣтила Зинаида Николаевна, стараясь подавить свое смущеніе и злобу и въ то же время боясь, что Александръ Ивановичъ выгонитъ этого нахала.

Отъ Сольскаго попахивало, по обыкновенію, виномъ.

— Это какой же такой болѣзни? — сдѣлалъ удивленное лицо Сольскій.

— Ахъ, я же все хвораю… у меня порокъ сердца и астма, — начала. Алиса Ромуальдовна.

— Ска-а-жите! Первый разъ слышу! — воскликнулъ Сольскій. — Молодецъ же вы; такъ больны и ни разу со службы не отлучались… дня не манкировали… только и повеселились на второй день Рождества…

Онъ обратился къ Александру Ивановичу:

— Мы вѣдь въ одномъ правленіи служимъ: всю подноготную другъ про друга знаемъ. Въ одномъ углу чихнутъ — въ другомъ говорятъ: «будьте здоровы!» Хе-хе-хе! Не будь этого, не имѣлъ бы удовольствія и съ вами сегодня познакомиться. Я узналъ, что вы въ театрѣ, будете сегодня съ нашими, ну, и думаю, нельзя же не взглянуть на своего счастливаго соперника… Надѣюсь еще увидать васъ… Тогда поближе узнаемъ другъ друга… Живкову и Ахматову вотъ надо сказать…

Въ это время подняли занавѣсъ, и Сольскій, откланявшись, ушелъ на свое мѣсто.

— Что за нахалъ! Лѣзетъ въ чужую ложу! — раздражительно заговорила Алиса Ромуальдовна.

— Ахъ, я готова уѣхать, не дождавшись конца, только бы не видѣть его! — такъ же раздражительно сказала Зинаида Николаевна.

— Какъ же, не можетъ забыть, что ему на дверь указала Зинаида Николаевна, сказала одна изъ бывшихъ въ ложѣ дамъ.

— Кому нуженъ такой уродъ, — замѣтила другая.

Александръ Ивановичъ сидѣлъ хмурый и не проронилъ ни слова. Мать и дочь тревожно переглянулись и постарались напускною веселостью сгладить дурное впечатлѣніе, произведенное Сольскимъ…

— Отчего ты никогда и ничего мнѣ не говорила, что за тебя сватался этотъ Сольскій? — спросилъ Александръ Ивановичъ, оставшись вдвоемъ въ номерѣ гостиницы съ женою, когда прошла не особенно веселая встрѣча Новаго года.

— Что же мнѣ было говорить о немъ! Мало ли людей сваталось за меня! — довольно храбро отвѣтила Зинаида Николаевна.

— А эти… Живковъ и Ахматовъ тоже были претендентами на твою руку? — многозначительно спросилъ Александръ Ивановичъ.

Она слегка смутилась. Какъ могъ онъ запомнить эти мелькомъ названныя фамиліи? Значитъ, онъ все время думалъ о нихъ.

— Ухаживали… кажется, были тоже влюблены, — сказала она.

— Но ни тотъ, ни другой не были… Ты понимаешь, что мнѣ вовсе не все равно, если одинъ изъ нихъ былъ тѣмъ негодяемъ, — съ трудомъ произнесъ Александръ Ивановичъ.

— Саша, — упавшимъ голосомъ сказала она, предчувствуя что-то недоброе. — Ты самъ же сказалъ, что прошлое должно умереть и забыться…

— О, да, если оно умерло и забылось другими… но если… Зина, ты должна мнѣ сказать, если одинъ изъ нихъ тотъ негодяй… я не допущу, чтобы онъ ходилъ по свѣту и указывать пальцами на мою жену… Этотъ наглецъ Сольскій какъ-то особенно кривилъ свою рябую рожу, спрашивая тебя объ этихъ господахъ, о какихъ-то еще твоихъ друзьяхъ и особенно подчеркивалъ изящность твоего вкуса, твою любовь къ молодымъ людямъ, юнцамъ…

Онъ говорилъ сурово и рѣзко. Она растерялась и заплакала.

— О, никогда бы, никогда бы я не поѣхала въ Петербургъ, если бы знала, что одно слово какого-то вѣчно полупьянаго нахала можетъ такъ повліять на тебя…

— И было бы гораздо разумнѣе и выгоднѣе не играть этой гнусной комедіи болѣзни твоей матери, этого мнимаго умиранія совсѣмъ здоровой женщины, — мрачно проговорилъ онъ.

— Мама же точно нездорова, она ходила черезъ силу на службу, потому иначе не станутъ держать, — заговорила Зинаида Николаевна. — Онъ это знаетъ и нарочно вралъ…

— Ахъ, развѣ больныя сердцемъ, страдающія астмой и аневризмомъ пьютъ чуть не бутылками, какъ воду, шампанское! — раздражительно возразилъ онъ. — Зачѣмъ вы обѣ лгали?

— Александръ! — воскликнула она, блѣднѣя.

— Ну, да, обѣ, обѣ лгали! — настойчиво повторилъ онъ, смотря на нее злыми глазами. — Твоя мать совсѣмъ здорова, она играла комедію и въ первый день нашего пріѣзда сюда, и ты тоже была заодно съ нею… Переговорить было нужно наединѣ…

И вдругъ, неожиданно, въ порывѣ бѣшенства, схватилъ ее крѣпко за руку повыше локтя и спросилъ:

— Говори, съ кѣмъ ты жила изъ этихъ негодяевъ? Съ однимъ? Съ двумя? Со всѣми? Говори, говори сейчасъ же! Или я все узнаю безъ тебя и тогда будетъ худо.

Боль въ рукѣ, неожиданность вопросовъ, вспышка его страшнаго бѣшенства совсѣмъ запугали ее. Она залилась слезами.

— Говори же! — кричалъ онъ настойчиво.

--Я ни съ кѣмъ… ни съ кѣмъ не жила, — заговорила она, рыдая.

— Не лги! — крикнулъ онъ.

— Я… я… тебѣ говорила… это были минутныя паденія… О, если бы ты зналъ, что я вынесла… какъ я проклинала себя… за все, за все…

Онъ вдругъ отшвырнулъ ее отъ себя, схватился руками за голову и съ надрывающимъ стономъ воскликнулъ:

— Господи, Господи, ввелъ въ честную семью публичную женщину!

Она вся похолодѣла отъ ужаса и, какъ-то съежившись, прижалась къ стѣнѣ.

А на улицѣ звенѣли колокольчики троекъ, раздавались пьяные крики. Петербуржцы встрѣтили Новый годъ…

XVI.

Эта ночь — первая ночь Новаго года — была проведена безъ сна и мужемъ, и женою. Трудно передать весь хаосъ мыслей, проходившихъ въ ихъ головахъ. Одно только можно сказать, что среди этого хаоса мыслей о прощеніи и не-прощеніи у мужа повторялась одна мысль, что навсегда, навсегда убита въ немъ чистая любовь, что никогда, никогда уже онъ не приласкаетъ жену безъ мысли о томъ, что такъ же ласкала она и другихъ, что такъ же лгала она и другимъ объ одномъ негодяѣ, погубившемъ ее, еще дѣвочку. Жену же, что ни передумывала она, охватывалъ въ концѣ концовъ ужасъ передъ будущимъ: сегодня, онъ, какъ дикій звѣрь, тутъ въ чужомъ мѣстѣ, рядомъ съ неизвѣстными сосѣдями, рычалъ на нее отъ одного подозрѣнія и чуть не сломалъ ой руку, а что.же будетъ тамъ, гдѣ нѣтъ постороннихъ, могущихъ вступиться за нее, тамъ, среди такихъ же обитателей медвѣжьей берлоги, какъ онъ самъ; онъ ее бить начнетъ, въ гробъ вобьетъ? И она чуть не скрежетала зубами, вспоминая нанесенныя ей обиды, чувствуя безсильную злобу. Никогда она не простилъ ему этого…

— Сегодня мы уѣзжаемъ вечеромъ! — объявилъ утромъ Александръ Ивановичъ Зинаидѣ Николаевнѣ. — Здѣсь а оставаться не могу. Теперь мнѣ на каждомъ шагу будетъ казаться, что на меня смотрятъ съ насмѣшкой всѣ твои случайные любовники и всѣ твои товарки по мелкому разврату…

«На каторгу хочетъ увезти», — мелькнула злая мысль въ головѣ Зинаиды Николаевны И съ быстротой молніи ей представились картины безконечно долгихъ темныхъ вечеровъ, убивающія тишина и безлюдье съ однообразнымъ завываніемъ вьюги и лѣса, днемъ скучныя занятія съ грязными дѣтьми, сморкающимися въ кулакъ, вносящими съ собой запахъ дегтя, деревяннаго масла, пота, навоза и грязи, визиты въ тетѣ Густѣ больныхъ, калѣкъ и убогихъ съ гнойными ранами и болячками, — съ причитаньями о голодѣ и холодѣ, несчастіяхъ и нуждѣ, съ тѣмъ тошнотворнымъ запахомъ, который вносится всюду только нищими и больными изъ народа. И среди этого ни одного случая забыться, ни одного порыва страсти, ни одной опьяняющей ласки, а только строгія лица карателей и судей. Она мрачно подняла голову и сдавленнымъ хриплымъ отъ душившаго ее волненія голосомъ рѣшительно отвѣтила:

— Я не поѣду въ деревню!

— Что-о? — крикнулъ онъ. — Не поѣдешь въ деревню?

— Не поѣду! — еще рѣшительнѣе повторила она.

— А, такъ ты думаешь, что я тебѣ позволю таскать здѣсь по грязи наше имя?

По привычкѣ онъ сталъ шарить въ карманахъ, забывъ, что онъ не въ своемъ лѣсу и что при немъ нѣтъ здѣсь ни револьвера, ни охотничьяго ножа, и, стиснувъ зубы, закончилъ:

— Нѣтъ, нѣтъ, никогда этого не будетъ!.. Ты поѣдешь!.. Я тебя скорѣе своими руками задушу.

И, какъ обезумѣвшій, бросился на нее, чтобы схватить ее за горло, и съ валившимися кровью глазами повалилъ ее на диванъ.

— И убей, и убей!.. Легче умереть, чѣмъ жить… у васъ… съ вами! — послышался хриплый крикъ.

— А, такъ вотъ ты что задумала! — заскрежеталъ онъ зубами.

Она хрипѣла подъ его руками, когда кто-то съ крикомъ евлою началъ отнимать у него его жертву.

— Оставь… оставь, мама Аля!.. Лучше смерть!.. — совсѣмъ тихо, почти невнятно бормотала Зинаида Николаевна, чувствуя, что ее покидаютъ силы.

— Звѣрь, звѣрь, что вы дѣлаете… Люди… люди! — продолжала кричать Алиса Ромуальдовна, защищаясь зубами и ногтями, отнимая у зятя, какъ разъяренная тигрица, слою дочь.

Александръ Ивановичъ точно пробудился отъ страшнаго сна и, тяжело дыша, почти упалъ на кресло. Онъ, казалось, самъ не сознавалъ, что съ нимъ было, что онъ дѣлалъ за минуту передъ тѣмъ.

Въ комнату вбѣжалъ лакей.

— Воды дайте, барынѣ дурно! — нашлась Алиса Ромуальдовна и тотчасъ же но выходѣ лакея обратилась къ зятю: — Звѣрь вы, звѣрь необузданный!

Она стала приводить въ чувство дочь. Та въ полузабытьи бормотала:

— Не надо, не надо!.. Лучше смерть!.. Я всѣхъ ихъ ненавижу… его и всѣхъ… негодяевъ…

Алиса Ромуальдовна суетилась около дочери и говорила въ сильномъ возбужденіи:

--Полно, полно, Зина! Все это пройдетъ. И самъ Богъ привелъ меня… Не нужно было сегодня идти въ должность, ну, и не утерпѣла, забѣжала взглянуть на мою дѣточку, съ Новымъ годомъ хотѣла поздравить!.. А вы?.. У, звѣрь противный!.. Господа Бога не боитесь! И за что? за что? скажите!.. Выпили вчера, что ли, лишнее?.. Нечего сказать, сдѣлали женѣ подарокъ на Новый годъ!.. Медвѣдь! Вонъ какъ всю шейку ей покрылъ пятнами! Цѣловать ихъ теперь должны, на колѣняхъ прощенья просить должны!.. Право, медвѣдь! Вырвался изъ своего лѣса дремучаго и пошелъ людей душить… Не приди я во-время — и задушилъ бы!..

— Не я… въ лѣсу дремучемъ, а вы, тихо прошепталъ Александръ Ивановичъ, не замѣчая даже, что его руки искусаны и исцарапаны въ кровь.

И, вставъ съ трудомъ съ мѣста, не взглянувъ даже на жену, приказалъ:

— Уберите ее отсюда, съ глазъ моихъ прочь!.. Живите, какъ хотите… Я… если я еще услышу о ней или увижу ее… я за себя не ручаюсь… я убить ее могу… и тогда не спасете…

И тяжелой походкой, какъ бы постарѣвъ вдругъ на нѣсколько лѣтъ, послѣ тяжкой болѣзни, онъ вышелъ изъ комнаты.